Всеволодский Даниил : другие произведения.

В еловой чащобе.1.Чужак

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Стоит старый домишко на краю леса, и нет никому дела до него: бродит ли Нелюдимка по лесу, слушает песню соловья, или отправилась в дальние северные земли за соболем... Здесь старый шаман подносит духу Седого озера кровавую требу, а Авроська-утопленница зазывает путников в болото, стонут от ветра седые сосны, и зовет укрыться под колючим пологом обезглавленная Матушка-ель...
  В еловой чащобе (28.08.2016 19:57/18.09.2016 22:11)
  Посвящается любимой сестре, родителям С.М и Т.А. и моей вечной дряхлой голубке, с которыми нас разделяют две тысячи километров, а также родному городу Березники, где не застану в этом году золотую осень...
  ***
  Понакроет вересень
  Золотом кусточки,
  Высадит груздочки
  Под лесную сень.
  Тусклое осеннее солнце уже поднялось над лесом, разогнав холодную морось, густым туманом лежавшую в низинах, когда на краю Черной Раны остановился охотник. Отодвинув со лба капюшон камлейки, человек с улыбкой поглядел на лежащий перед ним овраг, блестящий на дне его ручей и темный ельник, тянувшийся до самого Седого озера, над которым туман пластался вечной серой пеленой.
  Бабье лето в этом году выдалось позднее, и многие в деревне давно отчаялись увидеть золото осеннего леса и ласковое, но обманчивое солнце. Косые дожди, стеной заслонявшие мир от людских глаз, лили несколько недель сряду, не давая охотникам отправиться в дальние леса за боровой дичью и сбивая поздние ягоды, на которые так надеялись те, кто оказался не слишком расторопным летом. Теперь охотникам оставалось лишь коротать дни, когда предрассветная дымка медленно перетекает в вечерние сумерки, пересказывая давнишние были и сказки, плести лыковую обутку на будущий год и дожидаться чернотропа, чтоб направиться в дальние северные края на промысел за соболем, куницей и белкой. "Батюшка-вересень баловать не любит", - говорили мужики, выглядывая поутру в окно, и, напрасно силясь разглядеть за дождевой стеной силуэты темных елей, захлопывали с досады ставни да отправлялись на топчан, а то и на печь.
  Охотник, остановившийся на краю оврага, первым заметил наступление долгожданных ясных дней. То ли тянуло особым теплом от разбухшей сырой земли, то ли по-особому пересвистывались в лесу пичуги, но только те, кто остался в это утро в деревне, не заметили никакой приметы, которая предвещала бы приближение последнего тепла. Лишь тусклое солнце, с трудом пробившееся сквозь туман за несколько часов до полудня, подсказало, что ступит вот-вот на продрогшую землю бабье лето, да только охотник вышел из дома задолго до предрассветной дымки, а новую тетиву к тугому можжевеловому луку приладил и того раньше - третьёводнишним вечером, когда поднялась на небо скрытая за тучами луна. Теперь же стоял он на краю огромного оврага и смотрел на поднимающее солнце, радуясь ласковому свету, как и каждая былинка в сыром лесу. Постоял-постоял охотник да и скользнул по сырому склону Черной Раны вниз, к холодному ручью, залившему за время дождей всю низину.
  Отчего звался овраг Черной Раной? Рассекал ли он заскорузлым рубцом тело земли-матери, сеял ли черную печаль в сердце каждого, кто глядел вниз с каменных круч на темный ельник, а только гиблое это было место, и всякий охотник обходил его стороной. Говорили в деревне, будто рядом с Черной Раной деревья стонут, а значит, живет где-то там, под корнями старой сосны, Хозяин Леса и нет дороги через каменистый овраг. Если случалось бывалому охотнику поучать своего сына, то первым делом говорил старик, чтобы ни в дождь, ни в солнце, ни в зиму, ни в лето не ходил сын через Черную Рану к темному ельнику: увидит Хозяин Леса, закружит по бурелому да и направит прямиком в топь, куда зазывает теплыми весенними вечерами грибников да ягодников утопленница Авроська.
  Если же случалось кому вдруг забрести в темный ельник и увидеть высоко над головой старую сосну, что склонила голову к пропасти и грозилась вот-вот упасть, то начинал несчастливец перебирать обереги на поясе да поминать старика-шамана, что приносил каждую новую луну кровавую дань духу Седого озера, приговаривая: "Чур меня, чур, дух лесной, кудесник злой. Получай из шамановых рук требу, а крови горячей не тронь. Как не трогаешь Нелюдимку да шамана, так и меня не тронь! Чур!"
  Как не спустился бы никакой охотник по обманчивому склону Черной Раны и в ясный солнечный день, так не ступил бы на проклятую землю и в холодную морось, да только человек в тонкой камлейке и с луком на плече мало думал о мрачных слухах и пересудах, которые вели меж собой бывалые промысловики. Шел да шел он своей дорогой, благо легко шагалось в обутке из вывернутой мехом внутрь оленьей шкуры, да не мочила холодная морось рубахи под тонкой камлейкой.
  Веселым шлепаньем по грязи отдавались шаги охотника, и радовался он, глядя через жухлую траву, как блестит под тусклыми лучами, льющимися с просветлевшего неба, застоявшаяся затхлая вода. Пожелтели огромные листья папоротников, зеленый мох, налетом лепившийся к седым валунам, напитался влаги и разбух, как банное мочало.
  Скользили ноги по сырой траве, но с трудом поднялся охотник по едва заметной лисьей тропе на высокий гребень, поросший темными пушистыми елями. Отсюда, с Ефстаховой гряды видна была тонкая лента Алатынь-реки, что вилась и петляла между жидкими березовыми перелесками, видны были и несколько ладных, крепких домов на пригорке, от которых поднимался к небу тонкими нитями серый дымок, видны были горы и коварный уступ, с которого в позапрошлом году сорвался охотник дядька Хоробр.
  Собрались как-то зимой охотники выпить рябиновки да медовухи, и рассказал старый Ждан, будто на Медвежьей горе летом медведицу с медвежатами видел. Известно было всем и каждому, что последних косолапых на той горе перебил ещё Хитрый Сыч - так величали в деревне косматого колченогого мужика Ефота с косой саженью в плечах - и было то годков тридцать тому назад. Теперь же помер уже и Ефот и некому было ходить на медведя за близкие горы.
  Никто не поверил Ждану, прозвали его брехуном, а только дядька Хоробр, как протрезвел, собрался да и пошел в одиночку на Медвежью гору. Там и застала его метель, заплутал дядька, принял в густых зимних сумерках черный ельник за темнеющий впереди родной березовый лес да и шагнул с уступа в самую пропасть.
  Поутру метель улеглась, и в предрассветных сумерках, когда поднимается над землей туманное серое марево, предвещающее лютый мороз, заприметили на краю леса темную фигуру. Обрадовались деревенские, высыпали на улицу, ожидая, что возвращается дядька Хоробр, а когда приблизилась фигура, то погрезилось им, будто несет дядька на горбу огромную медвежью шкуру. А как показался неведомый человек на краю деревни да ступил за плетень брошенного Авроськиного дома, так попрятались все по домам, потому что признали в огромной кряжистой фигуре старого шамана, что обитал в глухой чащобе в дне пути от Седого озера. Прошел шаман до дома Атая Хромого, которого почитали главой рода, что дал начало селению, остановился да и бросил свою ношу прямо в искрящийся белый снег. Скинул шаман с головы медвежью шкуру, рассыпались по его плечам белые волосы, бросил взгляд из-под мохнатых седых бровей на взъерошенные замерзшие избы да и убрался восвояси.
  Намела с вечера вьюга барханы, укутала дома высокими сугробами, и долго не решались в тот день люди выйти из теплых изб да похоронить по чести дядьку Хоробра. То ли холод держал их у жарких печей, то ли страх не пускал выйти на улицу, пока знали они, что бродит рядом с деревней старик-шаман.
  Говорили, будто он Хозяину лесному брат, оттого и боялись все рослой кряжистой фигуры колдуна. Если на охоту в лес отправлялись люди или на болото по ягоды и замечали за еловой веткой шаманову медвежью шкуру, перетянутую красным кушаком, то почитали это дурным знаком и возвращались домой ни с чем, хоть и день до того в пути были. Но если кто болел тяжело или помирал от какого недуга, то бежали к шаману за снадобьем. Хоть не знали люди, в какой чаще стоит шаманова землянка, ибо одному Хозяину леса это известно было, но непременно встречал их колдун на лесном перепутье, будто доносила до него малая пичужка о скорых гостях. Встречал, отдавал снадобье да исчезал за разлапистыми елями. К шаману же шли охотники за оберегами, когда отправлялись в дальние северные края и оставляли семью на месяц, а то и на всю зиму, хоть не могла ни одна собака сыскать в лесу его следов.
