Аннотация: Буду добавлять сюда новые главы. Надеюсь, не менее одной в неделю.
ПРОЛОГ. Последние часы и первые минуты
19 октября (по старому стилю). Среда
"Утром дорогой Папа проспал четыре часа подряд и посидел днем в кресле. Беспокойства наши опять начались под вечер, когда Папа переехал в спальню и лег в постель: опять слабость сделалась страшная! Все бродили по саду вразброд - я с Аликс был у моря, так что побоялся за ее ноги, чтобы она не устала влезть наверх: коляски не было. После чаю и вечером читал бумаги. Сидел у моей ненаглядной Аликс!" - молодой офицер в погонах флигель-адъютанта с золоченным вензелем императора Александра III под короной аккуратно вывел последний восклицательный знак, вставил перо в прибор и, промокнув чернила, захлопнул толстую тетрадь в кожаном переплёте...
21 января (по новому стилю). Понедельник
- А дело-то, похоже, идет к явному улучшению, и старик сейчас спит. - Доктор Осипов, дородный мужчина лет пятидесяти буквально ворвался в фойе санаторного корпуса, спеша поделиться замечательной новостью о своем пациенте. - Представляете вчера разговаривал с доктором Авербахом, так он рассказывал, что Ильич дважды сам заходил в столовую и интересовался у того, достаточно ли хорошо о нём позаботились.
Находившийся тут же низкорослый мужчина с замечательно ухоженной бородкой клинышком - пациент санатория - оживился и подошёл к врачу:
- Виктор Петрович, что же, может быть, Владимир Ильич ещё будет на съезде, скажет хоть маленькую речь?
- Николай Иванович, дорогой, - доктор добродушно положил руку на плечо собеседника, - вы слишком торопите события. Я понимаю вас как члена ЦК и как редактора "Правды", слово Ильича прозвучало бы убедительнее многих часов выступлений ответственных товарищей, но нет. К весне вылечим наверняка, но сейчас он слишком слаб.
- Маленькую речь... Почему это невозможно? - Бухарин не терял надежду усилить выступлением Ленина удар по оппозиции.
- Поймите, голубчик, мы не можем рисковать. Не имеем права. Да, в последние несколько дней мы наблюдаем значительное улучшение состояния Владимира Ильича. Но остаётся угроза, что случайное разрушение какого-нибудь сосуда вызовет дальнейший прогресс паралича и даже смерть.
Так и произошло. Буквально через шесть часов состояние Ленина резко ухудшилось. Случилось именно то, чего опасались врачи...
Он лежал на железной кровати в большой светлой комнате бывшего дома купцов Морозовых. Ещё утром, когда ему стало лучше, затеплилась надежда, что врачи, твердящие о скором выздоровлении, не врут, не пытаются его успокоить. Но сейчас. Каждый вздох - будто удар ножом. За окном темно, лютый московский мороз будто пробрался в дом, от него не спасали ни огонь в печи, и одеяло, которое заботливо поправляли то Наденька, то Маняша.
Холодно. Темно. Боль нахлынула океанским валом, вымывающим сознание. Тело больше не слушалось, парализованная рука безвольно лежала на одеяле, как чужая. На столике у кровати стояли лекарства, которые уже не помогали. Рядом - последний номер "Правды". "Боевое настроение английских железнодорожников", - утром, когда пришло облегчение Маняша прочла ему несколько строк передовицы. Продажные лидеры профсоюзов безуспешно пытаются сорвать забастовку машинистов... Стачка парализует всю Британию, всколыхнёт людей... Как обидно уходить в самом начале...
Надежда Константиновка поправила подушку. С большим трудом она сдерживала слёзы, Ильич не должен видеть её плачущей, она должна держаться, чтобы он не почувствовал её отчаяние, не отчаялся сам, не перестал бороться за жизнь. Предательская слезинка скатилась по щеке. Надежда Константиновна быстро смахнула её. Улыбнулась. Кажется, Ильич ничего не заметил.
Он смотрел на неё, подслеповато щурясь, и не мог ничего сказать. Речь - этого богатства его лишила болезнь. "Надя... Ты помнишь, как мы смеялись в Шушенском? Как ты переписывала мои черновики своим аккуратным почерком? А теперь вот... вот так". Он хотел извиниться. За всё. За тюрьму, навсегда лишившую их счастья иметь собственных детей. За бессонные ночи в эмиграции. За разлуки. За то, что последние годы
Сознание начало распадаться.
Перед глазами проплывали обрывки воспоминаний:
Первый арест. Смешной молодой человек с клинообразной бородкой, кричащий что-то жандармам.
Кровавое воскресенье. Революция всё-таки захлебнулась, самодержавие устояло, но без народного подъема 1905 года не случился бы ни февраль, ни октябрь 1917-го.
Тяжелый год. Прошли буквально по краю. Смольный. Толпа. Крик: "Ленин с нами!". Наивные революционеры. Знали бы с чем столнёмся, сделали бы всё иначе. Действовали бы решительнее, быстрее, опережая врагов, не давая им и шанса собраться с силами и ударить Сколько же они били, сколько крови народной стоила наша доброта, наша наивность.
Выстрел Каплан. Впрочем, не она первая. 1918-й сплошные покушения, поражения и неудачи. Даже революцию в Германии и Австрии не удержали...
Он хотел сказать что-то важное. Оставить последние слова. Но что?
И вдруг провал. Последний четкий образ - Симбирск, берег Волги, маленький Володя Ульянов стоит на берегу и завороженно смотрит на уплывающий по реке пароход.
- Куда?
- В будущее?
- Какое?
Доктор зафиксировал смерть.
19 октября (по старому стилю). Среда
В тоже мгновение в далеком Крыму в Ливадийском дворце внезапно проснулся молодой человек. Резким рывком он сел в постели, но тут же упал, забывшись внезапно нахлынувшим сном.
20 октября (по старому стилю). Четверг
Пробуждение было лёгким. Ленин открыл глаза. За окном была ночь. Ну, это сейчас не важно. Зажмурился и попытался прочувствовать собственное тело. Небывалая уже несколько лет легкость, ни малейших признаков боли и усталости, преследовавших его без малого два года. Но самое главное, без следа исчезла мука последних месяцев, когда стали забываться слова, и жизнь превратилась в существование растения, которое может лишь созерцать окружающую действительность, не имея возможности хоть как-нибудь повлиять на неё. Именно эта беспомощность породила мысли о самоубийстве, в минуты отчаяния, вытеснявшие из сознания абсолютно всё прочее.
Похоже, Фенстер и другие доктора не врали, пытаясь его успокоить, когда говорили, что шансы на выздоровление значительные, и надо лишь с точностью исполнять предписания лечебного консилиума. И ждать, когда пробудившиеся резервы организма уничтожат недуг. Да так, что от болезни и следа не останется. Неужели всё получилось. Это же замечательно. А что с памятью? Что с речью? Начал с ходу декламировать читанное в "Известиях" больше года назад стихотворение Маяковского. Память услужливо, как до болезни, выдала нужную подсказку. Нимало не напрягаясь, громко, так чтобы услышали в соседних комнатах Наденька и Маняша, произнёс первые строки:
"Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья".
Маяковского он не понимал и не любил, но это стихотворение понравилось ему, так сказать, с точки зрения политической и административной. Впрочем, сейчас он был в восторге просто от того, что память и речь вернулись, будто никуда и не исчезали. Голос прозвучал уверенно, сильно, но как-то странно. Слишком моложаво, что ли. Ни его это был голос. Впрочем, своего голоса он не слышал уже давно. Почти год с речью были большие проблемы, язык иногда не слушался хозяина, а иногда и вовсе отнимался. Так что на изменившийся голос внимания почти не обратил: образуется.
Эти мысли промелькнули в голове в одно мгновение, а в следующее - в комнате кто-то завозился и послышался сонные голос:
- Чего изволите ваше императорское высочество?
Глава I. Цесаревич
"Какое ещё высочество?" - мелькнула мысль, но не успев её как следует обдумать Владимир Ильич рефлекторно ответил:
- Кто здесь?
