Дельта Марк : другие произведения.

Крипта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Третий текст цикла. Роман. 16 век. Гуманисты ищут в монастырях уцелевшие книги на латыни и древнегреческом, великие скульпторы и живописцы создают шедевры, которые еще недавно были бы несовместимы с господствующей идеологией, в Европе бушуют религиозные войны. Зачастую уберечься от опасностей нового времени героям помогает лишь их особый дар воздействия на время. Ренессансный Рим уготовил встречу орбинавтам, людям из разных эпох и цивилизаций. Открыта особая область человеческого сознания, "крипта", или "третья память". Погрузившись в нее, можно раскрыть дар орбинавта быстрее, чем за семь десятков лет упорных упражнений, но об этом методе, как и о самой третьей памяти, известно лишь очень немногим.

   Марк Дельта

КРИПТА

(Третий текст цикла "Время орбинавтов")

- Глава 1 -

Ноябрь-декабрь 1517 г.

   Помни: между светом и мраком есть нечто среднее, двойственное, одинаково причастное и тому, и другому, как бы светлая тень или темный свет.
   Леонардо да Винчи
  
   Несмотря на прохладу ноябрьского утра, на узкой улице возле церквушки святого Себастьяна было, как всегда, тесно и шумно. Здесь торговали, кто чем может, обсуждали последние сплетни, бесцеремонно разглядывали проходящую мимо юную красотку, которой порой удавалось обмануть бдительность строгой дуэньи и одарить смельчака мимолетной лукавой улыбкой.
   Иностранцу в темном, ниспадающем до земли плаще с меховой отделкой и вшитыми рукавами, было нетрудно оставаться незамеченным в такой толпе. Длинные мягкие полы надвинутого на глаза капюшона были обмотаны вокруг шеи и подбородка. Где-нибудь в Италии обладателя подобного капюшона могли принять за флорентийского республиканца, противника тирании семейства Медичи и, возможно, приверженца идей давно казненного Савонаролы. Но здесь, в Кордове, он просто выглядел человеком, закутавшимся в мягкую ткань, чтобы уберечься от прохлады.
   Объектами наблюдения иностранца были две женщины - старая смуглая испанка с седыми волосами и тонкой высокой шеей и сопровождавшая ее молодая служанка. Выйдя из церкви, они направились к торговым рядам. Девушка несла в руке корзину, уже наполовину наполненную купленной снедью. Сейчас служанка спорила с продавцом, а тот нахваливал ей грязного белого гуся средних размеров, с трудом удерживая рассерженную птицу в руках.
   Старуха стояла возле колодца, ожидая служанку. В какое-то мгновение рассеянный взгляд ее темных глаз скользнул по лицу иностранца. Стараясь унять бешено колотящееся сердце, он подошел к ней мягкой, пружинистой походкой и, наклонившись над жерлом колодца, заглянул в прохладную влажную мглу. Затем выпрямился.
   - Сегодня пасмурный день, сеньора, - голос его прозвучал глуховато.
   - Да, пожалуй, - ответила, немного помедлив, женщина, удивленная тем, что к ней обратился незнакомый мужчина.
   - Но свет обязательно найдет дорогу к людям, - произнес иностранец, в речи которого не было никакого акцента. - Свет в оазисе...
   При этих словах старая испанка вздрогнула как от раздавшегося за спиной неожиданного грохота. Глаза ее расширились, рука потянулась к груди.
   - Что вы сказали?! - спросила она. Направив напряженный старческий взгляд прищуренных глаз на его лицо, женщина задохнулась от наплыва чувств. Еще не веря себе, она начала узнавать эти миндалевидные глаза.
   - Я знала, что ты жив, - жарким шепотом проговорила женщина, подавшись к собеседнику и схватив его правую ладонь обеими руками.
   - Нам нельзя здесь разговаривать, - торопливо ответил мужчина. - Ты сможешь зайти в полдень в лавку Хосе-Рамона и пробыть там около часа?
   - Да, я приду! - старуха уже не сдерживала слез счастья. - Сегодня же! Обязательно приду!
   Иностранец мягко освободил свою руку, и в этот момент старая женщина увидела на его указательном пальце перстень с печаткой в виде черепахи, распластавшей лапы.
   - Никому не говори обо мне! - предупредил мужчина.
   - Тебе не надо скрываться! - начало было женщина, но он уже зашагал прочь. Глядя ему вслед, она кивнула и прошептала: - Хорошо, сынок, будь спокоен, я никому не скажу, что ты здесь, пока сам не захочешь этого.
   - Что с вами, донья Сеферина? - спросила вернувшаяся служанка, так и не купившая гуся из-за того, что не сумела договориться с продавцом о цене. - Что-то случилось?
   - Все в порядке, Кончита, - глаза Сеферины сияли. Казалось, что складки возле уголков красиво очерченного рта, немного разгладились. - Просто я давно не была в книжной лавке. Проводи меня туда сегодня в полдень, оставь там на часок, а затем снова приходи за мной.
   - Конечно, донья Сеферина.
   Свободной рукой Кончита поддерживала старуху, когда они медленно покидали оживленную улочку через арку, образованную трехэтажными домами с балконами и узкими кособокими оконцами. Ходить быстро Сеферина в свои почти семьдесят лет не могла, хотя сейчас ей казалось, что нечаянная, столь внезапно нахлынувшая радость вот-вот подхватит ее и понесет над землей.
   В книжной лавке Хосе-Рамона она была даже раньше назначенного часа - уж слишком подгоняло ее нетерпеливое желание увидеть сына, о судьбе которого Сеферина ничего не знала уже двадцать три года: с тех самых пор, как он был вынужден бросить все свои дела и, не попрощавшись с родными, бежать от обвинения Святой Палаты в колдовстве и тайном исповедании ислама.
   Когда служанка вышла, хозяин лавки, почтительно поддерживая старую женщину, повел ее в заднюю комнату, где ее ждал сын.
   - Алонсо! - выдохнула-вскрикнула она, наконец произнеся вслух имя сына.
   Иностранец усадил мать на удобном диване, заваленном мягкими подушками, и долго сидел, обнимая ее и не прерывая ее горьких и счастливых рыданий. Немного успокоившись, Сеферина с жадностью изучала его лицо, не закрытое на сей раз складками материи. За внешностью сорокашестилетнего мужчины она видела мальчика с немного узким лицом и любознательными миндалевидными глазами. Алонсо же узнавал в седой морщинистой старушке молодую красивую мать с ее гордой посадкой головы, высокой шеей и длинными черными волосами, которые он унаследовал от нее.
   - Откуда ты приехал? Где ты был все это время? Почему не сообщал о себе? - ей хотелось задать разом все вопросы, скопившиеся за долгие годы разлуки.
   - Мама, мама! - повторение этого слова доставляло Алонсо острое, почти телесное наслаждение, словно оно было неописуемо вкусным медом. - Я тебе все расскажу, мама! Скажи сначала, как ты? Как вы все? Что с дядей Хуаном и теткой Ортенсией? Что с моими дорогими кузенами и кузиной?
   Они спрашивали и рассказывали одновременно, перебивая друг друга, со слезами на глазах и смехом на устах.
   - Я живу в Риме с любимой женой, - говорил Алонсо.
   - Бедную Ортенсию мы похоронили пять лет назад, - говорила Сеферина.
   - Я торгую книгами, а также разыскиваю повсюду уцелевшие древние римские и греческие рукописи, - говорил Алонсо.
   - Я живу у твоей двоюродной сестры Матильды, - рассказывала Сеферина, - нянчу ее детей, хотя они уже не такие маленькие. Дядя Хосе жив, он живет у Энрике. Они вместе ведут торговлю тканями и одеждой. А Хуан со своей семьей живет в Толедо.
   - Росарио пишет музыку, - объяснял Алонсо, - но пока никто, кроме меня, не знает, что она автор этих сочинений. У людей возникают сомнения, когда им говорят, что такие сложные и зрелые произведения пишет двадцатилетняя женщина. Впрочем, ее очень высоко ценят как одаренную юную исполнительницу-виртуоза. Кроме того, у нее есть ученики.
   - Ты так повзрослел! - качала головой мать.
   - Меня теперь зовут иначе, и Росарио - тоже, - спешил сообщить Алонсо. - Если бы мы не изменили имена, инквизиция давно нашла бы нас и в Италии. К тому же у итальянцев "Розарио" это мужское имя. Я теперь не Алонсо Гардель, а Даво Алькальде. Моя жена не Росарио де Фуэнтес, а Мария-Роза Альмавива. Обычно ее называют "мона Мария" или "донна Мария".
   Потом мать и сын вспоминали вслух давно минувшие дни - как они бежали в Кордову из мусульманской Гранады за восемь месяцев до ее взятия войсками Кастилии и Арагона, как поселились в семье крещенного мавра, торговца тканями Хосе Гарделя, приходящегося братом Сеферине и дядей Алонсо.
   В апреле 1491 года, когда Алонсо было двадцать лет, он горел желанием защищать родной город, но его дед Ибрагим убедил внука, что ему необходимо бежать в католическую Кордову и креститься, чтобы спасти рукопись, хранившуюся в семье на протяжении бесчисленных поколений. После долгих споров Алонсо уступил деду.
   Неожиданно прервав поток воспоминаний, Сеферина осыпала лицо сына поцелуями.
   - Я всегда знала, что ты объявишься! - воскликнула она. - Какое счастье, что та женщина рассказала нам о твоем бегстве. Иначе мы решили бы, что ты погиб.
   - Ты говоришь о Консуэло? - догадался Алонсо, обнимая мать и нежно целуя ее.
   - Да, она приехала тогда из Саламанки, встретилась со мной и рассказала, что тебе пришлось срочно все бросить и бежать, и что ей удалось продать все три твоих магазина герцогу Альба. Что деньги она отдала какой-то женщине, чтобы та передала тебе. Я умоляла донью Консуэло сказать мне, где и когда ты договорился встретиться с той женщиной, но она была непреклонна. Говорила, что чем больше мы про тебя будем знать, тем большая опасность нависнет и над тобой, и над всеми нами.
   - Она была права, - подтвердил Алонсо.
  

