- Кажись, Седой прокатился на крыше директора музея целый километр, - певуче рассказал ветрюк, присев на минутку близ воробьиной стаи.

Воробьи восторженно загалдели, а самые маленькие от восторга даже скатились на хвосте по крыше. На целую неделю подвиг Седого стал местной легендой, и если Вы еще не слышали, как воробьишка посидел в лимузине на плече президента и поклевал от его булки, то вы однозначно не читаете газет и не слушаете ветрячьих сплетен.

Харлампий Иванович по будням превращался в человека. В стае на это смотрели сквозь пальцы (что возьмешь с нынешней молодежи), и за столь терпимое отношение Зёрнышко по пятницам обязательно покупал сотоварищам колбаски или интересное лакомство.

Зёрнышко служил в учреждении интеллигентным человеком и по выходным превращался в воробья. В учреждении на это смотрели косо и как бы не замечали, - исключительно ввиду талантов и достоинств Харлампия Ивановича, а также ввиду того, что директором учреждения служил старый друг его покойного папаши, господин Бабалкин. Каждый день приходил Харлампий Иванович на работу, выпивал чаю с шоколадным батончиком, вволю наедался хлебных крошек и даже булок, потом включался в мерную беседу сослуживцев и обязательно высказывался, что надо бы министерству финансов дать денег на установку скамеек в Кузьминском парке. Сослуживцы уважительно выслушивали его, ведь Харлампий Иванович был очень, очень интеллигентен, не читал модных авторов, не смотрел модные передачи и никогда не был согласен с новостями. Правда, никто не мог понять, читал ли Зёрнышко вообще что-нибудь, но это, наверное, было не так важно, - главное, он был противником попсового писательства и купленных инициатив министерства финансов.

- В целом, вы, Зёрнышко, - вполне безобидная фигура, - рассмеялся как-то директор Бабалкин, похлопав того по плечу, - уваж-ж-жаемый человек, хоть и не ругаетесь матом.

Сегодня, в воскресенье, Зёрнышко прохлаждался. Он успел с утра подраться с другим воробьем-оборотнем, из какой-то люберецкой стаи, и на прощанье они гневно пообещали разобраться друг с другом на неделе. Теперь у Харлампия Ивановича немного побаливала левая лапа. Еще он успел наклеваться пива, посмотреть десяток раз рекламу на большом телевизоре, что удачно расположили на Садовом кольце, и даже сделать пару кругов на карусели. В целом, отдых проходил удачно и полноценно. Наконец, Зёрнышко стало скучно.

"Вчера пиво, сегодня пиво. Вчера телевизор, сегодня телевизор. А так хочется для души чего-то", - подумал Харлампий Иванович. Он подумал еще немного и полетел на Лубянку, глазеть в окна.

- Не то, чтобы я получал от этого удовольствие, - пояснил он как-то знакомому домовому смотрителю, который жил под самой крышей и шугал непрошенных ветрюков, - но иногда такая интересная картина наблюдается, так о жизни задумаешься, что страх берет, как сложна и многогранна жизнь.

- Ты, главное, на Северного Князя не наткнись, - деловито пробурчал домовой смотритель, почесывая лапой спинку, - у него везде соглядальщики, - разослал, старый черт, надзирают за всякими сумасбродствами и неприличностями. А, ну как, попадешься? До конца дней горбатиться на конфетной фабрике будешь, в воробьиной-то шкуре.

- Так то же не сумасбродство, - пожал плечами Зёрнышко, - а искреннее стремление к правде жизни. Да ну, как не понять, - для души хочется чего-то.

Воскресенье подходило к концу, солнце садилось, и полумрак лениво натягивал одеяло на город. Зёрнышко распрощался с товарищами и полетел домой, в трехкомнатную квартиру. Он что-то напевал под нос и лишь на секунду присел на помойном баке в сонном замызганном дворике - справиться о старом мусорщике, вредном, но невероятно информированном.

Он постучал по крышке, постучал еще раз, но мусорщик не отзывался. Зато вдруг из кучи мусора вынырнула маленькая девочка и воззрилась на Зёрнышко. Потом она перевела взгляд на небо и грустно вздохнула.

