Бабушка перестала греметь на кухне посудой и пришла в гостиную. Я как раз бросил играть в солдатиков и строил из кубиков пирамиду. Пирамида выходила славная. Тяжелое дыхание бабушки за спиной заставило меня вздрогнуть. Я долго не хотел оборачиваться, потому что чувствовал: вот оно. Пришло. Я тоскливо посмотрел в окно: за окном цвела сирень, по-летнему ярко светило солнце. Кубик выпал из ослабевших пальцев и разрушил вершину пирамиды. Я вздрогнул.
- Вот и все, Петенька, - сказала бабушка.
Она сказала:
- Начался призыв.
Я почувствовал, как бледнеет мое лицо, шея стала влажной от пота - так всегда бывает, когда волнуюсь. На негнущихся ногах я прошел на кухню. Здесь пахло сдобными булочками. Домовой Аксентий Палыч сидел на табуретке с обшарпанными краями и болтал ногами. Изо рта его, обросшего зеленым мохом, торчала булка. На пол капало яблочное повидло. Аксентий Палыч смотрел на меня с вызовом и продолжал жевать хлебобулочное изделие. Его жена, Софья Абрамовна, еврейская домовиха, сидела на форточке, свесив ножки, и, злобно щурясь, накручивала бигуди.
- Опять старый на булки присел, - пожаловалась она мне.
- Замолчи! - крикнул домовой. - Молчи, старая... - Добавил он шепотом. - Имею право, русский я. Любой русский домовой булки ест в огромных количествах.
- О как!
- Да! - с вызовом сказал Аксентий Палыч. - Особенно по вечерам.
Он посмотрел на меня и спросил:
- А ты чего такой пасмурный?
Я не успел ответить. За моей спиной вновь послышалось тяжелое бабушкино дыхание.
- Призывают Петеньку. Скоро с милицией придут.
Домовой почесал мохнатые губы и сказал:
- Повестку не подписывал?
Я помотал головой.
- Это хорошо. Щас я из губы мохнатинку зеленую дерну, разорву пополам и исполнится мое самое заветное желание: чтоб ты, Петька, не пошел в армию.
- Это твое заветное желание, старый? - Домовиха Софья ехидно рассмеялась: - О как! Желание у тебя только одно: булок побольше стрескать...
Аксентий Палыч с яростью рванул зеленую волосинку и разорвал ее буквально в клочья. С громким воплем Софья Абрамовна вывалилась в форточку. Она кричала очень долго, кричала только одну букву и буква эта была "О", и мы, потрясенные, не могли сдвинуться с места, пока буква "О" не превратилась в слово "Шмяк": слово, отягчающее обстоятельства смерти несчастной домовихи.
Утро выдалось солнечным. Звонко пели соловьи, прославляя Бога. Проклиная Бога, кричали удоды на окраине западного леса. На похороны домовихи Софьи приехало много народа. Люди щелкали семечки, весело переговаривались. Домовые рыдали. Я стоял в толпе и все время озирался: не появятся ли милиционеры в синей форме. По радио вчера объявили, что уклоняющихся от призыва ждет суд. За спиной послышалось бабушкино дыхание.
Она сказала мне на ухо:
- Смотри, Петенька, смотри, сколько народу-то пришло. А маленькие какие все! Как бы не наступить. Раздавлю ведь. Как бы не...
- Все будет нормально, бабушка, - вяло сказал я.
- А покойница-то! Как живая. Маленькая, живая кукла. В мои времена, когда домовых еще не было, мы как раз в такие куколки играли. И звали их потешно: Барби, Синди, Минди, Блинди, Блянди... Сейчас таких имен и не услышишь.
Бабушка говорила и говорила, а похороны продолжались и продолжались. Я был в теплом пиджаке и плотных шерстяных брюках. Солнце жарило. Белоснежная сорочка вспотела и прилипла к спине. В конце концов, я не выдержал: выбрался из толпы плакальщиков и плакальщиц и нырнул в подъезд. В подъезде было темно, прохладно. С потолка сталактитами свисали обгоревшие спички. Я поднялся на площадку восьмого этажа, что этажом выше моей квартиры. Достал пачку "Симпозиума", закурил, глянул в закопченное окошко. Гроб красно-белым пятном выделялся в окружавшей его серо-зелености.
Вдруг внизу послышались тревожные голоса. Я замер у окна, с хрустом впечатав зубы в фильтр сигареты.
- ...здесь живет?
- Да... а вы...
- Уклоняется ваш сын.
