Как всегда, неожиданно, ночью нас сменили. Прибывшая часть заняла в окопах наши места, а мы отойдя в тыл, сосредоточились в небольшом лесу и недолго потоптавшись там, так же, как недавно уходили от Немана на Восток, теперь снова двинулись на Запад.
Начался обратный марш-рейд туда, откуда ушли полтора месяца назад. Снова предстояло пройти пешком около восьмисот километров.
Но на этот раз у нас были более благоприятные условия - шли по сухим дорогам, так как уже наступила зима - земля подмерзла, шагалось легко.
Двигались, как и в прошлый раз, в основном по ночам. На некоторых участках делали форсированные переходы, т.е. шли ускоренным шагом, с короткими привалами по два-три часа непрерывного движения, преодолевая за ночь сорок пять - пятьдесят километров.
Это было очень трудно, поэтому и не все выдерживали. Появились отстающие и больные. Однако, чаще двигались размеренным, монотонным шагом, по двадцать пять - двадцать восемь километров за переход.
И тогда, во время движения, клонило в сон. Многие солдаты научились спать на ходу. Было смешно видеть, как кто-нибудь, вдруг, непроизвольно уходил в сторону от строя, на обочину дороги, и это означало - человек уснул. Потом, споткнувшись, он вздрагивал, просыпался и бежал на свое место.
Другие, засыпая, наталкивались носами на впередиидущего, вызывая незлобную ругань, или насмешку. Спать на ходу могли многие, а, уснув, они шли как обычно, механически-равномерно переставляя ноги, не сбивая строя.
Я тоже научился засыпать на ходу, и сон этот длился иногда мгновения, а иногда и минуты, принося некоторое облегчение уставшему организму.
Так что, когда мы в житейском обиходе слышим упрек один другому: "Что ты спишь на ходу?", то это не игра слов, а так бывает на самом деле.
Во время движения полковой походной колонны, большинство команд передавалось голосом, от одного подразделения к другому. Например: "Шире шаг!", "Привал вправо", или "Капитана Иванова - к первому" (К командиру полка).
Тогда направляющий, или замыкающий каждого взвода, выкрикивал команду дальше по колонне. А обратно шел ответ: "принято". (Значит, команда дошла до адресата).
Но случались и казусы, когда передаваемые команды искажались.
Так рассказывали: однажды, вызывали в штаб полка старшину Балалайкина, но пока команда обошла подразделения - она уже гласила: "Все старшины с балалайками в штаб полка!" И прибыл в штаб целый оркестр балалаешников из старшин подразделений.
Вот и у нас тогда, во время похода, когда полевые кухни были пустыми, без воды, а по ходу движения нашелся источник -передали команду: "Кухни в голову колонны!". Пока команда следовала до хвоста колонны - уже гласила: "Пушки в голову колонны!"
Артиллерийские упряжки с пушками и зарядными передками, галопом, помчались с хвоста, где они следовали, вперед, в голову колонны, а мы все решили, что на пути движения обнаружился противник - поэтому потребовалась артиллерия. Все командиры, двигавшиеся в колонне, дали приказ: подготовиться к бою.
Надо сказать: наш обратный рейд легче и быстрее был не только потому, что уже не было распутицы, но и потому, что солдат освободили от тяжелого вооружения: минометов, пулеметов, противотанковых ружей, которое сейчас везли на транспорте и потому, люди на привалах быстрее восстанавливали силы. Да и в других вопросах чувствовалась некоторая забота о людях.
Однажды, на одной из дневок, для нас даже баню приготовили.
В старом сосновом лесу, были развернуты большие палатки с настилом на полу из сосновых веток. В палатках топились печки- буржуйки, а в бочках грелась вода. Рядом с палаткой-баней, стояла машина вошебойка, в которую закладывали белье и обмундирование, чтобы уничтожить вшей. Пока люди мылись, обмундирование прожаривалось.
Для офицеров помывку и прожарку белья сделали в отдельное время.
После помывки и смены белья, я почувствовал себя так легко, что казалось заново народился на свет, стал будто облегченно-воздушным, сняв с себя тяжелейший нудный груз. Это был настоящий душевный праздник, так как за все время пребывания на фронте, я в первый раз вымылся в бане.
Кроме всех прочих тягостей, бичом и бедой всех фронтовиков - были вши. Они нас, эти надоедливые и противные твари, просто одолевали, потому, что условия для их размножения были благоприятны, так как, постоянно находясь в окопной грязи, люди месяцами не имели возможности раздеваться. После прожарки белья и обмундирования, эти насекомые появлялись вновь, уже через день-два и начинали грызть с еще большим остервенением. Химических же средств борьбы со вшами тогда не существовало.
В те годы, во всей армии часто делали профилактические прививки от разных инфекционных заболеваний, прежде всего от чумы, холеры, тифа.
Вот и однажды, нам сделали комбинированный укол сразу от трех каких-то болезней. Укол этот был до того тяжелым, что сразу после него, люди из землянки, в которой они делались не выходили, а выползали на четвереньках. Но некоторые и на четвереньках не могли выбраться - их вытаскивали санитары.
Я вылез самостоятельно, но чувствовал себя полностью парализованным. Боль разливалась по всему телу, быстро поднималась температура, невозможно было нормально двигаться.