- Дождь будет, собирай шмотки, - звонко крикнула девочка куда-то вверх и снова посмотрела на Зёрнышко. К воробьям-оборотням она относилась с недоверием и предпочитала не заводить разговор. Затем девочка с трудом вылезла из помойки и убежала. Зёрнышко задумчиво посмотрел на бак и решил, что мусорщика он там не найдет, так как тот сильно не любил коммунальные общежития. "Придется поискать на Пречистенке", - подумал воробей и полетел домой.

Вечером понедельника Харлампий Иванович возвращался домой после работы и вспомнил про этот случай. "А была ли девочка?" - подумал он, и на душе у него стало неловко, захотелось забыть об этом и сослаться на министерство финансов, которое совсем не смотрит за страной, но ноги сами понесли в сторону таинственного дворика, где в мусорном баке обитала не менее таинственная девочка. Он потыкался во все углы, заглянул даже под одинокую машину; посмотрел на обветшалые, запачканные временем стены и никого не нашел, - только туманная дымка летала по двору, гонимая ветром. Харлампий Иванович был даже рад такому повороту событий, потому что совсем не хотел ничего необычного или экстраординарного в своей мерной, покойной жизни. Теперь можно было пойти домой и ни о чем не вспоминать.

Правда, Харлампий Иванович совершенно случайно приходил во дворик и на следующий день, и в среду, и даже в пятницу вечером, когда надо было превращаться, чтобы поспеть на воробьиные гуляния в Замоскворечье. Он сам толком не понимал, почему так настойчиво душа что-то говорила, чего-то хотела и страдала, но послушно ходил к мусорному баку, как на работу. В субботу, в воробьином обличье он прилетел сюда, посидел тоскливо над помойкой, - накрапывал дождик, погода стояла унылая, и город раздраженно дремал. Потом он догадался облететь окрестные дворы, и, наконец, местный дворник указал ему прозрачной лапой на чердак, куда Зёрнышко и направился.

На чердаке окна были выбиты, присутствовало много пыли, что указывало на крайнюю нерачительность местного домового смотрителя. В полумраке Зёрнышко разглядел удобное местечко и уселся под потолком.

- Смотри, Сонька, воробушек, - раздался тоненький голосок снизу. Из кучи тряпья вылез маленький мальчуган в синей курточке и уставился на Зёрнышко.

- Это оборотень, - заявила давнишняя знакомая, которая сидела у плиты и кипятила чайник, - ты с ним не болтай, они вредные.

- Ничего я не вредный, - сказал Зёрнышко, но его не поняли.

На весь чердак набралось четверо ребятишек. Сонька внимательно осмотрела всех и честно распределила чай и печенье.

- А я больше напросил, мне и больше печенья, - начал было Рыжий, ему уже исполнилось десять лет, и он считал себя взрослым и самым главным.

Сонька дала ему ложкой по голове, и Рыжий до самой среды не считал себя самым главным.

Мальчуган в синей курточке, по имени Мишка, все еще смотрел на Зёрнышко. Ему страсть как хотелось поговорить с оборотнем, но Сонька запретила, а Сонька была самой старшей и распределяла еду. Поэтому он жалостливо посыпал немного крошек на пол перед Зёрнышко и уселся пить чай.

"Во дают, - подумал Харлампий Иванович и приземлился поклевать, - а сами-то голодные, небось".

- Он спрашивает, кто мы такие, - прошепелявила Маша, самая крошечная из всех, без передних зубов. Она закуталась в одеяло и тоже смотрела на Харлампия Ивановича во все глаза.

- Ничего он не спрашивает, - отрезала Сонька и шуганула Зёрнышко. Тот обиженно улетел под потолок.

- Да ты его не обижай, - звонко закричал Мишка и насыпал еще немного крошек на пол, - он же не злой!

- Вот собаки злые, - пожаловалась Маша, - они договор нарушают. Мы им обещали не ходить на старую улицу, а они все равно гоняют с рынка.

- Да больше слушай Кудлатого, он им не начальник, - важно заявил Рыжий, - это надо к Сухарю жаловаться, он на этой территории главный.

- Да к нему разве попадешь, - отрезала Сонька, - я ему пыталась на той неделе доказать, что надобно чердак за нами закрепить, мы уже года три тут шляемся, а он в никакую, и крыс еще трех подселил. А какого проку от крыс?