  Так и не узнали люди, расшибся ли насмерть дядька Хоробр, когда сорвался с уступа, или же застыл в ледяном ущелье, но когда вернулся через день, через два шаман и поведал, что не угодно Хозяину леса пускать людей на Медвежью гору, то разом угомонились и не ступали с того дня по запретному лесу. Каждому в деревне доподлинно известно было, что поит старый шаман своей кровью дух Седого озера, оттого все руки его от запястья по плечи покрыты красными рубцами, потому верили, что держит старик ответ перед самым Хозяином леса, и уповали во всех бедах на новолунную кровавую требу.
  Поглядел охотник на злобный уступ, как вдруг донесся до его слуха тревожный, протяжный голос. Насторожился человек, прислушался к надрывному крику выпи. Всем известно было, что таким голосом окликает лесного путника старый шаман, предупреждает о чем-то, да только поди разбери - шаман ли кличет лесных духов или взаправду горюет об чем на болоте выпь.
  Послушав надтреснутый голос лесной птицы, охотник приставил к губам два пальца и свистнул коротко, как серая пеночка: "Тю-ю-тью! Тю-ю-тью!" Замолчала выпь, будто прислушалась, потом вдруг крикнула последний раз и замолкла совсем.
  Видно было с гряды и далекое Седое озеро, над которым висел с самого утра густой непроглядный туман. Лежало озеро среди леса в ледяном безмолвии - ни ворон не пролетит над ним, ни крякнет в прибрежном рогозе утка, да только что-то не нравилось в этой утренней тишине охотнику, отчего нахмурил он брови и снял капюшон сырой камлейки. Куртка эта, которую научил сделать из бычьих кишок один приезжий северянин, вот уже второй год служила охотнику добрую службу, но только мешала порой своим тихим шелестом слушать, о чем шепчет сырой, продрогший лес.
  Вдруг услышал охотник позади себя шорох, обернулся и успел увидеть краем глаза, как вспорхнула со старой коряги, где выискивала в почерневших желобках короедов, маленькая серая птица да исчезла в золотой листве.
  - Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? - спросил у птахи охотник.
  Долго ждал человек ответа от лесной ведуньи, а, не дождавшись, усмехнулся вдруг сам себе: осень уж на дворе, а с глупой кукушки ответа спрашивать лишь с травена да по красень. Надвинув плотнее на лоб капюшон камлейки, собирался было охотник спуститься вниз, к болотам, да разведать, о чем толковала ему выпь, как вдруг донесся до него из леса звонкий голос:
  - Ку-ку!
  Насторожился лесной путник, стал слушать, сколько ещё лет отмерит ему кукушка, но глупая ведунья замолчала, будто вдруг сама испугалась своего грозного пророчества, и улетела прочь. Охотник же, постояв да послушав, махнул с досады рукой и побрел вниз по заросшему темными елями склону.
  - Год стало быть! - усмехнулся охотник.
  Шел он по тёмному, глухому ельнику, где едва ли ступала нога человечья испокон веков, а только волчьи да лисьи тропы вились. В деревне, что стояла в излучине Алатынь-реки, звали эти места просто - Еловой Чащобой да обходили всегда стороной, особенно после того, как утопилась в болоте, точнехонько под Евстаховой грядой, девка Авроська. Какой бес попутал девку - никому не известно и по сей день, а только говорят люди, будто темной ночью выходит Авроська, срам болотной тиной прикрывая, на лесную тропу и закликает заплутавших охотников. Если послушает Авроську человек, отзовется на её мольбы - а закликает Авроська то жалобным голосом да плачем, а то и отборным бранным словом, - то утащит его утопленница в трясину. Там и сгинет несчастный, и только пузыри над зеленой болотной гладью подскажут случайному путнику, что покоится под липкой грязью человечья душа.
  Когда-то давно к Черной Ране ходили бабы, будто бы для того, чтобы собирать на склонах оврага таволгу и зверобоев цвет, да ещё говорили, что к концу лета шиповника там видимо-невидимо. Ходили бабы за травами долго, да только вскоре отвадил их от этого Хозяин леса: стучал по камням, скатывал валуны с Медвежьей горы, ломал вековые деревья, завывал жалобно в темном ельнике и в ущелье да посылал кружить над оврагом черного ворона - первого своего помощника. Раз-другой прибегали домой бабы ни живы, ни мертвы, рассказывали, будто видели, как за куцыми елочками сам лесной дух от них прятался, а после - как нарек шаман то место запретным - и совсем перестали ходить в дремучий лес к заповедному краю.