- Это я - Радциг, Ваше высочество! - проговорил всё тот же голос. Теперь не было сомнений, что, называя себя, он обращался именно к нему - к Ленину.
"Что за Радциг? - удивился Владимир Ильич, - Впрочем, не важно, возможно новый истопник. Главное - выздоровление. Теперь нет сомнений, что дело идёт на поправку. Наденька, Маняша, - они так горевали вчера, даже плакали, хоть изо всех сил старались сдержать слёзы. Срочно, срочно надо сообщить им радостную новость":
- Узнай, голубчик, чем занимаются Надежда Константиновна и Мария Ильинична, - на последнем слове Ильич немного закашлялся, поэтому отчество младшей сестры прозвучало совсем невнятно и непонятно. - И зажги свет, пожалуйста.
- Её императорское величество всю ночь провела подле государя, - ответил Тихон, - его императорское величество чувствует себя немного лучше, но всё ещё плох.
В этот момент яркий электрический свет ударил по глазам, Владимир Ильич прикрыл глаза, но успел заметить, что комната, в которой он проснулся, - это не его комната. Скромные беленные стены, железная кровать, столик с лекарствами у кровати, книжный шкаф в ногах, - всё это исчезло. Комната стала как будто больше, на стенах появились роскошные обои и деревянные панели, у одной из стен Ленин заметил камин. Он не узнавал это место, он не бывал здесь никогда, не мог даже предположить, где вдруг оказался.
- Ваше императорское Высочество, нижайше прошу простить меня, - голос Тихона вывел из оцепенения, чтобы ввергнуть в ещё большую растерянность, - кто такая Надежда Константиновна, о которой вы справлялись?
"Что? Он не знает, кто такая моя жена?" - Ленин растерялся ещё больше. Изменения интерьера он ещё мог объяснить тем, что его беспамятного перевезли в один из московских дворцов. Но чтобы кто-то из допущенных к председателю Совнаркома людей не знал о Крупской? Невероятно. Ещё более невероятно, что Наденька согласилась не сопровождать его при переезде. И высочество, - почему этот Радциг постоянно называет его высочеством. Очень странная мистификация. Надо подумать, но времени совсем нет. надо срочно услать Радцига с каким-нибудь безобидным поручением. Поскорее остаться одному, оглядеться, понять, где он оказался.
- Не бери в голову голубчик, я вероятно, что-то напутал. Принеси мне вчерашнюю газету. И чаю. Покрепче да погорячее. Непременно погорячее.
Радциг, которого так и не удалось рассмотреть, еле слышно выскользнул из комнаты. Ленин тут же попробовал встать. Тело слушалось его так, как не слушалось с того самого выстрела на заводе Михельсона 30 августа 1918 года. Даже не поднявшись, а буквально выпрыгнув из кровати, Ленин прошелся по комнате. даже не комнате, а довольно большому залу.
"Определенно, это дворец", - Ильич подошел к окну. Темнота, в которой совсем близко угадывался лес. Или парк. Тёмный парк. И тёмный горизонт. Из освещенной комнаты улица была видна плохо.
"Пожалуй, это - не Москва, слишком темно, в городе так не бывает", - и вдруг взгляд Ленина упал на стекло, сквозь которое он смотрел на улицу. В стекле неясно отражалось лицо. И это было не его лицо. Определенно, человек, отраженный в окне был ему знаком, но это был не он, это был совершенно другой человек. Владимир Ильич попытался рассмотреть своё собственное отражение. Но вдруг резко обернулся, пошарил взглядом по комнате и резкими шагами направился к большому зеркалу.
"Николай Романов, сомнений нет, это - его лицо. Только очень молодое. - Ленин не мог прийти в себя от охватившего его удивления. - Романов!" Он трогал лицо руками, дергал себя за бороду, морщась от боли. Сомнений не было, - это всё по-настоящему. Ильич зашатался, прислонился к зеркалу. Оно всё также отражало чужое лицо.
Молодое.
Бледное.
Страдальчески красивое.
"Николай Романов. Я - царь! Я - мёртв! Я - жив!" - Ленин медленно отстранился от зеркала. Снова огляделся, заметив рабочий стол решительно зашагал к нему. На столе лежала толстая тетрадь в кожаном переплёте. Владимир Ильич взял её в руки и начал быстро перелистывать страницы. "19 октября 1894 года. Утром дорогой Папа проспал... - Запись выглядела совсем свежей, было над чем подумать. - Ильич уселся в кресло и, опершись локтями о стол, обхватил голову руками.
- Пустое, Николай Александрович, - в мозгу вдруг само собой всплыло имя Радцига.
- Её императорское величество, ваша матушка просит Вас пройти к ней, Она сейчас в своих покоях. Государь уснул, и её императорское величество отправилась немного передохнуть, - слуга опустил глаза, - Вас просят поторопиться.
- Так что ж мы мешаем? Помогите одеться, голубчик, - Ленин тут же прикусил язык, он не знал, как называет камердинера настоящий Николай. Радциг, если и удивился такому обращению, то виду не подал, развернулся и быстрым шагом вышел из комнаты. Примерно через полминуты он уже несся обратно, держа в одной руке мундир, а в другой - сапоги.
"Императрица Мария Фёдоровна, мать Николая, - она требует сына к себе. Сегодня держиморда Александр Мопс умрёт, - день смерти палача своего брата Ленин знал твёрдо. - Мать распознает во мне чужака". Мысли роились в голове одевающегося цесаревич, в теле которого волею неизвестно кого поселился дух умершего почти через 30 лет его злейшего врага:
"Как я оказался здесь и сейчас? - мысль билась будто раненная птица о стекло. -Мысль несвоевременная. Сейчас нужно думать о другом. Что делать дальше? Власть самодержца - это шанс осуществить задуманное раньше и меньшей ценой. Непонятно, откуда взялся этот шанс, но сейчас это неважно, это можно обдумать и потом. Сейчас главное его не упустить. А упустить проще-простого. Малейшее подозрение в подмене, и может случится что-угодно. Себя не жалко, я и так умер. Но шанс для сотен миллионов людей нельзя упустить. Больше молчать и слушать, меньше говорить, - вот план! Мопс при смерти, вся семья, все придворные сейчас не в себе, малую оплошность можно списать на волнение, а больших надо просто не допускать. Опыт нелегального положения, когда приходится выдавать себя за другого человека, огромный. Справится. Должен справиться. А что, если это всё-таки предсмертный бред, который я просто не в состоянии отличить от яви? Да какая разница? Надо действовать. Если это власть - я её возьму".
- Отведи меня к матушке, по дороге расскажешь, как здоровье Папа. - Ленин одернул мундир и направился за слугой.
- Батюшке Вашему под утро стало немного легче. Всю ночь святой отец Иоанн и матушка Ваша читали молитвы, вот хворь и отступила. Государь император почивают. Доктор говорил, что сон хороший. Надеется на облегчение страданий самодержца, - слуга бубнил ещё что-то, но Ленин его не слышал. Он погрузился в собственные мысли:
"Что я знаю о смерти Мопса? Надо, кстати, перестать даже в мыслях называть его та, а то неровен час произнесу вслух. Батюшка, его императорское величество, Папа, - только так и никак иначе. Что я помню? Да ничего я не помню. Радовался смерти тирана, как и все. Деталей вообще никаких. Не интересно было. Нефрит. Помню, ещё Николай женился, не дождавшись окончания траура по отцу. Мать? Мать - волевая и властная женщина. "Долг прежде всего", - кажется, так она учила Николая. На этом можно сыграть. Николай слов матери так и не понял, а я пойму. Мать - это естественный союзник в дворцовых интригах. Тем более, что, в отличии от супруги Николая, старая императрица была популярна и среди аристократов, и даже в народе. От первой встречи будет зависеть очень многое".
Глава II. Императрица Мария
Гулкое эхо шагов по паркету Ливадийского дворца звучало неестественно громко в этой предсмертной тишине. Цесаревич - нет, уже почти император - шёл, погрузившись в собственные мысли, но разум его машинально отмечал детали:
- Жёсткий воротник парадного мундира впивался в шею.
