Дельфинов Александр : другие произведения.

Тобня: мутации и метаморфозы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман-монтаж


Александр Дельфинов

Тобня?

(Мутации и Метаморфозы)

роман-монтаж

Ахтунг, ахтунг! Все совпадения имен, описаний внешности, обстоятельств и мест действия, биографических данных и прочего материала исключительно и необратимо случайны, не носят вытатуированного на предплечье номерка и не могут являться поводом для обращения в огненный гардероб.

Движение змей полно чарующего своеобразия. Вид бесшумно скользящей извивающейся ленты производит на зрителя неизгладимое впечатление и доставляет эстетическое наслаждение.

"Жизнь животных". Т.4, ч.2. Москва, 1969.

Сигарету или папиросу с гашишем назвают "косяком" - то ли потому, что от нее пьянеют ("окосел"), то ли из-за того, что она горит косо, отчего между пальцев могут оставаться следы ожогов.

"Подростковая наркология". Ленинград, 1991.

Вы не читали книгу, в которой женщина в первой главе трахается с дельфином?

Я забыл имя автора...

Из интервью с Уильямом Гибсоном. "Нейромант". Москва, 1996.

  

От имени автора

  
   Здравствуйте, дорогие будущие читатели! Нижеследующие тексты авторизованы в период с 1988 по 2002 годы. С жанровой точки зрения это просто разнобой какой-то. Хотя, если приглядеться и прислушаться, то различишь хитрую и даже очень прогрессивную задумку. Какова она? Тут с языка срывается разнобойниче-соловьиный посвист: миксссс... ремикссс... Говоря тупо, но с претензией - это литературный даб. Т.е. разные версии во всех смыслах различных текстовых треков, сведенные на одном носителе. Одни конструировались долго и по частям, другие являлись сразу и целиком. Имеются композиции, которые могут считаться коллективными, другие номера спродюсированы единолично, без группы. В некоторых случаях автор собирался создать нечто монументальное, типа романа - в результате получились эдакие огрызки. В других случаях изначально были только короткие истории. Есть тут тексты, родившиеся из каких-то почеркушек, а есть очень серьезные, можно даже сказать, концептуальные тексты. Стишков тоже немало разных, и поэма есть одна. Метод объединения всего этого хлама - монтаж. Попросту говоря, авторский произвол. И вы, если приметесь за чтение, станете его жертвами. Да, вот еще что. Автор считает себя вправе в любой момент вмешиваться во все и как угодно менять и переставлять, одно выкидывать, другое наоборот, как угодно дополнять и сокращать, сужать и расширять, осушать и затапливать, разрушать и восстанавливать, как угодно вредить и портить и так далее, и тому подобное. Так. Да. Вот.

Пролог

  
   Нужно со всем этим как-нибудь разобраться. Вспомнить все? Не выйдет. Сколько прошло времени? Год, два? Пять лет? Десять? Пятнадцать? Смотря как считать. Смотря откуда начинать. Заканчиваешь, правда, всегда в одной точке - тут, здесь, сейчас, но и эта точка непрерывно смещается назад, туда, за левое плечо, в никуда. А, все равно все было не так! Все всегда бывает не так, ничего никогда не бывает так, как хотелось бы. История не терпит конъюнктива - это слово похоже на конъюнктивит. История исходит гноем, который пахнет, как свежие розы. Как они были хороши, эти розы, рукою робота мне вкрученные в лоб. Или это были не розы? Путаница неизбежна. Необходимо сформулировать и зафиксировать. Изменим некоторые даты, фамилии, ландшафты, интерьеры и названия станций подземки. Попытаемся сохранить главное, схватить дух времени, понять причины действий. Где я? Вот он я, сижу, в телевизор гляжу. Кто я? Здравствуй, мясо, я твой нож, здравствуй, кожа, я твоя дрожь. Мы пожинаем то, что сеем, и я простил все, но ничего не забыл - надеюсь, что хотя бы это взаимно. Только, судя по всему, я многое перепутал... Собачку с кошечкой, мальчика с девочкой, дверку со стенкой, ну, и так далее. Обман порождает любовь, любовь порождает обман. Было трудное время. Было совершенно обычное время. Совершенное время. Время прошедшее и предпрошедшее. Кругом царил плюсквамперфект, а я не знал, как соотнести идею с делом. Говорил о пророках неизвестных религий, о "пропаганде добра", но оказался всего лишь шутом на арене тусовки, которую сам и создал. Твое прекрасное, худое, гибкое тело, твои глаза, как влажный темный жемчуг... Правдоподобно описано? Только одно маленькое дополнение - тебя не было. Я спал один, долгие годы спал один в морозильной камере, а когда проснулся и вылез наружу, обнаружил там только высохшую, потрескавшуюся пустыню и железные крышки люков, которые одна за другой захлопывались при моем приближении. Мечта, иллюзия, призвание, утопия, группа, коммуна, организм, оргия, оргазм, галлюцинация, инсталляция, перформенс, мультик, онейроид, откровение, день рождения, новый год, рок-фестиваль, мания, фобия, бред, сон, наркоз, кома, фуфло, шняга, кидалово, абсолютный клей, мелофон или всплеск биомассы перед Туранчоксом. Но нет времени на болтовню. Я слишком много и долго спал. Кончилось время шуток. С этим надо хоть как-нибудь разобраться. Я снова пролечу по грозной спирали, упав из глубины психоделического неба, которое накрыло мой любимый, чудовищный, бесконечный, потусторонний город. Я разобьюсь на сотни тысяч мельчайших ледяных осколочков. Берегитесь, циклопы.

Метаморфозы

То, что мне раньше казалось веселым,

Уже не волнует кровь.

Пространство и время, как два ледокола,

Таранят и в глаз, и в бровь.

То, что мне раньше казалось грустным,

Встречаю теперь хохоча.

Аист, прикрывшись листом капустным,

Ворует детей у врача.

То, что нам раньше казалось сексом,

Стало обычной лапшой.

Не называй меня маленьким Зевсом,

Все-таки я - большой.

То, что мне раньше казалось трудным,

Стало как дважды два.

Голым гуляю по улицам людным,

Подмышкою голова.

Вокруг такие же, как и я, пришельцы

С планеты Сосиматрас.

А в небе летает ракета "Ельцин",

Приятно радуя глаз.

Пускай мое сердце заменит доктор

Кастрюлькою, как твое!

Хотя бы в духовке закончу работу -

Расставлю точки над Ё!

Все мы одною накрыты крышкой,

Все мы в одном котле.

Кукла, солдатик и плюшевый мишка

В теплое слиплись желе.

Сон Пушина

  

В самой идее белизны таится нечто неуловимое, но более жуткое, чем в зловещем красном цвете крови.

Герман Мелвилл. "Моби Дик".

  
   17 августа 1998 года во второй половине солнечного, немного ветренного дня Анатолий Севостьянович Пушин, известный также как Пуш, Пушер, Пушик, Пушка, Пушкан, Пуштун, Пушман, Пушель, Пушыч, Пушистый, Пушавый и т.п., циничный наголо стриженый москвич 27 лет, вылез из такси и вошел в здание информационного холдинга Media Division. Неулыбчивому, но вежливому охраннику Пушин показал оранжево-синий временный пропуск и поднялся на двадцать седьмой этаж. Там располагались редакции глянцевых журналов Sex&Relax, Art of Body и "Пульт Времени". Пушин был фрилансером, или "свободным" журналистом - в штате не состоял, писал про новые книжки, делал интервью с популярными писателями, музыкантами и художниками, раз в месяц получал гонорары в кассе на пятом этаже, куда часто выстраивалась длинная очередь, после чего нередко ходил обедать вместе с менее "свободными" коллегами в цокольный ресторан на первом.
  
   Выйдя из лифта и пройдя в дальний конец коридора бодрым шагом молодого профессионала, подающего надежды направо и налево щедрыми пригоршнями, он толкнул стеклянную дверь с большим стикерсом на уровне глаз. Логотип "Пульта Времени": черные буквы в виде небоскребов Нью-Йорка пополам с башнями Кремля на фоне красного восходящего - или заходящего? - Солнца. Пушин оказался в просторном помещении, где окна играли роль стен, а большие мониторы Apple Macintosh - роль окон. В эти электронные окна, как в зеркала, гляделся весь персонал редакции, персонал в основном женский, за исключением очкастого тихони Марко из Белграда, занимавшегося рекламой, да юного политобозревателя Юрика Шершнева, серьезного, как следователь. Раньше были еще пушинские дружки Дима Мясов да Миша Молоков, но месяц назад оба решили приподняться на более высокую зарплату и перешли в модный проект "ВАУ" к Жоре Борщову по кличке Борщ. Борщ был прирожденным главным редактором с убийственными амбициями и уже не в первый раз набирал перспективных сотрудников. Пушин тоже подумывал о службе в "ВАУ", да никак не мог решиться - предыдущие попытки затусоваться с Борщом закончились кисло.
  -- Привет! - сказал Пушин, обращаясь ко всем сразу.
   Редактор Лена Суздалева, курировавшая литературную линию, улыбнулась:
  -- Что, неужели принесли нам статью?
   Он протянул дискету. Там был файл с текстом про современную массовую литературу, написанный вместе с Яшей Хабихтовым из "Московского Куража". Они хохотали две ночи напролет, препарируя свеженькую идейку насчет того, что Россия вовсе не самая читающая страна, а заголовок - "Прозачитавшиеся" - сочинили с плакатным намеком на Маяковского. В статье со ссылкой на некие социологические опросы утверждалось: население страны давно предпочитает зырить телик, а не читать, однако положение не безнадежно, и спасение придет из масскульта, жанровое начало которого оживотворит все вокруг. Первый абзац был такой: "Как-то мы попали на один день рождения, где собралась большая компания нам незнакомых людей. В подарок имениннику мы принесли по книжке. "Вы чем занимаетесь-то?" - спросили нас гости. "Мы, - ответили мы хором, - книжные обозреватели". "Книжные обозреватели? - удивились они, переглядываясь. - Вот дураки! Книжки ведь теперь читать не модно". Последний абзац был такой: "Когда-нибудь мы придем на день рождения, где нас спросят: "Вы кто такие?" "Мы, - ответим мы гордо, протягивая имениннику по видеокассете, - кинообозреватели". "Кинообозреватели? - удивятся они. - Вот дураки. Теперь ведь все книжки читают".
  
   Суздалева принялась обрабатывать скромный Text Only при помощи седьмого Word`а, а Пушин отправился прогуляться. В коридоре неожиданно наткнулся на Эдика Хлестовского, с которым учился на одном курсе филфака ЦФГУ. Хлестовский, как и Пушин, считал себя рафинированным интеллектуалом повышенной общественной значимости. Отличие между ними заключалось в том, что Пушин страдал скорее левым, а Хлестовский - скорее правым уклоном. Он постоянно поминал Кроули, Эволу и Лимонова, частенько изрекая фразочки типа: "Я не нацист, я истинный фашист!", или: "Дугин гулял по улице в день путча, тут его поймали менты, поставили к стенке и расстреляли - шутейно, шутейно, само собой!", или: "Гитлер ошибался, славяне тоже гиперборейцы, но культурная политика у него была правильная". Сейчас истинный фашист работал в M-Division на хорошей ставке. Завидев коллегу, он улыбнулся:
  -- Гонорар получил уже?
  -- Давным-давно, еще на прошлой неделе, - радостно ответил Пушин, не чуя подвоха.
  -- Ну и попал. Сколько там у тебя? Доллар-то встал и стоит сегодня с утра, знаешь? На девяти рублях! Надо было повременить с гонораром, чтобы индексацию сделали...
   Дальше пошло что-то о валютных интервенциях Центробанка, гнилой подставе с ГКО и тайных происках премьер-министра. Пушин редко слушал радио, телевизора у него не было, а газету "Вече РФ" он купил, но еще не читал. Вот и не заметил, как мир изменился, вдруг став совсем другим. Пушин оглянулся. По коридору метались расколбашенные люди, отовсюду неслось: "Пирамида... Инфляция... Соль и спички... Обменники закрыты, нах, баксов по нулям, нах... Позвонила папику, а у них паника... Радио "Равенство" сообщает... Президент молчит...". Тут Пушин быстренько попрощался с Эдиком и побежал назад. Суздалева все еще читала статью, сморщившись, как сухой грибок. Пушин взял трубку ее телефона и набрал номер Арто Нерсесяна, с которым уже больше месяца собирался на Юг, поближе к дикой природе и Черному морю.
  -- Да? - голос Арто звучал спокойно, как тихий прибой.
  -- Какое попадалово, слышал?
  -- Ну.
  -- Надо рубли поменять. У меня рублей много. И валить, валить поскорей, понял?
  -- Сколько у тебя денег?
  -- Тысячи четыре, по-моему. Или пять. Чего-то не могу сообразить - я сколько потерял уже?
  -- А сколько надо бабок на Украине? - вопросом на вопрос ответил Нерсесян.
  -- Триста грина, думаю, щобы як сыр в масле. Там покупать нечего, только овощи и рыбу, а солнце и море, слава Джа, налогом не облагаются.
  -- Позвоню сестре, она в банке работает. Телефонируй через час.
  -- На связи.
   Суздалева закончила читать текст и посмотривала на Пушина без улыбки. Любой среднестатистический редактор считает, что если читатель - просто тихий идиот-зомби, то автор - опасный сумасшедший, лечению не поддающийся. Пушин положил трубку. Лена вкрадчиво заговорила: а насколько проверена информация? да поймет ли читатель концепцию? а не поработать ли над нарративом дискурса? И еще почему-то о тайном аристократизме Шекспира, но Пушин уже не слушал. Со всем согласился - правьте как хотите, лишь бы напечатали да бабули дали. И унесся прочь. Прибыв домой, быстро вытащил заветный конвертик, перебрал Нерсесяну и понесся на стрелку. Все сделали очень быстро. Долларов действительно не было нигде, но сестра Арто поменяла рубли по самому льготному курсу. Подчистив за собой следы и собрав необходимое оборудование - шорты, темные очки, децил индусика, - где-то через неделю Пушин осознал себя стоящим вдвоем с Арто на Киевском вокзале перед девятым вагоном скорого поезда N23 Москва-Одесса в тревожном ожидании художника Бори Бессонова и его подруги Вали Нежиной по прозвищу Снежинка, напополам с которыми приобрели купе. Те, однако, не появлялись. Звездолет стартовал, вышел за пределы атмосферы и успел набрать первую космическую, когда скрипучая дверь отъехала, пропуская Валю, которая вошла вся в слезах.
  -- Он опоздал! Опоздал! - зарыдала она, рухнув на полку.
   Оказалось, что Бессонов, в соответствии со своей артистической натурой, повез ее в последний момент на такси по знакомым собирать вещи для передачи друзьям в Одессу. Они набрали десяток сумок и баулов, прибыли на вокзал, уже опаздывая, взвалили все это на тележку носильщика, помчались вперед и вылетели на платформу в тот миг, когда лед тронулся и хвостовой вагон, качаясь, убегал. Бессонов сунул Вале билет и рявкнул:
  -- Давай!
   Недолго думая, она понеслась стремглав, как заяц, и вскочила прямо в распростертые объятия проводника. Без денег, без вещей, даже без зубной щетки, зато с билетом и паспортом. Мы утешили Валю, разделив с ней маленький кусочек индусика.
  
   В Одессе всех встретил Ануфрий Волшебников, известный современный художник, поэт и психолог-любитель. Синий троллейбус оттранспортировал компанию к Ануфрию домой. Открылась дверь. Пушин сделал шаг и в тот же миг растаял - из-за спины кто-то мягким, кошачьим движением прикрыл ему прекрасную пару глаз бездонной глубины; тут Пушин с ужасом почувствовал, что "кровь леденеет в жилах" - он узнал руки Бессонова, который, по идее, остался в Москве... Выяснилось, что Боря мгновенно сдал билет и купил другой - до Киева, прибыл туда, невероятным усилием переметнулся на автовокзал, потеряв по дороге 50 зеленых, но сохранив трезвую голову. Автобус примчал его в Одессу на два часа раньше, чем прибыл 23-й скорый. Все сели пить чай из одесских пиалок с горными цепями по дну и выпуклыми ликами химер, вылепленных тонкими пальцами местных умельцев. Без звонка зашел Сеня Артпроект - человек, открывший целую художественную галерею у себя под полой. Уже несколько лет он забавлял тусовку разных европейских стран, появляясь на всевозможных вернисажах в длинном пальто, на изнанке которого висели всякие картинки и поделки. Сеня торговал ими на манер старого советского спекулянта, вдруг распахивая свои черные крылья и безмятежно улыбаясь. В прошлом он, как и многие, увлекался неформальным русским роком, и потому в этот вечер зажигал до глубокой ночи, играя на гитаре, которую приволок с собой. Все рьяно веселились, толкая друг друга в бока и даже падая под стол. Когда Сеня ушел, все отправились спать.
   Начиналось 28 августа. В ту ночь Пушину приснился странный сон.
  
   ...Я оказался на залитой золотым солнцем улице, что вела от вокзала к оперному театру. Шел вниз, под горку, удивляясь - весь город был завален чудовищным количеством снега. При этом я точно знал - сегодня утро 1-го сентября, а ведь в Одессе даже в разгар зимы не всегда снежно. Сейчас снег был повсюду, да какой - на ветвях южно-зеленых деревьев прилегли жирные белые муфты, сквозь них страстно просачивались солнечные лучи и пролезали клочки голубейшего неба. На подоконниках, выступах и всевозможной лепнине старых домов снег расположился как тесто, вылезающее из квашни. Кое-где видны были жители, очищавшие окна щетками и скребками. Припаркованные вдоль тротуаров машины прикрылись снежными шапками, которые блестели и искрились, подтаивая. Посреди улицы застрял троллейбус. Забуксовав в снежной жиже, он перегородил узкую проезжую часть и окончательно застопорил движение. Спереди и сзади выстроилось гуськом несколько автомобилей, безнадежно фырча и сигналя, полуутонув в черно-белой грязи. Вся многомесячная норма осадков теперь хлюпала и капала, словно нервная школьница, что не в силах сдержаться и потихоньку плачет в туалете, всхлипывая в платок, так и не дойдя до нужного класса в первый осенний день. Боевой отряд дворников активно расчищал улицу, работая серебристыми скребками, забросив неподходящие случаю метлы. Вдалеке показался пузатый оранжевый дизель, оборудованный гигантским совком - перед ним медленно полз, вращался, вспухал и опадал чудовищный калейдоскоп снежных комьев, серых струй, каких-то веток, камней и прочего дорожного мусора. Немногочисленные прохожие с трудом пробирались по узким тропинкам, протоптанным по тротуару, изредка выскакивая на уже расчищенные участки. Отовсюду доносился шум уборочной техники, какая-то неприлично-весенняя капель да нестройные голоса без отдельных слов. Я чавкал промокшими сандалиями и медленно продвигался вперед, ошарашенно поглядывая по сторонам. Вдруг прямо передо мной как из-под земли вырос некий мужчинка: темный трепаный плащик, пузатый портфельчик (ручка перемотана синей изолентой), перхотная шляпка, съехавшая со лба вниз - наружу торчал только острый носик со вздувающимися ноздрями. Этот гражданин был ниже меня на голову и смотрел исключительно себе под ноги - мы чуть не столкнулись.
  -- Простите, - спросил я, - вы не подскажете, что случилось?
  -- Видите ли, молодой человек, - вежливо ответил странный прохожий, не отрывая от земли глаз и даже не пытаясь приподнять свою замшелую шляпку, - впервые в истории нашего города в ночь с 31-го августа на 1-е сентября ВСЮ ОДЕССУ ЗАСЫПАЛО СНЕГОМ...
  
   Пушин проснулся, ощущая, что у него мокрые ноги, но приподнявшись, понял - просто сползло одняло. За завтраком он рассказал свой сон друзьям. Все весело посмеялись. Кто-то предложил, и все радостно поддержали, метеорологический вариант расшифровки по принципу "все во сне наоборот". Поскольку в реальности погода была не очень, - ветрено, облачно, нежарко, - логичным выглядело предположение, что в ночь с лета на осень вернутся погожие деньки и можно будет смело отправляться на море. Поговорив о толковании сновидений, вспомнив светящиеся яйца Кастанеды, бабочку Ляо-Чжая и прочие архетипы, все отправились гулять в порт. По дороге Ануфрий рассказал "историю о парном субъекте, только не путать деперсонализацию с раздвоением личности" - про то, как однажды, выйдя на кухню, обнаружил там самого себя, сидящего в трениках на табуретке, мирно попивающего чаек, даже не подозревающего о свершившемся разделении. Некоторое время пронаблюдав за двойником со стороны, но не отважившись вступить в беседу, Ануфрий плюнул и удалился спать, а проснувшись, уже не мог отличить сна от яви. Каковому эффекту посвятил несколько стихотворных строк. Пушин запомнил только такие две: "Милый Геббельс, умойся и завтракать к нам приходи. // Ты поверишь, мой мальчик, что лучшее все впереди". В порту было интересно. Сначала поиздевались над отвратительным бронзовым ребенком, которого установил на площади перед морвокзалом Эрнст Неизвестный, монументальный серьезный скульптор, чье место в истории - между Леонардо и Церетели. Потом пофотографировались на фоне итальянского парусника (Бессонов попросил Пушина раскрыть рот таким образом, как будто тот собирается проглотить далекие корабли на рейде). Посмотрели, как группа цыганских музыкантов настраивает инструменты, приготовляясь к прибытию свадьбы. Свадьба прибыла, музыканты грянули, все удалились в ресторан. Тут Пушин слегка закашлялся. Потом поднимались вверх по исторической кинолестнице. Возле разобранного фуникулера встретили поэта с псевдонимом Иван Убитый, который прочитал стихи про сперму и кал (там была рифма "мой тренер - Бренер"). Прошли по бульвару, встретили художника по кличке Санитар, который угостил молдавским вином "Медвежья кровь" и предложил пойти посидеть в беседке. Бухнув с Санитаром, двинулись дальше и встретили одного пацана, который предложил развлечься галлюциногенными инъекциями. Обсуждая это предложение, долго спорили. Тут Пушин закашлялся во второй раз.
  
   На следующий день гуляли, ходили в гости. Пушин постоянно кашлял - угораздило простудиться в порту! На третий день тоже что-то было, а на четвертый, уже ближе к вечеру, они шли пешком по неосвещенной улице от одного симпатичного дяди по прозвищу Фотокнязь, где прикупили шалы, а Снежинка успела треснуться внутримышечно, на секундочку выскочив на балкон. Теперь ее слегка качало. Пушин поддерживал ее под локоть, но думал о себе. Его знобило, в груди хрипело и свистело, в глазах немного плыло, и он вдруг сообразил: ситуация выходит из-под контроля.
  -- Завтра пойду в больничку, - сказал Пушин, - что-то мне все это не нравится.
   Поймали тачанку и быстро приехали домой. Сначала был легкий ужин, затем чаек из пиалок и два котяры Вархола и Дюшан, постоянно распушавшие хвосты и тупо оравшие: "Дай пожра-ать! Дай пожра-ать!". Приступ случился ночью. Пушин проснулся оттого. Что. Больше не мог дышать. Хватал воздух ртом. Сидя. На кровати. Сосредоточенно. Без мыслей. Пушина переместили на кухню, наклонили над мятным отваром, накрыли полотенцем. Через час он немного пришел в себя, дополз до кровати и заснул. Утречком Снежинка сопроводила его в больницу. Пушин передвигал ноги еле-еле, как старичок. Побитая, но крепкая копейка довезла их прямо до дверей приемного покоя Еврейской больницы, что по соседству с Привозом. Пушина простучали, прослушали, сделали рентген ("Воспаления легких нет!"), после чего завели в кафельную комнату с твердой лежанкой. Через дверную щель была видна вторая такая же, на ней без движения лежала с закрытыми глазами пожилая женщина, рядом так же без движения сидела заплаканная молодая.
  -- Острый астматический бронхит, судя по всему, инфекция на аллергическом фоне, - сказал доктор, что-то записывая в листочек (Пушин заглянул через плечо: "Пушин А.С. Состояние среднее. Сознание ясное."). - Ну что? Если лечиться негде, могу положить на коечку.
   Они со Снежинкой переглянулись.
  -- Давайте на коечку, - всхрипнул Пушин.
   Оформившись в регистратуре, он был определен в желтое двухэтажное здание в глубине обширной больничной территории. На первом этаже его внимание привлек человек в тяжелом бреду под капельницей, прямо в холле. Он постоянно вертел головой и постанывал, что-то нечленораздельно бормоча, его голова походила на обтянутый блестящей кожей череп. Рядом на табуретке сидела женщина лет сорока, обеими руками вцепившаяся в выпроставшуюся из-под одеяла сухую руку больного.
  -- А нам на второй! - преувеличенно ласково сообщила медсестра, сопровождавшая их.
   Пушин с трудом поднялся по лестнице (Валя держала его под руку) и оказался перед дверями с идеально подходившей случаю табличкой: "Палата N6". Вошли внутрь. Там стояло шесть пустых кроватей.
  -- Выбирайте, какая больше нравится! - медсестра изображала радушную хозяйку.
   Пушин выбрал место у окна и сразу лег. Тут же понял - лежа не может дышать. Сел.
  -- Скоро придет доктор! - весело сказала сестра на прощание.
   Почти сразу пришла женщина лет тридцати пяти, в очках без оправы и с пучком волос на затылке. Было заметно - она думает о чем-то, и это что-то явно находилось не у Пушина в бронхах.
  -- Нужна капельница с эуфеллином, - сказала докторша и пропала.
   Вернулась давешняя медсестра и сделала капельницу с эуфеллином. Что не помогло. Был второй приступ. Докторша пришла опять, прописала кучу разных лекарств. Снежинка уехала за лекарствами и вещами, а Пушин прохрипел до вечера, пока не явился ночной доктор - только что сменившись, он делал обход. Похожий на хорька невысокий мужчина очень проникся к Пушину.
  -- Вам срочно нужна терапия! - воскликнул он. - Промедление невозможно!
   И предложил пройтись до больничного ларька, чтобы приобрести необходимые медикаменты. Они выбрались на улицу. Пушин переставлял ноги едва на десять сантиметров. Не успели пройти полпути, как встретили пеструю толпу тусовых товарищей с целой аптекой в руках. Вместе вернулись в палату. Пушин лег на кровать. И с ним случился третий, финальный, самый сильный приступ.
  
   ...Я это плохо запомнил. Только какие-то вспышки: Арто на кровати напротив, новая капельница, рокот в груди, голос доктора: "Сидим, сидим спокойно, все будет хорошо!" - и потом: "Ждите, я быстро - в скорую и обратно!". Запомнил уколы - их было штук шесть, два особенно печливых. Еще какая-то вращающаяся темнота с кровавыми ацтекскими символами по кругу - всего этого хватило минут на пятнадцать чистой памяти, а длилось на самом деле час-полтора. И вот я очнулся, обнаружив себя сидящим на кровати, ноги вытянуты, подушка подложена под спину. Память зафиксировала пустую тихую палату, хотя на самом деле, конечно, там было полно людей, и все разговаривали. Я посмотрел на свои наручные часы, показывавшие еще и число: точно час ночи, 1-е сентября. Оглянулся. Белые стены, белоснежные кровати. Сквозь треугольные кули взбитых подушек просвечивали тающие сугробы. А ведь это уже было. Дежавю неожиданно взорвалось цветной спиралью точного воспоминания. Так вот оно как! ВСЮ ОДЕССУ ЗАСЫПАЛО СНЕГОМ...
  
   Тот бредивший череп с первого этажа скончался через двое суток - по ночам Пушин слушал его пронзительные крики. У черепа был СПИД. Когда на четвертые сутки Пушин выбрался на балкон, внизу на дорожке увидел санитара, удалявшегося по направлению к невысокому приземистому домику с каталкой, на которой лежало нечто, покрытое простыней. За все время пребывания в Городской клинической больнице N1, называемой в народе попросту Еврейской, потому что ее построила еврейская община незадолго до революции, таких каталок Пушин насчитал семь или восемь - билеты на небо выдавались регулярно и в порядке общей очереди. К нему приходили друзья. Был смешной случай. Сначала Снежинка пришла, банку с витаминной смесью принесла, после Ануфрий пришел, упаковку инжира с Привоза приволок. Волшебников морозно блестел глазами, язык у него немного заплетался.
  -- Ан... Анестезия мозга, - пошутил Ануфрий.
   Пушин рассуждал, что, вернувшись в Москву, будет жить совсем по-другому, ведь жизнь одна и никак не узнать, когда и откуда вылетит тот, последний кирпич, а потому заниматься стоит исключительно независимыми, альтернативными, мультивекторными проектами. "Назад в андеграунд!" - настаивал Пушин, а когда во всем с ним согласившийся Ануфрий ушел, вновь принялся за чтение "Моби Дика", поедая инжир, показавшийся вкусным, хотя и чуть-чуть кисловатым. Пушин съел почти полупаковки, прежде чем обнаружил, что та вся кишит мелкими белыми червячками. Прислушавшись к происходящему в животе, он решил: желудочная кислота убивает все! После чего выкинул оставшийся инжир в помойное ведро возле туалета, до которого уже мог добраться довольно быстро и без передышки. Вернувшись, собрался попробовать витаминную смесь, отвинтил крышку - и чуть не швырнул ее на пол от неожиданности. По внутренней стороне крышки с дикой скоростью нарезал круги жирный червь, какая-то желтовато-белесая личинка. Пушин подружился с соседями из палаты N5, их уважение он завоевал нехитрым стихотворением под названием "Мои соседи", в котором описал каждого:
  

Мои соседи - пятеро мужчин,

Не Шварценеггеры и не святые духи.

Молчать про них не вижу я причин,

Долой сомненья, домыслы и слухи.

Вот дядя Ваня, грозный командир,

Чей голос сотрясает катакомбы.

Его костюм спортивный как мундир,

А каждый шаг как взрыв авиабомбы.

А рядом дядя Леня - чемпион,

Покрытый шрамами, как мылом злые кони.

Но на дыбы свой мотоцикл он

Еще поднимет в яростной погоне.

Цыганам Бог отечества не дал,

Зато вручил свободу без границы.

Лишь Паша по ошибке к нам попал,

В тягучий плен клинической больницы.

А вот Максим - талантливый больной,

Хоть говорит, что не в ладах со слухом.

Но день придет, когда своей трубой

Медведя он раздавит вместе с ухом.

Высокий Саша - лидер дискотек

И грозный враг патлатых металлистов.

Последний в этом списке человек,

Но не последний в списке финалистов.

Живется весело соседям впятером -

Хватает слов, и песни не допеты.

Молчанье - золото. Но платим серебром

Друг другу мы - больные и поэты.

  
   Вскоре в палате у Пушина тоже появился сосед - худой 35-летний вор-щипач с Привоза по имени Вован, типичный торчок, у которого вследствие правостороннего плеврита отнялась рабочая рука. На груди у Вована был выколот оскаленный тигр, чуть пониже пупка слова "Большой Вованчик" и стрелка вниз, на левой ноге надпись "Пошла гулять", на правой - "Пришла к хозяину". В первый день Пушин угостил его курицей с картошкой, что принесла Снежинка. Пролежав всю ночь, ворочаясь и постанывая, с утра Вован попросил семь гривен.
  -- Я верну! - поклялся он.
   Пушин дал, даже не рассчитывая на это. Вован исчез. Вернулся с баяном, наполненным темной жидкостью, и почти не прятался, держа Пушина за лоха. Вмазавшись черной, Вован почувствовал себя лучше и рассказал, как однажды в течение трех месяцев грабил кондитерскую фабрику, купаясь в бассейнах сгущенки, катаясь на шоколадных горках и сливая через хитро подведенные трубки фруктовый спирт из промышленных цистерн.
  
   Проведя в больнице две недели и подлечившись настолько, что снова ходил с привычной скоростью и кашлял только изредка, Пушин подло сбежал, не сдав последнего анализа. Вместе с Арто они добрались до лиманов. Там провожали уток и аистов, улетавших в Африку, объедались творогом, виноградным вареньем, овощами и рыбой, слушали одесскую группу "Клуб Унылых Лиц" Стасика Подлипского с замечательным хитом "Я не президент, но я и не фуфел!", плавали в море, подставляли солнцу задние базы, курили местную шалу. В общем, отдыхали и все такое. На обратном пути дважды арестовывались ментами. Сначала в Одессе на автовокзале возле Молдаванки золотозубый дежурный в фуражке опознал москалей по акценту, завел в отделение и принялся угрожать за отсутствие регистрации штрафом в 1000 гривен. При этом он проверил вены на руках у Арто, а у Пушина не проверил, хотя именно у него имелась отличная незажившая дорога от больничных капельниц. Когда мент на минуточку вышел, сидевшая рядом молодая проститутка, снятая со стометровки, дружелюбно прохрипела:
  -- Не ссыте, пацаны!
   С дежурным договорились так: 10 гривен с каждого плюс протокол со словами: "Я, имя, фамилия, такого-то числа на автовокзале города Одесса выпил 100 грамм водки, после чего шумел и нарушал общественный порядок". На прощанье мент улыбнулся, сверкнув золотом, и неожиданно признался:
  -- Я-то сам с Днепропетровска, одесситов страх как не люблю...
   Он отправился провожать добрых гостей до такси (чтобы уж наверняка слить их со своей территории). Уже на улице Арто вдруг приостановился со словами:
  -- Подождите, пойду носки надену!
  -- Какие еще носки? - рассердился Пушин. - Потом наденешь!
   Но Арто все-таки ушел, чтобы вернуться через секунду:
  -- Черт с ними, с носками, пойду так!
   Позднее выяснилось - он ходил подбирать выброшенный перед входом в отделение пакетик с ганджа. Двое суток спустя на железнодорожном вокзале в Киеве юный 18-летний постовой по фамилии Шулинский, также мгновенно распознав московский выговор, завел их в обезьянник. Грубый усатый лейтенант заставил выложить из карманов все (Пушин скомкал последние 20 долларов в кулаке, Арто переместил свой чудесный пакетик в четвертое измерение). Тема была та же - отсутствие регистрации и штраф, на этот раз почему-то только 500 гривен. В какой-то момент Арто начал орать на удивленного офицера, шмонавшего их:
  -- Да мы вчера приехали! Три дня без регистрации имеем полное право! Мы на похороны! У меня брат - мент! Его тут убили!
   Лейтенант сопротивлялся:
  -- Вы, москали, хохлов у себя давите? Давите! Палите? Палите! Ну, так ласкаво просимо до Кыеву!
   Он нашел завалявшиеся у Арто в рюкзаке 9 французских франков и спросил:
  -- Это - что?
  -- Возьмите себе в коллекцию, - предложил Арто.
   Их отпустили. Они посетили Лавру, спускались в пещеры, смотрели на православные мумии, потом на высоком берегу Днепра докурили добро, спасенное от Шулинского энд компани. В сумерках гуляли по Крещатику и пили кофе в типично советском кафе, которое совершенно не изменилось за прошедшие 10 лет. Поздно вечером они сели в проходящий поезд и рано утром были в Москве.
  

Психоаналитические мутации

Вот пречудесная картина:

Нагретый солнцем дивный сад,

На травке с женщиной мужчина

Отдельно от штанов лежат.

Куда-то скачет лев могучий,

За ним ягненок, красный весь.

Вдруг молния, и гром, и тучи,

И вот совсем другое здесь.

Бесстыдный дядька возле пруда

За титьки тетьку уловил,

Величиной срамного уда

Ее он в сердце поразил.

Вновь гром, и красный свет, и тряска,

И все стихает, и опять

Чудесный сад, там пир и пляска,

Нельзя на месте устоять.

Мужчина рослый без рубашки

Мускулатурой заиграл,

Потом, схватив себя за ляжки,

На землю с хохотом упал.

Опять сверкание и грохот,

И вдруг зима, мороз, снежок.

С горы, держась на лыжах плохо,

Несется голый мужичок.

Куда? Туда, где голых женщин

Купают в проруби большой.

Их 25, никак не меньше,

И это очень хорошо.

Письма Бенкеля Новака

  
   Эти три письма и несколько радиограмм, а также пачка абсолютно испорченных, помороженных фотографий были обнаружены в конце июля **** года неподалеку от Кейптаунского порта (оттуда весной уходили последние спасательные суда) в занесенном снегом грузовике. Коробку с письмами нашел майор Чрезвычайных Войск Роберт Кальт и вместе со всеми издательскими правами предоставил в распоряжение прессы в Мехико-Сити, на специальной базе ВВС ЧВ ООН. Все люди, ехавшие в том грузовике, принадлежали, видимо, к самой последней партии эвакуируемых, в кабине и кузове были найдены останки пятерых, в том числе одной женщины. Сегодня приводимые ниже тексты имеют особую историческую и гуманитарную ценность и как нельзя лучше характеризуют обстановку "вечного нового года", сложившуюся после Зазимления как в Африке, так и в некоторых других, еще недавно столь горячих точках нашей многострадальной планеты.
  
   Первое письмо.
  
   Дорогая Лора!
   Как там у вас? Что нового? Как твой последний полет? Я надеюсь, что мы сможем продлить наши уроки в конце марта. Попытаюсь прилететь, если позволит обстановка. Она не то чтобы ухудшилась, но осложнилась. После того, как дорогу через Вои перекрыли, а весь 15-й участок оказался под карантином, приходится ехать в Момбаса через Мкомази, а это вдвое дольше. Конечно, конвой утраивается, мы теперь делаем челночные рейсы шестью-семью грузовиками. Пока все обходилось удачно, но рабочие волнуются: в низине (ты помнишь ее?) завелись Клаусы. Ну да ладно. Расскажи, как Малыш. И вышли пару фоток из той, серебристой серии, если не жалко. Кстати, вспомнилось: я купил все то, что обещал и, видимо, привезу. Если приезд все-таки придется отложить, пришлю с караваном Хуберта Мрожека. Читала ли ты последний номер "Секретной Антропологии"? Там статья Бао Чанга. Несмотря ни на что, он продолжает гнуть свою линию: якобы хлоридное масло наиболее оптимально в условиях экваториальной зимы. Сидит себе в Шанхае на 118-м этаже и видит даже во сне свое хлоридное масло! Идиот - другого слова не нахожу. Бюрократ и кретин. А нам приходится скакать в снегу с морально устаревшим оружием - вся эта механика ни к черту, но ему не понять. Он у нас "светило"! Темнило... Вот вытащить бы Чанга сюда - быстро поменяет точку зрения. Ну да ладно. Прощаюсь, прощаюсь.
  
   Бенкель Новак.
   27 февраля **** года.
   П.С. Не забудь про фотки!
  
   Второе письмо.
  
   Привет, Лора!
   Как вы там? Как Малыш? Спасибо за фотки, ты выбрала самые удачные. У нас, однако, неприятность за неприятностью. Позавчера моя машина сломалась в 20 км от лагеря, пришлось идти ночью под мокрой снежной кашей к обиталищу Джексона Сноу, одного из двух смотрителей Нацпарка. Это сильный, смелый человек полутораметрового роста, живет с несколькими помощниками и женами в бункере, обнесенном электрифицированной теплооградой. Бункер стоит на опушке леса. Здесь сыро. На стенах жилых комнат там и сям темные пятна. Но первая жена госпожа Сара Сноу не унывает: она пририсовала этим пятнам глаза, толстые щеки, бороды и колпаки. Получились пухлые Клаусы, которые дуют на зебр, скачущих по облакам. Когда ужинали, повар семьи Сноу, сам из местных, принес уксус и подсолнечное масло, приговаривая: "Немцы любят приправлять этим салаты!". Я решил не уточнять свою национальность, чтобы не обидеть его. Впрочем, отвлекся. Так вот. На другое утро мы отправились в полосатом шагоходе Сноу в путешествие вдоль кратера. Дорога такая, по которой обычная машина никогда не пройдет. Мой гусеничный грузовик вытащили на буксире. Было нужно на три четверти обогнуть кратер, который, между прочим, в диаметре имеет 22 км. Трудно описать размеры и форму этого гигантского "сооружения", не хватает сравнений. Например, замерзший пруд на противоположной стороне вдвое больше озера Мюггель (это под Берлином). Если бы я уже не был летчиком, то именно здесь у меня возникло бы непреодолимое желание перелететь через отвесную стену края кратера и вольно парить над этим сказочным местом, созданным самим Господом Богом. Нужно затратить два с половиной часа, чтобы, петляя по бесконечному серпантину дороги, спуститься и оказаться на том же месте, только 600 метрами ниже. Наконец мы на дне кратера. Огромные стада Клаусов не спеша расступались в 40-50 метрах от шагохода, чтобы дать нам дорогу. Они бежали рядом с нами, стараясь перед самым носом в бешеном галопе пересечь наш путь. Похоже было, что ими движет спортивное честолюбие. К счастью, шагоход Сноу отлично оборудован, и мы могли ничего не опасаться. В обращении с Клаусами Сноу знает толк. В свое время во Франкфуртском центре ему впервые в Европе удалось развести черных остробородников (это местная разновидность). Вернусь к нашему путешествию. Мне захотелось узнать, как поведет себя при появлении человека Клаус, который вряд ли встречался с ним хоть раз. Бросится ли он на меня? Я вылез из машины. Джексон в это время наблюдал за мной через телеобъектив, который мы часто используем вместо полевого бинокля. Его вторая жена госпожа Ребекка Сноу дежурила у руля, готовая дать газу в любую секунду. И вот я снаружи, по колено в снегу. Два воронкообразных уха поворачиваются в мою сторону. Клаусу, судя по бороде, около года. Я подошел еще на метр ближе - мне не хотелось показаться пугливым. Раздалось злобное шипение, и отвратительная тварь устремилась ко мне. Через мгновение Джексон расхохотался: оказывается, только он успел увидеть на матовой пластинке грозно несущегося Клауса, как за мной уже захлопнулась железная дверь. "Ты на своих длинных ногах словно пролетел по воздуху", - смеялся он. При этом мне еще пришлось оббежать вокруг радиатора! Впрочем, Клаус решил со мной не связываться и остановился, не доскакав нескольких метров до машины. Если бы он действительно вздумал нас атаковать, то такому шагоходу, в котором при желании свободно размещаются 20 человек, это все равно не принесло бы вреда: ведь Клаусы никогда не бросаются со всего разгона своей полуторатонной тяжестью, а останавливаются около цели и уже потом ударяют мешком. Остается только незначительная вмятина на броне. Впрочем, мое письмо что-то слишком затягивается. Добрались до лагеря мы только к вечеру, а фото разъяренного Клауса я уже отослал в "Секретную Антропологию", Гарри Колду. Пойдет как иллюстрация к моей статье "Исторический обзор африканской клаустрофобии и ее последствия для экономики центрального региона". Читай в апреле! А пока высылаю тебе фрагмент книги немецкого путешественника и исследователя Оскара Шнеефроста, который посетил наши места за 15 лет до нас, в **** году. Он особо отличился тем, что путешествовал по кратеру пешком, использую только аммонит-белемнитовую защиту (ты, кажется, могла видеть эти прозрачные клетки, надевающиеся на человека сверху и закрепляемые при помощи биомагнитов, их изобрел русский инженер Владимир Федоров - весьма остроумно!). Записки Шнеефроста держались в секрете до недавнего прошлого, так как в неблаговидном свете выставляли поведение американцев, китайцев, европейцев и африканцев в начале Зазимления. Но срок давности истек буквально три месяца назад, и я тут же принялся за перевод. Гарри решился напечатать отрывок в "СА", но выйдет еще не скоро. И до встречи, до встречи.
  
   Твой Бенкель Новак.
   19 марта **** года.
  
   Оскар Шнеефрост. Клаус из африканского кратера. Фрагменты.
  
   "...Мы устроили привал на краю кратера. Я решил использовать это время для осмотра нескольких местных поселений. Меня поначалу встречали очень приветливо, хотя впереди нашей колонны шел проводник с цепью на шее - необходимая, увы, предосторожность, чтобы он не убежал. Но постепенно вокруг ограды нашего лагеря собралась толпа несчастных существ - жителей той страны [в то время в тех местах люди еще жили, это теперь там постоянный мороз под 50 - прим. Б.Н.]. Здесь были женщины, скорее напоминавшие скелеты, из запавших глаз которых глядело безумие голода, дети, похожие больше на лягушек, чем на людей, воины, которые едва могли передвигаться на четвереньках. Эти люди поедали все. Дохлые ослы были для них настоящим лакомством, они не отказывались даже от костей. Я распорядился выдать этим несчастным хоть какое-нибудь продовольствие, а наши сердобольные носильщики делились с ними своим рационом; однако их аппетит был неумолим, и все новые голодающие подтягивались к нам со всех сторон. Это были беженцы из тех мест, где Клаусы опустошили целые дистрикты; нищие, они приходили попрошайничать к своим землякам, которые сами жили в страшной нужде - жирные Снежные Бабы облюбовали для своих гнезд самые лучшие и плодородные земли. Там теперь везде снег на два пальца, все посадки погибли. Стаи кричащих грифов следуют по пятам за голодающими людьми в ожидании верной добычи.
  
   ...Теперь мы ежедневно становились свидетелями страшной нужды, которую сами же и вызвали. И которой бессильны были помочь. Пусть будет проклят тот день, когда Бао Чанг [тогдашний руководитель Особого Комитета по Глобальной Клаустрофобии при ООН - прим. Б.Н.] сделал основной нашей политикой политику невмешательства и наблюдения. Клаусы распространяются с невиданной быстротой и в ужасающих масштабах, они грозят заполонить не только кратер и его окрестности, но - о, пусть я ошибаюсь! - и весь материк. Это чревато катастрофой!
  
   ...Родители предлагали нам продать своих детей за кусочек мяса, а когда мы отказывались от такой сделки, ловко прятали их где-нибудь в лагере и скрывались. Вскоре в нашем караване оказалось полно этих маленьких туземчиков, и было трогательно наблюдать, как наши носильщики заботились об этих бедных малютках. Крепких мужчин и женщин я использовал в качестве пастухов и таким образом спас многих от голодной смерти. Ведь мы вынуждены были вести за собой целое стадо коров в целях собственного пропитания!
  
   ...21 марта мы двинулись дальше по дну кратера. Следующий лагерь разбили в красивой роще из акаций, недалеко от озера [я был там - от акаций остались только тощие палки, торчащие из сугробов, а озеро покрыто голубоватым фосфоресцирующим льдом - прим. Б.Н.]. На лугу возле нас вскоре собралось несколько Клаусов, одного из них я уложил из хлорострела. Мои люди несколько раз за время нашей экспедиции стреляли Клаусов, потому что охота на них не так уж сложна и опасна, как это можно было бы представить себе после сообщений профессиональных охотников. Прежде всего Клаус не слишком пуглив, и если подходить к нему с подмороженной стороны, то вполне можно приблизиться на расстояние 30 шагов, не возбуждая у него никакого подозрения. Чтобы попасть с 30 шагов в Клауса, не надо быть снайпером. Если хлоридный заряд попал в голову, то Клаус тут же падает замертво. Если же его ранить в какое-либо другое место, то он либо удирает, притом с такой быстротой, что всякое преследование бесполезно, либо переходит в атаку. Этот момент охотники обычно описывают с особой красочностью. Проводники втаком случае, как правило, "в панике разбегаются в разные стороны", и наш герой остается один на один с разъяренным чудовищем. Да, это и вправду выглядит достаточно страшно! Вот только не стоит забывать, что нападающий гигант страдает дальнозоркостью: достаточно сделать один шаг в сторону, и он промчится мимо, размахивая мешком и тряся бородой, а затем остановится и будет изумленно озираться по сторонам - куда же делся охотник? А тот тем временем абсолютно спокойно с самого близкого расстояния может всадить в него второй заряд.
  
   ...Не успел я удалиться к своей палатке, как раздался шум и крики. Все поспешили к ограде, и в свете фонарей были пойманы два совсем голых охотника-туземца, пытавшихся пробраться в загон для нашего скота. Тогда только мы всерьез задумались о возможности настоящего нападения на нас, однако ничего подобного более не повторялось. Правда, однажды ночью какие-то тощие фигуры приблизились к лагерю, и наша охрана, не поинтересовавшись, кто они такие, открыла огонь. На следующее утро я, к своему большому сожалению, обнаружил под забором двоих из этих несчастных, прошитых пулями, отнюдь не хлоридными, насквозь. Над ними возвышалась длинная тощая фигура какого-то старика из местных, с растрепаными седыми волосами. Он осыпал нас злобными проклятиями: "Вы тут захлебываетесь в мясе и молоке, - кричал он, - и стреляете в нас, умирающих с голода, а эти (он махнул рукой в сторону нескольких Клаусов, с тупым любопытством наблюдавших за нами с безопасного расстояния) топчут наши посевы! Будьте вы прокляты!". Я распорядился выдать несчастному кусок мяса, который он тут же проглотил со звериной жадностью прямо сырым, но тотчас же после этого опять принялся что-то выкрикивать. И тут я не выдержал. Сбегав в палатку, я взял свой любимый хлорострел "Айсфойер-18" и пару обойм. Затем вышел в поле. Клаусы недоуменно втягивали в себя воздух и плевались снежными комками. Я пошел прямо на них. Когда расстояние сократилось до 50 метров и они уже принялись шипеть и раскачивать полы своих псевдошуб, я разрядил весь боезапас, едва успевая заменять магазины. Вскоре вся пустошь перед лагерем заполнилась быстро тающими трупами. Наш караван уже трогался в путь, а проклятия голодного старика все еще неслись нам вслед, разрывая мне душу."
  
   Прим. Б.Н. Оскару Шнеефросту понадобилось 23 дня, чтобы пересечь кратер и добраться до озера Глория. В общей сложности ему пришлось проделать 4000 км. Из 195 местных жителей, которые его при этом сопровождали, 40 погибли. Равнины в кратере и сейчас, через 15 лет, остались такими же ровными, как были, а вот люди, животные и растения исчезли совершенно. И только снег, мертвенно-белый снег вокруг...
  
   Третье письмо.
  
   Милая Лора!
   Как вы там теперь? Справились ли с заносами? А у нас снова беда, и на этот раз серьезная - погиб Миккель Миккельсон. Помнишь ли ты его? Потрясающий был человечище! Весьма энергичный, весьма веселый. Без него нам будет крайним образом тяжко. Вон там, наверху, если глянуть из моего иллюминатора, виднеются серые глыбы. Там нашел свое последнее пристанище Миккель. Мое бронированное бунгало расположено точно под его могилой. Знаешь ли ты его историю? Теперь уже нет смысла ее скрывать. Его настоящее имя - Густав Зибенкопф. Его неженатый старший брат Фридрих Вильгельм до сих пор обретается где-то под Дюссельдорфом, мы отправили ему извещение, но он так и не откликнулся. В **** году трое братьев Зибенкопфов здесь держали около 1200 Клаусов - мелких, "нур фюр вайнахтсцвекен", как они говорили (т.е. только для рождественских праздников - стало быть, разводили на продажу в Германии). Я навел справки. Прежний окружной уполномоченный сообщил мне, что трое братьев и их компаньон по имени Карл Хард были самыми беспокойными поселенцами во всей германской зоне ооновского протектората. Этому Харду, например, однажды присудили штраф в 2000 афро за то, что он стрелял из хлорострела под ноги местным рабочим, когда они пытались отказаться от работы на клаусовых плантациях. Во время первых беспорядков в **** году Харда зарезали бензопилой где-то на склонах кратера. После того, как Клаусы вырвались на свободу, англичане выслали Зибенкопфов из Африки. Фридрих Вильгельм вернулся в Германию, средний брат, Франц Йозеф, погиб в воздушной катастрофе, когда вместе со знаменитым пилотом Петером Штепкой охотился с вертолета на Клаусов в спецпитомнике в Арканзасе. В **** году ОКГК по совету Чанга купил фермы Зибенкопфов за безналичный расчет. Так был основан Резерват N1. Сколько афро попало в карман Чанга - это единственное, что меня все еще интересует во всей этой грязной истории. Густав тем временем шел другой дорогой. За те немногие годы, что прошли между его высылкой и нелегальным возвращением, он всякое испытал. Во время Второй финской революции, в конце **** года, он в течение короткого периода был Министром льда и мороза, но затем русские, взявшие Хельсинки, арестовали его и заточили в Кронштадт. Там он голыми руками передушил охрану и уплыл посреди зимы в Швецию. Полпути ему пришлось проделать подо льдом! Он получил шведский паспорт - какую роль тут сыграли спецслужбы, я не знаю - и, испытывая большое чувство вины за распространение Клаусов, сразу же вернулся в Африку, но уже как доктор Миккель Миккельсон, известный клаустролог. Сначала осел в Каире, но русские нашли его и гнали по всему Египту. В Дахабе он впервые применил против Клаусов не хлорострел, а гриль-бомбу. ФСБ настигло его на границе, но он ушел благодаря отчаянной смелости, один пройдя по заснеженному Восточному побережью. Русские не рискнули преследовать, а гриль-бомбы помогли отогнать других преследователей, гораздо более опасных. Клаусы к тому времени распространились уже столь широко, что передвигаться по дорогам без большого конвоя осмеливались только самые безрассудные. Каково же было удивление сотрудников нашего центра, когда среди ночи в бункер ввалился исхудавший Миккельсон! Русские вновь и вновь пытались разыскать его то через членов общества Африканских Лыжников (которых я зову попросту киллерами), то по дипломатическим каналам, но безуспешно. Негласный уговор ученых не выдавать его нарушить не удалось. А сейчас я вижу, как об угол каменного надгробия Миккельсона чешутся две крупные Снежные Бабы. Сначала к углу прижимает свой круглый белый зад одна из них, потом ее оттесняет другая, более крупная особь, и почти сладострастно трет о камни свою метлу. Мерзкие создания! В последнее время Клаусы стали крайне агрессивны, не знаю, с чем это связано. Раньше они нападали первыми намного реже. Меня гложут какие-то томительные предчувствия всеобщей гибели. Нападения происходят почти каждую ночь. В Уганде Клаусы утащили за три дня 45 человек. В Анголе - 87, из них около трети - дети. Некий господин Брэдшоу сообщил, что застрелил Клауса, который прятал в мешок человеческое мясо. Из Сенегала сообщают, что около 10000 Клаусов окружили столицу, силам самообороны с большим трудом удается контролировать портовую зону, где скопилось множество беженцев. Аддис-Абеба пала в прошлом месяце, причем во время штурма Клаусы действовали необычайно слаженно, а самые крупные были вооружены неизвестно откуда взявшимися острозаточенными елями... Три дня назад Миккель, я и профессор Зимин проезжали на панцирном шагоходе мимо разрушенной бензоколонки в 8 км от базы. Здесь раньше проходило шоссе. Вдруг мы заметили гигантского, почти 6-метрового Клауса с уже пожелтевшей бородой, который спал под высоким сугробом. Остановив шагоход, Миккельсон взял хлорострел и вышел. Он застрелил спящего монстра, как вдруг обыкновенная дурость - другого слова не нахожу! - заставила его приблизиться и поставить ногу на голову поверженного. Прошла еще секунда, и "мертвый" Клаус вскочил и прихлопнул Миккельсона мешком! Оказалось, что он был только ранен и притворялся! Мы, впрочем, тут же добили гада. Такая хитрость тоже беспокоит меня, потому что встречается впервые, а я отнюдь не новичок. Если бы не запрет на гриль-бомбы, Миккельсон был бы жив. Его роковая неосторожность обернулась трагедией для нашей базы - никто не знал лучше него повадки Клаусов, ведь это именно он был одним из тех, кто стал впервые синтезировать их в шестидесятые годы в Швейцарии. Знаешь, милая Лора, что мне представляется наиболее вероятным? В ближайшее время Клаусы предпримут последнюю атаку. Методика Чанга привела нас в тупик. Следует признаться, прежде всего самим себе, а это самое страшное, что мы ни в коей мере не контролируем обстановку. Наших сил, со всей нашей "супер"-техникой, хватает только на то, чтобы оборонять свои далеко разбросанные базы и крупные наблюдательные центры, бывшие города. Ты знаешь, что каких-либо всерьез населенных пунктов уже почти не осталось. И вот что нас ждет завтра: предсказания Шнеефроста окажутся верными, выяснится, что Клаусы действительно представляют собой что-то вроде термитника и обладают коллективным разумом. Тогда наконец снимут запрет на гриль-бомбы. Но будет уже поздно. Последние остатки человеческого присутствия на Черном континенте будут сметены неудержимой лавиной снежных уродов, и среди белых полей, бывших когда-то желтыми пустынями, бесконечно закраснеют их леденящие псевдошубы... Ты опять возразишь, что я сгущаю краски. Но я уже ни во что не верю. И если они вас не штурмуют, подожди немного, скоро начнут. Уверен в этом, хотя и желаю от всей души, чтобы этого не случилось. Все-таки рассчитываю прилететь через месяцок, повидать вас с Малышом. До свидания, до свидания.
  
   До самой смерти твой Бенкель Новак.
   10 апреля **** года.
  
   Радиограммы.
  
   1) 12 апреля **** года.
  
   Милейшая Лора!
   Должен сообщить прискорбное известие - доктор Бенкель Новак погиб в сорвавшемся с откоса шагоходе. Его тело погребено под многометровой толщей снега. Искренне ваш,
   Зиновий Зимин.
  
   2) 19 апреля **** года.
  
   Милейшая Лора!
   Мы нашли в вещах Новака ваши письма. Вышлю их с ближайшей оказией. На ваш вопрос отвечаю кратко: доктор Новак управлял шагоходом в ночное время в нетрезвом состоянии и не справился, по всей видимости, с управлением. Американцы обнаружили искореженную машину и сумели извлечь тело. Невзирая на усталость, они потратили всю ночь на то, чтобы доставить его в жилище мистера Дж. Сноу на краю кратера. На следующее утро мы похоронили его в таком месте, откуда открывается вид на равнины с пасущимися на них стадами Клаусов, борьбе с которыми доктор Новак посвятил всего себя. Искренне ваш,
   Зиновий Зимин.
  
   3) 25 апреля **** года.
  
   Дорогая Лора!
   Извините, что по такому делу. Есть экземпляр 5,5 м. Тот, что грохнул Миккельсона, если это вам интересно. Обработан противожаром. В случае отсутствия транспорта готовы выслать резервный вертолет.
   З.Зимин.
  
   4) 1 мая **** года.
  
   С праздником, Лорочка!
   Если это можно так назвать. Мне кажется целесообразным избрать в качестве точки сбора эвакуантов Кейптаунский порт. Это ближе всего и к вам, и к нам. Отправимся в море в середине мая. Самое хорошее время года! Это станет последним человеческим местом на африканском континенте - моей родине. С глубокой печалью в сердце и надеждой в душе,
   континентальный координатор Ллойд Мходжа.
  
   5) 5 мая **** года.
  
   Господи, Лора! Помогите, ради Бога! Мы блокированы! Вышлите вертолет! Наши грузовики расплющены! Спасите нас! Мы сможем продержаться дня три, пока хватит гриль-бомб! Не медлите. Клаусы разгромили склад, все погибло. Это конец!
   Ллойд Мходжа.
   [Приписка на полях: "Ничего невозможно сделать - нет керосина".]
  
      -- 14 мая **** года.
  
   Уважаемая Лора Шнеевитхен!
   В ответ на вашу жалобу сообщаю: лично я понимаю все ваши затруднения, но не сомневаюсь, что вместе мы их одолеем. Самое главное - наша наука. Нам нужны новые экземпляры. Никаких бомб - это варварство. Я рассчитываю на ваше сотрудничество и дружбу.
   Шанхай. Офис Бао Чанга.
   [Приписка на полях: "Сраный мудофил!".]
  

Облачная Комиссия задает ответный вопрос

  

Девочка с пальцами тонкими,

А на запястье гранат.

И песни казалися звонкими,

И был самым ярким закат.

А ночью душистой и вязкою

По узкой тропинке мы шли.

Заводы за речкою лязгали,

Хотелось подняться с земли.

Вдруг воздух наполнился пением,

Вы подняли бледную кисть,

Куда-то исчезли сомнения,

И мы в первый раз обнялись.

Меня на руках понесли вы,

Казалося мне, что я сплю.

А после мы кушали сливы,

И вы мне сказали: "Люблю!".

Я помню: в сиянии зыбком

Дрожит, будто призрак, рука.

А в небе, подобные рыбкам,

Ночные плывут облака.

  
   Однажды, много лет назад, я коротал каникулы в деревне, расположенной на берегу крупной российской реки. Относительно недалеко от нашего дома, за рекой, за лесами, за полями, располагался военный аэродром, служивший источником вдохновения для всех наших мальчишеских игр. Частенько над поселком со страшным грохотом проносились реактивные машины, так низко, что на крыльях можно было рассмотреть блистающие серебряные полумесяцы, заключенные в голубые треугольники. А иногда зависал над огородами огромный вертолет, весь в сине-серых маскировочных пятнах, хищно дрожал и стрекотал, а потом вдруг взмывал ввысь и с грозным клекотом уносился прочь. Случай, о котором я расскажу, произошел в июле, на исходе необыкновенно жаркого дня. Солнце только что зашло за деревья, но сумерки еще не сгустились, на небе не было ни облачка, и тишина стояла, хоть ножом кромсай. Мы с ребятами сидели на пригорке. Деревенские деревянные дома отсюда казались игрушечными, как на ладони. Мы смотрели туда, за реку, за лес, стараясь вообразить, как выглядят помещения, куда укрываются по вечерам усталые летчики, загнав свои послушные машины в ангар. Детское воображение услужливо рисовало диковинные замки с башнями и прожекторами. Конечно, все мы тогда собирались стать пилотами. И вдруг в синем прозрачном небе зажглись красные огоньки, такие, как у ночного самолета - попеременно мигающие то на хвосте, то на подбрюшье, то на крыльях. Но то, что увидели мы, не было похоже на самолет. Множество огоньков хаотически мигало в пространстве, проплывая перед нами, постоянно смещаясь вправо. Мы замолчали, кто-то даже вскочил - т а к о г о раньше никогда не бывало. Куча-мала огоньков, не переставая мигать, пересекла вечернее небо слева направо... и резко погасла. Небо было, как я уже отмечал, совершенно ясное, поэтому мы четко видели, что на месте этих огней не осталось н и ч е г о. Совсем ничего. Просто пусто, и все тут. "Так не бывает", - только и успел подумать я, а огоньки уже загорелись снова. На том же самом месте, где мы их заметили в первый раз! Все повторилось: они пересекли видимое пространство и исчезли. Прошло несколько минут, показавшихся часами, и они зажглись в третий раз - точь в точь там же, где и раньше. Но, погаснув, оставили после себя маленькую черную точку, которая продолжала двигаться в том же направлении еще некоторое время. А потом пропала. После небольшой паузы огоньки вспыхнули и замигали вновь. Поглощенные зрелищем, мы сидели молча, иногда обмениваясь короткими фразами:
  -- Зырьте, ребзя, тама вона!
  -- Ой, опять погасло!
  -- Димон, видишь это, черное?
  -- Все, пацаны, больше не загорится...
  -- Гляньте, снова замигало! У, зыко!
  -- Сашка, ущипни меня!
   Да, нам, в общем-то, казалось, что это сон. Но это был не сон. Между четвертым и пятым появлением огоньков возникла долгая пауза, и все уже подумали - конец. Но это был не конец. Все сидели, уставившись в одну точку, как в доску вбитые. Говорить никто не решался. Мы ждали. И ожидание не было напрасным: огоньки появились, но на этот раз вели себя по-другому. Пролетев половину пути, они отбросили вниз нечто вроде ракеты, типа тех, что запускают по праздникам. Одинокий яркий огонек желтого цвета пронесся по дуге и погас над верхушками деревьев.
  -- Бомба, - прошептал кто-то.
   Но это была не бомба. Взрыва не последовало. Огоньки, долетев до конца, исчезли, опять оставив черную точку, которая тоже исчезла почти сразу. Прошло еще минуты две, и огоньки вспыхнули, явившись нам в последний раз. Они беззвучно и степенно проплыли по небу и навсегда погасли. Мы просидели на склоне холма еще полчаса, но больше не увидели ничего. Ночная тьма сгущалась, становилось холоднее, и вскоре мы разошлись по домам. На следующий день мы одолжили у рыбаков лодку, впятером переправились на другой берег и углубились в лес в поисках того, что сбросили огоньки. Поиски оказались безуспешными - никаких следов падения чего-либо мы не обнаружили. А вскоре я уехал в город. И только через много лет судьба забросила меня в те края, на тот самый аэродром, в 44-ю летную часть имени генерала Кабакова, и там я совершенно неожиданно получил разгадку увиденному в детстве...
  
   Уже три дня над старым аэродромом висели серые тучи. Иногда моросил мелкий дождичек. Особенно противно было на улице: холодная водяная пыль зависала в воздухе, сырость пронизывала до костей. Хоть на самом деле было не очень холодно, градусов восемнадцать, люди сидели в бараке, включив все электрообогреватели, какие нашлись. Я приехал сюда по заданию редакции, чтобы сделать очерк на тему "Работа пилота: трудная легкость". Поскольку я хорошо фотографировал, обычного в таких случаях фотокора со мной не послали, сэкономив на командировочных, зато выдали отличную камеру и кучу пленки. Сейчас все это валялось в рюкзаке - три дня прошло с того момента, как я сюда приехал, и все три дня стояла отвратительная погода. Ни о какой "трудной легкости" не могло быть и речи. Мы занимались тем, что сидели за длинным деревянным столом в столовом бараке, пили чай с уже опостылевшим за эти дни пайковым печеньем и лениво беседовали. Беседы в основном сводились к тому, что все рассказывали мне, новому человеку в компании, к тому же "писаке", всякие байки, в основном уже слышанные мною и оттого вдвойне скучные. Всего собиралось человек тридцать - тридцать пять. Барак был не очень длинным, в центре находилось просторное помещение с длинным столом, в обе стороны уходил коридор с одинаковыми дверями. Телевизор отсутствовал. Точнее, он уже месяц был сломан, и его не хотели чинить - все равно каждый день показывали одно и то же. Новости, дурацкое кино, глупое ток-шоу, снова новости, концерт шлягеров, опять дурацкое кино (в перерыве новости). "Надоело! Рекламу запретили, а толку?" - как сетовал лейтенант Смирнов, человек с "обычной" фамилией, поэт-патриот и талантливый пулеметчик.
  
   В тот день я пришел в столовую около полудня. Там уже собралась половина личного состава летчасти. Я вошел, тихонько поздоровался и сел за отведенное мне место в середине - место гостя. Отсюда было хорошо видно и слышно все, что происходило за столом. Верховодил Миша Крейн - рослый блондин в комбинезоне с двумя треугольными нашивками на левом предплечье (отметка о "тяжелом ранении в условиях, приближенных к боевым").
  -- Короче, я ему прямо в лицо говорю - все, Шар, харэ, понимаешь! - рассказывал он, размахивая руками и театрально закатывая глаза. - Что ты тут ходишь, что вынюхиваешь? Чучелами нас считаешь? Или, может, мы за подопытных сходим? Ходишь тут, смотришь тут, а сам того не видишь, что под носом у тебя! Сам того не понимаешь, понимаешь, что над тобой все уже смеются за глаза, а заодно и над нами, что с тобой ходим! И так далее, понимаешь! Ну? И тут он мне так говорит, а голос вкрадчивый и как бы надвое рассеченный...
   Тут Миша замолк, с разгона натолкнувшись на мой взгляд. Воцарился гнетущий штиль. Я ничего не понимал и глупо улыбался. Миша, беспомощно оглянувшись по сторонам и что-то прошептав еле слышно, неловко сел и уткнулся в тарелку, принявшись разминать вилкой остывшие остатки картофельного пюре. В такой ситуации, когда ты заметил, что случайно попал в центр неведомого, где ты чужой, лучше всего делать вид, что ничего не замечаешь. Ход проверенный. Наша профессия - школа лицемерия и пронырливости. Опыт журналиста, а значит, охотника за человеческими мозгами, подсказывал: за всем этим что-то кроется. Было ясно, что Миша перестал рассказывать какую-то историю именно из-за меня, так как не сразу заметил, что я тоже сижу за столом. Мое появление послужило причиной неприятного молчания летчиков. В чем же дело? Быстренько допив свой чаек, я, улыбаясь всеми зубами, вышел из барака и присел на бревнышко под навесом, раскуривая папироску. Отвратительные тучи, как всклокоченные бороды без подбородков, клубились низко-низко, над самым бетонным покрытием взлетно-посадочной полосы. Дождь прекратился, но в любую секунду мог начаться снова. Воздух был наэлектризован и словно отяжелел. "Будет гроза", - подумалось мне. И в этот миг рядом, легко, как килограмм пуха, отряхнув предварительно место посадки своей широкой ладонью, опустился доктор Гарькавый, начальник медблока. "Слесарь человеческих сердец", как он сам про себя говорил, и "наш поэт Кукушкин", как его за глаза называли летчики.
  -- Огоньку не найдется? - осведомился он, доставая из кармана пачку "Серебряного Пепла" - любимых нашими авиаторами папирос.
   Я протянул горящую зажигалку, он прикурил, затянулся, выпустил дым, обдав меня терпким запахом хорошего, сухого табака, и хитро прищурился:
  -- Нравится у нас, а?
  -- Нравится, - осторожно ответил я. - Кажется, гроза будет?
  -- Ну, это только к ночи. К ночи. Все самое интересное всегда начинается ближе к ночи, а?
  -- Что вы имеете в виду?
  -- Видели когда-нибудь Огни Святого Эльма? Знаете, что это такое?
  -- Что-то, связанное с природным электричеством? - неуверенно спросил я.
  -- Если бы вы были древним мореходом, вы бы точно знали, что это такое, и в то же время вы не знали бы ничего, впрочем, как и сейчас, - туманно ответил Гарькавый, со свистом затянулся и сплюнул.
   Мы замолчали. Я потирал ногу и думал, как перевести разговор на произошедшее в столовой. Где-то за лесом сверкнула зарница. Доктор Гарькавый ухмыльнулся и спросил:
  -- Бывали в этих местах?
  -- Бывал, но не совсем здесь, а вон там, за лесом, за рекой, километрах в ста. В детстве как-то раз отдыхал на даче.
  -- Понятно... - Гарькавый снова сплюнул. - Родители живы?
  -- Живы. Отцу уже сто девятнадцать, он на пенсии, кавалер ордена Серебряного Полумесяца, а мать руководит Государственным Архивом имени генерала Пивоварова, недавно прошла криогенную коррекцию...
   Неожиданно я почувствовал братское доверие к суровому военврачу в золотисто-голубом кителе. Захотелось ткнуться мордой в широкое плечо, завилять хвостом и замереть. Но хвоста не было, и я взял себя в руки, кашлянул и замолчал.
  -- Люблю тучи, - сказал Гарькавый. - Кажется, они живые. Вот послушайте:
  

Небо улыбнулося неглупо.

Я сквозь зубы глянул - глубока

Гиперподпространственная лупа,

А вокруг гуляют облака.

Наблюдаю силы притяженья,

Синеву царапаю, как крот.

Обгоняя звук без напряженья,

Рядом пролетает самолет.

Замер я, свернувшись, как пружина,

Лишь усов сверкнула седина.

Возле губ летучая машина,

В безграничном воздухе одна.

И тогда я гаркнул ультразвуком,

Инфракрасным светом заблистал,

И с невыносимо жутким стуком

Самолет разбился и упал.

  
   Мы помолчали. Стихи мне очень понравились, хотя я не очень понял, что такое "гиперподпространственная лупа".
  -- Ну как? - спросил Гарькавый.
  -- Впечатляет, - сказал я. - А что такое "гиперподпространственная лупа"?
  -- Детали, - ответил доктор и отвернулся, выпуская дым.
  -- Когда я был мальчиком и отдыхал здесь, неподалеку, как-то раз наблюдал в небе странное зрелище, - и я, поддавшись нахлынувшему чувству, вдруг рассказал Гарькавому про те огоньки. - Это ведь происходило над вашим аэродромом, правда? Знаете, это воспоминание мучает меня до сих пор...
  -- Мучает? - Гарькавый пристально взглянул мне в глаза.
   Взгляд его был тяжелый, но добрый. Ничего не получалось прочитать в этом взгляде. В серых глазах Гарькавого отражались те же тучи, нависшие над нами со всех сторон.
  -- Послушайте меня, не пытайтесь ничего узнать об этих огоньках, потому что если узнаете... - Гарькавый будто поперхнулся и отвел взгляд. - Одним словом, от мук не избавитесь. И еще... Как бы это... Лучше не спрашивайте никого в части об этом.
   Дикий тигр, от начала времен дремлющий в каждом журналисте, проснулся и заскоблил сознание изнутри. Я напрягся, как парашютист перед прыжком, как паспорт перед проверкой, как сырой бифштекс на сковороде. И спросил:
  -- Да, но почему?
  -- По кочану! - отрубил Гарькавый. - Добавлю одно: в сумерках миры пересекаются...
   Он встал, отщелкнул окурок в сторону и зашагал по направлению к бараку медблока. Я смотрел в широкую спину доктора, невольно восторгаясь неприделанной красотой его движений и гармоничной правильностью фигуры. "Настоящий сын неба, - подумалось мне, - только без крыльев". И вдруг показалось, что не один Гарькавый удаляется от меня, но целая шеренга, пять или шесть, мал мала меньше, и все повторяют движения одного, главного, настоящего. Вот они дернулись в последний раз и один за другим скрылись за белой дверью с черным крестом и маленьким зарешетченным окошком.
  
   Остаток дня я провел в размышлениях. Теперь уже было ясно, что в расположении летной части скрывается какая-то тайна. Я пока не знал, что надо искать, но знал, что искать надо. Занавес дернулся, когда голос Гарькавого сорвался. Каким-то образом все было связано с теми огоньками, виденными в детстве. А что говорил утром в столовой Миша Крейн? "Что ты тут ходишь, что вынюхиваешь"? О ком это? Обо мне? Нет, мы с ним не разговаривали в таком тоне. Тогда о ком? О докторе? Гарькавого тоже не было за столом, но вот уж кто не похож на вынюхивающую секреты ищейку... Значит, речь шла о персоне, мне неизвестной. Я лежал на застеленной кушетке, глядел в дощатый крашеный потолок и думал о том, что серьезно расширю рамки редакторского задания. Я не уеду, пока не выясню, что тут происходило - и словами тут не отделаешься, придется раскошелиться на факты. Я привык нарушать табу и совать голову в сопло. И решившись на это в очередной раз, я отвернулся к стенке и заснул. Ночью была сильная гроза, и мне снилось, что огненные пузатые великаны перекидывают друг другу отчаянно визжащего электрокарлика с длиннющим искрящимся носом.
  
   На следующий день, едва проснувшись, я побежал искать Мишу Крейна. Погода не улучшилась, мерзко моросило. Лейтенант Смирнов подсказал - Крейн, скорее всего, в мастерской. Натянув воротник чуть ли не на макушку, я потрусил через летное поле к ремонтному ангару. Огромный блондин действительно был там. В промасленном рабочем комбинезоне, с какой-то пружиной в руках, он сосредоточенно вглядывался в тускло мерцающее нутро самолета.
  -- Привет, - сказал я, стукнув для порядка кулаком по металлической двери.
  -- День добрый, - сдержанно ответил Крейн, обернувшись. Я подошел поближе.
  -- Как дела?
  -- Ничего, - настороженно ответил гигант. Он был мне симпатичен.
  -- Поговорить надо, - потрогал я быка за бока.
  -- О чем это? - задергался бык.
  -- Знаешь что, пошли, покурим на свету?
   Мы вышли. Крейн курил экспортный "Таежный Цитрус", я с удовольствием угостился. Немного помолчали.
  -- Говорить хотел? Говори! - не выдержал наконец Миша, поправляя непослушную светлую прядь, то и дело спадавшую ему на лоб.
  -- Почему ты тогда замолчал, когда я вошел в столовую? - прямо спросил я и угодил в болевую точку.
  -- Так и знал, - обреченно вздохнул летчик. - От вашего брата ничего не скроешь.
  -- Тому и учат. А есть что скрывать?
  -- Э-э...
  -- Что у тебя за значок?
   Обрадовавшись перемене темы, Крейн заговорил быстро и взахлеб:
  -- Я ведь истребитель боевой, понимаешь... Ну, в случае нападения, то есть войны, нас первых поднимают. Такой знак, это попотеть нужно, чтобы дали. Два года в приближенных условиях, в моем случае.
   Значок действительно был выдающийся: маленький истребитель на фоне белого облачка. Тончайшая работа: можно было различить выражение глаз пилота, сосредоточенного на полете, казалось, он сейчас махнет рукой и что-то крикнет.
  -- Слушай, я ведь все равно докопаюсь, не ты, так кто другой расколется... Гарькавый, к примеру.
  -- Доктор? - Крейн вздрогнул и прикрыл рот рукой.
  -- Да, - развивал успех я. - Он мне много порассказал о том, что тут у вас происходило двенадцать с половиной лет назад... Да ты не бойся, у меня как в могиле. Будешь "информированным источником", понял? Давай, облегчи душу. Обещаю, имя твое при тебе останется. Ну, по рукам?
  -- Да, цепкий у тебя язык, прям как жало... - Крейн покачал головой. - А только прав ты - тяжело на душе-то. Ты вот уже четыре дня у нас... А ничего ТАКОГО не замечал?
  -- Какого ТАКОГО? - растерялся я.
  -- Ну, тебе не казалось ничего? Не ВИДЕЛОСЬ?
   Я вспомнил Гарькавого, расслоившегося на несколько копий.
  -- Да, было что-то, типа раздвоения...
  -- Вот, вот! Это оно и есть. Оно самое, - Миша стряхнул пепел и кашлянул в могучий кулак. - Тут, в общем, официально никакой военной тайны, но кое-что скрывают, понимаешь. Я тебе так скажу - это все эксперимент. Секретный! Погоди, не спрашивай. У меня у самого вопросов больше, чем ответов... В общем, это все эксперимент, который тут, на этом самом аэродроме-полигоне, проводили тринадцать лет назад почти. Сам я, понимаешь, тут три года как обосновался, после ранения. Что конкретно они испытывали - не знаю. Знаю только - неудача вышла. И серьезная, понимаешь, неудача.
  -- А в столовой-то ты почему замолк?
  -- Да не принято у нас об этом при чужих, а ты вроде чужого... А я оплошал.
  -- Погоди, погоди. Ты ж вроде ничего криминального не сказал?
  -- Не дай Господь криминального! Слушай, ты в привидения веришь?
  -- Не знаю... - Этот разговор меня окончательно запутал.
  -- И я вроде как не знаю теперь, верить мне или нет... Видишь тот ангар? Вот там она и стояла - установка, которую испытывали. Где стояла, там и исчезла. А вместе с ней и все исчезли, кто рядом был.
  -- Как исчезли?
  -- Как - этого я не знаю, и никто не знает. А только ангар тот до сих пор колючей проволокой обнесен. Вроде как радиация там. Только я со счетчиком погулял поблизости, понимаешь, и нет там никакой радиации. Так что мое мнение - не в радиации дело!
  -- А в чем?
  -- А в том! Есть у нас Метеостанция, башня с круглой крышей. Там работает один человек... Только он на человека-то в последнее время не похожим стал! Леха Шар. К нему иди, его спроси. Про него я в столовой и говорил.
  -- Леха как? - уточнил я.
  -- Шар. Ну, вообще-то Шарабанов он. Земляки мы, одесситы. Так что это для меня он - Леха, а для тебя - капитан Алексей Шарабанов. - Крейн вздохнул. - Талантливый в своем роде человек... Изобретатель! Автор патентов! Только в прошлом все... Он постарше меня будет, и здесь служит лет семь уже... Я поначалу, как перевелся сюда, угрюмым был, грубым. А с ним общий язык нашел. Ну, помог он мне, это правда. Только как увлекся этой байдой, понимаешь, так и пропал человек. Сначала спать перестал, все с глазами красными ходил. Потом хохотать начал невпопад. Потом как понесло его - энергетика, телепатия, параллельные миры... Тьфу! На основной работе, правда, увлечения не сказывались - ты пойми, Шар в своем деле гений, ему равных нет. Он погоду предсказывать умеет! За это ему много позволено. А кому много позволено, того мало любят... А после того, как генерал Монастырский ему золотые часы вручил...
  -- За что?
  -- Шар сон какой-то увидел, посреди ночи бучу поднял, а ведь не зря - заправщик спасли! Тот управление потерял, летел вслепую, оказался в нашем районе, сам посуди: ночь, облачность, порывистый ветер... Ну, посадили его, спасли людей. Короче, Шар часы-то спрятал, а сам вокруг ангара запретного рыскать начал. С ним тогда уже никто не водился, только я захаживал иногда по старой памяти, да с доктором они в лес ходили гулять.
   Тут Миша заметил, что его сигарета давно потухла, помедлил пару мгновений, но не стал ее зажигать, а кинул и растоптал.
  -- Значит, ты продолжал поддерживать отношения с этим Шаром? - спросил я.
  -- Да какие там отношения? Приходишь к нему - он чаю не нальет, а с порога грузит: парацельсий, гомункулус, сера да ртуть и прочая муть... То алхимия у него, то астрология, то экстрасенсорика, то парапсихология. Совсем сдвинулся! Потому его и сторонились, понимаешь, что вот этих "ля-ля" боялись. А однажды встретил я его утром раненько, часов в шесть, хотя вру, постой, часа в четыре. В июне это было, в том году. Я тут всю ночь прокопался, а как наружу вышел, прогуляться решил. Вот возле того ангара и встретил Леху. Да. Вот про ту встречу и рассказывал тогда, ты уж прости, не принято у нас плохо про своих перед чужими, а ты ведь вроде чужого...
  -- Да я не обижаюсь. А что случилось тогда? Ты сказал ему, что над ним все смеются из-за увлечений мистикой?
  -- Вот-вот, мистикой-шмистикой... Я ему говорю - это тебе в Средневековье ехать надо, только туда самолеты не летают. Тогда мужики халаты со звездами надевали и на столбах по ночам парились... Ну, ты сам знаешь. А Леха мне и говорит... Он так засмеялся сначала, понимаешь, а потом и говорит: Миша, я гляжу, ты парень начитанный, а ты в привидения веришь? Я ему: чего? Тут он руку протягивает, а у него ладонь сначала позеленела вся, а потом р-раз! - и стала прозрачной. А потом р-раз! - и опять нормальная. Я онемел аж! А он усмехнулся и говорит: видишь, Миша, не все так просто, понимаешь. А глаза-то - Бог мой! - так и вспыхивают зеленым пламенем! Ну, развернулся он и пошел. И я пошел - в противоположную сторону. Иду, а сам трясусь весь. И с тех пор я к нему ни ногой, хотя уважаю и люблю по старой памяти.
  -- А как его сейчас найти?
  -- А чего искать? Иди к башне, справа обойдешь - там дверь. Звони в звонок. И все дела. Ну, заболтался я тут с тобой...
  -- Ладно, давай, спасибо тебе...
   И мы расстались друзьями.
  
   За те две минуты, пока шел к башне Метеостанции, перепробовал мысленно несколько вариантов знкомства с таинственным капитаном, но то, что произошло, опровергло все ожидания. Капитана Шарабанова нашел легко - улыбчивая девушка в белом халате поверх униформы показала мне его кабинет на восьмом этаже, на самой верхушке башни. Прозрачная дверь была занавешена изнутри белою занавескою. Я постучался.
  -- Войдите! - крикнули изнутри.
   Я открыл дверь и вошел. Окно в небольшой, обставленной какими-то приборами комнате, было распахнуто, на подоконнике, спиною ко мне и свесив ноги наружу, сидел человек в военной форме. Прямые плечи, волосы тронуты сединой, на погонах капитанские полумесяцы... Дверь скрипнула и захлопнулась, а капитан Шарабанов обернулся и улыбнулся.
  -- Здравствуйте! Чем могу быть полезен?
   Он легко перекинул ноги через подоконник и шагнул ко мне, протягивая руку (совершенно нормальную и розовую).
  -- Меня направил к вам Миша Крейн, - сказал я.
  -- Ах, вот как... - Шарабанов усмехнулся. - И по какому же вопросу? Вы ведь журналист, если не ошибаюсь?
   Я помедлил с ответом, всматриваясь в его лицо. Тщательно выбритое и ухоженное, в глубокими карими глазами, в которых поблескивали оранжевые искорки смеха, оно не казалось ни усталым, ни безумным.
  -- Командирован в вашу часть для написания очерка, - я протянул ему свое редакционное удостоверение. - Вот, хожу, знакомлюсь с будущими героями... В смысле, с героями будущего очерка. Вы ведь самый настоящий герой, не правда ли?
  -- Ну, кто как считает, - Шарабанов мельком взглянул на мои корочки и покачал головой. - Так что же вам от меня нужно?
  -- Мы можем здесь разговаривать, ничего не опасаясь? - спросил я, оглядываясь по сторонам.
  -- А чего вы опасаетесь? - спросил Шарабанов, отступая к окну и вновь усаживаясь на подоконник. Он достал из нагрудного кармана круглые очки, нацепил их на нос и сощурился, став похожим на одесского аптекаря.
  -- Нас не могут подслушать?
  -- В этом помещении у стен нет ушей, - усмехнулся капитан. - Но что за таинственность?
  -- Меня, по правде говоря, интересует не это помещение, а то, в котором тринадцать лет назад проводился эксперимент по переброске материи, - неожиданно четко отчеканил я.
   Капитан вздрогнул и посмотрел куда-то назад через мое левое плечо. Помолчав немного, он ответил, заметно понизив голос:
  -- Ах, вот вы о чем. Да, это действительно серьезно. Но что за "переброска материи"? Откуда вы взяли эту ересь? Крейн наплел?
  -- Значит, эксперимент был?
  -- Постойте, постойте. Хотите чаю? Это дело непостое, тут торопиться не следует.
  -- Чаю не надо, а вот можно ли у вас покурить?
  -- Пожалуйста! - И капитан пододвинул ко мне пепельницу зеленого стекла, изображавшую плоский камень, обвитый змеей, кусавшей собственный хвост. - Хотите попробовать настоящую редкость? У меня есть контрафактный, допотопный "Лигерос"... Любите кубинский табак?
  -- Нет, - ответил я, вытягивая из кармана свои папиросы. - Предпочитаю сибирскую гидропонику. Расскажите мне про этот случай в ангаре.
  -- Ну, сами посудите, вот ведь какая история: приходит практически незнакомый человек и с ходу задает такие вопросы, что я прямо не знаю, как на них отвечать...
   Шарабанов опять широко улыбнулся, но я не давал себя обезоружить:
  -- Мы ведь с вами только что познакомились!
  -- Ну, хорошо... Приходит малознакомый человек, и спрашивает о том, о чем у нас не принято говорить вслух. И спрашивает, между прочим, так, словно у него на то есть особое право.
   Я не нашелся с ответом, а Шарабанов усмехнулся, подошел к стенному шкафу и стал шуровать на полках.
  -- Может, все-таки кофе? - обратился он ко мне, когда наконец вытащил из бездны шкафа чашки, электрокофейник и коричневую коробку кофе "Новое Заполярье".
  -- Ладно, уговорили...
   Шарабанов приготовил сильно пахнущий напиток, разлил по чашкам, поставил между нами раскладной столик, водрузил на него сахарницу, тарелку с печеньем. Непонятная скованность овладела мной: члены отяжелели, язык будто распух, в висках потрескивало. Казалось, какая-то посторонняя сила управляет моим существом, прощупывая и поглаживая вдоль спины мохнатыми холодными лапами. С трудом я отхлебнул из чашки, чуть не выронив ее при этом. Шарабанов неотрывно глядел на меня, не говоря ни слова. Это продолжалось минут пять-шесть, а потом он отвернулся, и меня отпустило.
  -- Крейн вам, значит, про меня наболтал достаточно? - спросил Шарабанов
  -- Н-ну... - начал я, но слова не выдавливались, а просачивались сквозь зубы, как густое масло.
  -- Ладно, можете не говорить, я и так все знаю.
   Я с удивлением осознал, что совершенно потерял лидерство в разговоре, а это уже был вопрос журналистской чести. Интервьюер должен постоянно опережать интервьюируемого на полкорпуса, хотя бы даже не было ни старта, ни финиша. Журналист - это тот, кто готов вытянуть из вас клещами не только слова, но и все ваши мысли вместе с нервами, а потом, скомкав в комок, засунуть обратно. И я перешел в атаку:
  -- Думается мне, что странные слухи про вас ходят, любезный капитан. И все это как-то связано с законсервированным ангаром. Послушайте, объясните-ка мне...
  -- А может, на ты? - улыбнулся Шарабанов.
  -- Послушай, объясни-ка мне, в чем тут дело? И насчет особых прав... Я их имею! - И я тоже рассказал ему про свои огоньки.
  -- Ты парень смелый, ловкий, удачливый, - Шарабанов отхлебнул остывшего кофе. - Раскопал на пустом месте очень много, а все равно далек от истины, как и в самом начале. А начало было тогда, когда увидел ты эти огни. А я еще больше твоего раскопал, я сейчас могу тебя завалить информацией. А только я так же ничего не знаю, как и ты.
  -- Но что же там случилось? И что произошло с вами... с тобой?
  -- Называй меня Леха, ладно? Тебе можно, ты ведь друг? Или я ошибаюсь?
   Я только кивнул.
  -- Вот и хорошо. Когда я начал свою службу в этой башне, то с самого начала обратил внимание на заброшенный ангар, вон, глянь, он из этого окна как на ладони. Огромное помещение законсервировали навсегда, а ведь при нашем недостатке площадей это более чем странно, не так ли?
   Я опять кивнул.
  -- Радиация - это чушь, была бы тут радиация, нас бы тут не было. Это, кстати, самое глупое в этой истории. Ведь нынче у каждого есть счетчик. Так что все туда сходили, замерили и поняли, что дело в другом. Можно было бы что-нибудь покруче придумать в качестве отговорки. Вон даже Миша туда ходил... - Шарабанов прищелкнул языком. - Но ни Миша, ни кто-либо еще не полез внутрь. Страх - это лучшая защита, так что тут наши ребята из особого отдела оказались психологически точны. Кстати, тебе Миша рассказывал, как я его шуганул? Об этом на следующий день вся часть узнала, он эту историю до сих пор всем рассказывает, не может успокоиться. Зря я так поступил с парнем, жалею теперь. Зато ко мне лезть перестали, только за спиной шепчутся. А мне того и надо, могу работать спокойно.
  -- Ты что-то узнал?
  -- Я же говорю тебе - очень много и ничего. Как только убедился, что радиацией там и не пахнет, взял да и залез туда.
  -- Залез туда, внутрь? - опешил я. - Но как?
  -- Ну да. Элементарно залез - через главный вход. Ночью. Там заперто на обычный замок, я его отмычечкой вскрыл - и будьте здоровы. Внутри было темно, так я фонарь прихватил, а ты думал? Сердце мое так и барабанило об ребра от страха и волнения, только знаешь, что я там увидал?
  -- Что?
  -- Да ничего. Говорили, там куча оборудования замурована, болтали про какую-то установку, только когда я вошел в ангар, там не было ничего. Пусто. Я побродил там полчасика, но кроме обрывков промасленной бумаги на полу, ничего не обнаружил. Ну вот. Потом аккуратно выбрался, запер замок и вернулся к себе. А ночью увидел первый сон. Приснилось мне, что я стал прозрачным, как зеленое стекло. Я ходил по берегу моря, и вместе со мной были еще какие-то люди, мужчины и женщины, тоже прозрачные. Мы не разговаривали, а просто гуляли туда-сюда. А когда я проснулся, то обнаружил, что все это правда. Я и в самом деле прозрачен. Долго торчал перед зеркалом, поначалу очень испугался. Потом выяснил, что с легкостью могу управлять этим состоянием. Первые месяцы после такого открытия ничего не предпринимал. Потом выписал "Секретную Антропологию" - я же работаю с допуском, все же начальник метеослужбы. Полгода рылся в архивах части, объяснив это тем, что мне нужны данные за много лет для изучения сезонных изменений погоды. Получил разрешение на спецхран. Все впустую - насчет ангара этого ничего не было. Нигде! Ни словечка! Прошел год. Со мной было все в порядке, если не считать проклятой прозрачности. А потом я решил залезть туда еще раз.
   Капитан помолчал, собираясь с мыслями, а потом продолжил:
  -- Где-то месяцев через восемь я повторил экспедицию. Дело было днем. У нас проходили важные учения с показательными полетами, прибыла делегация с шишками из Новой Москвы: маршал Бакштейн, министр Мизиано... Никем не замеченный, я совершенно спокойно отпер замок и вошел. В помещении висел полумрак, лучи солнца пробивались сквозь какие-то щели. Я провел там почти два часа. Миллиметр за миллиметром обследовал все - стены, пол, стеллажи вдоль стен, только что на потолок не залез. Ангар как ангар - старый, грязный, абсолютно пустой. Тишина там стояла страшная, густая такая тишина. В какой-то момент стало казаться, что сейчас раздадутся гулкие шаги за спиной, и ляжет на плечо чудовищная каменная лапа... Ничего такого, конечно, не случилось, и выбрался я оттуда уставший, но совершенно невредимый. Пообедал в столовой, вернулся домой, лег на кровать - и потерял сознание. Проспал пять суток, но все решили, что я уехал. И вправду должен был уехать, у меня как раз начинался недельный отпуск. Так что проснулся, уверенный, что вздремнул минут сорок. На часы не взглянул, вышел на улицу, а навстречу - доктор Гарькавый. "Что-то ты рано, - говорит он мне, - мы тебя через двое суток ждали". Порасспросил его осторожно и все понял. Жутко мне стало. Вернулся к себе, внимательно осмотрел тело. Ничего. И вдруг понял, что стал другим. Как тебе объяснить... Просто почувствовал в себе что-то новое.
   Шарабанов отвернулся к окну, и стоявший на подоконнике графин с водой медленно поднялся в воздух, качнулся пару раз и опустился на место.
  -- Такие вот дела, - сказал капитан, снова поворачиваясь ко мне и улыбаясь.
  -- Что ты сделал потом? - спросил я, с трудом сохраняя спокойствие: мне вдруг до смерти захотелось вскочить и убежать куда подальше.
  -- А ничего... Прошел еще год. Я никому ничего не рассказывал, никаких фокусов не показывал. Я ведь и сам не знал, что со мной случилось, а потом, боялся стать подопытной белой вороной. А потом они позвали меня.
  -- Кто?
  -- Не знаю. Но как-то вечером понял - пора! Встал и пошел в ангар. А там посреди пустоты висело голубое облако. Такой клубящийся шарообразный газ, не теряющий формы. И я вошел внутрь, и растворился. Отправился в путешествие, только не знаю, на каком транспорте. И ничего не помню. Мне показалось, прошло лишь мгновение, а минуло несколько часов. Очнулся я на полу, облако исчезло. Встал, пошел домой. И с тех пор я в ангар больше не ходил. Но контакт у меня установлен жесткий.
  -- Контакт? - с каждым новом поворотом история капитана Шарабанова погружала меня все глубже и глубже, как в мягкую, сырую вату, и звук его голоса доносился как будто издалека или даже откуда-то изнутри.
  -- Знаешь, почему я все это тебе рассказываю? - спросил капитан Шарабанов.
  -- Почему?
  -- А я знал, что ты придешь. Ну, не именно про тебя, фамилия-имя там, а вот просто знал, что скоро придет тот, кто будет третьим.
  -- Третьим?
  -- Да. Вот как летом знаешь, что придет осень, так и я знал.
  -- Все, что ты рассказываешь, как минимум, очень странно. Но то, что я сам пережил в детстве, совсем неподалеку отсюда, тоже в обычные рамки не влезает. Тем более, что... - тут я оглянулся и с опаской посмотрел на графин, стоявший, как ни в чем не бывало, на подоконнике. - Слушай, значит, Гарькавый в курсе?
  -- Конечно.
  -- Почему же он сразу не послал меня к тебе?
  -- Не знаю. Наверное, не был в тебе уверен... Он, кстати, будет здесь через полчаса.
   Я замолчал, пытаясь переварить услышанное, кое-как разложить по полочкам полученную информацию, но она перехлестывала через край, кипя и пенясь.
  -- И что дает тебе этот контакт? - спросил я.
  -- Как сказать... Я стараюсь не высовываться, просто работаю, а результат работы - он здесь... - и капитан похлопал по выключенному монитору, занимавшему половину его рабочего стола. - Я и сам не знаю, что и зачем я делаю, более того, я не уверен, что это хорошо и правильно, но теперь я не могу по-другому...
  -- Ты не знаешь, кто заказывает музыку?
  -- Нет. Раньше я думал, что это инопланетяне, но теперь сомневаюсь. Просто получаю определенную информацию, закладываю в компьютер, а что с этим дальше будет, не знаю.
  -- А приказа от них держать все в секрете ты не получал?
  -- Нет.
   Мое немудреное представление о жизни: учиться, работать, жениться - треснуло и поломалось. Я смотрел на капитана Шарабанова и понимал все яснее - вот она, моя судьба.
  
   Дверь распахнулась, и вошел доктор Гарькавый.
  -- Здорово, Шар, - начал было он.
   Но, увидев меня, оторопел и замялся.
  -- Входи, входи, - ласково заговорил Шарабанов.
   Гарькавый неуверенно вошел, закрыл дверь и сел у стены. Он схватил со стола какой-то журнал и принялся молча листать его. Шарабанов с трудом сдерживал смех:
  -- Леня, позволь тебе представить моего друга-журналиста. Он будет третьим.
  -- Мы знакомы, - буркнул Гарькавый, пробуравив меня взглядом. - Пообщались уже.
  -- Леня, все в порядке, он в курсе, - Шарабанов встал и прошелся по комнате. - Вот, нас трое взрослых мужчин. Что будем делать? Скажу откровенно - я заварил эту кашу. Только дело в том, что каждый из вас столкнулся с этим задолго до меня. Так что я даже предположить не могу, какая собака тут зарыта.
  -- Как?! Каким образом с этим связаны вы? - обратился я к доктору. - Вы не рассказали мне? Почему?
  -- По кочану! - в своем стиле ответил доктор. - Я не был уверен, что вы не шпионите. Его вот только связи и профессионализм спасают, а меня в два счета спишут. А что мне делать на пенсии? Нда-а... Вот и умолчал. Своя рубашка ближе к телу, тем более, если это офицерский мундир. Теперь расскажу, конечно. Я давно здесь служу. На следующий год после эксперимента прибыл в распоряжение... А мой предшественник, доктор Гельман, вот он свидетелем был. От него знаю: рано утром приехали грузовики, девять десятитонок. Въехали в ангар. Обратно не выезжали. Потом, уже к обеду, на автобусах человек сто спецов привезли. Все внутрь вошли. Вечером они уже начали. Где-то в полночь случилось: свет заблистал голубой, молнии ударили, земля вздрогнула, потом весь этот ангар изнутри фиолетовым засветился. Потом все стихло. Гельман инструменты собрал и туда дунул, ясно же - авария, да только его не пустили, оцепление там поставили уже. Но сквозь раскрытые ворота он заметить успел - пусто в ангаре. Да. И, главное, ни пожара, ни разрушений... Столкнулся с начальником части, тот говорит: "Вы что тут делаете?". "Я по долгу врачебной службы...". А начальник ему: "Успокойтесь, никакой аварии нет, все в порядке". А ведь доктор Гельман ни про какую аварию и не спрашивал, так-то вот. Ну, оцепление сняли, ангар законсервировали. Куда же оно все подевалось-то, и машины, и люди? Вот рассказал он мне это, тут мы его на пенсию и проводили. А на следующее лето я взял да и забрался туда.
  -- Как? И вы тоже?
  -- А чем я хуже? Только вот что он рассказывает, - Гарькавый кивнул на Шарабанова, - нет, со мной ничего подобного не происходило. Просто пошатался там да и выбрался вон. Ну, а сны только через полгода начали сниться.
  -- Какие сны?
  -- А я их записываю, в стихотворной форме...
  -- Значит, то, что вы мне в прошлый раз читали... - вдруг догадался я.
  -- Правильно, - вздохнул доктор. - Парадоксальный феномен - раньше я не то чтоб стихи писать - и газеты-то читать не любил. Да и теперь не читаю. А вот эту всю мутотень - ямбы, хореи, - легко различаю. Хотите взглянуть? Вот, у него свои записи храню, чтоб надежнее было. Леш, покажи ему...
   Шарабанов протянул мне толстую папку. Я схватил ее, развязал тесемки, раскрыл и углубился в чтение.
  

Я увидел: за поселком поле,

В сумерках заголубевший лес,

Домики, присевшие от боли,

Время, растворившееся здесь.

"Осторожно, - я шепнул себе, - приятель,

Слезы жалости пусть высохнут в пыли,

В этой жизни ты не наблюдатель,

Ты исследователь выжженной земли!

Прочь гони трусливую усталость!

Чтоб исполнить свой последний долг,

Должен уничтожить жалость

Настоящий одинокий волк!"

Силы притяженья Землю вертят

В бесконечном Космосе пустом.

Я подумал: "В чем же смысл смерти?".

И направил ствол в ближайший дом.

Напрягались мускулы упруго,

Огнемет дрожал в мужских руках.

Облака смотрели друг на друга

И не знали, что такое страх...

  
   Приятели спокойно ждали, пока я окончу читать записки доктора Гарькавого, а потом, когда я отложил бумаги в сторону, капитан сказал:
  -- Теперь ты знаешь все тоже, что и мы. И мы знаем все, что случилось с тобой. Пришло время показать тебе Книгу. Я еще ни разу не пробовал переводить вербальную информацию в визуальный ряд...
   Он подошел к компьютеру, что-то нажал, подсоединил какие-то кабели.
  -- А вы тоже не видели? - шепнул я Гарькавому.
   И вдруг явственно ощутил себя персонажем чужого, бездарного и извращенного повествования. Автор этого повествования представился неуверенным в себе нервным дурнем лет тридцати с хвостиком, сидящим в маленькой, тесной комнатке и что было сил хреначащим по клавиатуре компьютера под громыхание орущего телевизора... Я тряхнул головой и с трудом прогнал наваждение.
  -- Нет, никогда, - тихо ответил Гарькавый.
   Капитан тем временем работал: на экране менялись какие-то таблицы, столбики цифр вперемешку с латинскими буквами, разноцветные схемы. Вдруг Шарабанов резко ткнул в экран пальцем, и тот погас. Прошло две-три минуты.
  -- Неужели ошибка? - пробормотал себе под нос Шарабанов.
   И тут экран осветился голубым светом. Возникшее трехмерное изображение было настолько впечатляющим, простым и сложным одновременно, что мы с Гарькавым вскочили, не в силах сдержать восторженного вопля, и бросились к компьютеру, невозмутимо гудящему, подобно сытой мухе в жаркой летней кухне.
  -- Это и есть Книга... - сказал капитан Шарабанов, виновато улыбнулся и снял очки.
   Да, это действительно была Книга, и мы...
  
   [Тут в рукописи пропуск, видимо, потеряно несколько страниц. - А.Д.]
  
   ...темная, холодная, мерзкая улица. На нас были черные облегающие комбинезоны с капюшонами. Гарькавый чертыхнулся.
  -- Ну и погодка, - согласился с ним я.
  -- Бежим! - скомандовал Шарабанов.
   И мы побежали. Единственным утешением служило то соображение, что в столь мерзотный вечерок вряд ли кто еще отправится на прогулку, а значит, мы не рискуем попасться кому-либо на глаза. В черном небе клубились еще более черные тучи, заставляя вспомнить описания глобальных катастроф, сметающих с лица Земли целые цивилизации. Казалось, нас сейчас сдует завывающий ветер. Где-то в дальней деревне лаяли собаки. Деревья шелестели листьями с такой силой, будто хотели сорвать их с себя как ненужную, надоевшую одежду. И вдруг хлынул ливень. Но ангар был уже близко, и мы почти не промокли. Нырнув под колючую проволоку, я зацепился за нее капюшоном - затрещала разрывающаяся ткань. Я ойкнул и споткнулся. Гарькавый, который шел первым, оглянулся:
  -- Тише! Действуем, как договорились! И чтобы ни звука лишнего...
   Мы приблизились к ангару вплотную, во мраке он казался в несколько раз больше, чем на самом деле. Как бесплотные тени, мы промчались вдоль стены и оказались перед запертыми дверями. Шарабанов достал отмычки и стал ковыряться в замке. Наконец, он победно хмыкнул, а замок с щелчком раскрылся. Шарабанов потянул дверь на себя, и одна из створок отворилась с тихим скрипом.
  -- Все, пошли! - одними губами произнес он.
   Пригнувшись и прислушиваясь к собственным шагам, мы один за другим проникли внутрь. Капитан вошел последним - и прикрыл дверь.
  
   В гигантском помещении было темно и тихо. Но глаза потихоньку привыкали, и вскоре я смог различить смутно белевшие лица моих спутников. Бурная ночь осталась снаружи, а здесь было только наше неровное, сбитое с ритма дыхание. Тут действовали иные законы, даже воздух имел другой вкус, а самое страшное - я почувствовал, что меняюсь сам, а рядом со мной, всего в двух шагах, также неумолимо и быстро меняются мои спутники. Высоко вверх уходили стены, обшитые листовым железом. В некоторых местах обшивка оторвалась, и огромные квадраты, как лоскуты на порванном пальто, свесились вниз, еле заметно раскачиваясь. Пустые стеллажи стояли вдоль стен, а в некоторых местах валялись на полу, как будто их сначала отодвинули, а потом раскачали и опрокинули. Мы молча стояли, привыкая к этому месту - и к самим себе, ведь это были уже не совсем мы, а немножечко уже совсем не мы. Если вы понимаете, что я имею в виду. Так мы стояли довольно долго, и если бы еще чуть-чуть постояли, то я разобрал бы, как от меня отваливаются атомы. И вдруг капитан Шарабанов прошептал:
  -- Стойте тут, я пойду вперед, - и он медленно двинулся вдоль стены.
   Его осторожные шаги волнующе шелестели, я почувствовал сердцебиение, тиканье моих наручных часов превратилось в оглушающий грохот, мысли как бы выкрикивались внутри головы, каждый звук стал громче обычного в несколько раз, а капитан Шарабанов все шел и шел вдоль стены, все крался и крался, и когда ослепительный голубой свет зажегся в центре ангара, он был уже довольно далеко от нас. Яркая вспышка совершенно ослепила меня, как ножом резанув по глазным яблокам. Я вскрикнул и прикрыл лицо, краешком зрения успев заметить Гарькавого, который свалился набок, согнувшись пополам и схватившись за живот. Вместе с голубым светом в ангар ворвался холод. Не ветер, а именно холод. Наверное, температура упала сразу на десять-пятнадцать градусов. Кожу обожгло. Я упал на колени. Где-то впереди раздался нечленораздельный приглушенный вопль - я узнал голос капитана Шарабанова. Показалось, будто это уже было один раз, но когда? И где? Я осторожно глянул сквозь пальцы. В центре зала висело голубое облако, круглое, как шар, метров двадцати в диаметре, оно клубилось и переливалось всеми оттенками этого цвета. И холод исходил от этого жутковатого объекта, происхождение которого можно было бы охарактеризовать как угодно, только не как естественное. Я увидел капитана Шарабанова, который, спотыкаясь и неестественно сгибаясь всем телом назад, медленно шел к нему, прикрыв глаза рукою, а другую руку выставив вперед, словно защищаясь. И тут Гарькавый, лежавший рядом со мною на полу, рывком вскочил и побежал прямо к облаку, наклонив голову, как солдат, спешащий в атаку, но потерявший по дороге свое ружье. Он пробежал шагов десять, после чего рывком бросился вбок и покатился по полу в сторону, к стене. Я и сам почувствовал нарастающее влечение к этому облаку, сияющему там, посреди ангара. Против своей воли я шагнул вперед. Оно властно звало к себе, и я с трудом сопротивлялся, уже начиная забывать, кто я и почему тут нахожусь. Оказавшись возле стены, доктор медленно встал и уцепился за изогнутую трубу. Шарабанов, которому оставалось всего несколько метров, чтобы оказаться у края облака, вдруг упал на колени и с видимым усилием повернулся ко мне. Его лицо было искажено страшной гримасой боли и отчаяния. Он закричал сдавленным голосом:
  -- Уходи! Убирайся! Погибнем, все погибнем на хрен тут... Наебали меня, ох как наебали... - его голос сорвался, и он упал лицом вниз, вытянувшись в сторону облака.
   Я с ужасом увидел, как его спина и волосы на затылке быстро покрываются мелким голубым инеем. Гарькавый, стоящий у стенки, попытался пойти ко мне, но взмахнул руками и всем телом развернулся к облаку. При этом ноги его переплелись, и он снова упал, но почти сразу же встал на четвереньки и пополз туда, где лежал Шарабанов, а тот в это время пытался встать на колени, отряхивая иней с груди. Он старался повернуться спиной к сияющей голубизне, нависшей над ним, но это ему не удалось. И вот он резко вскочил на ноги, наклонил голову, в два шага пересек оставшееся расстояние и вошел в... Но как это назвать? Газ? Туман? Голубая дымка заволокла его, и он растворился в ней. А Гарькавый, тоже поднявшийся на ноги, обернулся ко мне и прохрипел:
  -- Меня тянет... Не могу сопротивляться... Оторви лист со стены... Это экран... Экран... Давай быстрее, беги... Вали отсюда... - он отвернулся, дергаясь и дрожа, и заячьими прыжками поскакал к облаку.
   А я, также успевший сделать пару шагов в ту сторону, заставил себя шагнуть к стене, ухватился за свисающий лист странного металла, рванул, оторвал и укрылся им, защитив свои глаза от невыносимого сияния. Прикрываясь этим листом, как щитом, я стал отступать к двери, и слезы текли по моим щекам. Когда дверь оказалась прямо у меня за спиной, я на секундочку выглянул из-за щита. Как раз вовремя, чтобы заметить Гарькавого, который входил в облако, растопырив руки, как крылья. Облако разрослось, занимая уже пол-ангара, и мне показалось, что еще человек, может, двадцать, а может, больше, идут с разных сторон, раздвинув руки, как крылья, наклонившись, как против сильного ветра, и один за другим скрываются в голубой бесплотной массе, сверкающей и переливающейся посреди помещения. Тут я снова почувствовал, как меня тянет, отшвырнул лист и выскочил наружу, хлопнув за собой дверью. Там все было залито фиолетовым светом. Фиолетовые тени плясали вокруг, дул фиолетовый ветер, фиолетовые окна вспыхивали в фиолетовых домах, и фиолетовые люди метались вдалеке на фоне фиолетовых стен. Кто-то бежал навстречу, и тут раздался взрыв. Страшной силы удар сбил меня с ног. Я упал и, наверное, был без сознания какое-то время, а когда пришел в себя, все вокруг превратилось в хаос. Ангар пылал. Огромные языки пламени разрезали ночное небо. Где-то завывали сирены. Я медленно встал на ноги. Голова гудела, мыслей не было. Пошел куда-то, не разбирая дороги. Я был все еще жив, и жизнь постепенно брала свое.
  
   Когда один за другим стали взрываться самолеты, стоявшие в других ангарах по соседству, я уже знал, что делать. И быстро зашагал к Метеостанции. Надо было спасти Книгу и другие материалы Шарабанова. Несколько солдат пробежали мимо меня, один держал в руках автомат, другой крикнул:
  -- Тревога!
   Стихший было ветер опять поднялся и сейчас усердно раздувал пламя. Когда я подошел к дверям башни, взорвался трубопровод, соединявший аэродромные службы и военный городок. Загорелись близстоящие деревья. Вдалеке громыхнуло еще три взрыва. Небо осветилось так ярко, словно Солнце решило взойти посреди ночи. Бензохранилище, догадался я. Настоящая катастрофа! Коридор, куда я попал, открыв дверь, был наполнен едким дымом - тлела изоляция. У самого входа лежала девушка, полузасыпанная обвалившимся потолком, та, что несколько дней назад встретила меня и показала дорогу. Я наклонился над ней. Она была мертва, и струйка крови, вытекшая у нее изо рта, уже успела засохнуть. Лифт не работал, и я побежал вверх по лестнице. Ударом ноги выбил дверь в кабинет Шарабанова, влетел туда... Но поздно. Рухнул потолок, зашатались и осыпались стены. Это взлетел на воздух склад боеприпасов, расположенный метрах в ста от башни Метеостанции. Я схватил что-то, валявшееся на полу у самых ног, пулей промчался по коридору и побежал вниз, перепрыгивая через обрушающиеся лестничные пролеты. Я успел достичь первого этажа и прыгнул в раскрытое окно в тот самый миг, когда вся постройка оползла вниз и перестала существовать. Упал очень неудачно, потом сверху на меня рухнула какая-то балка, и я потерял сознание. А очнулся уже в больнице.
  
   И вот пишу этот текст. Из-под обломков меня вытащил Миша Крейн и, рискуя жизнью, доставил к врачам. Во время пожара у Миши немного обгорела рука и часть плеча, теперь он лечится в том же госпитале, что и я, только двумя этажами ниже. Мое положение приятным не назовешь. Лежу неподвижно, на растяжках. Сломан позвоночник и левая нога в двух местах, несколько ребер. Хорошо, руки двигаются... Да, кроме всего прочего, у меня сотрясение мозга. И зубы выбиты с правой стороны и сверху, и снизу. Так что лежу себе, пишу потихоньку, много думаю и, конечно, вспоминаю без конца. То, что я поднял с порога кабинета Шарабанова, оказалось папкой со стихами Гарькавого. Таким образом, все материалы, имеющие отношение к этому весьма удивительному делу, я могу представить на суд общественности. Материалов немного. Но я не боюсь упреков во лжи. Пускай эта повесть и состояние моего здоровья будут тому порукой.

Однажды гулял возле дома я,

Вдруг слышу негромкий свист.

Обернулся - стоит незнакомая

Старушка и смотрит вниз.

Рукою призывно машет,

Мол, что же ты встал, иди!

И странная надпись Black Russian

Горит у нее на груди.

Я подхожу поближе

И говорю ей: "Что ж,

Вы думаете, я не вижу

В руках ваших острый нож?!"

Сверкнула зрачками злоба,

И, шамкнув беззубым ртом,

Она ответила: "Оба

Уйдем мы одним путем!".

И в ту же секунду пламень

Почувствовал я и лед.

Как будто Давидов камень,

Свободный веду полет.

Раздался железный грохот,

Закрылась небесная дверь.

В ушах лишь старушечий хохот:

"Назад не вернешься теперь!".

О, страшная участь Бога -

Клубиться меж облаков,

Безтело, безруко, безного,

Всегда и во веки веков.

  

Дневниковый период

  

...папироса и дым и пустая моя голова

как под куполом древним и гулким пустые вопросы

пробежал - и примялась вода, как сухая трава

и полезли один за другим корабли паруса и матросы

эти рифмы торчат между волн как язык между губ

чуть сильнее напор - и откусишь точеное слово

замечталась об ангелах цыпа да рухнула в суп

и теперь только булькать в кипящем бульоне готова...

  
   20.4.****. Щупино.
  
   Здесь, в этом железо-бетонном коконе, где я укрылся от чужих мыслей и голосов, наедине с тенями прошлых жильцов, ощущая живое шевелящееся нечто, которому нет ни предела, ни объяснения, на самой окраине супердеревенского куста, здесь, завернувшись в ночь, как в одеяло беспамятства, всматриваясь в диковинные пределы иных миров, некоторые из которых похожи на наш и населены внешне такими же людьми, а другие напоминают бесконечные полки с заспиртованными уродцами, здесь, в однокомнатной квартире с вечно протекающим туалетом и соседями, которые то и дело буравят мое терпение своими злосверлящими дрелями, здесь, где дрожат и рвутся нервы, как пузырьки в кипящем сосуде (странное дело, вода в нем как будто ледяная), где слабеет мой дух, и воля теряет направление в тишайшем до рези в ушах хранилище образов и мудрых жестокостей, подобных то книгам в обложках из человечьей кожи, то спортивным играм, когда проигравших приносят в жертву, вырывая сердце на кривом алтаре, здесь, в этом двенадцатиэтажном бело-голубом доме, где иногда по утрам дрожат стекла от пролетающих прямо над крышей тяжелых бомбардировщиков (неподалеку Щупинское аэрополе), а по вечерам со двора доносится лай собак и мятежные пьяные вопли, именно здесь, где я сам себе кажусь уже каким-то древним призраком, вызванным по ошибке, потерявшим хозяина и слоняющимся в четырех стенах, не в силах пройти их насквозь и вернуться на Ту Сторону, именно здесь, где я придумываю свою историю, а моя история происходит со мной, именно здесь я понял: хоть смейся, хоть плачь, а с прошлым не расстанешься, это оно расстается с нами, выталкивая из себя, извергая в наше настоящее, настолько настоящее, что порою хочется, чтобы оно было немного искусственным, вроде той гэдээровской железной дороги с домиками, деревьями, маленькими пластмассовыми машинками и приклеенными человечками, как это было установлено в начале 80-х в магазине "Лейпциг", куда многие из нас ездили, чтобы нажать на кнопку и привести в действие восхитительный макет. Но даже там нельзя было перевести стрелки.
  
   25.4.****. Щупино.
  
   Проигрыш с выигрышем одновременно - в "Цербере" вышла статья, в "Аргусе" - нет. А в голове вертится неизданная книга, как пропеллер, вдавленный в Карлсона... Надо выстраивать стратегию, но реальную, действовать осознанно, а не наобум. Имеется несколько векторов, но надо правильно распределять время. Пусть не стопроцентно, а приблизительно, но нужно ощущать: в это утро есть задача сделать то-то - и выполнять. Тогда добьемся успеха, который есть независимость, в том числе финансовая. Это будет длиться не один год. Нужно спокойствие, сила, сосредоточенность. И не лезть поперек собственной тени. Драйв - он есть: смело смотреть навстречу собственной смерти, но и не сторониться жизни. Расставим приоритеты по порядку, как поучал Крамник Карпова и Каспарова. Финансовый вопрос (П.З.?) - подготовка к печати + печать (Хмыкин?) - состав текстов (я, конечно, я!) - художник (Чапурко?). Обязательно позвонить П.З., у него были какие-то бандиты с деньгами... Опять же - спокойствие, только спокойствие. Будь спокойным, чтобы не превратиться в покойника. В Одессе жил один человек, американо-итальянец Юджин Споккони, а на самом деле - временный репатриант Женя Спокойный... Нет, все-таки трудно выстраивать математику. Я бог, я царь, я потный энергетик, который в рай стрельнул билетик.
  
   28-29.****. Щупино.
  
   Вечером, пока гулял со своим спаниэлем Гельби, придумал проект. Комната. На стенах висят идиотические коллажи, сделанные из обрезков глянцевых журналов. Рядом - стихи, написанные от руки. Какие? Например, такие, про наркодилера:

Ночью, холодной ночью,

Днем, сумасшедшим днем

Самая скорая помощь -

Здесь, под моим крылом.

Выгляжу я прилично:

Шапка, усы, пальто.

Но ты меня знаешь лично

И отличишь легко.

Время меня не лечит,

Танк убыстряет ход.

Привычное место встречи,

Криво изогнут рот.

Работаю не по приколу,

С женщинами не сплю.

Мне нравится слово "доллар",

Но я и рубли люблю.

В России такие порядки -

В подъезде своем не ссы.

С тобой мы играем в прятки -

Прячем товар в трусы.

Яростная пальцовка,

В девять утра подъем,

Политическая обстановка,

Но мы еще попоем.

  
   Проект называется "База Отдыха Данных". Или "Полицейская Герменевтика". Или "The Krollink Stouns". Посвящается неистово-психоделическому периоду середины 90-х. Или еще как-нибудь так. Каждая "визуально-вербальная композиция" представляет разворот книги. Конечно, необходима собственно книга в качестве каталога. На открытии чтение стихов - не тех, что выставлены. Хорошо? Хорошо! Пока писал, постоянно мигал свет. В открытую балконную дверь лезла пьяная оттепель с дождем и холодом за компанию. Пальцы неуверенно стучали по клавишам, постоянно попадая не на те буквы. Все путалось в глазах, было явственное переживание не то раздвоения, не то "личностной вибрации". Полость рта и кисти рук объединяло некое захватывающе-дрожащее ощущение, которое также проявляло себя чуть ниже подмышек и на икрах. И в середине спины. Его можно назвать "сальными иголочками Иного". Только что позвонила моя подруга Жуля. Она не придет - поехала в Шпакино, на дачу к Хмыкину. В какой-то момент проверял количество знаков, счетчик показал: 1999 с пробелами. Но это ничего не значит, в смысле, перевернутое число зверя или конец века. Тем более, что новое тысячелетие начнется только в 2001-м, потому что нулевого года не было, а был сразу первый. На самом деле ничего нового не начнется, просто продолжится тот же шит. Еше сегодня в голове прозвучали такие строки:
  

Видите ли, видите ли,

Дорогие водители,

Войти-то вы вошли,

А вот выйдете ли?

   30.4.****. Щупино.
  
   Странно - целый день звонил Хмыкину на дачу в Шпакино, а там никто не берет трубку. Спал днем с 14.00 до 17.00. Приснилось, будто превратился в шестиугольный бублик и засыхаю на полочке в булочной.
  
   2.5.****. Щупино.
  
   Прочитал в журнале "Потоки" рекламу: в районе Щупино, улица Героев Парашютистов, строят суперкондоминиумы - три гигантских корпуса со всей инфраструктурой и собственной набережной, "где жильцам будет так удобно пришвартовывать свои яхты и катера". Нарисованная картинка более всего напоминает зачаток колоссальных Проектов из Count zero Уильяма Гибсона: невообразимых размеров дома будущего, в которых, чтобы спустится с верхних этажей, нужно несколько раз пересаживаться на разные маршрутные лифты, каждый размером с небольшой автобус. Вечером с Хмыкиным пошли в кинотеатр "Лондон", где увидели другой вариант будущего: не киберпанк, но мирный science fiction - фильм Брайана Де Пальмы "Миссия на Марс". Там действительно летят на Марс, сталкиваясь с захватывающими трудностями вроде взрыва двигателей перед самым выходом на орбиту или пожирающим астронавтов песчаным смерчем. В середине вдруг неожиданно прорвало параллельный галлюциноз. Мелькнул образ безумного киберпанковского растамана, когда, добравшись до Марса, экспедиция спасателей встречает там пережившего страшную катастрофу и слегка повредившегося в уме (видимо, на почве чтения в начале фильма с сыном на ночь "Приключений Робинзона Крузо") симпатичного афроастронавта, защитившего докторскую диссертацию по проблеме колонизации Марса. Фильм странный, потому что без патологии. И от того чересчур здоровый, как переложение в духе спортивного телеобзора "Марсианских хроник" Рэя Бредбери. Вот уж где расцветала шизофрения и прочие радости плоти! Вспомнить только печальную историю последнего марсинанина, превращавшегося по очереди во всех, кого любил, и умершего, не вынеся потери собственной идентичности. "Опять от меня сбежала последняя идентичность!" - так пел один мой знакомый на мотив популярной в прошлом песенки Муслима Магомаева. Возвращаясь домой, купил в ночном магазине слишком острую аджику.
  
   3.5.****. Щупино.
  
   Стал на средних волнах искать французскую рэп-радиостанцию, про которую мне рассказывал Чапурко. Сначала попал на патриотическую программу о защите прав рабочих в интернациональный день трудящихся 1 мая. Рассказывали, что в Якутской области, несмотря на холода, праздновать на улицы вышло 35000 человек, а в Новосибирске - аж 50000. И что вышло бы гораздо больше, если бы кое-где, как, например, в Ленинграде, то есть Санкт-Петербурге, профсоюзные лидеры, то есть боссы, не увлекли трудящихся своими лживыми лозунгами на какие-то другие, не патриотические митинги. "Не увлекли, Юра, а буквально увезли, предоставив для этого транспорт", - поправила ведущего Юру журналистка Оксана из "Правды". Потом поймал радио "Равенство". Там говорили совсем про другое: 3 мая - международный день свободы прессы, а в России за 10 лет после перестройки было убито 120 журналистов. А самый страшный враг прессы на территории бывшего СССР - Нурсултан Назарбаев, Президент Казахстана, который всю прессу приватизировал (в руки своего зятя и дочери, кажется). Но на самом деле самый зловредный, возможно, совсем даже и не он, просто, как размышляют американские эксперты, из Таджикистана и Турменистана никаких более-менее достоверных сведений о состоянии местной прессы получить не удается. Послушав радио, покурил индийского гашиша - 3 точки с фольги - и написал все вышеизложенное. Настроение отличное. Рэп-радиостанцию так и не нашел, зато вдруг сложились такие строки:
  

"Пишу и, значит, существую!" - шепнул мне лысый старичок.

И я таким, конечно, стану - уже недолго ждать еще.

Сосать, как молоко, у Музы и кровь, и плоть, и мыслей ход,

Косноязычие святое пустив на рынке в обиход.

  
   4.5.****. Щупино.
  
   Три часа ночи. Настроение отвратительное. Может быть, это абстинентный синдром - встреча со стаей Гарпий после нескольких часов вдохновенных бесед с Музами. Не следует путать с абстиненцией, которая есть полный отказ от вещества. Например, у бросившего курить табак - абстиненция, а у того, кто всю квартиру перерывает, чтобы найти позабытую заначку - абстинентный синдром. В ладонях потная слабость пополам черте с чем. Такое зломерзотное ощущение! Назовем его "скрипящие холодные ватки". Читал книгу - "Ледяной робот" Сильвестра Кунаширова, но бросил, недочитав. Пытаясь познать собственное бессознательное, не потеряйте сознание! Мозг, еще совсем недавно полный идей, пуст, как выпотрошенная урна. Стук по клавишам кажется необычайно резким и противным, как по собственным костям. В груди гадко подсасывает.
  
   5.5.****. Щупино.
  
   Позвонил Хмыкину, он сказал, что на дачу не ездил уже недели две. Тут позвонила моя подруга Жуля. Спросил об этом. Сказала, что встретила в тот день Чапурко и поехала к нему в Дедюлино, а не к Хмыкину в Шпакино. Обозвал ее "склизкой левреткой". Позвонил Чапурко. Тот все подтвердил. Потом перезвонил Хмыкин, сказал, что сначала собирались-то к нему, а потом как-то рассобирались. Перенабрал своей подруге Жуле, извинился. Договорились встретиться. Зачем мы ругаемся с другими людьми, зачем они ругаются с нами? На улице очень много пьяных, есть миролюбивые, есть агрессивные. Когда стоял со своим спаниэлем Гельби в метро "Щупинская Пойма" возле турникетов, через которые выходят со станции, мимо за полчаса прошло человек пять с гитарами. И когда к метро в трамвае ехал по Хельсинкской, там тоже девушка с гитарой была, похожая на любительницу Толкиена и турпоходов. Как все-таки много у нас музыкантов! А я целый час прождал возле этих турникетов, на ветру, в переходе, но вместо моей подруги Жули вырулил какой-то нетрезвый милитаристский великан - камуфляж, пузо, борода. Приблизился и неожиданно стал спрашивать у моего спаниэля Гельби: "Ну что, похож? Похож, а? Нет, не похож... Или похож?". Вдруг резко удалился, потеряв интерес к общению с собакой. Может, он имел в виду, что не очень походит на собственный воображаемый идеал (юный, стройный, в элегантном армейском хаки)? Или что мой спаниэль примет его за подругу хозяина, которая, кстати, так и не приехала? Все вышенаписанное не имеет ничего общего с тем, что называется "круто навороченным сюжетом". Это лишь способ слить негатив, который овладел злогрызучим моим существом. Неужели виною отсутствие гашиша? Ощущение, как будто ладони - это дыры. То ли что-то вытекает из них, то ли, наоборот, всасывается. Все. Иду спать. Глаза режет.
  
   6.5.****. Щупино.
  
   Недавно отужинали. Дико уплотнился картошкой, сосисками, салатом, чаем. После почему-то долго и горячо обсуждал со своей подругой Жулей "Портрет Дориана Грея" (вопрос, естественно, такой: умер бы Грей от старости, если бы не попытался уничтожить портрет?), а также одну знакомую преподавательницу с подготовительного отделения ЦФГУ, которая изучает сериалы, а стало быть, интересуется массовой культурой. Спорили так, что поссорились. Вчера приходили два слесаря - Валера и Анатолий. Долго чинили мой унитаз, постоянно ругаясь и крича друг на друга: "Отвали! - Бля, дай я сам! - Уйди, нах! - Пусти меня!" - и т.д. У Анатолия лицо алкоголика, у Валеры все руки и пальцы в наколках. "Залетел по малолетке" на 14 лет, по его словам. Валера активный и болтливый, говорил со мной о деньгах и политике. Сказал: "У меня вот сын такой же!" - и спросил совета, как уберечь этого сына от армии. Я объяснил, что откосил через дурку, но это было 10 лет назад, а как сейчас с этим дела обстоят, не знаю. Тогда Валера рискнул и попытался впарить "вполцены" какой-то евро-смеситель. В результате именно там, где работал он, на следующий день опять появилась течь. Зато Анатолий забыл свой электрофонарик и паклю для изоляции, похожую на искусственную бороду.
  
   7.5.****. Щупино.
  
   Играет музыка - сборник лучших дабов ON U SOUND. Захотелось что-то написать о друзьях, о смерти, о любви и о том, что где-то попалась на глаза фраза: "В литературе еще можно найти пример высокого отношения к жизни, то есть трагического". По-моему, это из статьи по поводу премии Солженицына, которую вручили Валентину Распутину. 25000 долларов за рассказ про избу и бабу. П.З., человек, у которого хочу попросить денег на книгу, улетел на пару дней в Рио, Бразилия, вместе со своими бандитами. Оставил ему сообщение на автоответчик, чтобы перезвонил, как только вернется. А мне хочется в Германию, хотя и непонятно, зачем. Последний раз был там в 1994 году вместе с Захаром Зайченко, философом и полиглотом. Сегодня Жуля уронила и разбила колокольчик, который я купил в Каунасе (или Вильнюсе?) в 1993 году, когда ездил туда с тем же Захаром. Он сейчас в Гонг-Конге или Шанхае, а может, уже вернулся. Хочется с ним встретиться, потому что это по-настоящему и редкостно умный человек. Существует что-то, из-за чего наши отношения продолжаются довольно долго, невзирая на то, что он несколько лет провел в Азии, а я - в Европе. А может, и нет ничего. Золотая рыбка плывет, хвост дрожит. Друг, друг, друг, а потом вдруг ни рыба, ни мясо. Сейчас заиграла песня Dervish Chant в исполнении African Head Charge - что-то мрачное, возвышенное, медитативное. Я думаю, иногда звуки (а не слова!) выражают такие оттенки внутренней жизни, что... Нет, пора заканчивать. Опять без четверти четыре. Так, в порядке многоточия: сегодня (уже вчера) компьютерные системы некоторых стран были поражены мощным вирусом с остроумным названием: I love you. Еще произошел парад планет, по поводу которого в США было выпущено специальное уведомление, что если в этот день и произойдут какие-либо землетрясения, цунами и прочее, то этот парад к ним никакого отношения не имеет. Еще я слушал по радио "Равенство" интервью с бывшим советским разведчиком Виктором Дыроколовым, который утверждал, что сейчас в России около миллиона секретных агентов ФСБ и около 200-300 тысяч агентов МВД. Может, это и так. Но надо признать, что радио "Равенство" совсем несвободно от проамериканской и антироссийской пропаганды. Надоело его слушать. Увы... Из колонок несется стихотворение Andy Fairley под названием Jack the Biscuit. И я вспомнил, что вчера вечером (уже позавчера), после того, как мы с Жулей переставляли мебель и раскладывали книжки, позвонил Дым из группы "Крабы". Он вернулся из Австралии - с новыми документами. Собирается в турне по Эфиопии и Эритрее, звал отправиться вместе с ними. Очень хотелось бы - не хватает концертной энергетики. В газете "Вече РФ" прочитал ужасную статью - закон нужно ужесточать, наркоманов принудительно лечить и т.д. Однажды меня поймают и будут принудительно лечить, потому что по всем их раскладам я наркоман. Может, было бы лучше, если бы они были правы? По крайней мере, тогда искусство могло бы обойтись без трагического отношения к жизни. О, вот заиграла отличная музыка - Lee Scratch Perry.
  
   12.5.****. Щупино.
  
   Мне вообще-то не хочется ничего записывать, и я делаю это исключительно в целях "самодисциплинации". Открыл сегодня книжечку "Негритянская поэзия США. 20 век" (М.: ИХЛ, 1971), подписанную в печать за три месяца до моего рождения. Немного полистал и наткнулся на упоминание об очень популярном в 20-е "гарвеизме": "по имени негритянского лидера Маркуса Гарвея, бросившего лозунг "Назад в Африку". Влияние "гарвеизма", как пишет И.Левидова во вступительной статье к сборнику, "ощутимо проступает в произведениях иных авторов... - вот где истоки изобильной африканской экзотики, картинной стилизации гарлемского быта, живописания гарлемских кабачков". Среди этих авторов, чьи тексты вошли в антологию "Новый негр" (1925), ставшую кульминацией так называемого "Гарлемского возрождения", упоминается и некий Клод Маккей (Claude McKay), "который в юности создавал идиллические... картины жизни своей родной Ямайки", а в зрелом возрасте писал сонеты, "исполненные гражданского пафоса". Я открыл раздел сборника, отведенный Маккею - это 4 сонета в переводах Г.Бена и А.Ибрагимова. Переводы выполнены усредненным русским поэтическим языком, но все же чувствуется в них roots-vibrations этого ямайца, скончавшегося в 1948 году, а в 1911 получившим премию Института искусств и наук США за "Песни Ямайки" - книгу стихов на диалекте. Вот сонет под названием "Изгой":
  

Томится по стране отцов моих

Мой дух, что в теле скован, как в темнице.

В глазах души - виденье стран иных,

И песня джунглей в сердце шевелится.

Ушел бы я в покой и в темноту,

Но Запад оковал меня цепями.

Свободы я вовек не обрету,

Склоняясь перед чуждыми богами.

Во мне убито что-то, знаю я,

Весь иссушен я ненависти зноем.

Как призрак, по дороге бытия

Я средь сынов земли бреду изгоем,

Затем что чернокожим я рожден

В чужой земле, в распутицу времен.

  
   В другом сонете - "Ваши двери" - Маккей признается в сдерживаемой ненависти к белым, в "Америке" предрекает ее гибель, а в "Если мы погибнем" восклицает: "Мы не издохнем, ткнувшись носом в грязь. // Пусть мы умрем - но мы умрем, борясь". Во всем этом так много родного, советского. И в тоже время что-то общее для всех "униженных и оскорбленных", но лелеющих тайную жажду мести, культивирующих свое страдание и свою ненависть, к сожалению, зачастую не способных свободно и спокойно жить без них. В этих стихах, написанных 80 лет тому назад, уже заложен тот черный национализм, который в качестве ответа белому большинству предъявлен сегодня. Белая, европоцентричная цивилизация получает сдачу той же монетой, которой она оплачивала свою экспансию и колонизацию практически всего мира. Насилие и любовь, нежность и ненависть. Поклонник Маркуса Гарвея Питер Тош с гитарой в виде автомата Калашникова. Растафарианский военный флот из "Нейроманта" Уильяма Гибсона. Гражданская война на Ямайке, которую попытался остановить другой поклонник Гарвея - Боб Марли. Которого самого чуть на шмальнули неизвестные. А Питера Тоша пристрелили таки...
  
   13.5.****. Щупино.
  
   Раннее утро. Над озером (Щупинская Пойма) дымка. Редкие машины мчатся по пустынной Хельсинкской улице и далее к Щупинскому мосту, к улице Героев Парашютистов, к Скандинавскому шоссе, к проспекту Варягов - и в центр. Над блочными многоэтажками встает золотое Солнце, обжигающее глаза. Розово-фиолетовые перья облачности вспарывают голубую мякоть утреннего неба. Первую половину ночи ждал свою злокозненную подругу Жулю, которая исчезла и не отвечала на пейджерные сигналы. Вторую половину страдал от ревности. Только что позвонил П.З., который вернулся из Рио, Бразилия. Денег у него нет - знакомые бандиты крупно попали. Зато он рассказал, что тогда в конце апреля моя подруга Жуля не ездила ни к Хмыкину в Шпакино, ни к Чапурко в Дедюлино, а ездила к нему в Зудово. Но он думал, что я об этом знаю, потому что она и до того, и уже потом много раз ездила и к Хмыкину, и к Чапурко, и опять к нему, П.З., и еще к Цыпкину, и к Фыфарину, и к другим. Сейчас, когда Солнце все выше и выше, а в его слепящем свете теряются очертания сотовых зданий (бесчеловечная архитектура конца 70-х - начала 80-х), в моем сердце нет ни ненависти, ни любви.
  
   П.С. Несколько лет спустя. Та квартира в Щупино продана. Мой спаниэль Гельби давно умер. Ничего не было.
  

Визит на тот свет

"Сядь поближе, ладошку свою положив

Мне на лоб, и пощупай растрепанный чуб.

Террористом я не был, но ядерный взрыв

Здесь устроил такой бы, что сдвинул Луну б.

Говорят, здесь был лев. Только все это миф,

Он, хотя и красив, к сожалению, глуп.

Ну, а вместо орла под окном ходит гриф,

Только что здесь клевать возле наших халуп?

Я тебе подарю свой единственный зуб,

Ты на шею повесишь его, как призыв

Не стирать пену дней с холодеющих губ

И за стол не садиться, мозги не промыв.

Я скручу для тебя сногсшибательный сплиф,

А потом мы отправимся ужинать в клуб

Под слегка интригующей вывеской "Склиф",

Хоть и выглядишь ты, как простой лесоруб.

  

Да, такой и в огне будет с ангелом груб!

Может быть, ты помоешь мне каменных слив?

Ничего, что вода из разорванных труб

Хлещет вправо и влево, весь дом затопив.

В этом райском саду ни маслин, ни олив,

Здесь вообще нет деревьев, один только дуб.

Он стоит весь в цепях, прямо в центре застыв,

И святые вокруг хороводы ведут..."

"Так всегда было тут", - мне прошепчет мой труп,

Когда я к нему в гости зайду, позабыв,

Как он прежде был пошл, и циничен, и скуп.

Правда, пах по-другому, вдобавок был жив.

Видно, я в самом деле чудовищно туп:

Не достиг ничего, даже все изменив.

И с улыбкой на гвозди улегся, шуруп

Прямо в сердце своими руками вкрутив.

  

Записки из долгого ящика

Ой, что это там в темноте култыхается?

А это с полъяпонцем обнимается полкитайца.

А где же другие их половины?

Да вон они, возле разбитой машины!

  
   1. Стеснительность.
  
   "Первичное содержание сексуальности, - цитирует З.Фрейда известный левак Г.Маркузе, - есть "функция получения удовольствия с помощью зон тела". Ой! Поди попробуй - получи удовольствие с помощью зоны! Вот, к примеру, я. Стеснительность моя доходит до патологии. Не могу плечом повести, сижу, как из кирпича сложен. Наедине с объектом противоположного пола в пол врастаю. Корни пускаю, как дерево с дуплом. А в дупле болит, ущемляет - почему я не такой, как другие? Как Ум, Жук, Бычелло, Шеф, Арнольдыч, Клюв, Южанин...
   Или, к примеру, мой приятель Мясо. Как-то пришел он в бункер, а у меня стол новый стоит. С помойки притащил, отмыл - стол длинный, офисный.
  -- Ого! - закричал Мясо. - А ну-ка, посмотрим, можно ли тут кого-нибудь отъеть!
   Прыг на стол, лег там и притих. Вот ведь у парня как легко получается. Прыг - и отъел кого-нибудь. А я с одной венецианкой месяц про гондолы разговаривал. Потом догадался сделать вид, что опоздал на метро. Но и тут стеснительность не покинула - помню, в сортир не хватало мужества дойти. Так и обнимался с полным мочевым. Может, такое еще кто переживал, но я прямо измучился. Хотя есть мнение - это просто скромность. Леваки, те считают так: Система, мол, приучает с детства не высовываться. Сиди в своей зоне, получай удовольствие. Одинокий, злой. Леваки, может, и правы. Может, и нет. Кто их разберет?
   Есть еще проблемы языка. Как объяснить свои страданья и мечты? Даже лучшие товарищи не понимают, что уж говорить о наших любимых женщинах, у которых вообще непонятно что в голове. Хотя я знаю примеры. Один знакомый расист звонил при мне своей арийской подруге и говорил так: "Мой петушок соскучился по твоей курочке!". Штык по пуле, Карл по Кларе, яичко по сковородке. Так добрый эвфемизм спасает нас от замкнутости, изоляции и отчуждения.
   И только в сырых окопах стеснительность отступает под пристальным взглядом снайпера.
  
   2. Война.
  
   Один мой знакомый по прозвищу Клюв провел три месяца в Боснии, воюя на стороне четников из Республики Српской. В зачистках он не участвовал, зато сидел в окопах и простудил поясницу. Он мало рассказывал, но было видно, что ему не очень понравилось.
  -- Что это за война? - жаловался, к примеру, Клюв. - Ночью напьются сербы сливовицы в блиндаже, выскочит кто-нибудь на улицу и давай из пулемета в небо палить!
   Вот и Э.Лимонов отмечал, что только с пулеметом в руках чувствует себя настоящим мужчиной. Выйдет на поле с пулеметом, сам маленький, злой, и давай в небо палить! Я прямо вижу этот комикс.
   Мне гораздо ближе идея гуманитарной помощи. Но тут тоже все непросто. Не было бы войны, не было бы и таких веселых парней на раздолбанных разноцветных грузовиках под флагом Радуги. Едешь на такой машине по разбитой танками дороге среди минных полей. Справа квадраты обгоревших фундаментов, слева сгоревший автобус или, допустим, обломки сбитого самолета проплывают. И так - десятки километров. А в кабине тепло, играет, к примеру, "Байерман Вайбрейшн", дым стоит коромыслом. Положишь ноги на приборную доску, включишь рацию, возьмешь в руки микрофон:
  -- Вторая машина вызывает первую машину! Как у вас дела?
   Оттуда отвечают:
  -- Все нормально, идет творческая работа (значит, курят они там).
   Или вот эффект Рэмбо. В начале войны всегда появляется много таких накачанных парней, которые обвешиваются оружием, мажут лицо камуфляжем, обвязывают бритый череп какой-нибудь тряпкой. Эти люди злы, жестоки и безрассудно смелы. Они ведут себя как в кино - встают и бегут в атаку, не пригибаясь, строча из своего пулемета во все стороны. Или в одиночку грабят мелкие гуманитарные транспорты без охраны. И всех этих Рэмбо обычно выбивает в первый год. На войне выживают маленькие, тихие, неразговорчивые люди. Которые не любят вспоминать.
  
   3. Деньги.
  
   Люди ссорятся из-за денег. Как это получается? Вот я, допустим, сказал Шефу:
  -- Надо заплатить нашим слугам по двести долларов!
   А он как закричит:
  -- Ты что, нам самим ничего не останется! Платим по сто!
   А я говорю:
  -- Как это - по сто? Это же наша ответственность! Мы же им обещали!
   А Шеф в ответ:
  -- Кому? Что? Когда? Я со всеми договариваюсь так - получите полтинник, а если повезет, чуток добавлю! И до свиданья!
   И он прав. Потому что если ты говоришь: "Пацан, получишь полтинник" - а потом пацан получает семьдесят, то пацан счастлив. А то, что ты кладешь в карман сам, пацана не касается.
   Шеф в нашей конторе вообще самый строгий, толстый и лысый. В смысле - бритый. Это он потому что слегка седой, хотя еще молодой. Кислоту жрет. В смысле - жрал. Хотя чего там - и сейчас жрет. Ну, а я считаю, это тупо - жрать кислоту и потом по лесу бегать. Только моим мнением Шеф не интересуется - я у него надысь полтораста одолжил...
   Вообще спокойнее надо быть, уважительнее к людям. Да и конторы у нас никакой нет, если честно. Есть подвал. Сверху - подстанция, так что мы электричество жвалом жуем. Ну, а в остальном - цивилизация, столица, центр.
   Но люди ссорятся из-за денег. Шеф приходит, садится за компьютер и говорит:
  -- Ща поработаем!
   Дальше он что делает? Он стучит по клавишам. А мы вынуждены ждать, пока освободится машина. У нас ведь теперь от робота зависит все: свобода, воля, равноправие. Ну вот. Шеф постучал и поскакал куда-то, а у нас сроки послетали. И ничего ему не докажешь: в один миг как плевок - и за порог. Это называется жизнь.
   Но еще люди ссорятся из-за секса. Вот у меня была девушка. Но однажды я попросил у нее такое, что она сразу со мной поссорилась. К сожалению. А может быть, к счастью.
  
   4. Культура.
  
   Взять искусство. Что сейчас художники творят? Это всем известно - что хотят. Или вот литература. Что в ней происходит? Тоже все ясно - пиши Жи да Ши. А кино? Голливуд - и все тут. Чего не скажешь о театре. Хотя, в общем, и здесь вопросов нет ни-ка-ких. Осталась музыка. Классика и популярная, причем последняя делится на мейнстрим и индепендент. И вот это добро в целом принято называть культурой.
   Вчера водитель в такси сказал:
  -- Сегодняшняя культурная ситуация в мире уже заставила нас всерьез поднять вопрос о мультикультуральности.
   И вправду. Есть шаманские культуры, есть молодежные субкультуры, есть такие культуры, которых уже нет, и есть хорошие, с любовью выращенные культуры. Вот мы с пацанами затеяли бизнес - торгуем книгами, марками. Я майки шью, Ум в баре парится, Мясо бабки считает на компьютере. Еще один - Арнольдыч - на входе, с пушкой. Все культурно.
   Или такая тема. Один нормальный пацан договорился, что позвонит любимой девушке в полночь, а тут, как назло, на работе охранник сектора ногу сломал. Пришлось пацану чужую работу править, все списки допуска проверять. А из бункера мобила не пробивает - уровень секретности, коды доступа. Пацан пробует сейчас через Ай-Пи прорваться по служебной выделенке. Кстати, я и его фамилию знаю, а вот служба безопасности даже номер офиса не вычислила. Ну и ладушки. Пущай его пробует. А то в прошлый раз пацан на транспортере только к трем до сон-ячейки добрался. Персональный коммуникатор у него там есть, да только... Она давно уже спала, прокляв его за бескультурье.
   Имеется еще так называемый Министр культуры, который живет во дворце. Там довольно мрачно, сыро, гулко. У Министра есть жена, добрая женщина. В прошлом красавица, она и сейчас сохранила остатки былой красоты. Ее длинные волосы заплетены в две косы. Она представляет из себя тот тип, в котором чувствуется корневая народная культура. И никакой мегаполис не прокоптит своими свинцовыми выдохами этот беззаветный психоделизм русского алкоголя.
  
   5. Любовь.
  
   Любовь творит с людьми чудеса. Это общеизвестный факт. Гораздо менее известно, что любовь вызывает к жизни темных чудовищ.
   Одна девушка по прозвищу Щука влюбилась в меня. Стала звонить, предлагать встречи. Я сразу понял - тут словами не обойдешься. Подошел к ней как-то на улице и так толкнул, что она об троллейбус ехавший стукнулась и в лужу упала. Жива осталась, но любовь прошла. Притом с моей стороны это был не импульсивный жест, а холодная стратегия. Правда, эта история никак не иллюстрирует мою основную мысль.
   Основная же мысль вот какая - в каждом из нас спит монстр. Хотя любовь может и чудеса творить. Я любил одну женщину из Осло, Норвегия. Она была злая и скупая, приходилось ей все время звонить по международному, а она сама не звонила. Ни разу (кроме двух раз). Потратил много лаве. Как-то раз ору ей в трубку:
  -- Ханна, ты жадина, хек! Давай, приезжай в Москву, хак! Будем жить здесь, хок!
   Она не приехала. Но, во-первых, стала звонить раз в неделю в воскресенье вечером по самому низкому тарифу, а во вторых - присылала каждый месяц сто бакидзе.
   Была у меня еще одна знакомая из Мюнхена. Мы с ней чудесно путешествовали по Альпам, вдруг у меня дико заболел зуб. Я прямо думал: "Ща с горы прыгну!". А Гретхен и говорит:
  -- Майн либер, ихь хильфе дир!
   Взяла геологический молоток, какую-то железную палочку, примерилась - хрясь! - и выбила мне зуб. Правда, сначала ошиблась. Я от боли заорал:
  -- Дура немецкая, это же золотой был!
   Но она не обиделась, продолжила работу и спасла меня. Вот такие бывают отважные немецкие девушки в горах. А по правде говоря, любовь - это как болезнь какая-то психическая. Заразная, но излечимая. Что радует.
  
   6. Наркотики и политики.
  
   Шел как-то ночью в магазин за сладостями к зеленому чаю. Возле милицейского участка вижу - девочка лет семнадцати топчется в темноте. Меня заметила, попросилась рядом пойти, типа до метро. Лицо грязное, в руках помятый портфель.
  -- Что за вещь? - спрашиваю.
  -- Друга, - говорит.
  -- А друг сам где?
  -- В ментовке. Взяли с чеком. Меня отпустили, чтобы денег принесла, и портфель отдали, а он там остался.
   И мы с этой девочкой прошли по темной ночной улице, как брат и сестра. Вообще необъяснимый трип. Какая она мне сестра? Грязная подруга торчка. В резервацию бы их, за колючку. А тут, у нас, среди людей, чтобы жили только хорошие, нестремные и благонамеренные. И все - в отдельных квартирках. А лучше - в кондоминиумах с вакуумным подсосом.
   Включил радио, а там: "Сжечь весь мак, всю коноплю, всю коку, уничтожить все заводы по производству калипсола, амфетаминов, лизергиновой кислоты и далее по всему списку запрещенных веществ вплоть до дезодорантов от пота!". Переключил, а там: "Идет геноцид молодежи! Тюрьмы переполнены несчастными жертвами произвола, а мафия гуляет на свободе!". Мафия - это тоже наркотик. Трава - наркотик. Грибы - наркотик. Солнце - наркотик. Даже вода (в Иерусалиме это точно наркотик).
   Политика, между прочим, тоже наркотик. Не надо делать укола, чтобы стать законченным, отпетым, невозвратным нарком. Они уже рядом. Подбираются к тебе. Разорвут тебя, если ты не убьешь их первым. Твой сосед всосался в говорящую ТВ-голову - он электронный наркоман. Твоя подружка покупает в супермаркете все, что видит, даже пластмассовые стаканчики - потребительская наркомания. Твоя бабушка не более чем жалкая полинаркоманка - кофеек, сахарок, шоколадка. Да и сам-то ты, читатель...
   "Ха! Уж я-то точно не наркоман!" - подумал я. И тут же вспомнил... Хотя ладно. Это не для невинных ушей.
   Так или приблизительно так я размышлял, находясь в центре каменных джунглей, в грязном и жестоком мегаполисе, где родился и вырос.
  
   7. Нежность.
  
   Мы с друзьями постоянно сссоримся. Вот, допустим, вчера Жук принес новую музыку. Стали слушать. Он говорит:
  -- Вот, ребята, если бы не я, вы бы так и сидели без штанов.
   В каком смысле он так сказал? Непонятно. Что мы, лохи? И я бросил ему прямо в лицо:
  -- Ты чо, думаешь, я лох? Да ты молодой еще! Я вообще работал с крупными суммами, когда ты под столом через дырочку лизался!
   Ну, Жук обиделся, ушел.
   Потом другая история была. К нам на тусэ один пацан заруливает - Южанин. Он вообще самый умный, поэтому мне обидно. Я считаю, что самый умный - я. Короче, он пришел, принес новых книг. И давай нахваливать: этот писатель самый странный, тот поэт самый хитрый, у того автора стиль, у этого - фактура. Я сразу ему прямо в лицо:
  -- Да ты вообще ничего не рубишь! У тебя уже мозг заплыл! Ты сам ничего не написал и говорить про писателей не имеешь права. Давай, сначала сам напиши чего, потом грузи нас! Очки тут надел!
   Ну, Южанин заплакал и ушел.
   А еще как вышло. У нас один быковатый есть, мы его так и зовем - Бычелло. Ну, быкует, давит, наезжает. Занимается он торговлей. Мы, короче, продукт изготавливаем: краски подбираем, текст пишем. Лейаут, дедлайн, копирайт. Полная линия. Он берет и все портит, обрезает, правит. При этом ржет, как лошадь, и быкует постоянно. И мотивирует свои действия тем, что, мол, кто торгует? Он! А значит, все наше лаве - от него.
   И я ему сказал как-то прямо в лицо:
  -- Все, что вы рассказываете, так интересно! Сделайте меня своим заместителем, ну, пожалуйста.
   Он только заржал, как лошадь.
  
   8. Про лузеров.
  
   Таких людей много - которые ничего не могут, у которых ничего не выходит. Вот я. Родился и вырос в Москве, казалось бы, лови удачу! Опять мимо. Мы, москвичи, в массе своей слабые, нежные цветки. С нас только пыльцу собирать.
   К примеру, любовь. Тут больше всего проблем, потому что подключается темная сторона Луны. Пока до "туда-сюда" дело дойдет, все проклянешь, сам женщиной стать захочешь или даже усиком жука какого-нибудь. Так опротивеет все. Почему? Потому что полное удовлетворение бывает раз, реже два, реже три, а дальше нарезает уже так мелко, так накрошит, что остается только склевывать и давиться. К тому же крылья ломит и перья отваливаются. Женщина уходит к другу, друг становится врагом, а ты лежишь и кусаешь пустую простынь.
   Или, допустим, бизнес. Тут надо рано вставать, вовремя приходить, договариваться и выполнять, быть готовым схлопотать пулю или уметь побазарить с участковым. Но, кроме этого, нужно следить за своими конкурентами, а также за тем, чтобы твои партнеры не превратились внезапно в конкурентов, а также за тем, чтобы твои партнеры не договорились с твоими конкурентами за твоей спиной. И что самое интересное - все равно не уследить. Все происходит как в той песне: "И в этот миг она его узнала, но он успел шесть пуль всадить ей в лоб".
   Один мой знакомый, а конкретно Ум, имел все: апартмент, герл-френд, трейд-марк и рекорд-лейбл. Ум ездил на зеленом двухместном "Порше", его подружка была в желтом платье, и они целовались на глазах у всех нас, пока стояли перед красным светом. Но кончилось это именно так, как вы и предположили. У герл-френд появился новый бой-френд, с ним вдвоем они зачистили апартмент, слямзили трейд-марк, а все остальное перевели в Швейцарию прямо из рекорд-лейбла. И смылись. Что дальше? Ум продал "Порш", плюнул в землю и пошел в гору. Что поделаешь, пал - подымайся. Закон жизни.
   Нельзя не сказать и про духовную сторону. То ты, понимаешь, моджахед-талибан или растаман, то дзен-буддист или бахаист, то вдруг кришнаит-шиваит или, не дай Бог, кровавый пятидесятник. Или ты паганист-шаманист - веришь в природу, в горящее чучело, в секс групповой. Или ты сайентолог, свидетель Иеговы, мунист, православный-католик-протестант, огнепоклонник, сикх, хасид. Или ты атеист. Или даже сатанист - начитался А.Кроули, Б.Шлямпиковского и прочих темных апостолов, и нате вам - готов поклонник зла. На самом деле ты зла и не нюхал. Но однажды приходит смерть, и перо выпадает из рук поэта.
  

Тринадцать

"...Слышишь дельфиньих

Плавников подземный удар?"

I

Мне не больно! Я счастлив! Здоровье разбойничьи свищет!

Я лечу! Я люблю! Я хочу! Подставляйте висок!

Разрывается лоб, а во лбу третий глаз - или прыщик?

И у самых дверей в сотый раз протыкаю песок.

Я кончаю друзей, и подруг, и культурную общность.

Я один, словно мох меж цветов.

Но уверенность в смерти дает беспредельную мощность,

И опять сам себя целовать-продавать я готов.

Дай мне кайфа, бабла, и музона, и модной одежды,

Подгони катафалк - шиканем на последний фуршет!

Моей родине нету границ, океан мой безбрежный,

А красотке, с которой проснусь, даже имени нет.

II

Ну, как живешь? Все также лжешь, как прежде?

Кому в любви клянешься перед сном?

Ты без одежды лучше, чем в одежде,

Но ты стареешь, детка, с каждым днем.

Змея ползет. Ты стонешь, машешь ручкой,

Любовник, содрогаясь, трет свой рог.

Кем станешь ты? Блестящей злобной штучкой,

Что прячет презик с коксом между ног?

Тряслась кровать. Слепец имел старуху.

Самец драл самку. Гости встали в круг.

Нам на бессмертье не хватило духу.

Мне страшно, бес! Я слышу смерти стук.

III

Сон о девочке, которую мама не любила,

Как она слилась из дома в поисках друзей.

Позади слепая щель, впереди - могила,

А по центру куча тел - вместе веселей.

Сон о девочке, которую обозвали сукой.

Бальный танец становился все больней и злей.

Пляшет сорванная шкура - вот тебе наука,

Пляшут мясо и скелет - вместе веселей.

Сон о девочке, которая всех была прекрасней,

Только на спине не кожа - сучья да кора.

Подожгли мальчишки девку, ждут, пока погаснет,

Закопают и пойдут - по домам пора.

IY

Хотел я собрать позитивный вибратор,

Да только подвел меня пьяный монтер.

Где был генератор, остался лишь кратер,

А дальше я память в компьютере стер.

В позиции страстной с резиновой бомбой

Был схвачен с поличным бумажный костер.

Он каялся долго, изысканно, с помпой,

А дальше я память в компьютере стер.

Правитель с улыбкою странноприимной

Над всею державой крыла распростер.

Любезность была, к сожаленью, взаимной,

А дальше я память в компьютере стер.

Y

Я не видел тебя 49 дней и во сне с тобой танцевал.

Целовал тебя, обнимал тебя, а потом обнажал кинжал,

И я резал кожу твою и рвал, и насквозь тебя протыкал,

И плевал в тебя, и топтал, и мял, и по всякому обижал.

Я не спал с тобой 50 ночей, каждый день без тебя встречал.

Этот пес был хозяйский, а стал ничей, но не выл на Луну, а рычал.

И когда попался к ловцам в сачок, то недолго права качал,

А зубами порвав эту сеть, взлетел - как в моторе летит свеча.

И как в море парус одинокий плыл, и белел, и таял вдали,

Я тебя забыл, сдул как пыль, укрыл под покровом сырой земли,

В темноте рыдал я и слезы лил, когда видеть меня не могли,

И молил: "Вернись!", и стонал: "Проснись!",

И царапал свои нули.

YI

- Нет любви. Миром правит Князь Тьмы, -

Так сказал мне таксист пожилой,

Когда Крымский мост переехали мы.

- Нет любви, - он вздохнул тяжело.

- Женам верить нельзя. И мужьям, -

Шеф шепнул, под фуражкой очки.

Тут я понял: водила пьян, как свинья -

Подготовь для глаз пятачки!

- Жизнь как сон, просыпаться пора! -

Торжествуя, он жал на клаксон,

Когда мы пробили ограду двора

И вспыхнули, упав на газон.

YII

Твой рот - норвежский скалистый фьорд,

Твои волосы - сибирский лес.

Твой живот - Арктика, направление - Норд,

Где Георгий Седов исчез.

Твои груди - айсберги, плывущие в океан,

Как трещина в льдах твой вход.

Я от снежной влаги твоей был пьян,

Замерзая, как Роберт Скотт.

Твой язык - рыба в рукавицах вождя,

А объятья - полярный круг.

Как сияющий змей, в небо вырвусь я

Из слякоти растаявших рук.

YIII

Проститутка, видеокамера, алкоголь.

Карлик-барыга стягивает трусы.

В любовь по вкусу добавляют соус и соль,

И кровяной раскромсанной колбасы.

Пейджер забытый жалобно пищит под столом.

Пучеглазый бухенвальд в очереди второй.

В любовь кладут вишенку, размешав со льдом,

И сосут через трубку, сплевывая порой.

Барханы? Мертвая зыбь? Над океаном туман.

Наш дирижабль на мели. И весь в любовной пыли,

Как крыса, первым прыгает капитан

И ласточкой бьется о поверхность земли.

IX

Моя милая девочка, пишу тебе из тюрьмы.

Желтые стены, жестяная посуда, жесткий матрас.

В каком-то смысле об этом мечтали мы,

Когда безумие изредка отпускало нас.

Тут семеро душ на две пары нар, так что спим

Поочереди. Ни помедитировать, ни подрочить.

Тело остекленело, и дух стекленеет с ним.

В этих зеркалах отражений живых не ищи.

Ты теперь где-то в Азии ешь мясо под крик осла.

Все твое при тебе. И никто не поднимет шум,

Когда тот, кого ты погубила (и этим, возможно, спасла)

Явится ночью, чтобы отнять твой ум.

X

Я заболел. Пружин скрипучих, подушки жесткой господин,

Лежу, как на Эльбрусе туча, в просторной комнате один.

Мой сон порою неприятен, как сочетанье потных пятен,

То как пророчества невнятен, то как мычанье непонятен.

Но ты там есть. Скрестивши ножки, сидишь на каменной стене

И вдруг показываешь рожки тому, кто сзади, но не мне.

Я оборачиваюсь. Пусто. К тебе - тебя как ветром сдуло.

И у меня такое чувство, как будто это ты заснула

И видишь сон. На досках плесень, скрипят уключины не в тон,

Твой челн удобен и не тесен, лишь плещет веслами Харон.

Но ты кричишь, как мать при родах, и с мраком этот крик един,

А в черных, маслянистых водах ныряет каменный дельфин.

XI

Возьми мольберт и нарисуй пейзаж,

Где дом с трубою, улица, фонарь,

А может, солнце, море, пальма, пляж,

А может, в темноте убийца наш.

Возьми перо и напиши катрен

Про свет луны и трели соловья,

А может, про предательство и плен.

А может, про стрельбу и вой сирен.

Возьми резец и мрамора кусок,

Все лишнее - до крови - отсекай.

И таз подставь - пускай стекает сок.

И жизнь, и смерть в один уйдут песок.

XII

У меня шесть пальцев на руке

И кошачее веретено зрачка,

Два конца на гибком языке,

А на брюхе гладком нет пупка.

А под брюками не шерсть, не чешуя -

Сталь каленую скрываю тканью я.

У тебя на ушках острый верх

И без века круглый глаз во лбу,

Семь сосков густой скрывает мех

И костистый гребень на горбу.

А под юбкою, повыше ягодиц

Хвост змеится, как у ящериц.

XIII

...................

...................

...................

...................

...................

...................

...................

...................

...................

...................

...................

...................

  

Сила советской медицины

  
   В одно майское воскресенье у нас дома собралась небольшая компания. Среди гостей была Елена Григорьевна К., приехавшая из Франции провести свой отпуск на родине, в Москве. Она уже несколько лет жила там, работала врачом-терапевтом в небольшом северном городке. Речь зашла о телевидении. Кто-то вспомнил первые советско-американские телемосты, проводившиеся, как принято говорить, на заре перестройки. Многие из тех, кто смотрел эти передачи, помнят случай с женщиной, которая сказала фразу, мгновенно ставшую крылатой: "У нас в СССР секса нет!". Мало кто сообразит сейчас, о чем шла речь в той программе, и еще меньше людей знают, что фраза эта на самом деле - плод удачного монтажа, принесшего высокий рейтинг создателям шоу и многие хлопоты той несчастной даме. Ведь она сказала на самом деле совсем другую фразу, от которой отрезали только эффектное начало - оно одно и осталось в эфире. Истинный смысл ее выступления заключался в критике советской системы сексуального образования. Дама потом, кажется, судилась с телевидением, на предмет задетых чести и достоинства, потому что считала, что ее незаслуженно выставили на посмешище перед многомилионной телеаудиторией, однако суды, кажется, не принесли ей успеха. Так или иначе, но фраза эта пережила и СССР, и перестройку, и телемосты, и до сих пор, как ни странно, она воспринимается многими как наиболее точная характеристика ситуации с половым просвещением в советской стране.
  
   "А ведь это и вправду так, - вступила в беседу Елена Григорьевна. - Когда мы росли, время было воистину пуританское. Какой там секс, что вы... Элементарных вещей не знали, даже самой сейчас не верится, что такое могло быть. Что самое интересное в разговоре? Пример из собственной жизни. Я вам не рассказывала, как пришлось лечить милиционера от импотенции? Нет? Был такой эпизод в моей жизни. Тогда послушайте, какая со мной приключилась однажды история. В семнадцать лет я поступила на первый курс московского медицинского института, тому назад уж тридцать семь лет... Как мы изучали анатомию? По одной стандартной схеме. Вот, к примеру, нос: симметрия сверху вниз, хрящ, левая ноздря, правая ноздря... Грудь - правая часть, левая часть... Позвоночник, живот... И так постепенно дошли мы и до наиболее интересного мужского органа. Задали нам прочитать параграф на дом. И я, как занудная отличница, читала и все никак не могла понять. И вот на занятии спрашиваю:
   "Простите, я вот никак не могу понять, где должен быть конец?"
   Преподавательница наша говорит:
   "Поставьте тело!"
   Я, как положено, мысленно его ставлю и говорю:
   "Все равно не понимаю, ведь если он стоит, то конец должен быть снизу, а тут в учебнике нарисовано так, что конец получается сверху!"
   Ну, одногруппники мои уже прыскают, а преподавательница нахмурилась, как грозовая туча:
   "Знаешь, что такое недостаток кровообращения? - спрашивает. - Это как раз то, что происходит у тебя в мозгах! Так что если не можешь понять, то запомни и не срывай мне занятие!"
  
   Вот такая я была наивная студентка в семнадцать лет. Но это не помешало, а может, как раз и поспособствовало мне на третьем курсе в девятнадцать лет изящно выскочить замуж. Конечно, был бой с родителями, были рыдания, крики и прятанье паспортов. Но вот у нас закончилась сессия. Мы с Димкой сдали утром последний экзамен, а днем пошли и расписались, а на следующий день отправились в наше свадебное путешествие - на студенческую практику. Мы уже заранее вместе на эту практику записались, зная, что поженимся, и вот попали в одну сельскую больничку. Это был небольшой стационар с поликлиническим отделением, и нас там уже ждали, потирая руки. Потому что пришло время отпусков. И вот заведующая отводит Димку в хирургическое отделение и говорит:
   "Ну, что ж, прошу, отделение ваше на целый месяц, поздравляю! Не волнуйтесь, тут ничего страшного не будет, будут механизаторы с производственным травматизмом, ну, вы же ранки умеете зашивать? Вот и хорошо, вот и славно, а если что серьезное, смело направляйте прямиком в районную больницу".
  
   А меня, как терапевта, бросили на поликлинику. А у них все вместе было: кожные заболевания, венерология... Я, как эти стопки с документами увидала, так и побледнела:
   "Извините, а мы кожно-венерологические не проходили еще...".
   А заведующая в ответ:
   "Да вы не беспокойтесь, тут работа простая, будут к вам доярки приходить, у них у всех руки от доения болят, трескаются, так вы, чтоб не думали, что всем одно и тоже прописывают, одной мазь, другой болтушку, одной мазь, другой болтушку, оно и хорошо получится, и славно. Вот я вам тут и рецепты все уже подготовленные стопочкой под стекло сложила... Так что входите в курс дел, а через месяц я вернусь и практику вашу подпишу. Всего хорошего!".
  
   На следующий день было пятое июня и первый прием. Я сижу в своем "кибинете", в коридоре очередь доярок. Все идет как по маслу: мазь, болтушка, мазь, болтушка. И вдруг, слышу, шаги в коридоре - бум, бум, бум, дверь распахивается, а на пороге... Милиционер, при полной форме, с усами, с плечами. Он ка-ак глянул, у меня сердце под стол закатилось. И только пискнуть сумела:
   "Вы ко мне?"
   А он так низко и коротко:
   "Нет, я - не к вам!"
   И дверью - трах! Ну, думаю, вот тебе и здравствуйте, и до свидания. А минутой позже опять слышу в коридоре шум какой-то, голоса, дверь опять распахивается, и на пороге снова тот милиционер, но уже вместе с заведующей (она еще три дня должна была перед отпуском доработать).
   "Ну, в чем дело? - говорит заведующая. - Все в порядке, доктор на рабочем месте, идет прием, что вас не устраивает?"
   "Да вы что! - возмущается милиционер. - Вы что, не понимаете? Мне нужен врач, и при том - мужчина!"
   Тут во мне что-то звякнуло. Ах так, думаю, хорошо же. Встаю и говорю:
   "Гражданин, видите, на мне белый халат?"
   Милиционер отвечает неуверенно:
   "Ну, вижу...".
   "А если видите, то это значит, что перед вами не женщина и не мужчина, а врач. Если же это вас не убеждает, то это означает, что вы абсолютно здоровы, и вам не нужен никто: ни женщина, ни мужчина, ни врач!"
   Заведующая, видя, как я воспряла, говорит:
   "Ну, я смотрю, вы тут и без меня договоритесь, вот и хорошо, вот и славно, так что желаю успехов, всего доброго!" - и быстренько за дверь. А я осталась наедине с моим милиционером. Глаза мои упираются ему точно в середину галстука. Я духу набралась и спрашиваю:
   "На что жалуетесь?"
   Он засмущался, глаза в сторону отвел:
   "Понимаете, доктор, не стоИт...".
   А что не стоИт, я не понимаю, и говорю первое, что на ум приходит:
   "Так, так, все понятно, ну, садитесь, садитесь, пожалуста...".
   Он опять взвился:
   "Вы что, издеваетесь?!".
   Я вижу, что дело серьезное, а понять все равно ничего не могу.
   "Так, - говорю ему, - вот что. Видите, у меня полный коридор больных. А вы тут врываетесь, шумите... Вот что. Вы приходите к концу приема, мы с вами спокойно побеседуем".
   Он послушался и ушел. А я в обеденный перерыв бегу к Димке.
   "Спасай, - говорю ему. - Что делать, не знаю".
   Димка спрашивает:
   "Да что случилось?"
   "У меня милиционер, - говорю, - а у него не стоит, что делать?"
   Димка как закричит:
   "Вечно ты в какое-то дерьмо вляпаешься! Ничего себе начало практики! Где он?"
   "Придет в конце дня".
   "Так, шли его сразу ко мне, мы тут с ним побеседуем по-мужски".
   Ну уж нет, думаю, это мой пациент.
   "Ладно, - говорю, - раз не хочешь мне помочь, буду сама разбираться!".
   И пошла. Такой у меня характер. Пришла в "кибинет", и все снова: мазь, болтушка, мазь, болтушка... День к концу подошел, является мой милиционер. А я вспоминаю, как нас учили: чтобы понять причину и суть заболевания, прежде всего необходимо получить точный анамнез, то есть, попросту говоря, историю болезни.
   "Вы уж не обижайтесь, - говорю, - только садитесь, пожалуйста, и все по порядку мне расскажите, а там уж посмотрим. Как это у вас началось?"
   А сама так и не понимаю, что началось-то. Он говорит:
   "Понимаете, доктор, у меня в поселке жена. И любовница. И все было хорошо, но поселок маленький, все по ветру носится. Жена прознала как-то. И говорит мне: вот оно что, гуляешь от меня, так смотри - еще узнаю, что был у ней, подсыплю тебе отравы в питье, и с ней не сможешь, и со мной не сможешь, и ни с кем не сможешь! А она у меня и вправду по травам сильна, так, видать, дожидаться не стала, а со зла в тот же день и подсыпала. Я к любовнице-то прихожу, а у меня - не стоит! Я уж всех баб в поселке перепробовал и даже в райцентр ездил, а все без толку. Если вы не поможете, то и не знаю, как жить буду!"
   "Поможем, поможем, - говорю. - Советская медицина - лучшая медицина в мире".
   Говорю-то говорю, а сама и не понимаю, в чем помогать-то. Такая я была три дня женатая практикантка. Ладно, думаю, мне тут шесть недель всего работать. Вспомнила про занятия наши по психотерапии, подумала еще немного и говорю:
   "Слушайте, она вам, конечно, чего-то подсыпала, это точно, но современной науке совершенно так же точно известно, что ни одно лекарство и ни один яд не действуют вечно. Думаете, почему в аптеках на всех лекарствах ставят срок годности? Потому что потом они перестают действовать - раз, и как отрезало. А если лекарство введено в организм, то у него тоже есть максимальное время действия. Что касается травяных составов, к примеру, и это совершенно бесповоротно доказано наукой, то такое время действия составляет максимум три месяца. Так что какого числа у вас был разговор с женой?"
   "Двадцать восьмого мая".
   Я еще это число так точно запомнила, потому что тут совпадение вышло - у меня тогда же день рождения.
   "Так, - говорю, - три месяца у нас будет двадцать восьмого августа. Значит, сделаем так. Вы ко мне вечером будете приходить в рабочие дни, мы с вами будем немножко заниматься психотерапией, у вас сейчас стресс, депрессия, вам нужно перестать волноваться. А насчет любовницы... Лучше всего вам этим больше не заниматься".
   Он аж подпрыгнул:
   "Как не заниматься?"
   "А вот так, - говорю. - Вам сейчас лучше всего заняться чем-то отвлекающим. Организуйте, например, тимуровскую команду. Или, еще лучше, волейбольный турнир. Вы же милиционер, вот и поддерживайте порядок таким образом. Вы вот ездили в райцентр, там же есть наверняка молодежная команда, вот и организуйте товарищескую встречу. Вам нужно отвлечься. Главное - не думать об этом. Потому что есть одна опасность - обычно все из организма выводится в течение трех месяцев, но если зацепится за центральную нервную систему, тогда дело примет другой и весьма плачевный оборот. Тогда вам помочь будет уже гораздо труднее. Центральная нервная система - это самое главное, как учил академик Павлов. Так что отнеситесь к лечению серьезно, я вам это ответственно советую. Не дай бог зацепится за центральную! А про жену с любовницей не думайте, играйте себе в волейбол и каждый вечер - ко мне, на терапию. И двадцать восьмого августа будете как новый!"
  
   Вот говорю я все это, а у самой все внутри обрывается - что ж я делаю? Как вниз головой прыгать - у-ух... Но он так выслушал грустно и ушел. И я пошла - домой, к мужу моему. Димка спрашивает:
   "Ну что, приперся милиционер-то?"
   "А как же, - отвечаю, - ты вот не захотел мне помочь, так я теперь с ним буду каждый вечер психотерапией заниматься".
   Ну, это Димку абсолютно не устраивало, но сделать он ничего не мог - такой у меня характер. А милиционер, и вправду, стал приходить. Сидели мы с ним, чай пили, про жизнь разговаривали. И в волейбол он играть начал, действительно, организовал турнир товарищеский, команды какие-то к ним приехали. Рассказывал мне про это, даже увлекся сильно. Но самое главное, что до конца я так ничего и не понимала, вот поверите или нет, но это чистая правда. И думала только об одном - чтобы он о том не прознал. Потихоньку-полегоньку прошли мои шесть недель, попрощалась я с милиционером, и поехали мы с Димкой назад в Москву. И забыла я эту историю.
  
   Прошел год. И вот после четвертого курса направляют меня на следующую практику, опять в сельскую местность и даже в тот же самый район, но уже не в больничку, а в простой медпункт. Приезжаю, показывают мне мой "кибинет". Сажусь я уныло за дээспэшный замызганный стол, и вот представьте себе - не проходит и пятнадцати минут, как открывается дверь, и входит - он! Мой милиционер. Все при нем: и форма, и усы, и плечи. Я от страха чуть сквозь стул не просела. Все, думаю, молись, Ленка, чтобы он тебя не пришиб! А он вдруг мне цветы протягивает и говорит:
   "Доктор, я как узнал, что вы к нам в район, так обрадовался, чуть не запел! Я ж вам тогда ни спасибо, ни до свидания толком сказать не успел. Честно скажу: не верил я вашему лечению. Так, ходил к вам, чтобы время скоротать. Ну, а потом привык даже. Бывало, иду вечером домой по поселку, прохожу мимо больнички нашей, эх, думаю, врач-то мой уехала! И так вот шел как-то, и такая тоска взяла, стал все вспоминать, как мы с вами сидели, разговаривали, как-то душу туманом заволокло, и вдруг сковырнулось чегой-то там, я вас так отчетливо вот представил, как вы говорите - двадцать восьмое августа, и вдруг понимаю - ё, так это ж сегодня! И тут меня ка-ак поднимет! Ка-ак вверх рванет! Прямо полетел до дома-то! И сразу к жене - ну, как дикий зверь прямо... Ей-то я ничего про вас не говорил, не рассказывал, и любовнице ни слова, их теперь две у меня, одна в райцентре, тренер волейбольный, мы тут турнир готовим областной... Так что спасибо вам большое, доктор, очень вы мне помогли, спасли прямо, я теперь мужчина хоть куда!.."
   Тут он так оглядывается заговорщицки, будто смотрит, нет ли рядом кого, шагает вперед, наклоняется над моим столом и, глядя в глаза, говорит мне:
   "И вот желаю вам это доказать, прямо и немедленно!"
   Я чуть-чуть отодвинулась:
   "Спасибо, конечно, но лучше не надо!"
   Он обиделся:
   "Как это не надо? Вы же спасли мою мужскую силу!"
   Ну, думаю, ничего себе, выходит, все-таки внушила я ему! А сама такое строгое лицо делаю и холодно заявляю:
   "Во-первых, я на работе не я, а официальное лицо и представитель международного красного креста, а во-вторых, вашу мужскую силу спасла тоже не я, а безграничная сила советской медицины!"
   "Ну, так давайте во имя советской медицины и лично академика Павлова! Доктор, вы не пожалеете! По крайней мере, удовольствие получите!"
   Так и ушел, обиженный, цветы на стол положил. Прошло с тех пор много лет. Я вот думаю иногда - а может, зря я его прогнала-то? Вот как сегодня это все перед глазами - стоит, запыхавшийся такой, в форме этой, с усами, с плечами, с цветами. Даже жалею, что не сделала это с ним, с милиционером этим. Честное слово. А с Димкой мы развелись через четыре года и видались потом только один раз".
  

Три сонета

I. Старый дворик

Всегда влюблен, опаздываю всюду,

Часов до двух и глаз не продеру.

Не знаю никогда, где завтра буду,

С кем окажусь в обнимку поутру.

Весь мир провалится в огромную дыру.

Я буду песни петь и мыть посуду.

А если сам когда-нибудь умру,

Придти на кладбище, наверное, забуду.

А где-то в старом дворике глухом

Блаженно клохчут голуби тупые,

И потревоженные солнечным лучом,

Колышутся пылинки золотые.

Там каждый день с утра перед обедом

Слепая девочка гуляет вместе с дедом.

II. Правнуки Дарвина

Может быть, нет ни ангелов, ни бесов,

Ни седьмого неба, ни третьего пути.

Даже при помощи чугунных отвесов

Золотого сечения не найти.

Ну а мы среди чужих интересов

Свой не сумеем ни отыскать, ни спасти.

Остались только лезвия без эфесов,

Как мясо, отделенное от кости.

Но мы верим в то, что невероятно,

Неприятное сделалось нам приятно,

Эйфория лучше штыка и пули!

Черный ворон превратился в Жар-птицу,

А гамбургер забрался верхом на пиццу

И сидит на ней, как на венском стуле.

  

III. Традиция

Ночная тишина меня качает,

Баюкает на ласковых руках,

И страстных снов моих не замечает,

И отгоняет прочь тоску и страх.

Ну вот опять запутался в словах:

То сам себя герой во тьме встречает,

То сам с собой толкается в дверях,

То сам в себе души уже не чает.

Души в нем нет, он фикция, мираж,

Бесплотный контур, вырванный из текста.

Но вот Традиция садится в экипаж,

И рядом для него найдется место.

Он мой двойник, он мне и друг, и враг -

Клубком на золоте свернувшийся червяк.

Дети подземелья

  
   Как-то незаметно сложилась традиция, что по воскресеньям собираются у нас разные интересные люди. Петю Миллера привел, помнится, Михаил Юрьевич Л., адвокат и меломан, предупредив по телефону, что берет с собой музыканта. Стриженый наголо, как буддист, в серых брюках с квадратными карманами на бедрах и синей клетчатой рубахе, Петя просидел весь вечер тише воды ниже травы, только пил чай, ел печенье и улыбался. И вроде бы ни с того ни с сего, как это обычно бывает, зашел разговор о бездомных детях. Помянули Дзержинского, который совмещал управление Чрезвычайной Комиссией, железными дорогами и плановым отловом беспризорников. Обсудили "учителей-новаторов", модных в конце 80-х, из которых кое-кто оказался на поверку опасным шарлатаном, а то и сектантом. Не обошлось без литературоведения: вспомнили и "Педагогическую поэму", и "Детей подземелья", и "Маленького оборвыша", и уж конечно - Гавроша. Кто-то брякнул: "В одной Москве этих Гаврошей уже три миллиона!". Михаил Юрьевич возразил: "Да Бог с Вами, это что же, каждый четвертый москвич - беспризорник? Вы путаете с данными по всей России...". Стали спорить о цифрах, опросах и переписях, потом вообще о том, верить ли статистике и сколько бывает разных, противоречащих друг другу статистик. Потом возникла пауза, и тут Петя кашлянул, привлекая внимание.
  
   "Извините, что встреваю в ваши вычисления, в математике не силен, в социологии тоже, просто вспомнил один случай. Многие, наверное, хоть раз да попадали в такую историю, что любая отвлеченная теория, сталкиваясь с ней, приобретает вдруг удивительную наглядность... - Петя поерзал на месте, взял было очередное печенье, но тут же положил обратно. - Знаете, я никогда особо не интересовался общественной жизнью или коммунальной политикой, да и сейчас не очень интересуюсь. Для меня заплатить за квартиру, счета заполнить и так далее - это каждый раз усилие и мука страшнейшие. Хожу, так сказать, полностью погруженный в свои мысли... Ну, хожу-хожу, а помимо того на метро часто езжу. Случай этот произошел со мной в 1994 году, где-то в двадцатых числах мая. Я изо всех сил очаровывал одну молодую особу, что жила на Тверской улице, напротив гостиницы "Минск", в том же здании, где и композитор Родион Щедрин... да это не важно. Она снимала большую квартиру у одной театральной старушки, хромой и глуховатой, а я в гости к ней заходил. Ну, не к старушке, естественно... Был я тогда весьма озабочен формированием музыкальной группы, с которой репетировал допоздна. И вот после очередной такой репетиции, приблизительно в половине первого, оказался я на пустынном перроне станции "Новокузнецкая", где, говорят, особый, загадочным образом полезный для астматиков состав атмосферы. Высокогорный как будто. И якобы собираются там регулярно недужные, сидят на лавочках, сосредоточенно вдыхая и выдыхая целебный воздух подземелья. Но в столь поздний час никаких астматиков не наблюдалось. На всем перроне стояло человек пятнадцать-двадцать, и я посреди них - с гитарой в чехле и раскрытой книжкой в руках. Помню даже, что за книжка - "Смерть героя" Олдингтона, но это тоже не важно. В общем, стоял, увлеченный чтением. Тут подкатил долгожданный поезд, я вошел во второй вагон, в первую дверь. Вместе со мной вошло еще несколько человек, но все как-то быстренько продвинулись куда-то в дальний конец. Недолго думая, уселся я лицом ко входу на одном из тех укороченных сидений, где с трудом умещаются трое. Или двое толстых. Ну, я-то был в гордом одиночестве. Коротко глянул на поплывшую за окнами станцию и опять уткнулся носом в книгу. Но что-то маячило на окраине поля зрения, какое-то пугало в рваном макинтоше отгоняло ворон, размахивая соломенными клешнями. И я поднял голову, оглядевшись повнимательнее...
  
   А в вагоне, как бы это сказать... В вагоне происходили события. Слева, почти напротив, через дверь по диагонали от меня, сидела странная парочка. Там был мужчина лет тридцати с небольшим, в заляпанных грязью кроссовках, в джинсовом костюме, небритый и какой-то помятый. Он прижимал к поручню маленького мальчика, лет десяти-двенадцати на вид, во всяком случае, это был ребенок, а не подросток. Он его прижимал и давил, а мальчик корчился и вырывался, ухватившись за поручень. Но мужчина этот накрыл своей ладонью маленькую ручку и, осклабившись от удовольствия, сильно сжал. Я с ужасом увидел, что из глаз мальчика текут слезы, оставляя две дорожки на круглом грязном лице. Мальчик вообще был весьма грязен - в драном свитере и подвернутых брюках, в каких-то нелепых ботах, причем правый просил каши, судя по всему, давно и безнадежно, вдобавок оба были запачканы тем же образом, что и кроссовки неприятного спутника. Мальчик что-то говорил, плаксиво скривив губы, сползая с сиденья и дергая зажатой конечностью, но мужчина не слушал, а давил все сильнее, прямо ввинчивая в поручень свою руку, а другой ухватил мальчика поперек живота и одним толчком водворил его на место. Меня, знаете ли, прямо обожгло изнутри. Ну, как если видишь то, чего видеть не хочется. Чего и быть не должно, а тем не менее вот оно - конкретно перед тобой, и никого рядом. Я опустил взгляд, но строчки прыгали, теряя слова и буквы. Теперь понятно, почему остальные пассажиры ушли так далеко! В другом конце вагона старательно отворачивалось человек десять: мол, все нормально, едем себе и едем, все как обычно, и ничего такого. Что делать? Я посмотрел на мальчика, корчившегося и извивавшегося в руках - кого? Маньяка? Старшего брата? А может, отца? Нет, на родственников они не были похожи. Глаза садиста сладострастно блестели, он что-то шептал мальчику на ухо, грязный кроссовок корябал пол, а рука все вкручивалась и вкручивалась в поручень. Меня он откровенно не брал во внимание, а мальчик, судя по всему, ни на какую помощь со стороны не рассчитывал. На редкость отвратительная ситуация, короче говоря.
  
   Поезд остановился на "Театральной". В нашу дверь вошли парень с девушкой в обнимку и угрюмый дядя с дипломатом. Первые сразу проскочили куда подальше, а дядя, поначалу не разобравшись, сел точно напротив меня и с шорохом развернул газету. В наступившей тишине стали вдруг слышны всхлипы и невнятные жалобы жертвы, перекрываемые шепотливым бормотанием мучителя. Дядя с дипломатом удивленно глянул поверх газеты, посмотрел на меня, потом куда-то вдаль, потом торопливо сложил газету, встал и... перешел в соседний вагон. Двери захлопнулись, мы поехали. И тут я понял, что все... Надо или вставать и идти к этому мерзкому человеку, издевавшемуся над ребенком, что-то ему говорить и так далее, или закрыться книгой, сжавшись от трусости, а на следующей станции выскочить и постараться все забыть. Помню, я еще подумал: у меня гитара, у меня пальцы, а если придется драться, то я не умею, и этот мальчик мне ни сват, ни брат. А может, он что-то украл, может, он получает по заслугам, я же не знаю... В общем, у меня какая-то дрожь дрянная началась, в коленках и в животе и в кистях рук, и в горле пересохло, и дыхание перехватило. Мне очень не хотелось находиться там, где я находился, но делать было нечего и деваться некуда. Потому что я уже был там. И все это как бы разыгрывалось специально для одного меня. Ну вот. И я сложил эту свою книгу, сунул ее в карман гитарного чехла, вздохнул и встал. Сделал три шага, взялся рукой за верхнюю перекладину, немного наклонился над этими двумя и сказал, почему-то обращаясь к противному человеку на Вы, что-то вроде:
   "Так... Э-э-э... Зачем ребенка мучаете?"
   Мальчик мгновенно затих, исподлобья бросив на меня затравленный взгляд. А этот крепыш в джинсах как будто ждал вопроса:
   "Все в порядке, - бодро отрапортовал он, слегка ослабив свой нажим, но так и не отпуская зажатой ладони. - Все в порядке..."
   "Ну, может не надо так... - как-то неуверенно продолжил я. - Что он натворил-то?"
   "Беспризорник! - сказал мужчина, слегка отодвигаясь от мальчика и пренебрежительно на него кивая. - Я у него... Он у меня... Я за ним и погонялся! Полчаса между ларьков ловил гада!"
  
   Вблизи я разглядел, что мальчик, действительно, похож на маленького бомжа: грязь на его лице и шее явно жила и развивалась уже не первый день, волосы спутанно топорщились. А вот мужчина оказался моложе, чем выглядел издалека, он был едва меня старше или даже ровесником. Один глаз у него покраснел от лопнувшего сосуда, кожа вокруг губ шелушилась.
   "Все в порядке, - снова повторил он. - Я из милиции."
   Такого поворота я никак не ожидал, хотя, возможно, об этом как раз и стоило подумать в первую очередь.
   "Отлично!" - сказал я сам не знаю почему.
   Мы помолчали. Любопытствовали пассажиры вдали, приглядываясь к нам. Стучали колеса. Мальчик не шевелился, даже не пробуя освободить руку. На меня он не смотрел и не говорил ни слова.
   "Все под контролем, - качнул головой неожиданный конвоир. - Этого я задержал. И теперь трапс... транспортирую!"
   "Вы это... - сказал я. - Вы вот что... Давайте-ка выйдем на следующей станции и пройдем в отделение, там и разберемся".
   "А что? А что? - засуетился джинсовый, полупривстав и снова сев. - Конечно, разберемся! А ты чего думаешь, не разберемся? Я с ним разберусь..."
   И он как-то боком одновременно и пнул, и толкнул мальчика. Тот вздрогнул, но не проронил ни звука.
   "Я и так на следующей... - сказал джинсовый. - Этот гад ло-овкий! Ну, от меня не уйдешь!"
   Я стоял перед ними, чувствуя себя, мягко говоря, идиотски. Героическое освобождение не получалось. Жертва не проявляла никакой собственной воли, а садист-маньяк оказался сотрудником в штатском. Или он все-таки врал?
  
   Тут поезд вылетел из тьмы на свет и помчался вдоль платформы "Тверской", круто затормозил - я чуть не рухнул - и остановился. Двери раскрылись. Я подхватил гитару за горло, а мой собеседник - своего мальчика за шиворот. Мы вышли.
   "Конечно, разберемся! - забубнил джинсовый, волоча мальчика. - Куда ты денешься! А ну, тихо, гад!".
   Позади стукнули двери поезда. Справа был эскалатор, слева, чуть подальше, виднелись перила перехода на "Пушкинскую", а совсем далеко, в противоположном конце зала, уходил вниз эскалатор на "Чеховскую". Мы остановились. Моему визави явно не хотелось идти сейчас в какое-то отделение и тем более чего-то там разбирать. Но как теперь от меня отделаться?
   "Слышь, это... - обратился он ко мне. - Тут вона чо..."
   Я молчал, лихорадочно выдумывая, что бы сказать, а джинсовый, продолжая нечленораздельно бубнить, полез левой рукой в нагрудный карман куртки. Правой рукой он продолжал держать мальчишку за ворот свитера. Вдруг тот резко присел, рванулся, освободился и побежал, трепыхая широченными штанинами, как крыльями.
   "Стой, гад! Стоять!" - крикнул джинсовый, бросаясь вдогонку, но не сделал пяти шагов, как ноги его переплелись сложным узлом, и он кубарем полетел на пол, перевернувшись чуть ли не через голову. А мальчик тем временем сверкал голой шеей уже в центре зала, возле самого перехода на соседнюю станцию, еще мгновение - и он пропал, затерявшись между немногочисленными гражданами. Все произошло так быстро, что я не успел пошевелиться. Так и стоял, обхватив свою гитару и полураскрыв рот. Джинсовый поднялся с пола, неловко отряхнулся, сделал несколько шагов в ту сторону, куда скрылся мальчик, махнул рукой, развернулся и вперевалочку устремился ко мне. Подойдя, протянул раскрытое удостоверение. Приглядевшись, я убедился, что мелкое личико на фотографии и щетинистая личина передо мной, без всякого сомнения, принадлежали одной личности - покачивавшемуся и гнусненько скалившемуся штатному сотруднику органов внутренних дел, не помню уже, сержанту или лейтенанту. Имени-фамилии тоже не помню, конечно.
   "Ушел, гаденыш", - доверительно сообщил он.
  
   Тут я наконец понял, что этот человек был, что называется, в состоянии сильного алкогольного опьянения. Проще говоря, он еле держался на ногах. Его глаз теперь просто наливался кровью, а шелушивые губы заискивающе улыбались.
   "Слышь, братан, тут вишь какое дело-то... - сказал он. - Сам-то куда щас?"
   "Наверх, - ответил я. - Это моя станция. А Вы?"
   "И я наверх! - обрадовался он. - И моя станция! Слышь, братан..."
   Икнув и вздрогнув, он ухватился за мой рукав:
   "Этот, вишь, ушел, гад... А ты чо, гитар-рист?"
   Залихватски ударив последнее слово, он горячо дыхнул мне в самые ноздри, заглядывая снизу вверх. Он был на полголовы ниже меня. Я молчал, не зная, как от него отделаться. Между нами возникла ненужная, случайная, дрянная связь, и ее надо было срочно рвать, пока не поздно.
   "Слышь, братан, - снова начал он, собравшись с мыслями. - Ты это... Одолжи... На пиво одолжи!"
   Я полез в карман и извлек оттуда какую-то мелочь.
   "Вот, - сказал я. - Больше нет".
   Он сгреб бумажки, пересчитал, шевеля языком. Я смотрел на него, почему-то не в силах тронуться с места.
   "Пойдем пивка примем, а?" - сказал он. Мы пошли к эскалатору, он впереди, я чуть позади.
   "Нет, - сказал я, оказавшись на ступенях. - Я тороплюсь, меня ждут".
  
   Но этот тип уже потерял ко мне всякий интерес, занявшись пересчитыванием своих финансов. Так мы и поднялись из подземелья - он щупал и мял мои бумажки, я изучал его джинсовую спинку. Оказавшись наверху, он замешкался, я в два шага обогнал его и, почти взлетев по ступенькам на улицу, заспешил по тротуару, крепко сжимая ручку гитарного чехла и не оглядываясь".
  

Психоделические вариации

1. Романтизм

О, мой таинственный двойник!

Ты что там рыщешь меж колонн?

Печалью затуманен лик,

Высокий лоб раздумий полн.

Ты что там ищешь средь руин?

Что потерял в краю родном?

И я, и ты - корабль один

В тумане моря голубом.

Глядит разбитый Аполлон

На восходящую Луну.

Я слышу оружейный звон.

Идут мужчины на войну.

Духовной жаждою томим

И мой холодный, ясный ум.

Соединяется с твоим

Глубоким смыслом тайных дум.

Ничто не вечно под Луной.

Мы под землей закончим бег.

Но неужели нам с тобой

Быть разделенными навек?

Горят огни далеких гор.

Спартанцы ждут у Фермопил.

Троллейбус в темноте шофер

Ведет над бездной меж могил.

Враг побежден. Философ прав:

Ничто не вечно под Луной.

Когда бы был я русский граф,

Ты был бы русский крепостной.

Но леденеет поцелуй,

И замирает соловей.

Кукуй, кукушечка, кукуй,

И не жалей нас, не жалей.

Ну, что там видно со стены?

Куда ты мрачный вперил взгляд?

Мужчины не придут с войны,

И в чаше не вино, а яд.

На лаврах карлик почиёт.

Молчит почетный караул.

А заржавевший пулемет

Диктатор положил на стул.

Его чело озарено

Нечеловеческим огнем.

Он наливает нам вино,

И мы его, конечно, пьем.

Но заполняют Колизей

Цыгане шумною толпой,

И начинают без затей

Свой танец тихий и простой.

Свой танец грозный и лихой!

И музыка стучит в висок!

Я вижу смуглый профиль твой

И кровь, стекающую с ног.

Я слышу лязганье мечей!

Я слышу крики Спартака!

Но все же дружеской ничьей

Наш матч закончился пока.

Печальный демон взад-вперед

Все ходит по цепи кругом,

То как змея вдруг поползет,

А после бросится бегом.

И я, и ты - лицо одно,

Но все же мы разделены,

И это, в общем, все равно,

И, в общем, мы с тобой равны.

И вот среди высоких трав

Под Солнцем спим в который раз.

Венера, руки потеряв,

Ногами обнимает нас.

И нет ни счастья, ни любви,

И сон уже не сон, а явь.

Сорви же яблоко, сорви!

А впрочем, лучше так оставь.

  

2. Символизм

Смесь праха с порохом вскипела,

Почти что плавится кастрюля.

Ой, скоро примутся за дело

Штык-молодец и дура-пуля.

Прикованный к больничной койке,

Век-говнодав один скучает.

Кто три нуля прибавит к двойке,

В итоге двойку получает.

Вот на гранитном постаменте

Стакан граненый и граната.

Учитель утонул в цементе,

Хоть по воде ходил когда-то.

Взбесились винтики и гайки

И повернулись к небу задом.

Висят пластмассовые чайки

Над каменным вишневым садом.

Угрюмо черный ворон карчет,

Влюбленный в белую ворону.

Свинцовый мячик лихо скачет

Туда-сюда по стадиону.

Какие странные спортсмены!

И на людей-то не похожи.

Следят за матчем джентльмены

В пальто из человечьей кожи.

Ревет и стонет Днепр широкий,

Заманивая в середину.

Желтеет небо на востоке,

Цепляя снежную вершину.

Там чудеса, там Вечный Даос,

Как призрак, по дорогам бродит.

Жестокий, первозданный Хаос

Порядок новый там наводит.

Но здесь такие же законы,

Взгляни налево и направо:

К плечам пришитые погоны

И с арестантами составы.

Слуга народа - враг народа,

А третьего нам не давали.

И вот весь лагерь встал у брода,

Но переправится едва-ли.

"Так быть должно!" - сказало Злато.

"Так будет здесь!" - Булат добавил.

Погладил дуло автомата

И флаг коричневый расправил.

Весна. Природы пробужденье.

За нею лето - праздник тела.

Плоды гнилые просвещенья

И ожидание предела.

Сосет медведь в берлоге лапу,

Оторванную у соседа.

А фокусник снимает шляпу -

И голову за нею следом.

3. Реализм

Вот такие вот дела -

Собачка кошку родила.

Дорога. Ночь. Пустой троллейбус.

Автомобиль с помятым боком.

А на вокзале под часами

Торгуют булками и соком.

Огонь. Ладонь. И папироса

Дрожит и освещает губы,

И мокрый пол, и чемоданы,

Снег за окном и наши шубы.

И в этом свете небывалом

Похожа кошка на собаку.

Ефрейтор станет генералом

И всем скомандует: "В атаку!".

"В атаку, блядь!" - поэт нам скажет

И щеку левую подставит,

Потом по стенке всех размажет

И по этапу всех отправит.

Зима. Крестьянин, торжествуя,

К ногам привязывает лыжи,

А в черном небе мчатся тучи.

Мы их не видим из-под крыши.

В далеких муромских угодьях

Тамбовский волк уныло рыщет,

Свою подругу не находит,

А может быть, уже не ищет.

И так за годом год проходит.

Я вижу все передвиженья,

Но неизменны у перрона

Служебные сооруженья.

Вот, наконец, подали поезд.

Мы на платформе. Зябнут руки.

Слышны свистки и чьи-то крики,

И всякие другие звуки.

Фонарь. Окно. Вторая полка.

А в паспорте билет и виза.

Летает в космосе Гагарин,

Не отличая верх от низа.

Когда исчезнет этот город,

И нас последний час застигнет,

Кровь закипит и вспыхнет кожа,

И мы погибнем. Все погибнет.

Сансара. Ночь. Стучат колеса.

Вот только плакать не годится.

Махнет рукою толстый Будда,

И все обратно возродится.

Но до тех пор неоднократно

ФИНИТА вспыхнет на экранах,

И наши руки лягут рядом

На ручки кресел в разных странах.

Впадая в детство

Двадцать второго июня

Ровно в четыре часа

Гитлер сварился в кастрюле -

Так началася война.

Тучи над городом встали,

Немцы в атаку пошли,

Дохлую крысу поймали

И на расстрел повели.

Только наставили пушки,

Только хотели стрелять -

Вдруг Гитлер бежит с колотушкой

Дохлую крысу спасать.

   Несколько лет назад мой друг, легендарный художник Аркадий Насонов, прислал мне анкету. Ответы на вопросы этой анкеты должны были войти в книгу, которую он собирался составить. К сожалению, компьютерная техника подвела, и то, что я написал, в книгу не попало. Со временем вопросы как-то сами собой растворились, остались только беспорядочные фрагменты ответов. Ниже вы можете с ними ознакомиться. Если не хотите, пролистывайте.
  
   1. Вместо введения.
  
   С середины 70-х до середины 80-х каждое лето я проводил у тети Нины в Юрмале, ныне независимое государство Латвия. Мы жили между рекой Лиелупе и Рижским заливом. Прямо под окнами нашего второго этажа проходила железная дорога, и я любил пересчитывать вагоны громыхающих мимо товарняков. А за железной дорогой текла река. Тетя работала на почте, квартира находилась в здании почты. В соседнем домике жил русский мальчик Игорь, он однажды разбил мне голову камнем, до сих пор на этом месте не растут волосы. Мы подкладывали на рельсы пробки из-под бутылок, и проезжающие электрички давили их всмятку - потом мы играли "в деньги". А гуляя вдоль берега реки, можно было найти патроны и осколки, оставшиеся с войны. Еще у меня был друг - странноватый почтальон Райнис, всегда в одно и то же время завтракавший на волнорезе перед нашими окнами. Завтрак его состоял из белой булки и кефира. Иногда он катал меня на своем велосипеде, оборудованном огромной фарой, мощно рассекавшей мрак. Однажды вечером мы уехали. Взрослые подумали невесть что, очень заволновались, пошли искать. Когда он привез меня обратно, все обрадовались, но, кажется, ему потом запретили со мной общаться. Когда мне было пять лет, я нарисовал и написал книгу под загадочным названием "Как гаги Рим спасли". Это была странная смесь милитаристского бреда и впечатлений от детских рассказов Толстого. Рим представлялся мне чем-то вроде гигантской каменной шахматной ладьи, на вершине которой укрывались несчастные жители. В финале книги неожиданно появлялся русский гусар с пулеметом, именно он в конечном счете всех спасал. Запомнилось имя выдуманного римского полководца - Б.Гех. Дурацкое, но полное сокровенного смысла... Когда мне было три года, мы снимали дачу под Москвой. Помню трехколесный велосипед и дядю из гаража, который его постоянно чинил, а я потом катался с очень сосредоточенным видом и, кажется, уже тогда играл в автобус, объявляя остановки. Несколько лет спустя я играл в ту же игру в городском парке в Риге, где можно было брать напрокат педальные автомобильчики. Я катался на таком автомобильчике по красивому парку, периодически останавливаясь "на остановках маршрута", а бабушка шла за мной рядом и следила, как бы чего не вышло. Помню еще белого лебедя, который вышел из пруда в той же Риге, но в другом парке, неподалеку от вокзала. Лебедь улегся на трамвайных путях и не хотел уходить, а при приближении людей вытягивал шею и шипел. Если вернуться к даче, то я помню еще захватывающую игру в железную дорогу с какими-то пластмассовыми вагонами, а также выковыривание камешков из угла дома и запихивание их обратно, что, кажется, было игрою в зубного врача. Классе в третьем-четвертом мне поручили сыграть роль какого-то крокодила, наверное, Гены. Я отнесся серьезно, с увлечением, попросил сестру помочь. Она склеила из бумаги настоящую крокодилью маску с зубами и пастью. Увы - перед самым выступлением сильно заболел, и выступить в этой маске не смог. Меня кем-то заменили, кажется, это была девочка, потому что именно девочка пришла ко мне домой - и забрала великолепную маску. Навсегда.
  
   2. Впадение в детство.
  
   Я постоянно впадаю в детство, как в частной, так и в общественной жизни. По выражению Ануфрия Волшебникова, мы потому и есть такие, какие мы есть, что до конца из детства не вышли. Ануфрий предлагает практику осознанно-неосознанной инфантильности: "Я принимаю препарат - и в детство впасть немедля рад". Вещь сильная, но, с моей точки зрения, спорная из-за своих побочных эффектов. Прошу прощения за цитату: "Психоделики (или психотомиметики, психодислептики, галлюциногены) - вещества, вызывающие психоделические состояния. К П. относятся диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД-25), диметилтриптамин (ДМТ), буфотенин, мескалин, псилоцибин, а также близкие к ним психоактивные вещества конопли (каннабиноиды) и нек-рые синтетические препараты... Предположительно П. считаются замещающими антагонистами нейромедиаторов - проводников возбуждения в нервной системе. Воздействие П. способно изменить личность, глубоко перестроить иерархию ее мотивов и ценностей. Бесконтрольное применение П. вне специальных условий клиники приводит к тяжелым последствиям и несчастным случаям" (Краткий психологический словарь. М.: Политиздат, 1985). Да. Как говорится, если что, то мы вас предупреждали. Но не будем отвлекаться. Существует общепризнанная парадигма "ответственного взрослого поведения", впадение в детство в таком случае - безответственность (на бытовом уровне). Еще можно сказать, что впадать в детство - это забывать смерть. Творчество тоже впадение в детство, поскольку игра. Если же расценить стремление к творчеству как болезнь, то и это связано с детством: кровать, безделье, "в школу не пойду" - буду читать, мечтать, рвать обои. И воображать, что обнажающийся бетон стены изображает какие-то страны, расположение фантастических войск или портреты сказочных героев. Вся практика "неистовой поэзии", которой мы предавались в середине 90-х, иллюстрирует, куда как хорошо, это самое впадение в детство. Впадение в детство и старческий маразм - эти области суть одно. Но можно сказать, что между ними находится (и объединяет их) область Детской Неожиданности или Пространство Несухого Памперса.
   Наша современная российская культура одновременно не терпит впадения в детство, настаивая на своей повышенной взрослости, и стремится к нему - чтобы по голове погладили, дали премию, утешили и разрешили заниматься тем же. Поиск идентичности занимает ее бессознательное пространство, а на уровне сознания она постоянно физдипит о своей исключительности, особом пути и великом значении. Но интерес к русской культуре во всем мире ослаб вскоре после того, как ослаб страх перед русскими ракетами. Большой мальчик пугал всех своими кулаками и вдруг оказался кем-то вроде побитой одинокой девочки в рваных трусах посреди холодного пляжа вечером.
  
   3. Выход из детства ("порог").
  
   У меня был приятель, в 16 лет женившийся на даме с ребенком. Разведясь с ней, он еще раз женился на даме с двумя детьми. Этот юноша выглядел старше своих лет, и вокруг него увивались мы, более молодые на вид сверстники. В начале 90-х он неожиданно для всех повесился, не выдержав столь раннего выхода из детства. Не далее как 5 мая 2000 года мой друг Сергей Карапетян сказал, увидев на мне тибетскую шапочку: "Вот-вот, так и ходи, прямо помолодел!". Я спросил: "А что, выглядел очень старым?". И он после еле заметной паузы сказал: "Нет, не очень". Наверное, некоторым порогом между детством и взрослостью можно считать уровень здоровья, а вернее, внезапное осознание возникших болезней, которые приходится лечить все время. Так же этим порогом может стать осознание неизбежности смерти. Мне кажется, что люди, получившие гепатит или ВИЧ, часто мгновенно взрослеют. Бог, Время и Смерть - эти три темы были главными для моего любимого поэта Александра Введенского, они являются и детскими, и взрослыми. Помню, в раннем школьном возрасте, увлеченный, видимо, какой-то библейской историей, я в страшную грозу вышел на балкон и крикнул, обращаясь к небу: "Бог, ты дурак!". Но стал ли я от этого взрослее? Еще одним порогом является исчезновение друзей детства. Встречая своего друга детства Ш., ставшего кандидатом медицинских наук, толстым, спокойным, женатым мужчиной, я вспоминаю, как однажды во дворе он поразил меня, выйдя в майке с многочисленными кадрами из фильмов о Джеймсе Бонде. Помню, один раз приснилось, что мама решила отправить меня на остров, где люди постепенно превращаются в овец - образ из "Незнайки на Луне". Я проснулся в темной комнате, а мама спала в ней же, но несмотря на полное спокойствие и звуки ее дыхания, я зарыдал, так что включили свет и долго утешали меня. Еще я часто плакал, боясь умереть. Собственных детей у меня пока нет, но у друзей моих - немало. Есть даже один приятель, у которого пять детей. Меня застает абсолютно врасплох детское умение управлять взрослыми. Как-то раз меня попросили посидеть с одной четырехлетней девочкой, она совершенно не слушалась. Днем ее нужно было уложить спать, но она не спала, вертелась, кричала и заставляла меня читать ей книжки, постоянно выбирая новые и обрывая на полуслове. В конце концов я рассердился: "Если ты не прекратишь хулиганить, я отведу тебя к бабушке и больше не буду тебе читать!". Она вздохнула, подумала и сказала: "Ладно, веди!". И это была ловушка: отвести ее к бабушке, которая жила в том же доме двумя этажами выше, означало признать полное педагогическое поражение. Что я и сделал. Вообще я люблю общаться с детьми, но не могу выстроить дистанцию, которая вызывала бы в них уважение. Сначала они боятся меня, как всякого нового взрослого, а затем лезут на шею и тычут в нос игрушками. Впрочем, есть кое-что, меня удивляющее. Дети бывают гораздо более грубы и жестоки, чем взрослые. Так что я вполне понимаю Даниила Хармса, предлагавшего сбросить всех детей в одну центральную яму, дополнив стариками и собаками. Взрослые научаются скрывать и прятать эту исконную, чисто детскую сторону. Руссо утверждал, что дети - чистый лист, на котором общество пишет всякую хейню, из-за чего люди вырастают такими плохими, тупыми, злыми. Но этот идеалист ошибался: просто он, как и многие, выдавал за объективную картину мира свой субъективный бредок.
  
   4. Детские страхи.
  
   Помню первый действительный Ужас: мама отвела меня на японский фильм "Легенда о динозавре". Дело в том, что я очень любил динозавров и рисовал про них книги (но это отдельная история). И вот мы оказались в кинозале, а там началось: гигантские яйца, из которых вылупляются мокрые глаза и т.д. В самые ужасные моменты я прятался в мамино пальто. Мне кажется, что это происходило в кинотеатре "Горизонт", но, возможно, я путаю. Придя домой, я уже был абсолютно больным человеком с расшатанными нервами. Шарахался от несуществующих теней, а образ жуткого глаза, глядящего сквозь трещину в скорлупе, преследовал, что самое ужасное, и во сне. Еще помню (это уже не связано с динозаврами) такие хтонические грезы: как будто кто-то прячется под кроватью, и если вовремя не укрыть ноги одеялом, высунется оттуда неестественно длинная, гибкая рука, схватит за пятки и защекочет! А еще навязчиво представлялось такое: ОТТОПЫРЕННЫЙ МИЗИНЕЦ ПРОТЫКАЕТ ГЛАЗ.
  
   5. Пионерлагерь.
  
   Пионерлагерь я посещал только один раз, по оказии, в июне 1982 года, между четвертым и пятым классами. Это был лагерь организации под демоническим названием "Вторчермет". Папа приехал туда и привез красивую большую консервную банку греческого апельсинового сока. Как-то пошел град, и зеленую траву засыпало ледяными шариками, которые быстро растаяли. В одном из младших отрядов я зачем-то наврал, что каратист. Один мальчик рассказал об этом своему старшему брату, на следующий день меня пришли проверять. Пришлось драться. Я был побежден, но за смелость не подвержен остракизму. Были там вожатые, которые умели больно бить по почкам кулаком с выпяченным согнутым большим пальцем. Они были настоящие каратисты: показывали фотографии себя в кимоно (тут нужно напомнить, что в те годы вся эта восточная тема была под юридическим запретом, оттого дико популярна). Один раз устроили показательное разбивание кирпича кулаком. Кулак был обмотан полотенцем, кирпич с оханьем разбит с третьего раза. Был такой момент: мы залезли с одним парнем, кажется, Мишей, в домик, который стоял на игровой площадке, другие мальчики залезли в такой же напротив. И стали мы кидаться камнями. Какое-то время было весело, а потом моему соседу так ухнуло по лбу, что он взревел диким медведем. Захлестала кровь, я пулей вылетел прочь. Мишу увезли на машине, потом он вернулся со швом на лбу, очень молчаливый. Был в лагере музей истории, которым руководила мама поэта Роберта Рождественского. Этот поэт приезжал в лагерь со своей, видимо, женой и каким-то ребенком небольшим. В музее этом был вечный огонь: вентилятор и красная шелестящая бумага с подсветкой. До сих пор где-то валяется грамота, полученная мной за активность в этом музее. В очень жаркий день на торжественной пионерской линейке, посвященной началу игры в Зарницу, я упал в обморок. Поднимали флаг, жарило солнце, и огромный шершень летал прямо над моей головой. Меня отнесли в изолятор, и там я пришел в себя, глядя из окна на стоящие рядом скорую помощь и пожарную машину. Последнее об этом лагере - странное слово "игротека". Так называлось здание из синих досок, вечно запертое; сквозь окна в тревожном полумраке смутно различались угловатые игровые агрегаты. Дуб знает, в какие игры надо было играть в этом домике.
  
   6. Детская эротика.
  
   В возрасте 9-10 лет в Латвии в отсутствии взрослых раздевался догола и садился на подоконник спиной к проезжавшим электричкам, отлавливая острый кайф оттого, что меня, наверное, видели. Помню идиотскую мысль: а что, если в этой электричке мимо окна проедет бабушка? Еще у меня в той же Юрмале была подруга Лена - почти ровесница, приемная дочь моего старшего троюродного брата Олега. Она предложила поиграть в мужа и жену - мы ложились рядом в мою кровать и изображали сон. Были застигнуты бабушкой и разведены... А в детском саду нас ставили в пары, перед тем как вывести на улицу - мальчика с девочкой. Моя "партнерша" - лживая старушка-память подсказывает, что звали ее Веточка - открыла мне секретный рецепт уничтожения родителей: взять немного какашек и положить им в еду. Удивительно просто.
  
   7. Детские шалости.
  
   Мы лили воду на головы прохожим с моего балкона, с десятого этажа. Ставили ведро воды на табурет, брали брызгалки и поливали. Старались не попадать в людей, а прямо перед ними проводить водяную линию - пугали. Еще кидали яйца в трамваи, один раз трамвай остановился, потому что яйцо угодило в лобовое стекло, и потом даже милиция приходила, но мама сказала: "Нет, что вы, это не от нас кидались, это кто-то выше". Она и не подозревала... Еще мы бегали по дому и звонили в двери, подкладывая на коврик для ног дурацкие записки, типа: "Вам пора переезжать!". Еще прятались на первом этаже, а когда люди заходили в лифт и двери уже начинали закрываться, мы вдруг выбегали и орали. Один раз вечером я набрал камней и пошел бить стекла в своей школе. Разбил как минимум одно в окне физкультурного зала, потом показалось, что кто-то бежит, и я смотался. Делая все это, знал: трое моих друзей, Колян и два Санька, тоже били стекла и были пойманы. А меня, стало быть, не поймали.
  
   8. Вместо эпилога.
  
   Так. А напоследок прошу вас ознакомиться с краткой заявкой на художественный фильм, который я назвал бы "Шизики и клирики". Действие происходит в конце 60-х годов. Главных героев трое: юноша-инженер по имени Марлен Жуков, сооружающий прибор для обнаружения физической причины мира, юноша-сектант по имени Станислав Перцовский, с длинными волосами и горящим мрачным взором, девушка неопределенных занятий, в начале фильма - абитуриентка психологического факультета МГУ, провалившаяся на экзаменах, по имени Оленька Быкова. Одеваются эти люди во что попало, потому что их интересы - в области нематериальной, но идеальной, однако Марлен похож на Никиту Михалкова, шагающего по Москве, Станислав - на стилягу и монаха одновременно, а Оленька похожа на молодую Эдиту Пьеху. Живут они в разных местах. Марлен в коммуналке в центре Москвы, Станислав в квартире уехавших на заграничные заработки родителей на Ленинском проспекте, Оленька - в общежитии, потому что она приехала с Севера или с Дальнего Востока. Обстановку жилища должен придумывать художник, а не автор сценария. Девушкой мечты обоих героев оказалась Оленька, и они пытаются завоевать ее сердце. Марлен тянет ее в науку, Станислав - в религию. Оленька же тянется к искусству. Их отношения представляют собой любовный треугольник. Прогрессирует алкоголизм Марлена, постепенно уходит в оккультный делирий Станислав, а между ними мечется нравственно и психически здоровая, но сексуально непросвещенная Оленька. На протяжении фильма звучит музыка - смесь джаза, классики и фольклора. Герои едят вкусную и здоровую пищу - овощи, мясо, рыбу. Марлен учит Оленьку играть на гитаре и петь песни КСП. Пример слов из песни Марлена:
  

Туман и горы, электроны и нейтроны,

А мы с тобою весело поем!

И нам плевать на жалобные стоны,

На зачарованный кровавый водоем!

  
   Станислав заставляет ее учить какие-то возвышенно-низменные гимны, зажигая свечи и воскуривая ладан. Пример слов из гимна Станислава:
  

Над облаками, выше птичьего полета

Проложен путь.

Святое тело плачет, капли пота

Текуть, текуть.

  
   Постепенно героям начинает казаться, что все не так уж и безоблачно в их розово-голубом мире. Оленька перестает готовиться к новым экзаменам, потому что ей вдруг приходит в голову, что здание любимого ею МГУ - это всего лишь сахарная голова на полке какого-то заброшенного в Сибири магазинчика году эдак в 1865. Станислав решает не только прекратить походы в молельный дом кровавых пятидесятников, но и сдать всех этих сектантов в милицию, а сделав это, основывает секту бескровных шестидесятников. Марлен окончательно сходит с ума и попадает в Кащенко, где ему колют аминазин, сульфазин и галоперидол. Так длится некоторое время, пока однажды ночью 1 мая 1968 года всем троим не снится один и тот же сон. Во сне им является странное существо - гибрид Сталина и Ленина (лысый, но с усами, картавящий, одновременно говорящий с кавказским акцентом, половина черепа отсутствует и видно усохшее мозговое полушарие, а сухая рука засунута под шинель). У существа в руках государственные регалии Российской империи и специальный молоток, которым нужно прибивать геральдический штандарт к древку, а также серп и несколько колосьев непонятного злака. Существо произносит такой текст:
  

Шесть и Ноль - как Ярость и Бесстрастье,

Как могила в центре океана,

Как Сперматозоид с рыкающей пастью,

Как из Шприца и Ракеты икебана.

Шесть и Ноль - казалось, это счастье!

Только водка испарилась из стакана.

Луноход расклеился на части.

Пальма рухнула под тяжестью Банана.

Нам осталось песни петь и плакать,

Слать друг другу письма за край света,

В золотой Горшок Алмазом какать,

Глядя в мир из-за решетки туалета.

А по вечерам стареть в комфорте

На психоделическом курорте.

  
   Затем оно предлагает съесть каждому из героев по колоску, подмигивая и похохатывая. Что все это значит, никто из героев не понимает, но проснувшись, они вдруг осознают, что духовно стали триедины. Марлен легко проходит сквозь стены дурки и скрывается в утренней мгле. Станислав в белых одеждах со светящимся нимбом летит над крышами домов куда-то на Север. Оленька, абсолютно голая, бегает вокруг Кремля, размахивая белым флагом с золотым серпом и молотом. Причем каждый из них чувствует себя двумя другими. Последний кадр фильма: крупным планом лицо подполковника КГБ, который, пристально и мужественно глядя в камеру, говорит: "Мы проводили этот эксперимент несколько лет. Наиболее подходящих советских детей наши сотрудники вели с самого рождения. К сожалению, по непонятным нам причинам вчера все подопытные исчезли с наших радаров". Зрителям остается только догадываться, что бы все это значило.
  
   9. Вместо постскриптума.
  
   Совсем недавно друзья рассказали такую историю. Семилетний сын подходит к маме и спрашивает, слегка волнуясь и смущаясь: "Мама, скажи, а бывают такие дети, которые подозревают, что их родители - инопланетяне?". Мама в изумлении отвечает вопросом на вопрос: "Сынок, а кого это ты имеешь в виду?". Сын, волнуясь и смущаясь еще сильнее: "Нас...".
  

Российская молодежь

Все наши речи были вздорны,

Поступки вздорные вдвойне.

Мы с силою гоняли волны,

Собой довольные вполне.

Но вдруг смешались наши мысли,

Тела уменьшились втройне,

И с четырех сторон повисли

Мы все в небесной пятерне.

Нас в шестернях перекрутило,

Перемололо, словно фарш.

Семь раз отмерив, отрубило,

Меняя в корне облик наш.

Потом восьмеркою свернуло

И, напоследок придушив,

Нас в море вечности швырнуло,

Девятым валом оглушив.

С тех пор мы все в десятке лучших,

Забыв волнения и страх,

Висим, как яблоки и груши,

На самых выгодных местах.

Мезолог

  
   Почему, разговаривая с нашими близкими по телефону, мы всегда как бы удаляемся от них еще дальше, чем длится телефонная линия? Откуда это дополнительное отчуждение? Может, его вызывает телефонная трубка из пластмассы, хитро склеенная коробочка, из которой доносится знакомый, но все-таки измененный, все-таки немного "иной" голос?
   Телефон имитирует жизнь. Он как бы говорит всем своим стабильным, стационарным видом: все в порядке! Просто класс! 100%! Ну, а если вдруг что, только сними трубку, набери номер, и пожалуйста - болтай, сколько хочешь... Т.е. сколько денег хватит. И вот я не могу ничего делать, потому что в голове - шум и волнение. Серое вещество бурлит и клокочет. Я поговорил с любимой женщиной. Она зовет меня к себе, она печалится из-за того, что я далеко. Она спрашивает: что ты там делаешь, один, без меня? И вообще, с кем ты там? Может, ты что-то от меня скрываешь? Почему ты там? Почему ты там, а не здесь? Пожалуйста, будь здесь уже завтра, говорит она. Я не могу быть с ней завтра, но разве ей это объяснить... Как мне объяснить ей, что... Я попробовал использовать для этого телефон. Как обычно, он торопливо пообещал свою помощь и швырнул трубку в руку. Проклятый обманщик! Каждый раз берет меня на одну и ту же... Современная аппаратура позволяет услышать знакомый (но все же чуть-чуть измененный) голос, как будто он идет из соседней комнаты и даже еще ближе - изнутри своей головы. Эта иллюзия призвана укрепить нас в мысли о том, что телефон помогает делу сближения жизненных пространств, что это прежде всего - "связь", "коммуникация"... Чушь! Вы говорите - но вы не слышите! Каждый говорит сам с собой. Как в звуковом зеркале, в словах из телефонной трубки слышно только отражение собственных слов. Для чего телефон и вправду хорош, так это для объявления войны - вот тут никаких разнослышаний быть не может. "Я объявляю тебе войну!" - это прекрасно прозвучит как по мобильному, так и по обычному домашнему настольному телефону. И стоя в телефоне-автомате на улице, весьма органично будет услышать что-нибудь вроде: "Я тебя не люблю!" - или: "Сегодня можешь не приходить...". А вот для признаний в любви телефон совершенно не подходит. Хоть сто раз повтори: люблю, люблю, люблю... В ответ услышишь только: "Тебя нет рядом...". Самое неприятное - это и есть правда. Какое уж тут к черту "люблю", когда между вами тысячи километров и проклятые телефонные трубки с этим поскрипывающим, таким знакомым, но все-таки немного измененным "люблю"? Сказать что-то обидное по телефону легко именно потому, что говорящие отделены друг от друга в пространстве, но не во времени. Связь на самом деле особенно ослабевает, когда говоришь по телефону. Пока ты думаешь о том, кого любишь, он как живой перед твоим мысленным взором, но когда говоришь с ним по телефону, он мутирует, превращаясь в тон, цифровой сигнал, оптико-волоконный кабель... Вся эта технология омертвляет живой голос. Если вы хотите быть со своими любимыми, просто будьте рядом с ними. Если вас занесло куда-то далеко от них, постарайтесь как можно скорее вернуться. И поменьше болтайте по телефону.
  

Тангенс Кота или Хозяин Вселенной

Пьеса в одном действии без перерыва и пауз.

Действующие лица:

Витя Е. - молодой зоолог.

Виктор - ученый средних лет.

Вера Чернова - медсестра Виктора.

Эмма Смирнова - военный врач

(она же Женщина в синем комбинезоне).

Тетя Нюра, лейтенант Фаддей Фролов, другие офицеры, люди на станциях.

Вездесущий Кот.

  
   Раннее утро. Армейский эшелон подъезжает к Заратову. Купе. У окна друг напротив друга замерли мужчина и женщина. Неожиданно резкий толчок сбрасывает на пол молодого человека, закутанного в плед.
  
   Витя Е. Черт знает что такое!
   Виктор. (как бы продолжая предыдущий разговор)15 апреля в городском театре было большое итоговое собрание. Я читал доклад о трансперсональном бреде. В первый вечер мне не удалось закончить, вокруг моих положений разгорелись страстные прения. Обсуждение доклада пришлось перенести на другой день.
   Вера Чернова. А как же с ночлегом?
   Виктор. Ночевать остались в городе.
   Вера Чернова. Генерал обо всем этом уже знает?
   Виктор. Пока только предположительно, но я собирался...
   Витя Е. (перебивая) Простите, мы Луговскую не проехали еще?
   Вера Чернова. Что, что вы сказали?
   Витя Е. Я говорю, Луговскую не проехали еще?
   Виктор. А-а, Луговскую... (смотрит на часы) Луговская, Луговская... Бывал я там как-то, голые стенки и ничего существенного.
   Витя Е. Что?
   Виктор. Давненько я в тех местах... Сейчас полвосьмого. А Луговская когда у нас?
   Вера Чернова. (обращаясь к Вите Е.) Да вы бы встали с пола-то, сквозит ведь. Еще простудитесь, не дай Бог. Вы к нам подсаживайтесь, мы подвинемся.
   Витя Е. (встает и, путаясь в пледе, садится рядом с Виктором) Мне на Луговскую надо.
   Виктор. (протягивая руку) Виктор.
   Витя Е. (пожимая руку) Витя Е.
   Виктор. А это Вера Чернова, моя медсестра.
   Вера Чернова. (глядя в окно) День пасмурным будет, вон сколько инея на деревьях.
   Виктор. Вы куда едете?
   Витя Е. В Земипалатинск.
   Вера Чернова. А на Луговскую вам зачем тогда?
   Витя Е. Дело у меня там. Выяснить кое-что надо. (после паузы) Посмотреть кое-что, проверить. Всех-то дел на пять минут. (после паузы) У меня по работе там.
   Вера Чернова. А вы кто, журналист?
   Витя Е. Нет, я зоолог.
   Виктор. Биолог?
   Витя Е. Зо-о-лог. Изучаю поведение и повадки животных.
   Виктор. Какие же на Луговской животные? Быки да кошки. Вера, передай мне, пожалуйста, пакет с яблоками.
  
   Вера передает сумку, Виктор достает и надкусывает яблоко. Некоторое время все молчат. Пахнет весенней свежестью. Далее Виктор и Витя Е. говорят одновременно.
   Виктор. (положив надкушенное яблоко на стол, вытирает губы носовым платком цвета хаки) От этих яблок уже оскомина просто. Хотя у меня еще на собрании зубы ломить начало, когда полковник Альберт Шарин говорил о защитном психотронном поле... Прижали они нас с этим куполом, и ведь ничего доказать невозможно, как об стенку горох все наши объяснения, просто замкнутый треугольник какой-то...
   Витя Е. (машинально схватив со стола яблоко Виктора, с легким раздражением) Да что вы можете знать о жизни кошек? Сказать вам серьезно? Если бы мы только могли проследить мысль кошки, когда она, к примеру, охотится за мышкой... Я только хочу сказать, что кошки, самые обыкновенные кошки, они ведь ничуть не менее удивительны, чем, например, вороны или дельфины...
   Витя Е. (после всеобщей заминки) Так вы меня слушаете?
   Вера Чернова. Ну, конечно, слушаем. Так о чем вы говорили?
   Витя Е. Я только хотел заметить, что мы, к сожалению, лишь в самых общих чертах можем описать сложнейшее переплетение факторов, вскрытое тщательными исследованиями высшей нервной деятельности кошек. Связь внутренних процессов их организма с внешней средой - вот что меня интересует.
   Вера Чернова. А что, с этим какие-нибудь проблемы?
   Витя Е. Понимаете ли, какая штука... Это взаимодействие обусловлено гормональным состоянием. Тут-то и кроется как раз главная загадка. Вы знакомы с работами Джона Лилли?
   Вера Чернова. Нет.
   Витя Е. По данным Лилли, а он занимался дельфинами, да-да, теми самыми хорошо нам знакомыми черноморскими прыгунами-симпатягами, так вот, по его данным дельфины способны овладеть человеческой речью. Я, конечно, не хочу сказать, что дельфины разумны... Да и Черного моря давно уже нет...
  
   Поезд медленно останавливается. Все выглядывают в окно.
  
   Виктор. Это Здаврополь. Мы тут минут пятнадцать стоять будем, можно, так сказать, погулять, ха-ха! (обращаясь к Вите Е.) Вы курите?
   Витя Е. Факт - упрямая вещь. Курю. Факт.
   Виктор. Пошли покурим. У меня "Шахтерская Звезда". Не откажетесь?
   Витя Е. Спасибо. У меня "Серебряный Пепел".
   Вера Чернова. Ах, какое красивое название! И совсем не подходит для папирос.
  
   Армейский эшелон стоит в Здаврополе. На платформе курят или медленно прогуливаются пассажиры, местные жители предлагают купить продукты, книги, бытовые приборы, мягкую игрушку. Все продавцы немного апатичны, словно их совсем не интересует торговля.
  
   Витя Е. Господи, сколько тут продавцов собралось. Больше, чем покупателей.
   Виктор. Да, на каждого покупателя приходится по три-четыре продавца как минимум. (Оба смеются, Витя Е. даже хлопает себя по коленке.)
   Витя Е. Вот никогда не подумал бы, что снова придется ехать по этой дороге. Года три назад проезжал тут, вот на этом перроне стоял, курил, как сегодня с вами...
   Виктор. Да?
   Витя Е. (глубоко затянувшись) Да. Странная штука.
   Виктор. Значит, вы тоже почувствовали?
   Витя Е. Что?
   Виктор. Ну, как вам объяснить... Будто мерцает все. Мерцает все, понимаете? И мы... Вы должны знать, вы ведь занимаетесь такими, такими... Э-э... Такими процессами у животных.
   Витя Е. Какими процессами?
   Виктор. Ну, рефлексы, взаимосвязь... Телепатия. Соображаете?
   Витя Е. Вы это о чем? Я что-то не совсем понимаю. Какие рефлексы? Какая, к лешему, телепатия?
   Виктор. Впервые я с этим столкнулся лет шестнадцать назад...
  
   Свет медленно гаснет. В конце концов в темноте остается только лицо Виктора, продолжающего говорить. Его рассказ иллюстрируется музыкой и высокохудожественными слайдами.
  
   Виктор. Я жил тогда в деревне, в тридцати километрах от райцентра. Снимал комнату у одной симпатичной старушки, она служила учительницей в местной школе. Незачем говорить, что опыта у меня было тогда маловато, да и о людях я судил поверхностно, по одежке, как говорится, встречал. Одним словом, только от титьки оторвался. Вставал я поздно, выпивал стакан молока и шел к реке. Природа в тех местах, надо признаться, была необычайнейшая. Из-под земли все прямо так и перло... Возвращался я обычно только к обеду, по дороге грибов наберу или ягод - еле донесу. Но вот что меня удивляло. Я обратил внимание, что моя хозяйка, тетя Нюра, всегда встречает меня во дворе. Ни разу не было такого, чтобы мне пришлось открыть дверь своим ключом. Она всегда встречала меня во дворе, а потом как-то настороженно провожала внутрь. Еще издалека я замечал ее голову, торчащую из-за забора. Я, может быть, и не придал бы этому особого значения, мало ли чего не бывает. У каждого, как говорится, свои насекомые. Но после происшествия с котом все пошло по-другому. Можно сказать, что после этого события вся моя деревенская пастораль была просто перевернута. Да что там говорить, это событие перевернуло всю мою жизнь!
   Витя Е. (из темноты) Но причем тут кот? Рассказывайте дальше, прошу вас.
   Виктор. Дело тут в том, что иногда мне приходилось ездить в райцентр, за реку. На почту. Отправить кое-какие письма, получить перевод - я тогда писал для одного сельскохозяйственного журнала, "Наша Почва". Впрочем, это не относится к моему сюжету. Так вот, в ту пятницу, 24 августа, я тоже отправился в Зормово, но планы мои были сорваны - из-за неожиданного паводка не работал паром. Пришлось вернуться с половины пути. Подходя к дому, я сразу заметил какую-то неправильность, какой-то дефект. Вдруг я сообразил - тети Нюры не было. Я открыл калитку, прошел по тропинке, выложенной желтым кирпичом, потом открыл входную дверь и вошел...
  
   Зажигается свет. Виктор стоит перед дверью деревенской избы. Он смотрит в зал. Начинается очень странная музыка, которая становится все громче и громче.
  
   Виктор. (размеренным голосом, словно диктуя) Открыл входную дверь и вошел...
  
   Виктор входит в комнату. Обстановка скромная. В углу черно-белый телевизор, накрытый кружевной салфеткой. На стене часы с маятником. Под часами стол с придвинутыми к нему стульями. Справа и слева от часов множество цветных и черно-белых фотографий (черно-белых ощутимо больше). Посреди комнаты стоит женщина с распущенными волосами, прижимающая к груди огромного плюшевого кота. Кот оранжевый, с красными полосками. На голове у кота золотая корона.
  
   Виктор. Эт-то что за фокусы? Что здесь происходит? Как это понимать?
   Тетя Нюра. Вы?! Но ведь вы должны быть в Зормове... (пытается спрятать кота за спину) Послушайте, как вы здесь оказались?
   Виктор. Что за цирк? Не понимаю...
  
   Свет начинает мерцать. Откуда-то раздается приглушенный свисток паровоза.
  
   Тетя Нюра. (нервно оглядываясь) Все пропало! Все рухнуло! Сфера прорвана! Вы нарушили единственное условие - вы не должны были сюда входить. Впрочем, теперь это уже не важно. Но я должна, я обязана вам кое-что сказать, если успею!
  
   Мерцание учащается. На фоне звучащей музыки все явственнее проступает гулкое кошачье мяуканье, словно замедленное в несколько раз. Мужские голоса поют: "Тангенс! Котангенс! Тангенс! Котангенс!". Стрелки на часах начинают вращаться в обратную сторону. Часы при этом бьют в различных ритмах.
  
   Тетя Нюра. Я должна сказать вам, пока не поздно. Запомните каждое мое слово. Хотя так и не должно было случиться, но теперь вы мой наследник. (начинает кружиться по комнате в обнимку с котом) Мне трудно говорить, ведь я уже начала Ласковый Танец Смерти. Звездная тяжесть давит мне на грудь. Все условно в этом мире, бесполезно что-то менять. Ноль. Ноль. Ноль. Ноль. Ноль. Шелест нулей похож на поцелуй с Олимпийской сборной СССР по академической гребле. Но СССР давно уже нет, да и не было. Мы все непрерывно над бездной. Однако вы не виноваты в том, что случилось, случается и случится, просто нить слишком тонка. По-любому я смогла бы удерживать ее не дольше года. Мне очень неприятно, ведь я должна умереть. Но моя сила останется с вами. Да, моя сила теперь будет с вами. Жаль, что так получилось. Я искала одно, а нашла другое. Зу этвас хабе ихь нихьт эрвартет. Эс ист мир абер аллес вуршт. Я теперь пустая скорлупа. Нежная невеста. Ожила случайно, ухожу отчаянно. Гуд бай, май свит бой! Кисс май эсс!
  
   Тетя Нюра падает навзничь. С последним ударом часов обрывается музыка, и свет гаснет. В темноте в последний раз звучит, срываясь и застывая в пространстве: "Мя-а-ууу...". Свет зажигается. Платформа в Здаврополе. Армейский эшелон медленно отправляется.
  
   Виктор. Бежим, это же наш поезд!
   Витя Е. Черт побери!
  
   Убегают. Опускается занавес. Слышен стук колес. Занавес поднимается. Армейский эшелон быстро едет в Заратов. В купе идет горячий спор. Спорят Виктор и Витя Е. Они уже на ты.
  
   Витя Е. Я не понимаю одного - если этот кот... то есть, если это был ее кот...
   Виктор. Да подожди ты с вопросами, тут вопросов больше чем ответов.
   Витя Е. Нет, но я не понимаю, почему она, к тому же с этим котом...
   Виктор. Послушай меня, братишка! Я человек не мистического склада. Более того, мистиком меня назвать трудно. Не мистик я, короче, и с этим дерьмом ко мне не лезь! Да. Но вот какая странная смерть, практически на моих глазах. Тишину не перерубишь топором, а тут как будто перерублена.
   Витя Е. (с издевкой) Что, железный дровосек поработал?
   Виктор. Тебя ведь там не было...
  
   Некоторое время все молчат. Слышно, как звенит ложечка в чайном стакане.
  
   Вера Чернова. Ну, ладно, мальчики, схожу-ка я за кипятком. (встает и выходит из купе, через некоторое время возвращается с подносом, на нем три стакана с дымящимся кипятком) А вот и чай! Только пакетики пускай уж каждый сам себе положит.
   Виктор. (потирая руки) Чайковского горячковского! С сахаровским, с лимоновским!
   Витя Е. А у меня тут сухарики остались, пара печенюшек пресных. Кое-какая дрянь имеется. (вынимает из пакета и кладет на стол сыр, колбасу, хлеб, помидоры, соль, сухари с изюмом, а также подсвечник, свечу и остроконечную шляпу с широкими, мягкими полями) Вот так-то оно лучше будет. (вставляет свечу в подсвечник и зажигает)
   Вера Чернова. А это зачем?
   Виктор. А это для интимности.
   Витя Е. Нет, это вот для чего. (надевает шляпу и с выражением декламирует)
  

Плющом обвитые шаланды

Плющом обвиты.

Читаешь весело Коран ты,

А мы сердиты.

Ведь в декабре светает рано.

Огонь трясется

В камине, как живая рана.

Король не вернется.

  
   Вера Чернова. (хлопая в ладоши) Какая прелесть! Это ваши?
   Витя Е. (снимая шляпу) Нет, к сожалению, это не мои. Это Захар Шаркокайо.
   Виктор. Замечательные стихи. А знаете, что я сейчас вспомнил?
   Витя Е. Что?
   Вера Чернова. Действительно, что? Расскажи нам, пожалуйста.
   Виктор. Я вспомнил свое детство. Мама рассказывала мне, что когда я был совсем маленьким, в наш дом вошел цыган. В руке у него горел крест, и маска была вот такая. (вынимает и показывает маску) Мои родители были ошарашены и в прямом смысле слова выбиты из колеи. Все в доме застыли, как вкопанные. И вот цыган, ткнув кривым перстом в мою колыбель, которая болталась посередине, сказал: "Сейчас предскажу! Этот мальчишка вступит на дорогу, ведущую в большое царство. Он станет или царем в этом царстве, или помощником царя, или ни тем, ни другим. Но на пути его много опасностей, а дорога пролегает через петлю!". Сказав все это, цыган защелкал губами и быстро вышел. В тот же миг горящая папироса выскочила из отцовского рта и приклеилась к воротнику пиджака так крепко, что ее не могли потом оторвать щипцами.
  
   Витя Е. сидит потрясенный, зажимая в руках маску цыгана. Вера Чернова молча смотрит в окно. За окном в тишине проносятся лес, водокачка, лицо крестьянки. Медленно плывет к зениту огненный шар солнышка. Начинается безумное чаепитие. Все в одно мгновение оживляются, бренчат ложечками.
  
   Витя Е. (задумчиво, себе под нос) А ведь только вчера прочитал в газете, что в Париже, в катакомбах под площадью Конкорд, убит знаменитый Семен Владимирович Величко...
   Виктор. Ох, не могу, страсть как люблю ванильные. Верочка, попробуй сухарику.
   Вера Чернова. (быстро, маленькими глотками опустошив стакан) Нет, спасибо, я не хочу, мне уже и запивать нечем.
   Витя Е. Виктор, мне вот что подумалось. Как бы это сказать. Вот ведь незадача, с самого утра язык словно к зубам приклеенный, все выдавливать из себя приходится. Просто наваждение какое-то. В общем, соединило нас, сцепило, склеило, вот и все. И это не просто стечение обстоятельств, нет, я уверен, за этим кроется нечто большее. Я не фаталист, но в этом чувствуется нечто роковое.
   Виктор. Ты это о чем, братишка?
   Витя Е. Вот скажи, пожалуйста, куда ты едешь?
   Виктор. В Заратов. А что?
   Витя Е. (себе под нос) Неужели ошибся? (Виктору) А откуда?
   Виктор. Их Зерпухова.
   Витя Е. Эврика! Вот оно!! Нашел!!! (хватает Виктора за руку) Ты - мое прощение! Ты - мое превращение!
   Виктор. Что?
   Витя Е. Ты... О Боже! Простите... Я... Это невероятно! (неожиданно падает на колени и пытается целовать Виктору руки)
   Виктор. Успокойся! Что ты делаешь? Вера, что это с ним?
   Вера Чернова. Я уверена, он сейчас все объяснит.
   Витя Е. Йух-ху! Объясню, объясню, я сейчас все объясню. Я, мои дорогие, сейчас вам такое объясню, вы жахнетесь! (встает и снимает сверху свой чемодан) Я покажу вам несколько фотографий. Вот посмотрите, это моя мама, Анна Андреевна Ахматова. А это мой отец, Петр Ильич Чайковский. В наш город он приехал из деревни, но быстро освоился, стал печататься в газете, лудил котлы и ставил кровлю, давал платные уроки бокса, а по воскресеньям собирал огромные толпы горожан возле минарета, где демонстрировал искусство гипноза. На этой фотографии он вместе с моей матерью. Анна Гамзатова была простая девушка из бедной семьи дьякона Мельхиседека Блинова. Отец ее был алкоголиком и сквернословом, но в тоже самое время праведником и странноприимцем. Вот его фото. Потрясенный красотой девушки, мой отец захотел все обставить по-человечески, прийти к ее отцу, потолковать, договориться. Но он не смог удержать своей эксцентрической натуры и явился к Блинову одетым в гусарскую форму, с перьями на шляпе и со шпагой на боку. Вот на этом снимке он как раз в ней. Дьякон, пораженный в самое сердце приятными манерами и окладистой бородой Петра Флярковского, сразу же повел молодых под венец. Но на свадьбе он сам по-свински напился и выгнал их из дома со словами: "Спелое яблоко под молоток просится". Какое-то время мои родители бедствовали. Петр Котовский работал на почте, а мать вела нехитрое домашнее хозяйство. Анна Лохматова была умна и кое-как образованна, и во-многом это ее заслуга, что отца заметили во мраке и вывели на чистую воду в свет. Через пару лет он уже был довольно известным комедиантом и начальником полиции. Когда мне было 10 лет, вот здесь я запечатлен в школьной форме, родители купили мне котенка. Видите, здесь вся наша семья, все вместе: папа, мама, я и котенок.
   Виктор. А я-то здесь при чем?
   Витя Е. То есть как это? Вы что, не поняли? Ведь я родился и вырос в Зерпухове!
   Вера Чернова. Ну и что?
   Виктор. Да, действительно, интересное, я бы даже сказал, забавное совпадение. Но я бывал в Зерпухове всего несколько раз, да и то по делам службы.
   Витя Е. Неужели вы не чувствуете, что во всех этих совпадениях присутствует некоторая система?
   Вера Чернова. Система? У меня с этим словом нехорошие ассоциации...
   Витя Е. Да!
   Вера Чернова. Какая система?
   Витя Е. Попросту говоря, слишком много котов!
   Вера Чернова. Котов? Котеек, котофеев, котяр, кошечек, кошаков?
   Виктор. Я, кажется, понимаю. Верочка, я рассказал ему про тетю Нюру.
   Вера Чернова. Ах, вот как. Когда ты только все успеваешь.
   Витя Е. Все это не случайно, я уверен. И вот почему.
  
   Свет медленно гаснет. В конце концов в темноте остается только лицо Вити Е., продолжающего говорить. Его рассказ иллюстрируется музыкой и высокохудожественными слайдами.
  
   Витя Е. Однажды я отправился на молодежный бал-маскарад в доме у градоначальника. Мне было тогда лет шестнадцать, я увлекался Толстым и Достоевским, ухаживал за тремя девушками, собирал марки, машинки и порнооткрытки. Чувствовал себя прекрасно, никаких недомоганий у меня не было, если не считать легкой гиперсексуальности. Когда я пришел в собрание, зало уже наполнилось под завязку. Играла музыка, всюду сновали официанты, элегантные парочки порхали и щебетали во всех уголках. Я тогда увлекался Лермонтовым и Байроном, играл роль этакого презирающего свет убийцы. Можно сказать, что я был в моде, но в тот вечер мне хотелось быть незаметным. Я отошел в сторону, сел на банкетку и задумался. Странные мысли овладели мной. Мне представлялись далекие страны, экзотические наряды, разноцветные флаги на кораблях, полуподвальные курильни, заполненные одурманенными китайцами. Я тогда увлекался Некрасовым и Чернышевским, на каждом углу проповедовал равенство и братство, тем более удивительны были для меня эти томительные образы. Неожиданно пол зашатался, свет померк, и я почувствовал, что куда-то проваливаюсь и лечу. Казалось, я превратился в какой-то пудинг или желе, не мог пошевелить ни рукой, ни головой. Я переворачивался и кружился, потом вдруг подо мной оказался океан, его поверхность вздымалась и опадала, и присмотревшись, я понял, что это не совсем обычный океан. Там был кот.
   Виктор. (из темноты) При чем тут кот? Рассказывай дальше, прошу тебя.
   Витя Е. Это был океан, составленный из огромного количества мышей. Мыши поднимались и опадали, как своеобразные волны, а сверху на этих волнах покачивалось тело кота. Только это был не простой кот, а гигантский, размером, наверное, с автобус. И я тебя не удивлю, дорогой Виктор, если скажу, что на голове у него была блестящая голубая корона. Сам кот был зеленым с синими полосками.
   Вера Чернова. (из темноты) Ушам своим не верю! Просто уму непостижимо!
   Витя Е. Неожиданно кот, который, как мне до этого казалось, спал, открыл глаза. Потом он подмигнул мне и приветственно махнул лапой. В тот же миг все погасло. Я очнулся.
  
   Зажигается свет. Юноша, немного похожий на Пушкина и Гоголя, лежит на полу посреди комнаты. Прямо над ним нависает зеленый шар абажура.
   Витя Е. стоит в стороне слева, у самых кулис. Своим рассказом он немного предваряет происходящее.
  
   Витя Е. (медленно, словно диктуя) Я очнулся, лежа на полу посреди комнаты. Первое, что я увидел, это зеленый абажур, висевший под потолком. (юноша на полу шевелится и, вытянув вверх обе руки, касается поверхности огромного абажура, который начинает медленно подниматься, постепенно уменьшаясь в размерах) Такой же был в моей детской комнате. Привстав на локте, я осмотрелся. (юноша привстает на локте и осматривается) Да, я был у себя в детской. Это была моя комната, но какая-то не совсем такая, а перекошенная, с нарушенными пропорциями, что ли. Сейчас мне уже трудно вспомнить, но тогда я сразу заметил, что это пространство только притворяется моей комнатой. (юноша, словно увидев нечто пугающее, театрально замирает) Слева в углу что-то шуршало и копошилось. (с пятисекундным опозданием в углу что-то начинает шуршать и копошиться) Там клубилось голубовато-зеленое облако, тянуло озоном, смешанным с запахом болота. Казалось, где-то рядом чавкает трясина. Вдруг что-то зашевелилось возле моего живота. Я инстинктивно отпрянул, ловко перекатился на спину и резко встал на четвереньки. (юноша в комнате совершает ряд безумных телодвижений, как будто отражая удары невидимого противника, и в конце концов замирает в нелепой позе) В следующий миг откуда-то из-под меня выскочил мой котенок. Но майн гот, как он выглядел! Шерсть дыбом, глаза горят, хвост бешено виляет! (из-под юноши выскакивает чудовищный кукольный котенок) Весь дрожа, котенок припал на все четыре лапы, а затем, издав какой-то хриплый лай, ринулся туда, в туман! В клубящуюся звездообразную язву!
  
   Котенок исчезает в тумане, и в тот же миг свет гаснет. В темноте остается только лицо Вити Е., продолжающего говорить.
  
   Витя Е. Последним усилием гаснущего сознания я успел заметить, что котенок исчез в тумане, а затем исчез и сам туман. Вот и все. Видение пропало. Я снова оказался в бальном зале. Кажется, я был вне себя минут пять, не больше. По крайней мере, никто ничего не заметил. Тихо выскользнул я из помещения, незамеченным покинул дом градоначальника и, взяв первого попавшегося извозчика, отправился к себе. Извозчик был болтлив и постоянно что-то рассказывал, но я не слушал его. Запомнились только какие-то странные фразы, я и сам теперь не понимаю, он ли их произнес, или я сам все придумал.
   Вера Чернова. (из темноты) Какие фразы?
   Витя Е. Ну, например, такая: "Все смешалось в прицеле гиперболоида, и только командор Сбруйд еще пускал канцерогенные пузыри". Или: "Внутренний восточно-европейский Сингапур чешется да почесывается на золотых пиджачках". Или вот еще: "Основание кривой башни традиционно составлялось из русского ортодоксального меха". Какой-то бред, одним словом. А дома меня ждало страшное известие. Мои родители погибли в ужасной катастрофе, их раздавило коровой, привязанной к шлагбауму. В суматохе куда-то исчез мой котенок. С тех пор я его не видел. Вообще тогда много чего исчезло, например, золотые коронки, которые присылал мне мой дедушка из Мюнхена. Но это не относится к тому, о чем я хотел рассказать вам. Да. С тех пор я изменился. Наверное, вот так и кончается детство.
  
   Медленно-медленно зажигается свет. Армейский эшелон по-прежнему быстро едет в Заратов. Слышен стук колес. Некоторое время все молчат. Виктор задумчиво потирает ладонью лоб. Вера Чернова с отсутствующим видом глядит в окно. Поезд мягко тормозит и останавливается.
  
   Виктор.Так, что это у нас там?
   Вера Чернова. Это Зофрино.
   Виктор. Отличненько, тут стоянка тридцать минут. Можно за кипяточком сходить.
   Вера Чернова. За каким еще кипяточком?
   Витя Е. Действительно, и я не совсем понимаю, Виктор... У нас же полный бак в вагоне, мы же пили только что.
   Виктор. А тут и понимать нечего, братишка. Скоро начнется санитарная зона. И туалеты закроют, и бак кипятильный отключат. Вот и будем трястись до самой Замары. А так еще чайку или даже кофейку заделаем. Так что кипяточек пригодится, это уж точно, поверьте моему опыту, я не впервые на этом маршруте. Да и мне, если честно, одному побыть хочется. В общем, что там темнить! Разбередил ты мои сокровенные струны, Витя, так что уж будь добр, возьми-ка ты эту барышню и сходи вместе с ней, погуляй. Уважь старика. Лады? (щелкает пальцами и притаптывает)
  
   Словно увидев некий тайный знак, Витя Е . вздрагивает, кивает и, достав откуда-то чайник, уходит вместе с Верой Черновой.
   Армейский эшелон стоит в Зофрино. На платформе очередь за кипятком. Здание вокзала чуть-чуть повреждено: выбиты стекла, рухнула часть стены, заметны следы пожара. В самом хвосте очереди стоят Витя Е. и Вера Чернова. Издалека доносятся чарующие звуки военного джаза.
  
   Вера Чернова. Люблю джаз... Помните, вот это вот: "Ит воз э гуд тайм, венн ай воз сэвонтин...". Я ведь родом из Занкт-Бедербурга. А знаете, Витя, мне больше всего на свете нравятся вокзалы. По душе мне эта суета, синяя форма носильщиков, даже инвалиды и попрошайки. Я, признаться, не люблю и даже боюсь оставаться одна. А вы?
   Витя Е. Я? Кхм. Не знаю, что и сказать. Когда я служил в армии, часто приходилось бывать одному. А вообще-то мне наплевать.
   Вера Чернова. А где вы служили?
   Витя Е. На бескрайнем крайнем Севере, простите за каламбур. Я был ледовым матросом. Чуть пальцев на ногах не лишился...
   Вера Чернова. О Господи, крыса!
  
   Вера испуганно вскрикивает. Витя Е. от неожиданности роняет чайник. Все оборачиваются к ним, но никто не произносит ни слова. Вера подбирает чайник и подает его Вите Е.
  
   Вера Чернова. Ах, простите, показалось. Я так боюсь этих невинных грызунов! Сама понимаю, что это смешно, но ничего не могу с собой поделать. Это у меня еще с детства, с тех пор, как крысы разорвали моего любимого котенка.
   Витя Е. Что, у вас тоже был свой любимый котенок?
   Вера Чернова. Да, был, а что? Почти у каждого нормального ребенка есть свое любимое животное, как правило, котенок. Вы со мной несогласны?
   Витя Е. А как вы его называли?
   Вера Чернова. Я назвала его Чарли, в честь Дарвина. Мне подарил его мой дедушка, телехирург Владимир Величко.
  
   Витя Е., покачнувшись и снова выронив чайник, загребает руками воздух, как будто хочет уплыть, раскрывает рот, как рыба на суше. В конце концов он падает прямо на Веру и, обхватив ее руками, медленно сползает на землю.
  
   Вера Чернова. Да помогите же кто-нибудь! Видите, человеку плохо!
  
   Вокруг собираются люди. Подходят два рослых офицера в необычной розово-голубой форме. Вера Чернова, уже пришедшая в себя, сама оказывает Вите Е. первую необходимую помощь. Женщина в синем комбинезоне с буквами "О.К." на спине приносит в банке холодную воду. Вместе с Верой они набирают в рот воды, а потом с двух сторон брызгают в лицо лежащему без сознания.
  
   Витя Е. (очнувшись) Где я? Что со мной? Какие ужасные треугольники, квадраты, круги...
   Женщина в синем комбинезоне. Боже, как он истощен! Он бредит!
   Вера Чернова. Все в порядке, просто вы потеряли сознание, минуты на четыре, не больше. Как вы себя сейчас чувствуете?
   Витя Е. Как будто небом ударило. (пытается приподняться, Вера Чернова и офицеры поддерживают его)
   Женщина в синем комбинезоне. Лучше всего было бы ему прилечь. Вы с какого состава?
   Вера Чернова. Мы вот с этого армейского эшелона. Девятый вагон, седьмое купе.
   Женщина в синем комбинезоне. Ведите его прямо туда, а я наполню ваш чайник и принесу вам.
  
   Офицеры и Вера Чернова уводят спотыкающегося Витю Е. Издалека доносятся волнующие звуки военного джаза.
   Армейский эшелон стоит в Зофрино. Витя Е. полулежит на нижней полке. Виктор участливо смотрит на него. Вера Чернова сидит рядом с Виктором. Раздается стук в дверь, и в купе входит женщина в синем комбинезоне.
  
   Женщина в синем комбинезоне. Вот, возьмите. (ставит на стол дымящийся чайник, маленькую бутылку коньяка и пятилитровую банку консервированных помидоров)
   Вера Чернова. А это что такое? Это не наше.
   Женщина в синем комбинезоне. Теперь ваше. Это офицеры прислали. Я тут не при чем, так что забирайте. Вон у вас какой товарищ позеленевший, ему пригодится. Помидоры трансгенные, учтите.
   Виктор. Ну, раз фронтовики говорят надо, значит надо. (открывает бутылку и банку)
   Вера Чернова. Какие фронтовики?
   Виктор. Фронтовики-передовики. Офицеры, лапочка, наши, русские офицеры!
   Женщина в синем комбинезоне. (укоризненно взглянув на Виктора) В то время, как одни рискуют жизнью, другие катаются в купе на мягком месте.
   Вера Чернова. Вы зря так говорите. Не все то золото, что во рту.
   Витя Е. Да ладно вам спорить, мы же все братья и сестры в прямом и переносном... (обращаясь к женщине в синем комбинезоне) Присядьте, выпейте с нами. Я, так сказать, угощаю.
   Виктор. Конечно, конечно. Садитесь вон к нему на полочку.
  
   Женщина в синем комбинезоне садится рядом с Витей Е. Виктор разливает коньяк.
  
   Вера Чернова. Мне совсем чуть-чуть, я быстро пьянею.
   Виктор. С такой дозы даже зайчик не опьянеет. Давай, Витя, за тебя! (Все чокаются, выпивают, Виктор разливает по новой)
   Витя Е. Странная со мной приключилась штука. Припадок прямо какой-то.
   Виктор. Да уж. Как в кино из США. (после этих слов все, кроме Вити Е., долго хохочут, повторяя: "США... США... Нет, вы слышали? Он сказал - США...")
   Витя Е. Конечно, я и сам склонен к иронии, но тут уж не до смеха.
   Виктор. Смех очищает.
   Вера Чернова. А иногда убивает.
   Женщина в синем комбинезоне. Ну, почему же, я очень люблю добрые шутки.
   Витя Е. Какие уж тут шутки!
   Виктор. Жуткие утки.
   Вера Чернова. Что?
   Виктор. Да так, ничего. Цирк уехал, и клоуны уехали, а зрители остались.
   Витя Е. (почти торжественно) Пять минут назад на платформе у меня было видение!
  
   Некоторое время все молчат. Женщина в синем комбинезоне чувствует себя немного неуютно в компании этих странных и одновременно таких нормальных людей.
  
   Виктор. Видение? Это интересно. Расскажи-ка нам.
   Витя Е. Не знаю даже, как и начать. Мы с Верой стояли в очереди за кипятком, разговаривали, обменивались почти ничего не значащими фразами. И вдруг... Ну, если честно, не совсем вдруг. Вера упомянула о своем дедушке... Так вот, я потерял сознание. Вернее, как бы перелетел в одно мгновение в какую-то иную, параллельную или перпендикулярную реальность. Там тоже был воздух, земля и небо, но мне почему-то сразу стало очень неуютно. Как будто попал внутрь кинофильма, что ли. Помню, видел какие-то разрывы, трещины, и сквозь эти трещины проступало... Не пустота, не мрак, а что-то совсем уж запредельное. Может быть, правильнее было бы сказать, что в этих зазорах находилось Отсутствие Всего. Ничто. Антимир. Какое-то тесто... Типа того, из которого все мы слеплены. Ну, мне кажется, вы уже чувствуете, как все это могло выглядеть. Так вот. Мне казалось, что я стою на вершине горы и смотрю вниз. Невдалеке от меня какой-то человек шел по проволоке над бездной, он был одет как артист цирка. Лицо его закрывала золотая маска. На ногах были какие-то вспученные, видимо, надувные туфли. На плечах этот странный акробат нес две пирамиды. Сначала это были пирамиды, состоявшие из детей, потом из каких-то кубиков, потом из непонятных зверьков, которые все время передвигались. Человек шел довольно быстро, то и дело подпрыгивая, постукивая одной ногой о другую. Было страшно, что он вот-вот упадет, но он не падал. Иногда до меня доносились какие-то отрывистые кашляющие звуки. Не сразу я понял, что этот человек смеялся! Он шел прямо ко мне, нес свои пирамиды, которые постоянно меняли содержимое: то пирамиды фруктов, то книг, то какие-то линзы. Подойдя совсем близко, он хриплым голосом пропел:
  

Раскаты грома, сверканье молний.

На боевом коне полковник.

Никто не выживет сегодня,

В последний вторник.

Ура, ура! Свистают наши сабли

В последний вторник.

Нам хорошо с тобой, не так ли?

Ведь за каждого покойника платят стольник.

  
   У меня начало рябить в глазах, а потом я очнулся. Вот и все. Кстати, а какой сегодня день?
   Вера Чернова. Вторник. Это выглядит как сон дурной. А стихи - хорошие. Похоже на Шаркокайо, правда?
   Виктор. Сказать, что это смахивает на сон - ничего не сказать, дорогая Верочка. Давно уже установлено, что пространство, которое наше сознание, а вернее, подсознание, осваивает во время сна, идентично пространству, возникающему в состоянии галлюцинирования. Отмечены случаи, когда два разных человека видели один и тот же сон. Бывало, что человек видел во сне некое незнакомое место, а затем попадал туда уже в реальности. Мне удалось ознакомиться с одним секретным документом из Лаборатории Сканирования Мозга НИИ Министерства Обороны и Нападения. Если поверить тому, что там было написано, то можно вообще перестать верить всему, в том числе и своим глазам, даже если не спишь.
   Женщина в синем комбинезоне. А мне один раз мама приснилась. Она ко мне подходит и говорит: "Не ходи, дочка, завтра на работу. Лошадь у тебя сдохнет". На работу мне на лошади надо было ездить. Я тогда милиционером работала, на казенном скоте. Вот проснулась и думаю: как не пойти? Тогда с этим строго было, за прогул ведь и отчпендорить могли коллективно, и голову топором побрить, и отдать на опыты в Зибирские полигоны. Ну, я и пошла. А лошадь-то прямо подо мной пала. Хороший был мерин-мутант, с тремя хвостами. Так я на пять лет в отстойник биомассы за порчу общественного имущества и улетела. Да. А говорят, вещих снов не бывает. Как же, все бывает, меня-то вон как предупреждало - в лобешник.
   Вера Чернова. А что ваша мама потом сказала?
   Женщина в синем комбинезоне. Когда потом?
   Вера Чернова. Ну, когда с работы пришли, вы ей про этот сон рассказали?
   Женщина в синем комбинезоне. Да как же я ей рассказать-то могла, когда она к тому времени уже лет семь как в могиле лежала.
  
   Некоторое время все молчат. Раздается гудок паровоза.
  
   Женщина в синем комбинезоне. Ну что, давайте за встречу, а то меня уже в бараках ждут.
  
   Все чокаются, улыбаются, выпивают. Виктор разливает остатки и убирает пустую бутылку.
  
   Виктор. Я имею основание полагать, дорогой Витя, это было нечто, значительно превосходящее своим значением обычный, незначительный, ни к чему не обязывающий сон. Дурацкая привычка все упрощать! Мы все что угодно готовы объяснить при помощи уравнений, лишь бы голова не болела. "Свобода, равенство, братство!" - вот лозунги, которые погубили человечество. Витя, дорогой! История, случившаяся с тобой в подростковом возрасте, удивительным образом связана со всем нашим путешествием. Более того, я уже почти уловил эту связь. Не хватает какого-то последнего звена. Возможно, чтобы кое-что прояснить, я должен рассказать вам немного о своей работе. Конечно, это связано с секретностью, но то, что я расскажу, тайны не составляет.
   Женщина в синем комбинезоне. Вы уж извините, меня раненые ждут, так что я пойду.
   Витя Е. Нет, так не годится. Неуважительно! Вы ведь нам помогли. Давайте уж на посошок, по последней
   Вера Чернова. Мы ведь и не познакомились даже. Меня зовут Вера, фамилия Чернова. Это вот Виктор, а нашего больного зовут Витя Е.
   Женщина в синем комбинезоне. Эмма Смирнова, военный врач.
   Вера Чернова. Очень приятно. Мы ведь с вами коллеги. Я медсестра.
   Эмма Смирнова. А это что, ваши пациенты?
   Вера Чернова. Собственно говоря, изначально пациент был только один. Со вторым пришлось работать сверхурочно.
  
   Все ласково смеются, потом чокаются, выпивают. Снова раздается свисток паровоза, потом искаженный динамиком голос диспетчера: "Армейский эшелон отправляется с третьего пути. Просьба занять свои места!".
  
   Эмма Смирнова. Ну, счастливого вам пути, не болейте, будьте здоровы.
   Витя Е. Спасибо вам.
  
   Эмма Смирнова встает и выходит. Поезд почти тут же трогается. Некоторое время все молчат.
  
   Вера Чернова. Интересно, она успела выйти? Думаю, что успела.
   Виктор. Должна была успеть.
   Витя Е. Сто процентов успеха.
  
   Входит Эмма Смирнова. Она немного расстроена. Не сразу все замечают, что теперь ее комбинезон с буквами "О.К." на спине стал зеленым.
  
   Эмма Смирнова. Вот ведь незадача. Проводник дверь запер, и пока я его искала, а потом он еще ключ потерял, эшелон-то тронулся...
   Витя Е. Ну, ничего, на следующей станции сойдете.
   Эмма Смирнова. Да ведь меня за такие прогулки по головке не погладят. Я ведь паленая пташка. Время сейчас такое - и под трибунал можно залететь, и на атомы.
   Виктор. Ну, об этом не беспокойтесь. Я вам напишу записку сопроводительную, а мое слово кое-что да значит в этой войне.
   Вера Чернова. Эммочка, присаживайтесь, мы сейчас кофейку замутим.
   Эмма Смирнова. (снова садясь на полку рядом с Витей Е.) Ну, если вы за меня заступитесь...
   Витя Е. Конечно, он заступится. Да и ваш начальник не зверь же какой-нибудь, я думаю. Вы же свой долг выполняли.
   Эмма Смирнова. Не бог весть какой долг - чайник отнести. А начальник как раз зверь. Слоноподобная форма мутации.
   Витя Е. Но ведь я без сознания был, вы меня спасали, так что не волнуйтесь, все обойдется. А когда следующая станция?
   Виктор. Если память не обманывает, минут через тридцать-сорок. Зараево.
  
   Вера Чернова достает банку с растворимым кофе, насыпает в чашки коричневый порошок, добавляет сахар, заливает водой.
  
   Виктор. (потирая руки) Кофейковского горячковского! С сахаровским, с конфетковским!
   Витя Е. Знаешь, мне кажется, что все это уже было.
   Виктор. А все это и вправду уже было.
   Вера Чернова. Виктор, ты хотел нам рассказать о своей работе.
   Виктор. Да, действительно, сейчас самое время. И вообще, дорогие мои друзья, судя по всему, не зря нас вдруг стало четверо. Знаете, говорят: третий лишний. Да, либо два, либо четыре, а уж если три, то обязательно будет и семь, и девять, и двенадцать. Три - это число Бога, а четыре - число человека. Правда, у китайцев это число считалось хуже, чем у нас - тринадцать. Ну, да что нам китайцы, мы ведь не в Китае! Обратим наши мысленные взоры к Европе, а конкретно, к Франции. Вспомните: мушкетеров было трое, но нельзя забывать Д`Артаньяна!
   Вера Чернова. Три поросенка плюс волк - это тоже четыре.
   Эмма Смирнова. Но четыре танкиста и собака - это уже пять.
   Виктор. (обращаясь к Вите Е.) А что скажет наш биолог?
   Витя Е. С точки зрения зоологии, дорогая Эмма, собака - не человек, хотя я, вообще-то, занимаюсь кошками. А если говорить о числовых соответствиях, то действительно, придется признать, что в этом купе одного человека недоставало. Теперь все в норме. Купе-то четырехместное!
   Виктор. Да, теперь исполнилась полнота исполняемого.
   Вера Чернова. Что?
   Виктор. Ничего. Мысль, знаешь ли, ушмыгнула куда-то, как мышка. Значит, я про тайну. Собственно, тайна тут никакая, тайны тут с гулькин нос, тайны тут кот наплакал. Но если говорить метафорически, то это был кот в сапогах.
   Витя Е. В каком смысле?
   Виктор. Я, Витя, не простой человек. Я занимаюсь серьезными исследованиями в области толстой макрокорпускулярной физики.
   Витя Е. Что, ищете формулу Бога?
   Виктор. Богов много. Бесконечно много. А тебе бы, Витя, все шутки шутить. А я ведь говорю серьезно. Так вот, я руковожу Секретной лабораторией N44, и наш проект особенно важен в связи с постоянно осложняющейся на протяжении вот уже скольких сотен лет международной обстановкой. Но не буду уклоняться с линии выстрела. Все дело в том, что начиная с двадцати пяти лет, то есть с того самого года, что я был на стажировке в Зерпуховском институте субпланетарных энергий, я страдаю странным заболеванием, отчасти похожим на лунатизм.
   Эмма Смирнова. Это заболевание связано с вашими экспериментами?
   Виктор. Отчасти. Припадки этой болезни удивительно напоминают своей симптоматикой то, что произошло сегодня с вами, Витя. Этот вот акробат с пирамидами... Сходство невероятное.
   Витя Е. Вы что же хотите сказать, что я тоже...
   Вера Чернова. Не только ты.
   Витя Е. А кто еще?
   Эмма Смирнова. Ну, к примеру, я.
  
   Все оборачиваются на Эмму Смирнову. Вера Чернова от удивления забывает выпить кофе - ее рука с чашкой застывает у самого рта. Некоторое время все ошеломленно молчат. По оконному стеклу косо стекают капли дождя.
  
   Виктор. Вы? (после паузы) Не может быть... А впрочем, именно этого и следовало ожидать.
   Эмма Смирнова. Я ведь вам рассказал свой сон с матерью. И сама не знаю, что меня толкнуло. А сейчас-то я поняла. Я тоже видела кое-что, так сказать, забавное - и не раз.
   Витя Е. Что, например?
   Эмма Смирнова. Несколько месяцев назад, в больнице, в главном бараке, во время ночного дежурства, со мной случилось нечто вроде обморока. Только это был совсем необычный обморок...
  
   Свет медленно гаснет, и в конце концов в темноте остается только лицо Эммы Смирновой, продолжающей говорить. Ее рассказ иллюстрируется музыкой и высокохудожественными слайдами.
  
   Эмма Смирнова. В ту ночь я чувствовала себя очень усталой. Слегка болела голова, пульс был неровный. Я проверила больных, все было нормально. Тогда я села за свой стол в коридоре, раскрыла книгу и стала читать.
   Витя Е. (из темноты) А что вы читали?
   Эмма Смирнова. Кажется, это был последний из романов Ларисы Кипарисовой - "Мертвые оживут в воскресенье", по-моему. Впрочем, неважно. Читая книгу, я слегка задремала. Вдруг мне почудился какой-то звук, как будто кто-то всхлипнул. Я посмотрела туда, откуда он доносился, и там, в темноте коридора, я увидела странное клубящееся спрутообразное пятно, сразу всех цветов. Но его с тем же успехом можно было назвать и белым, и черным. В следующий момент мне показалось, что меня всасывает туда. И действительно, тело стало гибким и тонким, меня словно выдуло из-за стола и затянуло в это вращающееся облако. Я, наверное, распалась на атомы. Странное ощущение - как если бы ты двигался с бешеной скоростью, все время оставаясь на месте. Знаете, если по эскалатору, который едет вниз, в убежище, побежать вверх, вот это что-то похожее, только сильнее во много раз. Я не ощущала ни верха, ни низа, никаких ориентиров не было. Сколько все это длилось, трудно сказать. Вдруг я очутилась посреди огромного поля, заросшего фиолетовыми цветами, похожими на гигантские лютики. Тела своего я по-прежнему не ощущала, и в тоже время могла и ходить, и бегать, а может быть, и летать. Горизонт осветился розовым. Всходило солнце. Мне было очень хорошо, и я стала срывать цветы невидимыми руками. Стоило мне только посмотреть на какой-нибудь цветок, а он уже у меня в руке. Очень странное ощущение - я не видела ладони, и большой букет словно плыл в прозрачном воздухе. Из-за горизонта медленно показался край солнца. Помню, что я засмеялась. Мне было очень весело.
   Витя Е. (из темноты) А что было потом? Рассказывайте дальше, прошу вас.
   Эмма Смирнова. В следующее мгновение все изменилось. То, что я принимала за восходящее солнце, оказалось головой чудовищного кота. Гигантские раскаленные уши вылезали из-за линии горизонта как горы. Ярко-красные глаза смотрели прямо на меня. Это был Кот-Солнце, он весь состоял из огня, по его шерсти метались протуберанцы.
   Витя Е. (из темноты) Потрясающе!
   Эмма Смирнова. Я почувствовала нестерпимый жар...
  
   Зажигается свет.Ритмично стучат барабаны. Между больничных коек танцует Эмма Смирнова, одетая в белый комбинезон. Она не одна. Перепрыгивая с койки на койку, то падая на пол, то снова вскакивая в экстатической пляске, ее преследует огненный Кот-Солнце. Там, куда он наступает, вспыхивает пламя. Голос Эммы Смирновой звучит откуда-то из-под потолка.
  
   Эмма Смирнова. Вот так выглядит Смерть, подумала я. Потом я побежала, но не успела сделать и нескольких шагов, как огненное чудовище одним прыжком настигло меня и придавило пламенной лапой. (отовсюду выбегает множество Котов-Солнце, они без промедления начинают свой дьявольский балет, поджигая все на своем пути) Даже не знаю, какое подобрать сравнение... Наверное, сталевар, случайно упавший в доменную печь, испытывает нечто подобное. Я не могла дышать, я стала плоской и горячей, как вафля на сковородке. И в тот миг, когда я поняла, что сейчас начну умирать, и все же никогда не умру, Кот-Солнце пропал. (Эмма Смирнова исчезает под грудой навалившихся на нее Котов, потом они вскакивают и разбегаются, оставляя после себя пылающий костер) Тела своего я по-прежнему не видела, боли почему-то больше не было, а когда я привстала, то обнаружила, что чудесный фиолетовый луг сожжен дотла. (выходит Эмма Смирнова в черном комбинезоне, с огнетушителем в руках, гасит огонь, после чего медленно гаснет свет) Все вокруг было затянуто дымом, в земле зияли воронки, как после бомбометания. Это были кошачьи следы. В каждой из этих ям могло поместиться человек шестьдесят. И тут я почувствовала, что меня снова всасывает в появившееся откуда-то цветное облако. (в темноте появляется лицо Эммы Смирновой) Во второй раз испытала я странное перемещение, на этот раз в обратном направлении, если так можно сказать. Вот, собственно, и весь мой рассказ. Когда я вновь оказалась сидящей у себя за столом, часы показывали четверть пятого. Это означает, что я отсутствовала около сорока пяти минут. К счастью, мое исчезновение прошло незамеченным.
  
