Аннотация: Рассказ написан на конкурс Бес Сознательного-3. Занял 10-е место в ТОП-10 Дивова. Тема - Живые и мертвые и их отношение между собой. Кто больший монстр?
Аутопсия
Скрип-скрип. Наконечник стилуса скребёт по упругой поверхности таблета, и от этого звука сводит зубы. Скрип-скрип. Штрих за штрихом пикселями пропечатывается на светящемся экране, выползает из молочно-белых глубин. Разноцветные точки послушно ползут за угольно-черной палочкой, зажатой в моих закоченевших руках, и складываются в узор. Никакого физического контакта - акт творения разделен жидкокристаллической пленкой на миллисекунды отклика.
- Ты, конечно, зря этим занимаешься. - На экран падают многократно отраженные тени, ложатся ровно нарезанными пластами. - Это... только усугубит всё. Я тебе как твой социальный работник это говорю.
Поднимаю глаза и смотрю в окно.
Там - осень бьется об стекло. Впивается когтями скользких почерневших веток в облупившиеся рамы мокрых форточек. Просачивается сквозь щели, промозглыми, сырыми пальцами тянется к горлу. Расстрельные залпы дождя звучат даже в голове, сочными шлепками ударяя по разуму, как по раскисшей могильной земле. Вот вам и прощальный набат.
Там - осень. Я знаю, что стоит только шагнуть за порог, присесть на корточки, проведя рукой по желтушной массе затонувших в грязи скисших листьев, как из-под них покажется она, эта тварь. Она пахнет грязными лужами, прогорклым бензином и слюной умирающего курильщика. Она пахнет, как изнасилованная и сломанная женщина, брошенная среди блестящих синих мешков с мусором - пластиком и кровяным смрадом. Тварь одобрительно посмотрит чёрными, мягкими на ощупь, слезящимися глазами-нарывами, и обнимет меня. Всеми белесыми, склизкими конечностями. Туго, хрустя костями, оплетёт полупрозрачной тоской, сжимаясь и перистальтически пульсируя. И так вместе, слившись в комок разлагающейся плоти, провалимся в рыхлую почву. Черви будут ползать в глотке и до слез щекотать зрачки, пока земля, расползаясь по небу, не замкнет мир в душный черный кулак...
- А что говорить. Это излишки. Вот, смотри - где-то бродит, где нам не дано. В этом что, по-твоему, и заключается терапия?
Я поднимаю голову и злобно сжимаю челюсти. Влад не реагирует на выпад, трясёт длинной, грубо изрезанной челкой, как взмыленный жеребец и не перестаёт пялиться на труп.
Под его ногами съеживается и бледнеет загнанная прожекторами, тень.
В маленьком помещении районного морга холодно. Трубы, выкрашенные мерзкой бежевой эмалью, покрыты пупырышками, и источают лёд. С гладкого пола поднимаются морозные испарения, и, проникая через одежду, кусают кожу ледяными иглами. Установленные на потолке прожекторные лампы не греют, пожелтевший пластик колпаков даёт рассеянный гнойный цвет, покрывая кафель стен и всё окружающее истерзанным налётом больного и обреченного уныния. О смерти речь не идёт...
Пахнет формальдегидом, и сладковатой терпкостью от красновато-коричневых мазков и отпечатков пальцев. Пахнет лежалой резиной тонких латексных перчаток. А вот чем не пахнет - так это стерильностью. Даже помятые дверцы холодильных камер тускло отражают неверные разводы реальности. Пыль. Сальные потёки на полу дрожат, когда пытаешься на них сфокусироваться.
Влад сидит на подоконнике. На фоне скомканных кусочков октябрьского неба и частокола небоскребов, он выглядит отторгнутым куском базальтовой статуи. Вырезанной из обсидианового картона фигуркой. Он одет во всё черное, и острые углы его небрежно разбросанных конечностей выпирают, как у потерявшей управление расхлябанной марионетки. Ему скучно, это заметно - выхолощенное хлором лицо мнётся, будто дрянная бумага. Ногти расковыривают подоконник. Отщипнутые кусочки эмали он бросает на пол, и те как перья, тихо падают вниз. Разбиваются о кафель, но перед этим я могу разглядеть, как в полёте их плоскости переворачиваются и складываются в непостижимую мозаику - мозаику, которая на секунду застывает в своей целостности, а потом вновь распадается на отдельные фрагменты. Как и я.