"Надо же, совсем как взрослая говорит", - подумал Зёрнышко и подсел поближе. Он хотел посоветовать, раз уж собаки так обнаглели, обратиться к Северному Князю, но его все равно никто бы не понял.

Наконец, все дети уставились на Зёрнышко. Тот чувствовал себя неуютно, но остался на земле.

- Бедненький, в воробушка обратился, - пролепетала Маша.

- Ничего он не бедненький, - проворчала Сонька, убирая чашки и чайник подальше, - живет, небось, в хоромах и ест кошек от пуза.

- Не кошек, а крошек, - поправил ее Мишка.

Затянулся долгий спор об оборотнях, их привычках, перешли плавно на собак и Кудлатого (раз уж речь зашла о кошках), и скоро о Харлампии Ивановиче все снова забыли. Он прыгал усиленно под потолком, всячески привлекал к себе внимание, ему было грустно и одиноко, - ведь он сильно хотел помочь, посоветовать, но никак, никак не мог выговорить даже самое простейшее слово.

"Черт бы побрал это воробьиное обличье, - ругал он себя, - никакого толку от него, только на хвосте с крыш кататься". Ему было жалко ребятишек, которые собрались на чердаке, мерзли и ругались всячески с грязными дворовыми псами, не могли толком решить жилищную проблему и обитали на белом свете решительно безо всякого надзора.

Харлампию Ивановичу страстно захотелось проявить свою великодушную натуру, поддержать, - хотя дети о том вовсе не просили, - он почуял в себе великие силы и милосердие; даже готов был Харлампий Иванович подсобить с обращением к Северному Князю. Теперь ему было обидно, что никто не оценит столь могучие и благородные мысли в таком маленьком отважном сердечке. Вечерело, дети засобирались спать, и только Сонька нацепила шарф получше, взяла последний хороший чайник и пошла на поклон к таинственному Сухарю, от которого так сильно зависело скорейшее решение их наболевшего вопроса.

Зёрнышко оглянул еще раз нехитрое чердачное жилище, спящих ребятишек и увязался за Сонькой. Темнота наплыла на Москву, заспешила по узеньким переулкам, дразнясь и высовывая язык, словно кому-то весело было пробираться по застывшим тротуарам, уступая дорогу всяческой живности, вроде котов, спотыкаться на каждом углу и грубо ругаться на отсутствие фонарей.

Какая-то странная московская область, подумал Харлампий Иванович, держась поближе к Соньке, - и коты тут странные, злобные на вид, и фонарные светляки куда-то подевались, а улицы жесткие и чужие. Ему было не по себе, ведь воробьишкам в такую позднюю пору полагается спать, а не путешествовать по корявому лабиринту старого Города.

Сонька уверенно шла к подвалу местпома, куталась зябко в пальтишко, переступала через котов поменьше, - те, что поважнее, уже были на собраниях и митингах, и осторожно оглядывалась на бродячих собак.

В освещенном тупике жизнь бурлила, отчего Зёрнышко стушевался и приземлился Соньке на плечо. Та не заметила попутчика, сосредоточенно оглядела улицу и остановилась. Собаки и коты бегали по своим делам, собирались в компании, где-то можно было увидеть пьяного осенним воздухом ветрюка, орущего последние новости, наверху расселись богемного вида вороны, а призрачные жители стен плавно сновали туда-сюда, безразличные ко всему.

Набравшись духу, Сонька нырнула в подвал управления местной Помойки и уважительно посторонилась, когда толпа жирных голубей с достоинством прошествовала по коридору наружу, под шумок сплетен, что голубям опять не дали во владение мельничный комбинат, на что откуда-то с пололка заметили, что на комбинате голуби от жадности дохнут быстрее, чем коты соберутся с мыслями. Под гогот местных сотрудников, Сонька с Зёрнышко на плече вошла в ярко освещенный подвал, где проходило собрание, где можно было найти Сухаря и прочих важных местпомовских чиновников.

Сонька звякнула чайником, свернула в сторону, пробралась на самый последний ряд и присела на потертую коробку.

Собрание шумело и волновалось; управитель местпома - претолстейшая и препротивнейшая, на взгляд Зёрнышко, личность - стучал по столу и требовал порядка.