   Свет зажигается. Армейский эшелон мчится в Заратов. Некоторое время все молчат. Почему-то никто не замечает, что комбинезон Эммы Смирновой стал красным.
  
   Виктор. Эммочка, ваш рассказ меня необычайно заинтересовал. Но вы, кажется, говорили, что этот случай не единственный?
   Эмма Смирнова. Да, он не единственный. Подобные происшествия бывали со мной и раньше, это началось еще в детстве.
   Виктор. (вкрадчиво) Скажите, а часто ли приходилось вам, участвуя в подобном "путешествии", встречаться с представителями кошачьего, так сказать, племени?
   Эмма Смирнова. Да, очень часто. Собственно, почти всегда. Да, всегда.
   Витя Е. Потрясающе!
   Виктор. Оч-чень занимательно! Скажите, Эммочка, вы кому-нибудь об этом рассказывали? Я имею в виду, извините, конечно, врача.
   Эмма Смирнова. А как же! Когда мне было четырнадцать, моя мама устроила меня в престижную гренландскую лечебницу. Я прошла полный курс - ледовые ванны, наждачный массаж, свето-шумовой гипноз, сульфазино-аминазиновую терапию. После этого видения исчезли. Почти на пять лет. И возобновились только недавно, после моего заключения, уже на свободе, если это можно назвать свободой, конечно...
  
   Некоторое время все грустно молчат. Виктор и Вера Чернова украдкой делают друг другу знаки.
  
   Витя Е. (слегка возбужденно) Послушайте, дорогие мои, необычные люди! Я понимаю, что немного всем уже поднадоел, но что поделаешь, такова моя природа. Как говорил Колокольский, Россию погубят кляп и лапоть. Однако выслушайте, что я вам расскажу, и хоть мое повествование будет, возможно, слегка бессвязным, простите мне все заранее, хорошо?
   Виктор. (снова сделав украдкой знак Вере Черновой) Ну, конечно, о чем речь. Как говорил Фенин-Святозвонов, Россию спасут пляж и бодибилдинг.
   Витя Е. Дело в том, что я еду на Луговскую. Для тех, кто не в курсе: это небольшой полустанок в двадцати километрах от Заратова, но не по этой линии, а с другой стороны. Так вот. Я работаю в Зимферопольском государственном институте мутаций и патологий, моя тема, впрочем, вы уже знаете, - кошки. Все, что связано с кошками. Вообще все. Но прежде всего, как вы сами понимаете, мутации и патологии. А если точнее, паранормальные явления.
  
   В этот момент Виктор, до того слушавший не очень внимательно и даже зевнувший пару раз, вдруг резко дергается и пристально смотрит на Витю Е.
  
   Витя Е. Да, да, любезный Виктор, да, да. Два месяца назад к нам поступила странная и противоречивая информация. Особый ход делу придавало то обстоятельство, что вслед за первыми сообщениями мы получили пространное письмо от знаменитого радиотрансплантолога Семена Величко.
  
   В этот момент Вера Чернова, до того слушавшая не очень внимательно, то и дело отворачиваясь к окну, вдруг резко дергается и пристально смотрит на Витю Е.
  
   Витя Е. Да, да, милая Верочка, да, да. В этом нервном и отчасти даже истерическом письме профессор Величко настоятельно, но не очень аргументированно, просил нас изучить, я цитирую, "больной кошачий вопрос в Заратовской области". Он не упоминал Луговскую, что было подозрительно вдвойне - ведь в Заратовской области других населенных пунктов нет. Письмо, как я уже сказал, было написано очень эмоционально, похоже, Величко чего-то боялся, казалось, он говорит не все, что знает. Весь наш отдел встал и сел на уши. Шеф собрал всех и рассказал обо всем. Дело в том, что уже давно в письмах наших корреспондентов, работавших на Заратовской биостанции, подробно описывались многочисленные случаи телекинеза, телепортации и телепатии, зафиксированные на Луговской. Во всех сообщениях фигурировали кошки. Причем это участие могло быть маргинальным, могло - стопроцентно магистральным, но, выражаясь по-простому, кошки замазались в собственном мармеладе.
   Эмма Смирнова. Кошки... простите, что они сделали?
   Витя Е. Ну, нам всем стало ясно, что кошки играют в этом деле очень важную, едва ли не самую важную роль. Была проведена некоторая подготовительная работа, и вот в результате я трюндюхаюсь в этом эшелоне, рассказывая вам эту историю. Возникает вполне естественный вопрос: а почему я вам ее рассказываю? Какое вам, собственно, до этого дело? Ответ, как представляется, очевиден и прост. Вы все, дорогие мои, вы все тоже замазаны, и очень жирно. Ну и я, конечно, вместе с вами. Мы четверо участвуем в какой-то непонятной игре, и мне кажется, что не мы руководим этой игрой. Вопрос: кто? Кто, блин, губищи на нас раскатал?
   Виктор. Твои слова, Витя, не зря сказаны. Пришла пора расставить точки над Е. Как ты считаешь, Верунчик?
  
   Вера Чернова молча кивает головой и начинает разворачивать какие-то пакеты. Эмма Смирнова зачарованно переводит взгляд с одного на другого. Она слегка испугана, но полна решимости. Тоже самое можно сказать и обо всех остальных. Звучит медленная, немного тревожная музыка. Пахнет какими-то необычными благовониями. Поезд со скрипом тормозов останавливается.
  
   Эмма Смирнова. Это, кажется, Зараево.
   Витя Е. (выглянув в окно) Да, Зараево. Красивое было место, если судить по тому, что от него ничего не осталось.
   Вера Чернова. (продолжая разворачивать бесчисленные свертки) Ну, Эмма, что собираетесь делать?
   Эмма Смирнова. Я готова на все. В том числе и на ничто. Я пришла и не уйду. Я должна узнать правду. Теперь я понимаю, что не случайно оказалась здесь.
   Виктор. Ну вот, теперь и мне кажется, что все это уже было.
   Вера Чернова. Распаковываешь, запаковываешь, а в конце концов все оказывается перепутанным.
   Виктор. Я же говорил тебе, что надо все пакеты надписывать.
   Вера Чернова. А я тебе отвечала и сейчас отвечу, что если я начну надписывать пакеты, то это будет означать, что в битве с собственной памятью я проиграла. Не говоря уже о режиме секретности.
   Витя Е. А что там, в этих пакетах?
   Виктор. Интересно, да, братишка? Конечно, интересно. Я говорил, что работаю на оборону. Моя работа связана с перемещениями в пространстве без помощи технических средств, ну, если сказать очень упрощенно, то усилием мысли. Так вот. Опыты я провожу на себе. Уже пять лет. Вера следит за моим здоровьем. В опытах она не участвует, но фиксирует малейшие изменения моего состояния. В последнее время она практически не покидает меня. Дело в том, что раза три в неделю я... Как бы это сказать... Короче, я исчезаю из этого мира. Нет, не телесно, а духовно. Или душевно? Черт его разберешь, я все-таки физик, а не психоаналитик. В общем, я впадаю в сомнамбулическое состояние...
   Вера Чернова. В коматозное.
   Виктор. Вера, ребята и так поймут, о чем я, не перебивай.
   Витя Е. Да, да, я все понимаю, прекрасно понимаю.
   Эмма Смирнова. Ну, конечно, мы понимаем. У меня в отделении человек двадцать коматозников.
   Виктор. Так вот. Тело мое отключается на несколько часов, иногда на сутки, иногда на двое, но не более. Однако сознание продолжает работать. И вот тут-то кроется самое интересное. Я... э-э-э... Я совершаю удивительные путешествия по самым странным местам, эти места иногда прекрасны, иногда ужасны, но что самое интересное, вместе со мной путешествует несколько кошек по очереди, всегда одна из них рядом. Общее число моих проводников равняется четырем. Они нерегулярно меняются.
   Витя Е. Вас сопровождают кошки?!
   Виктор. Да, кошки. И знаете, что это за кошки?
   Витя Е. Я, кажется, догадываюсь... (с ужасом) Не может быть...
   Виктор. Может, Витя, может, и никто нам уже не поможет. Это те самые кошки, на которых я ставил опыты вначале. И эти кошки умеют говорить. И они мне многое рассказали, дорогой мой друг Витя, и очень многое показали. Однако некоторое время назад я решил прекратить путешествия, так как состояние моего здоровья стало вызывать серьезное недовольство. Не сразу, но мне удалось это сделать.
   Эмма Смирнова. И каким же образом? Ведь если я правильно поняла, то путешествия начались против вашей воли и вы не могли контролировать...
   Виктор. Да, вы правильно поняли. Вера, покажи им.
  
   Вера Чернова один за другим выкладывает на стол четыре небольших продолговатых ящичка.
  
   Витя Е. И там внутри...
   Вера Чернова. Мы усыпили кошек-проводников. Поймите правильно, мы их не убили, просто отключили. Накачали спецпрепаратами, абсолютно безвредными, но эффективными. Они живы, и скоро будут разбужены. Очень скоро. Часа через четыре. Если нам не помешают.
   Эмма Смирнова. Почему через четыре? И кто сможет вам помешать?
   Виктор. Не кто, а что, дорогая моя. Природа этих путешествий очень меня смущают. Наши приборы давали весьма противоречивые показатели. Но в одном они сошлись - мы нащупали нечто, что в самых общих чертах можно назвать щелью между мирами.
   Вера Чернова. А через четыре часа в Заратовском центре биотехнологий состоится совещание с участием самых высоких чинов. И мне кажется, что ваше присутствие там просто необходимо...
  
   Невдалеке раздается несколько взрывов. Армейский эшелон трогается и набирает скорость. Пахнет горелым. Еще один взрыв грохает где-то совсем рядом. Поезд сильно встряхивает. Гаснет свет. Зажигается снова. Некоторое время все молчат. На столе лежат четыре продолговатых ящичка. Медленно опускается занавес.
   Вдруг вспыхивает одинокий луч света, мечется по сцене и обнаруживает Витю Е.
  
   Витя Е. (откашливаясь) Захар Шаркокайо. Любовь и Судьба. Стихотворение.
  
   Некоторое время Витя Е. молча стоит, почесываясь и подергиваясь. Потом вдруг замирает и, набрав полную грудь воздуха, декламирует с выражением:
  

Дочь-принцесса сказала отцу-королю:

"Я люблю тебя, папа, как соль!".

Но пришлось не по нраву такое "люблю",

И прогнал свою дочку король.

Шелестит на ветру продырявленный флаг,

Умирает под флагом боец.

Он и думать не думал закончить вот так,

Но не мы выбираем конец.

Целовал и ласкал я подругу свою,

Ударял о живот животом.

А очнулся избитый, в крови, на краю,

Возле бездны бездонной потом.

Что готовит ворона-судьба, не поймешь,

Только крыльями бьет по щекам.

Никогда ты за горло ее не возьмешь,

Только слизь потечет по рукам.

  
   Свет гаснет. Слышен звук тормозящего и останавливающегося поезда. Медленно зажигается свет и поднимается занавес. Заратовский городской вокзал. Вокруг, как во сне, замедленно суетятся люди. На перроне стоят Виктор, Вера Чернова, Витя Е. и Эмма Смирнова (в желтом комбинезоне). Они ждут. Их багаж сложен тут же. Впрочем, у Эммы Смирновой вообще нет багажа.
  
   Виктор. (взглянув на вокзальные часы) Что-то встреча запаздывает.
   Вера Чернова. А поезд, между прочим, не опоздал.
   Виктор. Сколько раз я зарекался, сколько раз говорил себе, что все условия должны быть жестко оговорены заранее. Надо было четко определять, кто и когда нас будет встречать. Почему мы должны ждать здесь, как последние идиоты, когда даже самый распоследний идиот имеет право получить хлеб-соль из рук красивых девушек, одетых в национальные русские костюмы... (Виктор покачивается, закатив глаза, оступается, Вера Чернова поддерживает его под локоть)
   Вера Чернова. Виктор! Возьми себя в руки! К нам уже идут.
  
   К стоящим подбегает запыхавшийся офицер в необычной салатово-малиновой форме.
  
   Офицер. (торопливо отдавая честь) Лейтенант Фаддей Фролов. Здравствуйте, профессор! Слава богу, вы уже здесь!
   Виктор. (раздраженно) Я не профессор, забудьте, что я профессор, я - студент, да-да, вот-вот, студент! Я только учусь! Забудьте про профессора, если не хотите, чтобы нас тут причпокнули, как мух. Мы, между прочим, здесь давно уже торчим, а вот вас, уважаемый, здесь почему-то вовремя не было! Директива, которую вам должны были послать, гласит: "Встретить со всеми необходимыми предосторожностями".
   Офицер. В том-то и дело! Дорогу расшмандюрили на молекулы, пришлось в обход переть, а там пятнадцать километров крюк...
   Виктор. Ладно, это уже не важно. Вот эти люди поедут с нами.
   Офицер. Но у меня тарахтелка трехместная... И потом, вас же только двоих ожидают... Директива, которую нам должны были послать, гласит...
   Виктор. (перебивая) Так. Тарахтелка у него трехместная. Понятно. Очень хорошо. (неожиданно взрывается) Так сделайте ее пятиместной, черт побери! Или шестидесятишестиместной! Эти люди должны поехать с нами, вам ясно?!
   Офицер. (скептически оглядев Витю Е. и Эмму Смирнову) Вы можете подождать здесь десять-пятнадцать минут? Я сбегаю в комендатуру.
   Виктор. Мы необычайно терпеливы. Мы настолько терпеливы, что подождем вас здесь даже полчаса. Но мне все это чертовски не по душе. Настоящий азиатский улюлюй!
   Офицер. Я мигом! (убегает, придерживая рукой необычной формы фуражку)
  
   Некоторое время все молчат. Затем Витя Е. вынимает папиросы. Виктор делает тоже самое. Они закуривают. Эмма Смирнова нервно перетаптывается. Только Вера Чернова сохраняет полное спокойствие. Незаметно для них платформа пустеет, и вот уже на ней остаются только эти четверо.
  
   Виктор. (вдруг резко начав оглядываться) Куда это все подевались, а? Как будто вымерло все, вы не находите?
   Витя Е. Чувствуете запах?
   Эмма Смирнова. Я не чувствую запаха.
   Вера Чернова. Запах? Какой запах?
   Витя Е. Трудно сказать. Очень слабо чувствуется.
   Виктор. Нда-а. И тишина тут какая-то нездоровая.
   Витя Е. Да уж, жутковато. (глубоко затягивается и выпускает дым кольцами)
   Виктор. Я не говорил, Витя, а должен был сказать...
   Витя Е. Что?
   Виктор. Я этого еще никому не говорил. Даже тебе, Верочка.
   Вера Чернова. Что?!!
   Виктор. Дело в том, что меня предупреждали, что все это намного серьезнее, чем кажется. Этот эксперимент, я имею в виду.
   Витя Е. Да?
   Вера Чернова. А кто предупреждал - полковник Альберт Шарин?
   Виктор. При чем тут Шарин... Он дилетант и мутант. Кошки. Меня предупреждали кошки. Это они убили Семена Величко.
   Вера Чернова. Кошки убили Величко?
   Эмма Смирнова. Они могут, уж я-то знаю. Как вспомню того кота...
   Виктор. Да. Несколько раз меня предупреждали.
  
   Резкий шуршащий звук прерывает Виктора. Отчетливо слышен запах сыра. Звучит тихая симфоническая музыка, постепенно она становится громче.
  
   Витя Е. Вот! Вот теперь чувствуете?
   Виктор. Да. Пахнет сыром. Странно. Откуда здесь сыр?
   Эмма Смирнова. Я, к сожалению, совсем не чувствую запахов. Это у меня еще с детства, когда...
   Вера Чернова. (перебивая) Тихо! Где люди? И вообще, где мы с вами все сейчас находимся?!!
  
   Действительно, это уже трудно назвать вокзалом. Может быть, назвать это клеткой? Это было бы не совсем точно. Трудно подобрать точное определение тому, что оказалось на месте Заратовского вокзала. Может быть, это какая-то ловушка? Да-да, вот-вот, это наиболее точное определение. Гигантская, в два, а то и в три человеческих роста мышеловка на танковых гусеницах с громким шуршанием выползает слева. В центре мышеловки укреплен громадный кусок сыра. Немного погодя точно такое же устройство появляется и справа. Какие-то странные трансформации начинают происходить с четырьмя людьми, столь заинтересованно обсуждавшими проблемы мироустройства на протяжении всей поездки. Их лица вытягиваются, они медленно опускаются на четвереньки, одежда отваливается кусками, сзади у всех четверых быстро вырастают тонкие розовые хвосты. Не проходит и нескольких минут, как метаморфоза полностью завершается.
   Четыре мышки с писком разбегаются по углам. Мышеловки останавливаются, а затем медленно отползают назад. Сильно пахнет сыром. Громыхает симфоническая музыка. Некоторое время на сцене никого нет. Но вот загадочным образом там оказывается Кот. Может быть, он вышел слева, а может быть, и справа. Вполне вероятно, он спрыгнул откуда-нибудь сверху или выбрался через какое-нибудь отверстие в полу. Легко предположить, что он выскочил из-за наших спин или прошел сквозь стену. Так или иначе, но Кот там. Это большой, упитанный и ухоженный Кот. Вполне обычный, нормальный, домашний Кот. Некоторая странность заключается только в том, что он розовый с голубыми полосками, а на голове у него серебряная корона. К тому же он чуть выше человеческого роста. Кот подходит к самому краю сцены и молча, с угрожающим видом смотрит в зрительный зал. Звучит мрачная впечатляющая музыка. Мужские голоса поют в ортодоксально-византийском стиле: "Тангенс! Котангенс! Тангенс! Котангенс!". Очень медленно опускается занавес. Это и есть, что называется, полный конец всему.
  

Последняя трансформация

Эх, взмахнуть бы трансформатором,

Все на свете трансформируя!

Подпоясаться экватором

Да пройтись, казня и милуя!

Или каменной молитвою

Рухнуть к пустоте за пазуху,

Или в руку лечь солидную,

Начисто лишившись разума...

  

Только если что и сдвинется,

Сразу снова остановится.

Может, на плечо закинется,

Только со спины обломится.

  

Если что-то и случается,

Только то, что не планировал.

Например, вчера нечаянно

Сам себя я вдруг клонировал.

Мне теперь, ребята, кажется,

Что в каком-то странном домике

Пленный великан коряжится,

А вокруг танцуют гномики.

Если жизнь-то переменная,

То уж смерть-то постоянная.

По соседству там пельменная,

Как избушка деревянная.

Там, за дверью нарисованной,

Черный повар в белом кителе,

Цепью к потолку прикованный,

Ожидает посетителей.

Тобня?

  
   Сон 1.
  
   Утро. Светлеющее пространство комнаты. В углу кресло, в нем сидя спит народный писатель Опанас Петренко. На нем серый костюм, сбитый набок галстук. В левой руке - Алая Роза, правая рука безвольно свисает, и на полу видны Белая Роза, также перо и бумага. Сильный порыв ветра со стуком распахивает окно. Бумага с шелестом разлетается по комнате. Один листик долго держится в воздухе, то зависая без движения, то с легким свистом приближаясь к зрителям. Вот уже можно разобрать небрежно написанные строчки, затем отдельные буквы и кляксы на полях. Лист занимает собой всю сцену. Все желающие понимают - это занавес. На нем вспыхивает надпись: "Обернись немедленно!". Все желающие, конечно, оборачиваются и видят следущее: офицер ВВС в летном шлеме быстрыми шагами входит в зал, на ходу расстегивая планшет, шурша кожаным регланом. Это - капитан Леонид Куликов (он же - писатель Петренко).
  
   Куликов. Эй, товарищи! Куда вы все там подевались! Я принес карту! Але! Черт побери! Я карту принес! Где вы все? Куда они все подевались? Где Шубин? Где Кольцов? Где остальные инструкторы? Ну, ладно, ладно, мы-то с вами тут. Пока других нет, расскажу, в чем дело. А то вы, наверное, все извелись, измучились. Ну, слушайте! Закрутило, короче, воронку винтом - не остановить, хоть резьбу на себе рви! Во-первых, авиация подвела. Вылететь-то вылетела, а вот прилететь-то не прилетела, летает где-то в эмпиреях. Во-вторых, пехота облажалась. Первые ряды замешкались, на них вторые ряды налетели, там и третьи подоспели - такая куча-мала получилась, хуже, чем в мясорубке. В-третьих, и это хуже всего, враг пропал. Был, понимаешь, рядом все время, маячил вот тут прямо, тряс погремушкой, околачивал колотушкой, шаровары раздувал, борща наливал, душу бередил перед самой передовой - упс! И пропал. Мигнуть никто не успел. Такие дела. Глупости какие-то, правда? Ну, да ведь это только начало, на руках бомбу качало, басом ворчало да шишку с сушкой венчало. Дальше такие глупости начнутся - вы и представить себя не можете. Вот, например, сейчас появится Коля Кольцов. Внимание - ап!
  
   Появляется Коля Кольцов. На нем черные шерстяные рейтузы и белая кружевная рубашка с жабо. В правом ухе поблескивает большой искусственный бриллиант. На руке сидит обезьянка. Тоже искусственная.
  
   Кольцов. Здравствуйте, товарищ капитан! А мы там кофеек пьем, вас ждем...
   Куликов. (ревет) Какой кофеек, бля! Просрали службу, рядовой!
   Кольцов. (бледнея) Та-ва-рищ ка-пи-тан! Я пап-ра-сил бы вас!
   Куликов. (сбавив тон) Ну, ладно, ладно, не петушитесь. Где инструкторы? Где Шубин?
   Кольцов. Шубин умер.
   Куликов. Оп-па! Уже? Я так и знал.
   Кольцов. 3 минуты назад скончался, товарищ капитан.
   Куликов. Слушай, Костик! А ведь мы же с ним вместе... Мы же с ним так редко... Мы же с ним... А, один хер теперь.
   Кольцов. Я не Костик, товарищ капитан, я Колян.
   Куликов. Один хер. Один хер, Костик ты или Колян, говорю!
   Кольцов. (краснея) Та-ва-рищ ка-пи-тан! Я пап-ра-сил бы вас!
   Куликов. Интересно, где Шубин сейчас? Смелый был мужик, талантливый. Быка за рога брал и на бегу останавливал. Ему бы в Испанию, на корриадора выучиться...
   Кольцов. На тореадора, товарищ капитан. Или на матадора. Или на пикадора.
   Куликов. Один хер.
   Кольцов. А я знаю, где сейчас товарищ Шубин! Знаю, но не скажу.
   Куликов. Почему?
   Кольцов. А это - тобня.
   Куликов. Что?
   Кольцов. Тобня, товарищ капитан. (поет)
  

Черный месяц на снегу -

Разве это не прекрасно?

Я лицо отдал врагу,

А себе оставил тень.

Жмется к небу обелиск,

Сверху черный, снизу красный.

Где ты, где, мой василиск?

Я ищу который день.

Ничего не говорю,

Открываю настежь двери,

И вечернюю зарю

Я ловлю в хрустальный шар.

До свидания, любовь,

Здравствуйте, ночные звери,

Пейте, пейте мою кровь,

Я отвечу за базар.

Разгорается огонь,

Словно птица, бьется пламень.

Я сожгу свою ладонь,

Попирая этим твердь

Моя жизнь уходит прочь,

Ножницы ломают камень,

Как бумага, рвется ночь,

А в конце мы видим смерть.

  
   Ну, все, пора мне, товарищ капитан. Служба! Сами понимаете, небось...
  
   Кольцов, потирая руки, уходит. Увидев, что вокруг никого нет, Куликов победно кричит и с хохотом срывает маску - под ней все видят лицо Кольцова. Слово "кукушка", произнесенное так, как будто в рот земли набрал - вот что такое тобня.
  
   Кольцов. (тот, который казался Куликовым) Тобня, говоришь? Один хер! Вы еще увидите, кто будет кормить генерала потусторонним пшеном! (поет)
  

Тобня - это вечером вопль в подъезде

И номер такси, что проехало мимо.

Тоб?ня - это пауза в сводке известий

И средство, которое неприменимо.

Тоб?ня - это руки, упертые в ноги,

И радужный отблеск в стеклянной посуде.

Тобня - это то, что не могут и йоги,

С другой стороны - то, что могут все люди.

Когда нет пути ни туда, ни обратно,

И все неприятное стало приятно,

Когда за кормою волна за волною -

Тобня надувается над головою!

  
   Кольцов, тот, который казался Куликовым, исчезает. Некоторое время на сцене никого нет. Затем слева (со стороны смерти) выходит генерал Федор Шубин. Он мертв, как наши классики.
  
   Шубин. Где же собаки? Я слышу их лай... Странный сон приснился мне, будто я пасу желтых овец, а склоны гор покрыты синим бархатом, на вершинах - ватный снег, у моих ног стальная пружинка. И я слышу чудесное пение - это поет пастушка. В ее руке арфа... Но где же капитан Куликов? Где он? И где собаки? Где овцы? Пастушок - допустим, это я. Но где пастушка? Где горы? И что это за пружинка, епить ее конем? Где моя армия? Где я, нах, гуляю-то щас вапще? Шо за мотня, нах? Ё, пень! Конь! Шкрябь!
  
   Шубин сбивается на нечленораздельное мычание. Движения его напоминают движения соленой рыбы. Он одет в кожаный комбинезон с надписью на груди: "СНГ-НАТО". В руках у него огромные светящиеся ножницы. Это совершенно ничего не обозначает. Попробуй догадаться, что это может обозначать, когда это совершенно ничего не обозначает. Шубин останавливается и закрывает глаза. Он улыбается. За его спиной появляются Кольцов и Куликов с лицом Кольцова. Они держат в руках Алую и Белую Розы и очень красиво поют:
  

Когда враги, сжимая круг,

Вошли в твой дом и встали там,

Ты Розу Белую в саду

Ласкал и нежно целовал.

И ночь пришла к тебе, мой друг,

И ветер шарил по кустам,

И месяц потерял звезду

И над рекой ее искал.

Когда голодный пистолет

Раскрыл холодный узкий рот,

Ты Розу Алую успел

Прижать в последний раз к груди.

Из окон лился яркий свет,

Толпились люди у ворот,

А ты, мой друг, уже летел,

И видел выход впереди.

  
   На экран, опускающийся сзади них, проецируется изображение писателя Петренко, который что-то печатает на машинке. Все персонажи, замерев без движения, постепенно начинают увеличиваться в размерах, попросту говоря, они распухают и медленно поднимаются к потолку, как надувные. На экране возникает текст, который печатает Петренко: "И еще очень вас попрошу никогда не носить зимой огненные валенки. Тем более воздержаться следует от раскаленных лыж. Талые воды затопят нас, затопят город, затопят аэродромы и аэропорты, затопят железные дороги и вокзалы, затопят пассажиров, затопят лес, поле, деревню, аптеку, улицу, дупло, зоопарки, музеи, затопят всю страну, затопят печку, дедушку, который сплюнет, крякнет, а после прибавит огоньку да и сожжет нас".
   Свет гаснет. Слышен лай собак. Играет современная музыка. Мужской бас поет в стиле "афро-бит" или "евро-поп". Все желающие могут различить отдельные слова: "Тобня! Тобня!" и др.
  
   Сон 2.
  
   Утро. Лесная опушка. Стоит холодный октябрь. Молодая девушка спит в спальном мешке, видны ее косы, покрытые инеем. Она кашляет и просыпается. Невдалеке слышен лай собак.
   Справа (со стороны правды) выходит Охотник. На нем ботфорты, зеленый камзол, на голове тирольская шапочка с перышком, за спиной лук, на поясе колчан со стрелами и CD-плейер.
  
   Охотник. Ала-ала-ури! Ала-ала-ури! Вот так удача! Шел, шел и нашел бабу. О себе говорить не буду - не до имен, не до представлений. Они, я имею в виду, конечно, тех, кто на меня охотится, а не тех, на кого охочусь я сам, так вот, они все равно разорвут ее на части, а я противник насилия. Значит, возьму ее...
   Девушка. (просыпаясь) Ах! Кто я?
   Охотник. Да, действительно, кто вы?
   Девушка. Тобня.
   Охотник. Тобня?
   Девушка. Да, тобня. Я - это тобня.
   Охотник. А что такое "тобня"?
   Девушка. Тобня - это тобня. Понял, Балда Иванович?
  
   Некоторое время они молчат. Слышен шелест опадающих листьев. Слово "тайна", произнесенное так, как будто в рот каши набрал - вот что такое тобня.
  
   Охотник. Вас обидели? Изгнали? Избили? Изнасиловали? Хотите, я что-нибудь интересное сейчас выкину?
   Девушка. Я тебе не верю. Не верю ни одному твоему слову. Молчи, Балда Иванович! Я тебя боюсь.
   Охотник. Я, конечно, всего лишь простой Охотник. Хотя как сказать. Иногда мне даже кажется, будто я - совсем не я, а кто-то другой, кто, в свою очередь, совсем не тот, кем кажется, а кто-то еще...
  
   Он задумывается и замолкает на полуслове. Девушка приподнимается на локте и начинает петь протяжную, грустную песню:
  

Говорят, что очень близко

Или очень далеко

Нынче можно рухнуть низко

Или взвиться высоко.

Без железного кастета

Нет любви у нас с тобой,

Только видеокассета

С говорящей головой.

Только рыбка золотая

С человеческим лицом

Да хозяйка молодая

С черным вороном-отцом.

Да еще на черепичной

Крыше клетка из костей,

Где томится дух безличный

В виде птицы всех мастей.

Да еще в сыром подвале

На цепи посажен змей.

Только мы с тобой не стали

Дожидаться теплых дней.

Нету в мышцах прежней силы,

Молот замер, недвижим.

Мы с тобой, как две бациллы,

В морозильнике лежим.

Так что ты, мой свет, не бойся

Страшных призраков в ночи,

А поглубже в снег заройся

И молчи, молчи, молчи.

  
   Охотник тем временем уходит. На специальной тележке, помогая себе руками, выезжает безногий Точильщик. В одной его руке огромные светящиеся ножницы, в другой - толстая папка с надписью: "О себе, о людях". Перед ним катится точильный станок. Он вставляет в глаз монокль и начинает трудиться. Девушка на заднем плане по-быстрому складывает свои вещи и ретируется.
  
   Точильщик. Точу мозги, точу головы! Точу детей, точу взрослых! Точу собак, точу кошек! А вообще-то все, что я умею - высекать искры. Из глаз, из ушей, изо рта - мне, если честно, все побоку. Вы - люди, которым неведомо чувство металла, неведомо чувство острого лезвия, неведомо чувство раскаленного стержня. Я же мог бы научить вас не бояться огня. Вот, например, движущееся колесо из твердого камня. Смотрите внимательно! Кладем на специальную поверхность ножницы, прижимаем сверху папкой, нажимаем потихонечку...
  
   Папка вскоре начинает дымиться, потом горит. Летят искры. Слово "напалм", произнесенное так, как будто воды в рот набрал - вот что такое "тобня".
  
   Точильщик. Точу зады, точу переды! Точу усы, точу бороды! Точу фашистов, точу коммунистов! Так, так, хорошо, очень даже неплохо. Вот видите, все под контролем. Утю-тю, мой сюсюльчик, мой сюськин-пуськин... Теперь быстрее... Еще быстрее... Помоги, Господи, инвалиду!
  
   Горящие листы вылетают из-под точила все быстрее и быстрее, их все больше и больше, вот загораются одежда и волосы Точильщика, а его голос превращается в неразборчивое бормотание. Горящая лава заливает сцену. Играет бодрая альтернативная музыка. Из лавы с хлюпаньем выпрыгивают золотые рыбки. Одна из них, подпрыгнув выше всех, делает сальто в воздухе и громко кричит прокуренным и пропитым голосом: "Тобня! Кончай наваливать!". Лава превращается в воду. Входит Рыбак в бахилах, прорезиненном плаще, широкой шляпе с опадающими полями, на плече он держит сачок.
  
   Рыбак. (поет)
  

Трава, трава, воды по пояс!

Где же моя сетка и весло?

В морях, в морях навеки успокоюсь,

С профессией мне в жизни повезло!

Плыву, плыву, куда, не знаю!

Где же поплавок мой и крючок?

У океана ни конца, ни края,

А у меня сачок через плечо!

  
   Входит Летчица в кожаной куртке с молниями, длинные волосы собраны в тугой пучок, на лбу очки-пилоты. За спиной у Летчицы то ли парашют, то ли крылья, то ли туго свернутый спальный мешок.
  
   Летчица. (поет)
  

Тебя увидев с высоты,

Я поняла: прекрасен ты!

Проткни-ка веслом меня, Рыбак,

Сделай мне больно и так, и так!

Тебя увидев с облаков,

Подумала я: ишь, каков!

Ты протарань-ка меня, Рыбак,

Давай скорей, не стой, как дурак!

  
   Рыбак. А ты не испугаешься?
   Летчица. А чего мне пугаться-то, дурень?
   Рыбак. Ты плавать хоть умеешь?
   Летчица. Я водила корабли пустыни, дурень!
   Рыбак. Не понял... Ты чего хочешь, а?
   Летчица. Я хочу, чтобы ты меня проткнул.
   Рыбак. Ты смеешься надо мной.
   Летчица. Сделай меня рыбой! Сделай! А потом съешь!
   Рыбак. Ты что, притворяешься? Вот я как ударю тебя... Как стукну сачком!
   Летчица. Да, да! Джаст ду ит, плиз, май дарлинг, ит вилл би гуд!
   Рыбак. Мне кажется, я смог бы при других обстоятельствах даже полюбить тебя.
   Летчица. Ремембер эврифин!
   Рыбак. Бат эбсолютли нафин! Ляйф из ляйф, как говорится, энд вар из овер.
   Летчица. Мэйк ми хэппи, плиз, май литтл бой! Ит воз ту мач блад! Вэри мач... Бат нау джаст релэкс, май литтл бой, релэкс энд клоз ер айз! Оупен йо майнд, май литтл бой, клоз ер айз энд оупен йо майнд, вэтс вот ай вонт! Ду ю фил виз стрэндж вайбрейшн? Виз комбинэйшн фром бьюти энд бруталити? Энджой виз филлинг виф ми! Кэн ю мэйк ми хэппи джаст нау? Кэн ю тач ми? Тач ми, плиз!
   Рыбак. Ай донт андерстенд ю. Давай говорить по-русски. Что мы, басурмане какие-нибудь?
   Летчица. Тогда обними меня!
   Рыбак. Только один вопрос, хорошо?
   Летчица. Хорошо! Мне так хорошо с тобой!
   Рыбак. Что такое тобня?
  
   У Летчицы неожиданно вырастают стальные руки-крылья с Алыми и Белыми Розами и надписями: "СНГ-НАТО". Захлопав крыльями, Летчица улетает. Рыбак садится на камень, опускает голову, у него вдруг оказываются длинные волосы, теперь он одет в расшитое блестками и узорами женское платье, на голове у него кокошник. Вся сцена идентична до мелочей картине художника Васнецова "Аленушка" - с единственным отличием. В руках у "Аленушки" - длинный, остроносый зонтик. "Аленушка" поднимает голову, и все желающие видят бледносинее сияние вокруг. Свет постепенно гаснет. "Аленушка" хрипло поет пропитым и прокуренным голосом:
  

Горят и камни, и трава.

Я в древнерусском колпаке

Стою, огнями опален,

Но все же цел и невредим.

Мой дух то яростью гоним,

То забран нежностью в полон,

Как флаг на слабом ветерке,

Колышется едва-едва.

Горят седые облака.

Я с зонтиком смешным в руках

Стою, а огненный поток

Лишь греет мне слегка ступни.

Вокруг меня огонь, взгляни!

Взгляни на Запад, на Восток!

Тебя охватывает страх,

Меня же лишь тоска, тоска.

Горят и небо, и земля,

И дым летит со всех сторон

Ко мне, как мотылек в огонь,

Как армия прозрачных душ.

А я стою, чудесный муж,

Далек от всяких оборон,

Прекрасен, как крылатый конь,

И легок, словно конопля.

Пересекаются внутри

Стихий неявные пути,

И тайный элементов ход

Во мне находит цель свою.

Я песню мудрости пою,

Затем теряю вес, и вот,

Как будто ангел во плоти,

Я вверх лечу... Смотри, смотри!

  
   С гулким вертолетным клекотом фосфоресцирующая "Аленушка" медленно поднимается вверх и исчезает. Голубоватый нимб еще некоторое время висит под потолком, напоминая полумесяц. Слышны крики: "Какая тобня! Автора на мыло!". Выходит автор - народный писатель Опанас Петренко. Он совершенно голый, густо покрыт мыльной пеной. Петренко растерянно кланяется. За его спиной с шелестом разворачивается транспарант: "Слово "кабздец", произнесенное так, как будто в рот лимон сунул - вот что такое "тобня".
   Но на это уже никто не обращает внимания. Все расходятся, крайне разочарованные впустую прошедшим вечером.

Весеннее утреннее пробуждение

Мне снился хомячок железный

С колесиками вместо лапок.

Он был живой и очень резвый

И быстро по столу катался.

По небу лунный серп мотался

И испускал прескверный запах.

И вот в застиранном халате

Я мрачно поднялся с кровати.

Все так привычно и знакомо:

Трамвай копытом землю роет,

Машины мчатся мимо дома.

Здесь время дремлет на ступенях -

Колдун у ведьмы на коленях.

А за окошком ветер воет,

И сердце ноет, но напрасно -

Барометр покажет "ясно".

Летел орел навстречу мухам,

Но был убит в мгновенье ока.

А нам с тобой, бессмертным духам,

Второго тела не дождаться.

Без губ нельзя поцеловаться,

Хоть это и звучит жестоко.

Пожалуй, завтракать не буду -

Мне неохота мыть посуду.

Три мудреца, в одном стакане

Создав нешуточную бурю,

От страха спрятались в чулане,

А сто церквей в одной квартире

Все делят лампочку в сортире.

Овца рыдает в волчьей шкуре,

А я, немытый и небритый,

Стою голодный и сердитый.

Горел огонь на Арарате.

Ковчег смолился у причала.

Темнело небо на закате.

Рыдала женщина, рожая.

Молился Ной, еще не зная,

Что времени осталось мало,

И сыновья его от злобы

Уже друг дружку сгрызть готовы.

Светало. Солнышко вставало.

Но ничего не изменялось.

На Север войско пробегало,

Потом на Юг, а мы смотрели.

Стрелок промазал мимо цели,

А пуля нам предназначалась.

С утра совсем не в кайф, признаться,

Ни приседать, ни отжиматься.

Христос и Будда с Магометом

С коней своих у камня слезли.

"Пойдешь направо - и с приветом,

Налево - поминай как звали,

А прямо - все равно пропали".

Все трое в тот же миг исчезли.

И все же, легкий голод чуя,

Пожалуй, чайник вскипячу я.

Двух зайчиков одним ударом

Охотник радостно ухлопал.

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Ты нам отмерил нашу чашу

И заварил всю эту кашу,

Хоть сам ее, похоже, слопал?

И те, что умерли и сгнили -

Скажи мне, встречусь ли я с ними?

Широкие расправив плечи,

Хирург подходит в черной маске.

Пусть говорят, что время лечит,

Но кепарю?? не стать короной,

А ке?нарю не спеть вороной.

Быть может, я сгущаю краски,

Но только брызги из-под крана

Не испугают таракана.

Секс-символ в телеразговоре

Политкорректно хмурил брови,

Пророчил вечное love-story,

Мешая мыло с кока-колой.

Испорчены семьей и школой,

Мы все сегодня грязной крови.

И вот сижу на табуретке,

Рисуя череп на салфетке.

Из искры возгорелось пламя

И бушевать пошло по свету.

Сперва нам этого хотелось,

А нынче спрятаться куда бы.

Сменили жаворонков жабы,

А нам нигде спасенья нету.

И потому, друзья и братья,

Пойду-ка снова лягу спать я.

Интервью

К сожалению, пока еще не все клиенты соглашаются использовать презервативы. Существует много способов убедить их использовать презерватив или избегать занятий проникающим сексом.

"Контрацепция". СПИД-Инфосвязь.

  
   Как минимум половину моих мыслей оттягивает секс. Но я не маньяк какой-нибудь. Хотя мои православные друзья меня вряд ли одобрят. Однако дело здесь не в одобрении и тем более не в осуждении. Не суди да не судим будешь, как каламбурили порою члены особых троек. Здесь как в арабо-израильском конфликте - все говорят о переговорах, но спор может быть решен только с оружием в руках. Что уж тут говорить, когда не договориться. Любые переговоры в такой ситуации заканчиваются смертельным выстрелом в Ицхака Рабина. А потом какой-нибудь Альфа Блонди возьмет да и назовет именем убитого свой новый альбом - и все довольны, включая борцов за политкорректный мир и любителей музыки реггей. Секс - это тоже война, и мира можно достичь только ракетным залпом после определенных подготовительных действий. Казалось бы, все просто - договорись с противной стороной и двигайся в сторону весны, двигайся, шваркайся, ляпайся, пока не отлетишь. Но старт в этом деле сродни полету света от поверхности черной дыры - скорость велика настолько, что больше некуда, но дальше горизонта событий не вылетишь. Завернет обратно, как пить дать. Теория относительности, такая тема.
  
   В Москве, слава Джа, до израильских раскладов далеко, а может, и близко. Тут лучше зря не пророчить, а то каркнешь раз, потом костей не соберешь. Поговорим о погоде. Значит, так. Интересно что? Жара в Москве - это гораздо хуже, чем жара в Иерусалиме. Святой земле повезло. Маленький клочок Израиля разорван на еще более мелкие клочки климатических зон, каковых учеными насчитывается двенадцать, по числу колен израилевых. Или христианских апостолов. Или месяцев в году. Писатель-фантаст как-нибудь пошутил бы насчет того, что год в Израиле мистическим образом длится непрерывно, постоянно проходя и никогда не заканчиваясь. Однако у любой сакральности свои три шестерки. Например, на Иерусалим приходится зона почти нулевой влажности. Это означает, что каждый час вам необходимо выпивать не менее стакана воды - именно воды, а не "Кока-Колы", которая вредна для здоровья. Иначе происходит обезвоживание организма, причем дело это медленное, незаметное, просто бац - и уплываешь на "скорой помощи". Смешно, что на родине "Кока-Колы" сотрудников этой службы называют, если не ошибаюсь, "парамедиками", хотя я все опять путаю, скорее всего. Мне, кстати, парамедик не помешал бы. Я лежал на перекошенном ложе, не в силах открыть глаз. Было жарко. Гудела голова. Тек пот. Мысли путались, как китайская рисовая лапша. Год? Число? Что надо было сделать сегодня? Сколько сейчас уже времени? Часа три? Четыре? Сумасшедшее августовское солнце жарило сквозь задвинутые занавески, холодильник включался каждые пять минут, скомканная простыня стала влажной, как после стирки. Я не следил за прогнозами погоды, но все равно знал: сегодня, как и вчера, как и позавчера, где-то около тридцати пяти. Конечно, в тени - солнцепек не в счет. В Москве, в отличие от Иерусалима, влажность есть. Из-за этого даже стандартные плюс двадцать пять в нашем городе могут стать бесконечно страшнее, чем, грубо говоря, тридцать восемь тире сорок в самом сердце святой земли. Впрочем, как тут ни бейся, как тут ни крути, а скоро это кончится. Скоро осень. Последняя осень последнего года поганого и прекрасного ХХ века. А потом опять минус двадцать пять.
  -- Одна из лучших песен Альфа Блонди называется "Иерусалим", - внезапно сказал чей-то маниакально-серьезный, бесплотный голос. - Это с альбома, где он играет вместе со своей группой Solar System, хотя нет, это с того, где бобмарлеевские The Wailers. Давайте-давайте, слушаем эту композицию! Не вижу ваши руки!
   Однако рук не было. Не было и музыки. Да и голоса никакого не было. Было тело - распаренное, вялое, как адыгейский сыр на пятый день хранения при комнатной. Были остатки сознания, как позавчерашний плавленый на стенках пластиковой коробочки. Была жара, всеобволакивающая, как творожная масса с толстенным шоколадным слоем, поглощавшим все звуки.
  
   ...И я снова очутился на том июньском иерусалимском базаре в 1998 году. Купив бутылку красного вина и пакет гигантских, черных, соленейших маслин, я шел и вертел головой, разглядывая ортодоксов-хасидов и усатых арабов, дико похожих на массовку студии "Грузия-фильм". Все кричали, суетились, продавали и покупали на этом торжище идей и вер, но, не обращая внимания на назойливые руки, протягивавшие со всех сторон пленку "Кодак", деревянных верблюдов, резных Мадонн и прочие сувениры, я шагал и шагал - сначала по теневой стороне, потом по солнечной, - с удовольствием ощущая, как тепло проникает до самых костей. Это была целительная прожарка, иллюзия полного здоровья, а может, само здоровье. До угла оставалось уже совсем немного. Подходя к нему, я заметил толпу, увидел суетящихся полицейских девушек в форменных рубашках с галстуками, а также цепь армейских юношей с автоматами. Привстав на цыпочки, чуть вытянув голову, разглядел, что находящийся впереди круглый скверик по диаметру оцеплен военными, людей туда не пускают, а к одной из лавочек, на которой темнело нечто вроде женской сумочки, подбирается человек в черных брюках, казавшихся горно-лыжными, такой же толстенной куртке, невозможной в сорок два по Цельсию, и вдобавок в защитной непрозрачной маске, какие бывают у вратарей в канадском хоккее. Но это был не вратарь, это был снайпер. В руках он сжимал винтовку, блиставшую оптическим прицелом, и не успел я удивиться, зачем же это снайперу переть с ружьем прямо на бомбу, как тот - оп-па! - вдруг резко развернулся, присел на одно колено, приставил свое оружие к плечу, и тут все куда-то ухнуло, потому что снайпер прицелился мне прямо в лоб...
  
   Я резко дернулся и открыл глаза. В школьные времена как-то приснилось, что встал вовремя и пришел за полчаса до начала контрольной, хотя в реальности наглухо проспал. Сейчас было ощущение, что проспал всю жизнь, причем даже не свою, а чужую. Факин шит, кто-то должен был звонить. И самое неприятное - этот кто-то, похоже, звонил. Смутное воспоминание: щелчок автоответчика, потом короткие гудки.
  -- Когда это было, мистер Трупп? - сипло спросил я самого себя. - Часов в двенадцать. Но почему вы так уверены, мистер Трупп? Потому что... Хм-м...
   Потому что слышал, как от верхних соседей донеслись позывные новостей и голос радиодиктора: "Здравствуйте! В Москве полдень".
  -- Но кто же вам звонил, мистер Трупп? Кто же это был?
   Рывком вскочив со своей аккуратной постельки, которая выглядела так, будто на ней переночевало полвзвода молодых натовских десантников с разбитными подружками, кое-как дошатался до ванной. Там из зеркала выглянул довольно мутный тип с тенями под глазами, обветренным ртом и всклокоченными, немытыми волосами. Тип оскалился. Да, это зубы курильщика. Жерло Везувия.
  -- Двое моих приятелей, наркоман и алкоголик, обоим около сорока, - заговорило вдруг отражение, - поспорили как-то недавно, у кого меньше зубов. Проиграл тот, у кого оказалось десять. Выигравший имел семь.
   Телефон зазвонил яростно и настойчиво. Отражение вздрогнуло, побежало трусцой, рывком сорвало трубку.
  -- Алло, здравствуйте! Ваш номер дал мне Ваня Шпунькин. Я журналистка, хочу написать статью про реггей. Он сказал, вы можете помочь.
   Женский голос. Это хорошо. Интересно, кто такой Шпунькин?
  -- Э-э... - Я тряхнул головой, потому что в глазах слегка потемнело. - Хорошо. Давайте встретимся. Вы можете придти ко мне на работу, ну, скажем, завтра? Это в центре. Вы завтра свободны?
  -- Да. После двух.
  -- Отлично, приходите в три.
   И я объяснил, как добраться до нашего "Клуба": выход из "Некрасовской" в сторону магазина "Афины", пройти по Греческой улице до первого поворота направо, потом по переулку до перекрестка, там налево и первая подворотня налево. Во дворе - железная решетка с калиткой, потом дверь в подвал. Никаких табличек. Будет открыто, а если нет, то позвонить. На все вопросы отвечать - пригласил я. Я буду внутри.
  
   На следующий день, как обычно, все проспал. Последнее, что запомнилось перед тем, как проснулся: некое помещение вроде актового школьного зала, заполненное какими-то среднестатистическими мамашами с детьми. Они зачарованно внимали голосу оратора, которым, собственно, и был я. Не помню, что втирал, но внешний вид имел при этом довольно нелепый: фиолетовый цилиндр с блестками, белая обтягивающая футболка, вся облепленная какими-то значками и лейбаками, черные брючки-трико, тоже в надписях и ярких знаках. Я походил на чемодан, с которым кругами изъездили весь мир. А на груди красовалась надпись: К.И.Ч. И я знал, что это расшифровывается - "Корней Иванович Чуковский". Тут все резко рассосалось, я в ужасе открыл глаза и схватил пейджер, валявшийся на табуретке напротив. На маленьком экранчике значилось: СРЕДА, 15.27. Первые секунды я лихорадочно соображал, кого конкретно продинамил. Потом застонал, вскочил, доскакал до телефона, набрал номер "Клуба". Трубку долго не снимали, потом раздался чуть гнусавый голос бармена Шишлова:
  -- См-мольный!
  -- Привет. Слушай, там ко мне никто не приходил?
  -- Пришла, пришла, сидит, дожидается. Пошто кидаешь журналисточку?
  -- Черт! Все, я вылетаю. Скажи - буду через сорок минут! Нет, скажи - через час! Развлеки ее как-нибудь повежливей.
   Шишлов хмыкнул и положил трубку - он любил развлекать девушек. Я наскоро умылся, почистил зубы, бриться не стал, сожрал ископаемый скелет из холодильника, впрыгнул в свой египетский хитон цвета морской волны, напялил кеды цвета южной ночи, накрыл купол круглой шапочкой цвета red-gold-green, купленной все в том же Иерусалиме, схватил свои любимые зеленые очки, хлопнул дверью и оказался в метро. Щупинская Пойма - Железнохолмская. Стоял в проходе, держась за поперечную палку. На меня неодобрительно зырил некий бритоголовый хмырь, не спуская глаз. Поселок им. Бобрина - Проспект Боевых Искусств. Сел на освободившееся место, исчезнув из поля зрения хмыря. Достал книжку Стивена Дэвиса Bob Marley: Conquering Lion of Reggae и стал рассматривать фотографии. Индустриальная Зона - Забастовочная. Тут все обычно выходят, и я с некоторым облегчением обнаружил спину хмыря в толпе покидающих вагон граждан. До самой Некрасовской ехал спокойно. И только встав и подойдя к дверям, обнаружил, что вышел-то другой хмырь, а давешний сидит где сидел и по-прежнему зырит на меня. Более того - тоже встает и идет к дверям, но не к моим, а к следующим по ходу поезда. Не успели двери раздвинуться, как я вылетел из вагона и понесся налево к эскалатору, не оглядываясь. Никаких дел со скинами крупных форм иметь не хотелось. В спину мне кто-то бросил: "У, кришнаит поганый!". Я пронесся по длиннющему подземному переходу, расталкивая тела, как торпеда толщу вод, и раскаленной ракетой вылетел на поверхность. Потел даже асфальт, не говоря о стенах зданий и жирных витринах. Я нырнул в арку Большого Платоновского, едва не попав под старенькую "копейку", вырулил из-под нее и тут же чуть не угодил под джип "Широкий", за рулем которого сидела золотоволосая королева эльфов. Она яростно шандарахнула кулачком по клаксону и что-то крикнула сквозь наглухо закрытые окна. Махнув ей на прощание, побежал дальше. Почему в такую жару девушки ездят по городу в наглухо задраенных джипах? Уже сбегая по крутым ступенькам в подвал "Клуба", понял: кондиционер!
  
   Журналистка сидела в углу, возле самой сцены, забравшись с ногами на лавку и подложив под себя все имевшиеся поблизости подушки. Она оказалась худенькой особой с длинными желтыми волосами, родинкой на правой щеке и слегка накрашенным ртом, с блестящими глазами, цвет которых определялся с трудом. На мой взгляд, цвет любых глаз определяется с трудом, если только их обладатель/ница не носит цветные линзы. На журналистке была белая тонкая маечка с надписью "СССР" красными буквами, что не могло отвлечь мое внимание от просвечивавшего сквозь нее, от того, что эта маечка старалась прикрыть - тщательно и тщетно. Но я все-таки посмотрел еще ниже. Там, к сожалению, были стандартные голубые джинсы, а в самом низу - совсем уже невыразительные босоножки с запыленными пальчиками. Я сказал:
  -- Прошу прощения, я опоздал.
  -- Да уж, - согласилась журналистка. - Я так тосковала, чуть не умерла. А что это у тебя за юбка?
  -- Это не юбка. Это платье. - Я сел с ней рядом, довольно близко. - Мой приятель привез его из Египта. А у меня был день рождения, и на вопрос: "Что тебе подарить?", я ответил: "Вот это". Я в ней вначале на концертах выступал, а теперь решил ходить по улице.
  -- Ну и как? - Она вытащила откуда-то из-под подушек маленький диктофон, включила его и положила на столик передо мной.
  -- Люди смотрят на меня. Видимо, они думают, что я кришнаит. Хотя у меня шапка непохожая. Непонятно, что они думают. Я отрабатываю имидж пророка неизвестной религии.
  -- А на самом деле ты кто?
  -- Лет восемь назад я называл себя растаманом и был уверен, что так оно и есть, - с удовольствием начал рассказывать я. - Но потом, когда получил всю информацию об этом, понял, что смешно считать себя приверженцем какой-то секты. Поэтому отбрасываем религиозную сторону, а берем только культурное послание. Я растаман в культурном смысле: за мир во всем мире, чтобы все народы были счастливы, и разноязычные люди тусовались вместе.
  -- Как и когда раста-культура пришла в Россию?
  -- По моим сведениям, Барыкин, Гребенщиков и Майк Науменко были первыми, кто подсел на реггей и пытался играть. У Барыкина это получилось очень плохо, у Гребенщикова - не очень. Потом была группа "Комитет Охраны Тепла", такой микс из реггей и панка. Думаю, они первые идейно прорабатывали тему растафарианства. Потом было до фига всяких людей...
  -- А что такое растафарианство как религия? - Она смотрела на меня так серьезно, что я и вправду почувствовал себя весьма важной персоной.
  -- Знаешь, если мы заговорим о религиях, то надолго зависнуть можем. Я тут думал, кто ж я такой на самом деле. Может, неоязычник? Есть сейчас такая тенденция. Христианство, по сути, в пролете, так же, как и все остальное, кроме ислама. Реальным ортодоксальным христианством охвачено 10-15 процентов населения страны. Есть неоязычество, которое преобладает в двух вариантах. Первый - жесткий, типа фашизма, когда свастику называют звездой Богородицы или коловратом-солнцеворотом, и все это в таком брутально-славянском стиле. Самое тупое проявление. Но есть и светленькая сторона язычества в хипповско-толкиенутом духе, типа: "Эх, попрыгаем в лесу, будем бороться с ядерной энергией" - и так далее. Это то, что на Западе называется paganism, от латинского paganus, т.е. язычник. И русское слово "поганый" от этого корня. Так называли печенегов, которые фигарили с той стороны на Киев. Знаешь про фестиваль Burningman в Штатах? Ставят в пустыне десятиметровую фигуру человека и две недели угорают вокруг до полного беспамятства, а в конце сжигают этого парня уже в полном экстазе. Вот это и есть современное язычество. Не знаю, язычники мы все или нет, но очень близко к тому стоим. Хотя здесь у нас никакой не храм. Здесь у нас культурное движение, преследующее позитивные цели. Не позитивистские, а позитивные - нет войне, нет разногласиям, one world, one love - единение, короче. Я верю, что это важно в современном мире, который на части раздирается всякими деструктивными силами.
   Я так разволновался, пока произносил эту речь, что пот закапал у меня прямо с кончика носа. Чтобы как-то придти в себя, я немножно отодвинулся от журналистки. Она немедленно задала следующий вопрос:
  -- Каким ты видишь будущее этой культуры в нашей стране?
  -- Есть два пути, - сказал я и наморщил лоб - пот при этом залил мне глаза, и я увидел все вокруг как бы из-под воды. - Первый - коммерциализация. Второй - борьба против системы этого шоу-бизнеса. Альтернативные методы. D.I.Y. - Do It Yourself, или "сделай сам" по-нашему. Если тебе не нравится, что вокруг происходит, если Вавилон давит так, что мочи нет, можно, конечно, сидеть и ругаться, но это негативно, это тупо. А можно позитивный сделать ход: издать собственный журнал, группу собрать. Так английские панки призывали в свое время: разбрасывали по городу листовки, где были нарисованы три основных аккорда и подпись: "Выучил? Собирай свой бэнд".
  -- Ты думаешь, такое возможно?
  -- Я думаю, такое возможно, потому что есть люди, которые хотят что-то делать, а не просто давить на массу. Большинство, конечно, работает на систему. На Систему Вавилона. А это не просто политическая мафия или те лохи, что нефтью торгуют. Для альтернативной культуры, к которой я принадлежу, очень трудно найти деньги, независимый источник финансов. Приходится как-то изворачиваться, а это значит - наступать себе на горло. Я вот говорю тебе: "Мы крутые, мы независимые" - а сам в тоже время думаю, где достать бабки. К кому-то идти, просить, делать вид, обманывать... - Тут мое лицо, видимо, приняло слишком грустный вид, потому что журналистка успокаивающим жестом погладила меня по коленке.
  -- Можно поставить знак равенства между Системой Вавилона и современной Россией? - спросила она.
   "Кто ж это все печатать будет?" - подумал я и сказал:
  -- Что такое Вавилон? Есть такой город в Ираке. Там люди живут. Есть истории про недостроенную башню и вавилонское пленение в Библии. И есть Babylon system, или, как говорят растаманы, shitstem. Это другое. Миллионы интерпретаций существуют. Скажу так: Вавилон - это все плохое, что ты можешь себе представить. Разобщение, отчуждение, конфронтация, любой негатив, но обязательно объединенный в систему. В России это проявляется также, как и во всем мире. Когда ты кричишь на кого-то вместо того, чтобы погладить его по голове - это Вавилон. Когда ты сидишь дома, смотришь в окно и думаешь, что жизнь ни хрена не клеится - это Вавилон. Когда менты тебя гасят в каком-нибудь подвале - это Вавилон. Война - это Вавилон. На этой системе построено все в мире, и уйти из Вавилона, думаю я, можно только в своем сознании. Освободиться изнутри, чтобы стать свободным снаружи. Так что Вавилон - метафизическое понятие. Реального Вавилона в России нет, конечно.
  -- Ты сам свободен? - Она улыбнулась, но все-таки опять посмотрела на меня слишком серьезно.
  -- Я не чувствую себя свободным полностью. Веду некоторую борьбу с этим чувством.
  -- Какую?
   Я вдруг почувствовал себя немного опустошенным. Распетушился, перья взъерошил. Вавилон, Вавилон...
  -- Э-э... Ну, например, здесь работаю, в "Клубе", мы его сами построили, тут раньше знаешь какой развал был... Почти никакой зарплаты не получаю. Мы тут пытаемся создать такое альтернативное поле... А раньше я тоже был журналистом, но потом ушел изо всех журналов. Это кризис прошлогодний мне мозги прочистил... Вот, кстати, интересно: все самое плохое случается в России именно в августе - кризис, еще раньше путч. Вавилон активизируется под конец лета. - Я помолчал. - На самом деле непонятно, чем я занимаюсь: пишу стихи какие-то дурацкие, книжки читаю, на концертах выступаю. Все мы тут по разным причинам, но в одном положении. Эдакие странные пареньки и девчонки, которые пытаются что-то делать в родной стране. Я однажды чуть не уехал. Насовсем. Но помешало то, что забыл дома свидетельство о рождении. А пока занимался там бюрократическими формальностями, понял, что не хочу оставаться. И слава Богу. Я не хотел бы жить где-нибудь заграницей, потому что моя профессия - русский язык, а нигде больше так много говорить по-русски не придется... Здесь родился, здесь и живу. К тому же там я, считай, никому и не нужен. Вот так...
  
   В какой-то момент мы вышли из подвала и сели во дворе на каменном бордюре или, как говорят в Святом Петербурге, на поребрике. Она спрашивала про все подряд: MTV, Боб Марли, мейнстрим, андеграунд, Небесный Иерусалим, позитивные вибрации (это было мое любимое словосочетание в те дни). Но меня несло и без всяких вопросов.
  -- Вот, например, что противопоставлено Вавилону? - спрашивал я. И тут же отвечал:
  -- Вавилону противопоставлен Сион. Вот ты напишешь - Сион, и все сразу скажут: "Ага, они работают на деньги Моссада". На деньги московского сада. Смотрела фильм "Матрица"? Там последний город свободных людей называется Зион. Это просто искаженное слово Zion. Переводчики это побоялись по-русски правильно произнести - Сион. Это взято из киберпанковских книжек - там тоже проходит растаманская тема. У Гибсона в "Нейроманте" есть растафарианский космический флот с базой на спутнике Сион. Я Сион понимаю как Небесный Иерусалим. Это тоже метафизика. Никакого Сиона, куда можно сесть и поехать, чтобы было хорошо, на Земле нет. Если мы говорили, что Вавилон - символ всего плохого, то Сион - символ всего хорошего.
   Последний вопрос, который она задала, когда мы стояли, прислонившись к большой липе у нас во дворе, показался мне чуть двусмысленным:
  -- Что ты делаешь для того, чтобы тебя понимали?
   "Не слишком ли быстро я гоню?" - подумал я и ответил:
  -- Ничего. Кто хочет, тот всегда поймет - будет выяснять, разбираться, добывать информацию, а кто в коконе заперт... Ты перед ним хоть голый пляши, ничего не изменится. Так получается, что из массы тебя понимают один-два человека. Массой можно манипулировать. Выйти на сцену, махнуть рукой, и все будут смеяться... или ругаться. А понимают, конечно, индивидуальности. Если в твоем послании есть хоть какой-то мессадж... - Тут я почувствовал, что все-таки заврался. - Короче, Склифосовский! Те люди, которые хотят услышать, услышат, а которые не хотят - все равно что-то почувствуют, потому что тут в дело вступают позитивные вибрации...
   Но тут раздался щелчок, и в дело вступила кассета, которая кончилась, а вместе с ней кончилось и все остальное. Мы договорились встретиться через пару дней, чтобы проверить расшифрованный текст и поправить ошибки. Она улыбнулась мне на прощанье и ушла. Голубые джинсы, казавшиеся такими обыкновенными спереди, сзади представили весьма привлекательную и живую, ритмично двигающуюся картину. Проводив джинсы взглядом до самого угла, я вздохнул и вернулся в "Клуб", где уже начали собираться первые посетители.
  
   Когда-нибудь, наверное, напишу историю "русских растаманов", их взлета и продолжающегося доныне падения, историю того, как перемешались Джа, Вавилон да неподшиты валенки... Когда-нибудь. Не сейчас. Как минимум половину моих мыслей оттягивает секс, но я не маньяк какой-нибудь. Интервью это нигде не было напечатано, журналистка никогда больше не появлялась. Врать не буду - любовь не началась, секса не случилось. Потом, как ни старался, так и не смог вспомнить ее имени.
  

Зимний вечер

Пар изо рта. Розовые снега.

Чернокожая девушка с горки летит на лыжах -

Солнце уже садится. Хочется на юга.

Пророк так устал, а гора не становится ближе.

Щеки холодные. В ресницах блестит серебро.

На кончике носа к полету готовится капля.

Жду автобуса в полночь возле метро,

Поджимая ноги, как цапля.

Голоса из машины: "Мамочка! Что за сугробы! Страх!

Мы застрянем здесь, помяни мое слово!

- Включи-ка радио, деточка, на часах

Время трубного зова".

Ледышку гоняет бобик вокруг столба.

Замерзшие дамы суют мне хлеб и пельмени.

Маркс не учитывал, что любая классовая борьба

Прекращается на перемене.

Все стекла в городе изрисовал мороз

Колючими пальмами с ненормальной Ямайки.

Небесный парламент никак не решит вопрос:

Куда там дальше закручивать гайки?

Улицы быстро пустеют. Неоновый свет

Рекламы: "Для вас чудо вкуса - коктейль "Канары",

По желанию выдается заряженный пистолет.

Милости просим в кафе "Под нары!".

Диктор озабоченно барахтается в новостях.

Домохозяйка ждет не дождется Марии с Рикардо.

Все то, что раньше записывали на костях,

На лазерных дисках теперь никому не надо.

Тихо в лесу. Только никто не спит.

Здесь некому спать - нет ни кикимор, ни леших.

Еще один Цезарь, сойдя со сцены, улегся на щит

И затылок задумчиво чешет.

Сильвестр Васильев торгует от всей души

Между двумя Рождествами, но мы не злимся -

С 24-го по 7-е гешефты особенно хороши.

А Новый год уже скоро. Вот тогда и повеселимся!

Ради чего-то, чего не помнит никто,

Ради всех святых, которых уж нет на свете,

Ночью мы выпьем водки, а после, накинув пальто,

Выкурим по сигарете.

А вот и мой номер - "тройка". Гони быстрей

По скользкой дороге, покрытой соленым воском!

Считаю столбы и слушаю стук дверей,

Трясясь на сиденье жестком.

Конец СССР

  

ГдЬ молодой человЬкъ, который потерялъ эту книгу? Кто эта молодая дама, которая говоритъ съ вашимъ отцомъ? Знаете ли вы купца, который вчера былъ у моего дяди? Художникъ, котораго вы видЬли у насъ, французъ. Это та дама, которая одолжила мнЬ свой зонтикъ. Старикъ, въ домЬ котораго мы жили, умеръ (is dead).

Из старинного пособия по английскому языку.

  
   В конце восьмидесятых мы очень мало знали обо всем, понимали и того меньше, а слово "наркотик" было одним из самых страшных и сладких. Оно пугало и манило, и сила притяжения равнялась силе отторжения. Что знали о наркотиках стандартные школьники? Достоверной информации не было, газеты пугали пропагандой. Только и разговоров было о том, что можно принять внутрь. Тут уж каждый врал как умел. Но в реальности, кроме алкоголя да табака, мы мало к чему имели доступ. Эстеты практиковали потребление циклодола, прокопана и прочих колес, грубые натуры нюхали клей. Тогда существовало два верных пути к настоящим наркотикам: подружиться с ворами либо с неформальными молодежными группировками. Мало кто умел говорить об этом, да и не было подходящего языка. Все было в первый раз - и слезы, и любовь, и привод в милицию, и все смазывалось в смертельно-разноцветную канитель, как впечатления от фильма "Жидкое небо" режиссера Славы Цукермана, показанного в то время на экранах кинотеатров. Помню толпу беспрецедентных граждан, пересекавших Каменный мост по направлению от "Боровицкой" к "Ударнику" - их нет, остались только тени, носящие знакомые имена. Это как с войной в Югославии: пока не побываешь на территории, там, внизу, на Балканах, не поймешь, что творится, кто кого этнически чистит, и как это происходит. Да и попав на местность, с трудом расстаешься с предрассудками, сформированными политдезинформацией. Война по телевизору не похожа на эти горы мусора вдоль реки, обломанные пулями ветви вдоль горных трасс, засеянные минами поля на десятки км. И тишину, когда грузовик остановился возле сожженной деревни... Все возможно на той холодной и мрачной территории, где мы оказались и по разным причинам остаемся до поры до времени. Бог знает, куда нас еще занесет. Начал-то я издалека, ну, так ведь и времени у нас полно - до самого Апокалипсиса. Слушайте, и не говорите потом, что не слышали. Иначе вам отрежут уши. Шутка.
  
