Аннотация: Продолжение рукописи моего деда. Глава четвертая. Военные действия в Восточной Пруссии глазами очевидца.
Пошел четвертый год страшной войны. В ней погибли уже многие миллионы Советских людей. Погиб и мой отец, мои двоюродные братья, погибли многие абазинские ребята, с которыми я вместе учился в школе, работал, дружил. Настал и мой черед отправляться в это горнило.
Мы ехали на фронт. Ехали на Запад, почти через всю Сибирь, через Урал и Российские области. Нас везли в товарных вагонах, везли очень долго и нудно - почти месяц.
И вот в конце августа 1944 года, мы, ни разу не попав под бомбежку, благополучно прибыли в штаб 2-й Гвардейской Армии, I-го Прибалтийского фронта, где нас, молодых офицеров, распределили по корпусам и дивизиям.
Я получил назначение в 87-ю Гвардейскую стрелковую дивизию, которая после недавних наступательных боев, стояла в обороне на территории Литвы.
Мой земляк -абазинец и друг, Вася Павлов, с которым мы вместе, на одних нарах товарного вагона ехали до фронта, попал в другую дивизию.
Там, в штабе армии, мы с ним и расстались, а встретились вновь, лишь после войны, осенью 1947 года, когда я приехал в отпуск, домой в Абазу.
Василий к тому времени, из-за тяжелого ранения, уже был уволен из армии "по-чистой", как инвалид войны, и там, дома, начинал устраивать свою гражданскую жизнь.
А на фронте, в одном из боев, он был тяжело ранен в голову. Вражеская пуля попала ему в лоб, и пройдя под черепной коробкой, вышла у виска. В бессознательном состоянии, но живой, он остался лежать на земле, брошенный своими на поле боя, после того, как его часть отступила назад при неудавшемся наступлении. Наступавшие немцы обнаружили, что молодой советский офицер его жив, подобрали его, наложили повязку и поместили в свой полевой лазарет. Так Вася Павлов оказался во вражеском плену. В том гитлеровском лазарете он находился около двух месяцев, и все это время был в тяжелейшем состоянии: между жизнью и смертью.
Во время нового наступления наших войск немцы оставили его в покинутом лазарете, а наши на этот раз подобрали Василия, и после длительного лечения, хоть и инвалидом, но поставили на ноги. Правда прожил он не долго. Через несколько лет после возвращения - умер.
*****
В штабе 87-й Гв. СД, мне дали направление в 146-й Гв. Стрелковый полк, командиром пулеметного взвода станковых пулеметов "Максим".
Этот станковый пулемет тогда был единственным тяжелым автоматическим оружием пехоты и считался грозной силой.
С этим пулеметом русская армия воевала еще в I-ю мировую войну. Позже, "Максим" прославился, после того, как был установлен на знаменитые пулеметные тачанки. С ним связано много победных боев Красной Армии в годы гражданской войны. Его роль и боевая мощь ярко показана во многих кинофильмах, например, "Чапаев", "Пархоменко", "Тринадцать".
Велика роль "Максима" была и в Великой Отечественной войне. Отважные пулеметчики его огнем уничтожали целые подразделения фашистских захватчиков, сбивали вражеские самолеты, поджигали бронетранспортеры и автомашины.
Я отлично знал мат. часть "Максима", его особенности по боевому применению в различных условиях местности и погоды. С завязанными глазами на ощупь разбирал и вновь собирал его самую сложную часть - замок. Ловко и быстро устранял задержки, возникающие при стрельбе, наматывал сальники, снаряжал патронами ленты, умел неплохо поражать цели на любые, доступные для него дистанции.
Несмотря на то, что "Максим" был сложным в устройстве и тяжелым для переноски в полевых условиях, мы, выпускники училища, полюбили этот пулемет, потому, что знали его боевые возможности, были уверены в его безотказности, конечно, при грамотном и умелом обращении с ним. Об этом пулемете была сложена строевая песня, которую мы с любовью и ухарством пели взводом и ротой. Не песня, а прямо-таки наставление по мат. части пулемета:
Я пулеметчиком родился,
В команде "Максима" возрос.
Огнем, картечью я крестился,
И смертный бой я перенес.
Припев: Эх, кожух, короб, рама,
Шатун с мотылем,
Возвратная пружина, Приемник с ползуном.
...
И кожух, и короб и приемник с ползуном - это все наименование пулеметных частей.
Теперь мне предстояло быть не просто пулеметчиком, а командиром пулеметного взвода, в боевой обстановке на настоящей большой войне. Поэтому я заранее переживал и волновался, когда думал о своих командирских обязанностях в бою.
Из штаба 146-го гвардейского стрелкового полка, связной отвел меня на КП батальона, который располагался в сосновом лесу, недалеко от переднего края нашей обороны. Там меня уже ждал мой будущий командир пулеметной роты, лейтенант Соловьев, который после представления командованию батальона, пригласил меня обедать к своему котелку (там в это время шел обед). Во время еды, я исподволь присматривался к своему командиру, а он, как я заметил, ко мне. Ведь предстояло вместе воевать.
Соловьеву было лет тридцать пять. Был он высокого роста, худощав, одет небрежно, по фронтовому. Немного позже я узнал, что до войны он был школьным учителем, на фронте воевал недавно, всего месяца три. Во время нашего знакомства, он расспросил о моей короткой биографии, так же коротко рассказал о себе. Знакомство состоялось.
Но вдруг, наш обед прервала, появившаяся откуда-то белка. Она высоко, почти по верхушкам, прыгала с сосны на сосну, передвигаясь куда-то по своим делам. Люди, увидев белку, побросали свои котелки, и вскочив с мест, закричали, заулюлюкали и большинство из них открыли стрельбу из пистолетов и автоматов, но никто не мог попасть по живой бегущей цели. Я тоже вскочил на ноги, с любопытством, наблюдая это развлечение. НО во мне вдруг взыграл охотничий азарт, ведь дома, до ухода в армию, я нередко ходил на охоту. Иногда добывал и белок. Однако, сейчас, стрелять мне было не из чего - я не был еще вооружен. Но тут, увидел лежащую на траве чью-то винтовку и торопливо схватив ее, навскидку выстрелил по убегающей белке. И... простреленный зверек полетел на землю. Я остолбенел, не веря, что попал и убил белку. Однако, было именно так. Это видели все, и теперь с удивлением смотрели на меня. Конечно, это была чистая случайность - попасть в прыгающую между ветками белку, да еще из незнакомой винтовки. Удивленные люди смотрели на меня, а некоторые громко восхищались, восклицая: "Вот это здорово!", "Вот это снайпер!" А я, смущенный, стоял и молчал. Мне было уже жаль зря загубленное животное, и неприятно слышать незаслуженное восхищение. На войне такие мелочи мгновенно забываются, но мне этот случай запомнился навсегда, так как с этого началась моя фронтовая биография. Там же, на КП батальона, я получил личное оружие: автомат ППШ и револьвер-наган, а также топографическую карту, с обозначенной на ней полосой обороны - нашей и противника.