  Говорили все бабы, будто ходят к Черной Ране за травами, а на самом же деле искали они там Живой источник. Давнее поверье ходило, будто бы жила когда-то в тех краях девица-красавица со старым отцом, да только позавидовала однажды злая ведьма девичьей красе и обратила старика-отца сизым вороном. Увидала девушка родителя в небе, оттого залилась горючими слезами, а после попросила ведьму обратить её плакучею ивою. Там же, где падали её слезы, появился из земли родник с живой водой. Деревенские не единожды видели, как ходил на Черную Рану старый шаман и, хоть и боялись подолгу следить за ним в темном лесу - да и где тут уследить за колдуном! - но вскоре заметили, что как заболеет кто, то шаман первым делом в овраг идет: вестимо за живой водой.
  Тем временем охотник миновал черный ельник, где свисал с куцых, костлявых пальцев-веток ведьмин мох, и ступил в светлый, прозрачный лес, где чахлые ели мешались с тонкими березками и краснолистной ольхой. Здесь, в отличие от елового леса, где дышалось легко в пропитанном масляной хвоей воздухе, пахло сырой землей, глиной и прелой листвой. Человек в камлейке остановился на краю небольшой поляны и, вдохнув полной грудью сырой воздух, заметил вдруг под своими ногами золотой ковер, накинутый поверх прибитой к земле долгими дождями жухлой травы, потом склонился и, точно ребенок, принялся собирать опавшие листья, выбирая те, на которых по желтому полю был выведен природой причудливый красный узор.
  Набрав довольно листьев, охотник сложил их в бездонный карман своей куртки, где помещался порой и целый каравай хлеба, и продолжил путь.
  Было недалеко отсюда одно местечко, где любил охотник отдыхать после долгого дня или даже спать, когда непогода застанет вдруг в пути. Хоть от охотникова дома до заветной полянки было напрямик часа два с лишком пути, но по осени ходил он туда только через Черную Рану, чтобы не угодить в коварную Авроськину топь, которая после долгих дождей расползалась на весь черничник и захватывала порой даже низину березового леса, отчего оставалась там к лету липкая болотная грязь, от которой чахли молодые березки.
  Путь до заветного местечка лежал через густой ельник, но не такой, как черная Еловая Чащоба, по которой разносился тяжелый тлетворный болотный дух и которую стар и млад обходили стороной, а через веселый и молодой лес, где росли, точно на подбор, только крепкие, высокие да стройные деревца. Любил охотник этот лес, потому что домашним теплом веяло от тихого шепота еловых веток, и легко шагалось по хрустящим ржавым хвоинкам.
  Пробирался охотник по еловому лесу знакомой тропой, которая вилась между холмов, минуя буреломы и болотистые низины. Может, волк, а может, медведь когда проложил эту тропинку через густую чащу - того охотник не знал, а знал только, что уже годков десять ходит по ней от оврага к заветной полянке. Шел человек под еловым пологом, низко пригибая голову, будто кланялся лесным духам, оттого, быть может, и любили они его, что получали в этих поклонах и почет, и уважение, а по весне непременно оставлял охотник в лесу то деревянный оберег, то цветную ленту - а об том, что лесным духам по нраву такие подарки, каждому известно.
  Вдруг послышался легкий треск, охотник вмиг замер, напряг слух, пальцы его сами потянулись к колчану за стрелой - в десятке шагов впереди упала на тропинку шишка. Не успела она укатиться под кочку, как охотник уже поднял свой можжевеловый лук и пустил стрелу с черным хвостом. Просвистела стрела между махровых ветвей, ударила глухо, тут же мелькнул за темной зеленью рыжий хвост и упала на тропинку следом за сброшенной шишкой рыжая белка. Улыбнувшись негаданной добыче, поднял охотник подстреленную добычу, выдернул стрелу и вытер длинный, тонкий наконечник об старую сырую штанину. Хороша была белка: хоть ещё только осень ступила, как следует, но лето в этом году выдалось холодным, а потому переоделись звери в зимние шубы раным-рано, ещё до первых холодов.
