Кто-то ищет наслаждение в пышном увядании природы, а мне по душе ее весенний расцвет. Весна - время волшебное. С приходом весны появляются некие таинственные силы, запускающие процесс перевоплощения мира.
Кто нажимает на спусковой крючок, освобождающий спящую в немом оцепенении мощь возрождения, половодье роста и неодолимую потребность заполнить собой весь мир? Кто дает команду: "Живи! Цвети! Расти изо всех сил, а то опоздаешь!"? - Неведомая нам тайна творца вселенной, которую нет возможности разгадать. Утро - это весна природы, а ночь - зима - достойный отдых перед новым витком возрождения.
Кто не верит в реинкарнацию - пусть понаблюдает и удивится воскрешению природы весной, которая, прокручиваясь в очередном витке земного бытия, заново проходит младенческую беспомощность и расцвет молодости. Потом увидит наступление ее плодовитой зрелости и тихой умиротворенной старости. Затем замрет на миг в стылом, мертвенном ее небытие и вновь посмотрит на оживающее чудо природы. Человек рожден быть художником. Истинное счастье можно найти только в одном наблюдении бесконечно изменчивых моментов, перехода материи и духа из одного состояния в другое. Художник наносит их на полотно картины мира. Статика - всегда скучна, динамика, движение, перемены дают пищу уму, волю фантазии, ключ воображению. Задача художника уловить мельчайшие нюансы перемен и выделить, подчеркнуть, насытить их яркими красками.
- Боже мой! - Воскликнет тот, кто спешит мимо, не задерживаясь, не уделяя внимания мелочам превращений, остановив на минутку свой взгляд, - как неизменна природа, какая постоянность царит в ней! И будет обманут ее ласковым кокетством, приняв зыбкую иллюзию за надежную опору.
Создатель дал мне талант замечать то, что не видят другие, и переносить струящиеся моменты преображения на полотно картин. Не знаю, чего больше в моих картинах: пристального созерцания своего я или внимательного наблюдения за изменчивым ликом внешнего мира. День, как время отсчета времени, слишком грубый эталон для тонкого наблюдателя. Секунда тоже велика для погружения в состояние перемен. Здесь нужен чуткий инструмент, чтобы суметь почувствовать мгновение. Мгновения живут в сиянии красок дня, в вечернем блеске предметов, освещенных уходящими солнечными лучами, замирают в свечении ночных светил и возрождаются рассветным утром рвущимися из бездны потоками. Один из существующих миров - вечный мир теней. Тени живут рядом с нами, проходят сквозь нас, то застывая глубоким омутом лощин, то быстро убегая вслед за облаками. Мир теней появился с рождением первого луча света и уйдет с его последним отражением. В нашем понимании он вечен.
Наблюдать за мгновениями особо интересно в вечерние предзакатные часы. В это время тонкие гибкие пальцы уходящего света, будто слепец ощупывают каждую сущность, стремясь запомнить его контуры на неизбежные моменты темноты. Предметы отбрасывают длинные насыщенные тени, тени сплетаются между собой, перемещаются, гладят соседние дома, деревья, землю, образуя решетку изменчивого мира. В горах ярким светом закатных лучей открываются двери духов гор. В полях холмы накладывают тени друг на друга, смыкаются в объятиях. Тени играют на полянах; на плоских равнинах тени рисуют облака. Мир это не кино, а переменчивые картины теней, сменяющие одна другую.
Художник всегда рисует застывшее мгновение.
Настоящий художник впитывает их, насыщается ими, словно губка, а потом избыток выплескивает на полотно.
В моей мастерской стоит незаконченная картина. Ранняя осень. Дорога, входящая в клин леса. Перед лесом поле с тяжелыми созревшими колосьями. Лесная опушка - граница между мирами сумрачных теней и солнечных бликов. Деревья на опушке - баловни солнца со светлой листвой, слегка тронутой золотыми прядями. Цветы Иван-чая и поля смолки, окаймленные ромашковым раздольем. Коренной лес стоит как солдат в строю. Часто и непоколебимо. Бросает на дорогу плотную зубчатую тень. Сама дорога светла, но уже в редких полузасохших лужицах воды. В конце дороги чуть видны фигурки монашек в черных клобуках и с узелками в руках. Они вот-вот войдут под полог леса и скроются там, кажется, навсегда. Фигурки настолько малы, что невозможно разглядеть ни возраст монахинь, ни детали их одежды. Кто они, почему идут одни в вечерний час в осеннюю пору в темный лес, я не знаю. Может быть, кому-то в дальнем селе понадобилась их помощь? Что находится в их узелках? Лекарственные ли настои, евангелие, бинты для раненого, пеленки ли для новорожденного? С картины не доносится ни колокольный звон, ни лай собак. Только лес со своими тенями, пустынная дорога, не сжатое пока еще поле. Ни птицы, ни души. Никого.
Я очень долго рисую эту картину. Кладу мазок за мазком, пишу мгновение за мгновением. Кажется, монашки отправились в свой далекий путь еще ранней весной, когда на деревьях только появились клейкие листочки. Потом на картине листья окрасились сочной зеленью, а на опушке появилась земляника. Потом поле заколосилось, а вот теперь уже наступила осенняя пора. Листья с каждым днем все больше желтеют, наливаются охрой, уже появилась палая листва под ногами, скоро наступит зима, а монашки все идут и никак не могут попасть в темный бор. Что-то не дает мне закончить эту картину, что-то не отпускает меня, говоря: нет, еще не время, еще положи на холст несколько мгновений.
Этой ночью меня разбудил поздний звонок приятеля. Он архитектор-реставратор и там, где художник видит сочетание оттенков цветовой гаммы и переплетение теней, он замечает только игру геометрических форм.
- Не спишь? - Начал он бодро и без затей. - А почему голос сонный? Не хочешь ли приехать мне помочь? Я занимаюсь проектом реставрации старой усадьбы. Знаешь, из тех, дворянских, что вначале революции были штабом комиссаров, потом агит-клубом, потом совхозным складом, а под конец скотным двором. От усадьбы остался один фундамент, да кое-где остовы старой кладки. Сохранились любопытные фрагменты. Приезжай, порисуй, пофантазируй. У меня есть кое-какой архивный материал - в основном, чертежи и схемы. Мы живем по-деревенски, незатейливо. Места здесь чудесные, не пожалеешь.
Я отнекиваюсь, говоря, что у меня своя срочная работа, потом долго катаю голову по подушке, ища продолжения сна.
Моя работа с утра не заладилась, и, решившись, побросав в дорожную сумку что-то из вещей, я беру этюдник и еду на вокзал.
Станция незнакомого мне города была безликой и, несмотря на только что сошедший снег, пыльной. Слава богу, автобуса ждать не пришлось. Задастые бабы с тележками на колесах и опохмелившиеся мужики, работая локтями и бедрами, пробились на жизненно важные сидячие места и растворились в своих мыслях и заботах. Автобус с трудом закрыл двери и мы, поднимая клубы пыли, подскакивая на ухабах, покатили к месту назначения - забытому богом районному городку.
Мне нужно было выйти сразу за переездом.
Дорога от переезда повела вдоль красной линии. Вот появился участок добрых хозяев. Здесь плотный, узором выкрашенный забор с надежными воротами. Вот здесь живет хозяин неумеха. Досточки, хлипкие и разномастные, с минуты на минуту развалятся. Вот участок куркуля. Он наглухо забран железом. А здесь хозяин пьяница. Столбы сгнили, забор от первого ветерка сложится как карточный домик.
Вдруг ноги мои останавливаются сами собой. За старой, поросшей мхом деревянной калиткой, где в глубине слышен надрывный плач ребенка. Ребенок грудной, может годовик. Видна петляющая засоренная сухими ветвями тропинка, слева и справа от нее заросли кустов. Открываю калитку. За калиткой никого нет. Иду осторожно по тропинке. Ребенок совсем разошелся. Осторожно огибаю кусты, цепляющиеся голыми ветвями за волосы, но за ними открываются новые заросли, дома не видно, не видно никаких построек. Плач все продолжается. За последним поворотом вижу открывающуюся взгляду широкую крышу с башенками. Передо мной предстал нарядный двухэтажный дом из белого камня. На центральной части главного фасада двухъярусная лоджия. Вдоль нижнего этажа протянулась аркада с пилонами, украшенными пилястрами. Вокруг дома зеленый газон, вдоль газона разросшиеся цветники. Под окнами раскинулись два куста шиповника, усаженные цветами, будто каплями росы. Возле беседки по мягкой траве под солнечными лучами ползает загорелый малыш и счастливо смеется.
- Ну что же вы заставляете себя ждать? - спрашивает молодая женщина, подхватывая ребенка, одетого в длинное платьице, на руки. У женщины прическа буклями, светлое ситцевое платье с кринолином, на поясе легкая сумочка.
- Проходите, проходите, самовар уже поспел, - говорит она, приглашая меня в дом. В доме мы проходим по узорным половикам через просторный зал в светлую гостиную.
Там за дубовым столом, покрытым вышитой скатертью сидит статный мужчина в шлафроке и курит трубку.
- Маняша, - подавай, - кричит он.
Маняша приносит самовар, за ним пирожки, ватрушки, густую сметану, мед и варенье.
- Ну, - наконец обращается он ко мне, - как добрались? На перекладных?
И не дождавшись ответа, продолжает. - А я, знаете ли, решил переустройством дома заняться.
- Ну что ты, Аннушка, душа моя, чай не пьешь? Отдай Лизаньку Маняше. Пусть покормит. - Обращается он на сей раз к жене.
Потом снова говорит в мою сторону: "Не хотите ли сделать портрет, пока свет хорош?"
- Что ж, пожалуй, - отвечаю. Иду на широкую террасу, ставлю этюдник и выдавливаю краски на палитру.
Лизанька улыбается и обнимает ручонками шею матери.
Делаю быстрый набросок углем, потом кладу мазки.
- Свет ушел, - говорит мужчина, входя на террасу, глядя на набросок. - Завтра закончите. А, может быть, хотите прогуляться перед ужином? У нас в конце усадьбы каскад прудов вырыт. Можно на лодке покататься. Красота сейчас несказанная: яблони цветут, бабочки летают, шмели жужжат. Вот так бы поселился в шалаше как сторож Егор, и сам сад сторожил!
Ну что ты, душа моя, иди отдыхать к себе, - увидел хозяин стоящую в дверях Аннушку.
Выйдя через галерею к теплицам, иду по тропе до конца усадьбы. Там сразу и безоговорочно попадаю в плен к окутанному бело-розовым флером саду. Меня захлестывает половодье яблоневого цвета, разлитого по трем рукавам пологого холма. Сладкий аромат сада и нежные переливы оттенков, переходящих от кипенно-белого к насыщенному цвету садовой розы, безоговорочно проникая внутрь, создают во мне вихревые потоки, которые выплескиваются наружу немым восторгом.
Сразу за садом пологая лестница опускает меня к небольшому причалу живописного пруда, где качаются привязанные за канаты смоленые лодки. Сажусь за весла и с плеском опускаю их в воду. С шумом из камышей, часто маша крыльями, взмывают три утки и два селезня. Тут же небо заволакивает туча, и начинает накрапывать дождик.
- Ой мати, мати - слышится женский голос за холмом.
- Не ходи, не плачь, не пой,
Сеет дождик редкий.
Красна ягода зимой
Все висит на ветке.
Привязываю лодку к причалу и поднимаюсь по лестнице, когда ветер уже хлещет со всей мочи, плюясь косыми дождевыми струями, метя в лицо листья и сор.
Яблоневый сад, мгновение назад бывший радостным в своем цветенье, потемнел и сыпал спелыми яблоками, катившимися под ноги. Ветер все не унимался. Яблоки катились и катились. Поднимаю желтое, красное и розовое яблоко и кладу в холщевую сумку. Усадьба стоит исхлестанная дождем с закрытыми окнами. Кусты шиповника оголились, оставив на ветках алые ягоды. Настойчиво стучу в дверь. Слышатся шаркающие шаги. Долго жду, слушая лязг засовов. Наконец дверь со скрипом открывается. На пороге стоит старик в ватном халате. Голова его покрыта стеганым колпаком. Он надсадно кашляет.
- Ну, где вы пропадали? - Досадливо спрашивает старик. - Идите, самовар уже поспел. Дуняша, - хрипит он, откашливаясь, - накрывай на стол.
Вошла толстая неповоротливая баба, неся в руках самовар. На столе уже стояло блюдо с ватрушками и пончиками. Мед и варенье искрились в вазочках.
- Садитесь, садитесь, угощайтесь, чем бог послал, - говорит старик.
- А где Аннушка с Лизанькой? - Спрашиваю я, оглядывая гостиную.
- Какая Аннушка? Нет здесь никого. Я один. Да ладно бы просто один, а я еще болен, ужасно болен. Вот сижу в кресле, смотрю в окно и страшно боюсь смерти. Нет, я не боюсь того, что там, за чертой, я боюсь мига перехода в небытие. Как это будет? Вдруг не выдержу? Знаю, знаю, все прошли или скоро пройдут эту черту, но ведь я это я. Мне будет не так, как всем. Я ведь, - он понизил голос, - неверующий, прости меня, Господи. Я человек приземленный. Я так и не смог поверить в чудеса перевоплощения. Хотя нет, пожалуй, сейчас, когда уже стою на последнем пороге, уже верю. Да, верю! - глаза его засияли. - Ведь, если существует момент перехода из жизни в смерть, значит, есть и обратная дорога из смерти в жизнь, только пускают туда не каждого. Я уже давно жду двух монашек из соседнего монастыря. Они поживут здесь со мной пока... ну вы понимаете, о чем я. Думаю, что с ними я лучше пойму происходящее и перестану бояться. Только бы они успели. А то, глядите, осень на дворе, скоро зима настанет, дороги заметет, и они не пройдут по нашим пустошам, увязнут в наносах.
Старик отдернул занавеску: в окно бил холодными каплями ветер, принося жухлые листья.
- Вот смотрите, уже и снег появился, - показал он мне первые сгустки мокрых хлопьев, вестниками зимы прилетевшие с неба.
- А вы знаете, вы правы. Кажется, монашек действительно зовут - Анна и Елизавета - Вы с ними знакомы?
Дуняша! Стели постель, крикнул он и закашлялся.
На стене гостиной висел портрет в раме. Это был тот мой неоконченный портрет, на котором Лизанька пухлыми ручонками обнимала за шею Аннушку, белокурую красавицу, весенним утром на залитой солнцем террасе. Они счастливо смеялись.
- Чей это портрет?
- Не знаю, - ответил старик. - Остался от прежних хозяев. Усадьбе 200 лет. Кто они - не могу сказать, а портрет писан мастером.
Послушайте, когда поедете обратно, зайдите по пути в монастырь, передайте записку монашкам, пусть поторопятся, а то не дождусь. Старик торопливо пишет что-то на клочке бумаги, потом роняет его из слабых рук.
- Стоите, рассматриваете участок? Купить хотите? - Возле меня остановилась тетка на велосипеде. - Участок большой, 30 соток. Правда, без дома и весь зарос. Но продают недорого. Хотите, я вас отведу к хозяевам? Хозяйка - моя свояченица.
Я отрываю взгляд от кущей заросшего сада, в которых терялась тропинка, и перевожу взгляд на тетку.
- Нет, спасибо, я по приглашению, в гости. Не знаете, где вот эта улица и дом, в котором остановился приезжий архитектор?
Тетка с большой охотой меняет направление и провожает меня до улицы, а потом объясняет, как найти дом.
- А вы не знаете, кто раньше жил в том месте, где сейчас заброшенный участок?
- А кто ж его знает! Люди говорят, что там произошло что-то. Любовь, что ли несчастная. Жена ли сбежала с другим или еще что. Свидетелей не осталось. Никто ничего сказать не может. А не хотите ли яблок? - Она протягивает мне три больших яблока - желтое, красное и розовое. - Хорошие нынче яблоки уродились.
- Ну, проходи, проходи, садись с дороги чай пить, - говорит мой приятель. Сейчас жена самовар поставит. Мы его купили у местных. Зверь-машина. Вода закипает за несколько минут. Мы его щепками топим. Рассказывай, как там столица? Как всегда живешь анахоретом?
Статная женщина, жена архитектора внесла на террасу самовар. На столе уже стояли ватрушки и сырники со сметаной. В низкой крынке раскинулись по сторонам подснежники.
- Угощайся, чем бог послал.
Послышался еле различимый голос с соседнего двора.
- У мати, мати,
Не ходи, не плачь, не пой,
Сеет дождик редкий.
Красна ягода зимой
Все висит на ветке.
- Это соседка поет. Знаешь, как затянет свое, деревенское, тоску навеет, весь день ошарашенный ходишь.
Так я хотел поговорить с тобой по поводу дома. Смотри, вот чертежи, - развернул он план. - Дом был построен в середине 17 века. Опальным вельможей. Выстроен добротно, видно, что деньги были, итальянский архитектор проектировал. Видишь, какие здесь башенки и балкончики. Меня один нувориш уговорил заняться реставрацией. Теперь бы оживить этот проект. Нарисовать в интерьере. Возьмешься?
Я беру этюдник и краски. Быстро делаю набросок в угле, потом кладу мазки: белый дом с башенками, зеленая лужайка, на лужайке топающая ножками Лизанька, а Аннушка заботливо придерживает ее руками. Перед окнами кусты шиповника.
- Ну, ты даешь, - говорит архитектор, рассматривая рисунок, - как будто с натуры рисуешь.
Смотри, какой любопытный документ я нашел вместе с чертежами в архиве. Архитектор протягивает мне стертый на сгибах пожелтелый клочок бумаги.
"Дорогие сестры Анна и Елизавета! Покорнейше прошу, поспешите ко мне в дом. Ждать осталось недолго. Ваш покорный слуга N. Подпись и число 13 октября 1895 года".
- Постой, постой, куда ты так торопишься. Хочешь, я тебя отведу в место, где стояла усадьба?
Говорят, там случилась романтическая история: Молодая жена сбежала от мужа с проезжим гусаром. А ребенка оставила. Или все наоборот было. Он был гусаром и, соблазнив соседку, увез ее в Париж, а она ушла с дочкой в монастырь. Впрочем, это уже не важно.
- Нет, кое-что важно, - говорю я себе, глядя в окно поезда, спешащего в Москву.
Дома, не снимая плаща, я беру тонкие кисти, развожу краски на палитре и аккуратно замазываю монашек на своей картине. Потом добавляю багряного цвета листьям. Еще октябрь, еще не развезло дороги, Анна и Елизавета должны успеть к умирающему до распутицы.