Тоже мне, - заносчиво думал Зёрнышко, - управитель. Вот Северный Князь или директор Большого - это да-а-а, а этот - тьфу и не заметишь, какая персона.

Он оглядел собравшихся - ободранных полупьяных котов, просящих о мышиных дотациях, обиженных на дворников крыс, наглых псов, толпой обступивших плешивого, старого Кудлатого, - оглядел домовых смотрителей, требующих управы на ночных ветрюков, приметил великовозрастных теток-заздравниц, ратующих за неведомые им самим мероприятия, - и порешил задрать хвост, напустить на себя интеллигентный вид, чтобы ненароком какая-нибудь ворона не приняла его за тутошнего просителя.

Потянулась бесконечная череда мелких разбирательств, скандалов, подношений чиновникам, чьи хвосты и перья лоснились от ухоженной, неторопливой жизни и избытка витаминов, - наконец, вызвали Соньку. В подвале стоял непрерывный гул, - зрители мало обращали внимание на просителей, в зале то и дело азартно спорили на мышей, обсуждали любовные похождения красного лубянского петуха и развлекались, как могли.

Девочка храбро подошла к столу, где управитель сыто взглянул на нее, принял в подарок чайник, отхлебнул слегка, и передал дальше.

- Дело вот какое, - начала Сонька, - мы Кудлатого...

"Что - Кудлатого?!" "Зачем Кудлатого?" - загомонили вдруг псы, агрессивно бросившись к столу всей толпой, рыча на Соньку и подхалимски прогибаясь перед управляющим, - "А почему - Кудлатого?"

- А Вы, уважаемый начальничек, девчашку не слухайте, - заскулили псы наперебой, оттеснив Соньку, - они договоренностей не блюдут, по рынку шляются, честным псам проходу не дают, камнями кидаются, грубыми словами ругаются, блохами заражают, а чайник наверняка потравили крысиной отравой...

В зале нашлось, кому вступить в строй голосов и застонать, как сильно одолели беспризорники, как заняли они самые лучшие помойные кучи, что в округе ни на один чердак не сунуться, чтобы не найти там голодную ораву, которая и печеньем не поделится, что нарушают они порядки и правила старого Города и суются своими человеческими носами во все дыры, воруют чайники, и даже полуслепая ворона-делопроизводитель прокаркала что-то невразумительно-старческое, но немедленно поддержанное добропорядочным обществом.

От несправедливости Сонька заревела, попыталась что-то возразить, умоляюще смотрела на управителя и стойко выдерживала натиск рыночной стаи, не отходя от стола ни на шаг, хотя слезы текли по ее бледному личику. Зёрнышко перепугался насмерть, вся интеллигентность его растворилась в диком воробьином визге, и он малодушно спрятался под Сонькин шарф.

Особо рьяные личности, пользуясь скандалом, подползли сзади к управителю, жалобно проскулили что-то ему на ухо, - тот все важно и неторопливо записал, - поднесли ему куриных костей с кожицей, и вдруг псы отступили, отошли в угол, довольно скалясь и помахивая хвостами, сгрудившись вокруг молчаливого Кудлатого. Харлампий Иванович робко выполз из-под шарфа и водворился на плечо девочки.

Управитель грозно перечел записанное и обратился к Соньке, которая все никак не могла прийти в себя. Маленький еж-плитачок протянул ей в качестве платка кусочек шторы, который она благодарно приняла, и быстро засеменил в угол, подальше от зрителей.

- Значит вы, гнусные шалопаи, псов рыночных забижаете? - промямлил басом управитель.

Нет же, попыталась оправдаться Сонька, но ей приказали заткнуть варежку, и какой-то угодливый кот поднес даже драную перчатку.

- И ты, Сонька, обманом заселила чердак дома шесть и собираешься зимовать там на незаконных основаниях? - сосредоточенно продолжал управитель, поглядывая на девочку поверх очков.

- Неправда, мы разрешение скоро получим, нам Сухарь обещал! - Сонька снова заплакала и обратилась в зал за поддержкой, - ты же подтвердишь, Розовый, и ты, старая ворона, и вы все справа - вы же в наших дворах живете! Мы на чердаке уже года три, не меньше проживаем!

- Подтвердит ли кто-нибудь, что это негодное существо проживает законно на чердаке дома шесть? - торжественно, под рык псов, обратился в зал управитель и некоторое время прислушивался к тишине.

- Нет, подтвердить никто не может, - ответил сам себе достойный чиновник местпома и - на всякий случай - стукнул по столу молоточком.

Зёрнышко, полумертвый от испуга, подумал, что он-то, конечно, видел, как Сонька и остальные дети живут на чердаке и даже притащили туда чайник - важное и непотопляемое свидетельство долговременных планов на проживание. Клюв его дрожал от несправедливости, которая творилась вокруг, он хотел, чтобы вдруг явился Северный Князь и нашел управу и на жирного управителя, и на наглых рыночных хамов, чтобы все закончилось мирно и справедливо. Но Северный Князь был далеко, а толпа зрителей продолжила равнодушно галдеть, - теперь по поводу любовника сорочьей мамаши с нижнего переулка, что по ночам повадился крякать серенады прямиком под гнездом.

Зёрнышко промолчал, хотя мог сказать свое слово, - пусть и прочирикать жалкое воробьиное свидетельство непонятно какого факта. Пожалуй, заметив на собрании интеллигентного воробья-оборотня, управитель замял бы дело, так как еще на прошлой неделе подопечный его (из отдела чердачных дел) обидел ненамеренно такого вот двуличного гражданина, и тот, обернувшись, напустил на местпомовский подвал санитарные механизмы, отчего до сих пор местные крысы страдали дальтонизмом, а подвальный смотритель растворился в незаслуженный отпуск. Но Зёрнышко промолчал, и Соньке под одобрительный лай приказано было выехать немедля с чердака со всем движимым и потусторонним имуществом и предоставить жилье для почтенных обитателей Города.

Потрясенная, заплаканная Сонька шла по улице, где занималось утро, - от каждого призрачного жителя старого Города она отшатывалась к стенке и ждала, пока тот не пройдет по своим делам, потом куталась в пальтишко и спешила домой, к ребятишкам, чтобы успеть до появления крикливых, глупых ворон, истребовавших себе по ордеру чердак. Соньке было обидно, как и всем добрым зверям и созданиям, которые молча ушли с собрания и еще долго обсуждали за завтраком эту историю, - было обидно, что даже в старом Городе, где правит мудрый и благородный Северный Князь, не нашлось справедливости для маленьких людей, занимающих совсем немного чердачного места.

Расстроенный, пристыженный Зёрнышко полетел к себе домой, где провел все воскресенье, прячась от посторонних глаз в горшке на собственном балконе. К вечеру он встряхнулся и решил, что назавтра в человечьем обличье разберется со всеми местопомовцами и псами, что обязательно проявит характер и непременно сможет все исправить. С этими героическими и вдохновляющими мыслями он заснул на кресле, и Харлампию Ивановичу даже приснилось, что произнес он на приснопамятном собрании пламенную речь, от которой прослезившийся управитель вернул просителям все подарки, псы добровольно надели ошейники, а Соньку с ребятишками поселили на утепленный чердак Большого театра.

Утром понедельника Зёрнышко проснулся воробьем.

Он завизжал от страха, скатился на пол, истерически запрыгал и затопорщил хвост. Покатился по полу, чтобы обернуться. С надеждой стукнулся головой о перила балкона, потерял сознание и хлопнулся на пол. Очнулся снова воробьем. Облетел, не разбирая дороги, многоэтажный дом, где на двенадцатом этаже имел трехкомнатную квартиру, приземлился обратно и затих. Долго потянулись часы. К вечеру Харлампий Иванович несколько пришел в себя и осторожно полетел к Большому.

Будний город, окутанный дымкой, вызывал у Зёрнышко странные ощущения - он никогда не видел его таким покойным, немногословным, сосредоточенным на суете и спешке. У Большого кучковалась стайка воробьев, которые лениво удивились присутствию Харлампия Ивановича в будний день и продолжили неторопливый щебет. Харлампий Иванович при виде знакомых успокоился, посидел часок на крыше театра, подумал и полетел к Лубянке, где знавал хорошего колдуна.

Колдун, старый пьяница, обитал в замызганной квартире с видом на призрачный памятник Дзержинскому и всегда был рад помочь. Он нацепил белый халат, осторожно посадил Зёрнышко на жердочку и внимательно осмотрел его. Харлампий Иванович всегда замирал от священного восторга, когда лечился, не произносил ни слова и постоянно задерживал дыхание, чтобы не мешать специалисту думать.

- Так, - сказал колдун, - ты сегодня воробей, - он пошел на кухню, накапал себе освежающего раствору на мышином помете, и вернулся, задумчиво рассматривая посетителя.

Харлампий Иванович начал раздражаться.

Колдун позвал на консилиум чердачное привидение и домового смотрителя. Втроем они присели на диван, распили раствору, поговорили о грядущей свадьбе Северного Княжича, и к ночи вспомнили о Харлампии Ивановиче, который давно прикорнул на жердочке.

- Воробей-оборотень - явление в нашем обществе смутное и неясное, - начал домовой смотритель. Зёрнышко встрепенулся и приготовился слушать.

- Ежели воробей не обернулся в положенный срок, значит, дело - труба, - важно проговорило привидение, потягивая трубочкой воздух из кувшина с раствором, - будет летать воробьем.

Больше консилиум ничего не смог выяснить.

Харлампий Иванович был не согласен. Он был взбешен и готов на всяческие безумства, мысли о которых, поверьте, посещают самых здравомыслящих воробьев. Он пулей вылетел в окно и яростно облетел Площадь три раза по часовой стрелке. Появился наряд. Зёрнышко за ложный вызов, как дебошира, повязали, затолкали в транспортное средство и повезли в отделение.

По дороге Зёрнышко обдумывал положение. "Никак, это за мое мерзопакостное поведение в местпоме так меня перекорячило, - ругался Харлампий Иванович, - проявил воробьиную свою душонку, теперь и человеком не быть. Все, баста, буду вечно птицей с мелкими склонностями и такими же мелкими мыслишками, - нечего было молчать. Всю жизнь свою молчал, вот и домолчался. Зачем я вообще заметил этих беспризорных личностей, - всю эту непомерно прозрачную городскую живность, которую ни один приличный человек не видит и спокойно себе булки клюет? Жил бы себе, без проблем и с квартирой, а теперь вот - получайте".

Зёрнышко нагнетал свою тоску, продолжая в том же духе, и даже тот факт, что воробьиное свидетельство ничего не значило, и ничего Харлампий Иванович не мог подтвердить на собрании местпома, - не особенно облегчало его состояние. К тому моменту, когда наряд подлетел к отделению, он понял, что жизнь его проклята за малодушие, что ничего он, жалкий интеллигентишка, из себя не представляет, ничего поделать не сможет, что теперь надо искать Соньку - может, расколдуется в приличного мужчину, а может и не расколдуется. Да что он может - дети даже и не понимают его воробьиного наречия, - поник головой Зёрнышко и дал посадить себя в ржавую инвентарную клетку.

Кабинетный начальник был занят. Его мудрая лисья морда излучала благолепие, которое снисходит на государственных сотрудников при появлении высокосиятельных особ, - он даже не заметил Зёрнышко, которого принесли в кабинет, так как был озабочен удобством уважаемого посетителя из Княжеского дома.

Да, конечно, проверить водные пути в Коломенском, - да, Ваше сиятельство, найти мерзавцев которые на памятник гадят, - да, Ваше высоколобие, повесить фонарного жука на Сухаревской башне...

Кабинетный начальник не заметил Зёрнышко, но высокий гость - статный и благородного вида - перед уходом зорко взглянул на бедного воробья и, между делом, сказал примерно следующее:

- Воробья не забижайте, господин кабинетный начальник, он тварь бессловесная и не далее, как вчера, существовал в виде оборотня, а сегодня - как видите - стал обычной птицей, ибо окончательно выбрал себе наш славный Город для обитания и презрел человеческую суету.

Кабинетный начальник поклонился, собственноручно отворил клетку, выпустил Харлампия Ивановича и пошел провожать гостя.

"Не выбирал я, - думал бедный Зёрнышко, - как пить дать, не выбирал".

Он пулей пролетел вослед начальникам на улицу, где волнительный ночной воздух свежестью поразил его и заставил одуматься. Зёрнышко приостановился, придал клюву своему выражение глубокого почтения и осторожно, бочком, подобрался к машине высокого гостя из Княжеского дома. Присел на обочине, смотрел на поклоны кабинетного начальника, слушал его медовые речи и не трогался с места.

Высокий гость, конечно, заметил наглого воробьишку и догадался обо всем; но где же это видано, чтобы тратить свое высочайшее время на воробьишек, не приносящих никакой видимой пользы и умеющих только беззаботно чирикать в кустах? Гость распрощался с начальником и все же, нехотя, повернулся к Харлампию Ивановичу, кивнул, на что обнадеженный и радостный Зёрнышко подлетел к нему и приземлился на мостовую.

- Ты на сущность свою не имей злобы, - высокосиятельная особа приняла грациозную позу и посмотрела вверх, на ослепительные звездные пути, - не подходит тебе оборотное существование, вот и выбрала душа твоя воробьиная воробьиную сущность и быть тебе вечно гражданином старого Города, а человеческую сущность душа твоя отторгла окончательно.

Особа посмотрела снисходительно на Харлампия Ивановича и улыбнулась:

- Хорошая у тебя, воробьишка, душа, глазастая, хоть и боязливая - летай себе на здоровье.

Зёрнышко разинул клюв, хотел что-то спросить, но остановился, пристыженный тем, что побеспокоил по такому глупому вопросу, в котором приличный воробей и сам бы мог разобраться.

Особа повернулась к машине и скрылась внутри. Зёрнышко грустно проводил взглядом небесные санки с шикарным розовым глянцем на боках по последней моде, и полетел в старый Город, на который уже радостно глядело утро, где призрачные дворники уже вышли гонять котов и прочую потустороннюю живность, и где Харлампий Иванович нашел Соньку и ребятишек, мерзнущих у помойного бака.

- Смотри, Сонька, воробушек вернулся, - сказала Машка и улыбнулась, - хороший знакомый, правда?

- Хороший, хороший, - улыбнулся Мишка и протянул маленький кусочек печенья.

Сонька ничего не ответила, она вообще ничего не говорила уже целый день.

Зёрнышко присел рядом, ему было стыдно смотреть ей в глаза, поэтому он молча переминался с лапы на лапу, пока утро не разгулялось в полную силу.

По улице пошли сотрудники учреждений и организаций, которые зевали и совсем не замечали ничего положительного в прохладном и солнечном утре, спешили и громко возмущались новостями. Они быстро пробегали мимо помойного бака, где сидел болезного вида воробей и колыхалась прозрачная, подозрительная дымка, - пожалуй, от дурной экологии и соседствующего завода.

Зёрнышко грустно смотрел на прохожих и знал, что, когда соберется с мыслями, обязательно придумает, как довести Соньку и ребятишек до своей трехкомнатной квартиры на двенадцатом этаже, как найти доброго и хорошего человека, чтобы он позаботился о новых жильцах, как уладить все дела, - пусть даже он умеет только чирикать. Знал Харлампий Иванович и то, что не все выйдет гладко, что иногда будет неимоверно трудно, что чирикание вызывает только язвительные насмешки, что там, вне Города, среди людей никто не заметит его - жалкого воробья, мелкую, боязливую натуру, которая когда-то была интеллигентным человеком. Однажды, когда Зёрнышко довел-таки до конца свое благородное дело, он почти решился стать человеком, но испугался чего-то. Быть может, он высоко стал ценить свои серые перышки и звонкое "чик-чирик". Быть может, Харлампий Иванович даже скажет вам, что негоже быть плохим человеком, если можно стать совсем неплохим воробьем, что в Городе полно еще призрачных жителей, которых - не факт! - что он заметит, ежели опять будет получать зарплату. Вдруг он отдавит кому-нибудь - кому-нибудь очень хорошему, безответному! - хвост или лапу?

Харлампий Иванович немного кривит душой, так как скучает по булкам на завтрак, утренним новостям и даже по господину Бабалкину. Пожалуй, он все-таки станет когда-нибудь человеком, снова будет ходить в учреждение и пить чай с крошками, но прежде - он станет очень хорошим воробьем и, вполне возможно, сможет стать таким же - очень хорошим - человеком с проницательной воробьиной душой.