После этого укола, повально все болели около двух недель. Несколько человек были госпитализированы, а двое из них умерли. Вся часть была выведена из строя на пять-шесть дней.
После стало известно, что введенный нам препарат был экспериментальным, а мы оказались в роли подопытных животных.
После эксперимента на нас, такие прививки сразу же запретили.
О таких неприятных вещах, как вши, уколы, грязь можно было не вспоминать и не писать, но нам, фронтовикам, забыть об этом, вычеркнуть из памяти - невозможно. Думаю, и не нужно забывать, дабы избежать повторения подобного, молодыми поколениями.
*****
Дней за двенадцать до нашего перехода, мы пришли опять в Восточную Пруссию и 3-й Белорусский фронт. Снова оказались у Немана, но только в другом месте, где река была уже форсирована, а мы переходили ее по узкому наплавному мостику из пустых бочек.
По прибытию на фронт, нас немедленно выдвинули на передовую в промерзлые окопы. Почти по всему фронту, в этот период стояло затишье, не велись сколько-нибудь значительные бои, но шла подготовка к новому наступлению.
Только авиация всех видов активно летала над нашими головами: бомбардировщики ходили на Запад бомбить дальние тылы противника, штурмовики обрабатывали более ближние подступы к фронту, одиночные самолеты-разведчики выполняли свои задачи.
Немцы пролетали редко и только небольшими группами. Отбомбившись где-то недалеко в нашем тылу, быстро возвращались назад. (В последний год войны, у гитлеровцев не хватало горючего).
Только ихний двухфюзеляжный самолет-разведчик, прозванный "рамой", почти постоянно кружился над расположением наших войск и позиций.
Он нас не бомбил и не обстреливал из пулеметов, а только высоко в небе летал кругами, будто дразня- то удаляясь, то появляясь вновь.
А наши истребители, почему-то редко за ним охотились, но когда появлялись, "Рама" спокойно уходила, чтобы через некоторое время, так же спокойно и деловито появиться снова.
Этот самолет, еще в сентябрьско-октябрьских боях, приносил нам много гадостей. Почти всегда, после его облета, появлялись фашистские штурмовики-бомбардировщики, чтобы разбомбить какие-нибудь наши сосредоточения, или дальнобойная артиллерия начинала прицельный обстрел ближних тылов.
"Рама" была очень хорошим самолетом-разведчиком и одновременно корректировщиком. Она всю войну, верой и правдой служила гитлеровцам, а нам приносила много вреда.
Между тем, у нас шла деятельная подготовка к новому наступлению. Немцы, вероятно, зная об этом, укрепляли свю оборону. Нам из своих передовых окопов были слышны по ночам звуки каких-то работ. Доносился стук топоров, шум работающих моторов. Вероятно, они устанавливали на огневые позиции самоходки и орудия, закапывая их в землю.
Однажды днем, в ясную погоду, на немецкой стороне, километрах в двух-трех от передовой, появился воздушный шар, на высоте примерно тысяча метров. Под шаром болталась корзина с человеком. Было ясно, что это наблюдатель. ОН просматривал наши позиции и ближайшие тылы.
Висел он нагло, у всех на виду, а мы смотрели, но были бессильны чем-либо поразить его.
Через некоторое время, в воздухе появились два краснозвездных истребителя. Они сделали очень большой обходной маневр, намереваясь атаковать его с двух сторон, но воздушный наблюдатель все-таки заметил их и шар начал опускаться вниз. Однако, было поздно... Истребители, стремительно налетев, первой же очередью поразили воздушный шар. Он мгновенно обмяк, а корзина с человеком, кувыркаясь, полетела вниз на землю.
Можно было только догадываться о душевном состоянии того наблюдателя, падавшего камнем в корзине на землю.
*****
Наше новое наступление началось без особого шума и, казалось не таким мощным, как это было под Шауляем, однако, оно пошло успешно, с нарастающими темпами. С самого начала продвижения, нам - пехоте, хорошо помогали танки и самолеты-штурмовики. Перед началом атаки и в период ее, штурмовики ИЛ-2 громили немецкую оборону. Летая низко над землей, они не только уничтожали огневые средства и боевую технику, но и наводили панический ужас на гитлеровских солдат.
Недаром, немцы прозвали этот самолет "летающим дьяволом".
Но и штурмовикам доставалось. Из-за недостаточной скорости, их часто сбивали, или поджигали.
Вот и тогда, перед нашей атакой, один ИЛ-2, весь объятый огнем, летел из-за линии фронта, и как раз над нашими окопами, из этого огненного клубка вывалился летчик, без парашюта шлепнулся на землю. Упал он в пятидесяти метрах от нас, а самолет, пролетев еще немного, с грохотом врезался в лес.
На этот раз, в атаку мы двинулись следом за танками, которые проделали проходы в проволочных заграждениях и прикрывали нас своей броней, поэтому и потерь среди пехоты было меньше. Например, в моем взводе было только двое раненых.
Но после прорыва через две первых траншеи, танки остановились, отстали, а потом совсем куда-то исчезли. Мы - пехота, снова остались одни, безостановочно двигаясь вперед.