- Золотые галуны на рукавах блестят как на солнце в ярком свете электрического освещения.
Он не знал этот дворец ни по книгам, ни по архивным фотографиям. Но теперь запах воска, дубовых панелей и лекарств (камфара, эфир) ударил в ноздри с осязаемой реальностью: "Через несколько часов формальности: присяга, манифест, церемония... А пока - эта женщина".
Камер-лакей в ливрее с гербами Романовых почтительно распахнул дверь:
- Её императорское величество изволили ожидать...
Голос слуги дрогнул. Все в дворце знали, что император Александр III находится при смерти, и надежды на выздоровления Государя почти не осталось.
Мария Фёдоровна расположилась не в своём привычном кресле у трюмо, а у окна, затянутого плотной шторой. На столике рядом - недопитый стакан воды с лимонной долькой, флакон с солями и раскрытое Евангелие. Ленин украдкой взглянул на книгу - "Несении креста". С удивлением и радостью отметил, что зрение у Николая нечета его собственному, ещё в детстве испорченному чтением книг в свечном полумраке. Знаменитый ленинский прищур - всего лишь взгляд близорукого человека, который без помощи очков силится рассмотреть интересующие его детали.
Он вошёл, отметив про себя: "Чёрное платье без украшений - траур уже начался. Даже самые близкие Александра хоронят ещё до смерти. Глаза не заплаканные, но остекленевшие от бессонницы". "Дания воспитала её в стоицизме... Но сейчас она на грани", - анализировал он, делая шаг вперёд.
- Дорогой мой Ники... - императрица поднялась навстречу сыну. Голос, обычно такой властный, сейчас звучал надтреснуто. Цесаревич обнял мать, буквально бросившуюся ему на грудь, и Ленин почувствовал теплоту и нежность к этой чужой для него женщине. "Что это? Николай? Или моё собственное сострадание? Впрочем, сейчас это мне на руку, не придётся лицедействовать", - рациональная мысль промелькнула в голове и буквально утонула в разливающемся по телу океане сыновей любви. Ком в горле мешал говорить.
- Мама, - едва сдерживая слёзы Николай стал на колени, уткнувшись в руки Марии Фёдоровны, покрывая их своими поцелуями.
- Ники, ты должен быть сильным в этот час. Самым сильным. Встань. Держись, - императрица подхватила сына, силясь поднять его с колен.
Цесаревич торопливо поднялся, обнимая мать за плечи он взглянул ей прямо в глаза. "Боже, какой решительный взгляд, - отметила про себя императрица, - ни слезинки, как вдруг сразу повзрослел мой мальчик. Не об этом ли говорили святые отцы, проповедовавшие, что государь, получая власть, поучает от Господа и все знания и умения, чтобы этой властью разумно распорядиться? Неужели её неразумный и даже немного глуповатый Ники вдруг преобразился в императора, которому станет сил и воли уверенно повести корабль огромной империи курсом процветания и гармонии, проложенным его отцом и дедом?"
В камине треснул уголёк.
- Мама, не слишком ли рано мы впадаем в уныние? Папа ещё жив, Господь управит, и его величество вновь обретёт здоровье...
- Ники, мы все живём этой надеждой. Но император совсем плох. И мы должны быть готовы к самому худшему. Ты должен быть готов, ибо на твои плечи падёт весь груз, который император несёт даже несмотря на свой тяжёлый недуг.
- Стоит ли сейчас об этом?
- Он спрашивал о тебе час назад, - императрица сделала паузу, как будто ожидая ответа, но Ленин держал паузу, - сказал, чтобы ты готовился.
- Готовился... Разве можно подготовится к такому?
- Отец хочет видеть тебя. Сейчас он уснул, я велела не будить Государя. Во сне боль отступает. Но как только отец очнётся, ты должен быть подле него. Каждое слово императора - на вес золота. Не упусти ничего. Он... - голос Марии Фёдоровны сорвался, - ...он велел передать тебе: "Держи всё в кулаке".
Николай кивнул, подбирая слова.
- Я учту. Но... Кулак - инструмент грубый. Времена изменились, они требуют... гибкости.
Императрица резко подняла голову.
- Что ты хочешь сказать?
Камин. Тень на стене. Тиканье английских часов на каминной полке.
- Что слепое упрямство может привести к непредвиденным последствиям. Вспомни слова убийцы деда Желябова, произнесённые им на суде "По своим убеждениям я оставил бы эту насильственную форму борьбы, если бы только явилась возможность борьбы мирной".
- Ники, как ты смеешь? - императрица покраснела от внезапной вспышки гнева, - ты оправдываешь террористов, поднявших руку на монарха, убивших твоего деда?
- Что смею? - Ленина несло. Какая-то часть его сознания понимала, что надо бы притормозить, но он продолжил, - Кого оправдываю? Но нельзя закручивать гайки, не оставляя выхода народному недовольству, которое подчас имеет под собой вполне объективные основания. Даже мышь, загнанная в угол, будет сражаться за свою жизнь как тигр, и её укусы могут оказаться смертельными.
Мария Фёдоровна отстранилась от сына, отошла, опираясь на спинку кресла:
- Ты осмеливаешься...
Ленин наконец смог взять себя в руки и быстро перехватил:
- Простите, матушка. Горе говорит во мне. Я. прежде всего, сын, послушный воле своего родителя. Если позволите, я хотел бы навестить Папа. Буду ждать его пробуждения рядом с ним. Мне действительно надо многое с ним обсудить, надеюсь, Господь отпустит достаточно времени, чтобы отец спел поделиться со мной всей мудростью великого правителя.
- О, Ники, - императрица быстро подошла к сыну, уткнувшись лицом в грудь, - мы все не в себе. Будь сильным. Будь сыном, достойным своего отца.
"Достойным своего отца", - Ленин внутренне усмехнулся, вспоминая Илью Николаевича, всю жизнь положившего на алтарь народного просвещения. Сколько школ открыл отец, сколько крестьянских детей вытащил из тьмы невежества, дав им шанс пробиться в жизни. Мопс убил отца, перечеркнув всё сделанное им, начав менять нарождающуюся систему светского образования церковно-приходскими школами. Если бы Илья Николаевич прожил ещё год, то указ о кухаркиных детях всё равно свёл бы его в могилу. Но и без этого циркуляра, сделанного царём хватило, чтобы убить действительного статского советника Ульянова, выслужившего свой чин не на паркете столичных департаментов, а в служении народу.
- Я буду достойным отца, - Николай произнёс эти слова столь твёрдо и уверенно, что императрица невольно вздрогнула, - никто, слышишь, никто не упрекнём меня в том, что я свернул с его дороги.
"И память брата, - Ленин продолжил диалог с императрицей в мыслях, - и память тех сотен тысяч и миллионов, которые пали в борьбе за народное счастье, - я никогда этого не забуду, никогда не предам".
- Благослови тебя Бог, - Мария Фёдоровна перекрестила сына, - я отдохну немного, распорядись, чтобы за мной послали тотчас же, как только проснётся Саша.
Когда Николай вышел из комнаты матери, то тут же в приёмной столкнулся с великим князем Владимиром Александровичем. Тот развалился в кресле у камина, куря гаванскую сигару. Его густая серая борода и массивная фигура я выдавали в нём типичного романовского богатыря - человека, привыкшего к власти и не терпящего возражений.
Владимир Александрович лениво приподнялся, пуская клуб дыма.
- Ну что, племянник, - голос грубоватый, с насмешливой ноткой, - готов нести крест?
Настоящий Николай наверняка оробел бы - он побаивался дядю, который не раз отчитывал его за мягкотелость. Но Ленин лишь холодно усмехнулся:
- Крест? Нет, дядя. Скипетр.
Великий князь замер, глядя прямо в лицо племяннику, стремясь подавить волю того, показав в очередной раз, кто на самом деле тут главный. Николай, который всегда подчинялся воле дяди, на этот раз не отвел взгляда, прошивая ставшими из серых стальными глазами как бы насквозь и дядю, и стену за его спиной, и парк, и море, и, наверное, всю Землю.