***

  
   Хамелеон резко передвинулся, преодолев границу, отделяющую раскаленную добела летним африканским солнцем поверхность большого камня от той его части, которая лежала в тени, отбрасываемой невысокой корявой сосной. Он стремительно темнел, гордо глядя выпуклыми глазами на Алонсо и словно говоря ему: "В отличие от тебя, я свободен!".
   Смуглый десятилетний Хаким, придерживая левой рукой размотавшийся край тюрбана, ткнул хамелеона тонкой веточкой. Ящерка тут же юркнула в расщелину между камнями и исчезла.
   - Правда, учитель, что встретить хамелеона это добрый знак? - спросил мальчик. - Теперь все должно получаться хорошо!
   - Посмотрим, хорошо ли у тебя получится проспрягать неправильные глаголы, - ответил Алонсо, возвращаясь с учеником в дом.
   ...В тот апрельский день 1494 года, когда Росарио нашла Алонсо в его саламанкском книжном магазине, сообщив, что его разыскивает инквизиция, ему пришлось бежать, не имея возможности ни зайти домой, ни сделать какие-либо приготовления в дорогу, ни даже взять денег, кроме тех монет, что находились в привязанном к его поясу кошельке.
   Сама Росарио приехала в Геную через несколько дней после бегства Алонсо. Каждый день в условленное время она приходила к собору Сан-Лоренцо, чтобы встретиться там с Алонсо. Однако ожидание затянулось...
   ...Расставшись с Росарио, Алонсо хотел раздобыть коня, чтобы как можно быстрее добраться до Франции, а оттуда отправиться в Генуэзскую республику. Плыть морем он не хотел из-за того, что не переносил качки. Однако по пути Алонсо сообразил, что для вступления на территорию французских и итальянских городов ему понадобится охранная грамота, которой он не располагал и которую не мог получить, поскольку светские власти в любом городе Кастилии, обратись он к ним, могли навести на его след инквизицию. Между тем, в портах такие документы не требовались.
   Поэтому, презрев морскую болезнь, Алонсо направился не во Францию, а в королевство Арагон, куда входило и графство Барселонское. Находиться там было не менее опасно, чем в Кастилии, но в Барселоне был порт. Впоследствии, когда они с Росарио обсуждали события тех дней, выяснилось, что он отбыл в Геную всего на два дня раньше, чем она. Алонсо даже мог случайно встретиться с Росарио в Барселоне, но этого не произошло.
   Судьба торговой фелюги, на которой отплыл Алонсо, сложилась неблагополучно, и маленькое судно было захвачено пиратами. Вместо того, чтобы прибыть в Геную, Алонсо оказался в числе закованных в кандалы пассажиров фелюги на невольничьем рынке в Алжире.
   Измученный морской болезнью и жестоким обращением со стороны похитителей, он плохо воспринимал, что происходит. Лишь когда до него дошло, что ему предстоит провести остаток жизни гребцом на пиратской галере, Алонсо нашел в себе силы, чтобы обратиться к продававшему его пирату на родном для них обоих арабском языке.
   Пираты, узнав, что один из пленников мавр и рожден мусульманином, заспорили друг с другом о том, как с ним поступить. Терять прибыль они не хотели.
   - Для нас ты неверный, - заключил наконец их предводитель. - Ведь ты перешел в христианство. Поэтому мы продадим тебя так же, как и остальных христианских собак!
   Однако их препирательствами заинтересовался оказавшийся в тот час на невольничьем рынке богатый торговец оливковым маслом по имени Наджиб Абу-Хаким Авад.
   - Как тебя звали до перехода в христианство и чем ты занимался? - спросил он Алонсо.
   Пленник ответил, что его зовут Али ибн Дауд Алькади и что он торговец книгами.
   - Какие языки, кроме арабского, ты знаешь? - полюбопытствовал Наджиб.
   - Латынь, еврейский, кастильский, греческий. Могу разобрать написанное на языке франков.
   Одутловатое лицо алжирца просветлело. Его старшему сыну Хакиму предстояло когда-нибудь унаследовать семейное дело, и Наджиб хотел, чтобы сын мог торговать с европейцами. Этот пленник со своим беглым арабским, свободным владением кастильским и своей начитанностью как никто подходил на роль наставника для Хакима.
   Поторговавшись с пиратами, Наджиб купил у них Алонсо.
   Пленник оказался хорошим учителем, а Хаким - смышленым, хоть и не очень трудолюбивым, учеником. Торговец был доволен удачным приобретением, однако совесть требовала предложить Алонсо вернуться к вере отцов и остаться жить в странах ислама. Если бы Алонсо принял такое предложение, продолжать держать его на положении невольника было бы затруднительно. Поэтому, когда разговор все же состоялся и Алонсо отнюдь не поспешил воспользоваться возможностью выйти на свободу, Наджиб вздохнул с облегчением.
   - У меня в Генуе возлюбленная, - объяснил Алонсо. - Я должен добраться туда и найти ее. Поэтому я не могу остаться здесь.
   - Эти слова выдают в тебе христианина, - заметил хозяин. - Только вы можете так сильно дорожить женщиной. Ведь если ты последуешь моему совету, у тебя могут быть несколько таких же или еще более любимых жен. Не говоря уже о возможности посмертного вознаграждения за праведную жизнь. Подумай, чем ты рискуешь ради одной женщины!
   - Что касается вопросов веры, - откликнулся на эти рассуждения Алонсо, - то я думаю, Аллах будет судить людей не за слова и ритуалы, а за подлинную веру и поступки.
   - Но как же ты намерен вернуться в Европу? - удивился Наджиб. - Вряд ли ты готовишь побег, уж очень ты не похож на сорвиголову, способного на такой риск.
   - Ты спас меня от галер, и я не хочу отвечать тебе злом на добро, - отвечал пленник. - К тому же ты заплатил за меня двести золотых. Это немалые деньги. Было бы неправильно, если бы ты их потерял. Я предлагаю выкуп, размер которого ты назначишь сам.
   Наджиб ничего не обещал. Алонсо несколько раз возвращался к теме выкупа, а Наджиб постоянно откладывал этот разговор.
   Со дня прибытия Алонсо в Алжир пробежало почти полтора года, когда Наджиб наконец уступил просьбам своего невольника, назначил выкуп в пятьсот золотых и направил посланника в Фес, чтобы тот разыскал некоего Рафаэля Абулафия и передал ему письмо от Алонсо.
   В послании другу детства, выросшему с ним в одном районе мусульманской Гранады, Алонсо рассказал ему о случившемся. "Дорогой друг, - говорилось в конце письма, - надеюсь, что не поставлю тебя в затруднительное положение просьбой выслать моему хозяину запрошенный им выкуп. Не сомневайся, что при первой же возможности я верну тебе эти деньги. Да хранит Господь тебя и всех, кто тебе дорог. Мои наилучшие пожелания твоим родителям, жене и сестре".
   По прошествии месяца посланник Наджиба вернулся из Марокко с деньгами для хозяина и письмом для Алонсо.
   "Мой брат Али, - писал ему Рафаэль, - когда королева Кастилии, да сотрется ее имя и память о ней, изгнала из пределов своей страны всех евреев, не согласных поменять свою веру на христианство, когда я и моя семья в одночасье превратились в бесправных и обобранных изгнанников, ты помог нам, несмотря на опасность такого шага. Мне жаль, что по воле Господа ты попал в неволю, но в то же время я благодарю Его за возможность оплатить тебе добром за добро! Пожалуйста, даже не думай о том, чтобы возвращать мне эти деньги!".
   Получив выкуп, Наджиб не торопился распрощаться с учителем своего сына. Лишь после длительных переговоров он наконец нехотя согласился установить конкретные сроки выхода пленника на свободу. Однако, когда срок истек, Наджиб больше никаких препятствий не чинил. Получив у чиновников необходимые для Алонсо документы, он вместе с сыном проводил его в порт.
   Алонсо, глядя с палубы на маслянистую лазурную гладь со сверкающим на солнце жемчужным отливом и удивляясь тому, что возле корабля вода становится темно-зеленой, готовился к худшему. Однако на сей раз морское путешествие было не столь мучительным. Неприятность, доставляемая качкой, оказалась неспособна заглушить радость предвкушения скорой встречи.
   Со дня бегства из Кастилии к этому времени прошло два года.
  

