Аннотация: Опубликована в литературном альманахе "АвторЪ" (1, 2010), финалист БД-2009
Сомов шагал вдоль китайской стены из гигантских стеллажей. Как он попал сюда? Только что пытался распахнуть слабеющими руками окно в кабинете и вдруг... Миллионы книг. Десятки, сотни миллионов. Пряный дух библиотечных хранилищ - им легко захлебнуться. Сомов не понимал, что происходит, но был убеждён - идти надо. Точнее, ноги сами несли к растекающемуся в бархатистом сумраке световому пятну. Оно манило, обещало конец долгого пути, уют и покой.
Приблизившись, Фёдор Алексеевич был разочарован - обычная лампа. Зеленоватый абажур, матовое стекло. Зато стол, на котором она стояла, заслуживал внимания. Похожие доктор видел разве что в домах-музеях, где бывал пару раз, покорившись воле жены помешанной на русской литературе ХIХ века. Лицо человека, сидящего за столом, казалось смутно знакомым: вытянутое, с крупным носом и высоким лбом. Оно выглядело бы грубоватым, не лучись серые глаза доброжелательством и участием. Мелькнула даже мысль - не этот ли свет вёл сквозь пахнущий пылью тревожный полумрак.
Человек встал, шагнул навстречу, протянул руку.
- Михаил Булгаков, - представился он - Здесь меня называют Мастер. - Ноги у Сомова подкосились. Мастер вовремя подхватил гостя под локоть и усадил в стоящее рядом кресло. - Ничего. Бывает, - он ободряюще похлопал Фёдора Алексеевича по плечу.
- Значит, я... - Сомов всегда избегал этого безысходного двусложного слова. Предпочитал менее хлёсткое "ушёл". Булгаков кивнул. - Инфаркт?
Как и многие медики, Фёдор Алексеевич предпочитал лечить других. На собственную симптоматику смотрел сквозь пальцы. Многие знания - многие печали...
- Infarctus myocardii, - подтвердил бывший земский врач Булгаков. - Однако давайте пока оставим диагнозы. В данный момент я выступаю в роли вашего редактора. - Он положил перед Сомовым потрепаный том в кожаном переплёте.
- Простите, вы что-то путаете. Я не имею никакого отношения к литературе.
- К ней мало кто имеет отношение даже из тех, кто утверждает обратное. - Мастер хмыкнул. - Эта книга - дневник вашей жизни. Такая есть у каждого из нас, - он указал на утонувшие во мраке стеллажи.
- И она написана мной? - Сомов с опаской покосился на фолиант.
- Скорее, за вами. Это, так называемый, исходник - отчёт о жизни, в которой вы все решения принимали сами. Сюда тщательнейшим образом занесены повороты судьбы, поступки, мысли и намерения.
- Какой в том смысл?
Мастер побарабанил пальцами по столу, обдумывая, как донести информацию сжато, но доходчиво.
- Каждый из нас, - начал он - в первые мгновения нематериального бытия получает право перечитать прожитое, проанализировать и, пользуясь полученным в течение жизни опытом, внести в текст одно исправление или дополнение. Лишь одно!
- Зачем, если я уже... за чертой?
- Внеся правку, вы можете заново пройти тот же путь, но с учётом вписанного в исходник.
- То есть, прожить жизнь заново?
- Да, но повторяться она будет лишь до точки перемен, обозначенной вами сейчас. Далее потечёт по законами определённым... не нами. Вселенной это нужно, так хотя бы в альтернативных воплощениях люди исправляют непоправимое... Иногда. Устанавливается баланс добра и зла. Это в общих чертах. Впрочем, пока вы здесь, исправленный текст можно прочитать и оценить последствия.
- Прекрасно! - Сомов потянулся к лежащей на столе ручке. Свою мечту он вынашивал с восьми лет, тех самых пор, когда от туберкулёза умерла мать.
- Не спешите, - остановил его Мастер. - Есть два условия, одно из которых вы сейчас нарушите, если напишете "Разработал панацею". Ведь вы именно это хотите написать? Условие первое - правки не должны касаться человечества в целом. Это не в вашей власти. Второе - время ограничено.
В руке Булгакова блеснуло нечто напоминающее песочные часы. В нижней части хрустальной колбы плескалась тёмная, почти чёрная, жидкость.
- Ваша задача - вовремя отнять у школяра тетрадку? - неприязненно пошутил Сомов. Цейтноты его нервировали.
Булгаков не обиделся.
- Я редактирую следующий за вашей правкой текст. Сюжет должен оставаться логичным. Великий закон литературы и вселенной. Но логика эта необычная, внутренняя, логика вселенной, её постичь нельзя. Только интуитивно улавливать, а это дано не каждому. В жизни нет случайностей, всё закономерно. Редакторы отбираются именно по этому принципу - они видят связи.
- Кто, например? - Сомову стало любопытно.
- До меня была смена Гоголя. Потрясающее чутьё! Сам Главный к нему, бывает, за советом обращается. После заступает Хармс. Титан, но любит пошалить. Из всех вероятностей выбирает самые несуразные. Недавно уверил одного толстосума, что деньги - зло. Тот вбухал свои миллионы в покупку острова, занялся редиской. Ночей не спал, сорта выводил, млел. А куда её потом? Бросить жаль, прикипел. Продаёт. С той продажи больше прежнего выручает. Мучается, бедняга, а от злата-серебра ему никуда.
- У меня кардиоосциллограф времён Ивана Грозного, вот и помог бы, - фыркнул Сомов.
- Редисочник наш в другом измерении, - вздохнул Булгаков. - Невозможно разные судьбы в одном ментальном пространстве прожить.
- То есть? - испугался доктор. - Это куда ж меня?
Мастер пожал плечом.
- Параллельностей на Земле - сонмище. Одни миры допустимостей чего стоят. Соврёшь - а мир уж вот, кушай его за обе щёки. Точно такой, как изначальный, но с учётом вышеозначенного вымысла. У людей ложь - зло, у вселенной же - вариант допущения. Так что с этим надо бы поаккуратней. Только апокалиптики сколько миров угробили. Но вернёмся к нашему делу. Итак...
Булгаков перевернул часы.
Тяжёлая капля медленно набухала на основании верхней колбы. Плим - грузно плюхнулась на дно. Первая. Похоже на переливание крови. Сколько таких капель отследил Сомов за практику. Сколько нелепых обещаний надавал в неумелых молитвах - пусть больной выживет и я... я... брошу курить! Больные выживали - курить он не бросал. Или не выживали... Тогда запирался в ординаторской и курил, курил, курил, возвращаясь к своей детской мечте. Но какие исследования в сельской больнице, где в дефиците даже немудрящее гипотензивное.
Доктор схватил ручку и вписал где-то между окончанием института и отъездом в Сосновку: "Распределение - Москва, НИИ Медицинских Иммунобиологических препаратов". Потом передал том редактору.
- Всё-таки панацея. - Булгаков нахмурился.
- Попробовать-то можно, - пробурчал Сомов.
- Попробовать можно. Но... - Мастер склонился над книгой. Страницы заворочались, зашептались. Строки испарялись, стоило тончайшему перу коснуться желтоватой бумаги. Тут же на их месте голубоватым пламенем вспыхивали новые.
Том снова перекочевал к Сомову. Он уткнулся в исправленный текст. Клубы информации окутали его мозг, перед глазами сверхзвуковым лайнером мелькнула будущая жизнь. Доктор оторопел.
- Где моя семья? Что за Раиса? Какие Дмитрий и Лерочка?
- Разве не в Сосновке вы встретили будущую жену? - невинно поинтересовался редактор. - Но вы вычеркнули Сосновку из своей жизни. Вашей женой стала Раиса Кузьмина, студентка московской консерватории. Логично, что и дети у вас другие, Дмитрий и Валерия.
- Я могу побывать в Сосновке... проездом! - взвился Сомов.
- Вы хотите случайности.
- Поеду специально, познакомлюсь с Ольгой и назад!
- Мы не помним своих альтернативных воплощений. В вашей памяти не будет Сосновки.
Сомов насупился и, покусав кончик ручки, опять взялся за работу. Строки расступились, уступая место новому сюжетному повороту. Равнодушные капли отсчитывали вневременье. Скоро Фёдор Алексеевич отдал на редактуру результат своих трудов.
- Опять НИИ... - Булгаков прищёлкнул языком. - Вы же читали - панацеи не будет. На то у вселенной есть причины.
- Читал, - с вызовом бросил Сомов. - Пусть вакцину изобрету не я, но я задам направление.
- За деревьями не видим леса, - огорчённо пробормотал Мастер и принялся испарять пером строки.
Оценив итог, Сомов едва не задохнулся от негодования.
- Я же уехал из Сосновки с Ольгой, у нас родился наш Вовка... Куда вы дели моего внука?!
- Вы забыли, что когда-то оперировали девочку с перитонитом, ставшую, спустя годы, женой вашего сына.
- Как я могу забыть! - возмутился Сомов. - Невестка всё же! Кстати, первая полостная операция в моей больнице!
- Какой больнице? - редактор прищурился.
- Мой стационар в пять коек спас сотни жизней! До меня там даже медпункта не было! Помню ваши "Записки юного врача"! Поверьте, коллега, во второй половине ХХ века дела вдали от центров обстояли немногим лучше! Мракобесие и невежество. Народное целительство - навоз на открытые раны, сахар в родовых путях "чтобы дитё выманить"... Чудовищно! Я обил десятки чиновничьих порогов, клянчил средства, выпрашивал кадры... Чего стоило безусому мальчишке заслужить доверие местных! А вы - какая больни-и-ица! - Фёдор Алексеевич чувствовал, что вот-вот сорвётся, но остановиться не мог.
Булгаков смотрел сочувственно.
- Не хотел вас обидеть. Лишь напомнил, что, если вы уедете из Сосновки, стационара не будет. Никогда, учитывая, что распределение упразднено, а по своей воле в глушь... сами понимаете. Да и хватка не та. Кто станет ночевать, кроме вас, на крыльце Облздравотдела, выбивая препараты для сельской клиники? Что же касается оперированной девочки, счёт шёл на минуты. До райцентра бы не довезли. Так что и внук ваш... увы. Другая невестка - другие внуки. - Булгаков цепко глянул в зрачки собеседнику.
Сомов понурился.
- Я вспоминаю сейчас десятки случаев, когда везти больного в райцентр значило бы убить. Среди них немало близких мне людей. Их тоже нет в исправленном варианте. Теперь понял, почему. Но из каких соображений вы отняли у меня одну из немногих радостей - рыбалку? Лишили... - Доктор мучительно искал слова, пытаясь описать неописуемое, и впервые жалел, что давно перестал читать что-то, помимо специальной литературы. - Представьте, один на один с рассветом. Словно в целом мире больше никого. Словно сам должен этот мир создать. Не умею сказать красиво, простите. Разве, живя в столице, я не могу остаться рыбаком?
- Можете, но не захотите. Другой ритм, другое окружение и мироощущение. Вы сам другой. В том варианте реальности, что вы нарисовали, единение с миром вы ощутите, отдавшись иным радостям. Что получали в этой жизни, сидя с удочкой, в другой подарит саксофон.
- Саксофон... - проворчал Сомов.
Сердце вдруг сжалось. Как мало слушал он саксофон при жизни. А ведь щемило в груди от его надрывного плача, непредсказуемых эскапад и необъяснимой тоски, какая ни с чего нападает иногда в октябрьские сумерки. Не хватало времени. А потом время кончилось. Просто оборвалось, когда открывал окно, чтобы глотнуть ускользающий кислород. Он так и не успел сделать многое из того, что планировал. Или не планировал, но что окликало из забытых наутро снов.
- Фёдор Алексеевич, - Булгаков тревожно кивнул на почти опустевшую колбу "капельницы".
Сомов вздрогнул.
- Позвольте исходный текст.
Получив книгу, он торопливо нацарапал что-то в финале повествования. В это мгновение послышалось короткое плим - упала последняя капля.
Мастер открыл переданный ему том. После завершающей точки кошмарным почерком старого врача два слова - продолжение следует. Они всплыли в памяти Сомова из тех лет, когда он почитывал "Роман-газету", означали - ещё не конец, впереди много важного, интересного, может статься, главное.
Брови Булгакова поползли вверх.
- Похоже, счастливый вы человек, Фёдор Алексеевич...
***
- Клиническая смерть около семи минут. Сейчас пациент в сознании. Пульс пятьдесят четыре слабого наполнения. Динамика положительная, - бубнил молоденький реаниматолог.
Медсестра фиксировала данные, кидая на юного эскулапа обожающие взгляды. Тот сконфузился и, отвернувшись, спросил неубедительным баском: