Аннотация: Великая Отечественная Война изнутри. Глазами пехотинца. Моего деда. То, что нам всем нужно знать. Очередная глава рукописи.
ЧАСТЬ IV
В.В.П.У.
Мы оказались в подобном Киевскому, но другом - Виленском Военном Пехотном Училище /ВВПУ/, которое было эвакуировано в Сибирь тоже с Запада - из Литвы.
Теперь в этом училище нам предстояло продолжить обучение, но только по более углубленной программе, так как к этому времени, обстановка на фронтах войны - стабилизировалась в результате разгрома немцев в Сталинградской и Орловско-Курской битвах.
Появилась возможность готовить для армии более грамотных командиров.
Сразу же, после прибытия в это училище, мы почувствовали там другую, по сравнению с Ачинском, обстановку.
Хоть и была здесь такая же жестокая дисциплина и требовательность, но не было унизительных грубостей, издевательств и бессмысленной муштры.
Мы, загнанные физически, и угнетенные морально там, здесь вздохнули немного свободнее, со стороны командиров почувствовали к себе человечность. Появилась возможность привести себя в относительный порядок: постирать заскорузлое от грязи, пота и соли обмундирование.
После прибытия, разместили нас в палатках училищного лагеря, расположенного в четырех-пяти километрах от города, на берегу речки Кондобы - притоке реки Томи, с чистой, прозрачной водой.
Вероятно, больше других, был рад я, что нежданно-негаданно, попал в этот готод, ибо здесь жили мои родственники: бабушка и дядя Вася с семьей - младший брат мамы.
Он был здесь крупным партийным работником - Первым секретарем горкома партии.
Забегая вперед скажу, что дядя Вася - Василий Арсеньевич Москвин, в последующие годы стал еще более крупным руководителем. Он был председателем Кемеровского облисполкома, Первым секретарем Томского обкома партии. Избирался делегатом XVIII Всесоюзной партконференции и XIX, XX, XXI съездов КПСС, являлся членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР и РСФСР нескольких созывов. Умер он в возрасте пятидесяти восьми лет, из-за перенесенных нескольких инфарктов.
Сразу по приезде в Сталинск, я стал мечтать о том, как мне свидеться с родными, но к командирам по этому поводу не обращался, так как всякие городские увольнения курсантов запрещались. Поэтому, я написал им письмо, в котором сообщал, что нахожусь здесь, у них в городе.
Через несколько дней, вдруг, курсанта Лаврова вызывают в штаб училища, который размещался в легких дощатых домиках, здесь же, на территории лагеря.
Вызов в столь высокую инстанцию рядового курсанта ошеломил не только меня, но и моих ближайших командиров и товарищей.
Это было исключительным событием, когда рядовые курсанты вызывались туда, и вызывались, обычно, за какое-то совершенное преступление, или подвиг.
Но я ни того, ни другого не совершал, поэтому, не мог догадаться о причине вызова, и когда шел в штаб - в голове гвоздем сидела только одна мысль: зачем, по какому поводу вызывают? Сопровождал меня в штаб старшина роты.
Оказалось, вызывал начальник политотдела училища, однорукий полковник Ляшенко. (Руку ему ампутировали после тяжелого ранения на фронте). Когда я предстал перед ним, он с любопытством осмотрел меня с ног до пят, кажется, брезгливо ухмыльнулся моему неприглядному внешнему виду, неказистому росту, и спросил, есть ли у меня родственники в этом городе? Я ответил утвердительно. Тогда он сказал, что звонил мой дядя, и просил отпустить меня к нему. Тут же приказал старшине роты: переодеть, переобуть и выписать увольнение до утра следующего дня. Боже мой! Что тут началось?! Старшина забегал в поисках сапог и подходящего обмундирования, а командир роты произвел инструктаж о поведении в городе. Но, наконец-то все уладилось. Вместо ботинок с обмотками я надел кирзовые сапоги, приличное шерстяное обмундирование, и отправился в город.
Встретили родные меня очень приветливо, особенно рада была бабушка. Мы с ней не виделись уже несколько лет, а точнее - с начала войны. В довоенные годы она часто навещала Абазу, по целому лету гостила у нас.