  Зарев-месяц в этом году вышел точно вересень, попортил деревенским хлеба и сено, да загнал грибников и охотников по домам. Сыро и холодно - где тут думать о лесных делах, когда знай только прячь пятки под теплой пуховой шалью да кутайся в меха, сидя у окошка. Так на Алатынь-реке охотники и ждали, пока пройдет месяц-листопад, припорошит снег сырую землю, чтобы пойти по чернотропу в еловые леса за белкой на воротники да шапки. Но только прогадали время домоседы, а ловкий охотник верно подметил, что за белкой в этом году можно идти, как позолотится лес и ступит бабье лето, и что корму в этом году мало, а потому хитрые зверьки скорее, ещё до наступления злых холодов, спрячутся в свои дупла и проспят там до самого весеннего солнца.
  Зима обещала быть долгой и суровой, чем тревожили охотники не на шутку. С десяток лет тому назад уже ступал на землю такой год: начал все холодный и дождливый зарев, а покончила студеная зима. Тогда и носу на улицу высунуть нельзя было: день и ночь шумела за окном жестокая метель, укутывая дома по самые крыши белым покрывалом. С полмесяца валил с небес снег, и засыпал все тропинки и сараи так, что насилу откопали их мужики. Так и в этом году ждали со страхом люди, когда после первой наледи пойдет вдруг снег, потом покроет всю землю, и начнется тут свистопляска: станет хлесткий ветер шуметь в трубах да по старой кровле, застонут черные ели, заскребут по стеклам осколки-снежинки.
  Так и охотник тревожился дурным предчувствием и спешил скорее набрать пушнины на зиму. Не было у охотника ни поля с посевами, ни скотинки, ни ремесла, которым можно было прожить, оттого и кормился он тем, что пошлет лес: летом рубил дрова да собирал ягоды, травы и коренья, осенью - поздние грибы, зимой уходил на север за пушниной. Шкуры менял потом на хлеб, ягоды с грибами и целебные травы на молоко и яйца.
  Сложив добытую белку в холщовую сумку, охотник побрел дальше по лесной тропинке и вскоре вышел на прогалину. Окруженная плотной стеной молодых, крепких елей черничная поляна в урожайные годы была иссиня-черной от крупных, сочных ягод, а в неурожай манила свежей зеленью. В первый год, когда, пробравшись через коряги и буераки, охотник очутился здесь, то обомлел, увидев целые кочки, усыпанные крупной черникой, позабыв о боровой дичи, принялся собирать сладкие, терпкие ягоды с жадностью волка, уткнувшегося мордой по самые глаза в ещё теплую кровавую плоть. Когда же набрался полный кузовок, охотник заметил, что на лес опустилась ночь и растекся над вековыми елями вместе с лунным светом жалобный волчий вой. Хоть и слышал охотник в своей душе с малых лет тот же зов, который тянет волков по зиме сбиться в стаю уйти на юг, а по весне искать нору и выхаживать потомство, - зов матери-природы, хоть и дневал-ночевал он в лесу не один десяток раз, но в этот раз вечерние сумерки застали его врасплох: не успел он приготовить себе ночлега, не развел костер, не приготовил еды. Тогда-то и отыскал охотник свою Ель-Матушку. Погнала ли охотника к старому дереву та сила, которая заставляет лису делать нору с подветренной стороны холма, а зайца - прижиматься к земле при шорохе, или потянуло его вперед простое человеческое любопытство, но только забрался он под плотный полог еловых ветвей, лег на мягкую перину из вековой хвои и уснул сладко до самого утра. Поутру же проснулся, поблагодарил ель за приют и отправился в обратный путь с тяжелым кузовком за плечами.
  Чернику охотник выменял на муку да на плотное льняное сукно, из которого бабка Мересья пошила потом добрые рубашки.
  Прошел день, прошел другой, а охотника все тянуло мимо Черной Раны к едва заметной тропе через еловую чащобу, а там - к заветной черничной поляне. Но пошли в ту пору дожди, и охотник, не знавший ещё тогда немудреного секрета, как поладить с любой сыростью, сидел в своей зимовке и глядел тоскливо на серый лес. Но вот он выгадал пасмурный денек, когда кончился дождь, пустился налегке по знакомому пути.
  Не составило труда охотнику отыскать в лесу знакомую уже черничную поляну, где стояла приютившая его ель.
