Аннотация: В продолжение грустных раздумий о жизни))
...Мартышка, в зеркале увидя образ свой...
И. Крылов
...Что хотел сказать нам классик?
Так ведь хрен же его знает...
Т. Шаов
А читатели всё равно говорят: "Бывают книги добрые и злые. Вы уж оставьте нам добрые, а злые - в печку. Вне зависимости от уровня таланта авторов. Потому что литература должна..." - и во многих разумных и прекрасных словах объясняют, что литература должна.
Эхе-хе...
И хочется язвить со страшной силой. Называть тех, кто требует с литературы то, что ей в долг не давал, "тяжким наследием мрачного прошлого" и "жертвами школьных училок". И вообще - плохо себя вести хочется. Некорректно. Но это было бы несправедливо.
Потому что это ведь основная часть наших читателей - включая литературоведов, публицистов и политиков. Все они считают, что есть за литературой "долги великие", что она просто обязана "брать, вести, но не уводить", что её дело - учить, лечить и воспитывать. О, "инженеры человеческих душ" - это было сказано сильно! Мало кто понял, до какой степени это было сказано оскорбительно - равно и для писателей, и для читателей. Ещё Сарнов заметил: чтобы назвать писателей "инженерами человеческих душ", надо считать непостижимую и таинственную, неиссякаемо глубокую человеческую душу чем-то вроде сложного, но вполне стандартного механизма. Ну, не слесарь ей, конечно, требуется, но инженера вполне достаточно. А квалифицированный инженер готовится по обычной, одинаковой для всех программе пять лет. И после обучения он уже может эту машину налаживать, чинить, перебирать.
Другими словами, для работы с душой требуется технарь, имеющий стандартную квалификацию. Не самую высшую, усредненную. Этот технарь должен работать, следуя инструкциям руководства, и выполнять их заказы точно, аккуратно, без самодеятельности и в срок. И с этого технаря можно спрашивать, как с любого технаря, если вверенная ему машина не заводится, ломается или бьёт током. Всё сугубо логично.
Для людей, представляющих себе литературную работу таким образом, всё в ней очень просто. У каждого слова есть смысл, указанный в толковом словаре. У каждого текста есть мораль, вытекающая из текста, как сыворотка из простокваши - я хочу сказать, по умолчанию считается, что из этой тощей литературной простокваши может вытечь только соответствующая сыворотка, но никак не кофе, не пиво и не апельсиновый сок. Один текст, один смысл, одна мораль - и все, как один, должны воспринять этот текст, усвоить этот смысл и извлечь эту мораль, причём именно так, как учит... вы подставьте сами, кто этому учит, дорогие друзья. Партия. Святая Церковь. Логика. Ещё что-нибудь - это всё равно.
"Литературоведения умерла!" И вышесказанное - это красочное описание её агонии.
Я ведь понимаю: этому всех в школе учили. Образ "лишнего человека". Что хотел сказать нам классик? А потом в течение целой четверти Марьиванна объясняет, что именно классик хотел сказать. И, как кэрроловская Герцогиня, выводит мораль из любого абзаца, формируя у своих питомцев чистую и беспримесную ненависть к литературе.
Но ведь мы все уже выросли... или нет?
Неужели мы до старости будем верить в школярский примитив?
Даже в обиходной разговорной речи употреблённое слово сплошь и рядом имеет значение, не указанное в толковом словаре. Интонация говорящего, контекст - меняют оттенки смыслов так же легко, как ветер меняет очертания облаков. Эпоха меняет контекст принципиально. Язык течёт как река - по своим камням и порогам, между очень и очень разных берегов. Подобно любому живому существу, язык периодически сбрасывает кожу и наращивает новую, порой - изрядно другого цвета. Дед и внук не понимают СЛОВ друг друга, априорно говоря на одном языке. Разговорная речь! Простых смертных!
В художественном тексте уровень многозначности поднимается в сотни раз. Смыслы дробятся и множатся, как отражения в калейдоскопе, их меняет время и среда, их меняет угол зрения. Римейк - это поиск новых смыслов в старом-старом тексте; авторы класса Марка Захарова и Евгения Шварца эти новые смыслы находят с блеском - древний бриллиант вспыхнул новой гранью. В классических вещах утрачиваются и стираются былые оттенки - зато образуются новые. Время превращает трагедию в фарс, а фарс в драму. Классический персонаж превращается в символ, в миф, обретает собственную жизнь, дольше человеческой стократно - Житель Земли вне времени, всегда всем родной.
Человечество передаёт опыт по двум каналам - через гены и через книги. Любой значимый литературный текст, вызывающий бурный читательский отклик - кусок культурного кода, его нельзя вырезать из генома Земли, не вызвав мутацию... да и нет способа вырезать. Запреты не действуют. Рукописи не горят, причём - буквально, причём - любые. Горит бумага. Слова возвращаются к их вдохновителю. Одни - к Христу, другие - к Апполону, третьи - к Воланду... и все в итоге остаются на Земле.
Литературный талант - талант совершенно самоценный. Настоящий писатель - боевая единица сама в себе. Настоящая книга - колодец бездонный, смыслов там больше, чем даже сам автор находил. И как в этом свете выглядит престарый тезис об одной-единственной морали?
Но дело даже не в этом.
Дело в том, что книга не существует без читателя, а значит, и без его восприятия, без его очень своеобразного, исключительно личного взгляда. И вот: текст - это зеркало, куда читатель заглядывает и видит себя.
Не писателя, вот где зарыта собака. Себя.
"Каков кто сам, таков и Бог его - поэтому смешным бывает божество". Каков кто сам - таковы литературные герои, проходящие сквозь его сознание. Именно поэтому и не существует книг, однозначно вредных или однозначно полезных. Ну не существует зеркал, отражающих только рожи или только ангельские лики! Да, бывают кривые зеркала - но и их нельзя назвать однозначно вредными: они позволяют смотрящему увидеть себя с неожиданной стороны, они вызывают смех или страх, они могут вызвать катарсис... не стал бы я пытаться запретить кривые зеркала, короче говоря.
Глядясь в одну и ту же книгу, добрый человек ожидаемо видит весь свет, который в ней есть, а недобрый - всю тьму. Озабоченный найдёт порнографию даже в букваре, целомудренный спокойно прочтёт эротический роман, занятый чувствами, а не физиологией персонажей. Моралист возмутится описанием "чуждых мерзостей", человек свободных взглядов с благожелательным интересом оценит чужой "диапазон приемлемости", прикинув, каково жить в описываемом мире.
И это уже не упоминая о юморе. Наш друг - это человек, которому смешно то же самое, что и нам. Другими словами, либо он смеется, читая Диккенса, как и мы, либо над словом "тушка", как и мы. Причем смеющийся над "тушкой" и смеющийся над Диккенсом совершенно одинаково считают друг друга обделенными чувством юмора.
Не бывает книги, полезной всем, как не бывает панацеи - всеобщего лекарства от всех болезней. Человек может выздороветь от глотка воды, а может умереть от простого аспирина. Школьная классика может воспитать и поднять, а может отравить и опустить душу - смотря какая душа. Отвратительная, но талантливая книжка новомодного эпатажника, попавшаяся в нужное время, может произвести неотразимо сильное и крайне позитивное впечатление - "пять хрустальных строк", жемчужное зерно в куче сора, неожиданное озарение. С другой стороны, Толстым и Достоевским, не говоря уж о Библии, бывало, травились навсегда и убивали душу насмерть.
Как только и с какой только целью люди не читают книги! Причаститься гения: "Невозможно же это не прочесть порядочному человеку!" Отдать дань моде: "Ну все, буквально все в нашей тусовке уже прочли!" Поискать сильных чувств: "Шикарная книга - смеялся и плакал". Поискать интересного негатива: "Бру-ха-ха, какой знатный трэш! Читал - и блевал". Повеселиться не над книгой, а над автором, как граждане Республики ШКИД веселились, читая лирические стихи незадачливого поэта Горбушки - так хорошо читать дешёвые дамские романчики, бульварные боевики и графоманскую фэнтезень: "Ох, жесть! Его глаза, понимаешь, судорожно бегали по её пышной груди! Он облокотился головой на приклад гаубицы!" Убедиться в собственных подозрениях, укрепиться в убеждениях: "Я всё-таки прочёл брехню этого гада. Как только его сторонников земля носит?" Я сам использую картоннейшие советсткие детективы, пропитанные идеологией, с нечеловечески правильной речью и невозможным поведением персонажей в качестве лекарства от простуды, вроде чая с малиной. И ведь это ещё не всё...
Казалось бы, отношение к экстремистским книжкам, к излияниям маргинальных личностей, к литературным провокациям - может быть однозначно негативным. Ан нет! И тут всё не просто. Одного реклама любой моральной дряни соблазнит, другого - навсегда отвратит. Один, взглянув на смачно описанного подонка, возжелает ему подражать, другого стошнит, третий посмеётся и забудет.
И это уже не говоря о том, что яд можно нести в здоровой руке, что доза яда может убить, а может спасти смертельно больного. Литературный "яд" имеет такое же право на существование, как и яд гадюки: он - часть мира, причём - небесполезная его часть.
Литература - гораздо больше, чем принято считать между сторонниками точки зрения об "инженерах человеческих душ". Душа-то ведь тоже гораздо больше, чем они думают - а книгу можно сравнить с отпечатком души. И все свойства, которыми обладает душа - непознаваемость, неисчерпаемость, многозначность и непредсказуемость оценок - у настоящей книги есть. Да что там! Даже дешевейшие пописульки, сооружённые книггерами на коленке, и то носят еле заметный, но вполне уловимый-таки отсвет душ творцов.