Скрип-скрип. Я пытаюсь сосредоточиться на трупе передо мной, поджимаю мерзнущие ноги под табуретку. Я щурю глаза и вглядываюсь в мертвое лицо, непроизвольно скользя взглядом по испещренной черными каплями простыне, которой накрыто тело. Под ней видны бугристые очертания конечностей и расплывшиеся бурыми спрутами, уродливые пятна. Как будто развороченные аутопсией внутренности пытаются просочиться сквозь ткань и свалиться вниз с хромированных ободков каталки, растекаясь кровавыми кусками. Замороженный момент разложения - именно так можно сказать про всё окружающее. Про отношения. Погоду. Действия.
- Спой-ка лучше песню какую. Здесь хорошая акустика. - Хмыкаю я, пропитывая блеклый голос ядом и презрением.. - Или ты, Ольга, расскажи нам всем, как браво ты прикончила этого несчастного. Мне интересно знать свою судьбу. Нагадай мне и без того известный прогноз будущего.
Влад шуршит одеждой и приглушенно смеётся на высокой и неприятной ноте, прикрывая рот рукой. Болтает худыми ногами, как слабоумный.
На секунду я отрываюсь от созерцания лица трупа и от воплощения его образа на компьютере, и смотрю на Ольгу. Она сидит на таком же вращающемся стуле, как и я, и с безразличным видом оглядывает помещение морга - подергивание глаз, сканирование местности - в которой раз. Скучно. Потом, не торопясь с ответами, она оправляет свой серый форменный комбез, с должным вниманием проводит пальцами по гофрированной трубе пистолетопривода, прилегающего к правому предплечью, и лишь тогда соизволяет ответить мне. Тонкими нитями разлепляется скатавшийся на воспаленных губах блеск.
- Ты же знаешь, Андрей. Нам нельзя говорить. Хрена ли ты спрашиваешь? Сам узнаешь... когда время придет. И я очень надеюсь, что уж ты-то не станешь проверять мою реакцию. - Пластиковое безразличие в интонациях блестит на радужке её глаз.
Увы, всё так. Вопросы тщетны, ответы не находятся в пределах слышимости и понимания. Чтобы понять, надо уметь создавать. Я пытаюсь передать насыщенную пастельную бледноту вывалившихся из раскроенного черепа, мозгов. Я пытаюсь передать склизкость восковой желтизны кожи. Я пытаюсь передать резиновый отблеск наполненных изнутри кровью, глаз. Черчу осколки костей, и синюшно-багровые пятна, и черные катышки упругой свернувшейся крови. Живопись не может передать тонкий букет сладко-гнилостных запахов и протухших экскрементов. Вонь кожаного мешка, наполненного быстро приходящей в негодность плотью, не может передать объем и трагическое недоумение отекшего лица. Жизнь не описывает смерть. Поэтому я, наверное, такой хороший художник.
Глаза у Ольги - цвета льдинок, погребенных под ста граммами американского виски. Желтые, но не как янтарь. Алкоголь. Жижа. Прозрачная тупизна колпаков для строительных фонарей. Кто я для этой женщины, если разобраться? Работа, вот что. Акулья кожа комбинезона провисает, и в бесстыдном свете ламп я вижу, что её молодое лицо уже опутано дорожной картой не самых светлых воспоминаний. Желтая. Как виски. Целит зрачками прямо в меня, и от этого стилус дрожит в руках, смазывая линии. Хоть бы капелька презрения. Или жалости. Или интереса... Пожалуйста. Нет, нет. Только лёд, затуманенный крепкой выпивкой.
- На твоем месте... - Она отворачивается от меня, скрестив руки на груди.