  Много лет высилась красавица гордо над густым ельником, но только однажды не пожалела её могучей красы буря и сломила мохнатую еловую верхушку; лютые морозы повыжили с поляны малых еловых деток, застудили слабые корни, не успевшие ещё толком спрятаться под серой землей. Плакала старая ель смоляными слезами, да только высушило жаркое солнце верхние ветви, из которых ушла вместе с древесным соком жизнь, и осталась красавица поруганная и обезглавленная стоять посреди поляны одна-одинешенька. Стойко сносила она порывистые ветра и метели, противилась вьюге, дышала свободно под палящими солнечными лучами; её могучие корни год за годом все глубже и глубже вгрызались в каменистую землю и пили жадно скудные её соки. Случалось порой, что ветру удавалось сломать пушистую зеленую ветку и бросить к ногам гордой ели, но и тогда могучая красавица не склонялась скорбно, хоть никогда не вырастала новая ветвь на месте сломанной.
  - Здравствуй, матушка! Стоишь ты в лесу одна-одинешенька, прими же под свой полог усталого охотника, - так сказал, поклонившись в пояс старой ели, вышедший на черничную поляну охотник.
  Внимая с молчаливым величием словам человека, матушка-ель медленно раскачивала свои ветви, от которых по лесу разносился тихий шепот. Казалось, что только Хозяин леса может понять, о чем толкует старая ель, но охотник, слушавший неразборчивый говор ветра в пушистых ветвях, качал головой, мрачнел и хмурился.
  - Тю-тью-ю! Тю-тью-ю! - вдруг затянула в лесу пеночка.
  Охотник вздрогнул и прислушался к голосу леса, напряженно поводя головой, как заяц поводит ушами. Где-то шуршал по стволу поползень; издалека, со стороны Медвежьей горы, слышался лай лисиц; грушанка и майник передавали шепотом неведомую страшную весть; в темном ельнике трещал шишками клест. Заячья кисленка попряталась - стало быть, к вечеру снова начнется дождь.
  Вдруг в воздухе разнесся протяжный звук, напоминавший трубный голос лося во время гона, и тут же замолк, будто задохнувшись, потонул сам в себе. Точно стрела, охотник вдруг сорвался с места и бросился через еловую чащу. Путь его лежал к самому Седому озеру.
  Охотник сам не знал, что гнало его в этот миг к Седому озеру, тонувшему в клочьях тумана, чей голос звал его, но бежал вперед и вперед, пока колючие ветви шуршали по сырой камлейке, а можжевеловый лук хлестал по бедрам.
  Говорили в здешних местах, будто на дне Седого озера дремал витязь, стороживший когда-то лесные просторы да плававший на узконосой лодке по Алатынь-реке. Крепко спал он долгие годы, и ни ветер, ни звонкие песни птиц не могли нарушить его векового оцепенения.
  Когда-то в стародавние времена витязь бродил по черным лесам и наткнулся на деревню, прошел по её узким улицам, поглядел на дома и дворы, но приметил только, что задернуты все окна плотными занавесями, двери и ставни наглухо заперты, под заборами не бродят пестрые несушки, а на задних дворах не мычит ни один телок. Тогда постучал он в ближнюю избу - не было ответа, постучал в другую - и там тишь, будто лежало перед витязем не зажиточное селение, а мертвая деревня, по которой прошел суховеем жестокий мор. Но вот постучал путник в третью избу, вдруг приоткрылась немного ставенка, и трескучий тихий голос сказал ему: "Зачем пришел в недобрый час? Чего надобно тебе в этих краях?" Сколько не смотрел витязь через мутное от пыли стекло, но никак не мог рассмотреть в полумраке лица говорившей с ним женщины, но все же держал такой ответ: "Я пришел из далеких северных краев, где долгая ночь и долгий день, а скудная промерзшая земля не родит и кислой морошки. Куда иду я - и сам не знаю, а только сказывали мне, будто есть где-то за ледяной пустошью славная страна, где живут люди-охотники, которые кормятся тем, что пошлет седой лес, да только раз в семь лет являются из южных земель к ним лютые вороги, жгут избы, уводят в полон златокудрых девиц, угоняют оленей, складывают на сани собольи да лисьи шкуры и уносятся далеко и быстро, точно ветер". "Верно говоришь ты, - отвечала витязю незнакомка, - жили мы долгие годы тем, что пошлет седой лес, да только раз в семь лет налетали на наши края воины, что сродни южным суховеям, грабили дома наши, жгли избы, уводили в полон златокудрых девиц, запрягали в сани длинноногих оленей да увозили в свои страны собольи да лисьи шкуры. Да только уж десяток лет прошло, как не появлялись воины-суховеи". "Стало быть, опоздал я? Что же сделалось с ветрами-суховеями? Почему заперты окна и двери, раз отступили лютые воины?" - спрашивал тогда витязь. "Десять лет тому назад суровой зимой забрела в наши края путница. Едва выходили мы несчастную: так жестоко обошелся с ней лютый мороз. А как стала она поправляться, так расспросили мы, как очутилась в здешних краях, откуда родом да что вело её на лютый север. Поведала тогда путница нам судьбу свою, что была она родной сестрицею тем воинам-суховеям, что разоряли наши деревни, угоняли оленей да забирали собольи шкуры. Бежала она, потому как не по нраву ей было глядеть на разбои родных братцев, а хотелось жить в северной стране тем, что седой лес пошлет. Приютили мы беглянку и сделали её нашей сестрицей, а как пришло время ворогов ждать, так сказала нам путница, что знает средство верное, как воинов-суховеев отвадить навсегда от разбоя. Помогли мы сестрице названой, и сотворила она древнее заклятие, что обратило воинов-суховеев в черные ели. Как мчались они с воем и свистом, так и замерли на местах черными деревьями, и только ветер северный холодный стал свистеть среди колючих ветвей. Благодарили мы добрую девушку, которая одна-одинешенька спасла нас от страшной напасти, как вдруг обратилась она черной грозовой тучею и разлилась по небу громом-грохотом. Залилась смехом злая колдунья, которую назвали мы, глупые, сестрицею, и поведала, что мечтала давно расправиться жестоко с воинами-суховеями, что заморили до смерти в песчаной пустыне её возлюбленного. А как расправилась колдунья с воинами, так поселилась высоко на Соколиной Горе и стала спускаться темными ночами, да пить жизнь из детей, девиц да славных охотников. Не замечали люди, как скоро стали стариться, так и я вчера ещё была свежа да красива, а теперь погляди на меня, путник!" - сказала старуха да распахнула вдруг окно, и увидел витязь высохшее, в морщинах лицо да блестящие от хрустальных слез глаза. Жалко стало витязю старухи и решил он сразиться с колдуньей, чтобы воцарился наконец покой в северном краю.
  Когда охотник выбежал из леса на песчаный берег, спала свинцовая гладь Седого Озера под слоистым густым туманом, и только рогоз шелестел невдалеке от берега да утки тихонько переговаривались меж собой у запруды. Расстилалась сырая мгла по-над озером, поднимался ветер, и накатывали тогда на песчаный берег с тихим плеском слабые волны.
  Охотник знал, что тогда, в стародавние времена, витязю не удалось одолеть злую ведьму, но знал ещё, что колдунья, вдруг узнав в страннике горделивую осанку и горящие глаза - черты того племени, к которому принадлежал когда-то её возлюбленный, не смогла обречь его на верную смерть, а только овеяла вечным сном. С тех самых пор и спал витязь на дне Седого озера, и жалобный его голос разносился порой над дремучим лесом.
  Охотник привык летними вечерами подолгу сидеть на теплых валунах рядом с Седым озером, слушать тихий шелест, с которым вырывалось дыхание из груди спящего витязя, поэтому теперь точно знал, что не этот едва уловимый зов заманил его на знакомый берег.
  На озере было тихо, и туман как всегда стоял над водой непроглядной пеленой, но охотнику слышалось что-то чужое и тревожное в сухом шелесте рогоза и плеске накатывающих на берег волн. В глубокой задумчивости человек побрел по пустому берегу, оставляя за собой плоские, округлые следы на сыром песке. Время от времени ему приходилось перебираться через осклизлые валуны и покрытые тиной коряги, тогда охотник на время выходил из задумчивости и напряженно прислушивался к отдаленному пронзительному крику лесной птицы.
  - Не здесь... - вдруг задумчиво произнес охотник и свернул с берега в лес.
  Мягкая почва приятно пружинила под ногами, а листья огромных папоротников шуршали по ногам, оставляя на штанах сырые следы. Вдруг охотник почувствовал, как сердце его тревожно забилось: что-то чужое, что потревожило этим утром покой его родного леса, было совсем рядом; не зря предупреждала его болотная выпь.
  Вдруг охотник остановился и склонился к самой земле, осторожно раздвинул траву и вгляделся в ещё свежий след на влажной красно-пепельной почве. Старые охотники: дядька Хоробр, Ждан, колченогий Ефот всегда хвалились, будто никто не умеет читать следы так же ловко, как они. Ждан любил ещё прибавить, что охотничья кровь в его роду течет уже два века, а то и долее, с той самой зимы, как родился на свет его прапрадед Михей. Ефот же, когда был помоложе, только посмеивался над Жданом в усы и ловко уводил лис и зайцев у него прямо из-под носа. Дядька Хоробр, испив повечеру чарку браги, сказывал, как в ранней младости учил его читать следы отец, который своими огромными, лохматыми кулачищами мог переломить спину и медведю.