***

  
   Хосе-Рамон, деликатно кашлянув, внес в комнату миску с сушенными фруктами и тут же удалился.
   - Когда-то был моим приказчиком в Саламанке, - сказал Алонсо. - Теперь у него свои лавки. Однако верность мне он сохранил.
   - Странно, что ты доверяешь Хосе-Рамону, но не хочешь, чтобы о твоем пребывании здесь знала родня, - заметила Сеферина.
   Алонсо немного смутился.
   - Я безусловно доверяю дяде и обоим братьям, - пояснил он. - Но я бы не хотел появляться в их домах, где столько детей, работников и слуг. Кто-нибудь обязательно проболтается обо мне. Да и любимая кузина Матильда никогда не умела хранить секреты. Может быть, устроим тайную встречу с дядей Хосе и с Энрике? Хуана, как я понял, сейчас нет в Кордове.
   Лицо Сеферины осветилось радостной улыбкой человека, уже давно предвкушавшего весьма приятное мгновение и наконец дождавшегося его.
   - Ты можешь больше не прятаться! - провозгласила она. - Обвинение с тебя снято! И с тебя, и с Росарио де Фуэнтес. Вы оба можете больше не прятаться от инквизиции и не пользоваться другими именами.
   Мать наслаждалась, наблюдая, как ошеломление сына, рывком подавшегося вперед, перерастает в радость.
   - Когда это произошло?! - воскликнул он.
   - Обвинение сняли в тысячу пятьсот четвертом году.
   - Так давно?! - ахнул Алонсо. - Как жаль, что мы не знали. Я мог приехать намного раньше. А ведь Росарио убеждала меня это сделать. Но я все спорил, говорил: надо выждать, пусть пройдет не меньше двадцати лет после нашего бегства, дескать, так будет больше шансов, что про нас забудут.
   Он развел руками, изображая сожаление, но лицо его продолжало излучать радость.
   - Почему ты сразу мне этого не сказала?!
   - Возле колодца была так взволнована, что чуть не потеряла дар речи. Потом попыталась сказать, но ты уже ушел.
   - Расскажи же, как ты сама об этом узнала! - Алонсо было трудно справиться с возбуждением, из-за которого внимание нетерпеливо соскальзывало с темы на тему.
   - Донья Консуэло специально приехала в тот год, чтобы сообщить мне об отмене обвинения, - Сеферина взяла сына за руку. - Говорила, что узнала об этом, благодаря своим связям.
   - Узнала об этом, как же! - рассмеялся Алонсо. - Да она сама этого и добилась! Уж я-то ее знаю. В ее представлении друга необходимо спасти, даже если ради этого придется перевернуть весь мир! Наверняка, не давала герцогу Альба покоя. И, судя по тому, что ей потребовалось целых десять лет, чтобы этого добиться, задача была не из легких. Ладно, через два дня буду в Саламанке, и ей придется рассказать мне все в подробностях.
   - Оба документа лежат у дяди Хосе, - сказала Сеферина. - Вместе с другими бумагами, которые я хранила для тебя.
   Она лукаво прищурилась.
   - Если пожелаешь, сможешь сегодня же получить документы, а заодно и повстречаться со всей семьей. Мы собираемся вечером у Хосе.
   Алонсо привлек мать к себе и обнял ее.
   - Надеюсь, ты не откажешься придти? - спросила Сеферина, смеясь.
  