- Ты забываешься, Ники! - рыкнул великий князь, привычно сбивая племянника с толку своей фамильярной напористостью.
- Ваше императорское высочество, - нарочито вежливо, с лёгким ударением на титуле, - Вы не ослышались, я - не мученик, я - цесаревич!
Ленин кивнул Радцигу, дожидавшемуся его тут же приёмочной, и вышел в открытую лакеем дверь, оставив дядю в немом удивлении.
"Ошибка, - понял Ленин. - Настоящий Николай никогда бы... А, прочем, не ошибка, а ход конём".
- Проводите меня к отцу, - Владимир Ильич обратился к выскользнувшему из приемной камердинеру, - и распорядитесь наконец подать горячего чаю. И пару ватрушек.
Глава III. Наедине с собой
"Как-будто меня дожидалась", - подумал Ленин, жадно откусив ещё тёплую ватрушку и запив горячим ароматным чаем. Сидя в кресле у постели умирающего императора Александра III, он наконец-то получил возможность попытаться осмыслить, что же такое с ним произошло: "Еще вчера я был Ульяновым. Председателем Совета Народных Комиссаров СССР. А сегодня - Романов, наследник престола, без пяти минут император. Если точно, то часов через семь-восемь Александр умрёт, и Россия получит нового самодержца. В моём лице. Какой невероятный абсурд. Как такое вообще возможно? Но ведь есть. Глупо отрицать очевидно, заламывать руки и кричать, что такого быть не может. Уже есть. Что я помню? Последнее воспоминание: Горки, 1924 год. Боль. Беспамятство. Очнулся уже в этом дворце, в это теле.
Сон? Не похоже, всё слишком реально: запахи, боль в висках, вкус чая. Ватрушка, кстати, изумительная - царская, - Владимир Ильич усмехнулся невольному каламбуру и потянулся за второй. - Перерождение? Я слышал о таком. Реинкарнация. Но там душа, вроде, переселяется в младенца. А здесь взрослый мужчина. Почему именно Николай Последний?
Если не сон, то - бред. Мало ли какие картины и ощущения может породить умирающий мозг. Профессор Бехтерев любил шутить, что человеческий мозг изучен полностью, но не очень хорошо. Поэтому мы не в состоянии даже представить, какой фортель может выкинуть наш разум. Бред - это возможно. Возможно и то, что я не смогу отличить его от реальности. А, если это реальность? Значит, дана возможность, дан шанс. От этого и пляшем. Я ведь ничего не теряю. Проживу жизнь в бреду или в реальности, - главное проживу её так, чтобы не было стыдно...
Через несколько часов Александр III умрёт. Это исторический факт. Николай станет императором. То есть, Николай сейчас - это я, следовательно, я стану императором. На самом деле, это мало что значит, потому что в России император только на бумаге - абсолютный монарх, по воле которого даже солнце не смеет взойти. Самодержец - всего лишь элемент системы. Кое-что от него конечно же зависит, но любая попытка развернуть систему, заставить работать против её собственных законов чревата апокалиптическим ударом табакеркой в висок.
Желающих выступить в роли графа Панина хватает и без резких движений с моей стороны. А уж с ними-то. Взять хотя бы родственничков: тот ещё гадюшник. Впрочем, у них и своих противоречий хватает, а это - реальная возможность не только выстроить систему сдержек и противовесов, но и заставить великокняжеское кодло поработать трудовой народ. В ЦК тоже трудно было, там каждый с такими амбициями, что диву иногда давался, как удавалось их всех в одной упряжке удерживать. А ведь выдюжили. И восстание, в победу которого не верили даже ближайшие соратники, смогли осуществить, и власть удержать, и программу партии худо-бедно начали в жизнь проводить. И это в условиях Гражданской войны, которую развязали, кстати сказать, те же силы, что вынудили Николая подписать манифест об отречении от престола.