Корректор, которому по роду деятельности приходится читать сляпанные из кусочков, написанных разными людьми, коммерческие фишки, уже через небольшое время учится узнавать авторов отдельных фрагментов "в лицо". Герой очередного боевичка - все тот же Вася Кокин по прозвищу Мохнорылый, но вот он с нежной любовью рассматривает очередной "ствол" - фрагмент одного книггера, вот он просыпается с дикого похмелья и печально размышляет о своей больной печени - фрагмент другого книггера, вот среди серого текста побегушки-пострелюшки вдруг является страстное описание женской груди - фрагмент третьего книггера. Чекан души: один - "железячник", второй - малость ипохондрик, третий - женолюб. Копеечная бульварная книжка может неожиданно навести на глубокие мысли о человеческих судьбах, о невозможности скрыть себя за строчками, о божественной сущности слова даже в такой убогой и ничтожной оправе... причем к качеству текста эти мысли никакого отношения не имеют.
Впрочем, подавляющее большинство привычных читателей не интересуется такими тонкостями. Как выразилась чья-то полубезграмотная, но, безусловно, обладающая тонким литературным чутьем бабушка: "Куды там стили-то всякие! Книжки-то - тут уж либо сердце захолонуло, либо помидорки завернуть..." Кто знает, от какого текста может "захолонуть" сердце? А вдруг - от тех пяти хрустальных строк в графоманской мути? А вдруг - от неожиданного озарения в отвратительном "неформате"? А вдруг - от беспощадного понимания сути вещей после грубой и грязной агитки?
Пути литературы неисповедимы, но еще более неисповедимы и непредсказуемы пути читателей. Сочетания слов рождают бесконечное множество смыслов: часть этих смыслов может оказаться убийственной, часть - спасительной. Мне жаль, что об этом почти никто не думает - мне жаль вдвойне, что это упускают из виду привычные "литературные тролли", затевая такие же привычные драчки в сетевых библиотеках и на литературных ресурсах.
Во всем вышесказанном - очевидная причина, по которой я никогда не пишу разгромные отзывы на графоманские тексты, как бы безграмотны, нелепы и неприятны они не были. Во-первых, человека, который наткнулся на свои "пять хрустальных строк" в дурной книге, никогда и никому не удавалось убедить, что книга дурна. Для осознания этого надо вырасти и изменить мировоззрение; читатель букваря все равно не оценит глубины и стиля позднего Чехова, а фанатка Маши Пупкиной, написавшей "Стопяццотую возлюбленную вампира" не будет читать Стокера и Булгакова, хоть тресни. Возрасту писательской души соответствует возраст читательской души; засилье графомани, радостно покупаемой десятками тысяч экземпляров, очевидно, вызвано подспудными желаниями слишком юной, слишком простой и по-детски прямолинейно-агрессивной порой объединенной души нашего общества...
Может, небольшое число "взрослых книжек" поможет ему повзрослеть. А может, оно должно сперва повзрослеть, а потом уже начнет читать... как знать!
Впрочем, у графоманов есть еще одна категория потребителей - "сетевые критики". Елизаров ехидно заметил, что "борцы с..." - публика подневольная и подчиненная. Антисемитам для существования и осознания собственной самости требуются евреи, полицейским - преступники, причем и евреи, и преступники могут существовать и сами по себе, без своей диалектической противоположности. Добавлю: "сетевым критикам" для существования и самореализации необходимы графоманы. Все знают о целых ресурсах, на которых упомянутые критики громят упомянутых графоманов, подолгу, страстно, упоенно обсуждая и истово ненавидя - совсем как антисемиты евреев или гомофобы геев. Анализируя графоманскую пописушку, борец за чистоту литературы обретает себя, утверждается в собственной необходимости и правоте. Сколько макулатуры ухитряются перечитать такие герои - диву дашься...
За одну эту психологическую разгрузку для сетевых критиков надо сказать спасибо графоманам - они служат своего рода козлами отпущения, мишенью для агрессии читателей этого сорта. Ведь оставшись "без пищи", не попав на очередную привычную дрянь, борцы за чистоту слова начинают привычно "ловить блох" в литературе настоящей. Строение такого глаза просто не позволяет рассмотреть особенности профессиональных литературных приемов, привычка читать ради "перловки" точно так же упрощает восприятие, как и уроки незабвенной Мариванны. Вот и происходит поиск "Мери-Сью" у Пушкина и Толстого, обвинение Чехова в "примитивности", а Булгакова - в "безнравственности"...
Видимо, в литературе, как и в природе, никого нельзя истреблять. Экосистема отрегулирует себя сама. Анастасия Вербицкая радостно писала в свое время, что ее "шибче Чехова покупают" - где нынче та Вербицкая и где Чехов? Безобразная, неприспособленная к долгой литературной жизни мелочь вымрет так же, как вымерли "аглицкий милорд" и Нат Пинкертон, послужив предварительно кормом для подрастающих душ, критиков, оттачивающих перья и удобрением для будущих ростков гения.
"Из навоза росток возник, из угля родятся алмазы, Семь - это зло и благо разом, глуп учитель - мудр ученик"... Семь смертных грехов, если кто помнит, легко превращаются в собственные антиподы, а Семь великих добродетелей обращаются смертными грехами. Не стоит превращать мир в схему - он сложнее, чем кажется.
И не надо называть писателей "инженерами человеческих душ", если не хочется едко пошутить...