   Москвичей в нашей стране не любят, ну да речь не о том. В детстве я никакими особенными достоинствами не отличался. Любил читать фантастику и приключения, коллекционировал машинки, марки и значки, на физкультуре стоял третьим с конца и в ранних классах дружил с девочками. Тили-тили-тесто и т.п. Впрочем, девочки быстро эволюционировали, превратившись в надменных, пугающих существ с непонятными мыслями. Я полностью переключился на мальчиков, не в том смысле, что вы подумали, а просто подбирал компаньонов по интересам. Дома стояло пять аквариумов, из них два столитровых - я решительно увлекся биологией. Покупал в зоомагазине разного рода червей, сажал в одну емкость ветвистожаброго аксолотля и голубого кубинского рака, а гуппи и меченосцев, как полагалось настоящему эстету, презирал. В моем классе нашлось еще двое похожих - толстяк-астматик Дима Пружинников и худосочный хулиган Антон Загадкин. Мы обменивались водяными растениями, на спор разводили трудноразводимых рыбок и ходили в ихтиокружок во Дворце Пионеров на Ленинских горах. Я поучаствовал в паре Олимпиад: в районе был первым, на городской прошел во второй тур, но срезался на птичках. "Хорошо, вот тебе подсказка: эта птица живет на болоте, назовешь ее - пройдешь дальше, нет - извини..." - это чертово чучело чибиса, может, и жило когда-то на болоте, но я-то нет, откуда ж мне было его узнать? Да и жмых с ним. По биологии, литературе, русскому языку, рисованию и музыке у меня были, в общем-то, неплохие оценки, но подобные заслуги считались среди нас скорее чем-то постыдным. Долгое время я старался быть тише воды, ниже травы, избегая любых столкновений. Попадаясь иногда в руки старшеклассников, стойко переносил мучения - так древние греки терпели своих буйнопомешанных богов. Впоследствии, ближе к аттестату, мне удалось радикально ухудшить почти все свои показатели. Даже выйти на грань исключения, и даже перейти на домашнее обучение, при этом обойдясь без лечения... Сильным я не был, драться не умел и боялся. Но того же Пружинникова, например, могли стукнуть или слегка придушить, а меня и самые злобные из одноклассников почти не задирали. При том, что подтягивался я с грехом пополам один раз, разбежавшись и подпрыгнув, отжимался раз пять, на потеху всему классу, а сложные трюки вроде лазания по канату, хождения колесом и упражнения на гимнастическом коне мне не удавались вообще. Короли, как известно, шутов не трогают и даже любят. Я стал нарочито дергаться на шведской стенке, чересчур напрягаться на канате и бесстыдно плюхаться на мат всем пузом, вместо того, чтобы красиво перекувыркнуться. Лысый физкультурник по прозвищу Клоп устал обзывать меня "бараном безмозглым" и "клячей водовозной", а публика хохотала и просила повторить. Я повторял и зарабатывал очки. (Однако оставались параллельные и старшие классы, где легко можно было нарваться на физдюли. Спасали быстрота Ахиллеса плюс хитроумие Одиссея, но не всегда.) Я начал грубить учителям - тем из них, кого в принципе не любили. Терять было нечего: начиная с седьмого класса перестал понимать, что происходит на уроках математики и физики, а также всех сопредельных дисциплин. Мужеподобная классная руководительница-"англичанка" однажды по какому-то поводу назвала меня негодяем. Глядя ей в глаза, нагло ответил при всех:
  -- Еще неизвестно, кто из нас больший негодяй!
   После чего немедленно стал поп-героем. Так началось падение в андеграунд.
  
   В конце восьмого класса у нас появился новенький, крепко сложенный, сияющий юноша в пионерском галстуке, правильно повязанном поверх белой рубашки. Посверкивая очками в модной серебристой оправе, он встал возле учительского стола и с улыбкой поглядывал на нас. На перемене мы окружили его, желая поиздеваться над пионэром-переростком. Вышло так, что он посмеялся над нами. И вскоре подчинил себе, демонстрируя харизму центрового парня, родом с Красной Пресни. Галстук был надет в целях конспирации - и как только выяснилось, что подобное не в чести, снят, скомкан и сунут в карман. Вдобавок к вышесказанному новичок также поразил: а) тем, что открыто признался в любви к русской классической литературе; б) тем, что оказался фарцовщиком и говорил по-английски; в) тем, что умел играть на гитаре и сочинял песни; г) тем, что был качком и мог смазать репу; д) тем, что модно бухал, курил и поглядывал на молодых учительниц сверху вниз (а они на него снизу вверх). Его звали Корчаков. Он не получил никакой клички - фамилия была самодостаточна, странным образом объединяла адмирала Колчака и Павку Корчагина и не позволяла выйти за пределы собственного звучания. Корчаков утверждал, что знает своих предков до седьмого колена. Обладатель столь библейской родословной не мог не стать центром маленького культа личности. И он стал им. Мне очень хотелось подружиться с Корчаковым. Чувствовал в нем силу, которой не хватало самому, знания, которых у меня не было, опыт, которого еще не набрался, и особый шарм, присущий рано начавшим половую жизнь молодцам. И я решился. После уроков подловил его на школьном крыльце, стесняясь и заикаясь, попросил:
  -- Слушай, вот что, а ты не дашь ли мне что-нибудь почитать?
  -- Ну, ты же классику не читаешь, - высокомерно ответил Корчаков, но потом смилостивился. - Ладно, подумаю.
   На самом деле он не думал. Скорее всего, с утра прихватил что попалось. Попался сборник рассказов Михаила Зощенко, которого я и вправду до того не читал. В тот солнечный, весенний день с легкостью началась наша дружба. Так и войны начинались, я уверен. Просто какой-нибудь премьер-министр или президент вставал с утра не на ту ногу, а может, с больным желудком, или импотенция его подстерегла на ночных перинах. А тут - бац, ультиматум. Ему бы сесть, подумать, но в состоянии негативной вибрации думать трудно. И кружатся от успехов головы человеческие, и слетают одна за другой...
  
   Корчаков спел мне свои песни, я раздобыл гитару и принялся изучать колки и камертоны. Корчаков показал мне толстую тетрадь со своими стихами, я купил такую же и начал оголтело рифмовать: день-тень, ночь-прочь, грусть-Русь. Корчаков был битломаном - сейчас даже трудно представить, что это такое, потому что ансамбль "Битлз" окончательно превратился в надгробную скалу над шестидесятыми. Но десять лет назад инерция была еще сильна, и в сонно ворочавшейся России мощно флэшбэчило. Корчаков дал мне послушать шестидесятиминутную, скрипящую кассету с ранними песнями "Битлз", и я, до того подвисавший на Высоцком, Северном, Токареве и Розенбауме, испытал нешутейный катарсис. И как-то ненароком пережил то, что срывало репы паре-тройке предыдущих поколений. У меня имелась сестра, старше меня на одиннадцать лет, а у сестры наличествовал муж, старше ее на два года, в недалеком прошлом - злостный фанат ливерпульских люмпенов, и это именно он нарисовал мне аппликатуру первых аккордов: D7, Am, C, Em, H7... Он же подарил кустарным образом изготовленный постер: переснятую откуда-то и увеличенную до крупного зерна редкую фотографию гамбургского периода. Смейтесь, возлюбленные мои, смейтесь, над прошлым стоит посмеяться, это в любом случае лучше, чем плакать. На свалке истории уже вечерело, когда сэр Пол Маккартни принялся наконец за свою овсянку. Из всей команды именно он вышел самым непотопляемым: святой Леннон сгнил в могиле, Харрисон растерзан клешнями рака, попрыгунчик Старр ни молод, ни стар... Да. Корчаков, сам о том не особенно заботясь, сдвинул мое домашнее сознание с мертвой зоны, где оно прозябало в поисках смысла жизни аквариумных рыбок. Я неожиданно разогнался, сходу промахнул горизонт и оказался в очень странном месте. Тайные стороны открылись мне - страстные и опасные, желанные и обманные. Сам Корчаков тут даже во второй линии. Просто настало время - мир начал меня ловить. И поймал. Это не дихлофос, это брейк-дэнс, как говорил один таракан.
  
   Наступил 1987 год. К этому моменту я прошел всю лесенку от маленькой крамолы к большому бунту: был снят с поста художника школьной стенгазеты и исключен из Совета дружины, отказался вступать в комсомол, выбрил виски, потом отрастил длинные волосы. Короче, стремился продолжать революционное дело Ленина. В то раннеперестроечное время средствами массовой дезинформации активно муссировалась идея: плохой Иосиф Виссарионович исказил верное по сути учение Владимира Ильича, и если бы не смерть последнего, то жили бы мы сейчас при коммунизме с чем-то вроде человеческого лица. В общем, встретились два сокола, один сокол Ленин, другой сокол Сталин, а потом вор у вора дубинку украл. А ведь для подростка из обычной интеллигентной семьи я был неплохо информирован. Моя мама дружила с околодиссидентскими дядями, в нашем доме велись застольные беседы о Солженицыне, мы слушали песни Галича, отключив для верности телефон, а книгу Войновича про Чонкина, которую мама прятала в потайном углу, я дал почитать по секрету всему свету. Этого оказалось недостаточно, чтобы отвратить склонное к идолопоклонству сердце от мавзолейного истукана. Хотя на труп глядеть не ходил. Я верил в чистоту ленинских идей и вдохновлялся какой-то пьеской с названием типа "Быстрее, выше, сильнее" или около того. Там вождь революции, романтически засунув револьвер не то за подкладку, не то под кепку, пешком скромно пробирался в Смольный, чтобы возглавить восставших. За Ленина я и пострадал. Общественная активность, к сожалению, проявлялась мною и в ранние школьные годы. Не то в третьем, не то в четвертом классе я неожиданно организовал шахматный турнир. Проиграв в первом же туре какой-то отличнице, попросил классную руководительницу перевести меня все же во второй. Мотивировал это так: "Мама ругать будет". Меня, как организатора, перевели. Я вновь проиграл, понял, что дело безнадежно, и мрачно удалился домой. Призы, изготовленные мужем сестры, достались кому-то другому. Простите, опять отвлекся... Большинству моих одноклассников было глубоко похлебать на мировую революцию, политинформацию и прочую перхоть. Девочек интересовали оценки, косметика, украшения. Мальчиков - фирменные жевачки, кроссовки, наклейки. Я принадлежал к небольшому количеству идеалистов, кто был лишен материальных преимуществ и старался найти в этом особый смысл судьбы - неосознанно, зато с огоньком. Это было время, когда прорабы перестройки стали поощрять инициативу снизу, требуя учитывать человеческий фактор. И я пошел в большую политику. Художником классной стенгазеты я был всегда - мои произведения, в общем, впечатляли как учителей, так и учеников. После того, как пафосное черно-красное - "цвета крови и цвета траура", как я сам подписал, - творение, посвященное ирано-иракскому конфликту, заняло второе место на школьном конкурсе, дорога к партийной карьере была открыта. Я стал членом совета пионерской дружины, и.о. художника. Сейчас уже трудно вспомнить, к какой из дат красного календаря мне поручили оформить школьную стенгазету. Кажется, это все-таки был день рождения комсомола - иначе зачем бы я стал изображать большой комсомольский значок с портретом Лукича во весь золотой профиль? Перерисовывал его по клеточкам. Получилось довольно похоже. Закрасил полученное желтым фломастером, фон - красным. Отошел на два шага и понял: при отсутствии полутонов профиль потерял очертания и превратился в неяркое пятно. Дело шло к трем часам ночи, соображал я уже туговато, а весь остальной материал был готов. Оставался только этот проклятый портрет на значке. И тут вдохновенный порыв подхватил меня, всучил в руки коричневый фломик, швырнул к листу. И быстрым мановением руки я начертал: усы, бороду, брови. И, конечно, волосы, обозначив тем самым добрейшую в мире лысину. Наутро я проспал и отправился в школу ко второму уроку. Прикнопив свое произведение на третьем этаже в холле, честно пошел учиться. На большой перемене, выйдя в коридор, почувствовал вокруг себя тот особый мистический вакуум, который всегда каким-то образом чувствует серьезно проштрафившийся, но еще не извещенный об этом официально. И тогда я спустился на третий этаж, потому что сразу понял: корень и загвоздка именно там, на стенде размером 60 на 80. Газета висела, но плод ночных бдений - профиль Ленина - был заклеен красной бумажкой, аккуратно вырезанной по размеру картинки. Из-за плеча простучало:
  -- Эй, Фуфляков, а тебя вызывают...
   Меня ругали на совете дружины. Школьный парторг, в миру немолодая учительница истории, допрашивала, кто подал мне эту враждебную идею - нарисовать Ленина. Я честно отвечал, что придумал сам.
  -- Разве ты не знаешь, - негодующе вопрошала она, - разве ты не в курсе, что портретировать вождя могут только ЧЛЕНЫ СОЮЗА ХУДОЖНИКОВ?
   Я был не в курсе. Меня разжаловали в рядовые. Они не оценили искренний душевный порыв, а ведь могли бы использовать меня, как могли бы использовать всех, кто приходил к ним с запудренными мозгами и горящим сердцем, но они были слишком глупы. Если бы не эта безнадежная глупость, то история СССР, возможно, не завершилась бы столь резко и бесславно. Хотя против кармы не попрешь. Симпатяга Горби хотел всего лишь подчистить Авгиевы конюшни, а они рухнули и погребли всю честну?ю компанию - не знаю, чьи имена напишут потом на этих обломках пронырливые потомки. Под гром неискренних аплодисментов, переходящих в стрельбу, начиналось, наконец, наше время.
  
   Вдруг валом пошел выпуск виниловых пластинок с советскими подпольными рок-группами, появился и сборник старых хитов "Машины времени". На конверте этой пластинки было фото чьей-то грудной клетки, облаченной в джинсовую куртку, на квадратном кармане которой красовался круглый значок с надписью: "Я люблю "Битлз". Я вырезал этот кружок, вставил его вместо картинки с зайчиком и волком из "Ну, погоди!" в круглую пластиковую бляху и принялся расхаживать по столице с сознанием хорошо исполняемого интернационального долга. Кстати, приблизительно тогда был пережит мною легкий машинно-временный фанатизм. Заявившись в парикмахерскую с конвертом от LP, на котором был изображен весь тогдашний состав группы, я попросил подстричь "как у Кутикова".
  -- Что, и бороду делать будем? - спросил толстый мастер.
   Все, кто там был, жестоко захохотали, а я удалился, посрамленный, но излечившийся. Корчаков как-то пригласил меня в гости, включил магнитофон с концертом "Битлз" в Америке и со слезами на глазах разорвал крепкими зубами носовой платок во время исполнения песни Help. Демонстрация произвела впечатление, а кроме того, впечатление произвел журнал "Пари матч", обнаружившийся под корчаковской кроватью. На обложке обнаженные девушки и юноши босиком месили грязь в вудстокских полях, с ног до головы покрытые мыльной пеной. Это были хиппи, и они мне понравились. Над кроватью у Корчакова висел плакат в четыре фотографии, лица битлов крупным планов, в том числе иисусообразный Леннон в круглых очках.
  -- Он что, тоже был хиппи? - спросил я.
  -- Конечно! Джон велик! А Маккартни предатель, это он развалил группу, из-за бабок. Когда потом, много лет спустя, он пришел в квартиру Джона с гитарой за спиной и позвонил в дверь, Джон его не пустил. Он написал песню про Пола, и там есть слова: "Все, что ты сделал в жизни, это Yesterday". Понял?
   Так я столкнулся с мощнейшей мифологемой Леннона и Маккартни, сделав свой выбор в пользу первого. Маккартни, с лицом комсорга-финансиста, со слащавой улыбочкой и мелодичными хитами отвращал мое революционное сознание. Мистер Леннон был не в пример круче. Он и пел как-то еле-еле, не попсово, и слова сочинял дикие (I don't believe in Jesus, I don't believe in Beatles etc.), и выходки антисоциальные учинял - фотографировался с женой в постели, катался по гигантской квартире на мотоцикле, пугал американских обывателей гремучим сочетанием красных симпатий и белого костюма. Это был мой клиент, и я стал подражать ему. Сначала ушил форменные брюки и срезал пуговицы с пиджака, потом вообще перестал носить форму. Как стилист я довольно быстро достиг своеобразного совершенства. И с какого-то момента враждебно настроенные дворовые хулиганы при встрече со мной принялись угрожающе осведомляться:
  -- Эй, хиппи, чем фарцуешь?
   Корчаков благородно уступил мне роль Джона Леннона в нашей школьной группе, которую мы с ним решили организовать. Он закончил гитарные курсы, на которых выбрал бас. Стало быть, в раскладе "ливерпульская четверка" функция сладенького левши приходилась на него. Я автоматически стал гитаристом, а в барабанщики мы взяли старого друга Корчакова, пресненского здоровяка и кулачного бойца по кличке Джек. В школе была аппаратура, закупленная оптом под организацию ВИА, и спецкомната для ее хранения. Там мы и воцарились, с одобрения комсомольского актива и педагогического совета. Туда вскоре подкучковались все подонки, которые предпочитали пить пиво, целоваться на дискотеках и загорать голыми на крышах, а не маршировать строем в актовом зале или зубрить основы государства и права. Красные знамена, белые бюсты Ленина, - один такой бюст стоял в школьной раздевалке, об его незрячие глаза хулиганы тушили бычки, - комсомольская трескучая риторика и словосочетание "партия и правительство" - все это еще жило в те годы. Но система стремительно разлагалась. Мы попали на перелом - и нас переломало. Мы чувствовали ложь в каждом звуке, в каждой ноте. Логика была железная, как тот занавес, прятавший "истинную свободу и демократию" за семью печатями ОВИРа: если здесь, где мы есть, плохо, то там, где нас нет, хорошо. Мы так любили американскую пропаганду и все сопутствующие товары, о которых сами пропагандисты не всегда думали так, как мы: sex, drugs, rock-n-roll. Мы стремглав летели навстречу концу СССР, как Николай Гастелло - навстречу последнему подвигу.
  
   В 1988 году в России было очень круто, хотя тогда это немногие понимали. Можно было творить все что угодно. Например, громко послать мента и скрыться в толпе - толпа не выдала бы. Можно было двинуть по любой трассе хоть до Риги, хоть до Владика - до последнего, впрочем, по трассе трудно добраться. За Уралом дороги хреновые, много дремучих лесов, еще больше лагерей. В нашей стране очень много лагерей, не стоит забывать об этом, ребята, и у каждого из вас есть шанс увидеть их собственными глазами. Я недолго учился в десятом классе. К ноябрю эта волынка мне окончательно надоела, волосы отросли до середины спины, хотелось дикости и авантюризма. Никого не предупреждая, я уехал автостопом в Нижний, то бишь, простите, в Горький. Потом вернулся, потом уехал в Питер, потом еще куда-то - так и болтался потом лет пять, как в проруби. И до сих пор есть во мне что-то мерзостно-хипповое, до сих пор где-то на задах мозга смолит вонючую овальную сигарету "Ватра" глупый патлатый Незнайка в тошнотворных джинсах в цветочек. По идее, меня должны были выгнать из школы либо выдать справку о том, что я прослушал курс десятилетнего образования. Такой справкой пугали юных анархистов отчаявшиеся навести порядок учителя, и многие боялись. Я же достиг того уровня удалой бесшабашности, когда страх отступает под натиском хохота. Но тут в дело вмешалась симпатизировавшая мне почему-то новая классная руководительница, одновременно - завуч. Она предложила перевод на домашнее обучение. Такие вещи оформлялись через психоневрологический диспансер. В школе давали направление на обследование, в котором значилось: Томат Сосиськин жалуется на головные боли и плохой сон, и школа ходатайствует о переводе на домашнее обучение. Я взял бумажку, съездил в диспансер, поговорил с доктором, пожаловался на здоровье, и был благополучно освобожден от занятий.
  
   В нашей компании, как и почти во всех тогдашних компаниях, было принято пить: мы собирались у кого-нибудь на квартире, заранее закупали ящик пива, пару бутылок водки. Правительственная программа борьбы с алкоголизмом выстроила людей в километровые очереди перед винно-водочными магазинами, производство алкоголя сильно сократилось, и мы шли на всякие ухищрения, чтобы добиться своего. Приходилось подлавливать какого-нибудь синего мужичка, - нас по возрасту не полагалось отоваривать, - и он за символическое вознаграждение доставал необходимую водку. Алкоголь - это был почти единственный, дешевый, каждому доступный способ уйти от холодной, неприглядной действительности, влезть в голливудскую шкурку, покуражиться, поотрываться. Денег люди зарабатывали мало, да и купить на них вдруг стало как-то нечего. Как-то раз в Нижнем Новгороде я забрел в магазин "Продукты" - нужно было раздобыть чего-то на обед. Магазин был безнадежно, неправдоподобно пуст. Я прошел вдоль стеллажей. В глубине помещения что-то виднелось, искомые товары народного потребления. Ими были заставлены почти все полки. Я подошел ближе... и оторопел. Ни до, ни после не приходилось видеть ничего подобного - передо мной горделиво выпячивали стеклянные бока десятки, сотни трехлитровых банок, наполненных ядреной светло-коричневой советской горчицей. Помимо того, в магазине торговали хозяйственным мылом, гробиками наваленным возле кассы. Кроме горчицы, мыла, унылой кассирши в грязно-белом халате и худого кота, спящего у нее за спиной на широком подоконнике, больше в магазине не было ни-че-го. Все. Конец. Тьфу.

Мучения Геракла

Но кто ты, друг? Открой свое лицо мне,

Открой мне свой мучительный недуг.

Я, как и ты, забывчив и безволен,

И нас роднит отсутствие корней.

Подобно слабому растенью меж камней,

Я, как и ты, лихой болезнью болен

Я слышу стук, я вижу черный круг,

Но смысла надписей таинственных не помню.

И этот желтоватый свет в окне,

И этот голос - все, что прочитал я.

Когда б не резь в глазах и не усталость,

Я понял бы все то, что он сказал.

Но что за тень вступает в этот зал?

Осталась только боль, исчезла жалость,

Над кубком вьются осы. Как устал я,

Какие силы борются во мне!

Но все впустую - высыхает влага,

Язык с ладони слизывает соль.

Не рассчитав усилий, всадник в море

Загнал с разбегу своего коня.

Кентавр погиб, но не простил меня.

Огня сюда, огня! Ведь в этом споре

Вновь умирает истина, а боль,

Наверное, мне предвещает благо.

Случай в лесу

  

Надо знать, - писал Гиппократ (Y век до н.э.), - что, с одной стороны, наслаждение, радость, смех, игры, а с другой стороны, огорчение, печаль, недовольство и жалость происходят от мозга. От него мы становимся безумными, бредим, нас охватывает тревога, страх либо ночью, либо с наступлением дня.

"Психиатрия. Учебник для студентов медицинских институтов". М., 1971.

  
   Все случилось в глухом таежном лесу. Судя по всему, ранней весною - деревья голые, кругом тающий снег, лужи, грязь. Слева виднелись какие-то развалины, прямо к остаткам дверей подходила дорога - две раздолбанные колеи. Они извивались и уползали вправо, теряясь меж стволов. Я висел в воздухе, как чистое зрение, как глазок кинокамеры, и мог только наблюдать, но не действовать. Вдали послышался шум мотора. Гудение равномерно нарастало, приближаясь, и вот из-за поворота показался армейский ГАЗ-69, заляпанный грязью по самые окна, медленно переваливающийся из ямы в ухабину, надсадно взвывая и расплескивая грязь, но не буксуя. Машина проехала вплотную с моей бесплотностью, я отчетливо разглядел напряженное лицо солдатика-водилы - в очках, с полуприкушенной губой. Вцепившись пальцами в баранку, как в горло врага, он подвел транспорт прямо к остаткам усадьбы. Судя по всему, это было что-то дореволюционное, возможно, остатки резиденции местного помещика. Газик остановился, из него вылез офицер лет тридцати, высокий, худой, со шрамом на левой щеке, с проседью. В руке он держал фуражку. Вслед за офицером появились двое солдат с зачехленными миноискателями. Шофер остался в машине, но приоткрыл дверь и закурил.
  -- Давайте, ребята, - сказал офицер. - Ищите в доме, потом вокруг. Но сначала в доме.
   Солдаты с миноискателями расчехлили свои приборы, надели наушники, переглянулись и скрылись внутри. Офицер достал пачку овальных сигарет без фильтра и прикурил у шофера. Из дома тянуло сыростью и гнилью. Стало очень тихо. Только ветер шумел высоко в голых ветвях.
  -- Товарищ капитан, идите-ка сюда, - раздался вдруг голос из развалин.
   Офицер мотнул головой, отшвырнул окурок и решительно шагнул в темноту. Миг - и я оказался там вслед за ним. Один из солдат показывал куда-то в угол.
  -- Там что-то есть, много металла, глубина - максимум метра два.
  -- Будем копать, - тихо сказал капитан.
   Они копали больше трех часов, шофер и два солдата. Офицер смотрел на них и курил свои сигареты одну за другой. Наконец получилась квадратная яма полтора на полтора, напоминающая могилу. Что-то звякнуло.
  -- Вот оно, - сказал тот солдат, который позвал капитана внутрь.
   В яме обнаружился довольно большой сундук с гигантским ржавым замком. Офицер спрыгнул в яму, взял лопату из рук шофера и тремя ударами сбил замок. Тот настолько проржавел, что просто развалился на части. Вставив лопату в щель, капитан поднатужился, солдаты навалились - и все вместе они с трудом подняли тяжеленную крышку. Я завис, глядя сверху вниз на приглушенное мерцание драгоценностей. Сундук был наполнен до краев. Грозно вспыхивали темно-красные рубины; будто маленькие кусочки неба, светились синие сапфиры; радостно сияли зеленые огни изумрудов; жгли и ослепляли безжалостные бриллианты. Напряженно блистало золото: кольца, перстни, кулоны, брошки и серьги; среди всего выделялись несколько крупных прямоугольных слитков, похожие на гробики гномов. В углу виднелся моток серебряных цепочек. Еще там лежали два длинных кинжала в потертых, но сохранивших великолепие ножнах. Меж самоцветов полузарылись округло-выпуклые чаши на длинных ножках - церковная посуда. Много удивительного было навалено в этот старинный сундук, взгляд терялся в мелочах и не различал деталей. Но черный продолговатый футляр, словно специально брошенный посреди всего, нельзя было не заметить. Капитан наклонился, взял его, а затем выбрался из ямы.
  -- Я остаюсь здесь. Давайте в часть за грузовиком, - скомандовал он. - Этот сундук вчетвером не вытащить.
   Я снова повис снаружи. Газик уехал. Офицер стоял на том, что когда-то было крыльцом. Так прошло с полчаса. Затем мое положение изменилось - я отлетел метров на сто в глубину тайги и оказался возле легко и цепко шагающего мужика лет пятидесяти, крепкого, широкоплечего, в отличных сапогах. На плече висело ружье. За спиной покачивался объемистый рюкзак. Охотник, понял я, из местных.
   Охотник неторопясь двигался в сторону смутно видневшихся впереди развалин. Вот он заметил офицера и пошел чуть быстрее. Выйдя из-за деревьев на свободное место, приветливо махнул рукой.
  -- Здорово, армия, - крикнул он издалека.
   Офицер молча кивнул.
  -- Закурить не найдется?
   Офицер также молча вытащил из нагрудного кармана свои сигареты - изрядно похудевшую пачку. Охотник подошел, вытащил одну, прикурил от своих спичек.
  -- Что охраняем средь графских развалин?
   Офицер чуть помолчал, как бы оценивая важность вопроса, потом сквозь зубы бросил:
  -- Пост государственного значения. Обнаружен клад. Он принадлежит государству.
  -- Кла-ад? Ух ты! Это ж нашего бывшего душегуба дом, борода до пояса, до революции здесь земли имел, золотишко мыл в округе, считай, все кругом должны ему были. Купчишко наш. Правду, стало быть, говорили, что состояние свое зарыл он, а вот поди ж ты - прямо в доме...
  -- Куда ж он делся, ваш купец?
  -- А задушили его вольные люди. Так вот. Тут неподалеку прииск заброшенный, там смертушку свою нашел. За ребро подвесили на потолочной балке.
   Пока они разговаривали, я снова отлетел вглубь леса, очутившись на этот раз метров на сто позади дома. Там между мокрых стволов осторожно пробирался носатый небритый мужчина в кепке и телогрейке, в очень грязных брюках, в полуразбитых ботинках. Беглый, понял я, тут неподалеку колония километрах в 70-ти, он оттуда. И у него пистолет за пазухой. Приблизившись так, что стали слышны доносившиеся с противоположной стороны голоса, беглый чуть пригнулся, втянул ноздрями воздух и, ступая тише самой тихой мыши, шмыгнул внутрь широкого провала в кирпичной стене. Проведя там минут пять, он выскочил обратно, глаза его бегали по сторонам, на лбу каплями выступил пот. Он нервно тряхнул головой и крадучись скрылся за деревьями. Я летел вслед. Оттоптав крупный круг, беглый нарисовал на лице приветливую улыбку и выбрался на открытое пространство, метрах в десяти от беседовавших на остатках крыльца. Делает так, чтобы его заметили издали, понял я, это вызовет меньше подозрений. Беглый махнул рукой, зашагал чуть быстрее.
  -- Здорово, мужики, - сказал он, подойдя вплотную.
  -- Здорово, дядя, коли не болен, - чуть настороженно ответил охотник. - Откуда сам?
  -- Геолог я. Возле Утренней горы партия стоит, слыхал?
  -- Слыхал. Так то ж километров за полста будет!
  -- Так потерялся я. Блуданул в тайге. Погнал за продуктами, машину в болото посадил, решил через лесок угол срезать, ебать вольта! Неделю гуляю.
  -- Хозяин тебя водил, - знающим тоном сказал охотник и кивнул вдобавок. - Хозяин, он чужих не любит. А может, наоборот, приглянулся ты ему, он тебя к нам и вывел. Чем питался-то?
  -- Да так, сухари были, снег в котелке кипятил.
  -- А где котелок? - подал голос офицер.
  -- Да вчерашнего дня бросил я его. Все вещички свои схоронил на зимовье. Тут недалече.
  -- Это он, видать, про сисяевское зимовье болтает, - понимающе прокомментировал охотник. - Ну что, дядя, повезло тебе. Деревня тут в пятнадцати километрах. Пойдешь со мной, помогу.
  -- А вы-то что здесь пасете? Неужто нефтяная жила?
  -- Тут дело государственной важности, - понизил голос охотник, не замечая, как морщится офицер, доставая очередную овальную сигарету.
  -- Эй, начальник, угости табачком!
   Офицер, совсем уже сморщившись, протянул пачку с единственной оставшейся сигаретой.
  -- Обижаешь, послед не курю...
  -- Как хотите, - офицер пожал плечами и хотел было сунуть пачку в карман, как вдруг "геолог" изловчился и выхватил сигарету:
  -- Ладно, после такого поста разговляются с разгону! Так что, какая тут у вас халява?
  -- Клад! - сказал охотник, торжественно ткнув в небо пальцем.
  -- Да ну! Дайте взглянуть! Там? - "геолог" кивнул в сторону темного проема бывших дверей.
   Офицер нехотя разрешил. Все трое вошли внутрь, а я уже ждал их, бестелесный и внимательный. В яме по краям тяжело осевшего сундука собралось немного воды. В тусклом, полуподвальном полусвете драгоценные камни блестели и переливались ярко-ярко, и "геолог" чуть дрожащей рукой стащил было свою кепку, но тут же снова укрепил ее на хитрой голове. Трое расположились вокруг ямы и молча смотрели вниз, на распахнутые богатства. Так прошло несколько тишайших минут.
  -- Эй, мужики! - сказал беглый. - Да вы, блин, секете, сколько тута навалено? Это ж каждому на весь нерест с гульбой и пьянкой, да еще на погремушки хватит, если породим кого! Вы че, и вправду все сдать хотите?
  -- Государственный процент, - сказал охотник.
  -- Какой процент, мил человек? Обдерут тебя, как Петрушку, и прикажут на четвереньках лаять. Да вы че! Вот мое предложение - бьем все это на троих, находим транспорт, валим в город и разбегаемся. Да вы че! Тут каждому на всю жизнь!
  -- Что за дележка? - Охотник насупился. - Ты сам-то какие права имеешь? Вот я, допустим, всю жизнь тут прожил, мой отец и дед на этого купчину горбились, и коли уж высчитывать, так вся эта бижутерия общине принадлежать должна. Мы бы и ферму подняли, и клуб отремонтировали, и гараж...
  -- Стоп! - Холодно бросил капитан, отстреливая щелчком в сторону свой окурок. - Драгоценности не могут быть ни поделены, ни отданы местным властям. Все, найденное на территории Российской Федерации, принадлежит государству, а я, как представитель государства, осуществляю контроль. По большому счету, я и пускать бы вас сюда не должен...
   Беглый резким движением выхватил пистолет и прицелился в офицера. Охотник в ту же секунду сорвал с плеча ружье и взял на мушку "геолога". Офицер рванул кобуру и направил ствол в голову охотника. Я пулей вылетел наружу...
   Слабый вечерний свет. Далекий рокот двигателя - похоже, приближающийся. Было, наверное, не очень тепло, но я не чувствовал холода. Я вообще не чувствовал погодных изменений. Я мог только видеть и слышать. И в следующий миг я услышал три выстрела, почти слившиеся в один. Не прошло и получаса, как в сгущающихся сумерках засверкали между деревьев фары подъезжавшей автоколонны. Вернулся давешний газик, а с ним мощный "Урал" повышенной проходимости на толстенных колесах. Машины остановились перед развалинами. Гул затих.
  -- Товарищ капитан! - крикнул водитель газика в темноту. Двое солдат с фонариками быстро прошли внутрь.
  -- Они убили друг друга! - раздался испуганный возглас.
   Последнее, что я увидел: чьи-то руки открывают футляр, взятый офицером из сундука, вынимают оттуда скрученный в трубочку лист бумаги, сильно пострадавший от сырости, разворачивают. Сквозь пятна и вторичные кляксы от расплывшихся чернил я прочел: "Тому, кто найдет. Я грешный человек. Всю жизнь обманывал и воровал, да и человеческие души губил. Неправедным путем нажил и состояние, и этот дом, и власть в округе. Но не принесло мне счастья мое богатство. Чувствую, что жить осталось недолго. Решил закопать все в доме. Знаю, что не найдут. Свидетелей убрал. Может, сгубившее меня золото принесет удачу кому-то. Я этого хочу". Число и подпись размыло так, что прочесть их не было никакой возможности. Фонарь в руках державшего бумагу дрогнул. И охваченный моментальным холодным ужасом я увидел, что пятна сырости и трещины старой бумаги сплелись в один отчетливый рисунок. С пожелтевшего листа гадко скалился рогатый профиль с козлиной бородой. И раздвинулась подо мною призрачная почва, я провалился в какую-то трубу и полетел, полетел, полетел, мимо каких-то полок, банок с вареньем, пыльных поваренных книг, все ниже и ниже летел я, проваливаясь в бесконечную, свистящую пустоту...

Новый Иерусалим

Трясусь в пустой холодной электричке

И наблюдаю иней на окне я.

Держу в руках какие-то странички,

Соединившие плейбоя и плебея.

Все в наше время вытерто и слито,

Мы кружимся в минорной пантомиме.

Горит в тумане солнце неолита.

Я сел в Москве, а вышел в Хиросиме.

Лед тронулся. За ним поехал берег.

Все под откос - дубравы и державы.

Отплыли мы, как в Винланд Рыжий Эрик,

Открыли только серп и молот ржавый.

Уже не стать мне энциклопедистом

И никого не просветить с улыбкой боле.

Фашист поделится винтовкой с коммунистом.

Обедать будем вместе. В чистом поле.

Спасибо таксисту

  

Взлетает ракета церковною башней,

За облаком тает дорожкою белой.

А нам почему-то не весело - страшно,

Хоть каждый из нас и считается смелым.

И я, зависая над буквой и духом,

Крутя языком, как баранкою - шофер,

Кажусь сам себе плюшевым Винни-Пухом,

Доеденной булкой и выпитым кофе.

Спасибо таксисту, который доехал,

Довез до подъезда, развлек разговором.

Взлетает ракета - и тут не до смеха.

Но страха не ведая, дрыхнет мой город.

  
  -- А мы таксисты, нам по?хаю! - хрипло прорычал шофер, нависая над баранкой.
   Дребезжащая и скрипящая "Волга" пересекла перекресток, пустынный в этот мертвый час, и въехала на маленькую дорожку, подрулив почти к самому дому.
  
   Перед этим вся свистящая гонка по ночным замерзшим трассам от аэропорта Жириметьево до города и по самому городу от Новонавороченного шоссе до Переплющенского проспекта шла молча. Мы только немного поболтали на участке от Черной площади до улицы Глеба Сокольского. Первый вопрос таксист задал, когда мы протарахтели мимо транспаранта с надписью: "Шубы и дубленки круглосуточно! Звоните 555-55-55!" У самого края проезжей части, невзирая на мороз (минус пятнадцать, если в "Боинге" перед посадкой нам не соврали по-английски и по-русски), на ярмарочных расписных кубах торчали зазывалы, эти неудачники мимики и жеста. Ряженые в красно-кафтанных медвежат-гидроцефалов, они махали потерто-маскарадными рукавицами, машинально приветствуя всех мчащих в ночи.
  
  -- Песец, тля! Это ж люди! - вдруг заорал мой чудный возница, сделав потише радио и так завертев рулем, что мы чуть не поехали обратно. - И долго они так дубеть будут, а?
  -- Круглосуточно и круглогодично, - уверенно сказал я. - Невзирая на погодные условия. Но посменно.
  -- Эх, тля, капли в нос! Никогда не замечал! - поразился таксист, щербато лыбясь в полном самозабвении. - И сколько ж им платят, а?
  -- Немного, наверное...
  
   Вообще-то, если по логике, это он должен был мне тут про все рассказывать и объяснять. Но дубленочных людей на кубообразных пьедесталах я пару месяцев назад видел в сюжете по Euronews. Или это были новости Canal+? Еще там показали человека-чебурека, исполняющего рекламный танец возле свежеоткрытой чебуречной. Облаченный в грязно-желтый полукруглый чехол, откуда торчали руки с лимонным магнитофоном да петушиная голова в одуванчиковой бейсболке, он пьяно выплясывал посреди автомобильного затора, мешая скороговорки собственного сочинения с невнятно-радостными воплями.
  
   На приборной панели вспыхивали сине-зеленые цифры. "Волга" слепо неслась в неисчислимое будущее. Конечно, все это нелепо, смешно, безрассудно, безумно и не со мной. Не я ехал - на меня наезжало. Рюкзак, лежавший на коленях, давил все тяжелее, будто медленно оживал. Еще немного - и он начнет шевелиться, кряхтеть и вздрагивать, состязаясь с хозяином в одушевленности. Шофер, казалось, вот-вот вдавит чертов руль прямо в приборную доску - так остервенело он в него вцепился, выставив лысую голову вперед и хищно ощерившись. Мне вспомнился репликант-Рутгер Хауер из фильма Ридли Скотта "Бегущий по лезвию". Он сумел отыскать ученого, который его изобрел, но тот не смог избавить свое изобретение от запрограмированной смерти. Тогда репликант улыбнулся, поцеловал создателя - и раздавил ему голову.
  
  -- Я??птыть! - крикнул таксист. - Кто так ездит?
   Шедшую впереди "ГАЗель" вдруг слегка повело на обледеневшей трассе, но мы избежали столкновения, выскочив на разделительную полосу. "Волга" неприятно вильнула и вновь пошла ровно. Я испытывал отчуждение и нервную дрожь. Ведь не прошло и часа, как живым спустился с небес, благополучно миновал ворота с грозными стражниками и полной грудью вдохнул отравленный воздух родины. И вот чудовищный город поглотил меня, в очередной раз не заметив. "ГАЗель" пропала где-то сзади, а впереди открывалась ноющая пустота площади Папанина.
  
   Мы юркой букашкой выпорхнули из-под разошедшихся полукругом зданий на неузнаваемо измененную площадь, превратившуюся в гигантскую строительную площадку. С левого края торчала граненая глыба с медведеобразной фигурой, страдающей гипертрофией плечевых суставов, у подножия которой строили новую кольцевую дорогу, а заодно и магнитно-монорельсовую линию. Грузный Папанин в угловатой бронзовой шубе грустно наблюдал за происходящим. Строители разбушевались ненашутку. Тяжело проворачивались вложенные в это дело миллионы, и вздрагивала исковерканная земля. Можно было подумать, здесь сооружают первый городской космопорт или всероссийскую нефтенасосную станцию. Это я тоже видел в новостях - по ARD. Или по ZDF? Мы пронеслись мимо, как карлик-буксир сквозь исполинскую судоверфь. Пузатый дорожный мент кинул нам вдогонку недобрый взгляд, но промахнулся. И тут забарахлило радио. Мой Автовергилий принялся настраивать его правой рукой, руля одной левой. Прорваться сквозь помехи не удавалось. Сквозь треск и завывания донеслось: "Не спадает напряжение на Ближнем Востоке...", потом забил-забуцкал истерически-бодрый ритм, но тут же оборвался. Когда миновали улицу Бодрых Старцев, радио вдруг произнесло четким женским голосом: "И конечно же, дорогие друзья, всех вас ожидает боулинг".
  -- А за каким хоркоем русскому человеку этот боулинг, братишка? - осведомился таксист.
  -- По-русски это называется кегли, - счел нужным сообщить я.
  -- Ясный бык, - сказал водитель. - Перекресток переезжаем, а? А то мне налево надо.
  
   Мне было нужно туда же, но с Переплющенского на Глеба Сокольского никогда не было левого поворота. Тут надо было или прямо - до разворота возле улицы Юлиана Конфоркина, или направо - до бывшего кинотеатра "Звездопад", а ныне театра под управлением Сосипатра Шишиндарова, и там разворачиваться. Я сказал:
  -- Мне налево и еще чуть-чуть вперед...
  -- Ща сделаем! - таксист радостно оскалился.
   Он газанул и лихо разрулил поперек движения, нарушив сразу все правила. Желто-пятнистая "Волга" перескочила трамвайные рельсы (так усталый тигр увесисто, но ловко перемахивает через поваленный кедр) и повернула налево, как будто мы приехали с другой стороны - от станции метро "ЦФГУ", а вовсе не из центра. Полетевшие из-под колес ошметки могли показаться искрами.
  
  -- Круто! - оценил я маневр.
   Вот тут-то он и ввернул это свое безбрежно-небрежное:
  -- А мы таксисты, нам по?хаю!
   Дребезжащая и скрипящая "Волга" пересекла перекресток, пустынный в этот мертвый час, и въехала на маленькую дорожку, подрулив почти к самому дому. Я вышел из машины, сказав на прощанье:
  -- Счастливого пути!
   Водила хитро хохотнул. Я хлопнул дверцей. "Волга", отягощенная налипшим снизу мокрым снегом, как престарелая ведьма - рассохшейся ступой, взвыла и унеслась. Воцарилось ледяное безмолвие, только снежинки покусывали лицо. Пахло легонько бензиновой гарью. На месте небольшого палисадника с кустами черемухи теперь раскинулся приземистый стеклянный павильон. Над входом сухо потрескивала неоновая надпись: "Игровые автоматы - 24 часа! Русский джек-пот! Рискни и выиграй!" Я неожиданно очутился возле родного дома, один среди зимней ночи. Глубоко под курткой вспотели подмышки. Казалось, всего минуту назад рассекал толпу там, где никто не разбирает кириллицу и совсем нет снега, а сейчас пар вырывается изо рта такими сладкими клубками, что пора подключать к самому себе систему центрального отопления. И греть город, почесывая его между домов, чтобы он урчал, свернувшись кольцами вокруг моей шеи...
  
   После нескольких лет отсутствия я снова оказался тут - еле живой, но выживший. Все получилось со скоростью слогана: "Чемодан! Вокзал! Израиль!" Только вместо чемодана был рюкзак, вместо вокзала - аэропорт, вместо Израиля - Россия. Но об этом не сообщат ни в каких новостях - ни по ВВС, ни по CNN. Спустившись под уклон, я прошел мимо пары уродливых коробочных гаражей. Миновал новую, огороженную кирпичной стенкой помойку - уже переполненную, но еще не слишком. Проскользнул мимо спящего "Ауди". Поднялся по ступенькам. Вытащил из бокового кармана заветную бумажку с комбинацией цифр. Набрал на домофоне: ******, выслушал писк замка. Потянул на себя - дверь плавно растворилась. Вот я и вернулся в свой город, знакомый до слез.
  
   Спасибо таксисту - он довез.

Встреча с призраком

В этом месте я прожил, мой друг, много лет,

Это было непросто, поверь.

И хоть я еще здесь, но меня уже нет,

И за мною захлопнулась дверь.

Вот, смотри, этот стол, перед ним черный стул.

Пил и ел я за этим столом...

Ты не видишь его? Я тебя обманул,

Обмишулил на месте пустом.

Этот светлый квадрат на обоях - мой класс,

Я - четвертый в последнем ряду.

Фотографию эту люблю и сейчас,

Дай-ка свет на нее наведу.

Ты не видишь меня? Ну, конечно же, нет,

А ведь прямо вплотную стоишь...

Здесь нам вряд ли поможет фонарика свет -

Невидимку-то как различишь?

Навсегда. Это значит: еще 5 минут -

И уходит последний трамвай.

Наши тени на стенах останутся тут

Договаривать наши слова.

Нет, пускай уж никто и следа не найдет.

И да будет отныне темно.

Там, на улице, кажется, дождик идет?

Я, пожалуй, закрою окно.

Бестолковые сновидения

  

Ничего не пойму: то ли все в меду,

То ли до работы никак не дойду,

То ли в горячечном бьюсь бреду,

То ли купаюсь в прохладном пруду.

  
   Однажды тихой майской ночью 1997 года, почти в самом центре Вены, напротив Университета, в котором числился студентом, неподалеку от Вотив-кирхе и парка имени Зигмунда Фройда, в мансарде общежития Афро-Азиатского института, после моего возвращения из путешествия вдоль Дуная, предпринятого на черном низкосидящем "Ситроене" благодаря любезному приглашению одной графини, я долго не мог заснуть. Впрочем, как и днем, и неделей, и месяцем ранее. Стояла такая тишина, какая бывает только во внутренних дворах центрально-европейских домов после 23.00 в середине недели. Меня мучила бессонница, ностальгия, аллергия на шее и подмышками, а также некое мистическое томление, иначе называемое неуверенностью в завтрашнем дне. Я уже думал встать и покурить ганджа, чтобы хоть как-то придти в себя, как вдруг покинул пределы своего тела и оказался в абсолютной пустоте. Насколько можно было понять, я потерял и массу, и плотность, превратившись в чистое зрение. Передо мной, позади меня, надо мной, подо мной были только чернота и звезды. Вдруг я увидел прекрасный полупрозрачный шар. Он казался свитым из бесчисленного количества струек и капелек, которые двигались, переливались, шептали, пели. Неточные, расплывчатые образы проступали на поверхности, нестройные голоса доносились из глубины. Возникла ясность: вот так и выглядят книги до того, как их кто-нибудь напишет. Но не успел я подумать, что конкретно э т у книгу, похоже, придется писать самому, как меня всосало внутрь шара. И превратился я в двенадцатилетнего одинокого мальчика на далекой планете Зунара. Вначале я был совсем один, но потом встретил добрую Фрау Фею, носившую что-то вроде спортивного костюма, прямо как у учительницы физкультуры из моей первой школы. На шее у Феи болтался свисток, в который она дула каждый раз перед тем как совершить чудо. Вместе нам пришлось пересечь безлюдные территории, порабощенные злом. На планете, куда я попал, царил какой-то беспробудный феодализм. Чтобы вернуться на Землю, нужно было навести там порядок, а для этого отыскать некую Волшебную Вещь, о которой известно следующее: Она ни на что не похожа, Она может находиться где угодно, сравнить Ее не с чем. В пути нам мешала высокая и худая Ледяная Леди, способная каждый миг ужасающе менять цвет своего платья, с омерзительным помощником - микромужчиной по имени Вибро Пилле Пилле. Он доставал мне лишь до пупка, но подойдя вплотную, мог мгновенно увеличивать свой правый кулак в несколько раз и наносить зверские удары в ухо. При хождении он синтетически поскрипывал, как полиэтилен, и булькающе хихикал, как реакция в реостате. Но в заброшенном пыльном замке у какого-то Кривого Колдуна (настолько кривого, что почти невидимого - взгляд огибал его по окружности, и уловить колдуна можно было только уголком глаза) мы выторговали Зеленый Фонарь, который мог нейтрализовать почти любые враждебные чары... Проснувшись, я прямо в трусах бросился к столу, чтобы записать все это, но пока искал карандаш и бумагу, забыл окончание сна. Вроде, все завершилось удачно, но как? Казалось, это необычайно важно и как-то связано с моим будущим. Я решил попробовать вернуться в сон и нырнул под успевшее остыть одеяло.
  
   Вначале я очутился непонятно где, в какой-то пыльной комнате с ободранными обоями. Единственным предметом в ней была довоенного образца черная воронка радио, висевшая на стене. Вдруг оттуда раздался треск, радио включилось, и я услышал такие слова (их произносил бархатистый мужской голос диктора): "Ярким июньским днем по реке Бойке мимо горы Мопи?р в сторону города Святославска двигался корабль "Могутич". Голос замолчал, а я превратился в тончайший лист хрустящей бумаги, покрытой красно-черным ромбическим узором, и меня с шорохом затянуло куда-то вверх, в угол, в молекулярную щель между стеной и потолком. Потом я понял, что это не так, потому что на самом деле был фиолетовым люминесцирующим столбом газа, мгновенно трансформировавшимся в медицинскую чашу, обвитую светящейся электрическим светом зеленовато-салатовой змеей. Но и это длилось меньше мига, а потом я опять оказался в комнате. Но это было совсем другая комната. Ее стены были сделаны из непрозрачного темно-зеленого стекла, судя по всему, очень толстого. Само помещение было абсолютно квадратным и довольно большим, просторным. По крайней мере, никаких намеков на клаустрофобию я не ощутил, а ведь ни окон, ни дверей в комнате не наблюдалось. Зато в самом центре наблюдалось нечто вроде круглого постамента высотою сантиметров пятьдесят и диаметром метра полтора, сделанного, судя по всему, из желтых кирпичей. Постамент медленно вращался. На нем крепилась целая скульптурная группа в полный человеческий рост. Одного за другим я узнавал любимых героев. Первым выехал Железный Дровосек с масляной воронкой вместо шляпы и со знаменитым топором на плече (топор, судя по блеску, был золотым). Дровосек как бы салютовал двумя пальцами, приложенными к масленке, и чуть наклонялся вперед, словно собирался шагнуть. Рядом с ним стоял Страшила, в приветственном жесте чуть приподнимавший голубую шляпу, из-под которой виднелась разбухшая голова с торчащим во все стороны ежиком иголок. На груди у мудрого пугала висела круглая бляха, видимо, символ власти, а ноги в неожиданных сафьяновых сапожках выглядели так, будто вот-вот переплетутся в неловком движении, увлекая своего хозяина носом вниз. Следующим плавно выплыл Трусливый Лев, стоящий на задних лапах и прижимающий правую переднюю к сердцу в учтивом поклоне. Его золотистая грива, казалось, слегка волнуется под дуновением ветра, но это только казалось, потому что никакого ветра в комнате не было. Затем последовала девочка Элли в серебряных туфельках с песиком Тотошкой на руках. Розовая пасть песика была чуть приоткрыта, как будто он собирался залаять, а Элли слегка наклонила голову, с любовью оглядывая своего друга. Девочке на плечо положил руку сам пузатый Гудвин, Великий и Ужасный обманщик, притворявшийся волшебником. Он был похож на какого-то советского киноактера, только я не мог вспомнить, на какого. Затем я узнал привратника Фараманта и длиннобородого солдата с гребнем в руках. Он словно только что прекратил расчесывать бороду, а Фарамант, похоже, что-то собирался сказать ему. Больше на круглом постаменте никого не было - после привратника с солдатом снова появился Дровосек. Забыл сказать, что все эти персонажи красовались в зеленых очках. Как только был описан полный круг, я услышал шипение - включилась магнитофонная запись, и бархатистый мужской голос диктора произнес, тщательно выговаривая каждое слово:
  -- Комната "Изумрудный Город - наша Родина".
  
   В следующий миг я оказался в другой комнате.
   Она тоже была абсолютно квадратной, а стены ее также казались сделанными из толстого матового стекла, только цвет был другим - густым темно-синим. Ни окон, ни дверей не наблюдалось. В самом центре комнаты без каких бы то ни было подпорок зависала следующая довольно громоздкая композиция. Гигантский морской скат, метров четырех в ширину, как бы выныривал из пола, зажав своими чудовищными рогами человека в чешуйчато-серебристом облегающем костюме. Человек пытался освободиться, но выглядел беззащитной игрушкой в плену слепой стихии. Как только я оценил всю драматичность ситуации, снова возник бархатистый голос диктора и произнес, тщательно выговаривая каждое слово:
  -- Комната "Конец Ихтиандра".
  
   В следующий миг я оказался в другой комнате.
   Эта комната уже не была квадратной - я очутился внутри параллепипеда. Его стенки были ярко-желтыми и казались сделанными из пластмассы. На дальней от меня узкой стенке виднелось бутафорское окно - коричневая рама и белая бумага вместо стекла с нарисованным на ней пейзажем: солнышко с глазами и улыбкой, елка из зеленых треугольников, ярко-красный мухомор в черных точках. Похоже на детский рисунок. Точно такие же окна были на стенках справа, слева и сзади. Дверей не было. В центре находился гигантский подсолнух, росший из пола. Хотя "росший" - не совсем правильное выражение, потому что подсолнух выглядел совершенно пластмассовым, как увеличенная детская игрушка. Над подсолнухом прямо в воздухе зависала Пчелка-Доктор: пластмассовое тело длиною в метр, покрытое черно-желтыми полосами, прозрачные крылья из целлофана, натянутого на пластиковый каркас, на голове круглая белая шапочка с красным крестом, на глазах круглые и почему-то синие, как у слепых, очки, а вместо носа торчала длинная игла. Острие иглы утыкалось в середину подсолнуха, который абсолютно бесшумно сгибался к самому полу, а затем вновь поднимался в полный рост, при этом очень медленно вращаясь. Крылья Пчелки еле заметно вибрировали. Тут снова включился магнитофон, и бархатистый голос произнес, тщательно выговаривая каждое слово:
  -- Комната "Сестрица Медуни??ца делает укол".
  
   В следующий миг я оказался в другой комнате.
   Это была оранжевая круглая комната, то есть я как бы попал внутрь шара. Здесь вообще ничего не было, если не считать того, что я окунулся с головой в густую, маслянистую, полупрозрачную жидкость, которая, однако, никак не препятствовала дыханию. Я ощутил что-то вроде невесомости, легко переворачиваясь и совершенно не понимая, где верх, где низ. Было довольно жарко. Я находился в самом центре комнаты. Вдруг я услышал голос, хотя и приглушенный жидкостью, но все-таки ясно слышимый:
  -- Комната "Центральное Ядро Колобка".
  
   В следующий миг я оказался в другой комнате.
   Это была самая странная комната. Фактически это была безграничная комната, стены которой отдалились на бесконечную дистанцию. Все вокруг было красным. Я повис в пространстве. Исходя из предыдущего опыта, можно было предположить, что я нахожусь либо в самом центре этой новой Вселенной, либо в непосредственной близости от него. Прямо передо мной медленно вращался вокруг своей оси Дед Мороз в красной шубе, красной шапке и с белой бородой. В одной руке он держал снежно-белый посох, в другой - красный пузатый мешок с подарками. Дед Мороз был раза в два больше человеческого роста, казалось, что он набит бумагой. Второй Дед Мороз висел вниз головой, упираясь подошвами красных сапог в сапоги первого. Сверху виднелся висевший вниз головой третий Дед Мороз, утыкавшийся шапкой в шапку первого. И так до бесконечности: четвертый упирался сапогами в сапоги третьего, пятый - в шапку четвертого. Вся эта красная Вселенная была пронизана во всех мыслимых направлениях такими связками Дедов Морозов. Они были самых разных размеров - от микроскопических до чудовищных. Где-то впереди смутно угадывались очертания Деда Мороза размером с космическую ракету. Все они вращались вокруг своих осей. Но мало этого: вокруг каждого из них вращались кольца, составленные из Дедов Морозов - одно на уровне лица, другое на уровне груди, третье на уровне пояса, четвертое на уровне колен. Вокруг запястий также вращались маленькие браслеты из Дедов Морозов, и вокруг каждого из сапог. И все эти кольца были скреплены другими кольцами, и я вдруг с ужасом понял, что все мы - лишь часть какого-то совсем уже невообразимого Великого Кольца Дедов Морозов. Как только я это понял, включилась давешняя аудиозапись, и бархатистый мужской голос сказал:
  -- Комната "Здравствуй, жопа, новый год!".
  
   Все исчезло, меня охватила темнота и сладкий покой. Но очень скоро из темноты возникли белые, нет, не белые, а кремовые коконы. Десятки, сотни, тысячи нежно-кремовых коконов, укрепленных на некоей бескрайней плоскости. Вдруг все они взорвались с легким треском. Над равниной вился рваный дымок, возникающий из лопающихся оболочек. И вот наружу выбрались прекрасные существа, изящные, стремительные, и принялись расправлять свои пока еще не готовые к полету, влажные и сморщенные крылья. Они издавали звуки, которые вселяли в наблюдателя радость и спокойствие. Они суетились и переползали с места на место, и эта суета не была похожа ни на муравейник, ни на пчелиный улей, скорее, она напоминала о морских светлячках, облепляющих обнаженного пловца в ночном южном море. Но вдруг картина разом изменилась. Земля, до того ровная и неподвижная, начала отвратительно вспучиваться и бугриться. Что-то рвалось наружу из-под нее, что-то пыталось прорасти, пролезть, просочиться. Вот уже видны какие-то острые штыри, они двигаются кверху, вытягивая вслед за собой маленькие подобия куполов. Нет сомнений - это железные шлемы. Десятки, сотни, тысячи грозных воинов вырастают из-под земли, их глаза закрыты, губы сомкнуты, плечи и грудь покрыты броней, они ничем не отличаются друг от друга, хотя некоторые чуть крупнее, а другие помельче. И в этом взаимоподобии таится нечто ужасное, как и в молчании, которое они хранят. А к этому времени полопались уже все коконы, и все создания, тонкие и полупрозрачные, оказались на свободе. Те, что появились в числе первых, уже пробуют взлететь, но это пока не удается - слишком слабы неразработанные крылья. Они взлетают и падают, взлетают и падают, терпеливо и настойчиво, напоминая первые летательные аппараты, одновременно и грациозные, и неуклюжие. А воины, выросшие из земли, уже поднялись во весь рост и замерли в безмолвии. Крылатые существа не обращали на них никакого внимания, продолжая свои тренировки. И тут грубый механический лязг заполнил пространство - это одновременно распахнулись глаза, поднялись веки и пронзительным светом зажглись зрачки чудовищных воинов. И в ту же секунду началась бойня. Крылатые существа бросились в атаку. Издалека плохо видно, но кажется, что они в ярости перекусывают горла неподвижно застывшим подземным бойцам. Льется кровь. Запах парного мяса поднимается вверх. Некоторые воины пытаются обороняться, но вяло и как бы неохотно. Но и без защиты справиться с ними нелегко - слишком субтильны неприспособленные к такому крылатые существа, слишком слабы их челюсти. Или, напротив, они прекрасно приспособлены? Ведь не проходит и получаса, как все закончено. Слышен только сухой, дробный стрекот. И вот десятки, сотни, тысячи перемазанных кровью летучих существ взмывают в голубое небо и, сбившись в плотную стаю, на мгновение заслонив солнце, уносятся прочь, бесследно исчезая. Остается только равнина, покрытая остатками коконов и растерзанными телами подземных солдат. Они быстро тлеют и разлагаются. Тают и скорлупки, породившие крылатых существ. Все исчезло, распалось, рассохлось, расселось. Треснула и развалилась на куски сама земля, остались лишь мерцающие пятна, обрывки бумаги, гнутые гвоздики, осколки зеленого стекла, еще что-то шевелилось во мраке, слышался едва различимый, невнятный шепот, какие-то шорохи и потрескивания...
  
   В следующий миг я оказался высоко в небе над Москвою. Со страшной скоростью я пронесся над городом, быстро снижаясь, и через несколько мгновений очутился возле верхушки главного здания МГУ. Шпиль московского Университета вблизи оказался очень большим. Невероятно большим. Я неторопясь облетел его по кругу, наслаждаясь полетом. Шпиль был облеплен антеннами, какими-то приборами, виднелись люки и разноформатные заплаты - видимо, следы ремонта. Неожиданно я разглядел полустершуюся, но все еще хорошо различимую надпись: "Высота..." - и дальше какие-то цифры, но их уже нельзя было разобрать. Я поднимался все выше и выше, и наконец оказался прямо напротив звезды с колосьями. Облетев ее и поразившись размерам, а также степенью облупленности, я мгновенно переместился к шпилю министерства иностранных дел. Он был толще, антенн и приборов было больше, отремонтировано все было лучше, а в самом низу, у основания, копошился какой-то верхолаз в синем комбинезоне. Но звезда наверху оказалась такой же облупленной. Тогда я в одно мгновение перелетел к гостинице "Украина". Тут мне бросились в глаза тарелочные антенны и довольно крупный моток ржавой проволоки, почему-то болтавшийся на ветру, прикрепленный к основанию непонятного назначения железной треноги. И этот шпиль я облетел по восходящей спирали, ощущая потоки воздуха и вслушиваясь в далекий шум Кутузовского проспекта, с высоты походивший на рокот прибоя. Но не успел я присмотреться к звезде, венчавшей и этот шпиль, как меня уже перенесло на Котельническую набережную. Мельком окинув взглядом всю высотку, отметил какие-то игловатые шары по углам и на двенадцатом этаже заделанное фанерой окно, выходившее во двор, в сторону монастыря. В следующий момент я был уже возле шпиля и начал свой ставший привычным медленный облет снизу вверх против часовой стрелки. Этот шпиль был самый заброшенный - основание засыпано мусором и битым стеклом, я хорошо разглядел заляпанный красной краской ботинок без шнурков и несколько водочных бутылок. На половине подъема обнаружилась даже небольшая трещина на шпиле, но я почему-то знал - опасности обрушения пока нет.
  
   Вдруг мне стало скучно осматривать высотки, я решил сразу попасть к Останкинской башне. И тут же выполнил это решение, оказавшись метрах в четырехстах от земли и принявшись подниматься вверх по спирали. Вот я оказался возле большой антенны, похожей на стрелу подъемного крана, утыканную какими-то шариками типа поплавков. Я напрягся и осознал: передатчик пейджинговой связи. Мне захотелось почитать сообщения с чужих пейджеров, но не было времени - я продолжал подъем. Было видно, какая старая стала башня, как тяжело ей нести груз бесконечных антенн и передатчиков, чувствовалось мощное излучение, исходившее от нее - в воздухе стоял еле слышный треск. Отчетливо различалось державное гудение программ РТР, похожее на чуть расстроенный орган из зала Чайковского, заносчивое вибрирующее "у-у-у" канала ОРТ, напоминавшее чуть приджазованный армейский духовой оркестр, брезгливо-уверенный трубный зов НТВ, вызвавший в моем воображении целый комплекс галлюцинаций: ровными рядами шагающие по шоссе менеджеры средних лет; несущийся куда-то в ночи белый лимузин, облепленный лопнувшими воздушными шариками; двуглавый российский орел, парящий в облаках смога и близоруко щурящийся по сторонам; какой-то голый улыбающийся мужчина лет сорока пяти с дымящимся пирогом руке, почему-то по пояс в снегу. Были и другие образы, но мне стало скучно, и я поднялся еще выше. Тут уже начиналась облачность, я увидел мощные лампы, по ночам отпугивавшие самолеты, а сейчас похожие на уснувших круглоголовых роботов-ремонтников из фильма "Звездные войны". Показался кончик башни, над ним зависал вертолет, под которым на стальном тросе тяжело качалось что-то угловатое, нелепое, совершенно сюда неподходящее. Прежде чем понять, что же это такое, я успел заметить троих рабочих в кислородных масках, как пауки облепивших острие телебашни, пытавшихся специальными крючьями зацепить укрепленную под брюхом вертолета конструкцию. Я всмотрелся повнимательнее и вдруг ясно различил целый набор макетов различных башен со всех концов мира, узнал ажурную вязь Эйфеля, футурологичную иглу из Торонто, идиотический шар телевышки с Александер-платц, простой, как вертикальный гроб, Эмпайр Стейт Билдинг, там было еще штук пятнадцать моделей, каждая в среднем метра по три-четыре. "Неужели они собираются укрепить все это там наверху, тем самым раз и навсегда побив все мыслимые рекорды высоты? Но кому же пришла в голову идея такого символического унижения мировых высотных зданий?" - подумал я и тут же увидел автора. Он сидел в вертолете, рядом с пилотом, я был как раз напротив лобового стекла и отчетливо различал круглое улыбающееся лицо, кожаную кепку, которую накрепко прижимал к голове обод радионаушников. Мэр что-то говорил, отдавал какие-то команды, но прежде, чем я вслушался в слова, некая могучая сила (мне показалось на миг, что она исходит от вертолетного винта, но это было не так) втянула меня сквозь стекло прямо в рот к мэру, мелькнули губы, зубы, язык, темно-красная труба пищевода, затем я оказался в желудке, сокращавшиеся стенки которого напомнили мне сразу все истории об этих гигантских рыбах, которые глотали кого ни попадя. И в следующий миг все исчезло, меня захлестнула волна кислоты, и я полностью переварился в желудке столичного руководителя.
  
   По темному коридору наугад, ощупывая сырые, покрытые плесенью стены, смутно различая какие-то запертые двери, заляпанные слизью таблички, картины в увесистых рамах, изображение на которых было уничтожено влажным временем, я продвигался вперед. Повороты следовали один за другим, я то поднимался, то спускался по скользким ступеням, переступая через завалы мусора, отпихивая ногой полуразложившиеся картонные коробки из-под ксероксов, сдутые футбольные мячи, связки каких-то гроссбухов, один раз попался помятый мотоциклетный шлем, а чуть дальше - небольшая детская лошадь на колесиках. Лошадь была совсем трухлявая и распалась на куски от первого прикосновения. Похоже, я находился внутри гигантского брошенного учреждения, откуда когда-то управляли всем миром. Сейчас тут было безлюдно, темно и крайне сыро. Никакого намека на жизнь, только погасшие плафоны под потолком, с которых свисала паутина, задевавшая мое лицо. Выход обязательно должен был располагаться впереди, назад идти не хотелось, словно там, сзади, таилась некая опасность. Я чувствовал себя уставшим и лишенным всяческих мотиваций, кроме одной - постоянно продвигаться вперед. В голове роились какие-то бессвязные образы: живая, двигающаяся улыбка каменной статуи; рука, водящая пером по бумаге, из которой и вырастала, рисуя самое себя; черная река, несущая гнилые воды мимо покинутых жильцами новостроек; самолет, влетающий в правое и вылетающий из левого уха улыбающейся девочки, которая застыла на краю обрыва и смотрела вниз, на далекую воду, а обрыв представлял собою край сливного отверстия в раковине; рот с голубыми губами, причем это не помада, а естественный цвет, губы что-то шепчут, и мороз пробирает по коже от этих неразличимых слов; цветок мака, выросший на жирной земле, покрывавшей бетонную плиту, которая лежала на крыше автобуса, который несся по головокружительному виадуку, соединявшему две горы, которые на самом деле были ни чем иным как двумя пальцами в виде латинской буквы V. Все это вертелось у меня в голове, пока я шел и шел, упрямо перебираясь через горы мусора, в темноте, ощупывая мокрые стены, до тех пор, пока впереди не забрезжил свет, и я различил круглые полураскрытые двери, в которые упирался мой мрачный коридор. Стало светлее. Последнее, что я запомнил, перед тем как выбраться наружу - три расплывающиеся надписи на стене, сделанные разноцветными спреями: "КОБЗОН - ЛЫСЫЙ, У НЕГО ПАРИК", "РЭП ЭТО КАЛ", "МЕРТВАМУ ПОЛЖОПЫ АТРУБИЛ ТАПОР".
  
   После этого я наконец проснулся, а точнее, очнулся, с трудом продрав опухшие глаза. Было два часа пополудни. В дверь уже стучалась уборщица - каждый день она приходила в это время, чтобы привести в порядок комнату, и каждый день удивлялась, что я еще сплю, а не сижу на занятиях в университете. Я вскочил, натянул штаны и майку, наскоро сполоснул лицо, нацепил дежурную улыбку и распахнул дверь.

К ...

Здесь нет Луны и соловья,

Лишь средоточье пустоты.

И я как будто бы не я,

И ты как будто бы не ты.

Здесь нет огня, и у окна

Мы не сидим с тобой вдвоем.

Не пьем грузинского вина

И русских песен не поем.

Мы не играем в домино,

И не разложен тут пасьянс.

Здесь тихо, трезво и темно,

И ненадежен наш альянс.

Между несделанных работ

И непостроенных домов

Прозрачный смысл... Где он? Вот,

Среди непрозвучавших слов.

А там потухшая звезда,

Она - ничья. И счастья свет

Не льется с неба никуда

(К тому же неба тоже нет).

И как всегда, пора идти,

Бежать, терпеть, не верить, ждать.