- Что? - Резко лаю я, и в бешенстве бросаю таблет. Он очерчивает кривую дугу над торжественно укрытым мертвым телом, и с пустым стуком бьётся об кафель. - Что на моём месте? Крест? Да, я хочу знать! Знать, как ты сделаешь это! А ты чего смотришь, живчик хренов! - Вскакиваю со стула, обвинительно направляя перо на Влада. - Чё, смешно тебе?
Ольга закатывает глаза. Стул под ней вращается, издавая тошнотворный резкий писк.
- Ну конечно, тебе всё равно... Потому что для тебя это всего лишь ещё одна печать на личном деле, и пара потраченных пуль, а для меня... - Чувствую, что не могу сдержать эту хриплую мольбу, продирающуюся сквозь комок слюны, закупоривший горло. Хотя дело не только в комке, но и в немилосердных пальцах разума и гордости, каждый день усиливающих свою ментальную хватку. Ну да. Как будто я могу позволить себе разжать челюсти и униженным псом пасть к ногам своего социального работника. Как будто я все ещё живой человек, способный на такие сильные и неуправляемые эмоции. Х-ха.
Я отхожу к шкафам. Кладу ладони на успокоительную мерзлоту стальных дверец. Железо. Оно не устаёт, во всяком случае, не так как мы.
Столько слов, столько чувств, не рассортированных, не препарированных, сплетенных в один тугой змеиный клубок, который не выдавить из себя по каплям, не нарезать на ровные и единственно правильные куски. Плоды ментального репейника. Обрывки, ошметки, плесневеющий хлам. Столько всего внутри... а на самом деле, ничего. Ничего стоящего, ничего интересного для людей.
Когда мы только встретились с Ольгой, я стоял в приемной районного соулстата, и дрожал. Меня бил озноб. Я был напуган, мои колени подгибались, а желудок парил где-то у рта. Страх был... животным. Виктимным. Мышцы расслаблялись и снова напрягались в болезненных конвульсиях. Хотелось в туалет, хотелось блевать, кричать, биться в истерике и плакать. Прежде понятный и рациональный мир шёл трещинами, и в разломах я видел черную, ухмыляющуюся от сытого самодовольства морду твари - моего будущего. Поэтому я не обращал внимания на сварливые крики и хаос в очереди на приписку к соцработнику, не обращал внимания ни на что, кроме четких инструкций, которые вдолбили в меня ещё давно в детстве, и лишь прислушивался - бесконечно долго прислушивался к тому, как я умираю.
Я жаждал откровения, утешения. Чтобы кто-то прижал меня к своему теплому сердцу и сказал - всё будет хорошо, ты ещё не чудовище, не ходячий труп, ты сможешь выбраться из этого дерьма. И что же? Вломившись в кабинет, с зенками как у обосравшегося котенка, в полной боевой готовности к поливанию соцработника соплями и слезами, я встречаю Ольгу. Из всех людей - именно её. С её вечными мешками под глазами, и запрятанной за ухо сигаретой. С её свинцовым желтым взглядом, который разъедает тебя, как чистящее средство - грязь под ободком унитаза. Ольга. Стояла у окна, швыряясь в меня длинной тусклой тенью, и с липкой, влажной усталостью спросила меня:
- Ну, что, пришёл? А теперь давай по-честному. Если мастурбируешь, скажи сразу. Это фактор разрушения.
И повернулась ко мне спиной, листая мою медицинскую карту с выражением самого деятельного равнодушия...
Впрочем, за те два года, в течение которых, несмотря на прекращение онанизма, я перешел из стадии погибающих в официальные "погибшие", её отношение не изменилось. Разве что я оставил попытки уцепиться за неё как за последнюю соломинку. В этом, конечно, была своя логика, которая появилась в тот момент, когда омертвение достигло восьмидесяти процентов. То есть тогда, когда путь назад был отрезан.
Я жаждал быть спасенным. Хоть соломинкой, хоть Ольгой. Хоть бы мне пришлось задабривать её, волочиться и ныть, ныть, ныть, проедая занудством и страхом плешь в её бронированной голове. А потом, в один прекрасный день, харкнув в её каменное, щербатое лицо черно-кровавой слюной, я понял, что делать тут уже нечего. Она сломалась ещё раньше меня, и те куски пыльного гранита, что стали новой основой её личности не более сердечны и добры, чем ржавые гвозди. И эта терапия, о да...Бесстрастный допрос компьютера. Дальше заполнения бесконечных тестовых бланков, и отрешенных консультаций дело не пошло. Все застыло ещё на том, первом вопросе про мастурбацию. Да, пожалуйста. Я же мертв. Делайте мне припарки...
- Ты расстроен, Андрей? - Осколки издевательства слышны в её тоне. Мы в связке, соцработник и погибший, но я не единственный у неё и не последний. Терапия. Этот неудачник, вскрытый неумелым скальпелем начинающего патанатома, хорошая реклама Ольгиных душевных качеств.
- Он думает, что бы тебе эдакое сказать, чтобы взять ещё один неподъемный грех на несуществующую душу и, наконец... - Сочность артистической иронии.- Избавить себя от агонизирующей боли бытия, кажется, так?
Обычно считается, что мертвым лучше не проявлять агрессию. Особенно, таким как я, стоящим на грани. Каждый имеет право уничтожить тебя, прикрывшись тем, что ты уже начинаешь изменяться. Иногда закрадывается предательская мысль о том, откуда вообще известно про изменение, если никому из мертвых не дают до него дожить. Ещё, считается, что у нас уже почти нет эмоций, и последние дни мы должны проводить в коленопреклоненном смирении и молитвах о Спасении и Возрождении, но... Теория хороша лишь до появления практики.
Я быстро двигаюсь, быстрее живых и погибающих. Ладонь с хрустом врезается в сухую шею Влада, я мну её пальцами для лучшего обхвата. От силы удара его голова стукается об откос окна, и он хрипло вскрикивает.
- Что-о... - Пытается сбросить хватку, но я лишь приближаю своё лицо к его декадентской физиономии и шиплю, сквозь плотно сжатые зубы:
- Я тебе ничего плохого не сделаю, но вот посмотри-ка на это. - Резко вцепляюсь свободной рукой в его правое запястье, подношу его к самому Владовому носу. Он не понимающе глядит на вживленный черный квадрат индикатора. - Видишь? Видишь, сукин ты сын? Какая там цифра, мать твою?
- Н-ноль... - Парень дергается, смотрит на пульсирующее красное "зеро".
- А теперь смотри на моё. - Шея у Влада - что пучок веревок, поэтому он может изогнуться и лошадиным, косым напуганным взглядом разглядеть мой индикатор, выносящий рубиновый приговор цифрой 98. Я отпускаю его, потираю взмокшие ладони в унисон тому, как он ощупывает свою драгоценную сине-белую глотку. Поворачиваюсь - но Ольга даже не взяла в руки пистолет, а лишь с каким-то подавленным видом рассматривает что-то в деформированном от выстрела черепе своей недавней жертвы.
Вот такой у нас мир. Спаситель и палач в одном флаконе.
Если у тебя что-то не получается - обязательно получится нечто другое...
Прохожу мимо каталки, задевая столик с зазвеневшими в алюминиевом лотке инструментами. Прячу лицо в ладонях, застывая у двери. Мне не хочется иметь дела ни с Ольгой, которая позволила мне придти сюда и порисовать, ни с Владом, который, не имея не малейшего представления о природе смерти, так ею восхищен - но не восхищен мной.
- Это нелегко... - Предательски тихо, на грани шепота, говорю я. - Это нехера не легко.
- А ты - патетичен. Соберись, что ли... Смотреть противно. - Темная глыба тени слегка толкает меня в плечо, когда Ольга направляется к выходу. Гляжу сквозь пальцы на её качающуюся в мужицкой походке спину, на то, с какой вытянутой и обескураженной мордой уходит Влад. И лишь только с чмокающим хлопаньем герметичных накладок двери, позволяю себя сказать, не страшась быть услышанным:
- Как же мне не быть патетичным, если мы вот с этим отличным парнем, "Мистером Черепно-мозговая травма года-2005" одно и то же? Думаете, приятно быть куском холодного мертвого мяса? А? Да что там... вам не понять.
Терпкий запах гнили и багровой сырости щекочет мои ноздри. Как знать, кто из нас двоих воняет сильнее.
Развитый инстинкт клептомании заставляет меня утянуть серебристую рыбку скальпеля из лотка.
***
В туалете, прямо по коридору, если идти из морга, благословенная пустота. И тишина. Только биение голых веток о маленькое узкое окно под самым потолком и монотонное гудение ламп нарушает её. Ровные ряды дверец и пожелтевших писсуаров, гулкая плитка под ногами.
Раковина уже полна черной, вязкой крови. Я попытался её смыть, но то ли напора в здании нет, то ли попросту воду отключили - во всяком случае, из крана выдавилась только тонкая ржавая струя, и тут же пересохла. Кровь неохотно просачивается сквозь слив, волоча за собой неожиданно малинового цвета потёки. Скальпель, равно как и черный, безмолвный пласт имплантированного соул-индикатора, лежат на ободе раковины около зеленого обмылка и пятирублевой монеты.
Вырезать имплант оказалось не так уж трудно, разве что пришлось исполосовать себе всю руку, чтобы подцепить чертов прибор изнутри и сковырнуть, как злокачественный нарост. Боли я уже почти не чувствую, так что совершенные действия были чисто утилитарными. Никакого мазохизма, небольшое развлечение. Разодранная плоть слишком легко сдалась под натиском лезвия. Ничего.
Да блин, у меня душа отмерла на 98 процентов, и такая мелочь, как неизвестность только придает пикантности моему вероятно недолгому существованию.
Ах-ха, богом данная душа. Вот я уже чувствую, как её остатки подбираются прямо к...
Мощный спазм скручивает мои кишки, сжимает диафрагму, выталкивая... В беззвучном крике открываю пасть и сблевываю. В уже почти утекшую кровь шлепаются розовые пожухлые ошметки, подернутые тонюсенькими трубочками кровеносных сосудов, желтоватые лохмотья, укутанные багрово-алой полупрозрачной слизью.
Я вытягиваю из трахеи красную пленку, свисавшую с губ, стряхиваю с пальцев. С-ш-шлёп!
Смотрю на эти жалкие останки, на эту кучку гниющих органических отходов. Вот оно, всё что было, и что испортилось в черном нутре меня. Дрянь. Пища для внутреннего паразита. Честно говоря, до сих пор не могу понять, какими действиями я вызвал это ускоренное разложение и смерть такого чувствительного к психическим эманациям органа... Мне и не хочется об этом думать. Наверное, просто кому-то стоило обратить на симптомы моё внимание, но таких не было, и душа портилась, портилась без опознания индикатором, пока в один прекрасный момент коэффициент смерти резко не вырос на 50 процентов. Одним махом, безо всякого вступления. И уже потом, никому не захотелось иметь дело с такой быстро прогрессирующей заразой.
Конечно. Это всё моя вина, и мои грехи. Вот они, прямо на лице.
Стискиваю края раковины руками, вглядываясь в зеркало. Как оно ещё не разломалось от отражения такого вопиющего уродства? Никому не надо показывать свой индикатор, облезающие и подсохшие на краях беловатые обрывки пузырящейся кожи, под которыми проглядывает блестящая плоть цвета несвежего мяса, затопленные красным белки и радужка - они все говорят сами за себя.
Я разбиваю зеркало, остановившимся взглядом слежу, как осколки с похоронным звоном сыплются в раковину, мараясь о кровь и увеличивая её количество. Смотрю - и не могу оторваться. Что-то ворочается в груди, плачет от фантомных болей, но это я сблевнуть не смогу. Как бы ни хотелось.