К концу дня я принял свой взвод, который был придан одной из стрелковых рот, и по-пулеметно рассредоточен в полосе ее участка. Итак, я командир пулеметного взвода и фронтовик на полных правах.
Во взводе я оказался самым молодым по возрасту, не имевшим еще ни одного дня фронтового опыта, но с некоторыми теоретическими знаниями в рамках годичной программы военного училища, да и на плечах офицерские погоны младшего лейтенанта. Все солдаты и сержанты взвода уже участвовали во многих боях, были обстрелянными бойцами, неплохо владели оружием, в том числе станковым пулеметом, за исключением одного расчета, сформированного из пополнения незадолго до моего прибытия. Я выяснил, что этот расчет совсем плохо знает пулемет, не умеет с ним грамотно обращаться. Об этом расчете меня предупреждал и командир роты. Он приказал: большую часть времени находиться с ним, как можно быстрее обучить людей, сделать расчет боеспособным. Этим я и занялся в первую очередь, с самого начала пребывания на передовой.
Чтобы показать, как надо умело владеть пулеметом, я сначала, в присутствии всего личного состава, продемонстрировал быструю разборку и сборку "Максима", удивив всех мастерством и ловкостью в этом деле. На этом же пулемете показал, как и отчего, во время стрельбы, происходят задержки. Рассказал и показал способы их устранения. Смотря на столь умелое и ловкое обращение с пулеметом, пожилые солдаты уже без иронии смотрели на нового молодого командира. В другие дни я на практике демонстрировал им стрельбу, учил определять расстояние до целей и рубежей, показывал правильность установки прицела. Позже, когда появилась возможность, они уже сами просили рассказать историю пулемета, его возможности в бою.
*****
Передний край нашей обороны проходил по лесистому берегу широкой поймы, в середине которой протекала маленькая речушка.
Ширина самой поймы была 600-700 метров, и на противоположной ее стороне находилась оборона противника. Вся длина поймы являлась нейтральной полосой. Посередине ее у речки стояли уцелевшие строения какого-то крестьянского хутора, и как оказалось, там оставался старик-хозяин. Но я ни разу не мог его увидеть. Вероятно, в дневное время он скрывался в укрытии, а выходил из него только в темное время. Но наши наблюдатели его иногда засекали. Передний край немецкой обороны находился от нас довольно далеко и был так хорошо замаскирован, что в первое время я не мог разглядеть, где же противник? А мне так хотелось поскорее увидеть живых фашистов, посмотреть на них, что они за люди, эти злейшие изверги? Правда раньше, еще в Сибири, я видел пленных немцев и они у меня оставили почему-то неприятное, брезгливое впечатление и отвращение. Конечно, это потому, что они были врагами, принесли нам неисчислимые страдания и горе, за что их и нужно было ненавидеть. А совсем недавно, когда я шел с попутчиками из штаба дивизии в полк - увидел убитых немцев, валявшихся рядом с тропой, по которой мы шли. Трупы, почему-то не закопанные, валялись в разных неестественных позах, и так как я раньше боялся покойников, то и сейчас, эти трупы произвели на меня угнетающее впечатление, от чего у меня внутри как будто все перевернулось. Мне казалось, что мои попутчики видят мой страх, мое отвратительное состояние, и, наверное, думают, какой я еще мальчишка, слюнтяй, трусишка. От этих мыслей я весь вспотел, борясь с собой, чтобы преодолеть свое гадкое состояние. Но, попутчики, разговаривая между собой, не обратили ни малейшего внимания на эти злосчастные трупы, да и на меня тоже. Глядя на них, я постепенно успокоился. До моего сознания стало доходить, что я уже на войне, что я уже на войне и надо к этому привыкать. И действительно, какое великое множество погибших людей пришлось мне видеть в дальнейших боях. Потом я и сам, проходя мимо трупов, или лежа рядом с ними, не обращал на них внимания, так же как вот эти мои первые попутчики по дороге на передовую.
Постоянно находясь со своими пулеметчиками только в первой траншее и вынесенных вперед окопах, я все время разглядывал и изучал противоположную сторону поймы, где скрытые кустарниками и хорошо замаскированные, едва заметно обозначались немецкие траншеи и окопы. Людей не было видно, за редким исключением, когда какой-нибудь неосторожный фриц ненадолго мелькнет и снова скроется в укрытии. Их огневые точки угадывались по вспышкам выстрелов и очередей пулеметов. Однако, и этим противник демаскировал себя немного.
В первые два дня я проверил состояние всех трех пулеметов своего взвода, из каждого пострелял и в каждом обнаружил немалые перекосы стволов из-за неправильной намотки сальников. Все неисправности устранил. Старался делать так, как учили в училище. А всем этим заниматься позволила относительно спокойная обстановка и очень широкая нейтральна полоса на нашем участке обороны. То же самое дало возможность мне постепенно вживаться во фронтовую обстановку. Это было моим счастьем, что не сразу попал в жесткие бои, в "мясорубку", которую прошел потом, позже. Пока же я становился окопным обитателем, привыкал к постоянной грязи, вшам, свисту пуль и вою снарядов, пролетавших над головой. Находясь в обороне, я по траншее (она была сплошной, с ходами сообщения в тыл, на КП и НП), постоянно ходил от одного своего пулемета к другому, проверяя их обязательную боеготовность в любой момент открыть огонь в своем секторе.
А обосновался я со слабым расчетом, тем самым, который усиленно и спешно обучал. Командиром этого пулеметного отделения был сорокалетний младший сержант Дудка - маленький, щупленький, но очень подвижный и непоседливый человек. У него отсутствовало несколько передних зубов, поэтому при разговоре вместе со совами вырывалось забавное шипение со свистом, что делало его еще больше смешным и несерьезным. Одет он был всегда небрежно, в смешанную форму, и только мятые погоны напоминали, что он вояка, да еще младший сержант. Однако, на самом деле, был он душевным, бескорыстным, смелым, даже отчаянным воином.
Меня, как своего командира, поначалу встретил недоверчиво, как бы с высокомерием, но вскоре изменил свое мнение и отношение, когда узнал, что я отлично владею пулеметом, который сам он знал слабо. Однако, все равно, иногда продолжал поглядывать на меня свысока и с хитрецой в глазах, наверное думая - куда мне до него, старого стреляного воробья, но от души, громко и искренне восхищался моим знанием оружия.
Я видел Дудкины хитрости, но делал вид, что не замечаю их, а сам в тайне завидовал его фронтовому опыту и возрасту. Мне, молодому и неопытному, многому надо было научиться у них, бывалых солдат.
Я и сейчас, с уважением и благодарностью вспоминаю того же Дудку, других умудренных возрастом и опытом бойцов, большинство фамилий которых забылись за давностью лет. Но это они научили меня многим фронтовым премудростям, о которых не вычитаешь ни в каких Уставах и Наставлениях. Эти премудрости во многом помогли мне вынести суровость войны и остаться в живых.
Любой опытный фронтовик, будь то солдат, или офицер, зная эти нигде не писаные фронтовые законы, благодаря которым выживал там, где, казалось, должен был погибнуть. А он не только выживал, но и побеждал.
Опытный воин умел использовать любой шанс для самосохранения, кратковременного отдыха, даже в самых неподходящих для этого условиях, чтобы быстро восстановить полностью растраченные в боях силы. Говоря казенным языком - везде и всюду проявлять смекалку и находчивость, без которых неопытные - погибали.
Всеми этими качествами обладал и Дудка, и другие опытные фронтовики, среди которых я оказался. Он, Дудка, как ребенок, любил, когда его кто-нибудь хвалил за расторопность и старался еще больше проявить себя. Однажды, он угостил меня курятиной. Невиданное лакомство в те времена, да еще там, в окопных условиях. Безусловно, я поинтересовался - откуда взялась курятина? Но Дудка, вместо ответа, хитро и самодовольно ухмыльнулся, но вразумительного ничего не сказал. Немного позже я узнал, что мой отделенный командир Дудка, тайком от всех командиров и большинства бойцов, по ночам лазит в тот крестьянский хутор, который находится на нейтральной полосе у речушки, и таскает оттуда по одной, две курочки.
Действовал он смело, даже нахально-смело. И не мог не знать он, что там могут появиться и немцы из своей обороны, а Дудка пробирался на этот хутор один, без всякой поддержки и прикрытия. Вот и произошло то, что нужно было ожидать. Гитлеровцы, вероятно узнав, что на хутор повадился русский солдат, решили схватить его в качестве "языка", устроив там засаду. Когда Дудка в очередной раз появился возле курятника, на него бросились фашисты, пытаясь схватить, но вероятно чуть-чуть преждевременно, потому, что не дотянулись, а он дал такого стрекача, что они поймать в темноте его уже не смогли, а стрелять не стали, боясь обнаружить себя. В общем, ускользнул наш герой почти из рук фашистов, и перепуганный прибежал в свою траншею, на этот раз с пустым вещмешком.
Утром, уже спокойный, не делая из своего похождения секрета, он с юмором рассказывал о своей неудаче и о том, откуда раньше бралась курятина, которой подкармливал весь свой расчет и меня тоже.
Я в первый раз отчитал его и предупредил, что за подобные самовольные проделки впредь ему не поздоровится.
Но таким непутевым он оставался и потом, всегда. Пренебрегая опасностью, лез везде, в самое пекло.
*****
А пока мы стояли в обороне.
Наш передний край был хорошо укреплен. Он состоял из сплошной траншеи плотного профиля, с выносными стрелковыми ячейками и пулеметными гнездами, ходами сообщения, минными заграждениями.
Словом была создана прочная долговременная оборона. Но мы готовились к наступлению. Каждый боец знал, что скоро пойдем на прорыв обороны врага, той обороны, которая проходила на противоположной стороне широкой поймы. Но когда начнется это наступление, в какой день и час - этого никто не знал.
Как известно, перед любым наступлением, командованию необходимы свежие сведения о противнике. Для этого ведется за ним тщательное наблюдение, добываются для допроса контрольные пленные - "языки", и.т.д. На нашем участке, с этой целью, силами одной стрелковой роты, организовали разведку боем. Я обязан был огнем двух своих пулеметов поддерживать этот бой.
Рота, рассчитывая на внезапность, утром на рассвете, без всякой артподготовки, пошла в атаку, и там, в окопах противника, провела скоротечную, но отчаянную схватку. Захватив в плен трех гитлеровцев, быстро отошли в свои окопы, при этом сами потеряли только четырех человек, но всех их притащили назад, в свою траншею. Я пулеметным огнем со своих позиций, строчил по гитлеровцам, прикрывая отход стрелковой роты. Из одного пулемета стрелял я сам. Вел огонь по позициям противника длинными и короткими очередями, перенося его по фалангам и в глубину. Это был мой первый бой.
Но странно... У меня еще не дошло до глубин сознания, что это настоящий бой. Хоть и рвались снаряды, свистели пули, а мне казалось - идут учебные тактические занятия, только с боевой стрельбой, какие нередко проводились в училище. Да и потом, позже, когда мы пошли на прорыв обороны немцев, когда уже шли жесточайшие бои, а рядом, то и дело, падали убитые и раненые люди, мне еще какое-то время чудилось, что это не настоящая война, а какое-то ужасное представление, которое скоро закончится. А то, что в любое мгновение, мою жизнь может оборвать пуля, или осколок - в голову не приходило.
Вероятно, поэтому, первое время, у меня в бою отсутствовало чувство страха и осторожность. Я много бегал без нужды под огнем, на меня часто кричали даже солдаты: "Ложись!", или "Куда тебя несет!". Но такое "бесстрашие" скоро прошло. Чувство опасности и инстинкт самосохранения вытеснили из подсознания "тактические занятия с боевой стрельбой", глубоко засевшие когда-то в душу. Шла страшная, беспощадная бойня, в самом пекле которой я оказался.
*****
Через день после разведки боем, наш полк сняли с насиженной обороны и переместили на два-три километра, назад и правее в большой лес, где начиналась срочная подготовка для прорыва сильно укрепленной обороны противника, с последующим наступлением на Запад. Мы сдали в обоз шинели, противогазы, которые были обузой и дополнительным грузом, а вместо них загрузились до предела патронами и гранатами.
В моем взводе на каждый пулемет, как и полагалось, было по пять коробок со снаряженными лентами (250 патронов в ленте). Почти каждую из них проверил я сам, потому, что брезентовые ленты, при снаряжении их патронами, требовали большой аккуратности. Если патроны вставлялись в гнезда не ровно, то при стрельбе происходил перекос, возникали задержки, т.е. прекращалась стрельба, а чтобы возобновить ее, нужно открыть крышку короба пулемета, выбросить из приемника перекошенные патроны, и только потом возобновить стрельбу. А в бою, каждая задержка может стоить дорого.
Все ленты мы снаряжали патронами с простыми пулями, вперемешку с пулями трассирующими, зажигательными и бронебойно-зажигательными. Через каждые пять-семь простых пуль, следовали две-три специальные.
Кроме пулеметов, люди взвода были вооружены - винтовками и гранатами, нагружены запасом патронов. Я - автоматом ППШ, с двумя круглыми дисками (72 патрона в диске), наганом и гранатами.
Загрузка каждого бойца была предельной - более тридцати килограммов на каждые плечи. И с этим грузом шли в бой. С ними нужно было бегать, ползать, делать большие и малые переходы по любой местности, таская все тяжести только на себе.
Одним словом - пехота.
Такая большая загрузка сильно выматывала людей, поэтому некоторые солдаты втихомолку выбрасывали часть тяжестей, в том числе и боеприпасы. Но никто, никогда не бросал свою саперную лопату. Лопата на войне - лучший друг человека. Она закапывала его в землю, спасая его от гибели.
*****
В день предстоящего наступления, утром перед рассветом, мы выдвинулись на рубеж атаки. Ровно в 7.00 загрохотала наша артиллерия. Такого страшного громыхания я еще никогда не слышал. Такое в моей жизни происходило впервые. Стало жутковато от одного неимоверного, не слыханного ранее гула. Но я старался не выказывать своего волнения, однако было страшно. Про себя я твердил: "Держись, Николай, не трусь, ты ведь теперь командир".
От грандиозной канонады вибрировал воздух, колыхалась и вздыхала земля, в ушах неимоверно трепыхались перепонки, сердце сжималось и замирало. Я с нетерпением ждал конца этого светопреставления, но оно казалось бесконечным.
Рядом с нами начали рваться снаряды и мины противника. Это он открыл ответный огонь из тяжелых орудий и минометов. Разрывы вражеских снарядов сливались с общим грохотом канонады и угадывались только по большим и маленьким всплескам, да летящим от них комьям земли. Появились первые раненые.
Наконец, наша артиллерия на какое-то время почти умолкла. Вверх взвились зеленые ракеты - сигнал атаки. Послышались одна за другой команды: "Рота, вперед!", "Взвод вперед!", "Отделение, вперед!". Началась атака.
Первая настоящая атака в моей жизни, в моей фронтовой биографии.
Надо двигаться, бежать "на свидание" со страшными фашистами под огнем, каким бы он сильным он не был. Двигаться открыто, в рост, на врага сидящего в земле и прицельно бьющего по тебе. Но во что бы то ни стало, надо добежать до него. Это самое главное - добежать не сраженным, а там враг не выдержит и спасаясь начнет убегать, или сдаваться в плен. Но наша задача - достигнув позиций врага - не останавливаясь, двигаться дальше, преследовать отступающих, захватывать следующие рубежи.
Как жестоки и беспощадны люди в этот самый яростный период боя - а атаке, когда у всех одно единственное стремление, одна цель - убить, уничтожить противника, иначе он убьет тебя.
В этот период наибольшие потери несут, конечно, наступающие. Поэтому, в нашей цепи, с первых шагов атаки стали падать люди убитыми, или ранеными.
Я со своими пулеметами двигался в атаку в атаку следом за цепью стрелков и видел, как много было пораженных бойцов. Кругом продолжало неимоверно грохотать. Невозможно было расслышать команд командиров и матерных криков солдат, но было видно, что все что-то кричат. Команды скорее угадывались по взмахам рук, резким движениям и искаженным лицам, чем слышались.
Двигаясь в атаку, я изо всех сил кричал "Ура!", на бегу строчил из автомата, и не заметил, как убежал и не заметил, как убежал вперед от своих пулеметчиков, а добежав до немецкой обороны, прыгнул в полуразрушенный окоп, но там увидел убитых немцев, отскочил от них, как ошпаренный в сторону и только тогда вспомнил о своем взводе, о пулеметчиках. Где они? Но тут же увидел, что один "Максим" катят следом за мной. Он уже рядом. Подождав, мы вместе двинулись догонять пехоту. Во время продолжительной атаки, развертывать пулеметы для стрельбы некогда. Нужно двигаться вперед и только с выгодных позиций открывать огонь, поддерживая и прикрывая продвижение стрелков. Другие два пулемета моего взвода тоже двигались за стрелками в своих секторах.
Это была наша стремительная и продолжительная атака по прорыву очень крепкой обороны гитлеровцев, которая в дальнейшем переросла в большое и успешное наступление наших войск по всему фронту.
А сейчас, мы пока преодолевали первую и вторую траншеи гитлеровцев, под огнем из всех видов их оружия. Продвигались вперед.
В первый период боя наши потери были довольно большими. Много бойцов и командиров валилось на землю ранеными и погибшими. Но с потерями не считались. Любой ценой, но только вперед.
Во второй половине дня сразило командира моей пульроты лейтенанта Соловьева. А незадолго до этого момента, во время атаки и дальнейшего продвижения, он часто появлялся рядом со мной, подбадривая, указывая ориентиры дальнейшего продвижения. В те минуты и я чувствовал себя бодрее и увереннее.
Вот и сейчас, несколько минут назад, я видел, как он из-за угла какого-то сарая, что-то кричал, размахивая своими длинными руками, но в шуме боя, не было слышно, о чем он кричит. Уразумев, что его не понимают - побежал под огнем, догонять нас, но через несколько шагов, вдруг, приостановился и упал. К нему подскочил его ординарец, начав перевязывать. А мы не останавливаясь, двигались дальше.
Позже сообщили, что его рана в грудь очень опасна, и что он может не выжить. О его дальнейшей судьбе я уже больше ничего не узнал.
А мы, за два дня, оборону врага полностью прорвали и начали неотступное преследование. Но далась эта победа большой ценой, громадными жертвами. Такое же было во всех дальнейших боях.
Гитлеровцы, отступая, оказывали остервенелое сопротивление. А нам приходилось преодолевать всевозможные естественные и искусственные препятствия, наскакивая на заминированные участки и всевозможные заслоны.
Местность в Литве, где мы воевали, была равнинной, с лесными массивами, пашнями, большими луговинами, частыми небольшими речками и столь же частыми деревушками и хуторами.
При отступлении, гитлеровцы на каждом выгодном для них рубеже, устраивали оборону, и давали нам жестокий бой. Не редко они делали танковые засады, когда замаскированные танки, или САУ, неожиданно шарахали по нам, а затем быстро исчезали. Поэтому, наше продвижение шло все время с большой кровью.
Все три пулемета моего взвода были пока целы, а из личного состава - только двое ранено.
При постоянном наступательном движении, нам, с тяжелыми пулеметами, трудно было угнаться за стрелками. На пахоте, болотинах, или в большой грязи, где пулеметы нельзя передвигать на катках, приходилось разъединять их и тащить на плечах по частям, но от пехоты отставать нельзя, ей всегда нужна наша поддержка огнем, и мы хорошо ей помогали. Строчили с каждой подходящей позиции, хоть и приходилось их менять в тех условиях беспрерывно. Расход был такой большой, что подносчики, порой не поспевали снаряжать ленты. Расчет пулемета, обучением которого я занимался в обороне, уже неплохо владел "Максимом", но я по-прежнему, продолжал большую часть времени находиться около этого пулемета. Часто сам ложился за наводчика и стрелял, стрелял.
Мне нравилось и хотелось стрелять из пулемета. Для этого я часто выдвигался вперед, выбирал наиболее подходящую огневую позицию, а расчет следом за мной подкатывал пулемет и установив нужный прицел, открывал пальбу.
С одной из таких позиций мне хорошо было видно, как гитлеровцы по ровному лугу убегают к видневшемся лесу. Расстояние до них было пятьсот-шестьсот метров.
Установив прицел, я начал поливать по ним то длинными, то короткими очередями, периодически делая правки по наводке, так как я видел, где ложатся мои очереди. А когда совсем хорошо пристрелялся, убегающие фашисты один за другим начали тыкаться в землю. Некоторые из них поднимались и снова бежали, но другие оставались лежать неподвижно. Они отвоевались. Я же строчил и строчил, пока оставшиеся в живых враги не скрылись в лесу. Не знаю, сколько я убил и ранил их тогда, но думаю - не менее десятка. Эта стрельба по убегающим в лес гитлеровцам так ярко запечатлелась в моей голове, что и сейчас, через 45 лет, она стоит перед моими глазами, как событие вчерашнего дня.
Потом, в перерыве между боями, когда меня принимали кандидатом в члены партии - в зачитанной на собрании рекомендации было написано, что я командир пульвзвода, лично, огнем из станкового пулемета уничтожил более двадцати гитлеровцев, за что представлен к награде орденом "Красная звезда".
Но этот орден я почему-то так и не получил.
Позже, всем нам вручили письменные благодарности Верховного Главнокомандующего. Вот ее содержание:
Смерть немецким оккупантам.
Гвардии мл. лейтенанту
Тов. Лаврову Николаю Павловичу
Верховных Главнокомандующий Маршал
Советского Союза тов. Сталин в приказе
От 8 октября 1944 г. за отличные боевые
Действия в боях при прорыве сильно
укрепленной обороны противника Северо-Западнее
и Юго-Зап. ШАУЛЯЙ /Шавли/, объявил Вам
БЛАГОДАРНОСТЬ.
Командир части.............../подпись/
Гербовая печать.
За последующие бои в Восточной Пруссии, таких благодарностей мне вручили еще две.
В сентябрьско-октябрьских 1944 года сражениях, о которых я сейчас веду рассказ, мы почти не задерживаясь, но все время с боями, часто с сильными, теряя много людей, двигались по Литовской территории в Северо-Западном направлении к Балтийскому морю. В один из таких дней, прямым попаданием снаряда, уничтожило пулемет моего взвода, при этом убило двоих человек. В нашей роте, кроме моего, было потеряно еще два "Максима". У меня теперь оставалось два действующих расчета.
А я по-прежнему не упускал случая пострелять из пулемета Дудки.
Однажды, с небольшой возвышенности я вел огонь по крестьянскому хутору, состоявшему из полутора десятков деревянных строений, крытых соломой.
Из-за этих жилых и нежилых построек, немцы интенсивно обстреливали нас из стрелкового орудия и минометов. Наша пехота залегла.
Длинными очередями я строчил по этому населенному пункту, а так как пулеметные ленты были снаряженными патронами с различными пулями, в том числе и зажигательными, то от них загорелись хуторские строения сразу в двух, или трех местах, а ветер перебросил огонь на все остальное.
Немцы из горящего хутора моментально убежали, а он сам полностью сгорел. Так невольно, я оказался в роли поджигателя, но не умышленного, а в силу обстоятельств, ибо такова была жестокая будничность и действительность войны. Чтобы победить, нужно было убивать врагов, уничтожать фашистов беспощадно, изгонять с нашей земли.
Когда стрелял я из пулемета, или автомата, то видел, что убиваю их, так как они страшные, ненавистные враги, принесшие моей стране, всем нам, лично мне, большое горе и великие страдания.
Но я стрелял в них не как палач, а как солдат. А если бы мне повстречался фашист обезоруженный, или раненый, или добровольно сдающийся в плен? В такого я бы выстрелить не смог, даже в бою. Но фашисты принесли нашему народу столько горя, страданий и мук, что некоторые наши воины мстили им так же беспощадно и ожесточенно, с немилосердной безжалостностью расправляясь с каждым встречным гитлеровцем, не оставляя в живых ни пленных, ни раненых.
Это была законная месть за расстрелянных и замученных матерей, сестер, братьев, за великие страдания, причиненные нашему народу немецкими фашистами.
Вот такой случай мести произошел в те дни при мне, рядом со мной, когда бойцам нашего подразделения сдались в плен восемь немецких солдат. Половина из них были ранеными, оружие свое они бросили, а сами тесной кучкой стояли и сидели у стены какого-то строения.
Группа бойцов, в их числе и я, полукругом стояли около пленных, разглядывая их и советуясь - куда и с кем отправить в тыл.
Вдруг, к нам подбежал сержант соседней роты, и увидев немцев, матерно закричал: "А-а-та-та... фащисты!". Не сказав больше ни слова, в упор полоснул по всем ним из автомата длинной очередью. За одно мгновение расстрелял всех.
Как отвратительно, мерзко и страшно смотреть на такую картину, когда рядом с тобой корежатся и дергаются в конвульсиях теля людей, а из их ран хлещет фонтанчиками кровь, от которой поднимается пар с тошнотворным запахом, перемешанным с запахом пороховой гари.