***

  
   Алонсо прибыл а Геную и нашел там Росарио в апреле 1496 года. В течение двухлетней разлуки она ежедневно приходила к собору Сан-Лоренцо и ждала его, за исключением тех раз, когда бывшая хозяйка Каса де Фуэнтес уезжала на несколько дней в Рим, где первого числа каждого марта, июня, сентября и декабря она приходила в Колизей, надеясь застать там своего сына Мануэля.
   В тот день, когда Алонсо явился на площадь перед собором, Росарио увидела его издалека, однако не бросилась к нему навстречу. Счастливыми, но совсем не удивленными глазами она глядела на него, словно смакуя каждый его шаг, сокращавший расстояние между ними.
   - Царевна Будур! - выдохнул странник, подойдя к женщине, чей миниатюрный портрет он увидел когда-то в медальоне ее сына, Мануэля де Фуэнтеса, ставшего со временем его другом. - Я знал, что ты меня дождешься!
   - Видел меня во сне, Аладдин? - спросила Росарио, улыбаясь. Чуть склонив голову набок, она изучала его новый загар, новую бороду, новую морщинку на лбу.
   - Да, нередко, - ему опять, как некогда, казалось, что при таких черных волосах глаза не могут быть такими синими. - В сказочных снах, когда я знал, что это сон, всегда. А в обычных снах - часто.
   - Мастер снов, - Росарио прижалась к нему, и это ее движение стерло некоторую стеснительную скованность, которую оба испытывали после двухлетней разлуки. Алонсо зарылся в ее волосы.
   - Я ведь знала, что ты жив! - шептала Росарио. - Помнишь, я рассказывала, что всегда чувствую ниточку, соединяющую меня с моими любимыми? Наша с тобой ниточка ни разу не прерывалась!
   Ночью Алонсо уложил Росарио, аккуратно подоткнул ей одеяло под спину и долго сидел, держа ее руку, тихо баюкая, называя ее "прекрасной девушкой из медальона" и дожидаясь, пока она не заснет. Этот ритуал возник у них еще в ее поместье Каса де Фуэнтес, в местности под названием Лас Вильяс, близ Саламанки. Тогда они делали это тайком от слуг Росарио, ибо те знали настоящий возраст своей госпожи и могли заподозрить, что причиной ее неожиданного омоложения было ведовство.
   Теперь этого можно было не бояться. Для генуэзцев двое испанцев были юной четой. Причем мужчина, как ему и подобало, был немного старше женщины...
   Алонсо приснился хамелеон на камне, темнеющий в тени корявой сосны. Алонсо знал, что его - пленника - ищет мальчик, которого он обучает европейским языкам. Но маленькая ящерка взглянула на него неожиданно синими глазами, и Алонсо понял, что все это ему только снится, что он больше не пленник, что он лежит рядом со своей царевной Будур, леонской дворянкой, пошедшей ради него на утрату родового замка. Алонсо знал что впереди - многие годы жизни с любимой женщиной, и его затопила волна счастья.
   Сон все еще продолжался, однако необъятное море, алжирское побережье и люди в городах - все это осталось далеко внизу.
  

***

  
   Людей в доме дяди Хосе оказалось даже больше, чем ожидал Алонсо. Многих он видел впервые - в том числе мужа Матильды и ее детей, больше половины детей Энрике и брата его жены.
   Некоторых людей время изменило больше, чем других. Старость лишила дядю Хосе его подтянутости. Теперь это был высохший сутулый старик. Матильда с годами располнела и обрюзгла, а Энрике, напротив, странным образом утратил свою упитанность и сейчас походил на отца, каким тот был два десятка лет назад.
   Слуги приносили еду и питье, мужчины быстро захмелели, празднуя восстановление семьи и чудесное возвращение Алонсо из небытия. Хосе Гардель живо интересовался тем, как одеваются в разных итальянских государствах и как идет торговля книгами, Матильда хотела знать, что носят римские модницы. Энрике спрашивал, правду ли рассказывают, будто высшее духовенство в городе святого Петра погрязло в выставляемой напоказ роскоши и в безудержном разврате. Диего, мужа Матильды, больше волновала политика.
   Алонсо пытался отвечать всем сразу, надеясь, что в продолжение вечера и ему удастся порасспросить родных о том, как они жили все эти годы.
   - Верно ли я понимаю, дорогой кузен, - спросил Диего. - что теперь, когда Медичи правят и святым престолом и Флоренцией, с флорентийской республикой покончено навсегда?
   Он имел в виду тот факт, что Лев X, до того, как конклав выбрал его папой, звался Джованни Медичи и правил Флоренцией. Сегодня, когда он был властителем Папской области, Флоренция превратилась в политический придаток Рима.
   - Похоже на то, - ответил Алонсо. - Хотя, если следующим папой окажется противник этой семьи, народ Флоренции может восстать. Там еще многие мечтают вернуть подлинную республику и вспоминают, как при Савонароле народ изгнал из города Пьеро Медичи, сына Лоренцо Великолепного.
   - Лоренцо Медичи, - заявил дядя Хосе, - хоть и был диктатором, однако все же добился мира в Италии. Но стоило ему умереть, как началась заваруха.
   - Теперь это надолго, - согласился Алонсо. - Французы, испанцы, Святой престол, Венецианская республика, Миланское герцогство, Неаполитанское королевство - у всех есть свои планы на итальянские земли. Все интригуют против всех, вступают в недолговечные союзы, предают друг друга и бряцают оружием.
   Затем разговор перешел от Италии к Испании.
   - Теперь Кастилия и Арагон единое государство, - сказал Алонсо. - Каково это, чувствовать себя не просто кастильцами, а испанцами?
   - Формально Хуана все еще остается нашей королевой, - возразил Диего.
   Его тут же подняли на смех.
   - И когда ты в последний раз видел эту королеву или слышал ее указы? - спросил Энрике, подливая ему вина.
   - В Риме полагали, что Карл Арагонский после смерти деда станет регентом при своей матери, - сказал Алонсо. - Когда полтора года назад он объявил себя королем Арагона и Кастилии, в Курии многие не скрывали удивления.
   - Этот Карл, помимо Испании, правит Сицилией и Неаполем, которые унаследовал от Фернандо, и Нидерландами и Фландрией, получив их от своего отца Филиппа Красивого, - сказал Диего. - Когда умрет его дед Максимилиан Габсбург, он унаследует немало земель в Австрии и Германии. Давно ни один монарх не владел такими огромными территориями. Ведь к этому надо добавить наши земли в Новом Свете.
   - Мне странно считать испанским королем человека, родившегося и выросшего во Фландрии, - с видом бунтаря изрек Энрике.
   - Дядя Алонсо, - спросил вдруг молчавший до того времени Фелипе, семнадцатилетний сын Энрике, - вы что-нибудь знаете о тезисах одного немецкого августинца, направленных против его святейшества?
   - О чем это ты? - не понял его отец.
   - Здесь уже об этом знают? - удивленно спросил Алонсо.
   - Объясните, о чем вы толкуете? - потребовала вдруг Матильда, до сих пор не проявлявшая интереса к разговору о политике.
   - Некий саксонский монах обнародовал недавно тезисы против папы, - заявил, краснея от общего внимания, юный Фелипе.
   - Он не только монах, но и профессор философии и теологии Виттенбергского университета, - заметил Алонсо. - Зовут его Мартин Лютер. Около месяца назад он прибил к дверям Замковой церкви девяноста пять тезисов, выразив в них свои взгляды.
   Алонсо замолчал, заметив, что вокруг воцарилась тишина. То обстоятельство, что кто-то осмелился всенародно уличить в злоупотреблениях руководство католической церкви, вызывало интерес у всех, включая женщин и старших детей.
   - Ну и что в этих тезисах говорится?! - с нетерпением спросил Диего.
   - Я их не читал, - ответил Алонсо. - Точно процитировать не смогу.
   - Не надо точно цитировать! - воскликнул Энрике. - Расскажи то, что знаешь.
   - Мне говорили люди, которым я доверяю, - заговорил Алонсо, - что в них содержится критика в адрес индульгенций.
   - С практикой индульгенций многие не согласны, - кивнул головой дядя Хосе.
   Все смотрели на Алонсо, ожидая продолжения.
   - Но в тезисах было кое-что еще, - заметил Алонсо. - Лютер вообще не верит в то, что для спасения души необходима церковь.
   Кто-то из присутствующих ойкнул. Кто-то скрипнул стулом и кашлянул.