На этом бешеном пути

Бесцельно силы собирать.

Глаголы лгут. Сердца людей

Давно сгорели. Славный дым

Из фантастических идей

Над нашим городом чужим.

Команданте

  
   Лужа на краю дороги замерзла и покрылась трещинками. Только-только отгремели выстрелы, и теперь такая тишина повсюду - просто диву даешься... Почему расстреливают всегда так рано утром? Двое солдат в грязной одежде за ноги потащили вдоль канавы труп бородатого мужчины. Кровь потянулась вслед двумя жирными полосками, смешиваясь с пылью, темнея и застывая. Тут и там выглядывали испуганные крестьяне, многие крестились, некоторые выступали вперед и кланялись. Один индеец бросился на колени.
  
   Раннее-раннее октябрьское утро в горных джунглях. Худой, изможденный мужчина лет сорока на вид, в грязной, замызганной куртке цвета хаки сидел на постеленном прямо на землю спальном мешке, обхватив руками поджатые к подбородку колени. Партизаны, а также те, кто за ними гнался, звали его команданте Умберто. У него спутанные волосы, всклокоченная борода, тяжелый взгляд. Вдруг совсем рядом громко защелкала-защебетала какая-то птица. Команданте вздрогнул, оторвал лицо от колен, попытался разглядеть сквозь утренние сумерки призрачного нарушителя тишины. Тщетно - крикун был близок, но невидим. Команданте вздохнул, поднялся на ноги, потянулся, развел руками, почесал затылок и оглянулся. Спальные мешки были сбиты вплотную. Люди спали, прижавшись друг к другу - так теплее. Оружие сложили тут же, неподалеку, возле толстого дерева: карабины, несколько автоматов, пара ручных пулеметов. Возле сидело двое часовых. Один клевал носом, обхватив руками ствол карабина, другой задумчиво смотрел в землю, вертя в руках веточку с оборванными листьями - свой АК-47 он положил рядом. Чуть дальше стоял третий партизан с карабином за спиной - повернувшись спиной, он писал в кусты. Команданте наклонился, вытащил из-под спальника пистолет, кобуру с портупеей, черный берет. Нацепил его на голову, - тускло вспыхнула красная пятиконечная звездочка, - перекинул портупею через плечо, засунул пистолет в кобуру, быстро свернул спальник, затянув в компактный рулон, который прицепил на пояс. Заметив его, часовой с палочкой вскочил на ноги, отдал честь, попутно успев пнуть ногой своего товарища. Тот несколько секунд соображал, что к чему, затем тоже вскочил, при этом чуть не уронил карабин. Подбежал третий часовой, на ходу поправляя брюки - довольно молодой парень, чей лоб был перетянут грязным бинтом. Команданте улыбнулся и приветственно поднял руку. Все четверо уселись под деревом.
  -- Через полчаса всеобщий подъем, - сказал команданте. - Как там Фернандес?
  -- Без сознания, команданте, - ответил парень с повязкой. - Бредит. Деву Марию поминает.
  -- Что говорит Леопольдо?
   Никто не отозвался. Парень с повязкой протянул команданте термос.
  -- Возьми, попей чаю с ромом. Ямайский ром. От Леопольдо.
  -- Спасибо, Зайчик Маркос...
   Команданте взял термос, медленно отвинтил крышку, сначала заглянул внутрь, потом понюхал, удовлетворенно поморщился, налил в крышку-чашку темной, дымящейся жидкости. Отхлебнул и опять улыбнулся:
  -- Уже совсем рассвело...
  
   По узкой тропинке, петлявшей между вековых стволов, осторожно, ловко и быстро пробирался человек в такой же несвежей, испачканной и потертой униформе, как и на сидевших возле дерева партизанах. Брюки его были заправлены в высокие ботинки, левая брючина порвана по шву - голая нога просвечивала в дыру. На поясе болтались мачете в чехле, пистолетная кобура, плечи оттягивал небольшой вещмешок. Человек очень торопился и нервничал, вдруг подскользнулся, зацепившись за что-то, и растянулся во весь рост, хлопнувшись головой о корень. Некоторое время полежал, сжав пальцы вытянутой вперед правой руки в кулак, затем одним рывком вскочил и поспешил дальше. Его звали Охотник Пабло, он был самым лучшим разведчиком, которого только можно представить. Но сейчас он нес очень дурные вести.
  
   Прислонившись к стволу, команданте наблюдал за тем, как просыпались партизаны: ворочались, толкались, что-то вполголоса говорили друг другу. Как если бы группа рабочих занимала привычные и успевшие поднадоесть за время работы места - движения спорые, уверенные, каждый сверчок знает свой шесток. Команданте с легким недовольством покачал головой, затем повернулся и пошел мимо того места, где было сложено оружие, которое охранял сейчас один только парень с повязкой на голове. Команданте подошел к раненому, который лежал не внутри спальника, а поверх, покрытый вторым спальником. Снизу был еще сделан настил из сухой травы. Возле раненого на коленях стоял человек, ровесник мужчины в берете. Он отрешенно смотрел в никуда, щупая пульс лежащего.
  -- Ну, как дела, Леопольдо? - спросил команданте.
   Доктор только покачал головой, но ничего не сказал. Команданте тоже присел рядом - на корточки.
  -- Остался день, максимум два, - грустно сказал доктор, отпустив наконец руку раненого. - Кровотечение остановилось, но ему нужна операция...
  -- Нам нужно уходить, - вздохнул команданте. - И не через день, даже не через час, а прямо сейчас. Вот только вернется Охотник Пабло...
   Доктор Леопольдо опять взял руку раненого и снова стал щупать пульс, как будто это действие могло принести исцеление.
  -- Да, я понимаю, понимаю... - наконец пробормотал он.
  
   Человек с разорванной брючиной и мачете на поясе, запыхавшись, вбежал на территорию лагеря. Многие радостно поприветствовали его, но он, ни на секунду не задержавшись, только отмахнулся, мол, потом, потом, спешу. Заметив команданте, сидящего на корточках возле раненого, Охотник Пабло устремился к нему. Едва завидев бегущего, команданте встал и шагнул навстречу.
  -- Беда, беда, Умберто, - сходу начал тараторить разведчик. - Они совсем рядом, они повсюду, я не прошел дальше, чем Монте-Крус...
  -- Стоп! - одним взмахом руки команданте останавил поток слов. - По по-ряд-ку... Ты сказал - Монте-Крус. Что там?
  -- Полиция, и солдаты, и шестеро офицеров. Шестеро как минимум, - поправился разведчик. - Техника - джип, лендровер, два грузовика. Но я не вошел в поселок, так что может и больше. Зато видел, как расчищают площадку для вертолета.
  -- Но позавчера их там не было?
  -- Они пришли вчера. Крестьяне сказали им, что мы здесь.
   Команданте недовольно покачал головой. Но промолчал. Партизаны хмуро начали построение. Некоторые были ранены: у двоих перебинтованы головы, у одного рука на перевязи. Команданте стоял чуть поодаль, вполоборота к формирующемуся строю, и смотрел вниз, где петляла между деревьев тропа, ведущая в Монте-Крус.
  
  -- Товарищи! - сказал команданте, откашлялся и повторил чуть громче:
  -- Товарищи бойцы!
   Партизаны молча смотрели на него. Они давно в пути, они устали, они потеряли надежду. Они молча смотрели на своего команданте.
  -- Я знаю, как вам трудно, товарищи! Наше положение - хуже некуда, что уж тут говорить... Не успели мы оторваться от погони, как нарвались на засаду.
   Стоящие в строю переглянулись. По ряду прошло волнение.
  -- Вернулся Охотник Пабло, вы его видели. В Монте-Крусе нас ждут солдаты. Но мы не пойдем в Монте-Крус. Зачем идти туда, где нас ждут? Я люблю сюрпризы. Я люблю делать неожиданные подарки. Поэтому мы не пойдем в Монте-Крус, а выберем обходной маршрут.
   Тут команданте поднял вверх правую руку:
  -- Я знаю, у нас кончаются припасы. Но солдаты не поделятся с нами добровольно своим пайком! А сражаться сейчас мы не можем. Нам нужно переждать в тихом месте, в какой-нибудь деревне, попить молока коровьего. Так что... В общем, мы не пойдем в Монте-Крус. Делать там нечего. Все. Вопросы?
   Партизаны напряженно молчали. Они были немного разочарованы. Позавчера команданте поздравил их с тем, что погоня оторвалась, и твердо пообещал повести их на отдых именно в Монте-Крус. Ну что ж, теперь планы поменялись, значит, в Монте-Крус они не пойдут.
  -- Интересно, Зайчик Маркос, а скажи-ка мне, он сам-то знает, куда ведет нас? - вполголоса спросил партизан с рукой на перевязи стоящего рядом с ним юношу с повязкой на лбу.
  -- Умберто знает все. Он даже умеет читать мысли! - восторженно прошептал тот. - Он кровь умеет останавливать, руку наложив.
  
   Партизаны неровной колонной двигались по узкой тропе между деревьев. Впереди шел команданте Умберто с рюкзаком за плечами, в руках он держал автомат Калашникова. Его догнал доктор Леопольдо. Некоторое время они молча шагали рядом.
  -- Ну? - спросил наконец команданте.
  -- Я сделал Фернандесу инъекцию, - тихо ответил доктор. - Приказал Мигелю и Кико Санчесу похоронить его. Сказал, что он умер от раны. Вот так-то, Умберто.
  -- Молодец, Лео, ты все еще силен, старый друг, - команданте положил Леопольдо руку на плечо.
   И тут же снял. Доктор Леопольдо еле заметно поморщился и ничего не сказал.
  
   Капитан Карлос, высокий, крепко сложенный дядька с черными усами и густыми бровями, но неожиданно печальным выражением глаз, командир подразделения особого назначения правительственной армии, рассматривал карту местности, расстеленную на деревянном столе перед входом в приземистый дом. Здесь расположился штаб отряда, высланного на перехват коммунистических бандитов. Карлос курил сигарету с оторванным фильтром. Дым попадал ему в глаза, и он щурился, но не вынимал сигарету изо рта. Рядом с ним стоял солдат с автоматом на груди и двое низкорослых, одетых в какое-то рванье местных индейцев-крестьян.
  -- Это единственная дорога? - спросил капитан.
  -- Да, сеньор, - испуганно вздрогнув, ответил один из крестьян, с длинными волосами, собранными сзади в хвост.
   Солдат толкнул его локтем в бок.
  -- Нет, сеньор, - тут же поправился крестьянин.
  -- Так да или нет? - спросил капитан, щурясь от дыма.
  -- Дорога-то одна, но есть еще три тропы, одна из которых тоже вроде как дорога у нас считается.
  -- Покажи!
   Крестьянин склонился над картой. Растерянно поднял глаза. Неуверенно улыбнулся.
  -- Он не умеет читать карту, сеньор капитан, - вступил в разговор солдат. - Он умеет только гадать по листьям коки и хлестать водку!
  -- Черт! Да они тут все тупы, как ламы! - капитан вдруг пришел в бешенство и выплюнул сигарету. - Как я буду ловить бандитов, если не могу даже вычислить дорогу, по которой они шляются? А? Может, ты мне объяснишь, деревянная башка?
  -- Нет, сеньор, что вы, что вы, у меня не деревянная башка, а нормальная голова, зачем так говорить, не надо так говорить... - испуганно зачастил и закрестился индеец.
  -- Я знаю дорогу, сеньор, - вдруг басом произнес другой крестьянин, в вязаной пестрой шапке с болтающимися завязками.
   Не дождавшись ответа, быстро наклонился над картой и ткнул в нее кривым указательным пальцем:
  -- Вот главная дорога, вот здесь - узкая тропа, по которой ходят пастухи, вот здесь - вторая узкая тропа, по которой ходят редко, в основном... э-э... молодежь. А вот здесь - та тропа, которая тоже как дорога, а вот здесь она отходит от главной дороги...
   Разинув рот, капитан Карлос смотрел на карту. Вывалившаяся сигарета дымилась на краю стола.
  
   Партизаны нестройной колонной двигались по главной дороге, приближаясь к развилке. Впереди открылась небольшая поляна, переходящая в довольно широкое поле с копнами сена посреди. Команданте остановился, всматриваясь вперед. Рядом с ним встал доктор Леопольдо, партизан по прозвищу Зайчик Маркос с повязкой на лбу и Охотник Пабло.
  -- Это и есть тот путь, о котором ты говорил? - спросил Леопольдо.
  -- Да, - ответил Охотник Пабло. - Мы обойдем Монте-Крус по этой дороге. Через двенадцать километров будет другая, кстати, довольно зажиточная деревня. Уж там найдется чем поживиться.
   Команданте недовольно покачал головой, услышав эти слова. Но ничего не сказал.
  
   Из-за деревьев показались вооруженные люди. Мужчины. Один из них тащил на плече ручной пулемет. Впереди шел бородатый мужчина в берете, с автоматом наперевес, рядом с ним еще один, без бороды, с перевязанным лбом, с карабином.
  -- Ну, слава Пресвятой Деве Марии, - сказал, глядя в бинокль, капитан Карлос, командир подразделения особого назначения правительственной армии, с незажженной сигаретой во рту. - Я уже и не верил...
   Капитан и его солдаты залегли в кустах. У капитана было довольное, уверенное лицо профессионала, хорошо знающего свою работу и не ошибшегося в выборе.
  -- Бандитов не так уж и много, господин капитан, - сказал молодой лейтенант, из-под армейской кепки с длинным козырьком выбивались его светлые волосы. - Похоже, отряд капитана Эсмеральды здорово потрепал их.
  -- Зато они так потрепали самого капитана Эсмеральду, что он теперь хвастается своими победами перед чертями, - ответил лейтенанту капитан. - Ладно, Рауль, это все неважно. А важно, чтобы мы не повторили такие великолепные успехи... Подпустим-ка их на полдистанции и откроем огонь.
   Партизаны по двое, осторожно оглядываясь по сторонам, но довольно быстро пересекали открытое место. Команданте недовольно качал головой. Шедший рядом с ним парень с перевязанным лбом, наоборот, весело и безмятежно улыбался.
  -- Чему радуешься, а, Зайчик? - спросил команданте.
  -- Да так, вспомнил одну историю... В университете мы изучали экономику. Когда проходили теорию Маркса, профессор Эскрибано долго ругал ее, а потом вдруг сказал: "Если Маркс прав, то я съем свою шляпу без соли". Потом помедлил и добавил: "Но с чилли!".
   В следующую секунду раздался шквал выстрелов. Первая же пуля попала Зайчику в глаз, и он полетел навзничь с залитым кровью лицом. Команданте развернулся и побежал к лесу, на ходу крича:
  -- Засада! Отходим! Назад, назад!
   Пуля пробила ему плечо, он упал, выронил автомат, но тут же вскочил и, схватив оружие другой рукой, побежал дальше. Достигнув деревьев, он столкнулся с доктором.
  -- Они окружили нас, Умберто! - в панике крикнул тот. - Ума не приложу, как нам выпутаться!
  
   Вечерние сумерки. Партизаны залегли в круговой обороне. Шла вялая перестрелка. Леопольдо перевязывал плечо команданте, который снял свой берет и сидел, прислонившись спиной к широкому стволу. Всклокоченные волосы топорщились в разные стороны, придавая его угрюмому, бородатому лицу неожиданно клоунское выражение. Рядом на корточках сидел морщинистый, седой, но очень мускулистый партизан:
  -- Шестеро убиты: Кико Санчес, Хуан Санчес, Романсеро, Зайчик Маркос, Хорхе и Томасито. Трое ранены: Охотник Пабло в живот, опасно, вы в плечо, неопасно, и я в предплечье... Вот, подсыхает... В общем, тоже неопасно.
   Он протянул простреленную руку, уже обработанную и ждущую перевязки.
  -- Маркосу пуля попала в глаз, когда он разговаривал со мной, - сказал команданте и недовольно покачал головой. - Вот и подстрелили, как зайца...
  -- Зайчик Маркос - настоящий герой, правда, Умберто? - спросил юноша лет двадцати в круглых очках, незаметно подобравшийся сзади.
   Команданте помолчал. Потом улыбнулся.
  -- Правда, - кивнул он. - Да ты и сам настоящий герой...
   Юноша улыбнулся, показав гниловатые зубы. Партизаны лежали в траве. Шла ленивая перестрелка. Стало уже совсем темно.
  
   Леопольдо подполз к команданте.
  -- Как ты, Умберто?
  -- Такова диалектика, доктор, - сказал тот. - Видно,слишком долго я стрелял в них, так что они в конце концов подстрелили меня, Леопольдо.
  -- Что, плечо болит?
  -- Побаливает.
  -- Кровотечение?
  -- Легкое, совсем легкое, доктор Лео, тебе не понравится.
   Ночную мглу прорезали две красные сигнальные ракеты.
  -- Как грамотно они нас обложили, Леопольдо. Полный провал, дружище, полный провал. Мы в кольце, нам не прорваться, они нас хорошо обложили. И рука совсем онемела...
  
   Раннее-раннее октябрьское утро. Капитан Карлос сидел в наушниках возле рации и слушал. Лицо его болезненно искривилось, он снял наушники.
  -- Забирай свое барахло, - раздраженно бросил он радисту.
   Тот испуганно схватил наушники.
  -- Хотел бы я быть Уго Рамиресом... Хотел бы я быть полковником или генералом... Хотел бы я быть сейчас где-нибудь в Париже, на улице Сан-Дени или на площади Пигаль...
  -- Сеньор капитан, смотрите, смотрите, они сдаются! - подбежавший лейтенат протянул капитану бинокль.
   Капитан посмотрел в сторону леса.
  -- Глазам своим не верю!
   Из-за деревьев вышли двое и сейчас пересекали поле. Белел развевающийся флаг.
  -- Не стрелять! - приказал капитан. - Прекратить огонь! Идут парламентеры!
   Команданте с плотно перебинтованным плечом и юный партизан в круглых очках подошли совсем близко, можно было бы при желании кинуть в них камнем и даже попасть. Юноша сосредоточенно, закусив губу, размахивал белым флагом.
  -- Что вы хотите? - крикнул капитан. - Вам пора сдавать оружие!
  -- Меня зовут команданте Умберто, - крикнул в ответ мужчина в берете. - Я командую революционным отрядом Армии освобождения народа. Я пришел договориться о порядке сдачи.
  -- Вы сдаетесь? - крикнул капитан, с трудом сдерживая радость.
  -- Да, сдаюсь. Каковы условия? Вы гарантируете моим людям жизнь?
  -- Я вам ничего не гарантирую. Я вам гарантирую справедливый суд, - капитан обернулся к лейтенанту. - Что он там сказал, Рауль, как его зовут?
  -- Сеньор капитан! - удивленно ответил лейтенант. - Он утверждает, что он - это команданте Умберто.
  -- Какая чушь! - капитан повернулся в сторону парламентеров и снова начал кричать. - Эй, как вас там! Команданте! Пусть ваши люди выходят гуськом и бросают оружие, а потом строются в середине поля! После этого вы лично, один и без всяких фокусов, подойдете к нам, сюда!
   Команданте отдал какой-то приказ своему спутнику, тот попробовал возразить, но команданте уже не слушал его и твердым шагом направился обратно.
  
   Допрос пленного длился уже четвертый час. Возле деревянного стола перед штабным домиком расположились: капитан Карлос, командир подразделения особого назначения правительственной армии, за его спиной стоял лейтенант Рауль, рядом с капитаном сидел горбоносый, лупоглазый, небритый полковник Рамирес, прилетевший на вертолете, как только получил известие, что его подчиненные взяли самого Умберто, за спиной Рамиреса стояли еще двое лейтенантов. А напротив них на лавке сидел команданте без берета, руки сложены на коленях. У команданте был сильно измученный вид, за его спиной стояло четверо настороженных охранников с короткоствольными автоматами наизготовку.
  -- Значит, вы утверждаете, что ваше имя - Умберто? - спросил капитан, задумчиво вертя в руках отобранный берет команданте. - И у вас нет паспорта...
  -- Меня зовут команданте Умберто, я же вам который раз объясняю, - вздохнув, ответил команданте. - Люди так меня зовут. Документов у меня нет, вы уж извините...
  -- Хорошо, допустим, вы тот, за кого себя выдаете. Вы понимаете, чем вам грозит обман? - угрожающе привстав и нависнув над столом, произнес полковник Рамирес.
  -- А вы представляете, чем вам грозит моя правда?
   Полковник уселся обратно и некоторое время молча жевал губами. Потом повернулся к капитану:
  -- Вот что, Карлос, заприте его до утра в тот сарай... Дальше болтать с ним бессмысленно. Я должен связаться с генералом Кеведо.
   Капитан кивнул, все встали. Встал и команданте Умберто. Солдаты повели его по деревне. Тут и там выглядывали испуганные крестьяне, многие крестились, некоторые выступали вперед и кланялись. Один индеец бросился на колени.
  -- Это ведь они вас приветствуют! Прямо как святого какого-нибудь... А может, они вас за колдуна принимают? Действительно ведь тупые, как ламы! - сказал, обернувшись, капитан Карлос, шагавший чуть впереди, сбоку.
  -- Нехорошо так говорить про неграмотных простых людей. Послушайте, у вашего генерала и вправду фамилия Кеведо? - спросил команданте.
  -- Да. А вам-то что? - ответил Карлос, продолжая вертеть в руках черный берет со звездочкой.
  -- Нет, ничего. Так звали одного испанского поэта.
  -- Думаете, я не знаю? Знаю, знаю... Нет, наш генерал на поэта не похож. А вы любите поэзию? - спросил капитан. - Вот такую? - он показал красную звездочку на берете.
   Некоторое время они шли молча. Подошли к сараю. Один из солдат отпер висячий замок, распахнул дверь.
  -- Давай, - сказал он, обращаясь к команданте.
  -- Верните берет, - сказал тот капитану Карлосу. - Звезду оставьте себе на память.
   Капитан раздумывал мгновенье, потом оторвал звездочку и протянул берет.
  -- Вот ваша шляпа, т о в а р и щ.
  -- Спасибо, с е н ь о р.
  -- Там есть сено-солома, пока будете валяться, советую подумать, как дошли до жизни такой, - сказал капитан, уже уходя. - Утром я вернусь, принесу поесть.
   Команданте надел свой берет без звездочки и вошел в сарай. Дверь захлопнулась. Сквозь щели в досках внутрь задувал прохладный ветерок. Команданте Умберто молча стоял посреди сарая, с некоторым недовольством покачивая головой. До утра было еще далеко.
  

Танго

Под музыку Вивальди танцует Гарибальди,

Рыдает Гарибальди - патронов больше нет.

Рыдает Гарибальди под музыку Вивальди,

Под грохот канонады, под гулкий звон монет.

Но вновь поет гитара, и плачет Че Гевара,

И пляшет Че Гевара, и кружится в танго?...

Но тает Че Гевара, и вместе с ним гитара,

Как будто хлопья пара над головой врагов.

Под дроби барабанов колонны партизанов,

Ватаги партизанов вальсуют меж стволов.

И песня партизана, как тень аэроплана,

Несется на землею, не разбирая слов.

Гуди, аппаратура! Сейчас споет скульптура!

И статуя пропляшет гопак вокруг костра.

Кипи, моя микстура, астральная тинктура,

Великая культура, дежурная сестра.

Гибель Пигмея

  

За кирпичной тюремной стеною

Арестант молодой погибал.

Он, склонившись на грудь головою,

Потихоньку молитву читал.

  
   Это случилось летом 1988 года, в августе. Слава Сергеев, а для друзей - Фродо, ожидал друзей из Нижнего - Женю Злыдня с подругой Ирой и человека по прозвищу Пигмей. Приехать они должны были не просто так, а для посещения альтернативного, неформального и полуподпольного рок-фестиваля, на котором предполагалось выступление знаменитой, легендарной и культовой панк-группы "НИИ Косметики". Даже сейчас многие вспоминают этот модный в те дни ансамбль, сочетавший эстетику утрированной мерзотности с изысканной музыкальностью и мрачной романтичностью "новой волны". У группы был хит - завораживающая, небыстрая, но ритмичная песня "Оборотень-лис", обошедшая все московские дискотеки. Слов не помню, но в припеве была такая примерно строка: "О... о... о... оборотень-лис! Эй, остановись!". Вокалистом и лидером "НИИ Косметики" являлся одаренный молодой человек, - люди звали его Мефодий, - обладавший выразительным и насыщенным голосом, которым он умело управлял. Злыдень утверждал, что находится с Мефодием в коротких и практически приятельских отношениях. Ранней весной того же года Слава и он уже побывали вместе на сейшене "НИИ Косметики", и впрямь происходившем в актовом зале некоего НИИ, на верхнем этаже высокой кубической "стекляшки", где-то в районе Савеловского вокзала. Разогревала невнятная команда, запомнившаяся только тем, что ее участники, довольно-таки великовозрастные, были облачены в пионерскую парадную форму: красный галстук, белая рубашка, короткие штанишки. Но даже эта нарочитая антисоветчина не спасала глупых бездарей - публика шикала и свистела, пытаясь прогнать "пионэров" со сцены. Наконец, они спели все, что отрепетировали, и удалились с грустными лицами, выкрикнув напоследок что-то, видимо, обидное, но, увы, такое же невнятное, как и их песенки. Затем, после затянувшейся паузы, во время которой тусовка выкатилась на улицу, чтобы покурить сигарет и попить водки, пива и портвейна, принесенных с собой в потайных бутылях, на сцену выдвинулись участники основного состава. Их было много, одних гитаристов штуки три, выглядели все красочно и живописно, как настоящие подонки. Вышел Мефодий с красными, стоящими торчком волосами, и оркестр грянул! Ближе к концу действия на сцене появилась очень худая и практически раздетая шоу-вуман, прикрывавшая наготу огромным портретом Брежнева. Особую пикантность происходящему придавал тот факт, что срамные части тела девушки были обмотаны кумачовыми лентами-лозунгами, они тянулись по полу, как хвосты, и мелькали белые буквы пропагандистских воззваний. "Это - Юла, - шепнул Злыдень. - Мефодиевская герла!" Вскоре после появления Юлы концерт был прекращен - хозяева зала отключили электричество. Несмотря на проклятия и вопли собравшихся деклассированных элементов, трясших лохмотьями и волосами, продолжения не последовало. За прошедшие пару-тройку месяцев "НИИ Косметики" успело записать новый шокирующий магнитоальбом "Военно-половой роман".
   Концерт намечался на вечер пятницы.
  
   В пятницу рано-рано утром Славу разбудили продолжительные звонки в дверь. Он с трудом продрал глаза и обнаружил, что верные делу времени часы честно показывают семь тридцать. Распутав одеяло и всосавшись в штаны, Слава потек из комнаты в коридор, хлюпая об углы, невнятно булькая и клокоча. Щелкнул замком... Интересно, кстати, что в русском языке слово "за?мок" и слово "замо?к" пишутся одинаково, как и в немецком: das Schloss - das Schloss, только в последнем случае одинаковы еще и ударения. Весьма примечательное совпадение, и не уверен, имеет ли оно соответствия в других языках. Например, в английском это совершенно разные слова: castle и lock; в древней латыни тоже самое: castellum или turris с одной стороны - claustrum с другой. Других языков не учил. И хватит об этом.
  -- Гуд монинг! - сказал Пигмей. - Я тебя разбудил...
   То ли фыркнув, то ли буркнув что-то неопределенно-утвердительное, Слава коротко кивнул - мол, заходи, давай.
  -- Вот, это тебе, - сказал Пигмей, одной рукой подхватив сине-красную спортивную сумку с треснувшим и грубо залатанным боком, а другой протягивая початую бутылку тепло-коричневой рябиновой настойки.
  -- А-а-а... - выразил свои чувства Слава. - О-о-о...
  -- Всю ночь бухали, - объяснил Пигмей, хлопнув свой багаж об пол и стягивая серую куртку с капюшоном. - Вешалка у тебя где? Ага... Бухали, значит, всю ночь с соседями по купе. Весело было! Они нефтяники какие-то, ехали куда-то через Москву. Ну, а это сунули мне на память. Я оттуда разок хлебнул, пока в метро трясся. Так что бери! Итс э гуд дринк!
   Слава не спорил, а отнес бутылку и спрятал в большой комнате за занавеской у дальнего окна. Пигмей в это время успел снять полусапоги и с удивлением рассматривал большие пальцы обеих ног, торчащие из прорванных носков.
  -- Ну, дела! - сказал он. - Вчера дома с утра новые носки надел. К вечеру один порвался, но сегодня в поезде второй еще цел был, значит, щас порвался, пока сюда ехал. Вот, блин, совок! В этих сапогах все носки рвутся!
  -- А Злыдень чо? - спросил Слава. - Вы ж вместе хотели...
  -- Да это, они билеты на другой поезд взяли. В общем вагоне едут. Купе им в облом. Часов в двенадцать, кажется, прибывают. - Пигмей на секунду замолчал и вдруг двумя рывками снял носки. - Мусорка у тебя где? Ага...
   Он прошел на кухню, шлепая босыми ступнями по холодному полу, и выкинул рваные носки в помойное ведро.
  -- Слушай, дай я душ приму, - сказал он. - Не обломает?
   Смирившись с той мыслью, что поспать вряд ли уже удастся, Слава отправил Пигмея в ванную, выдав полотенце, а сам принялся готовить завтрак.
  
   Они познакомились прошлой осенью, почти зимой. Слава зачем-то заявился в Нижний, скорее всего, просто так. У Злыдня на Автозаводе он жить не мог - мешала аллергия на кошек, а там в комнате царил на шкафу черный, жирный, ленивый кот, известный под кличкой Хендрикс. Интересно, что когда Слава в первый раз оказался у Злыдня дома, то этого кота не заметил. Обычно аллергия давала о себе знать в первые полчаса пребывания в кошачьем доме, исключения были настолько редки, что их не было. В тот раз они успели просидеть на ковре (полном ненавистной шерсти!) за чаем, печеньем, вином и разговорами часа два, прежде чем Слава краем глаза уловил отблеск движения на шкафу. Подняв глаза, обнаружил грозно облизывающегося Хендрикса.
  -- Так у тя чо, кот?!
  -- Ну!
   Не прошло и десяти минут, как страшнейший аллергический вал накатил и захлестнул его с головой, заставив чихать, сморкаться, чесать глаза и плакать. Аллергия - мерзкая штука. Слава, между прочим, страдал ею с детства, но однажды ему удалось если не вылечить болезнь, то хотя бы сильно сократить свои муки - и помогла в этом йога! Но это история, связанная с другим временем, местом и людьми. Короче, когда он приехал в Нижний в конце ноября 1987 года, Злыдень сразу предупредил - открылась новая вписка. "Дембельнулся Пигмей, - сказал он. - Занайтуешь у него". Вечером двинули к Пигмею. Тот обитал в каком-то отдаленном районе: долго ехали на трамвае, потом долго шли, и вот оказались среди зданий, для которых самым точным определением было бы "саморазрушающиеся новостройки". Но в те годы Слава еще не был знаком с громыхающим творчеством Бликсы Баргельда и его группы EinstЭrzende Neubauten, поэтому культурологических параллелей не проводил, а просто вошел в облупленный подъезд, подивился частично отодранным, частично сожженным почтовым ящикам, а также тому, что тусклая лампочка в патроне без абажура все же горит, освещая пол, засыпанный битым бутылочным стеклом и горелыми обрывками газет. Они поднялись на лифте (вот в нем света уже не было) на шестой или восьмой этаж, позвонили в дверь, и им открыл Пигмей. Весьма невысокий человек, ниже Славы аж на добрую голову, он приветливо улыбнулся и раздал тапочки. Квартира была большая, трех- или четырехкомнатная, когда они шагнули в коридор, то открылась дверь одной из комнат и оттуда высунулся очень похожий на Пигмея мужчина лет пятидесяти. У него за спиной слышались отчаянные крики телевизора.
  -- Это мои друзья, папа, - сказал Пигмей. - Вот Слава, он у нас переночует.
  -- Здравствуйте, - сказал Слава.
  -- Здравствуйте, - рокотнул Злыдень над ухом.
  -- Здравствуйте, - ответил папа, улыбнувшись еще приветливее, чем сын. - Ты пельмени свари, что в морозилке. Вам хватит? Там полторы пачки...
  -- Хватит, хватит, - сказал Пигмей, нетерпеливо отмахиваясь. Папа засмущался и скрылся за дверью.
   Сварили пельменей, потом Злыдень пошел домой, а Слава остался на новой вписке. Пигмей оказался очень интересным собеседником. Он притащил раскладушку, постелил на нее какой-то спальник, дал подушку и одеяло, и они проговорили полночи, обсуждая, чем Егор Летов отличается от Джелло Биафры, стоит ли читать роман Хулио Кортасара "62. Модель для сборки" обеими способами или хватает все-таки одного (Слава считал - хватает, Пигмей - нет), кончится ли перестройка массовыми репрессиями и видел ли кто-нибудь летающую тарелку. Он провел у Пигмея в гостях трое суток, умудрившись больше ни разу не встретить ни папу, ни маму - те уходили на работу утром, когда они еще спали, а ложились спать, когда их еще не было. Позднее Злыдень поведал, что Пигмей отслужил в армии четырнадцать месяцев, но деды отбили ему селезенку, и он был комиссован. Армейскую тему Пигмей не любил, а если вдруг об этом заходила речь, морщился и называл себя "ярым пацифистом". Ну вот. Слава вернулся в Москву, позже еще раз ездил в Нижний, где коротко видел Пигмея. А затем позвонил Злыдень и пророкотал в трубку: "Алло! Фродо! Послезавтра сейшен! Мы впишемся втроем у тебя!".
  
  -- Слушай, - сказал Слава, когда они сожрали яичницу с помидорами. - Надо бы за пивом сходить... В десять магазин открывается, если мы к девяти подойдем очередь занять, то есть шанс взять пару ящиков.
  -- Йес, - согласился Пигмей, и они пошли за пивом.
   Идти надо было далеко, пешком по Юго-Западному проспекту, по левой стороне, если от центра, минуя два огромных квартала, до конца 80-х номеров. У винно-водочного уже толпилась бесформенная очередь. Они внедрились в народ, потерлись об отдельных его представителей, устроились и кое-как скоротали часок. Ровно в 10.05 с лязгом отодвинулся изнутри тяжеленный запор, и распахнулись врата адовы. Алчущие алкоголя мужчины втиснулись внутрь - так полная ванна воды втискивается в сливное отверстие. В этом магазине не спрашивали паспорт и без проблем давали пиво - ящик на рыло. Минут через сорок оба были прижаты к прилавку, сунули додону в сине-фиолетовом халате деньги, - наши советские деньги! - а потом, обняв заветные ящики с той же мягкой страстью, с какой артиллерист обнимает снаряд, протаранили бушующую толпу и вырвались на свет Божий. Отойдя в сторонку, перегрузили свои снаряды в подготовленные заранее рюкзак и сумку. Слава сбегал вернуть ящики, и они отправились обратно. Два раза останавливались передохнуть - первый раз на углу Панферова, второй - почти у самого дома. Когда наконец уселись на кухне, откупорив по законной бутылочке "Жигулевского", было почти двенадцать.
  -- Чо-то рубит, - сказал Пигмей. - Кровать-то где у тебя? Эти как приедут, ты меня не буди. А разбуди, когда уже собираться надо будет, если сам до того не проснусь.
   Слава отвел Пигмея в свою комнату, стены которой были от пола до потолка исписаны и изрисованы ("Фак ю, мэн!" - восхитился Пигмей) и уложил спать. Раздеваться тот отказался, простынь отмел как нечто сугубо буржуйское, принял только подушку и плед. Достал из сумки, которую притащил из коридора, новые, еще прошитые магазинной ниткой светло-коричневые носки и положил их рядом на табуретку, а сумку ногой задвинул под кровать. Помахал Славе рукой:
  -- Не скучай, Фродо! Анекдот знаешь? Приходит заика в булочную и говорит: "Мне б-бат-татон б-бел-лого и б-буханку ч-ч-ч... чо-чо-чо... чер-чер-чер... а ч-черт с ним, еще б-бел-лого!".
  -- А такой слышал? - ответил Слава. - Заика звонит в милицию и говорит: "Т-там л-лошадь д-дохлая, на улице г-г-г... - Горького? - Н-нет, на ул-лице г-г-г... - Герцена? - Н-нет, на ул-лице г-г-г... - Гоголя? - Н-нет, на ул-лице г-г-г... - Вот когда сможете назвать улицу, тогда и перезвоните!". Через час заика перезванивает и говорит: "Т-там л-лошадь д-дохлая, на улице г-г-г... - Горького? - Д-да, я ее т-туда п-перетащил!".
  -- А панковский рассказать? - загорелся Пигмей. - Звонок в дверь. Чувиха такая раз - открывает, а там заика стоит, весь перекошенный, и спрашивает с порога: "Т-ты в ш-шестьдесят д-девятом году з-залетала?". Она: "А вам-то какое дело? - Н-нет, ну т-ты скажи, залетала или не залетала? - Ну, залетала. - А п-потом аборт д-делала? - Вы что себе позволяете, гражданин! - Н-нет, ну т-ты скажи, делала или не делала? - Ну, делала! - А п-потом в ун-нитаз с-сливала? - Да кто вы такой, в конце концов? - Н-нет, ну т-ты скажи, сливала или не сливала? - Ну, сливала! - М-мама, я в-вернулся!".
  -- Заика заходит в магазин, - подхватил Слава, - подходит к прилавку и говорит продавцу: "М-м-м... м-м-м... - Масла? - М-м-м... м-м-м... - Мяса? - М-м-м... м-м-м... - Может быть, молока? - М-мудак, кефиру!".
  -- Заика такой, весь перекошенный, заходит в магазин, - продолжил тему Пигмей, - подходит к прилавку, долго мнется, а потом делает руками в воздухе круг и кричит пронзительно: "Ку-и-ю!". Продавец спрашивает: "Вам что нужно?". Тот опять делает руками круг в воздухе и кричит: "Ку-и-ю!". Ничего от него не могут добиться, собирается весь магазин, каждый свой товар предлагает, а он знай завывает: "Ку-и-ю! Ку-и-ю! Ку-и-ю!". Тут вспоминают, что в подсобке есть грузчик Вася, тоже заика и весь перекошенный. Зовут Васю. Только тот вышел, этот первый ему кричит: "Ку-и-ю!". Вася тут же, в один момент - на склад и обратно, несет какой-то сверток. Отдает сверток этому первому, тот кивает и, хромая, уходит прочь. Все замолкают, пораженные. Потом кто-то спохватывается и спрашивает: "Вась, а чего ты ему дал-то?". Ну, Вася делает руками в воздухе круг и кричит: "Ку-и-ю!".
   На этом дуэль завершилась. Слава оставил Пигмея на заслуженный отдых, а сам отправился на кухню допивать пиво и ждать прочих гостей.
  
   Гости ждать себя особенно не заставили. Не прошло и часа, как раздался звонок, и в прихожую, чуть наклонившись, вступил худой рыжегривобородый Злыдень.
  -- Пигмей тут?! - загрохотал он с порога, но Слава прижал палец к губам:
  -- Тише, спит!
   Следом, как маленький круглый кролик-нолик, вкатилась Ира с шарообразным рюкзаком. У Злыдня тоже был рюкзак - солдатский вещмешок, туго перевязанный у горла. Расположились на кухне. Злыдень, сославшись на зверский голод, произвел ее обыск. Извлек из угла мешок картошки и заставил Иру чистить, а сам размотал горло своего вещмешка, хитро подмигнул и достал оттуда еще сохраняющий конусовидную форму, довольно объемистый кулек из газеты "Гудок".
  -- Грибы - свежачок! - качнул бородой Злыдень. - Мужик хотел трешку, сторговал за два!
   Он еще покопался в вещмешке и протянул Славе магнитофонную кассету:
  -- На-ка, поставь! Это "Бриллианты в слюнях" из Новочерноземска.
   Где-то через полчаса позвонил один приятель по прозвищу Ворон.
  -- Ну, чего? - спросил он.
  -- На сейшен собрались, - ответил Слава, - хочешь, залетай.
   Еще через полчаса Ворон залетел. К тому моменту был почти опустошен первый ящик, и он подоспел как раз вовремя, чтобы помочь приблизить победный конец. Еще через полчаса торжествующий Злыдень водрузил на стол огромную сковородку жареной картошки с грибами. Каждый получил по вилке и по куску хлеба. Тут Слава вспомнил про рябиновку, а потому каждый получил вдобавок по стопке. Еще через полчаса явились Эвита, у которой был папа-испанец, и Ринат, который терпеть не мог собственного имени и представлялся Федором. Они принесли бутылку "Сибирской", а Злыдень сказал:
  -- Ну, надо готовить добавку. Грибов-то много еще!
   А Ринат сказал:
  -- Очень приятно, Федор!
   А Слава сказал:
  -- А когда нам выходить-то?
   А Злыдень сказал:
  -- Да где-то в пять.
   А Ворон сказал:
  -- А когда концерт-то?
   А Злыдень сказал:
  -- Да где-то в шесть начало.
   А Федор, он же Ринат, сказал:
  -- А чо за концерт?
   А Ира, которая опять чистила картошку, сказала:
  -- Да Мефодия концерт!
   А Эвита сказала:
  -- Ой, а я пива хочу! Мне, конечно, и не предложит никто!
   А Слава сказал:
  -- Да я вот только что хотел тебе предложить!
   А Злыдень сказал:
  -- А самой взять и открыть трудно.
   А Эвита сказала (она Славе нравилась):
  -- А вы хам!
   А Ира сказала:
  -- И хам, и гад!
   А Злыдень ощерился и сказал:
  -- И хам, и гад, и скот!
   А Ворон сказал:
  -- "Сибирская", между прочим - сорок пять градусов!
   А Ринат, он же Федор, сказал:
  -- А чо за музон у вас играет?
   А Слава сказал:
  -- Группа "Прах шакала" из Макаровска, это Злыдень привез.
   А Эвита сказала:
  -- Фу! Так я и думала, что он!
   А Злыдень сказал:
  -- Думать - это трудно.
   И вот в таком духе они проговорили примерно час.
  
   Рябиновка закончилась одновременно со вторым ящиком. "Сибирскую" Слава пить не стал, опасаясь сорок пятого градуса. В голове уже гудели не только голоса гостей, но и другие, абсолютно нечленораздельные голоса, вполне готовые, однако, заглушить реальность своим потусторонним гоготанием.
  -- Ха! - крикнул Злыдень. - А вот и добавка!
   И с этим возгласом он ловко опрокинул сковородку, вывалив ее масляное содержимое - картошка с грибами смачно плюхнулись на пол.
  -- Кто насрал, тот и чистит! - радостно сообщила свое мнение Ира.
  -- Чистит женщина! - весомо парировал Злыдень, но в результате за работу принялся почему-то Федор, он же Ринат.
   Ворон открывал последнюю бутылку пива. Эвита курила, вздернув носик. Слава предпочитал ни во что не вмешиваться и ласково улыбался всем. Злыдень сосредоточенно взглянул на часы:
  -- Все, пора будить Пигмея!
  -- Я с тобой! - сказал Слава.
   Переступив через Федора, ползающего по полу с мокрой тряпкой в руках, они промаршировали в комнату, где без задних ног дрых Пигмей.
  -- Пора, пора, труба зовет! Вперед, вперед, пока мы живы! - заворковал Злыдень утренним орудийным раскатом. - Мой друг, отчизне посвятим свои болячки и нарывы!
   Пигмей шевельнулся, открыл глаза и улыбнулся.
  -- Найс ту си ю, гайз! - сказал он. - Что, уже идем?
  -- Еще не сейчас, но уже скоро, - ответил Слава. - Ну как, высыпался?
   Пигмей потянулся, поворочался, помотал головой:
  -- Позасыпляюсь еще минут пятнадцать... Можно мне чего-нибудь холодненького попить принести? Где тут у тебя вода, а?
   Они вернулись на кухню. Там уже было совсем чисто, только всюду валялись пустые бутылки, стол был загроможден тарелками, а в воздухе клубился сизый дым. Злыдень налил стакан холодной воды из-под крана и понес его Пигмею. Слава попросил:
  -- Дайте сигарету!
   Ворон протянул ему пачку "Космоса". Вернулся Злыдень и изрек:
  -- Жалко добавки, но это карма! Как говорил Свами Банкабананда: приготовить обед и выкинуть, чтобы пообедали собаки - вот истинное сострадание.
   Тут он залез в холодильник и вытащил завернутый в целофан недоокаменевший сыр. Взял нож и ловко настругал сыр тонкими пластинками. Потом налил в стопочку "Сибирской", поставил на блюдце, положил рядом кусочек хлеба, накрыл его пластинкой сыра и сказал:
  -- Пойду, помогу парню на ноги встать! Окажу классическое уважение!
   И удалился. И возвратился через минуту с пустой рюмкой. И поменял очередную стереокассету в мономагнитофоне ВЭФ.
  -- Ну, чего? - осведомился Ворон.
  -- Собираемся потихоньку! - нахмурился Слава.
  -- А это чо за музон? - поинтересовался Ринат.
  -- Группа "Жандарм и Инопланетяне" из Красночуйска, - откликнулся Злыдень.
  -- Он, наверно, привез, - скривилась Эвита, кивнув на Злыдня.
  -- Он, - подтвердил Слава.
  -- Предлагаю по последней, - предложил Ворон. - По последней - и идем!
  -- Друзья! - провозгласил Федор, вставая. - Позвольте, я скажу. Некоторых из присутствующих здесь я знаю уже не первый год, других - не первый месяц, третьих - всего несколько часов. Но всех вас я сейчас люблю одинаково, друзья мои! Я люблю всех вас и хочу выпить за всех вас!
   Ринат слегка покачнулся, но Ира помогла Федору удержаться на ногах. Слава, хоть и не хотел пить "Сибирскую", тут уж никак не мог отвертеться. Пьянство - оно многих сгубило. Наркомания, к слову, гораздо меньше.
   Они выпили.
   И тут раздался звонок.
   В дверь.
   Слава пожал плечами, - мол, никого не жду, - и пошел открывать.
  -- Кто там? - спросил он.
  -- Я это, я! - послышался знакомый голос соседки.
   Слава открыл. За дверью и впрямь стояла тетя Клава. Она как-то искоса взглянула на него, потом через него, потом попыталась взглянуть сквозь него, а потом спокойно спросила:
  -- Это не у вас человек из окна выпал?
  
   Слава пожал плечами и растерянно обернулся на выглядывавшего из кухни в коридор Злыдня.
  -- Человек из окна? - глупо переспросил он. - Нет, что вы, это не у нас.
  -- А ты посмотри... Сколько у тебя гостей-то там...
  -- Нет, ну я посмотрю, конечно, сейчас, одну минутку...
   Прикрыв дверь, он вернулся к остальным.
  -- Ну, чего? - мрачно кивнул Ворон.
  -- Да чушь какая-то: соседка спрашивает, не выпал ли у нас кто-нибудь из окна.
  -- Да все вроде здесь... - развел руками Злыдень. - Плюс Пигмей там...
   Слава почесал в затылке и, для очистки совести, пошел заглянуть в комнату к Пигмею. Открыл дверь. На кровати валялся скомканный плед. Рядом на табуретке стоял пустой стакан. Легкий ветерок шевелил страницами раскрытой на столе книги. Левая узкая створка окна была растворена. Никакого Пигмея в комнате не было. Без единой мысли, двигаясь, как автомат, Слава подошел к столу, вскарабкался на него, мельком взглянув на книгу (Владимир Набоков, "Защита Лужина"), на четвереньках аккуратно переполз на подоконник, уперся руками поплотнее и, насколько это было возможно, высунулся из окна, глянув вниз с высоты двенадцатого этажа.
  
   То, что открылось его глазам, более всего напоминало сцену из кинофильма. Там, внизу, толпились люди, образовав плотное, дрожаще-вибрирующее кольцо. В центре кольца виднелось круглое, свободное от людей пространство, а в центре этого пространства находилась маленькая распластанная фигурка, похожая на бегущего человечка. Но человечек не бежал, человечек лежал. Он казался микроскопическим, как игрушечный солдатик, и совсем не двигался. С высоты птичьего полета Слава необыкновенно ясно различил светло-коричневые носки на неуклюже разбросанных в стороны маленьких ногах. Где-то сбоку медленно проехала "Скорая помощь", а может, это была просто случайная машина. Так же аккуратно и сосредоточенно, как забрался сюда, Слава задом отполз от окна, слез со стола, задев и уронив давешнюю книжку (она рухнула страницами вниз из солидарности с бутербродом), спокойно вышел из комнаты и обратился к притихшим друзьям:
  -- Да, это у нас.
   Потом он снова вышел к соседке. Ее приглушенный голос доносился откуда-то со стороны лифтов, но заслышав скрип отворяемой двери, тетя Клава тут же показалась из-за угла.
  -- Да, это у нас, - сказал Слава.
  -- Ну вот, - кивнула она. -Ты тут это, смотри пока... Я вернусь, значит, сейчас, только вниз сбегаю и обратно.
   Он захлопнул дверь и несколько секунд постоял так, ни о чем особенно не думая, просто постоял в тишине возле двери, и все.
  -- Я должен, - донесся вдруг рокочущий бас Злыдня. - Иду вниз... Где он... Там я...
   Ира быстро и неразборчиво бормотала ему в ответ.
  -- Нет, - отвечал ей Злыдень. - Нет... Да... Нет... Я должен, я пойду!
   Тряхнув головой, Слава решительно вошел в кухню. Злыдень стоял посреди, Ира держала его за рукав, он бунтовал и вырывался, но не слишком яростно. Эвита нервно курила, беспрерывно затягиваясь. Остальные ничего не делали.
  -- Лучше будет, если вы сейчас уйдете, - заявил Слава. - Надо тут все в порядок привести.
  -- Да, - кивнула Ира. - Правильно! Уходим!
  -- Пошли! - засобирался и Федор-Ринат, увлекая за собой Эвиту. - Пошли!
  -- Я иду, - угрожающе сопел Злыдень в коридоре. - Я иду!
  -- Идем, идем! - тараторила Ира.
  -- Пока! - коротко бросил Ворон.
   И они ушли. Стало очень тихо. Донеслось тиканье часов. "Это большие часы на шкафу, - подумал Слава. - Но как же они громко идут!". Казалось, у него в голове раздаются попеременные удары нескольких молотов.
  
   Первым делом Слава распахнул все окна - на кухне и во всех комнатах. Затем снес всю посуду в мойку. Когда принялся собирать бутылки, в дверь позвонили. Он был очень спокоен. Это вернулась тетя Клава. Она вошла на кухню, коротко огляделась.
  -- Пили? - спросила она.
  -- Пиво, - ответил Слава.
  -- А это? - показала она на "Сибирскую" - в бутылке оставалось еще чуть-чуть прозрачной жидкости.
  -- Было, - пожал он плечами.
  -- Та-ак, - она задумалась на мгновение, - бутылки все собирай в мешок и тащи ко мне! Вытри тут все, пол вымой! Быстро! Я сейчас!
   Она исчезла. Слава со звоном покидал бутылки в большую дорожную сумку, однако приблизительно треть туда не помещалась. Сумку взвалил на плечо и отнес к тете Клаве -квартира через дверь. Она уже ждала его, держа в руках стакан с густо-малиновой жидкостью.
  -- Пей! - приказала она. - Ничего страшного - марганцовка! Вдруг будут на алкоголь проверять...
   Слава хотел сказать, что никогда не слышал, чтобы раствор марганцовки помогал при проверке на алкоголь, но промолчал и выпил.
  -- Все бутылки собрал? И старые тоже? - подозрительно прищурилась тетя Клава.
  -- Не, еще много там, - ответил Слава.
   Они вернулись в его квартиру.
  -- Эти я заберу, - сказала соседка, сложив бутылок десять в пластиковый пакет с надписью черной славянской вязью "Вперед - по золотому кольцу России!".
   Еще там был изображен витязь на могучем коне. Витязь указывал рукой в неопределенную даль, конь спотыкался.
  -- Остальные спрячь куда-нибудь, да вот хотя бы в корзинку с обувью зарой, - прибавила она и опять исчезла.
   Слава зарыл несколько бутылок между тапочек и сандалий, еще штук пять отнес в платяной шкаф. Затем принялся лихорадочно мыть посуду. Вернулась соседка.
  -- Посуду моешь - правильно, - одобрила она. - Смотри, я пшикалку принесла, попшикаешь тут, чтобы куревом не воняло, понял? Щас тебе еще воды в ведро налью, пол тут протри слегка на кухне, а больше не надо нигде...
  -- Да я сам налью, - сказал Слава. - Спасибо.
  -- Все, я пошла тогда, - и она ушла.
  
   Дверь Слава запирать не стал - поставил замок на блокирующую защелку-"собачку". "На крыльце сидит собачка с маленькой бородкой", - всплыли вдруг слова грустной песенки.
  -- А что же там дальше было? - спросил Слава сам себя. - Что-то насчет какой-то Маруси, а потом еще "муж ушел за водкой"... Нет, не помню.
   Он взял принесенную тетей Клавой "пшикалку" - дезодорант-аэрозоль "Сосновый бор" - и слегка попшикал на кухне, в коридоре и в той комнате, где не спал Пигмей. Потом наполнил красное пластиковое ведро горячей водой до половины, намочил тряпку, наклонился и резкими движениями протер на кухне пол. Вылил воду в туалет, тряпку отжал и бросил сверху на ведро. Это был порядок.
  -- Хорошо, - сказал он. - Нет, не хорошо.
   И последним штрихом протер кухонный стол. Включил газ, наполнил чайник водой и установил его над конфоркой. Сел на табуретку и стал ждать. Минут через пять входная дверь тихонечко заскрипела.
  -- Хозяева дома? - раздался вкрадчивый мужской голос.
  -- Да, - ответил Слава и встал.
   В коридоре слегка улыбался невысокий мужчина с аккуратными усами, в костюме с галстуком и коричневой пухлой папкой подмышкой.
  -- Следователь Жариков, - отрекомендовался он. - Ты, значит, хозяин?
  -- Я, - кивнул Слава.
  -- Чем занимаешься? - поинтересовался следователь.
  -- Да вот вас, наверное, жду, - сказал Слава.
  -- Почему?
  -- Да вот...
  -- А-а... Можно тут у тебя осмотреться?
  -- Пожалуйста.
   Они прошли сначала в большую комнату, где пахло "Сосновым бором", а потом в маленькую, где спал Пигмей. Увидев покрытые письменами стены, Жариков присвистнул:
  -- Ух ты! Да у тебя тут наскальная живопись! "Я сяду на колеса, ты сядешь на иглу", - прочитал он фразу, крупными корявыми буквами выведенную под самым потолком. - Это в каком смысле?
  -- Цитата из песни, - ответил Слава.
  -- А-а... "Никогда ничего не проси у сильных, если будет нужно, сами дадут", - огласил следователь следующую надпись, оставленную здесь случайной гостьей из далекого Зеленодольска, почитательницей Булгакова и Кама-Сутры (она позвонила Славе и, сославшись на одного общего малознакомого, попросилась на ночлег; явившись, мигом сняла юбку и свитер и долго расхаживала в сетчатых колготках и тоненькой маечке; утром была сумрачна и неразговорчива, а уходя, попросила фломастер и написала вот это). - Глубоко! Сам-то что, музыкант?
  -- Да, - сказал Слава (косить под музыканта было легче всего, к тому же он и вправду еще совсем недавно играл на гитаре в школьном ансамбле).
  -- "Мама - Анархия, папа - стакан портвейна", - зачитал Жариков. - Тоже из песни?
  -- Это Виктор Цой, группа "Кино", - сказал Слава.
  -- Ну и песни у вас, - вздохнул Жариков. - Пошли на кухню, что ли.
   Войдя на кухню, Слава обнаружил пыхтящий на плите позабытый чайник.
  -- Хотите чаю? - спросил он Жарикова.
  -- Давай, - согласился тот.
   Они сели за стол друг напротив друга. Жариков раскрыл свою папку и достал оттуда несколько листков.
  -- Так, - сказал он. - Ну, диктуй, хозяин: имя, фамилия, год рождения...
  -- Сергеев Станислав, 1970-го года рождения. Прописан здесь.
  -- То есть улица Демьяна Дубова, дом 12, квартира 100, правильно?
  -- Да, правильно.
  -- Ну и что же, Сергеев Станислав, что тут у тебя в квартире номер 100 произошло?
  -- Не знаю... - Слава покачал головой и заглянул в чашку с чаем. - Ничего хорошего.
  -- Первая часть ответа неправильная, вторая - неточная, - Жариков ткнул пальцем в потолок. - Теперь я тебе скажу. Свидетели сообщают, - тут он покопался для виду у себя в папке. - Свидетели сообщают, что из твоего окна вывалился человек. Это так?
  -- Видимо, так.
  -- Ты его знал?
  -- Знал.
  -- Вы вдвоем тут были?
  -- Нет.
  -- Драки тут не было у вас?
  -- Нет.
  -- Так он сам вывалился или вы ему помогли?
   Слава вскинул голову и взглянул Жарикову в глаза. Тот слегка улыбался в усы. Понять, что прячется за этой улыбочкой, не представлялось возможным.
  
   В коридоре раздалось истошное телефонное верещание. Плоский синий аппарат стоял на темно-коричневом комоде перед поясным зеркалом.
  -- Возьми, - указал Жариков.
   Слава взял трубку и сказал почему-то басом:
  -- Алло!
  -- Следователь Жариков уже там? - спросила трубка женским голосом.
  -- Да! - ответил Слава. - Это вас!
   И он протянул трубку Жарикову.
  -- Жариков слушает! - сухо сказал следователь. - Да... Ясно. Трое? А, двоих оставили пока... Ну, лады. Да, я тут. Оперативники на месте, на месте. А судмедэксперт кто? А-а... Ну, лады, лады. Все, Леночка, все. Я занят.
   Жариков положил трубку.
  -- Сколько, значит, тут вас было-то?
  -- Всего семь, но сначала Пигмей один приехал, так что первое время мы вдвоем были, а потом он спать лег, и тогда остальные подошли. Мы на концерт вообще-то собирались, вот он и приехал...
  -- Откуда? - перебил Жариков.
  -- Из Нижнего...
  -- Не москвич, значит. А другие?
  -- Трое москвичей, двое тоже из Нижнего.
  -- Рыжий бородатый - это ваш?
  -- Наш, - вздохнул Слава. - Они друзья были.
  -- Они не ссорились?
  -- Нет, что вы... Они хорошие друзья.
  -- Ну, бывает, что и хорошие друзья ссорятся. Вот что, Слава. Я сейчас тебя буду спрашивать, а ты мне будешь отвечать точно и коротко. Лады? Когда этот твой Пигмей приехал?
  -- Где-то в семь тридцать.
   Жариков принялся записывать, скрипя шариковой ручкой по бумажке.
  -- И что вы делали?
  -- За пивом ходили...
  -- Что, сразу в семь тридцать за пивом пошли?
  -- Нет, ну мы посидели, позавтракали, а к девяти часам пошли.
  -- Куда?
  -- Юго-Западный проспект, дом 82.
  -- А, это такой серый, пятиэтажка?
  -- Да нет, это кирпичный дом, в нем минимум девять этажей.
  -- Значит, в десять вы пошли за пивом.
  -- Нет, не в десять, а к девяти, потому что магазин в десять открывается, а надо же было очередь занять.
  -- Так. Купили пива-то?
  -- Да. Ящик. - Слава на всякий случай преуменьшил объемы закупок.
  -- И куда его дели?
  -- Сюда принесли.
  -- Когда домой-то вернулись?
  -- Часов в двенадцать.
  -- И?
  -- Ну, выпили по бутылочке, а потом Пигмей спать пошел.
  -- Зовут-то его как?
  -- Я не помню...
  -- Что же, ты не знаешь, как твоих друзей зовут? - сощурился Жариков.
  -- Он мне не друг, а знакомый.
  -- А, понимаю, он того рыжего друг, а тот твой друг, так?
   Слава кивнул и одним глотком допил чай.
  -- Ну, вот что получается, - Жариков помолчал, глядя в свои записи. - В восемь тридцать он к тебе приехал...
  -- В семь тридцать, - подчеркнул Слава.
  -- В семь тридцать, - поправился следователь. - В одиннадцать вы уже были дома...
  -- В двенадцать.
  -- А потом?
  -- Потом все приехали, - Слава не знал, называть ему остальных или повременить с именами.
  -- И вы собирались на концерт... Что за концерт?
  -- Группа "НИИ Косметики", - эти слова вдруг показались Славе лишенными всякого смысла.
  -- Не знаю такой, - поджал губы Жариков. - Во сколько он должен быть?
  -- Начало в 18.00. Но обычно еще где-то час все тянется...
  -- Все, Слава, с концертами пока подождать придется. И когда, значит, к тебе друзья пришли? В час, что ли?
  -- Да.
  -- А чего так рано?
  -- Ну, посидеть, пива попить, пообщаться.
  -- Значит, вы сидели, пили пиво и общались. Еще что-то пили?
  -- Водку, - вздохнул Слава (про рябиновку он все же решил умолчать). - Но я водку не пил.
  -- Почему?
  -- Не люблю.
  -- Лады... И долго вы пили?
  -- Мы еще и ели, картошку с грибами. Ну, часов до четырех. Музыку слушали.
  -- Значит, в восемь тридцать он к тебе приехал... А адрес твой он откуда знал?
  -- В семь тридцать, - опять поправил Слава. - А я у него в Нижнем в гостях был, адрес он там записал.
  -- А у него в Нижнем какой адрес, знаешь?
  -- Не помню. А вы рыжего спросите!
  -- Спросим, спросим. Значит, в одиннадцать вы пошли за пивом...
  -- Да нет! - Слава начал волноваться. - За пивом мы пошли к девяти и вернулись домой только в двенадцать.
  -- Ой, это я тут написал неправильно... - Жариков сделал вид, будто исправляет что-то в своих бумажках. - А в час пришли твои друзья... Сколько, ты говоришь, у вас водки было - три бутылки?
  -- Одна.
  -- А пива сколько - два ящика?
   Слава задумался - в вопросе Жарикова послышался подвох. "Но ведь я уже сказал, что мы купили один ящик, - подумал Слава. - Никто другой не знает, сколько их было".
  -- Нет, один. Один ящик. За четыре часа мы его выпили.
  -- А в каком магазине вы брали, напомни - дом 68?
   Получалось, Жариков хорошо знает местность - в 68-м тоже был винно-водочный, но там проверяли паспорта и вообще пиво там бывало крайне редко.
  -- Нет, в 68-м пиво редко бывает, - сказал Слава. - Надо к открытию в 82-й ходить.
  -- А-а... Это я для себя спрашиваю, - пояснил Жариков. - Я тоже пиво люблю. Так. А потом, значит, вы пили пиво до пятнадцати ноль ноль...
  -- Нет, я же вам говорю, где-то до четырех...
   И вновь заверещал телефон.
  -- Возьми! - кивнул следователь.
  -- Алло! - опять почему-то пробасил Слава.
  -- Кто это? - послышался испуганный голос Эвиты.
  -- Я, - ответил Слава. - У меня следователь.
  -- Кто звонит? - быстро спросил Жариков.
  -- Ребята, - шепотом ответил Слава, прикрыв трубку ладонью.
  -- Скажи, чтобы приходили, - сказал Жариков.
  -- А нас в милицию забрали, а потом выпустили. А Злыдня с Ирой не выпустили, - сказала Эвита. - Фродо, может, нам к тебе придти?
  -- Да, приходите, - сказал Слава, уныло глядя в зеркало.
  
   Тут распахнулась дверь, и на территорию жилплощади вступило несколько очень серьезных мужчин. Один - почти двухметрового роста и в кожаном пиджаке, другой - местный участковый, с фуражкой в руке и выпирающим пузом, третий - лысый, тоже в форме, а еще двое штатских сразу прошли на кухню и стали разговаривать с Жариковым. Слава тоже пошел туда и сел на свою табуретку. Высокий в пиджаке из коридора задал следователю только один вопрос:
  -- Ну?
  -- Чисто, - ответил Жариков.
   Высокий тут же, не спросив разрешения, начал накручивать диск телефона.
  -- Говорит Марочкин, я на Дубова, 12. Тут все чисто. Не наш адрес. Все, привет!
   Пузатый участковый, быстренько обойдя квартиру, встал в кухонных дверях и с выражением наивысшего неодобрения уставился на Славу.
  -- Эй, тут к вам делегация, - сообщил гигант в пиджаке. - А я пошел.
   Он испарился вместе с лысым милицейским чином, а вместо него в квартире возникли притихшие и какие-то пришибленные Эвита, Федор-Ринат и Ворон. Жариков, посовещавшись с участковым и теми двумя, отправил всех в большую комнату, а сам продолжил допрос. Но то, что ему было нужно, он уже, судя по всему, выведал. Правда, один раз ему удалось смутить Славу.
  -- Слушай, - спросил Жариков, поизучав свои бумажки, - а кто такой у вас этот фыр... фыр... Фродо?
  -- Это мое прозвище.
  -- Кликуха, да? Вы что, друг друга кличками зовете? Пигмей вот тоже кликуха.
  -- Не кликуха... Прозвище.
  -- А это твое "фродо" - оно что значит?
  -- Да ничего.
  -- Ответ неправильный. Если прозвали так, значит, что-то значит.
  -- Ну, есть такая книга - "Хранители", автор - Джон Толкиен, - нехотя объяснил Слава. - Там есть хоббиты, одного зовут Фродо.
  -- Не читал, - покачал головой Жариков. - Как ты сказал - хоботы? А этот, фыр-фыр, он что - главный у них?
   Позадавав малозначащие вопросы, Жариков дал Славе прочитать и подписать составленный им протокол. Слава подписал практически не читая.
  -- Посиди еще тут, пока мы с твоими друзьями добеседуем, - сказал следователь и ушел в комнату.
   Через полчаса все было кончено. Толстый участковый, не говоря Славе ни слова, удалился. Жариков сказал на прощание:
  -- Ну, бывай, музыкант. Никуда уезжать не собираешься?
  -- Да нет, - сказал Слава.
  -- Посиди в городе, - посоветовал Жариков. - Может, понадобишься еще.
   И с этими словами он навсегда исчез из жизни Славы, а с ним и двое безымянных его коллег.
  -- Злыдень очень шумел там, - рассказала Эвита (выяснилось, что когда они покинули Славу, то пошли к той толпе внизу смотреть, что да как). - А потом милиция подъехала на машинах, какие-то бабушки на нас показали, и нас всех сразу в автобус...
  -- В РАФик, - уточнил Ворон.
   Ребята желали остаться, на Слава настоял на том, чтобы они тоже ушли. Ему хотелось побыть одному.
  
   Злыдень с Ирой вернулись часов в девять. Выяснилось, что их продержали дольше всех, потому что иногородние. А еще вышел инцидент с Федором, который из рыцарских побуждений начал отмазывать Эвиту и в результате заврался. Им со Злыднем устроили очную ставку. Допрашивал высокий седой мент в очках.
  -- Ну, кто из вас двоих врет - этот волосатый или ты? - грозно обратился он к Федору.
  -- Я, - признался Федор (он же Ринат).
   Его выпустили. Злыдень сидел на два с лишком часа дольше, потому что плохо проявил себя при задержании - что-то выкрикивал, порывался куда-то бежать, чередовал рыдания с проклятиями и т.д. Иру выпустили пораньше, она ждала его перед входом в участок.
  -- Слушайте, вы не могли бы на пару дней у меня задержаться? - попросил Слава. - А то такое дело...
   И Злыдень с Ирой задержались на неделю.
  