То декабрьское, 44-го года наступление, как мне казалось, проходило сравнительно легко и уверенно. Гитлеровцы, хоть и с остервенелыми боями, но отступали большими отрезками.
Однако, чем дальше продвигались в глубь прусской земли, тем чаще наскакивали на заранее подготовленные оборонительные рубежи с противотанковыми рвами, заграждениями из колючей проволоки, минными полями, многочисленными траншеями и ДОТами.
И тогда, опять лезли только на пролом, снова проливая много крови.
На одном из таких рубежей мы увидели столько убитых советских солдат, что меня, уже видевшего немало ужасов и смертей, это зрелище - потрясло.
На это место мы подошли сразу, после произошедшего здесь побоища. В этом месте наш полк в бою не участвовал, так как задержался в каком-то населенном пункте, где гитлеровцы не отступая, отчаянно оборонялись, задерживая нас.
А здесь, перед нашим взором открылось огромное поле, все усеянное сотнями трупов в серых русских шинелях и защитных телогрейках. Некоторые погибшие висели прямо на ограждении из колючей проволоки, убитые во время ее преодоления.
К нашему приходу, в этом месте боя уже не было. Стояла тишина. Немцы отступили, хотя по всему было видно - оборонительную полосу противника, наши так и не преодолели.
Кто, какой жестокий командир, безжалостно гнал людей на верную смерть, на убой, на неоправданные жертвы?!
А всего в нескольких километрах левее, таких укреплений не было, и там другие подразделения продвинулись далеко вперед, и гитлеровцы, боясь окружения, сами оставили эти хорошо укрепленные позиции и отступили.
Таких безрассудных командиров на фронте было достаточно. Они действовали по принципу: "Любой ценой!", "Любой кровью!". Не считались ни с какими потерями и утратами.
Я глубоко убежден: жертв в этой войне было бы много меньше, если бы наши командиры действовали разумно, бережно относились к солдатским жизням.
Но этого не было.
*****
Наступая по прусской территории, мы не переставали удивляться невиданному доселе нами порядку и опрятности в немецкой жизни, богатству и роскоши в их жилищах.
В каждом доме, в который нам приходилось заходить, стояли полированная и мягкая мебель, громадные зеркала, часы с боем, или музыкой, в резных деревянных футлярах, высотой от пола до потолка и множество другой богатой невидали, оставленной местными жителями.
Отступая, гитлеровские войска эвакуировали в свой тыл все гражданское население, поэтому, мы вступали всегда в пустующие населенные пункты: поместья, села, городки. И только очень редко встречались дряхлые старики, вероятно сами не пожелавшие покидать свои жилища.
Но, несмотря на то, что жителей нигде не было, идеальный порядок просматривался абсолютно везде, начиная от уборных во дворе, выскобленных и вымытых добела, кончая кладбищами, в богатом убранстве, необыкновенно ухоженными.
Почти во всех сельских поместьях оставался беспризорный скот: черно-белой масти коровы и громадные свиньи.
В некоторых кирпичных подвалах оставались запасы продуктов: копченые окорока и колбасы, банки с тушенкой, соленьями и вареньями.
Мы не могли надивиться этому богатству, поэтому с недоумением спрашивали друг друга: что им, немцам не хватало? Зачем они пошли захватывать нашу страну?
Наши люди, видя немецкую зажиточность, и сравнивая ее с российской скудностью, вновь переживая перенесенные от захватчиков страдания, с озлоблением смотрели на дорогие, шикарные вещи. Некоторые солдаты, заскакивая в дом, с бессмысленной жестокостью, расстреливали из автоматов громадные зеркала, красивые дорогие люстры, часы и мебель. На подворьях убивали скот, чтобы полакомиться одним свежим куском мяса, а остальную тушу бросить.
*****
В январе 45-го года, наше наступление проходило очень неравномерно, как-то хаотично. Мы рывками, то шли вперед, то без видимых на то причин, останавливались, или наши подразделения и части бестолково передвигали с фланга на фланг, с одного места на другое.
Я взводный - маленький командир, и естественно не мог быть посвящен в высокие замыслы, но видел и чувствовал на себе бестолковщину и плохое управление войсками.
Не редко, этому хаосу способствовало пьянство командиров, которое в то время мало кем осуждалось. Злоупотребление же спиртным снижало чувство ответственности и бдительности. Часто влекло к бессмысленным жертвам м большими потерями личного состава.
Так, в один из спокойных дней, наш полк, находясь во втором эшелоне, разместился в каком-то пустующем населенном пункте, а мы с комфортом отдыхали в опрятных домиках.
Вдруг, на улице послышались непонятные, тревожные звуки и крики, матершина и ругань.
Оказалось, убегают в тыл обозники. Панически метались интенданты, а потом, появились и боевые подразделения, покинувшие передовую. Не останавливаясь они нам кричали, предупреждая: "Немцы с танками наступают!".
Стало ясно - шло паническое отступление наших войск.
В подразделениях нашего полка, тоже началась неимоверная сутолока и неразбериха.
А через "нашу" деревню, продолжали бежать все новые группы отступающих.
Роты и батальоны нашего полка, стихийно втягивались в эту неразбериху, и тоже начали в панике убегать.
Войско стало неуправляемым.
И мне, в толпе с другими пришлось отступать.