Программа партии, план ГОЭРЛО, план коллективизации и индустриализации, программа ликвидации безграмотности и продвижения культуры в массы, план научно-технического рывка, - планов громадьё. Главное, ведь есть опыт успешного их продвижения в жизнь в условиях несоизмеримо более тяжелых. Гражданская война и интервенция 14 держав, - это вам не фунт изюму. Но всё надо сделать аккуратно, чтобы не всколыхнуть раньше времени это феодальное болото, не вызвать сопротивление в момент, когда сил на его подавление ещё недостаточно. О свержении самодержавия и установлении демократической республики сейчас нельзя даже заикаться. С отменой выкупных платежей и 8-часовым рабочим днём тоже всё непросто. Но начинать можно будет уже сегодня. Только очень осторожно.
Ближайшие планы - взять власть и укрепиться. С первым всё просто: король умер, да здравствует король. А вот укрепиться? Этому явно будут противодействовать. Давеча дядюшка уже намекнул, что не прочь порулить Россией пока племянник будет скорбеть по усопшему родителю. Конечно, показать твёрдость необходимо, но не перегибать. И со скорбью тоже. Не рыдать. Решительное обращение ко двору: "Траур по усопшему Государю объявляется, но дела империи не ждут". Обращение к народу. Помнится, Александра почти неделю везли в Санкт-Петербург, проводили траурные митинги в каждом крупном городе по пути следования. Отличная возможность пообщаться с народом и заручиться его поддержкой. Впрочем, сейчас не только о народе думать надо, но и о придворных: табакерка не милует даже популярных среди черни императоров.
Просто напрашивается амнистия политических. Но с этим придется повременить. Разбегутся кто-куда, ищи их потом, а ведь люди там полезные есть. Сперва попробовать перетянуть их на свою сторону. А там уж как пойдёт. Эх, мои собственные соратники, с которым мы революцию делали, юнцы совсем, а кто и вовсе - дитя. Но, тех, что постарше разыскать надо. Цюрупа, он последний год Совнарком на себе тянул практически в одиночку. Кржижановский, электрификация нужна как воздух, Мартов, здесь он еще не ступил на кривую дорожку меньшевизма. И о себе забывать не стоит. В это время я уже неплохо разбирался в экономике империи, имел опыт работы присяжным поверенным, вникал в крестьянский уклад. Вот только как убедить себя самого служить самодержавному держиморде?
А ещё иностранцы. Из тех, кто точно добьются успеха, но пока прозябают и отчаиваются. Эрнетс Резерфорд, супруги Кюри, Генри Форд, Никола Тесла, - надо, не откладывая в долгий ящик, составить подробный список тех, кого следует попытаться заинтересовать в продолжении их работы в России. Да и отечественных ученых поддержать не мешало бы. Менделеев, Жуковский, Циолковский, Попов...
Впрочем, это всё потом. Сейчас нужны союзники во дворце. Александр Михайлович. Сандро. Помнится, неплохой был флотский офицер. За державу болел. Надо поговорить. Мать, самом собой. Вот ещё проблема: что делать с Аликс? Николай своей поспешной свадьбой во время траура по отцу нанес немалый ущерб своей репутации. Его практически никто не понял тогда: ни аристократы, ни народ. Свадьбу придётся отложить: "Скорбь и траур, понимать надо". Но что с этой внучкой королевы Виктории дальше делать? Пользы от этого союза для страны я не вижу. Николай её любил, но я - не Николай. "Вот Наденька-то удивится, когда к ней император посватается", - Владимир Ильич чуть не рассмеялся во весь голос, представив сцену сватовства и лицо своей тёщи Елизаветы Васильевны. Победоносцев, Бунге, Витте, - каждый из них может стать врагом. А может и союзником. Пускай даже временным. Надо лишь всё правильно рассчитать.
Если уж я стал Николаем - значит, история дала шанс, кстати, надо бы поговорить на этот счёт с Вернадским, возможно, его теория о ноосфере сможет объяснить произошедшее. Хотя, наверное, это не о том".
Александр III зашевелился во сне, захрипел. Николай встал, поправил мундир, подошёл к окну. За парком Ливадии всходило солнце.