У них была большая, прекрасная квартира, какую я еще никогда не видел. Да и видеть не мог. В нашей Абазе таких не было. Все меня поражало у них, казалось, что это верх благополучия, верх совершенства человеческого бытия.
От всего увиденного, а видел я такое впервые, я растерялся, молча оглядывался, не зная, что делать, куда и как ступить. На самом же деле, с теперешнего взгляда, у них было все просто и даже скромно.
От бабушкиных ласк я вскоре пришел в себя, немного освоился, стал внятнее отвечать на вопросы.
Ужином угостили, по моим понятиям, царским. Стопку водки налил дядя Вася, от которой я пьяным стал, а дяде смешно. Он еще одну налил, но я сообразил, что больше нельзя, и пить отказался. На столе - изобилие еды. Так казалось мне. И это не в мою честь был накрыт такой стол, а повседневный для них ужин, ибо первого секретаря городского комитета партии и всех ему подобных руководителей, обеспечивали по особым лимитам. Для них существовали закрытые спецмагазины, в которых они по довоенным ценам могли купить любые продукты, вино, водку, и.т.д. А в это время, по всей стране царил голод и нищета, вызванные страшной войной. Армия содержалась на голодном пайке, рабочие по карточкам выкупали скудный паек, недельную норму которого можно было съесть за один день. Домохозяйкам, инвалидам и детям полагалось по двести граммов хлеба в день, и больше ничего.
*****
Сталинск (Новокузнецк), в те годы, когда мы там учились в училище, был очень молодым городом. Он - детище I-й пятилетки, ему тогда исполнилось лишь двенадцать лет.
Его возводили на реке Томь в болотистой тайге героическим трудом молодых энтузиастов. Именно - героическим, ибо основными орудиями труда были только лопаты и тачки.
Об этой Кузнецкой стройке и ее людях Владимир Маяковский тогда написал:
"Здесь будет город!
Здесь саду цвесть,
Коль на свете
Такие люди есть!"
И в годы Отечественной войны город продолжал строиться и развиваться. Уже в конце 30-х, начале 40-х годов, Сталинск стал главным промышленным центром Кузбасса, а его Кузнецкий металлургический комбинат (КМК) стал мощным металлургическим предприятием, из ворот которого в годы войны непрерывным потоком шли на фронт танки и артиллерийские орудия, а прокат металла шел по всей стране.
Естественно, что этот город, и прежде всего его КМК всю войну были под особым контролем правительства и ГКО.
Во время войны таких мощных металлургических комбинатов на всю страну было только два, это: Кузнецкий в Сибири и Магнитогорский на Урале.
В этот молодой сибирский город и эвакуировали Виленское военное училище из далекой Литвы, где оно было создано за несколько месяцев до начала войны.
Но в самом начале войны, когда создавалась катастрофическая обстановка на Западном фронте, училище в полном составе, во главе с его первым начальником, полковником Лукиным Иваном Федоровичем, в спешном порядке, перебросили в Западную Белоруссию, на самое опасное направление.
В тех жестоких и неравных боях погибли почти все курсанты училища. Позже погиб и полковник Лукин И.Ф. - младший брат командующего 16-й армией, известного генерал-лейтенанта Лукина Михаила Федоровича, который тяжело раненым, в 1941-м году попал во вражеский плен. О его мужестве и подпольной работе в фашистских концлагерях, было не мало рассказано и написано в послевоенные годы.
А спасенное Знамя училища, документация, несколько преподавателей и командиров (штабных), были эвакуированы в Сталинск, где ВВПУ заново начало функционировать в аудиториях упраздненного медицинского института.
Мы абазинцы - всего трое: Леонид Храмов, Василий Павлов и я, оказались в одном взводе, даже в одном отделении. Конечно, чтобы быть вместе, мы об этом попросили командиров.
Командиром нашего взвода стал старший лейтенант Баранов - строгий, требовательный, но справедливый офицер. Его мы побаивались, но и уважали. Для нас, курсантов, Баранов был примером, образцом и авторитетом. Наш взвод об бессменно довел до выпуска, и за лучшие результаты взвода на всем периоде учебы и на выпускных экзаменах, был награжден медалью "За трудовое отличие".