   В восемь утра следующего дня всех разбудили представители домоуправления. Это был гладкоголовый очкастый председатель кооператива по фамилии Васюк, а с ним две дамы, фамилий которых Слава не помнил, но все они жили в этом же доме. Васюк был в сером в полоску пиджаке, на левом лацкане звякали какие-то медали числом пять-шесть.
  -- Что за притон тут развели? - прошипел Васюк, когда Слава открыл дверь, спросонья позабыв дежурное "Кто там?".
   Оттерев Славу плечом, Васюк хищно нырнул в квартиру. Дамы просочились вслед. Тут из комнаты вышел зевающий Злыдень в одних штанах.
  -- Вот, это тот бородатый! Он, он, это он! - заголосили дамы, указуя на Злыдня перстами.
  -- Да, я - это я! - сообщил дамам Злыдень и немедленно ретировался.
  -- Этот притон я выжгу каленым железом! - уже не прошипел, а как-то сдавленно прохрипел Васюк, когда увидел раскрашенные стены. - Вот как они тут жилой фонд поганят!
  -- Потрясающе, Филимон Игнатьевич! Невероятно, Филимон Игнатьевич! Какой ужас, Филимон Игнатьевич! - затрендели дамы.
  -- В то время, когда в стране полным ходом идут перемены, вызванные курсом перестройки и гласности, - начал плеваться Славе в лицо председатель Васюк, - в то время, когда центральный комитет прилагает все усилия... столь вопиюще антиобщественное поведение... наш сплоченный коллектив призван остановить разврат и разложение... преступная халатность - и это в лучшем случае... мы еще разберемся своими силами...
  -- Так, - вдруг пришел в себя Слава. - А ну-ка, попрошу вас покинуть помещение!
  -- Что?! - взревел Васюк. - Я председатель кооператива и член партии!
  -- Это частная квартира, - сказал Слава. - Прошу вас немедленно ее покинуть. Во всем разберется тот, кому положено. Давайте, давайте...
   И практически вытолкал непрошенных гостей. Из-за двери некоторое время еще раздавалось: "Какой ужас, Филимон Игнатьевич! - Все, ставим вопрос о выселении! - Потрясающе, Филимон Игнатьевич! - Нет, надо же, какой притон развели!". Потом хлопнули двери лифта.
  -- Фродо, что это за козлы? - спросил Злыдень, когда все стихло.
  -- Да так... Местные сумасшедшие. Слушай, наверное, надо его родителям позвонить, да?
  -- Да, я позвоню, - вздохнул Злыдень.
   Он это сделал немного позже, пока Слава ходил в булочную.
  -- Они завтра будут здесь, часов в двенадцать, - сообщил Злыдень. - На том же поезде приедут, что и мы.
  
   Так Слава снова увидел папу Пигмея. Он выглядел очень подавленным и все время успокаивал маму, которая всхлипывала и сбивчиво говорила:
  -- Мы уже беседовали по телефону со следователем, мы все знаем... К вам никаких претензий, никаких претензий. Бедный Лешенька, агхм... Да-да, никаких претензий к вам. А где же его вещи?
  -- Вот, - сказал Слава, показывая на сумку. - А вот куртка и сапоги.
  -- А-а-а! - вдруг закричала мама Пигмея, а папа стал неловко гладить ее по голове и уговаривать, одновременно разговаривая со Славой:
  -- Ну, не надо так, Леночка, успокойся, не надо... К вам никаких претензий, Слава, никаких претензий...
   С ними был еще молчаливый мужчина лет тридцати пяти. Он неприязненно покосился на подпирающего стенку Злыдня, подхватил сумку, куртку и сапоги и деловито спросил:
  -- Ну что, пошли?
  -- Это Коля, двоюродный брат Лешеньки, - вдруг сказал мама. - Боже мой, что же это такое? Но к вам никаких претензий... Агхм... Да расскажите же, как это случилось?
  -- Не знаю, мы не видели, - сказал Слава. - Он спал, потом попросил воды попить, а потом... Может быть, он просто хотел выглянуть из окна и случайно выпал...
  -- Конечно, конечно, наверняка так и было, - засуетилась мама. - Слышишь, Коля? Слышишь, Миша? Ты слышишь - он ведь случайно выпал!
  -- Да, Леночка, слышу, успокойся, - снова стал успокаивать ее папа. - Нам пора!
   Они ушли. Слава никак не мог придти в себя и выкурил три болгарские сигареты Opal подряд. От них драло горло и вкус вот рту был препаршивейший.
  -- Я слышал, как в толпе говорили, - вдруг сказал Злыдень, - там ведь были те, кто видел, как он падал, так вот, говорили, что он летел ногами вниз.
  -- Ну и что? - не понял Слава.
  -- Если так, то он прыгнул, - пояснил Злыдень.
  -- Зачем он это сделал?
  -- Не знаю...
  -- Зачем он пить просил?
  -- Не знаю...
  -- Зачем он носки надел?
  -- Носки?
  -- Да, перед тем как прыгнуть, он надел носки, потому что спать ложился босой, а носки положил на табуретку, - растолковал Слава.
  -- Не знаю, зачем он носки надел, и боюсь, Фродо, что этого уже никто никогда не узнает, - вздохнул Злыдень.
   У них закончились деньги. Забрали у тети Клавы все бутылки, она еще своих добавила, еще банками доложили до кучи, пошли и сдали - получилось 21 рубль! Этого хватило и на обратные билеты в Нижний. Злыдень и Ира уехали.
  
   Три года спустя Эвита отбыла в Испанию к папе. Еще через пару лет Слава случайно встретил ее на улице, когда она ненадолго приехала из Барселоны. Эвита немного потолстела, была одета в дорогие модные вещи, на шее красовалась толстая золотая цепочка с кулоном в виде лиры. Она рассказала, что вышла замуж за испанца, у которого две машины и много кокаина.
   Ринат некоторое время хипповал, потом бросил, женился, стал ходить в церковь, закончил православный университет. Он сумел по-настоящему поменять имя и теперь Федор по паспорту. Сейчас у него пятеро детей, он с женой живет в деревне и в последнее время работает над историей ереси иконоборчества в Византии. Они со Славой почти не встречаются, а если встречаются, то им быстро становится не о чем разговаривать. Федор считает, что Слава грешник, но добрый.
   Ворон пропал из вида. Слава слышал, что он перегонял какие-то тачки не то из Литвы, не то из Польши.
   Ира ушла от Злыдня, успев перед этим выйти за него замуж. Она уехала на родину - в город Кремнегорск. Со Славой они более не встречались.
   Злыдень неожиданно оказался немцем по национальности и в начале 90-х переселился в Германию. В 96-м вновь появился в Москве - в кожаной куртке-косухе, в кожаных штанах и огромных кожаных сапогах. Рыжую гриву Злыдня скрывала черная кожаная бондана. Он привез две гитары, коробку сидюков и целую партию каких-то волшебных отверток, которыми собирался торговать и делать гешефты. Однако очень быстро все гешефты свелись к мелкому наркобизнесу. Потом Злыдень попал в какую-то переделку с ментами, ему сильно повредили ногу. Потом он умер.
   Слава Сергеев так и не стал музыкантом и до сих пор живет в той же квартире на Дубова, 12, только у него теперь совсем другое прозвище.
   А вот председатель кооператива Васюк переехал - он проворовался, и его уволили.
  
   Да, кое-что забыл. На концерт "НИИ Косметики" Слава так больше и не попал. Группа эта распалась, ее записи сейчас совсем позабыты. Никому и в голову не придет их слушать. Они не сняли ни одного видеоклипа - может, и к лучшему. Их бывший лидер Мефодий эмигрировал, тоже, вроде бы, в Германию, где и сгинул, затерявшись среди таких же, как он.

Традиция терроризма

Лил дождь, как из канистры керосин.

Трещал в углу дубовый, древний шкаф.

Меня не узнавал родной Берлин:

Ну разве может этот скромный господин

Быть отставным боевиком-членом РАФ?..

Из радио ревел тяжелый рок.

Маячил в штатском на углу гнилой субъект.

В Париже от него уйти б я смог,

Когда бы за собою не волок

Мешок Калашниковых для Аксьон Директ...

Седой и сгорбленный, в тени густых олив,

Я наслаждаюсь, полируя граппой рот.

Пусть грянет на вокзале в Риме взрыв!

Чтоб знал капиталист, пока он жив:

Бригадо Россо лает у ворот!..

...Тут я очнулся. Вот так поворот!

Мотнув башкой, прогнал нелепый вздор.

Уж Солнце еле видно из-за гор.

Я кашлянул и землю вытер с губ.

Он первым бил - и первым сдох, урод!

Пощелкав челюстью, я вновь поднял топор.

У нас с дубинами короткий разговор.

От крови спекся надо лбом упрямый чуб.

Уф! Уф! Хороший день! Хороший год!

Героям слава, а врагам позор.

Пусть знают кроманьонцы с этих пор:

Неандертальца встретишь - станешь труп.

Ухо консультанта

  
   Представьте себе: Москва, 199* год. Месяц - июль. День - ну, допустим, понедельник. Время - восемь утра. Нет, девять утра. Ладно, половина десятого. Хорошо, хорошо, десять! Место - центр, недалеко от метро, старый дом без капремонта. Худощавый, коротко стриженый паренек с мрачным, заспанным лицом медленно надевает потрепанный кожаный пиджак. Имя и фамилия - Филипп Давыдов, друзья зовут его Филя. Он выходит из полуподвальной квартиры (две комнаты, кухня, коридор, совмещенный санузел, телефон), запирает замок, поднимается по лестнице, придерживает дверь, пропуская двух возбужденных мальчишек, обвешанных игрушечным оружием, и выходит на летнюю улицу. Осторожно вдыхает вязкий, дрожащий воздух. Мимо, как искусственная рыба в масляном аквариуме, проплывает многослойная дама в белой панаме, похожая на тесто, вылезающее из квашни. На мягком асфальте остаются следы каблуков. "Ну и жара!" - говорит Филя, достает сигарету, закуривает, поворачивается и уходит. Переулок такой узкий, что ему приходится почти протискиваться между домов, обдирая плечи. Метров через сто он, как пробка из бутылки, выстреливает на широкую улицу, сворачивает налево и почти теряется среди прохожих. Но не успевает окончательно исчезнуть: кто-то идет за ним, и если посмотреть глазами этого "кого-то", то филина стриженая голова походит на поплавок, то тонущий, то снова всплывающий на поверхность.
  
   Жирный джип с затемненными стеклами подплывает к перекрестку, милиционер с автоматом на груди угрожающе поднимает жезл, и джип останавливается чуть впереди приземистого милицейского БМВ. Патрульный приближается, недоверчиво глядя на автоматически опускающееся стекло кабины джипа, откуда доносится музыка - песенка "Мы бандито, гангстерито" из мультфильма "Приключения капитана Врунгеля". Милиционер заглядывает внутрь - там сидят четверо. Он проверяет документы у водителя. Все в порядке, машина трогается. "Молодец, тихим был, скоро совсем тихим станешь",- обращается один из сидящих на заднем сиденье куда-то вниз. Там лежит пятый мужчина, накрытый разноцветным ковриком. "Может, и не станет, зачем так говоришь? Он будет хорошо себя вести!" - второй из сидящих на заднем сиденье затягивается сигаретой, ставя при этом ногу прямо на голову пленника.
  
   Джип останавливается у подъезда восьмиэтажного кирпичного дома. Трое мужчин выскакивают из машины, выволакивают пленника со скованными спереди руками, набрасывают на наручники какую-то тряпку, но все происходит так быстро, что ни одна из сидящих неподалеку бабушек не обращает на произошедшее ни малейшего внимания. Группа мужчин быстро уводит пленника в дом. Со стороны все выглядит похожим на то, как если бы друзья возвращали подвыпившего приятеля к месту прописки.
  
   Седьмой этаж восьмиэтажного кирпичного дома. Кухня, раскрыто окно. На плите кипит чайник. Входит девочка лет двенадцати, выключает газ, бросает в чашку пакетик, наливает кипяток. Идет в комнату, там сидит женщина, смотрит телевизор. На экране показывают машину, печатающую бумажные деньги, потом ящики, полные монет, потом склад золотых слитков. Слышен звук открывающейся двери. Женщина и девочка спокойны, как если бы пришел кто-то, кого они ждут. В комнату врываются мужчины в масках, волоча давешнего пленника. Его приковывают к батарее. Женщин заставляют сесть рядом на кровати. Прикованный объясняет, где что спрятано. Мужчины в масках ловко вытаскивают из разных мест коробки и альбомы, в которых множество разнообразных монет и орденов. Один из бандитов заметно толще других. Он долго вертит в руках какую-то монету, довольно крупную, с чуть выщербленным краем. Тем временем из укромного тайника извлекается пакет с толстой пачкой долларов. "Молодец, хорошо себя вел, все показал... Ты все показал?!" - "Все, все, больше у меня ничего нет..." - "Точно?!!" Двое грабителей подходят к трясущимся от страха, плачущим женщине с девочкой, достают пистолеты с глушителями. "Я все отдал! Вы же обещали никого не трогать!" - кричит прикованный. "А мы и не трогаем!" - с этими словами они убивают женщину и девочку. Прикованный начинает дергаться и пытается встать, но не может, из-под наручника течет кровь. "Не дергайся, не дергайся, что ты! Сейчас я помогу!" - к нему подбегает толстяк, на ходу раскрывая длинный нож...
  
   Трое мужчин, весело переговариваясь, спокойным шагом удаляются от подъезда. В руках толстяка небольшой чемодан. "Ну и жара! - доносятся его слова. - Мясо быстро стухнет!" Остальные смеются. Все еще смеясь, мужчины залезают в джип и уезжают.
  
   Коридор подземного перехода заполнен толкающимися людьми. Вдоль стены тянутся ларьки с видеокассетами, книжками, цветами, сувенирами, посудой, одеждой. Неулыбчивые женщины торгуют черепашками и ужами, рядом кучкуются бабушки с сигаретами. Несколько расколбашенных подростков раздают прохожим яркие флаера. Невозмутимо оглядываясь, проходит группа японских туристов, обвешанных фото- и видеокамерами. Двое скинхедов, вскинув правые руки, вполголоса приветствуют друг друга: "White power!". Мужчина в очках, с крупным амулетом на груди, сидит на маленьком складном стульчике, перед ним на таком же - зачарованная женщина, он гадает ей по руке. Рядом переминается с ноги на ногу бородатый и волосатый дядька лет пятидесяти в спортивном костюме, в круглых очках, похожий на слегка обрюзгшего Джона Леннона, на груди картонка с надписью: "Гуру". Чуть поодаль прислонилась к стене женщина, немного растрепанная, с экзальтированным взором, у ее ног штук пять дворняг разного размера и картонная коробка с надписью: "Помогите приюту для животных". Последний в ряду - худощавый, коротко стриженый паренек с мрачным лицом, с табличкой: "Куплю золото, знаки отличия". К нему подходит девушка в джинсовых шортах и безрукавке, достает тряпочку, разворачивает. Филя берет в руки и внимательно рассматривает предлагаемый орден. "Я, наверное, могу его взять, хотя он не совсем целый, видите, тут царапина, к тому же это не редкость, хотя и неплохой экземпляр. У меня есть пара-тройка таких... Короче, могу дать вам двадцать долларов..." - "Я думала, он стоит дороже..." - "Вряд ли вам дадут больше двадцати пяти". - "Я даже не знаю... Может быть, я спрошу еще кого-нибудь..." - "Вы можете спрашивать, а можете получить сейчас двадцать, хорошо, двадцать пять, ладно, уговорили!" Девушка нехотя соглашается. Филя заворачивает тряпочку и прячет купленный орден.
  
   Следователь отдела расследования убийств уголовного розыска Скрипкин сидит за столом, положив голову на руки, перед ним пластмассовый стаканчик, из которого свисает нитка от чайного пакетика. Звонит телефон - старинный, черный. Скрипкин поднимает голову, морщится, как от боли, и берет трубку. Слушая и односложно отвечая - "Да! Понял! Да! Нет, конечно, нет!" - он прижимает трубку к плечу, освободившейся рукой лезет куда-то за спину, во внутренний карман висящего на спинке стула пиджака. Трубка вырывается, падает на пол. "А, ч-черт!" - ругается Скрипкин, одновременно выхватывая из-за спины упаковку таблеток. Поднимает трубку и снова прижимает к плечу, выламывает таблетку, кладет в рот, запивает. Открывается дверь, входит мужчина лет тридцати, толстый, в рубашке с короткими рукавами, слева подмышкой кобура, справа крупное пятно пота. Это оперативник Жуков. "И вам всего наилучшего!" - говорит Скрипкин и кладет трубку. "Жарища! Уфф!" - пыхтит вошедший. "Привет, Жук, - кивает Скрипкин. -Узнал чего?" - "Убитый Белорусов известен среди фалеристов как крупный коллекционер, вся его коллекция, естественно, пропала...". Вошедший подходит к окну, глядит вниз, там варится в собственном соку заполненная машинами и прохожими улица. "Представляешь, они отрезали ему руку... Как твой живот?" - спрашивает он. Сидящий за столом морщится и отмахивается руками, ничего не отвечая.
  
   Филя кого-то ждет, сидя на лавке на станции метро и поглядывая на часы. К нему подходит и садится рядом мужчина лет сорока, в старомодной шляпе-сеточке, на шее золотая цепочка, блестят золотые передние зубы. Он разворачивает бумажный сверток и показывает Филе. Они довольно долго спорят, наконец, договариваются. Филя отдает деньги, забирает товар.
  
   Вечером возле входа в подвальное кафе, где тусуются коллекционеры, торговцы монетами и всякие темные личности, появляется Филя. Он спускается по лесенке, распахивает дверь, входит, оглядывается, машет знакомым, потом занимает место за одним из столиков. Там его ожидает парень с серьгами в ушах, с татуировками на запястьях. "Привет, Филимон, как жэ?" - спрашивает татуированный. "Вот, Юрик, смотри!" - Филя показывает купленный у девушки в метро орден. "Ух ты! - Юрик вертит его в руках. - Это ж баксов триста!" - "Ты сам сказал..." - "Я и не спорю". Юрик отсчитывает три стодолларовые купюры, забирает орден. Потом мрачнеет: "Слышал, Белоруса вальнули, руку отрезали..." - "Что?!" - "Да я толком не знаю. Грабанули, всех замочили - и его, и жену, и дочку". Некоторое время они обсуждают ситуацию: оказывается, в Москве появилась жестокая банда, вычисляющая богатых коллекционеров и грабящая их, не оставляя свидетелей...
  
   Филя отпирает дверь своего подвала, заходит. Включает свет, затем музыкальный центр (звучит песня Money in my pocket в исполнении Денниса Брауна), затем телевизор (по подземному тоннелю бежит, запыхавшись, Брюс Уиллис, за ним гонится Мэл Гибсон, а за ним - Ричард Гир), затем видеомагнитофон (на экране мультфильм "Приключения капитана Врунгеля", тот момент, когда разбойники исполняют песенку "Маны, маны, маны, маны, мы не люди, а карманы"). Филя достает и рассматривает в лупу монету, купленную у златозубого клиента в метро. Звонит телефон. "Алё! Ага, узнал. Да я только вошел... Вот как раз рассматриваю... А что, еще интересненькое что-то? А-а... Интересует, интересует. Ну, давайте завтра, после трех, там же. В три? М-м... Ну, ладно, в три. Всего доброго." Положив трубку, Филя продолжает рассматривать монету.
  
   Кто-то вешает трубку телефона-автомата. Кто-то подходит к полуподвальному окну и осторожно заглядывает в освещенную изнутри щель...
  
   В темном кабинете следователя Скрипкина играет радио: Money for nothing Марка Нопфлера. Скрипкин стоит у окна, смотрит вниз, там темная, опустевшая улица, ни прохожих, ни машин. Правой рукой, засунутой под рубашку, следователь массирует себе живот. На подоконнике лежит большой черный пистолет.
  
   Филя работает в переходе, но ему явно хочется побыстрее уйти. То и дело он смотрит на часы, наконец, снимает табличку, прячет в рюкзак и спешит к стеклянным дверям метро, почти теряясь среди прохожих. Но кто-то идет за ним, и если посмотреть глазами этого "кого-то", то филина голова похожа на поплавок, то тонущий, то снова всплывающий на поверхность.
  
   Филя спрыгивает с эскалатора, быстрым шагом идет к лавке, присаживается. Вскоре подходит давешний мужчина, только теперь на нем белая летняя кепочка, в руке книга с портретами Наполеона, Гитлера и почему-то Майкла Джексона на обложке. Он садится рядом, здоровается, улыбается, блеснув золотыми зубами, на шее, носу и висках капли пота. "Ох, жарко, да? Говорят, сто лет такого не было!" - говорит мужчина, раскрывая книгу и доставая конверт, заложенный между страниц, а из него монету. Она довольно крупная, с чуть выщербленным краем. Филя берет ее, но вдруг вздрагивает и чуть не роняет. Потом смотрит на мужчину. Кепка набок и зуб золотой... Филя смотрит на его руки. Синие татуированные кольца вокруг пальцев... "Эй, ты что?" - спрашивает мужчина. "Тошнит что-то, перегрелся, наверное..." - "Смотри, ласты не склей. Ну, чего, берешь? Дешево отдам. Полтинник, и твоя". - "У меня с собой нет денег". - "Ты что же это, а? Идешь на встречу, а денег нет, а?" - "Да день сегодня неудачный, - Филя очень тщательно подбирает слова. - Но я же не говорю, что не буду брать". Ему удается уговорить мужчину встретиться еще раз, и они прощаются, но мужчина все-таки слегка недоволен. "Я тебе завтра вечером позвоню, так что будь дома", - говорит он.
  
   Сидя дома, Филя яростно накручивает диск телефона. "Алё, Юрик? Меня хотят убить! Я ничего не принимал. Врубись: мне хотели впарить монету Белоруса. Конечно, узнал, когда Белорус покупал ее, я посредником был. Это те же, что его грохнули, я уверен. Теперь вышли на меня... Это случайность: откуда им было знать, что именно я помогал Белорусу ее купить? Юрик, врубись: я известный консультант-посредник, ко мне за услугами пол-города обращается, у меня, естественно, есть своя хорошая коллекция, и бабло я в банке храню... В стеклянной банке, под кроватью! Хорошо, хорошо, не по телефону... Я с ним уже три раза встречался. Да как познакомился - он сам ко мне в переходе подошел... Не знаю я, как его зовут... Тогда приезжай прямо сейчас!" И Юрик приезжает. Несколько часов они с Филей обсуждают ситуацию и приходят к выводу, что бандиты действуют так: сначала изучают все подходы к жертве, затем совершают ее похищение, вскоре после этого налет на квартиру или то место, где хранятся ценности, потом все забирают и всех убивают. Так или почти так было во всех известных им случаях. Единственный способ спастись, понимают они, это действовать неожиданно и на опережение. И Юрик начинает звонить по телефону, вызывая на срочную встречу лихих приятелей.
  
   Рандеву со златозубым назначается на пятницу, на том же месте, в три часа. Но Филя выходит из дома на рассвете, долго катается по городу на машине вместе с Юриком, проверяя, нет ли слежки, а потом отправляется на свой "рабочий пост" в переходе. Вместо него на встречу заявляется Юрик, опоздав минут на пятнадцать. Мужчина уже ждет. Рядом с ним на лавке сидит какой-то парень в белой рубашке, белых брюках и красных кроссовках. Он делает вид, что увлеченно читает спортивную газету. Напротив, прислонившись к колонне, маячит унылый чел кавказского вида, с дурацкой тряпочной сумкой и цветами в руках. Юрик подбегает, бухается на лавку рядом с мужчиной, радостно скалясь, и спрашивает: "Это вы должны встретиться с Филиппом?". Мужчина вздрагивает от неожиданности: "Да... А где же сам Филипп? А ты-то кто такой?". Юрик хмурится: "Нет, Филипп не сможет придти, никак не может. Облажался он, шеф его, короче, штрафанул, назначил в переходе лишний наряд, такие дела. Можете проверить пойти... Он тут, наверху стоит. Теперь я вместо него по всем его делам. Товар при вас?".
  
   Филя в переходе переминается с ноги на ногу. Неподалеку от него пляшет команда разнополых и разновозрастных сектантов в лимонно-желтых балахонах, они звенят в колокольчики, бьют в бубны, один выкрикивает в мегафон: "Приближается Апокалипсис, детки! Лишь избранные среди избранных попадут в Царство Божие! Только святой благочестивый Иван Журавлев поможет деткам очиститься!".
  
   Мужчина удивляется: "Какой еще шеф?". Юрик тоже удивляется: "То есть как какой?! Наш! Наш шеф! Покажите товар!". Мужчина разворачивает черную ткань. Там та самая монета из коллекции убитого Белоруса. Юрик берет монету, секунду рассматривает и отдает обратно, поджав губы: "Как вам не стыдно, дяденька! Это же дешевка, фальшивка!". Мужчина сердится. И тут к ним пододвигается парень с газетой, аккуратно складывает ее вчетверо, резко выхватывает монету: "Бесспорно, фальшивка! Новодел классический!". Мужчина теряет ориентацию, раскрыв рот, глядит то на одного, то на другого, но тут подходит поезд, и из дверей прямо напротив лавки важно выступает заросший волосами и бородой, неопределенного возраста сутулый мужичок. Он втискивается между Юриком и златозубым, ему тут же передают монету, он с видом знатока кашляет и заявляет: "Подделка! Шеф так и предупреждал!". Мужчина вырывает монету у него из рук, ни слова не говоря, встает и уходит. Чел напротив прячет цветы в тряпочную сумочку и следует за ним. Наверху к мужчине с монетой подходят трое других, все едят мороженое. Мужчина недоуменно разводит руками и пожимает плечами, что-то объясняет, все они садятся в джип с затемненными стеклами и уезжают.
  
   Филя в переходе переминается с ноги на ногу. Сектанты уже ушли, разбросав повсюду листовки с портретом губастого дядьки в квадратных очках и подписью: "Детка! Святой благочестивый Иван Журавлев любит тебя!".
  
   Жирный джип с затемненными стеклами подплывает к перекрестку. Милиционер в бронежилете, с автоматом на груди угрожающе поднимает жезл, и джип останавливается чуть впереди приземистого милицейского БМВ. Автоматически опускается стекло кабины, милиционер проверяет документы у водителя... Неожиданно он делает шаг назад, оглядывает машину сверху донизу, сует документы в карман, вскидывает автомат. Распахиваются двери БМВ, выскакивают и бегут трое в бронежилетах, один с пистолетом, другой с автоматом наперевес, третий на ходу надевает каску. Первый патрульный, наведя дуло на водителя, приказывает: "Все наружу! Медленно, аккуратненько! Выходим, разворачиваемся, ножки расставляем, ручками в машинку упираемся!". Пока он это произносит, милиционеры окружают джип. Бандитам ничего не остается, как выбираться. Четверо мужчин, напряженно набычившись под бесстрастным взором огнестрельных стволов, с двух сторон упираются ладонями в крышу джипа.
  
   Следователь Скрипкин и толстый опер Жуков пьют теплое пиво в уличном кафе. У Жукова пятна пота подмышками, и рубашка прилипает к спине. Звонит его мобильный. "Скрипкин тут, со мной", - произносит он и передает трубку Скрипкину. "Да! Понял! Нет! - говорит тот. - Уже летим!" - "Что случилось?" - "Все, Жук, засекли наших артистов, на угнанной тачке они спалились, гастролеры херовы, и ценности при них!". Скрипкин подзывает официантку, встает, потирая живот, делает Жукову знак - подожди, мол! - и тяжело шагает в сторону туалета. Там он умывается и, глядя на свое отражение в зеркале, глотает целую порцию таблеткок, запивая водой из-под крана.
  
   Пятеро друзей празднуют удачную операцию, куражась в ночном клубе, расположенном в бывшем бомбоубежище. В космически-серебряном туалете Филя и Юрик, давясь от смеха, глотают разноцветные пилюли "экстази", запивая их водой из-под крана.
  
   Филя просыпается среди дня у себя дома. Нащупывает рядом с кроватью часы, смотрит на них, потом нащупывает пульт, включает телевизор. В новостях передают: задержана банда, убивавшая коллекционеров. Звонит телефон. "Алё... Филипп Давыдов - это я. Кто? А-а... Хорошо, я приду. Сегодня? Хорошо, я приду сегодня. А по военному билету нельзя? Хорошо, я возьму паспорт. До свидания".
  
   В кабинете у следователя Скрипкин и Жуков рассматривают какие-то фотографии и записную книжку. В дверь стучат, входит Филя. "Так, все, я пошел, не буду мешать!" - Жуков выходит в коридор, заходит в соседний кабинет, подходит к висящей на стене картине, отодвигает, под ней глазок и наушники. В глазок видно, как Скрипкин показывает Филе раскрытую записную книжку и что-то отмечает в ней пальцем. Жуков надевает наушники и приникает к глазку.
  
   Филя рассматривает разворот записной книжки со списком имен московских коллекционеров. Семеро убитых отмечены плюсами, последний среди них - "Белорусов". Восьмой плюс напротив фамилии "Давыдов". Филя от всего отказывается, мол, ничего не знаю, ничего не понимаю. Скрипкин показывает ему четыре фотографии: "Вы видели когда-нибудь этих людей?". Филя смотрит на фотографии, но того, с которым он встречался в метро, там совершенно точно нет. Скрипкин тихо говорит: "Мы предполагаем, что арестованы все преступники, но точной уверенности у нас нет. Зато есть некоторые данные, согласно которым бандитов было пятеро. Вам по-прежнему нечего мне сказать?". Филя отрицательно качает головой. Наконец, он уходит. Почти сразу в комнату влетает Жуков. "Ну что?" - морщится Скрипкин. "Чего-то он крутит..." - "Да, чего-то крутит. Последить за ним, что ли?" Скрипкин встает из-за стола, подходит к окну, поглаживая живот под рубашкой. Внизу спешат прохожие, едут машины...
  
   Филя выходит из ворот управления, достает сигарету, закуривает, поворачивается и уходит, почти теряясь среди прохожих. Но он не успевает окончательно исчезнуть - кто-то идет за ним, и если посмотреть глазами этого "кого-то", то филина голова похожа на поплавок, то тонущий, то снова всплывающий на поверхность.
  
   Филя звонит из автомата: "Алё, Юрик? Привет! Слушай, их арестовали, понимаешь? Мне следователь показывал записную книжку, там моя фамилия! Врубись, мы все правильно рассчитали, вот только менты взяли не всех. Тот, из метро, ушел... Слушай, похоже, все, что я у него брал, ворованное. Да нет, немного: три монеты... Деньги не очень большие, но - криминал... Короче, я все скидываю и ухожу на дно. Ага. Все, позвоню потом".
  
   К дому, в котором живет Филя, подъезжает темно-красная, с белой правой дверью "Нива". За рулем Скрипкин. Вздохнув, он выключает радио (в момент исполнения песенки "Я Ноль-Ноль-Икс, суперагент, я сын своей эпохи, я супермен, я джентльмен, дела мои неплохи!" из мультфильма "Приключения капитана Врунгеля"), потом вынимает из бардачка большой черный пистолет. Проверяет обойму, вылезает из машины, засовывает пистолет в карман брюк, вздыхает еще раз. Когда оборачивается, видит двух мальчишек, обвешанных игрушечным оружием. Мальчишка неотрывно смотрит на брюки Скрипкина. "А где твой черный пистолет? На Большом Каретном!" - хрипло пропевает Скрипкин. "Дядя, а твой пистолет в брюках настоящий?" - "Мой пистолет в брюках? Хм... Настоящий, настоящий. Что, показать?" - следователь делает вид, что расстегивает ширинку. Мальчишки в ужасе убегают.
  
   Филя быстро проходит мимо пустой "Нивы", нервно оглядывается, забегает в подъезд. Дверь не успевает захлопнуться, как на ручку опускается чья-то рука. Филя отпирает замок своего подвала, и в этот самый момент кто-то хватает его сзади, зажимает рот и вталкивает внутрь.
  
   Жуков сидит за столом в кабинете Скрипкина и нервничает, глядя на часы. У него подмышками пятна пота, рубашка прилипла к спине. Он вытаскивает свой мобильный, включает и недоуменно смотрит на светящийся дисплей. Затем снимает трубку настольного телефона, но снова кладет ее в нерешительности. Он нервничает, вытирает пот со лба. Включает радио. "Средняя суточная температура в Москве на пять градусов выше средней нормы для этого времени года. В ближайшее время синоптики не ожидают ее понижения. Тревожные новости из Подмосковья - на площади в десятки квадратных километров продолжают гореть торфяники..." Жуков раздраженно выключает приемник. Выдвигает ящик стола и вынимает фотографии четырех бандитов, а также записную книжку. Вдруг его словно осеняет: "Ну, Скрипка, ну, погоди! Ужо и на тебя найдется Паганини!". Он хватает трубку, находит в книжке отмеченный крестиком телефон Фили и набирает номер.
  
   Бледный Филя входит в комнату. Позади него златозубый из метро, он упирает ствол своего пистолета Филе в спину. "Ну что, сука, где бабки прячешь?" - "В банке...". Мужчина бьет Филю пистолетом, Филя падает. Скорчившись на полу, говорит плаксивым голосом: "В банке, говорю, в банке под кроватью!". "Доставай!". Филя ползет к кровати, вынимает банку, набитую долларами, по дороге цепляет пульт. Включается телевизор с "Приключениями капитана Врунгеля", звучит песня в исполнении капитана Врунгеля и матроса Фукса: "Чтоб исполнить эти песни, мы приехали сюда, отпустите нас отсюда, будем очень бла-го-да!". "Где монеты прячешь?" - "Вон там, в коробках!" - Филя показывает на шкаф, где лежит несколько коробок. "Полезай!" - дуло направлено на Филю, тот встает и подходит к шкафу, оказываясь между проемом коридора, где виднеется дверь в туалет, и пистолетом бандита.
  
   Следователь Скрипкин замер в туалете, через узкую щель наблюдая за тем, как Филя подходит к шкафу, загораживая туалетную дверь от бандитского дула. Скрипкин аккуратно застегивает штаны, вытаскивает свой пистолет, рывком распахивает дверь и выпрыгивает в прихожую: "Руки! Бросай оружие!". Филя задирает руки, оказываясь между двух стволов.
  
   Два ствола направлены точно в филину голову. Противники пытаются маневрировать, используя тело Фили как прикрытие, чтобы занять более удобную огневую позицию, но ничего не выходит - голова Фили все время на линии огня. Филя начинает тихонько подвывать. "Заткнись, сука!" - рычит бандит. "Все будет хорошо!" - шепчет Скрипкин. Затылок Фили... Лицо... Затылок... Лицо... Затылок... Ствол Скрипкина. Ствол златозубого. Звонок телефона. Филя инстинктивно вздрагивает и дергается в сторону телефона, отклонившись с линии огня. Два выстрела грохочут одновременно.
  
   Жуков сидит за столом в кабинете Скрипкина с трубкой у уха. В трубке длинные гудки.
  
   Оба стрелка лежат навзничь. У златозубого пуля во лбу. Скрипкин ранен в грудь, он дергается и хрипит. Филя стоит на коленях, по-коровьи глядя в потолок, по его щекам текут слезы вперемешку с кровью. У него сильно гудит в голове. Левое ухо известного консультанта-посредника Филиппа Давыдова отстрелено напрочь. Телефон все еще звонит. Филя медленно снимает трубку телефона и прислоняет ее к здоровому правому уху: "Алё... Да, он здесь. Нет, я не могу его позвать... Он, видимо, убит... Да, конечно, вы записываете?". Он диктует адрес, затем вешает трубку, снова снимает ее и набирает 03.
  
   Двое служивых сажают Филю в милицейский "Газик". Неподалеку Жуков суетится возле "скорой помощи", в которую грузят Скрипкина - без сознания, под капельницей. Из подъезда выносят черный, наглухо застегнутый мешок на носилках. Вокруг собралась толпа, в первых рядах - двое мальчишек, увешанных пластмассовым оружием.
  
   Ну, вот, собственно, и все. Как вы поняли, златозубый преступник с самого начала следил за Филей, отслеживал его перемещения, подготавливая атаку банды. Конечно, когда в метро перед ним разыграли спектакль, он растерялся: существование некоего могущественного "шефа", способного "штрафовать" и "назначать наряды", крайне смутило его. Когда четверых его подельников взяли (все, как и он, безжалостные душегубы-рецидивисты), златозубый запаниковал, боясь возвращаться на съемную квартиру, где его могли уже ждать и где он прятал все свои деньги. Он решил отобрать у Фили те ценности, которые, как он был уверен, тот хранил где-нибудь дома, а потом бежать из города. Филю он, конечно, убил бы, если бы не следователь Скрипкин, решивший проследить за показавшимся ему неискренним свидетелем. Скрипкин ведь знал его адрес и попросту приехал к Филе домой, а так как там никого не было, рискнул и забрался внутрь. Но не успел даже ничего осмотреть, потому что очень захотел в туалет, а тут как раз вернулся хозяин, а вслед за ним грабитель... Следователь Скрипкин спас Филю, но если бы не хорошо его знавший проныра Жуков, вовремя набравший правильный номер, то спасся бы сам Скрипкин? Это, конечно, вопрос. А вот другой вопрос: какова дальнейшая судьба Фили? Его отпустили, хотя и не сразу. Он бросил свой бизнес, стал заниматься совсем другими делами. Остался, увы, без уха. А что Скрипкин? Выжил, хоть и провалялся в больнице почти полгода. Заодно подлечил свой гастрит. Но ему пришлось перейти на другую работу - ведь он влез к Филе без ордера (это дело поначалу раздули ненашутку, потом как-то замяли). Но каков этот Юрик, не правда ли? Примчался, все организовал, сам сыграл одну из главных ролей... Вот уж кто настоящий мастер действия!

Считалочка

Встаю в темноте и включаю - Раз!

Иду, спотыкаясь, сначала в - Два!

Потом умываюсь и чищу - Три!

На сковородке жарю - Четыре!

Пью кофе на кухне, читаю - Пять!

А за окном постепенно - Шесть!

Иду в коридор, надеваю - Семь!

Потом, подумав, еще и - Восемь!

Иду за дверь, вызываю - Девять!

Спускаюсь вниз, выхожу на - Десять!

Там дует леденящий - Одиннадцать!

Спешу до остановки и жду - Двенадцать!

Приехал-то, конечно же, - Тринадцать!

Тут плюнув, ловлю я - Четырнадцать!

А с неба валит хлопьями - Пятнадцать!

Я еду за пятнашку до - Шестнадцать!

Спускаюсь, спотыкаясь, в - Семнадцать!

И тут же подлетает - Восемнадцать!

Протискиваюсь в первый - Девятнадцать!

С грохотом мчусь сквозь подземный - Двадцать!

Выхожу и поднимаюсь на - Двадцать Один!

И там перехожу через - Двадцать Два!

Потом поднимаюсь по - Двадцать Три!

Вхожу, отряхнувшись, в - Двадцать Четыре!

Тут раз так, опа, опять - Двадцать Пять!

Подвергаюсь полному - Двадцать Шесть!

Отводят в специальную - Двадцать Семь!

Заставляют вывернуть - Двадцать Восемь!

Снять верхнюю и нижнюю - Двадцать Девять!

Потом нагнуться и раздвинуть - Тридцать!

Потом говорят мне - Тридцать Один!

Мы вас перепутали с - Тридцать Два!

Возьмите ваше личное - Тридцать Три!

И отправляйтесь на - Тридцать Четыре!

Можете представить мое - Тридцать Пять!

Но внешне я как бы на - Тридцать Шесть!

Хотя на душе моей -Тридцать Семь!

А может быть даже и - Тридцать Восемь!

Тут, плюнув, беру свои - Тридцать Девять!

Выхожу и решительно говорю себе - Сорок!

Всю свою жизнь я - Сорок Один!

Хотя по призванию я - Сорок Два!

Они, наверно, думают, что - Сорок Три!

Но с этого дня будет - Сорок Четыре!

Начинаю новую - Пятьдесят!

Я не шестеренка, я - Шестьдесят!

А вместе мы могучая - Семьдесят!

А может быть, даже - Восемьдесят!

И пусть сегодня только - Девяносто!

Но с завтрашнего дня исключительно - Сто!!!

...иду в фойе, вызываю - Раз!

Вхожу и жму на последний - Два!

Там кафетерий и выход на - Три!

Сажусь за столик и пью - Четыре!

Потом выхожу и гляжу на - Пять!

Огромный и дышащий смогом - Шесть!

А ветер такой, что мне трудно - Семь!

И холод такой, что почти что - Восемь!

Но я улыбаюсь и молча - Девять!

Тут, плюнув, наверное, можно - Десять!

Дельфинотерапия

Метко стреляет угрюмый финн,

И брюхом кверху плывет дельфин.

  
   ...и вдруг выпрыгивает из воды, блистая мокрой кожей. Он широко раскрывает улыбчивую зубастую пасть и снова уходит в воду, взметнув фонтан брызг, на мгновение образовавших подобие радуги. Тут же выпрыгивают еще двое. До берега метров двести, и оттуда хорошо видно, как...
  
   ...а ведь если посмотреть на поверхность стола, наклонив голову к плечу, ага-ага, вот так, то она кажется покатой. По-ка-той. По-ка-той. В городе Покатой жили-поживали жители-жильцы - покатойцы. Они были кривые, как запятые, и ходили, совсем скособочившись, а раз подскользнувшись, катились по скользкой мостовой до самого края и, если не успевали зацепиться за что-нибудь по дороге, срывались вниз, в гибельное бездонное ущелье... И почему только не соскальзывают туда же все эти постройки, застывшие возле самой пропасти - крепостная башня из Книшек, громадная цитадель Канпьютерного монитора, похожая на будку стражника белая Кругшка с отколотой ручкой... Рядом лежит пластмассовая плоская коробка, из которой так и норовят выскочить пики ручек, копья карандашей, алебастры фломастеров - это, конечно, склад оружия. А вот длинная линейка, наполовину торчащая над обрывом - узкий перекидной мостик. Пойдет по нему стражник, а вражеская стрела ка-ак свистнет прямо над ух-хом... Ззззззз... Нет, это не стрела, это Мукха, необыкновенно крупная, размером, наверное, с Ахтонопиль. Она медленно летит, приближаясь, но стражник уже убежал, а Мукха тяжело взмахивает прозрачными крыльями и дергает на лету шестью могучими лапами, совершая хищно-задумчивый круг над Кругшкой, но стражник хитрый, он спрятался и не высовывается... Жуткая Мукха резко идет на посадку под совсем уже невероятным креном, прилепляется к краю Кругшки и, чуть помедлив на краю, исчезает внутри. Бедный стражник, он не успел...
  
   ...как Ндверь странной ромбовидной формы распахнулась, и в перекошенную комнату вошла улыбающаяся, но тоже перекошенная женщина в Ачках. Она приближается под таким углом, что ей, наверное, было бы удобнее идти боком, цепляясь за пол еще и руками. Однако ее руки заняты - в них поднос с какой-то едою. Сууп сейчас выльется из тарелки, Пьюре и Кантлеты улетят и размажутся об стену - но нет, ничего такого не происходит. А если наклонить голову к другому плечу, ага-ага, вот так, то вплотную приблизится огромная клавиатура Канпьютера, и ты, как будто инопланетный звездолет, плавно двигаешься над гигантской посадочной площадкой беспредельной космической станции, состоящей из множества кубических сегментов, каждый из которых размером вон с тот Домн, что виден в Акне... Плоская крыша каждого Домна отмечена монументальными Бутквами, одна из них латинская, а другая...
  
   ...с недоеденной вареной морковкой - все, что осталось от Суупа. Рядом вторая тарелка с остатками второго - несколькими мазками Пьюре и остатками Кантлетного соуса. Смятая салфетка, грязная ложка... Вдруг все это наклоняется, ай-ай-ай, сейчас обрушится, сейчас посыпется! Но нет, все уплывает, улетает, уносится прочь... По скошенному полу удаляется давешняя женщина, как будто перетекая и расплываясь в качающемся воздухе странной комнаты, в которой теряются очертания предметов и лишь смутно угадывается вдали дрожащий и оплывающий вертикальный ромб дверного проема, а слева от него мерцает под опасным наклоном некое светящееся пятно. Ага-ага, это Акно. Только на него надо глядеть, наклонив голову и опустив ее к углу стола. Ла-ла-ла. Акно аткрыто, качаются пышные зеленые ветви, и вдруг все зеленеет: теряющие прямизну створки Акна, наклонившийся подоконник, пузатая ваза на нем, кусочек светлого Недба, из которого вываливается вдруг салатово-зеленый Горлубь, пикирует на карниз, складывает крылья и начинает чиститься. Каждое из его перышек поблескивает радостными оттенками изумрудных граней, а круглый, золотистый глаз...
  
   ...да там не один, там целая стайка! Они довольно далеко и кажутся такими маленькими, а ведь на самом деле огромные, просто великаны. Вынырнет Такой рядом с тобой - мало не покажется. Но сейчас Они играют в волнах, синхронно выпрыгивая и опять погружаясь, и хорошо видно, что...
  
   ...слева надвигается косая стена, с которой только чудом не слетает Кандртина в массивной Ндраме. Это Пийзажж: дорога в чистом поле, изгибаясь змеей, уползает в недалекий лес. Вот бы оказаться там! Ага-ага, это у нас легче легкого. Надо только взлететь. Ну, не так, как Мукха, конечно, нет. Надо так, как Горлубь: фшшшш! Взлететь - и вот уже ни следа былой перекошенности. Внутри картины все очень ровное, только краски - вот чудно?! - сместились: оранжевые колосья волнующейся пшеницы, желто-коричневые колеи проселка, по которому двигаться можно только мягко и плавно, будто скользя по воздуху невысоко над дорогой. Плывешь, как Рыпа-Сонм, переворачиваешься себе с живота на спину... Совсем неподалеку - красно-бордовая стена леса. Ближе, ближе, ближе - и вот с обеих сторон уплывают назад вековые сосны с лимонно-апельсиновыми стволами и разлапистые оранжевые ели, качающие алыми иглами, а наверху, если взглянуть сквозь ветки, можно разглядеть...
  
   ...с обеих сторон уплывают назад наклонные стены, покрытые темно-красными обоями с оранжево-желтым орнаментом. Приближается очередная ромбовидная Ндверь, распахивается. Пространство вздрагивает, слегка подпрыгивает - наверное, его можно и совсем сковырнуть, сдернуть, как занавес, - но сейчас оно снова возвращается на место. Еще одно скользящее движение - и откуда-то сбоку выдвигаются расползающиеся створки лифта, из которых бьет ярко-голубое сияние, надвигается и поглощает...
  
   ...Недбо, голубое и глубокое. Оно могло бы показаться опрокинутым Муорем, на которое смотрят с оглушающей высоты, а белые барашки облаков - пенными бурунами волн, но все опять переворачивается. Недбо остается Недбом, а прямо вплотную приближается ужасное скалящееся Литсо с выпуклыми глазами в чудовищных Акулярах, мокрые Гурбы шевелятся, обнажая мясистый Яссык и белые-белые Зудбы. На секунду прыгнуть туда, в Родт, и далее, в Годрло, прямо в сокращающееся жерло, увидеть дрожащие голосовые связки, дыхательное отверстие, шрамы от удаленных гланд - и поскорее обратно. Литсо исчезает. Не такое уж оно и ужасное, ага-ага, просто слишком близко было, но это уже не важно, Литса больше нет, а вместо него Недбо, голубое и глубокое. Сверху вниз его пересекает белый-белый Горлубь, гипнотически медленно взмахивая сверкающими крыльями. Надо так, как Горлубь, взлететь: фшшшш! Птица приближается, заполняет собою все, сверкает, переливается, каждое из ее перышек блестит на солнце, вспыхивая миллионом бриллиантовых...
  
   ...призрачно-белесое придвинулось вплотную, закрывая обзор. Это стекло задней дверцы Ахтонопиля, в котором отражаются Недбо и Оптлака. Женская рука с красивым Уколокольцом на безымянном Патльчике и тремя тонкими витыми Бндраслетами на запястье выныривает откуда-то снизу, справа, и ласковым движением распахивает Ндверцу. Мелькает давешнее Литсо в Ачках. Серия толчков, мир снова прыгает, качается, дергается. А если прислонить лоб к стеклу, сидя на заднем сиденье Ахтонопиля, и немного снизу смотреть на зеленое Дререво, серую стену Домна, несколько Аконных рядов, отражающих Сонтсе, и выше, ага-ага, туда, в голубое и глубокое Недбо...
  
   ...уплывают назад вековые сосны с коричнево-черными стволами, разлапистые ели, качающие сине-зелеными иглами. Промелькнула просека с уходящими вдаль рукастыми великанами высоковольтки. Р-раз - на секундочку прыгнуть к ближайшему ажурному пугалу, на самую вершину, туда, где две Вандроны сидят на подрагивающем проводе; вот они испуганно взмахивают крыльями и улетают прочь - одна Вандрона в истерике взмывает вертикально вверх, другая впадает в панический штопор. Интересно лететь рядом с обочиной, тщательно следуя всем неровностям почвы, будто прилепившись невидимым тросом к несущемуся Ахтонопилю, залетая под днище, повисая там Лятучей Мыщию, потом выскакивая оттуда, чтобы усесться на заднем бампере, возле самого Ноумерного Зднака, до тех самых пор, пока слева, между расступившихся деревьев, не блеснет синим...
  
   ...выскакивают из воды совсем недалеко от берега. Капли, как брызги жидкого пламени, разлетаются во все стороны. На берегу толпятся-копошатся люди, позади них появляется легковой автомобиль, переваливается через "лежачего полицейского", заворачивает на парковку. Задняя дверца начинает приоткрываться, на миг показывается детский ботинок...
  
   ...пляж, причал или что-то вроде причала. Вдруг яркая, блистающая Бабошка закрывает все своим брюшком, лениво взмахивая красно-желто-голубыми бархатистыми крыльями. Ее усики, лапки - все покрыто цветочной пыльцой, которая осыпается во время полета микроскопическими цветными крошками. Хорошо оказаться у Бабошки на спине, между крыльев, и полететь в сторону Муоря, оглядываясь по сторонам! Все вокруг становится волшебно-голубым, синим, фиолетовым, бирюзовым и сапфировым, а потом появляются ловкие, стремительные Они...
  
   ...несколько дельфинов подплыли к самому "причалу", который на самом деле представляет собой что-то вроде шлюза, заполненного морской водой, и, высунувшись из воды насколько можно, уткнулись носами в ноги сидящих в воде детей. Толстая девочка в очках совсем неподвижна, дельфин толкает ее в колени, и она вдруг обнимает его, прижавшись головой к покатому мокрому лбу. Костлявый мальчик с косыми глазами, придерживаемый таким же костлявым, с обвисшими усами мужчиной, играет со своим дельфином в игру, цель которой - установить, кто кого перетолкает. Еще один мальчик, маленький и белобрысый, с серьезным лицом и неловкими, чуть искривленными руками, гладит дельфина по носу, а потом засовывает ладони прямо ему в пасть. Длинноносый подросток с пробивающимися усиками, с блаженной улыбкой, с тонкой дорожкой слюны, вытекающей из уголка рта, то наклоняется к дельфину, почти касаясь его лицом, то откидывается назад, упираясь руками и обратив к небу закрытые глаза. Дети возбужденно дергают головами, раскачиваются, бьют ладонями по воде, ухают, фыркают, смеются. Самая последняя в этом ряду - маленькая девочка со склоненной, будто приклеенной к левому плечу головой. Редкие желтоватые волосы заплетены в косичку, узкие плечи чуть вздрагивают. Позади нее на солнце блестят спицы колес инвалидного кресла. Девочка тихо-тихо сидит, наклонившись к дельфину, тоже неподвижному, ее губы чуть шевелятся, но общаются они не посредством человеческого языка. Дельфин внимательно слушает рассказы про все то, что встретилось по дороге из дома, а когда она завершит, он, наверное, продолжит какую-нибудь из своих бесконечных морских историй. Ведь они хорошо знают друг друга и встречаются уже не в первый...

Вечер

Вот стол. На нем пустая чашка, из нее

Пакетик чайный грустно свесил усик.

А рядом темные очки, пяток дискет,

Кассеты с записями надоевших музык.

А рядом вырезка - газета "Коммерсант"

Нам сообщает о голландском ультраправом,

Которого прикончили на днях.

Тут странно что? Он не любил арабов,

Всех иммигрантов в шею гнать мечтал,

Одновременно был открытым геем...

Я это называю "парадокс". Хотя

Еще и не такое повидать успеем.

Еще увидим мы нациста-растамана

И анархиста-полицая,

Еще станцуем мы на пепле городов,

Скелет любимый обнимая...

Стоп, стоп, Дельфин! Постой! Куда погнал?

Какой скелет? Очнись! Ты за столом!

Вот "Панасоник" - твой магнитофон,

А рядышком - Лотреамона том.

Вот кошелек, в нем денежек чуток,

Вот минидискрекордер - идол новый твой,

Вот стопка сидюков, вот желтый Лангеншайдт,

А вот пакетик целлофановый, пустой.

Все дело в том, что ты сидишь один,

Со скособоченной спиной и в клетчатых трусах,

Боишься потерять порядок свой

И перед Хаосом испытываешь страх.

А где-то в городе переплетенном и двойном

Ложится спать и спит в объятьях снов

Одна персона, стройная, как лань,

И, что возможно, вовсе без трусов.

Эпилог.

Количество слов постоянно растет.

Пухнет поэм гора.

Отвинтив мизинчик левой руки,

Трещать и искрить пора.

От знаменитых артистов прохода нет.

Таланты прут, как икра.

Отстегнув оба уха и сняв глаза,

Трястись и дымить пора.

  
   Комната с большим темным окном. Обеими руками опершись о подоконник, стоит мужчина в сером плаще. Слева от него массивный письменный стол. Горит настольная лампа. Справа в глубоком кресле возле невключенного торшера сидит босой мужчина в брюках, без рубашки. Обе руки на подлокотниках. Слышен шум дождя.
  
   Мужчина в плаще (не оборачиваясь). Кап-кап-кап. Пись-пись-пись. Ну вот, полило. Полило, говорю.
   Мужчина без рубашки (не двигаясь). Я слышу.
   Мужчина в плаще. Да. Да, да, да. Ду-ду-ду. Дырманландия.
   Мужчина без рубашки. Ну ты что, пошел?
   Мужчина в плаще (все так же глядя в окно). Считай, меня уже нет. Ёпц, ёпц, ёпц. Цики-цики-цики.
  
   Некоторое время оба молчат. Слышен шум проезжающей машины. Яркий свет заливает на миг окно, видны стекающие с той стороны стекла струйки воды.
  
   Мужчина в плаще (не оборачиваясь). До метро бежать неохота. Тачилово возьму. Мокнуть неохота. Буль-буль-буль.
   Мужчина без рубашки. Как хочешь. Конечно, возьми.
   Мужчина в плаще (на мгновение обернувшись, бросает взгляд на сидящего). Знаешь, я тут реально подумываю, а не купить ли мотоцикл. Я тут даже посоветовался с одним байкером. Хочу "Харлей Дэвидсон" настоящий. Смотрел "Беспечный ездок"?
   Мужчина без рубашки. Нет.
   Мужчина в плаще. Да ты не мог не смотреть. Ну, Easy Rider, там, где Деннис Хоппер и этот, с зубами, как его... Вот прямо на кончике языка вертится. Короче, ты понял. Они там едут на двух мотоциклах через всю Америку, а в конце убивают их. Вспомнил! Фонда, Джейк Фонда. Зубастый такой. Да ты точно смотрел!
   Мужчина без рубашки. Я не смотрел.
   Мужчина в плаще (поворачивается и присаживается на подоконник). Жаль. Есть такой фильм "Англичанин", это Стивена Содерберга. Смотрел?
   Мужчина без рубашки. Не-а...
   Мужчина в плаще. Ну, который за два фильма на "Оскар" выдвигался вот сейчас, в этом году. То есть нет, в прошлом... Или в позапрошлом уже? Очкастый такой, на отличника похож. А это его старое кино. Там так сделано, как будто уже в наше время встречаются двое, которые нормально покуролесили в 60-е. И вот один отсидел нереально долго в тюрьме, а другой прожил эти годы богато, он музыкальный продюсер. Первый, я не помню как актера зовут, а второй - это Джейк Фонда. Тот, что сидел, хочет этого продюсера убить теперь. Типа отмостить... Тьфу ты, язык тут с тобой поломал. Типа отомстить ему. И так выходит, как будто этот продюсер - это тот парень из Изи Райдера, как будто его тогда все-таки не убили. А теперь он старый такой порочный торчок, и он говорит там такую фразу в какой-то момент... Девчонка там у него такая молодая, которая, в общем, живет там с ним или она заходит к нему, не помню, и вот он ей говорит там... Это... Потому что она там говорит ему вначале: шестидесятые, шестидесятые... А он потом в конце так говорит ей: детка, это был только шестьдесят седьмой и самое начало шестьдесят восьмого. Или, может, шестьдесят шестой и самое начало шестьдесят седьмого, не помню. Получается, весь угар длился чуть больше года, понял?
   Мужчина без рубашки. Питер.
   Мужчина в плаще. Что?
   Мужчина без рубашки. Не Джейк Фонда, а Питер Фонда. Еще есть Джейн Фонда, актриса, любит заниматься бегом трусцой и защитой нутрий. По-моему, это дочь его. Лучше бы его тогда убили.
   Мужчина в плаще. Кого?
   Мужчина без рубашки (сняв руки с подлокотников и положив их на колени). Фонду. Питера Фонду. Там, в этом фильме про мотоциклы.
   Мужчина в плаще (встав с подоконника, делает несколько шагов). Фонд. Благотворительный фонд. Бонд. Джеймс Бонд. Off. Fuck off. А его и убили. И там, и там.
   Мужчина без рубашки (чешет подмышкой и встает, так, что оба оказываются лицом к лицу). Зачем ты это мне сейчас рассказываешь?
   Мужчина в плаще (с легкой угрозой). Что? Зачем я тебе рассказываю что?
   Мужчина без рубашки (отходит к окну). Ну, вот эту всю историю, точнее, все эти истории твои нелепые... Прямо книгу составлять пора! Книгу мутаций и метаморфоз, бессмысленных и беспощадных. Слушай, а ты хотел бы проехать на мотоцикле по всей России?
   Мужчина в плаще. Вот куплю "Харлей", проедем с тобой летом по всей России. В поисках национальной идеи.
   Мужчина без рубашки (опирается двумя руками о подоконник и смотрит в темное окно). Да, это было бы неплохо. Можно было бы фильм снять. Патриотический.
   Мужчина в плаще. Я бы снял что-то типа "Страх и ненависть в Лас-Вегасе". Смотрел?
   Мужчина без рубашки. Нет.
   Мужчина в плаще. Кстати, это неправильный перевод. "Страх и отвращение в Лас-Вегасе" - вот как должна называться эта вещь. У нас переводчики вообще... Ну, что ты хочешь, если они переводят "fuck off!" как "позвольте вам выйти вон!".
   Мужчина без рубашки. Да? Хорошо, что ты не переводчик.
   Мужчина в плаще. С другой стороны, не матом же им ругаться (делает несколько шагов и садится в кресло).
   Мужчина без рубашки. Вот именно.
  
   Слышен шум дождя. Опять проезжает машина, светят фары. Мужчина в плаще включает торшер, рассматривает свои ладони, потом кладет руки на подлокотники.
  
   Мужчина без рубашки (на мгновение оборачивается, бросая взгляд на сидящего). Во всех больших городах дождь стучит одинаково.
   Мужчина в плаще. Да? И как же это, интересно узнать?
   Мужчина без рубашки. Абсолютно безнадежно.
   Мужчина в плаще (кисло щурится, потом улыбается). Да ну! Не впадай в пафос.
   Мужчина без рубашки (резко поворачивается и делает шаг вперед). А ты у нас слишком ироничный!
  
   Мужчина в плаще убирает руки с подлокотников. Некоторое время он сидит, поджав губы. Потом встает вполоборота к Мужчине без рубашки, чуть наклонив голову.
  
   Мужчина в плаще. Я люблю иронию. Знаешь, за что?
   Мужчина без рубашки (отступая и присаживаясь на подоконник). Да, знаю. Слушай, пора заканчивать эту волынку. Если бы мы были героями книги, то читателей уже давно бы перекосило.
   Мужчина в плаще. Генри.
   Мужчина без рубашки. А?
   Мужчина в плаще. Этого актера, блин, зовут Генри Фонда. Зуб даю.
   Мужчина без рубашки. Генри Фонда, Генри Фонда... Как-то криво звучит. По-моему, все-таки Питер. Питер Фонда, Генри Фонда, их сглотнула анаконда.
   Мужчина в плаще. Все, я пошел. Сколько можно так сидеть? Дома хоть кино какое-нибудь посмотрю, чем тут время терять. Не обижайся, но все, что тут только что было - это... Это какая-то скучная, занудная и тягомотная иллюзия. Какая-то плохая пьеса. Плохой сценарий. Это какая-то сублимация больного, слабовольного сознания. Суходрочка какая-то. Не хочу участвовать в том, чтобы меня дергали за ниточки руки маньяка-графомана. Да и тебе не советую. Все, давай, пока.
  
   Мужчина в плаще уходит, слышен стук захлопнувшейся двери. Мужчина без рубашки протягивает руку и выключает настольную лампу. Он встает с подоконника, делает несколько шагов, замирает посреди комнаты. Слышен шум проезжающей машины, свет фар заливает окна.
  
   Мужчина без рубашки (разводит руки, протягивает вперед, делает десять приседаний в среднем темпе). Пока. Пока. Пока. Пока. Пока. Пока. Пока. Пока. Пока. Десять! Мерси боку - перо в боку. (Кланяется невидимым зрителям, пятится в сторону кресла и падает в него.) Пока-пока-покачивая перьями на шляпах, судьбе не раз шепнем: "Мерси боку!". Боярский. Михаил Боярский. Я - знаменитый советский артист Михаил Боярский, у меня есть белая шляпа и зеленая "Нива". Я люблю пройтись по Невскому проспекту, улыбаясь всем встречным прохожим. Это мой город, как бы говорю я им, а вы - моя семья... (После паузы.) Не думал, не гадал он, никак не ожидал он такого вот конца... Все, конец, до свидания, товарищи дорогие, наш театр того - тю-тю.
  
   Некоторое время Мужчина без рубашки сидит и молча дышит. Затем утыкается лицом в колени. Затем снова выпрямляется и кладет руки на подлокотники. Затем гасит торшер. И больше ничего уже не происходит.
  

Постскриптум

Листопад преображается в пистолет.

Голова футболит по комнате, тела нет.

Телевизор транслирует ревизионизм.

Мировой порядок мутирует в катаклизм.

Наркофобия инфицирует все умы.

Молодежь коллекционирует разные виды тюрьмы.

Кто взрывает чужого Будду, тому потом

Нате, пожалуйста, огненный суп с котом.

Летоисчисление разрастается, как чистотел.

Некто невидимый в небе не пролетел.

У оборотня собольи шуба и воротник.

Все ближе и ближе бритвенный маятник.

Клинопись эволюционирует в живопись,

А под конец в какую-то гадскую слизь.

Литература разворачивается в арутаретиль,

А под конец в какой-то коррозийный утиль.

Спэшиал фэнкс

   Автор, конечно же, очень и очень благодарен всем, кто помогал или мешал в написании этих текстов. Но по традиции, восходящей в седую древность, надо назвать некоторые конкретные имена. Итак, проверенное временем спасибо моему старинному товарищу, в прошлом скромному учителю музыки, а ныне регенту одного из подмосковных православных хоров Дмитрию Львовичу "Буравчику" Бурачевскому за проявленную много лет назад инициативу в написании текста "Тангенс Кота". Еще в конце 80-х он приходил ко мне несколько дней подряд, и мы с хохотом сочинили пару-тройку страничек. Прошли годы, прежде чем из этих невинных яичек вылупилась та гадость, которую вы, я надеюсь, уже оставили позади и выше.
  
   Кроме того, крылатое летчицкое спасибо легендарному художнику и главному Облачному Комиссару Аркадию Ивановичу Насонову, с которым мы шесть (6) раз случайно сталкивались на улице, прежде чем все-таки познакомились, и до сих пор частенько встречаемся, чтобы вместе полежать в солнечный денек на зеленой травке где-нибудь под Невинноблюдском, наблюдая за мутациями и метаморфозами облаков. Он принимал деятельное участие в написании, обсуждении и корректировании многих моих текстов, а из вошедших в этот сборничек - "Тангенс Кота", "Тобня?" и "Впадая в детство" (но и некоторых других). Он, как уже поняли наиболее проницательные пацаны и дивчата, явился автором названия этого сборничка. Аркадий Иванович! Дорогой! Сбокуворвавшееся спасибо тебе за "Дельфина" (ты знаешь, о чем я!)!
  
   Одесско-чикагское спасибо Дмитрию "Лигеросу" Карабанову, как за помощь при обработке "Писем Бенкеля Новака" (кое-кто, м.б., почувствует, что эти строки как-то странно знакомы - это не случайно, друзья!), так и за мягкое проникновение в самую душу автора. Огромное ласковое спасибо всем сотрудникам инспекции "Медицинская Герменевтика" и лично Сергею Ануфриеву и Павлу Пепперштейну за кряхтение и потуги в деле сдвига точки сборки с мертвой точки. Большинство из текстов, составляющих этот сборничек, не существовали бы, если бы не вкрадчивый шепот над ушком спящего автора того или иного инспектора.
  
   Отдельное великое спасибо поэту и сценаристу, преподавателю ВГИКа Юрию Арабову за профессиональную корректировку и мистические прорывы. Тексты "Команданте", "Ухо консультанта" и "Дельфинотерапия" первоначально предназначались для чтения и обсуждения на его мастер-классе, и хотя они по-прежнему далеки от совершенства, я все же осмелился представить их вниманию пацанов и дивчат; не понравилось - сплюньте и живите дальше. Респектное спасибо Василию Лифанову, студенту ВГИКа, ветерану битвы между Бобром и Козлом, за дружеский локоть и цепкий коготь. Творческое спасибо Елене Григорьевне Карпель за правдивый сюжет, легший в основу "Силы советской медицины". Отдельное доброе спасибо Сергею Карапетяну, художественному руководителю вокально-инструментального ансамбля Riddim Killers, за ритм, звук, техническое обеспечение и веру в наши силы. Дополнительное, но не менее важное спасибо участникам этого ансамбля Виктору Малышеву и Михаилу Сальникову. Могучее корневое спасибо Дмитрию Васильеву, Филиппу Никанорову и всем остальным участникам вокально-инструментального ансамбля "Карибасы" за word, sound and power. Многослойное уютное спасибо Игорю Шулинскому, главному редактору журнала "Птюч", за предоставленную базу и золотые ключи от нее. Множество различных текстов автора появилось впервые именно в этом журнале. Деловое спасибо бизнесмену Илье Фальковскому за сюжет, легший в основу "Уха консультанта". Специальное гуманитарное спасибо профессору РГГУ Нине Сергеевне Павловой, без которой не было бы многого из того, что было выше, хотя знаю - она хотела бы от меня совсем другого. Наконец, искреннее и откровенное спасибо Насте Бродской за проявленное терпение, внимательное слушание и ненависть к словам "какой-то" и "как бы". Также беспредельное спасибо моей маме Татьяне Николаевне Смирновой, сами понимаете за что (и за многое другое).
  
   Исключительно важное и полное восторгов спасибо Марии "Манюре" Сумниной за то, что любезно согласилась быть моим персональным "рерайтером". Вместе доводили мы до ума всю эту "Тобню": она - в Нью-Йорке, я - в Берлине. За работу, которую она проделала, буду вечно должен.
  
   Кроме того, спасибо всем тем, кто так или иначе. А особенно тем, кто. Включая и всех остальных. Люблю! Целую! Шуршу! Ваш Адмирал Д.

Бонус-трэк

  

На море Галилейском

Алику Литваку

Там сражается ветер с седою волной,

Но не жди от меня откровений, родной.

Выпей кофе в тени и наргил покури,

А за правду не надо сражаться со мной.

Были рыбою пойманы там рыбаки.

Даже камни с тех пор обрели языки.

Но одно только слово сказали они -

И окрасилось кровью теченье реки.

Там собака и кошка лежат у воды.

Семь деревьев тяжелые носят плоды.

Но огонь вырывается вдруг из земли

И опять на воде оставляет следы.

Там обедню звонит с колокольни СиДи,

И монах Иринархус с улыбкой глядит

На тебя, сквозь тебя - невозможно уйти,

И неясно, что видит он там, впереди.

[Лето 1998, Тель-Авив, кафе возле алмазной биржи]

Содержание:

  

От автора.

Пролог.

Метаморфозы.

Сон Пушина.

Психоаналитические мутации.

Письма Бенкеля Новака.

Облачная Комиссия задает ответный вопрос.

Дневниковый период.

Визит на тот свет.

Записки из долгого ящика.

Тринадцать.

Сила советской медицины.

Три сонета.

Дети подземелья.

Психоделические вариации.

Впадая в детство.

Российская молодежь.

Мезолог.

Тангенс Кота или Хозяин Вселенной.

Последняя трансформация.

Тобня??.

Весеннее утреннее пробуждение.

Интервью.

Зимний вечер.

Конец СССР.

Мучения Геракла.

Случай в лесу.

Новый Иерусалим.

Таксист.

Встреча с призраком.

Бестолковые сновидения.

К ...

Команданте.

Танго.

Гибель Пигмея.

Традиция терроризма.

Ухо консультанта.

Считалочка.

Дельфинотерапия.

Вечер.

Эпилог.

Постскриптум.

Спэшиал фэнкс.

Бонус трэк.

Содержание.

  
  
  
   74
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"