А позади нас слышался гул танков, беспорядочная стрельба, разрывы снарядов. Неизвестность и неведение того, что там творится, подхлестывало, подгоняло и нагнетало хаос. Мы, неуправляемой толпой, бежали все дальше назад.
Пока не находилось командиров, которые попытались бы остановить отступающих, навести порядок, организовать оборону.
Так панически и отступали мы около тридцати километров, пока, наконец, чья-то твердая рука не остановила людей.
Наш полк быстро собрали в стороне от других и мы, ускоренным маршем, двинулись влево по рокадной дороге, и через несколько километров, еще не видя противника, заняли организованную оборону.
Как выяснилось потом, немцы воспользовались нашей неорганизованностью, разболтанностью и почти поголовном пьянстве из трофейного спиртного, быстро организовали встречный удар и контрнаступление, во время которого уничтожили много нашей техники и людей. Не мало солдат оказались пленными.
Так жестоко, но поделом, противник наказал нас за распущенность.
Надо признать, что в любых наступательных боях, даже самых тяжелых и малоэффективных, пусть даже с большими потерями, но войска чувствуют себя увереннее, их моральное состояние гораздо выше, чем при любом отступлении с неразберихой, хаосом и паникой.
Именно в таком положении мы тогда и оказались.
В миниатюре повторился 1941-й год.
Потом, немалыми усилиями и излишними жертвами, пришлось останавливать врага, с большими боями восстанавливать положение.
После этого, когда мы заняли оборону, на участке нашего полка, немцы дважды пытались атаковать, но мы к тому времени уже окопались и были готовы встретить наступающего врага.
Местность тоже благоприятствовала нам - впереди было открытое, хорошо простреливаемое пространство.
Гитлеровцы наступали с танками, но два из них еще на дальних подступах подбили наши артиллеристы, а остальные не решились ползти вперед, остановились, а потом скрылись из виду.
Вражеская пехота продвинувшись еще немного, тоже залегла, начав окапываться.
Так образовалась новая, стабильная оборона.
И мы, и противник, быстро закапывались в землю. Копали сплошную траншею в полный профиль, а впереди ее, саперы в ночное время установили минное поле.
Передний край гитлеровцев проходил там, где мы их остановили - в 400-450 метрах от нас.
С неделю мы сидели в этой обороне на передовой, а потом наш батальон сменил другой батальон нашего же полка.
Через два дня после нашего ухода, во вторую траншею, началось наступление, но не здесь, не на нашем участке, а правее, километрах в тридцати. Оттуда доносился мощный, несмолкаемый гул канонады.
А у нас? Все мы предположили, что тоже переходим в наступление, так как и здесь началась артподготовка, но очень слабенькая и непродолжительная, после которой, сменивший нас батальон пошел в наступление.
Наступал он хорошо, дружно. Сходу, захватил первую, а затем и вторую траншеи.
Но обороняющиеся немцы быстро обнаружили, что кроме этого батальона на них больше никто не наступает, фланги наступающих не прикрыты - они быстро сомкнули разорванную оборону, а наши подразделения оказались в мешке, как в захлопнувшейся мышеловке.
Для батальона начался бой за выход из окружения. Он был беспощадным и жестоким, но все-таки часть бойцов и командиров вырвались и вернулись в свою траншею. Но большинство остались там погибшими, ранеными и плененными. Из состава батальона, в строю осталось - менее четверти.
На следующее утро, точно с такой же задачей, т.е. овладеть двумя первыми траншеями противника и, по возможности, продолжить наступление, по следу вчерашних наступающих, пошел в атаку уже наш батальон.
Для броска через свое минное поле, были сделаны проходы - по одному для каждой роты, в пятнадцать метров шириной и обозначенные флажками.
Начиная атаку, вся рота устремлялась в этот узкий проход, а проскочив его, разворачивалась в цепь.
Наша рота действовала на левом фланге батальона, а мой взвод - на левом фланге роты. Значит, я оказался самым левофланговым в этой операции.
Утром, в час атаки стоял очень густой туман, что должно было благоприятствовать нашему успеху. Он хорошо прикрывал нас.
В назначенное время, прогремела жиденькая артподготовка и была подана команда "Вперед!".
Выскочив из траншеи, мы устремились в проход через минное заграждение. Я проскочил флажки, во всю силу побежал влево, крича на ходу: "За мной, ребята!". Потом, разворотом вправо, побежал вперед, на немецкие окопы.
Бежал как одержимый, с одной мыслью в голове - быстрее достичь окопов противника. Рядом свистели пули, но я несся, даже не пригибаясь, однако, сквозь туман видел, что бегу не один - рядом со мной мои люди. Но видел только то, что творилось рядом, так как дальше пяти метров, ничего не просматривалось.
Быстро и как-то неожиданно, под ногами возникла вражеская траншея. Мы уже добежали.
Не раздумывая, я прыгнул вниз и в двух-трех метрах от себя увидел стоящего немца. Вероятно, от неожиданности, он опешил, потому что неподвижно стоял и смотрел на меня.
Я тоже как остолбенел - не мог пошевелиться, пока через несколько секунд, в траншею не впрыгнул ручной пулеметчик моего взвода. Только тогда я опомнившись, закричал во все свое горло: "Хенде Хох!" (Руки вверх), и немец, выронив карабин, поднял руки.