Как и в Киевском училище, программа обучения и здесь была очень напряженной, интенсивной, но занимались уже не по двенадцать часов в день, а по десять, и с выходными днями по воскресеньям. Здесь тоже, почти ежедневно проводились стремительные и жаркие марш-броски с полной боевой выкладкой, большие утомительные походы и другие тяжелейшие мероприятия с перегрузками, но не было умышленного издевательства и морального унижения. К тому же мы были уже достаточно тренированными и закаленными бойцами, чтобы безболезненно переносить трудности. Через некоторое время, в училище прибыло новое пополнение, из сержантов старших возрастов и фронтовиков, имевших ранения. Этими людьми пополнили и наш взвод.
Мы, молодые, с уважением и завистью смотрели на живых фронтовиков. Они внесли в атмосферу подразделения и наши молодые души свежую струю, и что-то неуловимо новое, непривычное. Участники войны, а некоторые из них были уже с боевыми наградами, держали себя с достоинством и непринужденностью. Ведь они в боях уже пролили свою кровь, рисковали жизнью. Поэтому с ними и училищные командиры держались уважительно - почтительно, большинство из которых на фронте не были и пороха не нюхали. А мы, молодые курсанты, с восхищением и завистью смотрели на фронтовиков, стараясь подражать им. Мы часто просили их рассказать что-нибудь о войне, об их боевых делах, и с восхищением слушали порой даже явные небылицы. Но в большинстве своем, фронтовики были серьезными, скромными и толковыми ребятами. Многие из них уже имели определенный командирский опыт, могли командовать взводами, но не имели военного образования и офицерского звания, поэтому их и направили в училище.
Однако, и среди них нашлись хвастуны, откровенные лгуны. Один такой врунишка оказался и в нашем взводе. Это был старшина Грибалев - человек почтенного возраста: в отцы нам годился. Поэтому его первоначально, как старшего по возрасту и званию, назначили помкомвзводом. Но ненадолго. Отличительной особенностью этого человека была чрезмерная, надоедливая болтливость. Он мог часами, не смолкая, говорить о чем угодно, и часто, невозможно было разобрать - где у него правда, а где фантазерство. До войны Грибалев работал милиционером, поэтому, большинство его бесконечных рассказов были о вылавливании им многочисленных шпионов, бандитов и воров. Рассказывал он и о том, как однажды, задержал иностранную шпионку с радиостанцией, а у нее во влагалище был спрятан маленький пистолетик, завернутый в платочек и присыпанный тальком. И еще: у них в районе, на праздник урожая, испекли сдобную булку весом ровно в центнер, а в этой булке изюминки размещались точно на одинаковом расстоянии одна от другой. Подобные рассказы из Грибалева лились непрерывным потоком.
*****
Осенью, училище переехало из летних лагерей на зимние квартиры - в корпуса бывшего медицинского института.
Боевая учеба не прерывалась ни на один день. Учебный процесс в училище отличался особой четкостью. Ив зимний период программа предусматривала много полевых тактических и практических занятий, максимально приближенных к боевой обстановке, с боевой стрельбой, продолжительными походами и зимними лагерями. По-прежнему много времени отводилось физической закалке. Для нас уже не составляло большого труда и напряжения совершить марш-бросок в 5-10 километров по бездорожью, или глубокому снегу, с полной боевой выкладкой, волоча за собой станковые пулеметы "Максим".
Мы постепенно становились все более закаленными и выносливыми, давно переступившими рубеж "зеленых юнцов", вымотанных и угнетенных непосильными тягостями, свалившимися на нас в первые месяцы службы.
Приобретенная в училище закалка и солдатская выносливость сильно пригодились и помогли мне на фронте.
Питание в Виленском училище тоже было несколько лучше, чем в Ачинске. Конечно, сытыми мы и здесь не были, ибо норма оставалась прежней, физические нагрузки продолжали быть громадными, но все же такого постоянного и изнуряющего голода, как прежде, уже не испытывали.