***
Темный вечер, раскрашенный аляповатыми мазками рекламы. Лаковый асфальт под ногами, испаряющий трупный запах дождя. Подсвеченные ветви голых деревьев тянутся к небу как искривленные вены завзятого героинщика.
Скрываясь под капюшоном, я спешу на работу, следуя за ядовитыми выхлопами автомобилей и протискиваясь между людей.
Мертвый мир, скрученный, как грязный лист газеты, застрявшей в канаве. Мой мир.
Закрываю глаза, и кажется, иду по лезвию пропасти.
Четырехэтажное здание уходит ввысь - глядя на него выворачиваю себе шею. С тускло светящейся грибным, восковым светом вывески капает какая-то мерзостная слизь. В большое панорамное окно ни хрена не видать за потёками нагрянувшего дождя, так что, вдавливаю голову поглубже в плечи, и толкаю холодную железную дверь с грубо навешенной на выпуклый глазок табличкой "Открыто".
Cтекло было мутно-желтым, как будто смотришь на улицу сквозь бутылку текилы. Бар "У Погибшего" никогда не приносил дохода больше, чем какое-то благотворительное заведение. Тут обитают безнадежные мертвецы, трутся друг о друга, словно гигантские мокрицы в ленивой и заскорузлой попытке найти понимание и поддержку, но её так мало, что обреченность и неизбежность встает между всяким и каждым, как тюремная решётка, не подпуская ближе, чем на застенчивую щербатую улыбку или слезящееся похабное подмигивание.
Я хмуро здороваюсь с сегодняшним барменом, проскальзываю за стойку и натягиваю закопченный фартук. Батарея банок и бутылок выстраивается рядом с доской, как сумрачная обойма повседневной смерти.
Сегодня я рублю овощи для салата, и огораживающая стойку матовая стеклянная панель искажает сидящие передо мной лица уставших мертвых. Вид не из лучших - медные, висящие опрокинутыми супницами лампы излучает интимный и неверный свет, в котором перекрестные взгляды загнанных зверей полыхают кровящей тоской и ожиданием. Густой, хоть топор вешай, дым, укрывает хрюкающие и лающие фигуры малоимущих работяг, что в одиночку или вдвоем, запивают горькую реальность. Где-то, с высоты роста официанта, кашлем булькает ехидный смех, а уж к самому потолку стремится полузадушенная попса, которую выхаркивает стоящая рядом с кофеваркой древняя магнитола. Я могу раствориться в этом неумолчном, сальном гомоне, и так и остаться незамеченным - я исчез давно, возрождаясь в неизбежности внутреннего апокалипсиса.
Стук-стук. Нож стучит о дерево, кромсая помидоры. Приятно сосредоточится на чем-то механическом, не думать, не вываривать в себе мысли и предчувствия. Не замечать засыхающей корки вокруг вырванного индикатора. Стук-стук. Поддон жирный на ощупь, под пальцами колются крошки. Если долго смотреть на мелькающую полосу стали, то скоро все окружающее станет дымным и мутным. Делай своё дело, пока не пристрелят.
Мы не помогаем друг другу. Мы сцепляемся и гнием заживо, вместе, но поодиночке. Никто не спасёт тебя, даже соцработник мечтает о том дне, когда всадит в тебя пулю. Каждый истязает себя в собственном карцере сознания и горечи.
Есть лишь только один, Иешуа Вифлеемский, который душеумер, но предпочел отпустить грехи человечеству, вместо того чтобы спасти себя. И был вознагражден воскрешением своей души и изгнанием того, что заняло его тело после отторжения...
Молитвы не помогут, думаю я. Мне некому отпускать грехи.
Я - лишь пустая оболочка непролазного отчаяния, которая скоро станет прибежищем для человекоубийцы и насильника.
Было бы просто закончить всё самому, но как, если я не жив. Смерть. Она как стиральный порошок, портит ткань, вымывает краски, но не разрушает до конца. Небытие не улыбается так открыто, как агония.