Мы все стояли рядом, и буквально остолбенели от такой неожиданной и скоротечной выходки, вдруг ворвавшегося сержанта. Какое-то мгновение молча стояли и глазели на умирающих людей, пока я, наконец, истошно не закричал на этого сержанта: "Что ты делаешь?! Они же сами сдались в плен!". А он в ответ: "Молчи, младший лейтенант! Ни одного фашиста живым не оставлю! Они - гады, всю мою семью расстреляли!" И не сказав больше ничего, бегом убежал от нас в свою роту.
Вот такие, или подобные случаи, мне приходилось видеть потом еще не раз. Но осуждать, или тем более наказывать за это было невозможно, да и вредно.
О жестокостях и зверствах, творимых фашистами, известно всему миру. О них написано сотни книг, которые люди читают с содроганием по сей день. Но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. И вот, этот один раз, мне довелось увидеть.
А увидели мы вот что. Отступавшие гитлеровцы на дороге бросили труп нашего солдата, вероятно, незадолго до этого, угодившего к ним в плен.
Они за ноги привязали его телефонным кабелем к автомашине и волокли по дороге, выложенной булыжником. Потом, кабель от машины отвязали, а труп солдата остался лежать на дороге, где мы его и нашли. Вся голова и лицо этого воина были страшно обезображены, и уже невозможно было опознать его личность. Я и все, кто здесь оказался в это время, были потрясены такой жестокостью фашистов.
Солдаты, привыкшие видеть погибших в боях товарищей, на этот труп спокойно смотреть не могли. Все кипели злобой, и в этот момент в душе у каждого бурлило чувство беспощадной мести, потребность уничтожать фашистских гадов, мстить им, даже так, как тот сержант, расстрелявший из автомата пленных.
Однако, эмоции эмоциями, а воевать надо как повелевает солдатский долг.
А этого замученного нашего бойца, штабисты, вероятно, зачислили в списки пропавших без вести, как и сотни тысяч ему подобных.
Забегая вперед, расскажу, как и я "похоронен" был дважды заживо.
Один раз, поздней осенью, я с передовой пришел на КП полка, чтобы получить деньги и заплатить партвзносы. А точнее: не деньги получить и не взносы заплатить в полном смысле этого слова, а только в ведомостях расписаться, так как на передовой деньги на руки, по понятным причинам, не давали, а зачисляли их на полевую вкладную книжку, или по аттестату переводили домой родным.
Разыскал начфина, который в это время под деревом, на маленькой сковородочке и на крохотном костерке, сам себе поджаривал сало шпик и аппетитно ел. Я позавидовал этому пиршеству, так как и шпик для нас тогда был большой роскошью, и подумал: "Вот здорово живут тыловики!", хотя КП полка находился от переднего края всего в нескольких сотнях метров. А это вкусно пахнущее и шипящее на сковородке сало, как раздражитель действовало на мой голодный желудок и у меня предательски потекли слюнки. Я по-уставному обратился к начфину, назвав свою фамилию. Он не отрываясь от еды, полистав денежную ведомость, говорит: "Ты, Лавров, убит!" А я ему: "Как убит? Вот я живой, даже не ранен". Тогда он показал мне выписку из приказа по полку, в котором я ошибочно был включен в списки погибших, и значит, исключен со всех видов довольствия.
Такие приказы по полку издавались ежедневно, в которых перечислялись раненые, убывшие на излечение и погибшие.
Этот приказ, конечно, был исправлен, а я вновь "оживлен".
Другой раз меня посчитали убитым, после того, когда раненым отправили в медсанбат, а оттуда дальше в полевой госпиталь.
В этом госпитале я пролежал уже несколько дней, когда туда прибыл, тоже раненым, другой командир взвода нашей роты (фамилию забыл), и, встретив меня, он сильно смутился, даже растерялся, а опомнившись, сказал, что меня он считает убитым. Потому, что ему в роте сказали об этом, а он, видя, что меня действительно нет, и не проверив, уже написал письмо о моей смерти матери домой.
Мой домашний адрес у него был, так же, как и его у меня. Адресами мы обменивались между собой, на случай, если понадобится сообщить родственникам о случившемся несчастье с кем-нибудь из нас.
*****
Сейчас хотелось бы вспомнить о буднях войны, о том, как мы воевали, как побеждали такого сильного и кровожадного врага. А тогда, когда нужно было только сражаться. Анализировать и оценивать обстановку, в которой находились, как в бурлящем котле, было некогда, да и не те масштабы у взводного командира, чтобы этим заниматься.
Но сейчас, по прошествии десятилетий, можно сказать однозначно: воевали мы не лучшим образом. Побед добивались только "на ура", большой кровью, громадными жертвами. Но так как изгонять фашистских оккупантов с нашей земли надо бло, то не считались ни с какими потерями и жертвами. Даже там, где можно было во много крат меньше проливать крови, терять людей, победу добывали только - "любой ценой".
Все ли одинаково относились к своему долгу, к своей боевой работе? А война - это тоже работа. Суровая, кровавая, но работа.
На первый взгляд, кажется, что армейцы все вместе ходят в атаки, дружно наступают, стреляют и никому нельзя действовать иначе, чем другие. Но это только на первый взгляд, или когда смотреть издали. На самом деле, , как и в любой другой работе, на войне, в бою, люди действовали по-разному. Одни хорошо, толково, смекалисто, смело, другие плохо и трусливо. Они подвергали опасности не только себя, но и жизни тех, кто был рядом. Некоторые в бою постоянно метались от одной кочки, или ямки к другой, но везде им казалось, что они уязвимее других, а в результате быстрее других попадали под пулю, или осколок.
Не редко находились и такие, которые ловчили, старались прятаться за чужими спинами. Эти люди - трусы и шкурники. Но как бы они не назывались, а воевать и находиться рядом с ними было неприятно и ненадежно.
Лучше других, своих людей знали командиры взводов и рот, так как только они непосредственно водили их в атаки, в любой другой бой, делили с ними все невзгоды. Без этих командиров, войско попросту было неуправляемым, не способным выполнять боевую задачу.
На войне нередко случалось так: когда командиры погибали - без них деморализованное подразделение убегало с поля боя, или гибло.
Были и такие, как к примеру, один солдат из нашего батальона.
Он - узбек по национальности, не умел разговаривать по-русски (может быть притворялся), совершенно неприметный с виду, но его знали все, вплоть до командиров полка, как некую диковинку, и почему-то смотрели на него снисходительно, как на неполноценного человека.
Он вместе со всеми бойцами своей роты сидел в обороне, ходил в наступления, но по противнику не стрелял. За долгие месяцы пребывания на передовой, он из своей винтовки не сделал не единого выстрела. Его подсумок всегда был полон патронами и они никогда не убывали.
После каждого боя его беспощадно ругали бойцы и командиры, грозили Военным Трибуналом, даже расстрелом, но было все тщетно, он оставался таким же. И удивительно - всегда оставался невредимым, без единой царапинки.
Я не знаю причины такого его поведения. Может быть это были религиозные мотивы, может что-то другое, но что бы там не было, а воевать рядом с ним было плохо. Такой в беде не поможет, не спасет.
И другой аспект. За все время, пока я воевал, мне не приходилось видеть и слышать в нашей дивизии о чьем-либо индивидуальном, ярко выраженном героизме, к примеру таком, как подвиг Матросова, или Гастелло. Абсолютное большинство воевало "как все".
Конечно, не простое это дело - ходить под пулями, зная, что в любой момент можно погибнуть.
Однако, общеизвестно, что в любом деле нужны лидеры. Были они и на войне в каждом подразделении. Они первыми поднимались в атаку, увлекая за собой остальных, своим поведением и действиями создавали среди личного состава обстановку уверенности и равновесия.
А в общем и целом, на фронте, можно сказать, был массовый героизм. Отдельные трусы и изменники не в счет. Они погоду не делали, и быстро бесследно исчезали.
Мне на фронте тоже два раза пришлось столкнуться с фактами прямой измены Родине.
Первый раз, изменников я увидел в Латвии, когда мы там вели тяжелые, но безуспешные бои. Часто пытались наступать, но каждый раз с потерями откатывались назад, на свои исходные позиции.
И вот, был дан очередной приказ: по сигналу зеленой ракеты идти в наступление.
Стрелковая рота, в составе батальона, которую я поддерживал пулеметным огнем, поднялась и пошла вперед, а два солдата этой роты, накануне прибывшие с пополнением, тайком побежали не вперед, а назад. Они, вероятно, рассчитывали, что в такой напряженной обстановке их побег не обнаружат, посчитают пропавшими без вести.
Но их бегство заметил командир роты и я. Однако, наши окрики, а затем и выстрелы из пистолета по ним командиром роты, не подействовали. Они быстро скрылись в кустарнике.
Командиру, в этот момент, некогда было заниматься дезертирами, поэтому они безнаказанно покинули поле боя, тем самым, совершив тягчайшее преступление.
Позже, примерно через две недели, нам объявили, что дезертиры задержаны и расстреляны.
Другой случай предательства произошел, когда мы воевали уже в Восточной Пруссии.
Тогда, в январе 45-го мы стояли в кратковременной обороне. Наш передний край находился от немецкой траншеи всего в 200-250 метрах. Во время одного из затиший в перестрелуке, из наших окопов выскочил солдат и побежал в сторону противника. Я увидел его бегущим только тогда, когда он был уже близко от вражеских окопов, поэтому сразу и не понял, что происходит: почему наш солдат, один бежит в атаку на врага? Но в этот момент, раздался чей-то выкрик: "Это изменник!" Тут же по нему выстрелили несколько раз, но было уже поздно. Он вскочил в немецкий окоп.
Кто был этот перебежчик? Скорее всего фашистский разведчик, или русский изменник, убежавший от возмездия. Нам по этому случаю разъяснений не сделали.
*****
В период наступательных боев, всю осень 44-го, мы находились в постоянном движении. Часто вели наступление даже голодными, так как походные кухни не поспевали за нами. Они, где-нибудь отстав набрать воды и заварить кашу, потом сутками искали свои батальоны и роты. Мы же двигались прямиком, напролом, через раскисшие пашни, овраги, по любой целине.
Пехота по дорогам не ходила. ОТ дорог мы отвыкли, забыли о их существовании.
Однажды, преследуя отступающих немцев, мы двигались трое суток подряд, не отдыхая ни одного часа. Шли по полям, кочкам и за это время почти ничего не ели, кроме карманных сухарей, и то, у кого они были. У меня - не было. Но мои бойцы делились со мной.
В те дни казалось, наступил предел моим физическим возможностям. Сил не оставалось. Хотелось упасть и никогда больше не вставать. Тело и душа были полностью опустошены. Двигаться дальше, казалось, уже невозможно. Не один раз приходила мысль: "Хоть бы скорее убило". В то время я завидовал погибшим.
Но превозмогая все на свете, нужно было идти вперед: наступать, стрелять, гнать врага, пока для этого были благоприятные возможности. И удивительно: отупело, но ноги двигались, руки держали оружие. Несмотря на полное истощение своих сил, мне нужно было еще и подбадривать оставшихся в строю пулеметчиков, чем-нибудь помогать им.
Нам "станкачам", надо было не просто двигаться, как обычным стрелкам-пехотинцам, а еще тащить тяжелые пулеметы и коробки со снаряженными лентами. А наш "Максим", без патронов и охлаждающей жидкости, т.е. "сухим" весил шестьдесят шесть килограммов, да каждая коробка со снаряженной лентой - восемь килограммов, а их по пять штук на каждый пулемет.
В тех условиях, любому стрелку было очень трудно, а пулеметчикам во много труднее.
Мне лично, переносить те неимоверные трудности помогала суровая училищная закалка, да и вся предыдущая, нелегкая жизнь в наших сибирских условиях.
Не все бойцы выдерживали громадные перегрузки. Многие падали и подняться самостоятельно уже не могли. Их поднимали товарищи повыносливее, помогали нести оружие, или другой груз, а они немного отдохнув, снова занимали свое место. Но отдельные, несмотря и на помощь, двигаться дальше уже не могли. Таких оставляли отдыхать, с приказанием догнать через определенное время. И они догоняли.
Запомнился мне один молоденький солдат по имени Сережа, который выдохся до того, что и после того, когда его полностью разгрузили, он все равно идти не мог, падал через каждые несколько шагов, истерически плакал и просил убить его - застрелить из винтовки. Смешно и горько, но просил убить именно из винтовки. В конце-концов, его, плачущим оставили лежать отдыхать, с приказанием позже догнать подразделение. Не знаю, что с ним случилось, но нас он не догнал, в своей роте не появился.
Однако, несмотря ни на какие трудности, наше наступление продолжалось.
Позже случались и кратковременные передышки, когда нас отводили во второй эшелон. Тогда мы где-нибудь в лесу немного приходили в себя, но потом, форсированным броском догоняли передовые подразделения и снова вступали в бой.
Однажды, наш батальон посадили десантом на танки и мы "королями" ехали, а не шли своими ногами. Ах, как оказывается приятно и комфортно можно чувствовать себя на грохочущей стальной глыбе, после непрерывного шагания. Правда, часто приходилось соскакивать с броневых коней, чтобы атаковать засевших где-нибудь гитлеровцев, а танки в это время из-за укрытий стреляли из своих пушек.
*****
За время сентябрьско-октябрьского наступления, 2-я Гвардейская Армия и наша дивизия, а в ее составе наш полк и я в нем, с жестокими боями продвинулись на сто пятьдесят километров.
В период наступления у нас изменилось общее направление. Вместо первоначального Северо-Западного, к Балтийскому морю - повернули и двинули на Запад к Восточной Пруссии.
И вот, 29 октября 1944 года, мы перешагнули границу, вступив на немецкую территорию. Это была уже вражеская земля - колыбель родовитых арийцев-прусаков и богатейших людей Германии.
Там в Пруссии находились богатейшие поместья заправил Третьего Рейха - Гимлера, Геринга и других.
У меня не было карты этой местности, я не видел пограничных столбов, или других каких-то обозначений, и когда узнал, что мы уже за границей, то с большим любопытством начал оглядываться по сторонам, но пока ничего заграничного не видел. Такая же земля, как и позади, только впереди виднелись дома с непривычными для нас острыми красными черепичными крышами. Но до этих домов предстояла еще тяжелая дорога.
Чтобы дойти вот до этой немецкой земли, которую сейчас окидывали взглядом, на которой уже стояли своими ногами, много пролилось солдатской крови, многие тысячи бойцов и командиров пришлось похоронить на пути к ней.
Хоть гитлеровцев мы давно гнали, а они отступали, но отступали, так сказать, организовано, без заметной паники. Везде, где только могли, оказывали жестокое сопротивление. Не было случаев, чтобы враги без сопротивления, добровольно сдавались в плен.
Немцы, отступая, устраивали для нас множество преград: минировали везде, где можно было это делать, взрывали переправы и дороги, делали засады и.т.д. Все это затрудняло и замедляло наше продвижение, увеличивало и без того громадные потери людей.
Во время наступательных боев, мне пришлось форсировать несколько небольших речек, а наиболее крупной из них попалась река Юра, в Литве. Она была не широкой , но глубокой, с низкими заболоченными берегами, поэтому, преодолеть сходу ее было невозможно. Однако, переплыли мы ее без потерь. Ночью в густом тумане, на плотах из разобранных поблизости хозяйственных построек. К тому же немцы отступили. А запомнил я на всю жизнь эту небольшую речку, потому, что при подходе к ней, фашисты устроили нам настоящую бойню.
Произошло это в то время, когда мы находились на ровной, совершенно открытой местности, вероятно хорошо просматриваемой противником.
Наши подразделения двигались тогда скученными порядками и фашисты внезапно обрушили на нас массированный огонь из орудий и минометов, тут же пустив в контратаку танки с пехотой. Но к счастью, танки до нас не дошли, два из которых подбили наши артиллеристы, а три остальных ретировались назад и скрылись за речкой. Их пехота тоже отступила, взорвав за собой мост. Но артиллерия и минометы так здорово накрыли наши ряды, что погубили немало солдатских душ. Однако, самое страшное началось чуть позже, когда в воздухе появились вражеские самолеты. Они с ревом проносились низко над нами, бросая бомбы и строча из пулеметов. А мы, совершенно открытые, на мокром лугу, испытывали жалкое и беспомощное состояние, под пикирующими почти до самой земли самолетами, под разрывами бомб и дождем крупнокалиберных пулеметов, лежали и только ждали: вот-вот стукнет. От невозможности и бессилия как-нибудь действовать, или куда-нибудь укрыться, я, например, чувствовал себя беспомощным младенцем, из-за чего хотелось плакать и от злости грызть землю.
Самолеты безнаказанно сделали два захода и улетели. А мы, еще некоторое время оцепенело лежали, приходя в себя. Но когда я, вместе с другими поднялся, то увидел - многие лежат мертвыми.
В этом побоище, из моего взвода погибли еще два человека, и один из них младший сержант Дудка - этот бескорыстный, веселый и смелый человек. Опять больно защемило сердце от очередной утраты. Я уже чувствовал, что где-то рядом летает и "мой" осколок, или пуля. Из головы давно улетучилось то нелепое ощущение, когда мне казалось, что идут учения, а не война.
Ну а на границе, куда мы пришли, - не задержались, продвинулись дальше и вышли на берег реки Неман.
Это была очень крупная водная преграда.
На противоположном левом берегу, как раз против нас располагался и виднелся город Гумбинен, ныне советский Гвардейск. Сразу, без промедления, мы стали готовиться к форсированию Немана. Для этого, всю нашу дивизию отвели назад в лес, в котором оказалось обширное озеро. На этом водоеме и начали интенсивные тренировки по преодолению водного пространства. Мы учились переправляться на подручных средства: самодельных лодках, плотах, просто досках и плащ-палатках, набитых соломой. Но мы, пулеметчики, тренировались переправляться только на плотах, изготовленных для нас саперами из сухих бревен и досок.
Одновременно готовились и скрытные подходы к берегу реки: в ночные часы были выкопаны ходы сообщения до самого уреза воды.
И вот настал день, а точнее ночь форсирования. Около полуночи, с соблюдением всех мер предосторожности, маскировки и тишины, мы двинулись к Неману. Шли по ходу сообщения медленно, без всяких разговоров, в полной тишине. Любые команды передавались от одного к другому, только шепотом. Тяжелые переправочные средства: лодки, плоты, были перенесены на берег заблаговременно, предыдущей ночью и там замаскированы. А весла, шесты, плащ-палатки, набитые соломой, несли с собой. Не дойдя до воды несколько десятков метров, поступила команда "Стой!". Остановились. Стояли не двигаясь около получаса, пока не передали новое распоряжение: двигаться ... назад. А вернувшись в лес, спешно построились в колонны и двинулись в противоположную от реки сторону.
Так начался наш длинный и трудный переход из Восточной Пруссии в Латвию, на Курляндский полуостров, где оставались, уже в глубоком нашем тылу, отрезанные и прижатые к морю, более тридцати вражеских дивизий.
Но о том, куда и зачем идем, мы узнали позже. А пока в полном неведении шли обратно на восток.