  Молодого охотника никто не учил читать следов, хоть в его роду было немало славных промысловиков, добывавших и соболя, и лису, и белку, и белую куропатку и даже медведя, но если дядька Хоробр, или Ждан, или Ефот видели только ясный след, оставленный когтистой волчьей лапой на чистой земле, то молодой охотник подмечал все: и сбитую росу, и порванную нить паутины, и поломанную ветку. Слух его различал сотни лесных голосов, будь то токование глухарей или звук дождевой капли, разбивающейся о плоский камень. Нюх его был точно как у волка: за запахом прели и сырой глины он чувствовал кислый запах клюквы и водянистой морошки.
  Теперь же, только взглянув на след, оставленный на сырой земле, охотник понял, что приключилась беда. Звериное чутье погнало его вверх по холму, а оттуда в болотистую низину, и всюду охотник видел крупные следы, поломанные еловые ветви и забрызгавшие землю капли крови.
  Но вот, взобравшись на вершину небольшого холма, в расселине между двумя каменистыми гребнями охотник увидел то, что искал.
  Зацепившись на небольшой камень, выступающий из земли, лежал человек. Бегло окинув взглядом его фигуру, охотник понял, что это пришлец: куртка из серого волчьего меха с обрезанными рукавами была нездешнего покроя да и темные волосы, отдававшие пепельно-серым под лучами утреннего солнца, мало напоминали бронзово-русые волосы людей, селившихся по берегам Алатынь-реки.
  Охотник с недоверием смотрел на чужака и хмурился: по следам крови и поломанным ветвям он понял, что пришлец либо уже мертв, либо тяжело ранен и умирает. Но что он делал в этих глухих краях, куда боятся забредать даже те, кто рос на Алатынь-реке с детства?
  Вдруг из груди раненого вырвался тяжелый стон. Охотник вздрогнул, ибо ему на мгновение почудилось, что Хозяин леса, склонившийся над головой умирающего, вселил ему то звериное чутье, которое в момент предсмертного страдания подсказывает, где искать помощи.
  Охотник упал на колени рядом с незнакомцем и, склонившись, осмотрел его рану. Три широких борозды рассекали грудь и живот чужака, и, хотя раны были получены не позднее, чем давешним вечером, кое-где из них ещё сочилась темно-алая кровь.
  Свалявшийся мех на куртке чужака был багряно-коричневым от крови и глины, и охотник без труда понял, что кровь эта не человечья, и, когда оглянулся ненароком, заметил чуть ниже по склону огромного убитого волка. Наверное, ужасный зверь отполз туда, все ещё надеясь на спасение, когда получил удар огромным ножом, который чужак даже в предсмертной муке продолжал сжимать в руке.
  Несомненно, пришлец занимался тем же опасным промыслом, что и молодой охотник, и обладал невероятным мужеством, раз решился в дождливый вечер пойти в одиночку на волка. Чужак встретил зверя недалеко от берега Седого озера, что молодой охотник прочитал по следам, и сцепился с ним в смертельной схватке.
  При виде ножа в руках пришлеца охотником овладело любопытство, и он осторожно откинул капюшон камлейки, из-под которого выкатилась на плечо тяжелая бронзово-русая коса, которая одна только и могла выдать в крепкой, ладной фигуре молодого охотника женщину.
  Вдруг, будто заметив что-то, охотница осторожно отодвинула кусок оборванной волчьей шкуры с груди чужака, и лицо её почернело.
  - Клянусь, кто бы ты ни был, ты будешь жить, и если Хозяин леса по-прежнему считает меня своей дочерью, то поможет мне, - воскликнула охотница, вскочив на ноги.
  Она слышала неверное дыхание, с хрипом вырывавшееся из груди раненого, а значит, его ещё можно было спасти. Не теряя больше ни минуты, охотница скинула с плеч камлейку и легкую соболью куртку, оставшись в одной просторной льняной рубахе, перенесла раненого на расстеленную одежду и, взявшись за края камлейки, рвавшейся о колючие ветви и торчащие из земли коренья, поволокла его прочь. Путь её лежал к черному лесу.
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"