Я отвлекаюсь, и, зажав сигарету между треснутых губ, лихорадочно набиваю смс Ольге:
"Пожалуйста, приди ко мне. Приди домой, и закончим все это. Я уже почти не-я. В 2 ночи"
Содрогаюсь в очередном спазме. Женя, официантка с маниакально фурункулезным лицом, в ужасе смотрит на моё открывшееся запястье, когда я прикрываю рот рукой, выгибаясь в дуге сильного рвотного позыва.
Посмотрите на меня, братья мои. Посмотрите и прокляните меня в моем посмертии.
Она хватает меня за край фартука, балансируя подносом с грязной посудой, и я блюю прямо в почти что готовый салат "Цезарь", выплевывая темно-алый сгусток аккурат в ажурную композицию из кусочков курицы и лука. Но никто этого не замечает, кроме меня с Женей. Поэтому рука Стаса, второго официанта, цапает миску с салатом и ставит её перед подслеповатым стариком за стойкой бара.
У старика течёт что-то омерзительно розовое из затянутых пергаментными веками глаз. Он узловатой рукой нашаривает вилку на длинной деревянной столешнице, толкая под локти остальных мертвых, находит её - и я гляжу с молчаливо открытым ртом, как он зачерпывает, зачерпывает... А потом беззубыми гладкими челюстями жует то немногое, трепещущее и дрожащее, что осталось во мне от меня, умирая на ходу.
79.
***
Мне жаль себя. Пинаю упавшие листья и думаю о той твари, что пронырливо смотрит моими глазами, раскручивает покрытые колючей проволокой кольца своего тела. Жирная, вскормленная ненавистью и злобой тварь, поселившаяся в хрупкой шелухе моего источенного разума.
Её цели неясны и туманны.
Улицы безлюдны и я пугаюсь эха неосторожных шагов в размытом сумраке. Что ждёт меня дома? И без индикатора понятно, что от изменения меня отделяют часы и минуты. Небытие. Не эта смерть, так иная. Никакой не избегнуть, не получить покоя, даже разлетевшись на куски. Не воплотиться призраком в прежде идеальном зеркале собственного "я".
Некому спасти меня ни от смерти, ни от себя. Это довольно нелепо, так распуститься, когда так долго держался. Антология боли, наконец, была куплена и прочитана. Вот так.
Страх смеётся моими губами, но это смех сквозь страдание.
Я смотрю на сверкающие во тьме трамвайные рельсы - и вижу месиво своего тела.
Я смотрю на подслеповатые бельма окон - и вижу вскрытую глотку, черную сонную кровь, орошающую льдинки стекла...
Бессмертны лишь те, кто переживает нас.
***
В залитой фонарным светом кухне виден жесткий абрис Олиного профиля и струя сигаретного дыма, вырывающегося из её рта. Осторожно притворяю дверь, прокрадываюсь в прихожую. Шарю рукой в тумбе, и, стараясь не шаркать, захожу в полумрак.
Две свинцовые монеты ищут мишень, стреляя ржавыми отблесками. Она сидит за столом и смотрит на ночной город. Ждёт. Чтобы. Убить. Меня. Чтобы разорвать эти совсем не дружеские отношения.
- Андрей. Ты срезал индикатор, но ты же понимаешь... - Она сливается с густой синей чернью своей тени, но жестокая улыбка прорезает мягкий голос. - Всё.
Эмбрион безумия раздирает мне грудь.
Падаю ей в ноги, ударяюсь коленями об пол, покрывая прорезиненный комбез вымученными поцелуями. Соленый пот на ткани. Щелчок - пистолет вскакивает её в руку и острыми гранями ласкает мой лоб, нежно, почти интимно.
- Прости...
- Нет, это ты меня прости. Ольга, Оля! Спаси меня. Спаси меня! Оля! Спаси, спаси от меня! Я не хочу вот так, я слишком жив! Спаси меня!! - Глухо вою, утыкаясь носом в замерзшее дуло и ослабевшие руки, которые слишком безразличны, чтобы задушить меня. Зрачок пистолета заглядывает в мой, как бездна - в бездну.