Аннотация: Ленин после своей кончины переносится в тело цесаревича Николая в день смерти его отца
ПРОЛОГ. Последние часы и первые минуты
19 октября (по старому стилю). Среда
'Утром дорогой Папа проспал четыре часа подряд и посидел днем в кресле. Беспокойства наши опять начались под вечер, когда Папа переехал в спальню и лег в постель: опять слабость сделалась страшная! Все бродили по саду вразброд - я с Аликс был у моря, так что побоялся за ее ноги, чтобы она не устала влезть наверх: коляски не было. После чаю и вечером читал бумаги. Сидел у моей ненаглядной Аликс!'
21 января (по новому стилю). Понедельник
- А дело-то, похоже, идет к явному улучшению, и старик сейчас спит. - Доктор Осипов, дородный мужчина лет пятидесяти буквально ворвался в фойе санаторного корпуса, спеша поделиться замечательной новостью о своем пациенте. - Представляете вчера разговаривал с доктором Авербахом, так он рассказывал, что Ильич дважды сам заходил в столовую и интересовался у того, достаточно ли хорошо о нём позаботились.
Находившийся тут же низкорослый мужчина с замечательно ухоженной бородкой клинышком - пациент санатория - оживился и подошёл к врачу:
- Виктор Петрович, что же, может быть, Владимир Ильич ещё будет на съезде, скажет хоть маленькую речь?
- Николай Иванович, дорогой, - доктор добродушно положил руку на плечо собеседника, - вы слишком торопите события. Я понимаю вас как члена ЦК и как редактора 'Правды', слово Ильича прозвучало бы убедительнее многих часов выступлений ответственных товарищей, но нет. К весне вылечим наверняка, но сейчас он слишком слаб.
- Маленькую речь... Почему это невозможно? - Бухарин не терял надежду усилить выступлением Ленина удар по оппозиции.
- Поймите, голубчик, мы не можем рисковать. Не имеем права. Да, в последние несколько дней мы наблюдаем значительное улучшение состояния Владимира Ильича. Но остаётся угроза, что случайное разрушение какого-нибудь сосуда вызовет дальнейший прогресс паралича и даже смерть.
Так и произошло. Буквально через шесть часов состояние Ленина резко ухудшилось. Случилось именно то, чего опасались врачи...
Он лежал на железной кровати в большой светлой комнате бывшего дома купцов Морозовых. Ещё утром, когда ему стало лучше, затеплилась надежда, что врачи, твердящие о скором выздоровлении, не врут, не пытаются его успокоить. Но сейчас. Каждый вздох - будто удар ножом. За окном темно, лютый московский мороз будто пробрался в дом, от него не спасали ни огонь в печи, и одеяло, которое заботливо поправляли то Наденька, то Маняша.
Холодно. Темно. Боль нахлынула океанским валом, вымывающим сознание. Тело больше не слушалось, парализованная рука безвольно лежала на одеяле, как чужая. На столике у кровати стояли лекарства, которые уже не помогали. Рядом - последний номер 'Правды'. 'Боевое настроение английских железнодорожников', - утром, когда пришло облегчение Маняша прочла ему несколько строк передовицы. Продажные лидеры профсоюзов безуспешно пытаются сорвать забастовку машинистов... Стачка парализует всю Британию, всколыхнёт людей... Как обидно уходить в самом начале...
Надежда Константиновка поправила подушку. С большим трудом она сдерживала слёзы, Ильич не должен видеть её плачущей, она должна держаться, чтобы он не почувствовал её отчаяние, не отчаялся сам, не перестал бороться за жизнь. Предательская слезинка скатилась по щеке. Надежда Константиновна быстро смахнула её. Улыбнулась. Кажется, Ильич ничего не заметил.
Он смотрел на неё, подслеповато щурясь, и не мог ничего сказать. Речь - этого богатства его лишила болезнь. 'Надя... Ты помнишь, как мы смеялись в Шушенском? Как ты переписывала мои черновики своим аккуратным почерком? А теперь вот... вот так'. Он хотел извиниться. За всё. За тюрьму, навсегда лишившую их счастья иметь собственных детей. За бессонные ночи в эмиграции. За разлуки. За то, что последние годы
Сознание начало распадаться.
Перед глазами проплывали обрывки воспоминаний:
Первый арест. Смешной молодой человек с клинообразной бородкой, кричащий что-то жандармам.
Кровавое воскресенье. Революция всё-таки захлебнулась, самодержавие устояло, но без народного подъема 1905 года не случился бы ни февраль, ни октябрь 1917-го.
Тяжелый год. Прошли буквально по краю. Смольный. Толпа. Крик: 'Ленин с нами!'. Наивные революционеры. Знали бы с чем столнёмся, сделали бы всё иначе. Действовали бы решительнее, быстрее, опережая врагов, не давая им и шанса собраться с силами и ударить Сколько же они били, сколько крови народной стоила наша доброта, наша наивность.
Выстрел Каплан. Впрочем, не она первая. 1918-й сплошные покушения, поражения и неудачи. Даже революцию в Германии и Австрии не удержали...
Он хотел сказать что-то важное. Оставить последние слова. Но что?
И вдруг провал. Последний четкий образ - Симбирск, берег Волги, маленький Володя Ульянов стоит на берегу и завороженно смотрит на уплывающий по реке пароход.
- Куда?
- В будущее?
- Какое?
Доктор зафиксировал смерть.
19 октября (по старому стилю). Среда
В тоже мгновение в далеком Крыму в Ливадийском дворце внезапно проснулся молодой человек. Резким рывком он сел в постели, но тут же упал, забывшись внезапно нахлынувшим сном.
20 октября (по старому стилю). Четверг
Пробуждение было лёгким. Ленин открыл глаза. За окном была ночь. Ну, это сейчас не важно. Зажмурился и попытался прочувствовать собственное тело. Небывалая уже несколько лет легкость, ни малейших признаков боли и усталости, преследовавших его без малого два года. Но самое главное, без следа исчезла мука последних месяцев, когда стали забываться слова, и жизнь превратилась в существование растения, которое может лишь созерцать окружающую действительность, не имея возможности хоть как-нибудь повлиять на неё. Именно эта беспомощность породила мысли о самоубийстве, в минуты отчаяния, вытеснявшие из сознания абсолютно всё прочее.
Похоже, Фенстер и другие доктора не врали, пытаясь его успокоить, когда говорили, что шансы на выздоровление значительные, и надо лишь с точностью исполнять предписания лечебного консилиума. И ждать, когда пробудившиеся резервы организма уничтожат недуг. Да так, что от болезни и следа не останется. Неужели всё получилось. Это же замечательно. А что с памятью? Что с речью? Начал с ходу декламировать читанное в 'Известиях' больше года назад стихотворение Маяковского. Память услужливо, как до болезни, выдала нужную подсказку. Нимало не напрягаясь, громко, так чтобы услышали в соседних комнатах Наденька и Маняша, произнёс первые строки:
'Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья'.
Маяковского он не понимал и не любил, но это стихотворение понравилось ему, так сказать, с точки зрения политической и административной. Впрочем, сейчас он был в восторге просто от того, что память и речь вернулись, будто никуда и не исчезали. Голос прозвучал уверенно, сильно, но как-то странно. Слишком моложаво, что ли. Ни его это был голос. Впрочем, своего голоса он не слышал уже давно. Почти год с речью были большие проблемы, язык иногда не слушался хозяина, а иногда и вовсе отнимался. Так что на изменившийся голос внимания почти не обратил: образуется.
Эти мысли промелькнули в голове в одно мгновение, а в следующее - в комнате кто-то завозился и послышался сонные голос: