Сколько она себя помнила, взрослые шутили, что родилась она не только в рубашке, но и с Книгой. Конечно, это было преувеличением. Однако, Книга всегда была с ней, и днем в коляске или у мамы возле песочницы, и ночью, в кроватке. Она засыпала, обняв Книгу, и горько плакала, если Книга убегала от нее к утру, благодаря жестокосердию какого-нибудь взрослого. Она, наверно, "просто не могла без" Книги, хотя научилась читать лишь в три года, а писать - к четырем, когда предки, наконец, отдали ее в детский сад. Но нужно ли уметь читать, если в Книге только чистые белые листы, и стоит ли осваивать грамоту, пока перья на крыльях еще не стали пальцами рук?
...В первый же день в детском саду она выпросила у воспитательницы большой красный фломастер и, прикусив от напряжения нижнюю губу, вывела на голубой обложке Книги виньетистую заглавную "К". И, спрятав Книгу в шкафчик, пошла с группой на прогулку в пахучий осенний лес. Так Книга и томилась под тяжестью неразвитого характера своей героини, пока оной не вздумалось выпендриться на предмет собственной интеллектуальной продвинутости относительно естественного уровня средней группы, с целью избежать игры в своих родителей после работы. Смертельное оружие, Книга с потускневшей за год "К", была явлена воспитательнице и нянечкам, и они, захваченные неожиданностью врасплох, были решительно повержены чеканностью детской мысли, обличенной в печатную буквицу:
Пашка
Сашке
На рубашке
Рисовал
Таксишны шашки.
Он какой-то не такой...
Он, наверно, голубой!
Со временем она смогла себя убедить, что именно это и был ее тот самый, первый, от нетерпения сердца, хотя совершенно очевидно, что окончательная версия последних двух строк была намного более поздней. Позднее не только красных триединых галстуков и постоянной готовности ко всему, от чего так не спалось июльскими ночами в пионерском лагере, но и первого поцелуя, гласности и последнего звонка. Тогда на смену каракулям в альбомах пришло убористое весеннее самоистязание в тетрадях формата А4, тех, что, при старом режиме, стоили чуть меньше рубля, а выросших Пашек и Сашек размалевывание одежды друг у друга интересовало уже в существенно меньшей степени нежели то, что скрывала от их making her uncomfortable взглядов Книга, прижатая к юной девичьей груди.
Именно тогда она впервые вкусила Колбасы. Колбаса пронзила ее бытие... Ощущение Колбасы наполнило каждую клеточку ее тела... Запах Колбасы стал слаще "Шанели". Тогда же она впервые забыла о Книге и стихах, все мысли ее были лишь о том, где добыть очередую палку Колбасы.
Благодаря генетике и географическому положению ВУЗа, она очень скоро стала широко известной в узких кругах ластикоголовых мощноруков с дворянскими корнями, единственной полуосознанной целью жизни которых было что-нибудь воршипить. Она любила их с первого взгляда, но, почему-то, никогда не могла себя заставить во второй раз. Она, конечно, поняла, почему, хотя это и стоило ей дюжины попыток, и, под конец, ее до вскрытия вен тошнило от этих сказочных персонажей. Дошло до того, что она согласилась на свидание в зоопарке с романтичным боксером, который, по его словам, уважал ее как личность и ценил ее глубокий внутренний мир, что, однако, не мешало ему в самый неподходящий момент завыть что-то типа "Милая моя, солнышко, мясное..." или "...деньги есть, а значит есть любовь..." под вопиюще расстроенную семиструнку.
В один из таких вечеров она вытащила откуда-то из-под груды носков, лифчиков и военного запаса сверхстойких гондонов Книгу, вышла в сквер и нацарапала крошащимся кохинором на форзаце:
Как обезьяна без изъяна
По древу жизни ты скользишь...
Бузишь, тузуешь, лебезишь...
Пускай бормочут, что нельзя, но
Уймет тебя златая сеть
Моей любви...
Молчать!
Сидеть!
Как и следовало ожидать, боксер отпал очень быстро, чему, в немалой степени, способствовал ее перелет на зимовку на Туманный остров голубоглазых блондинов, как она еще в позднем отрочестве прозвала этот не сложившийся Валинор. Она не отдавала себе отчета в том, что это - попытка бегства от Колбасы в страну ушедшего детства. И не знала она, что зеленый ушастый карлик с клюкой рекомендовал никогда не пытаться, а делать или нет.
Ее несчастия начались уже в самолете, где она оказалась зажатой между облачным иллюминатором и сорокалетним красавцем в черном и золотых очках с тонким пластиковыми линзами. Где-то после трети пути красавец оказался Епископом, кавалером чего-то и членом чего-то, еще более ужасающего. Естественно, не женатым, свободно говорящим по-русски и искренне любящим молодую русскую литературу. Как назло, в ее руках была голубая книга, со все еще различимой виньетистой "К" на обложке.
Так и поехало. Она пока жила в гостинице и целыми днями искала, где бы поселиться так, чтобы не пахло Колбасой. А вечерами они встечались на мосту через тихую реку, у старого замка. Он, упражняясь в русском, заводил старую песню о жизни вечной, а она смотрела в небо. А после они шли по утихающим улицам Города на север, за Полярной звездой, пока их путь не преграждала Калитка. Дальше ей было нельзя, а ему нельзя было дольше. И он целовал ее в лоб и скрывался за витиеватой дверью, а она оставалась одна среди сгущавшихся сумерек.
С каждым прощанем в ней все более возрастало ощущение приближения чего-то страшного. Несколько раз, глядя вслед уходящему Епископу, она пыталась что-то черкануть в Книге, но то не было под рукой ручки, то ручка не писала. В такие минуты, чтобы не залиться слезами она шла на "Кирпичную" улицу, где паки и банги шифруются под индийских коков, вечно терзаемых сомнением, а нирвануть ли на широкий экран уже в этой жизни? И если уж в процессе таки попадешь в колесо, то в будущей, боги дадут, не родиться одеколоном.
Какое-то время "Кирпичная" улица была ее спасением. Но, видимо, узнав об этой ее слабости, Епископ стал приходить к мосту все реже и реже, и она уже не могла быть уверенной, придет ли он в следующий раз. И снова шла она на "Кирпичную", но все чаще и чаще золоченый тандори с лассе оказывались на вкус сальной колбаской Пазолини.
Неудивительно, что от подобной жизни, так и не найдя райского гнездышка на берегах этой тихой реки и, видимо, уверовав, что ей никогда не войти в Калитку Епископа, в один из жарких солнечных дней она повесилась прямо в гостиничном номере. За полуокрытым окном поезда уносились в таинственный Ливерпуль, и летний ветерок трепал ее промокшие юбченки и страницы выпавшей из ее рук Книги, на центральном развороте которой рдели строчки пахучей недевственной крови:
Колбаса ты моя, колбаса,
Проникаешь в мои волоса...
Я люблю тебя не за глаза,
А за верные четверть часа.
Колбасятиночка ты моя,
Без тебя не прожить мне ни дня!
Побегу в тополя,
Где коровы ля-ля...
Нету в мире прекрасней тебя!
Как и задумано природой, в первый раз у нее не получилось. Она не умерла. Ворачи-басмачи приняли на куличи.