Через одну-две минуты, появился мой связной (практически ординарец) Занога, ведя впереди себя пленного немца, и почти сейчас же, с другой стороны с двумя пленными - мой помкомвзвод старший сержант Ившин.
Больше никого из наших не появлялось. Оказалось, только мы вчетвером находимся во вражеской траншее, да еще с четырьмя пленными.
Оружие пленных, Ившин выбросил в сторону за траншею, а их самих, наспех ощупал, проверяя, не остались ли у них гранаты, или пистолеты.
Ручной пулеметчик сидел и торопливо снаряжал опустевший пулеметный диск, так как его второй номер с запасными дисками где-то отстал, как и остальные солдаты взвода, роты, батальона.
А я лихорадочно соображал: что предпринять дальше?
Но решил, еще раз обследовать траншею, не появились ли наши. С этой целью - Ившину приказал идти по траншее вправо - Заноге влево. Пулеметчику - охранять пленных.
Подождав, когда пулеметчик закончит снаряжать диск, я тоже побежал влево и вскоре увидел Заногу. Он стоял, прижавшись к стенке окопа, вглядываясь куда-то аз уступ траншеи.
Подойдя к нему, я понял что там, куда он смотрит - немцы.
Сквозь туман виднелись два фашистских солдата, которые строчили из пулемета в сторону наших окопов.
Я окончательно убедился, что кроме нас четверых, в немецкой траншее никого из наших нет.
Где остальные? Где весь батальон?
Я решил: пока не схватили, или не уничтожили нас немцы - быстрее удирать к своим.
Переглянувшись с Заногой. Мы без слов побежали назад, к тому месту, где оставался пулеметчик с пленными. Почти одновременно с нами, с другой стороны появился Ившин с окровавленным лицом. Кровь струйками текла по всему лицу, заливая шею и грудь.
Что случилось с ним - спрашивать не было времени. Я торопливо скомандовал: "Бегом к своим!".
Подоткнув дулами автоматов пленных, мы все выскочили из траншеи, и во весь опор помчались в свои окопы, гоня впереди себя четверых пленных врагов.
Слышался непрерывный свист пуль, но еще не рассеявшийся туман, скрывал нас от прицельного огня. До своей траншеи мы добежали невредимыми.
Встретил нас командир батальона, которому я с волнением, сумбурно доложил о возвращении из немецких окопов, в доказательство сдавая пленных.
А комбат проявил недовольство тем, что я вернулся из занятой нами траншеи. Он резко говорил, что надо было там удерживаться до конца, до смерти, пока не подошел бы туда весь остальной батальон, который сейчас залег где-то на нейтральной полосе.
Ему, отсиживающемуся в своих траншеях, окруженному связными и ординарцами, наплевать было на наши жизни. Для него совсем не имело значения, если бы мы все погибли, или нас враги захватили в плен. Ему нужен был личный престиж и хоть какой-то успех батальона для доклада наверх.
А людей война спишет, как списала уже многие миллионы.
Ну, а сегодняшнего наступления, оказалось, противник ждал, и как только батальон пошел в атаку, обрушил по нему ураганный огонь, из-за которого цепь остановилась и залегла на нейтралке, где проходила дорога с кюветом и деревьями по бокам. В этом кювете и укрылись все роты.
Сейчас, комбат приказал мне добраться до подразделений и передать его приказ: по сигналу зеленой ракеты, поднять людей в атаку и занять первую траншею противника.
Туман к этому времени постепенно рассеялся, поэтому, бежать мне придется у всех на виду, по совершенно открытому месту, под прицельным огнем врага.
Я понял, что комбат посылает меня на верную смерть..
В этой обстановке, добежать туда живым можно было только чудом. Но непослушание командиру в бою - недопустимо. Оно жестоко каралось, вплоть до расстрела. Да у меня и мысли не было о невыполнении приказа. Нужно бежать и поднимать бойцов в атаку.
Мой подкомвзвод Ившин, с перевязанным лицом, уже отправился в медсанбат. Его лицо посекли мелкие осколки от гранаты, брошенной в него гитлеровцем, когда он двигался по немецкой траншее, разыскивая своих, которых там не было.
А сейчас я побегу, вдвоем со своим верным Заногой.
Каким хорошим дядькой был этот украинец, солдат Занога. Мой связной, а практически ординарец, он заботился обо мне всегда, как о своем сыне (по возрасту я ему годился в сыновья). Ели мы с ним из одного котелка, и часто, подвигая котелок с кашей, или супом, он ласково говорил на своем певучем украинском: "Иштэ, иштэ богаче", или "Вы поспытэ, а я посижу, подэжуру."
Не редко он удерживал меня бежать под сильный огонь, показывал более безопасные места, часто готовил укрытия.
Сейчас, перед броском под смертоносный огонь, я тихо сказал: "Пошли, батя",
Мы одновременно выпрыгнули из траншеи и помчались навстречу бешеной стрельбе. Пули роем свистели и чвиркали вокруг меня. Многие из них трассирующие, как молнии мелькали рядом с головой.
Я бежал и ждал: вот сейчас, вот сейчас стукнет в мое левое плечо. Почему мне так думалось про левое плечо, не знаю. Но думалось именно про левое и только про плечо.
Бежать до лежащей цепи нужно было не более двухсот метров, но бежать так быстро, как только способен, полностью выкладываясь.
Но выдохся я, не добежав до кювета, шагов пятнадцать, и шлепнулся в попавшуюся под ноги небольшую воронку от снаряда. Я лежал несколько минут, успокаивая дыхание и волнение.
Но надо было преодолеть и эти пятнадцать шагов. Ах, как трудно заставить себя снова подниматься под пули. Но надо!
Я рывком вскочил и мгновенно услышал противное чвирканье пуль у своих ушей. По мне стреляли прицельно и много. Однако, проскочил незадетым оставшееся пространство и с разбегу упал в кювет, прямо на кого-то из солдат. Тот охнул, выругался, но улыбнулся, подвинулся, уступая мне место рядом с собой.
Оказывается, многие из лежащих здесь, с замиранием сердца, наблюдали за нашим бегом под ураганным огнем, и каждое мгновение ждали нашего последнего шага. Но мы оба с Заногой уцелели, добежали до этого дорожного кювета.
В кювете, под снегом, земля оказалась не замерзшей и люди, работая лежа, уже успели вырыть довольно глубокие окопы.
Я передал командирам рот и взводов, приказание комбата об атаке по его сигналу и что требуется во что бы то ни стало, вражескую траншею - захватить.
Через несколько минут наши артиллеристы и минометчики сделали три-четыре залпа и тут же взлетела зеленая ракета.
Командиры подали команду: "Встать, в атаку вперед!" Но бойцы успели сделать лишь попытку подняться, как мгновенно, еще больше усилился огонь и прижал их снова к земле, при этом ранив сразу несколько человек.
Стало ясно, что никакая атака сейчас, в этих условиях невозможна. Она была бы бессмысленной и губительной. Поэтому, мы так и остались лежать в этой придорожной канаве, в течении всего дня до наступления темноты.
Днем пытались протянуть к нам кабель, чтобы иметь телефонную связь с командиром батальона, но посланные два связиста с катушкой и аппаратом, не прошли и половины расстояния, как оба погибли. На смену им был послан еще один, который не добежав до погибших был тоже сражен.
Больше не делалось попыток посылать кого-либо к нам.
Только с наступлением темноты, к нам прибыл связной с приказанием командования - всем отойти в свои окопы.
Мы, замерзшие и голодные, с онемевшими конечностями от неподвижного лежания целый день в промерзлой земле, неуклюже поднялись и осторожно двинулись назад.
Огонь противника почти прекратился.
Но вдруг, около своих окопов, стали раздаваться взрывы. Как оказалось, некоторые бойцы, отходя в темноте, не попадали в проходы, через минное поле и стали подрываться на своих минах.
Сколько их подорвалось? Я не знаю.
Так же не знаю и того, как прошел сам: или попал в проход, или шел по заминированному участку, но случайно не наступил ни на одну из мин.
Нам с Заногой сегодня чудовищно везло. За этот день мы оба могли погибнуть ни один раз, но пока оставались живыми и невредимыми.
В первый раз Занога мог погибнуть еще тогда, когда бегал по немецкой траншее и там налетел на автоматную очередь фашиста, но у того, вероятно, сильно дрожали руки, если он с очень близкого расстояния не попал в него, прострелив только полу шинели в двух местах. Зато Занога не промахнулся. Второй гитлеровец, находившийся рядом, сам сдался в плен.
В другой раз повезло ему тогда, когда мы с ним бежали к залегшей на нейтралке цепи батальона. Тогда пуля попала ему в карман шинели и повредила лежавшую там ручную гранату, но она каким-то чудом не взорвалась и не разнесла его.
Ну а сейчас, когда я возвратился в свою траншею, там уже шел ужин. Нужен был Занога с котелком, но его нигде не было. Я спрашивал о нем многих солдат, однако никто его не видел. Только примерно через час он появился. На мой вопрос: где был? Он рассказал, что когда возвращаясь подходил к своим окопам, шедший рядом с ним солдат, наступил на мину и подорвался, а его, Заногу, взрывной волной оглушило, ударило об землю, отчего он потерял сознание, а очухавшись, пришел сюда в траншею.
Никакого ранения и на этот раз он не получил, а только был оглушен и отброшем в сторону. Было это настоящее везение - как рожденному в рубашке.
Не знаю, как Занога, а я на самом деле родился в рубашке. А узнал я о том, что родился в рубашке, только когда уходил в армию. Тогда об этом мне рассказала мама и дала ссохшийся комочек плевы, серого непрозрачного цвета, неопределенной формы и наказала хранить ее пуще глаза своего, ибо она - спасение мое от всех несчастий и напастей.
Я спрятал этот комочек в кожаный отцовский бумажник и нигде с ним не расставался. Но будучи еще в Ачинске, в Киевском училище, однажды ночью, из моих брюк бумажник украли.
Так и пропала навсегда моя "рубашка".
Но вернусь к тому, очень тяжелому для меня, январскому дню.
Без всякого сомнения, этот день для нас с Заногой был более опасным, чем для любого другого человека из нашего батальона, участвовавшего в том бою.
Мы только чудом остались живыми и не ранеными, да еще захватили в плен четверых вражеских солдат.
За этот боевой день, меня представили к награде орденом "Отечественная война II степени", а Заногу - к ордену "Красной Звезды".
Замысел командования этих двухдневных боев заключался в том, чтобы в какой-то мере сковать противника здесь, на этом участке. Не дать ему возможности перебросить часть сил туда, где наносился основной удар - в тридцати километрах правее нас. Мы же здесь отвлекали и сковывали силы врага. Вероятно, свою задачу мы выполнили положительно, потому что там прорыв прошел успешно. Заранее укрепленная оборона была взломана и прорвана.
Началось новое большое наступление.
Наша часть тоже втянулась в прорванную брешь, начав наступательные бои.
Чтобы не дать возможности гитлеровцам где-нибудь закрепиться, наше командование приняло решение вести наступление круглосуточно, не останавливаясь и ночью.
Наш батальон сделали ночным.
Теперь, в дневных боях мы не участвовали, но и не отдыхали, чтобы далеко не отстать, двигались следом за наступающими передовым подразделениями, а с наступлением темноты сменяли дерущиеся роты и сами вступали в боевое преследование врага.
Во время круглосуточного нашего давления, фашисты не успевали где-либо зацепиться, чтобы организовать нормальную оборону. Поэтому отступая, они могли давать нам только встречный бой. Это они и делали, где только могли.
Наша задача заключалась в том, чтобы быстрее сбивать их оттуда, где они организовывали оборонительные очаги, а сбив - быстрее продвигаться дальше вперед.
Поэтому и ночью нам приходилось воевать почти за каждый населенный пункт, каждую высоту.
В Восточной Пруссии большинство населенных пунктов - это небольшие, но частые городки, богатые поместья и усадьбы, все с крепкими, каменными строениями, удобными для длительной обороны. Поэтому, во избежание лишних потерь, мы все чаще стали применить обходную тактику, при которой укрепленные населенные пункты оставались в стороне, а гитлеровцы оказывались обойденными, потом сам сдавали их без боя.
В тот период нам приходилось овладевать десятками мелких населенных пунктов, но довелось брать и довольно крупный город - Инстенбург, ныне Черняховск.
Его захватили мы быстро и он остался практически неразрушенным. И так получилось, что в этом городе мне потом пришлось лежать в госпитале после ранения, полученного при штурме Кенигсберга.
Мы продолжали действовать, как ночной батальон, а в темноте, не видя, где противник, какая впереди местность, было сложно и трудно. При том, находясь в постоянном движении, мы почти не отдыхали. Поэтому, от большой усталости, люди действовали вяло, с большим напряжением сил.
Я, как и другие люди, вымотался до предела физически и морально. Нервы все время напряжены были до предела.
Однако, эта усталость появилась уже не сейчас, не только от этих ночных боев, она накапливалась за все месяцы непрерывного пребывания на передовой, в боях, где все время рядом витала смерть. За все время пребывания в этой части, из-за ранений и гибели, сменилось уже абсолютное большинство солдат и командиров, а я все оставался в строю, пока щадимый и пулями и осколками.
А я ведь не прятался за чужими спинами, не сидел в штабных землянках, а все время был там, где опаснее всего и превозмогая собственный страх, еще показывал пример подчиненным, несмотря на то, что самому было очень страшно.
Кроме командирских обязанностей, у меня были еще комсомольские - я был членом комсомольского бюро и зам. Батальонного секретаря ВЛКСМ, кандидатом в члены партии. Поэтому мне казалось, что я должен быть только впереди и показывать пример храбрости.
Не часто, но в промежутках между боями, собирались партийные, или комсомольские собрания и я посещал их с большим удовольствием. Они поднимали мне настроение и моральный дух. С каждого собрания уходил я каким-то обновленным, просветленным и воодушевленным.
Пишу эти слова о собраниях, поднимавших мне моральный дух, не ради фарса (мне это ни к чему), а потому, что было именно так, и я никогда не забуду тех духовных облегчений, какие получал для своей молодой души, после их посещений. Я их ждал, мне хотелось, чтобы они проходили чаще.
Охлаждение, а потом и отвращение к разного рода собраниям, совещаниям, семинарам, пришло позже, когда они стали формальными и никчемными.
Такими они остаются и сейчас.
Выше я написал, что пока все оставался невредимым, что мне фантастически везло. Но это не совсем так.
И мне попадало много раз, но не так сильно, чтобы вывести из строя: засыпало землей, глушило, выбрасывало взрывом из окопа, и.т.д.
Так, однажды, укрываясь от минометного обстрела, лежал я в маленьком окопчике, под стеной какого-то строения, лицом вверх, вытянув ноги. Вдруг, слышу характерное шипение летящего уже вниз большого осколка.
Осколки различной величины, от разорвавшихся снарядов, или мин, с громадной скоростью разлетаются по сторонам и вверх, а сверху, уже обессиленными, как камень в свободном падении, летят на землю.
И вот, слыша шелест падающего осколка, я уставился вверх, надеясь увидеть его, и думая, не шлепнул бы он меня. И только успев об этом подумать, как почувствовал сильнейший удар в правую ногу, чуть выше колена. Это стукнул меня тот осколок, который я пытался увидеть.
Он был размером с детский кулак, и хоть падал уже сверху, но так здорово стукнул, нанеся такой удар, что я подпрыгнул от боли, а потом несколько дней хромал. Хорошо еще, что этот удар смягчили ватные брюки, которые были на мне.
Но самое удивительное то, что двумя неделями позже, меня ранило осколком снаряда точно в то же место, куда ударил этот большой осколок. Он явился как бы предвестником и указателем настоящего ранения.
Однажды, тяжелый снаряд разорвался в трех метрах от моего окопчика и меня полностью засыпало землей, выброшенной взрывом. Но только засыпало, да комьями набило спину, не причинив большого вреда.
А еще раз, в одну из ночей, нам был разрешен небольшой отдых в лесу, рядом с передовой. Но крепкий сон прервал наш советский ночной бомбардировщик, сбросивший по ошибке бомбы не на гитлеровцев, а на нас.
Одна из бомб взорвалась где-то рядом с окопом, в котором я спал, подстелив на дно сухой травы. Меня сонного выбросило из этого неглубокого окопчика, но не сделав мне ни единой царапины.
Таких случаев, о которых я написал, было очень много. Происходили они практически постоянно.
По-настоящему меня ранило 28 января, тогда, когда мы ночью догоняли отступившего противника, а последнюю половину ночи, просто шликолонной серез большой сосновый лес. Шли спокойно, потому, что впереди колонны действовала полковая разведка и головная застава, указывая, что путь свободен.
Лес кончился. Началось ровное заснеженное поле, за которым вырисовываясь, смутно виднелись строения какого-то населенного пункта. Но кругом стояла тишина.
Как только колонна полностью вытянулась из леса и ее голова уже приближалась к строениям, оттуда по колонне неожиданно ударили из пушек, вероятно, оставленных в засаде, хорошо замаскированных и поджидавших нашего подхода.
Били они с близкого расстояния, брезантными снарядами. Эти снаряды рвутся не на земле, а в воздухе, на высоте от земли десять - пятнадцать метров и осколками, вперемешку с заложенной туда картечью, как дождем, поливают сверху.
Сейчас над нашими головами, с оглушительным треском, рвались эти снаряды, а мы в чистом поле, ничем не могли укрыться, оказавшись совсем беззащитными.
От первых же разрывов, повалились десятки людей, убитыми и ранеными. Колонна мгновенно рассыпалась в разные стороны. Люди, спасаясь, бросились бежать обратно в лес. Бежал и я.
Над головами продолжали трещать разрывы и поливать смертоносным дождем. Вокруг, одни молча, другие с криками, падали люди.
А я бежал! И добежал до спасительного леса, где снаряды пока не рвались.
Уцелевшие бойцы стали приходить в себя, собирались кучками по своим взводам и ротам. К этому времени наступил рассвет.
Я из своего взвода собрал уже шесть человек. Мы стояли под высокой сосной. Курили. Один из солдат с возбуждением говорил о произошедшем на поле, смачно ругал фашистов за коварную засаду, откровенно радовался, что остался жив.
Но вдруг, в эту самую сосну, под которой мы стояли, ударил прилетевший снаряд. Раздался оглушительный грохот взрыва и треск ломаемого дерева.
Я, вместе со всеми, рухнул на землю, в снег. Падая, успел подумать: меня убило.
Но через несколько мгновений, открыл глаза, еще не понимая - живой я, или нет?
Не чувствуя никакой боли, вскочил на ноги, и только тогда ощутил резкое жжение в ноге и стекающую по ней горячую струйку крови. Увидел разорванную осколком штанину маскхалата и брюк. Я понял -ранен.
Все шестеро моих бойцов, с которыми я только что стоял, мертвыми лежали на снегу.
Но вдруг, один из них, вероятно уже в смертельной горячке, вскочил и побежал, однако, сделав только несколько шагов, снова рухнул, больше уже не шевелясь.
Я молча смотрел на это печальное зрелище, стоя на одной ноге, держась за дерево.
Всем шестерым осколками пробило головы, все мгновенно погибли. Мне же попало только в ногу, точно в то самое место, куда недавно ударил большой осколок - предвестник этого ранения.
На этот раз, небольшой, но сильный осколок, пробил все мое обмундирование, начиная от маскхалата и ватных брюк, кончая кальсонами.
Волоча за собой вату от брюк и тряпки, он вонзился далеко в тело. Остановился, упершись в кость, но не повредив ее.
Все погибшие солдаты были в касках, но они их не спасли, так как слишком близко разорвался снаряд и слишком велика была убойная сила осколков, а попадания прямыми.
Меня, наспех перевязав, фельдшер отправил на санной подводе в медсанбат, а оттуда увезли подальше в полевой госпиталь, где хирург из моей раны извлек осколок вместе с тряпками и ватой.
Оказавшись в госпитале, я почувствовал громадое душевное и физическое облегчение, а точнее сказать - настоящее блаженство.
После стольких испытаний, мне казалось раем - находится в теплом помещении, на кровати, хоть и с соломенным матрацем.
Первые три дня, с небольшими перерывами для перевязок и еды, я только спал, спал и спал.