Безусловно, сказывалось и то, что мы втянулись в заданный режим жизни и питания. Настроение у всех повысилось, ребята стали много шутить, разыгрывать друг друга, чего не было в недалеком прошлом. В Сталинске нас стали знакомить с культурной жизнью города. Иногда, по выходным дням, организовывались культпоходы в драмтеатр, цирк, на концерты. Там стало возможным посмотреть и послушать тогда замечательных московских артистов, гастролировавших по городам Сибири, народных артистов СССР Симонова, Шульженко и др.
*****
Весной закончилась программа нашего обучения. Мы стали готовиться к государственным выпускным экзаменам. Оставалась только месячная практика-стажировка. Эту стажировку проходили в запасном полку, базировавшемся в городе Бердске, под Новосибирском. В течении месяца, каждый из нас командовал стрелковым взводом. Мы самостоятельно проводили занятия по всем дисциплинам, но контролировались офицерами из училища и местными командирами.
По окончанию стажировки нам дали персональные письменные отзывы. Я, и мои друзья: Леня Храмов и Вася Павлов получили отличные отзывы и благодарность командира полка.
В заключение, мы курсантской ротой, прошли перед строем полка парадным маршем, с песней "Бородино". Это был показательный торжественный марш запасному полку. И он у нас удался. Строевой шаг и песня были отработаны до блеска, нашей выправкой и четкостью восхищались.
Возвратившись со стажировки, мы успешно сдали выпускные госэкзамены, и на нас в Москву отправили документы для включения в приказ о присвоении офицерских званий.
После экзаменов у курсантов появилось свободное время, поэтому по просьбе дяди Васи, мне дали отпуск на десять суток. В тот же день мы с бабушкой двинулись в дорогу. Она непременно хотела поехать со мной, чтобы повидаться со своей дочерью - моей мамой.
Абаза от Новокузнецка расположена в Юго-Восточном направлении, если по прямой - на расстоянии не более двухсот километров, но чтобы ехать по железной дороге, в те годы нужно было делать большое кольцо, расстоянием примерно в тысячу километров, притом последние сто восемьдесят километров добираться на попутных машинах.
Ездить по железным дорогам во время войны, было трудно и мучительно медленно, так кА ни один пассажирский поезд по расписанию не ходил, и никто не мог сказать, когда он прибудет на станцию назначения, ибо в пути пропускал все воинские эшелоны, которые шли нескончаемыми вереницами. Стоянки на станциях тоже не регламентировались. Они могли быть и по тридцать минут и по три часа. Пассажирские вагоны находились в крайне плохом состоянии: без освещения, с разбитыми окнами, и как правило, до предела наполненные людьми, узлами, чемоданами.
Из Сталинска мы с бабушкой выехали по порядочному, в чистом плацкартном вагоне. Однако, уже при первой пересадке, на станции Югра - кое-как втиснулись в переполненный вагон, в котором даже сесть негде было. Но бабушке, как старушке уступили краешек полки и она села, а я укрыл ее от сквозняков своей шинелью, оставшись сам в одной гимнастерке.
Вагон продувался, словно решето, потому, что все стекла в нем были выбиты, и меня сильно просквозило. Я простудился, так как в этом полуразрушенном вагоне ехать пришлось всю холодную ночь. В Ачинске у нас была новая трудная пересадка, и только через трое суток, вместо одних, доехали до Абакана, где кончалась железная дорога. В Абакане нужно было ловить попутный грузовичок, чтобы доехать только до Таштыпа, а от него до Абазы пешком. Но там "рукой подать" - всего тридцать километров.
Мы с бабушкой Фелисадой просидели на дороге почти целый день, прежде, чем появилась попутная полуторка ГАЗ-АА, на которой сто шестьдесят километров до Таштыпа пришлось тащиться полтора суток, так как горе-шофер не столько вез, сколько стоял и ремонтировал свою горе-машину.
Хоть вынослива и настойчива была бабушка, но в кузове грузовика ее настолько растрясло, что дальше Таштыпа она двигаться уже не могла. Оставив ее там у знакомых, я пешком отправился домой, но чувствовал себя очень болезненно, однако, пока на это не обращал внимания, ведь шел домой, и хотелось не идти, а лететь, лишь бы скорее увидеть свой дом, свою родную Абазу. Дома, после радостной встречи и жаркой бани пришлось лечь в постель, потому, что назавтра утром ничего не увидев и никого не повидав, нужно было отправляться в обратный путь, ибо отпуска моего оставалось только на возвращение в училище. В Таштып вернулся я вместе с мамой. Она, после долгой разлуки с бабушкой, еще не успела наговориться, как нашлась машина, идущая в Абакан. Нужно было уезжать.
Вся обратная дорога прошла у нас легче и быстрее. В училище я вернулся за два дня до окончания отпуска, но чувствовал себя совсем больным. Когда обратился к врачу, меня немедленно госпитализировали. Оказался плеврит в тяжелой форме - результат простуды в том продуваемом вагоне. Я, тяжело больным, лежал в стационаре училищной поликлиники на зимних квартирах, где произвели мне выкачивание мокрот из правого легкого. Это выкачивание, или высасывание - было очень мучительной процедурой. Делалась она так: толстой длинной иглой прокалывали между ребрами, вкалывая иглу в легкое и шприцом высасывали из него болезнетворные мокроты. Если от прокалывания иглой кожи и мышц в боку боль чисто физическая, и ее можно терпеть, то в период высасывания, дыхание нарушается и прерывается, то есть воздух я заглатывал, а выдохнуть назад не мог.
При операции меня держали два человека, прижимая к столу, чтобы я не трепыхался.
Первую половину процедуры я выдержал с трудом, а при повторной - потерял сознание.
Но после выкачивания мокрот, мне стало легче, и с каждым днем здоровье улучшалось, однако, до полного выздоровления было еще далеко. Рентген показывал -правое легкое полностью затемнено.
Однако молодость брала свое. Сразу, после того, когда чувствовать себя я стал лучше, в кровати лежать уже не хотелось, я все время был на ногах, а в один из теплых солнечных дней, чтобы выйти на улицу, я выпрыгнул через окно, и... оказался "в объятиях" самого начальника медсанчасти, проходившего в это время под окнами. О Боже! Что тут началось! Громы и молнии. Это хулиган! Как он мог сюда попасть?!
Наконец, он приказал немедленно выгнать меня из медсанчасти и отправить в подразделение. Лечащий врач (женщина) пыталась доказать начальнику, что выписывать меня нельзя, еще обязательно и необходимо стационарное лечение. Но начальник в своем решении был непреклонен.
Так, полуздоровым, с ходатайством о наказании, я оказался в своей роте. Но, когда я там появился, командованию было уже не до моего проступка, так как только что получили приказ о присвоении нам офицерского звания "младший лейтенант".
Это был приказ ГУК НКО СССР Љ047 от 7 июля 1944 года. (ГУК НКО - Главное Управления кадров Народного Комиссариата Обороны СССР).
Итак, мы - Офицеры Красной Армии.
Это было торжественное событие в жизни каждого из нас. Забурлили новые незнакомые чувства в душе, и масса приятных мыслей в голове. Были поздравления, добрые пожелания и напутствия командиров, политработников и преподавателей, однако, никаких торжеств. Нас переодели в офицерскую форму. Выдали темно-голубые американские шинели, английское защитное обмундирование (гимнастерки и брюки-бриджи), русские кирзовые сапоги и желтые погоны с одной звездочкой.
Я, вероятно, как и все остальные, в новой форме чувствовал себя торжественно-приподнятым. Она мне казалась очень красивой и нарядной. Я все время косил глазами на погоны, любуясь новизной положения и офицерской звездочкой.
Перед строем выпускников, с напутственной речью, выступил начальник училища, и мы стали готовиться покинуть училище навсегда.
Группу двести человек, в которую попали и мы с Василием Павловым, эшелоном отправляли на фронт, а других, в их числе и Леонида Храмова, направляли в разные запасные полки, где они должны были получить пополнение для фронта и сопровождать его на Запад.