- Внук он. Внук он мне. - Бабушка. Когда она успела вернуться в квартиру?
- Хорошо, ваш внук. Разрешите пройти.
- Так это... нет его. В командировке.
- Разрешите.
- Но... это, ордер или как его...
- Разрешите.
- А... ну проходите.
Ржаво улыбнулись пружины, звонко хлопнула дверь. Я молча опустился на пол, обтирая спину о стену, пачкая мелом новый пиджак. Этажом ниже меня забирали в армию. Это было немыслимо: после всех этих дней и ночей, свободных и веселых, меня хотят забрать в армию! Пот весенними ручьями струился по спине. Болело в затылке, кололо в сердце. Ноги ослабли: я не мог встать.
- Эй... ш-ш...
Я осторожно повернул голову. Из-за батареи отопления выглядывала серая крыса. Она приподняла остро заточенную голову и смотрела на меня. В ее черных глазах царил постиндустриальный хаос.
- А? - спросил я.
- Не помнишь меня? - Крыса схватила лапкой левый ус, провела по нему.
- Не...
- Танька я. Забыл?
- Федотова? Ты же умерла...
- Умерла. - Крыса кивнула. - И в крыску переродилась.
- Э...
- Помнишь, как ты любил меня в седьмом классе, Петенька?
- Помню... - пробормотал я.
- А помнишь, как бросил меня ради этой швабры, Людки?
Я, потрясенный, молчал. Крыса, противно перебирая лапками, подбежала ко мне и ткнулась мордочкой мне в лицо.
Я, потрясенный окончательно и бесповоротно, смотрел на нее и молчал.
- Поцелуй меня как раньше... - сказала Танька-крыса.
- Н-не буду...- пробормотал я и закрыл глаза.
- Тогда я позову, - предупредила крыса.
- Кого?
- Ментов. Снизу. А?
Я замер.
- Ты не сделаешь это!
- Еще как сделаю... - сказала крыса.
- Но...
- Целуй, кому сказала.
Я закрыл глаза. Я вспомнил Таньку, вспомнил ее круглое лицо, ее улыбчивые губы, ее немного картавый голос. Это была первая девчонка, с которой я поцеловался. Я закрыл глаза и вспомнил, как это было в первый раз: как я, сгорая от стыда и страха, потянулся губами к ее губам, как она робко ответила мне, какие вкусные, сладостно вкусные у нее были губы, и как от нее пахло цветущей сиренью, букет которой я подарил ей за минуту до поцелуя. Я вспомнил, как потешно она закрывала глаза и чуть откидывала голову, когда мы целовались, а я смотрел на нее и не мог отвести взгляд, и это было самое прекрасное, что могло произойти со мной. А потом мы расстались, и вскоре она умерла, случайно сорвалась с обрыва, или шагнула нарочно, не знаю, мне никто не сказал, со мной ее родственники вообще потом не разговаривали; говорят, Танька записку оставила какую-то перед смертью - не уверен.
Я вспомнил все это и открыл глаза. Крысы не было. Пахло сиренью. На белой стене было выведено пеплом: "Петя + Таня". Внизу скрипнула дверь.
- ...и когда он появится, обязательно звоните по этому...
- Да-да, конечно, я вас поняла... - Бабушка торопливо захлопнула дверь. - До свиданья! - Глухо буркнула она из-за двери.
- До скорой встречи... - с угрозой проговорил невидимый милиционер.
- Мож покурим? - спросил его напарник.
- Давай... - сказал, подумав, милиционер. - Ток не тута... Давай на этаж выше поднимемся...
Меня словно холодным душем окатило. Я вскочил на ноги. Как назло я стоял на площадке последнего этажа. Есть забранная решеткой дверь, ведущая на крышу, но она заперта, а ключа у меня нет. Плененной птицей я заметался по площадке. Попробовать проскочить? Вдруг не узнают? Выдавали им мою фотографию или нет? Шаги становились все громче.
Я ударил кулаком по кнопке звонка. В квартире моего бывшего друга Герасима страстно затарахтел звонок. Только бы он был дома!
- Сигарету-то дай...
- Свои че не взял?
Они совсем рядом! Наверное, уже видят меня!
Я снова нажала на кнопку.
- Блин, и я забыл...
- Погодь. Эй, брат... - Неужели мне?
Я жал на кнопку, не переставая.
- Слышишь, братишка?!
За дверью раздались шаги.
- Угостишь сигареткой?
- Кто там? - раздался сонный голос Герасима.
- Это я... - буркнул я деревянной двери.
- Братка!
- Не курю... - ответил я хриплым голосом, не оборачиваясь. Впрочем, откуда им знать мой голос?
- Чего?
- Кто не курит, блин? - спросил Герасим.
- Не куришь?
- Не... - сказал я.
Я сказал двери:
- Мать твою растак, Герасим, да в глазок ты глянь! Я это!
- Хех... - сказал Герасим.
Милиционер позвал:
- Эй, братишка, а ты... - но в этот момент дверь открылась. На пороге в домашнем халате и порванных тапочках стоял Герасим и зевал. Под глазами у него лежали круги, был он небрит и, кажется, давно и тщательно не мыт. Я резво проскочил мимо него в прихожую. Герасим захлопнул за мной дверь. Я прислонился к стене и тяжело дышал, и всё никак не мог отдышаться.
- Че пришел? - спросил Герасим. В комнате у него было темно, даже как-то пасмурно. На кухне свистел чайник. Герасим пожал плечами и пошел на кухню. Я решил освежиться и зашел в ванную комнату. В темноте открыл кран, ополоснул горячее лицо холодной водой. Чем-то тут воняло. Псиной что ли. Я нащупал выключатель и остолбенел: эмалированная ванна была наполнена водой до краев, а на дне ванной лежала утопшая зачуханная собачонка странной породы. К шее псинки проволокой был примотан кирпич. Собака была безнадежно и давно мертва. За моей спиной послышалось тяжелое Герасимово дыхание.
- Увидел? - спросил он со значением.
- Ничего не видел, никого не знаю... - быстро проговорил я.
Герасим, кажется, не слышал меня.
- Помнишь, Петька, какими друзьями мы были? Все вместе делали. Песочные крепости строили. В солдатиков играли, из рогаток по кошкам стреляли. А теперь что?
- Что? - прошептал я.
- А вот что! Вот! - Герасим распалялся и почти кричал: - Собака дохлая в моей ванной. Забыл ты обо мне, Петька, оставил меня на съедение волкам моего собственного подсознания. И стал я, Петька, совершеннейшим психом.
- Что тебе собака-то сделала? - спросил я. - Зачем ты...
- М-да... - сказал Герасим. - Тузик сдох.
- Не жалко?
- Жалко, естественно. Но я ведь псих. Мне можно.
Стало очень тихо. В гостиной вдруг зашипела пленка раритетного бобинного магнитофона. Послышался хорошо узнаваемый Гераськин голос:
"Когда-то домовых не было. Их вывели. Вывели эльфов и орков, инопланетян и супергероев. Чтоб все было как в книгах и кино. Цивилизация занималась эскапистским онанизмом. Она занимается им до сих пор. Поэтому я убил Тузика. И еще многих убью..."
- Ну вот, - печально сказал Герасим. - Сам понимаешь. - Я кожей почувствовал, что он замахнулся на меня чем-то, может дубинкой или ножом. Я отпрыгнул в сторону. Головой больно ударился о стену, перед глазами звездочки повели хоровод, и я едва удержался, чтобы не потерять сознание. Я упал на пол и выставил вперед руки, защищаясь от атаки, и закрыл глаза, потому что было нестерпимо страшно, но удара не последовало, и тогда я открыл глаза и увидел, что Герасим стоит на полу на коленях, а рядом с ним лежит мокрый труп несчастного песика, и Герасим гладит его по мокрой черной шерстке и что-то шепчет ему, и ему очень плохо, потому что он потерял мою дружбу. Я поднялся на ноги, хотел что-то сказать, как-то утешить Герасима, но тут снова включился магнитофон:
"Что бы случилось, если бы любое наше действие имело необратимые последствия? Если бы у нас была всего одна попытка: на дружбу, на любовь. И если дружба распалась, а любовь ушла - это было бы равнозначно смерти. Необязательно физической. Понимаете о чем я? В начале прошлого века люди при помощи..."
Пленка свистнула и порвалась. Я перешагнул рыдающего Герасима и подошел к входной двери. Я прижал ухо к глазку и долго слушал: кажется, милиционеры ушли. Я приоткрыл дверь и высунул наружу нос: так и есть, пусто. Быть может, они поджидают меня у подъезда? Устроили ловушку?
К черту, подумал я. Хватит мучить голову всякими "Если". Надо идти.
Людка родила ребенка. Это был розовощекий карапуз с моими глазами и ее тонкими губами. Девочка. Она потешно шевелила ручками и ножками, пока Люда готовилась ее пеленать. В квартире у Людки было тихо, пахло топленым молоком. Я сказал Людке, помявшись:
- Давай я ее удочерю.
Люда сказала:
- А? - У нее был усталый взгляд и красные воспаленные ладони. Она пеленала мою дочь, а я смотрел на малышку, и все никак не мог поверить, что это именно моя дочь. Что Людка не сделала аборт, когда я ушел от нее, а выносила малышку и родила. И теперь собирается воспитывать в одиночестве.
- Я усыновлю девочку. Если хочешь, поженимся.
Она взяла баночку с присыпкой, повернула ко мне изможденное лицо и спросила:
- А?
Я сказал громко:
- Я хочу усыновить свою дочь.
Она долго молчала, переваривая мои слова.
- Зачем?
- Потому что это моя дочь, - сказал я.
Людка спросила:
- Тебя в армию что ли забирают?
Я потупился.
Людка вздохнула:
- Чего уж там... собирай документы. Поженимся. Будет у тебя дочка, будет у тебя отсрочка.
Я улыбнулся, обнял ее и чмокнул в щеку. Людка замахала руками: иди, мол, не мешай ребенком заниматься. Я кивнул ей, легонечко ткнул младенца в животик и поспешно пошел к двери. Не успел отворить ее, как услышал голоса. Я сразу узнал их: разговаривали те самые милиционеры, что уже приходили по мою душу.
- Ну че ты? Че? Неужто думаешь, сюда придет? Не...
- Дак тут это...
- Ну что?
- Ребенок его.
- Да плевал он на него...
- А теперь? Не-е, брат, сюда придет он, на коленях, если надо, приползет...
Я замер. Я оглядывался по сторонам в поисках выхода, но выхода не было. За спиной напевала детскую песенку Людка, хныкала малышка, за спиной был шестой этаж и безоговорочное отсутствие пожарной лестницы. За дверью меня ждут милиционеры в синей форме. Они скрутят мне руки и отправят служить.
- Так че, стукнуть в дверь?
- Не, ты это... погоди. Давай покурим сначала.
- Есть сигарета?
- Ага, купил.
В щель между косяком и дверью потянуло крепким васильковым табаком. У меня появилась лишняя минута. Я заметался по прихожей, распахнул дверцы платяного шкафа. Из шкафа выпорхнула коварная моль и уселась мне прямо на нос. Я ударил по носу ладонью, не выдержал такого внезапного напора и чихнул. Неожиданный чих прочистил мне мозги, заставил сосредоточиться. В шкафу было полно женской одежды. На полке сверху лежали парики и шиньоны. План был составлен мгновенно: за пять секунд я скинул мужскую одежду, надел лифчик, отыскал юбку, примерил. Подошел к зеркалу и скривился: надевать такую ужасную юбку! Это же моветон!
В щель между дверью и косяком тянуло лавандой. Я нашел другую юбку и поспешно влез в нее. Меня подстегивала тревожная музыка, что лилась, кажется, отовсюду. Надевая сексуальную полупрозрачную белую маечку, я заглянул в спальню и увидел, как Людка укачивает дочурку: дочка довольно сопела под тревожную музыку и посасывала большой пальчик.
Я кое-как приладил парик, поправил съехавшую "грудь" и вздохнул: пора. Взялся за ручку и тут же отдернул ее, словно она была раскалена.
- Ну же... - прошептал я самому себе. - Петька, ну!
Я снова схватился за ручку, вздохнул и дернул.
Они стояли на площадке и ботинками старательно вминали окурки в кафельную плитку. У них были серые лица и синие фуражки, из-под каблуков вырывалось дьявольское пламя, будто они были демонами ада. Я кокетливо поправил волосы и сделал шаг. Они подняли головы и замерли: выглядел я, видимо, очаровательно. Я почувствовал прилив сил и даже улыбнулся им, взмахнув ресницами.
- Как дела, мальчики? - спросила я. Я чувствовала небывалый душевный подъем, потому что чувствовала, что одежда преобразила меня, превратила из зеленого призывника в настоящую леди. Я начала строить планы: приду в какую-нибудь крупную фирму, закину ногу на ногу и мне дадут высокооплачиваемую должность. Конечно, шеф станет приставать ко мне: пошло намекать, чтобы я надевала короткие юбки и платья с глубоким декольте, но я - леди, я не поведусь на ухищрения шефа: буду мягко, но решительно осаживать его.
- Что застыли как столбы, мальчишки? - проворковала я.
Милиционеры переглянулись. Тот, что постарше, сказал:
- Мужик, ты чего?
Я оглянулась: никаких мужиков рядом не было. Кажется, они обращались ко мне.
- Что, мальчики?
- Брат... тебе помочь может, а?
Это было за гранью добра и зла. Я топнула ногой, уперла кулаки в бока и закричала на милицейских свиней:
- Да как вы! Как вы смеете! Меня! Добропорядочную девушку! Да я в суд на вас подам, вы у меня... да! В суд! Чего ухмыляешься, мужлан?! Я - аристократка в пятом поколении! Не верите? Ну все, мальчики, вы меня разозлили по-настоящему.
Громко стуча каблуками, я спустилась на первый этаж. Меня переполняла злоба: в каком мире мы живем! Вроде бы правовое общество, а мужчины как были свиньями, так ими и остались. Я вышла из подъезда с твердым намерением подать на негодяев в суд. Но скоро намерение забылось. Некое чувство, теплое и радостное, поднималось во мне. Я знала, что я - женщина, а женщин в армию не призывают: такое чувство, как если бы я вдруг узнала, что я бессмертна.
Я радостно шагала по асфальту, размахивала рукой, в которой был зажат ремешок сумочки, и напевала под нос. Витрины модных магазинов ярко сверкали, светофоры кокетливо подмигивали мне зелено-красными глазами, прохожие провожали меня восхищенными взглядами. Я чувствовала себя прекрасно, но скоро устала. Я остановилась возле вагончика строителей, чтобы завязать шнурки, как вдруг меня со всех сторон обступили строители в оранжевой форме. От них пахло водкой. Были они небриты и не причесаны и мерзко ухмылялись, разглядывая мою попку. Я поняла, что это Бог испытывает меня: хочет показать, что жизнь девушки и без призыва в армию - сущий ад. Где-то я про такое испытание уже читала. Кажется, в старой книжке, которая называлась "Баранкин, будь человеком!"
Я распрямилась и холодно посмотрела на негодяев. Мужчины смотрели на меня, роняя слюни и высунув языки, как собаки. Отвратительное зрелище.
- Что вам, мальчики? - спросила я.
- Дак это...
- Женского тела захотелось?
Они переглянулись.
- Ну мля...
Я подняла левую бровь:
- Что же вы мнетесь? - Я положила сумочку на бордюр. - Давайте. Вы же мужчины!
Они посмотрели друг на друга совсем жалко. Самый старший, с биноклем на шее, сказал:
- Леди, мы ничего такого не хотели.
- Господи, - сказал он, - почему женщины всегда думают, что мужчины хотят от них только одного? Нет, мы не такие! Мы всего лишь мечтали поговорить.
- О чем же? - спросила я, усаживаясь на роскошный стул, спинка которого была обита красным бархатом. - Скажите, милейший, о чем я, леди, могу поговорить с рабочим вроде вас?
Он поправил монокль и уселся напротив. Это был немолодой, но крепкий и породистый мужчина; возможно, в прошлом он пользовался немалым успехом у женщин. Я невольно залюбовалась его грубыми, но четкими чертами лица, его сильными руками, которые он сцепил вместе и положил на столешницу. Мужчина смотрел на меня, не отрываясь. Я почувствовала, как у меня розовеют щеки. Определенно, наша неожиданная встреча на загородной даче могла иметь последствия - причем последствия очень приятные для меня. Но сдаваться я не хотела. Я провела пальцем по подбородку и сказала задумчиво:
- Вы - интересный человек, граф Кулешов. И, как мне кажется, успели повидать жизнь.
- О, да, - сказал он. - Три кампании. Два ранения. Леди, я, может быть, не так красноречив, как вы, но... - Он закашлялся, взял графин, плеснул в граненый стакан родниковой воды.
- Но? - спросила я, мило улыбаясь.
- Мне очень сложно говорить, - сказал он. - Та война... все эти войны... я потерял друзей, много хороших друзей. Они остались там, на поле брани, и падальщики терзали их тела, а мы ничего не могли сделать, потому что мертвых было слишком много, мы не могли позаботиться обо всех. Вы понимаете меня, графиня? Эта гарь, пепел, спускающийся с неба, адский огонь... все это было. Клопы. Вонь. Всепоглощающая солдатская вонь. Все это до сих пор стоит перед глазами. Наши воины, бесстрашно идущие на врага. Погибающие пачками. Это...
- Вы хотите сказать?..
Он промолчал. В дверь вагончика, где мы сидели, деловито постучались. Я вздрогнула и пролила водку мимо стопки. Прозрачная жидкость потекла по клеенке и пролилась на пол. Строитель снял с шеи бинокль, бережно положил его на ветхий стул и подошел к двери.
- Кто там?
- Откройте! Милиция.
Я вздрогнула. Парик, будто повинуясь неведомой силе, сполз с моей головы и как мокрая тряпка упал на пол, прямо в водочную лужу. Я поднялся на ноги и пошатнулся: я слишком много выпил с этим строителем и теперь был безобразно пьян. Но если что-то не придумать, меня обязательно заберут в армию. И меня ждет то, о чем говорил вислоухий строитель: слава, почет, ордена. Вырванный с мясом глаз и амбразура, на которую я лягу, чтобы пули пробили меня на вылет и забрызгали кровью тех смельчаков, что пойдут за мной в атаку.
Ноги заплетались. В голове стучали молотки. Земля вздымалась мне навстречу, грозила ударить по носу. Я шел по влажной, усеянной хвоей земле. От почвы поднимался пар. Вся местность была как в тумане, за белой дымкой вдалеке смутно угадывались очертания высоких сосен. Где-то сзади лаяла собака, матерились милиционеры. Я бежал, пригибаясь: может быть, они примут меня за трусливого зайца, уходящего от охотников? Но шанс спастись был мал: по моему следу шла специально натренированная собака. Она лаяла все ближе и в любой момент могла кинуться на меня и повалить на землю.
Впереди замерцал огонек. Это была одинокая лесная избушка: маленькая и уютная. Я чувствовал дыхание пса за спиной, поэтому было не до церемоний: я замолотил кулаками в дверь. В доме скрипнули половицы. Дверь открылась без вопроса и я, озябший и жалкий, нырнул в горницу. Дверь за мной захлопнулась. Я отдышался и поднял голову. Передо мной со свечой в руках стояла Люда. Она сильно постарела. У нее была добрая и мудрая улыбка и какие-то отчаянно веселые морщинки.
- Привет, Петенька, - сказала она.
- А где наш... где наша... - Я не нашел в себе сил удивляться.
- Погибла доченька наша, Петя. Не знал разве? Ну да ладно... пошли, что ли в комнату, накормлю тебя.
Пол грустно скрипел под ногами. Пауки, оккупировав углы и закоулочки, ухмылялись нам оттуда. Мы сели за стол и в гробовой тишине хлебали вкусный деревенский борщ из глиняных горшочков. За окном было темно, накрапывал дождик. В окошко трижды постучали.
- Кто там? - глухо спросила Людка.
Я спросил:
- Слушай...
- Кто там?! - громко позвала Люда.
- Как она погибла? Что случилось?
В окошко снова трижды постучали.
- Война была... - сказала Люда.
- Ее убили?
- На войне не убивают других. На войне люди сами убивают себя.
- Я...
- Кто там? - закричала Люда.
Подул холодный ветер. Свеча моргнула и погасла. В окно опять постучали. Трижды. И я тогда закричал:
- Хватит! Хватит!! Хватит меня мучить! Я хочу, хочу, хочу в армию, мне все равно не нужна эта жизнь!!
Утро выдалось промозглым. Тучи как стада бешеных носорогов неслись по небу. Солнце не рисковало выглядывать. Я поднялся с кровати. Ужасно болела голова. Повсюду вповалку спали мои родственники и друзья, которые всю ночь провожали меня в армию. Я решил никого не будить: почистил зубы, умылся, быстро собрался. За спиной хрипло дышала моя бабушка. Домовой Аксентий, убивший жену, надрывно храпел на кухне.
Я присел на дорожку и зачем-то включил телевизор. Телевизор был с выпуклым экраном. Черно-белый - по моде. Показывали армейские хроники. Рота бравых солдат в нарядной черно-белой форме маршировала по черно-белому плацу. Раздавались черно-белые команды. Камера внимательно следила за стрижеными мальчишками. Мальчишки шагали по присыпанной желтым песком дорожке, и лица их были так веселы, что даже мое сухое черствое сердце наполнилось радостью. Юные воины шли прямо к пропасти. Громко кричали черно-белые сержанты. На черно-белом солнце блестели черно-белые пуговицы. Мальчишки шли к краю пропасти с радостными улыбками. Когда самый первый занес ногу над пропастью, мне на миг показалось, что на лице его мелькнул испуг. Но нет, это просто черно-белый зайчик загорелся в его монокле.
А потом диктор сказал: добро пожаловать в будущее!