   - Он пишет в тезисах, - продолжал Алонсо, - что покаяние длится всю жизнь и завершается только со вступлением в Царствие Небесное, что у римского папы нет никаких особых прав отпускать грехи, потому что в противном случае он бы уже давно отпустил грехи всему человечеству.
   - Интересно, какими будут последствия этого поступка, - заметил Диего.
   - Последствия? - саркастически хмыкнул Энрике. - Сожгут на костре вашего разоблачителя, вот какие буду последствия!
   Тут все заговорили разом. Кто-то утверждал, что грядет раскол церкви, подобный тому, что постиг ее в 1054 году, когда она разделилась на западную и восточную, и обе церкви объявили друг друга ересями. Ему возражали, говоря, что саксонский теолог совершил безумный поступок, который ничего не изменит в существующем порядке вещей.
   Тема спора, как это часто бывает, постепенно менялась, чего сами спорящие не замечали. Теперь говорили о том, действительны ли таинства, если священник тяжко грешит. Ни для кого не было секретом, что многие папы, кардиналы и епископы, будучи монахами, вступали в связь с женщинами, несмотря на обет безбрачия, имели многочисленных любовниц и, располагая не только духовной, но и светской властью, раздавали своим отпрыскам земли, титулы и посты.
   - Неважно, каков священник в своей повседневной жизни, - доказывал с жаром Энрике. - В то мгновение, когда иерей проводит обряд, он является лишь инструментом, через который действует Высшая воля. Поэтому таинство - неважно какое именно, причастие ли, отпущение ли грехов, брак, крещение, рукоположение, - свершается в любом случае, даже если сразу после обряда священник идет к своей любовнице или совершает иное действие, несовместимое с его саном!
   - Дорогой брат, - возражал Диего. - Ты бы хотел лечиться у скверного лекаря? Доверил бы ты жизнь своего ребенка пьяному хирургу? Почему же ты считаешь, что роль священника менее важна, чем роль хирурга? Ведь здесь речь идет о душах, а не о телах, то есть о чем-то куда более долговечном и важном!
   Позже, когда гости разошлись, и Алонсо с матерью уединились в ее покоях, Сеферина спросила его:
   - Что ты сам об этом думаешь, Алонсо? Совершается ли таинство, если обряд ведет плохой священник?
   Алонсо задумался.
   - В свете того, что известно нам с тобой из нашей древней рукописи, - молвил он, - жизнь подобна сну. Поэтому то, во что человек верит, имеет важное значение для того, как складывается его жизнь. Думаю, если человек считает, что таинство действительно совершается, то что-то безусловно в его жизни происходит. Правда, я не совсем четко понимаю, что именно.
   - Ну а как же пример с хирургом? Если человек верит, что хирург безупречен и непогрешим, поможет ли ему это в случае, когда хирург в действительности пьян и не в состоянии выполнить ни одного точного движения?
   - Мы с дедом часто обсуждали эти вопросы, - проговорил Алонсо. - Насколько я понимаю, наши верования и представления формируют то, что мы считаем явью, но это воздействие происходит не мгновенно. Поэтому на качество операции, проводимой пьяным хирургом, воздействует не сегодняшняя наша вера, а какие-то прошлые наши мысли. Мы их, возможно, даже не помним.
   Сеферина понимающе кивнула.
   - Кроме того, - продолжал ее сын, - в глубине нашего сознания есть такие верования, мысли и чувства, о которых мы даже не подозреваем, хотя они тоже воздействуют на нашу явь. Я не раз обнаруживал эти скрытые чувства во второй памяти. Да и ты, надо думать, тоже.
   - Так и есть, - подтвердила старая женщина. - С тех пор, как ты открыл вторую память и рассказал мне о ней, у меня было достаточно времени, чтобы научиться входить в нее. Но как все это соотносится с пьяным хирургом?
   - Я думал, мы уже отошли от этой темы? - рассмеялся Алонсо. - В общем, если я верю в безупречность хирурга, и если моя вера пронизывает все мое существо, вплоть до незаметной в обычных условиях второй памяти, то хирург, даже пьяный, выполнит операцию без единой ошибки. Но... - он замолчал, чтобы дать возможность матери договорить.
   - Но, - заключила за него Сеферина. - Если я верю в собственное безупречное здоровье, и если эта вера пронизывает все мое существо, то никакой хирург мне просто не потребуется! Верно?
   - Верно! Ты очень талантливый человек, мама. И дед Ибрагим, и я всегда очень гордились тобой!
   - Хотела бы я обладать такой сильной верой, благодаря которой могла бы не болеть и не стареть..., - вздохнула женщина, довольная похвалой сына.
   В комнату вошла Кончита с ларцом в руке.
   - Донья Сеферина, вот документы, которые вы просили принести, - сказала она.
   - Спасибо тебе, дорогая. Поставь их на столик и иди отдыхать.
   Обратившись к сыну, когда они остались одни, Сеферина объяснила, что все прошедшие годы хранила документы и письма, имевшие к нему какое-либо отношение.
   Пока Алонсо перебирал листы пергамента и бумаги, Сеферина спросила:
   - Почему ты не написал мне за эти годы, что ты жив?
   - Я много раз порывался сделать это, матушка. Но как только воображал, что может произойти с тобой и другими членами семьи, если такое письмо случайно попадет руки инквизиторов, сразу бросал эту затею! Я ведь не знал, что вина с нас снята.
   Сеферина тронула его за локоть. Алонсо выпрямился, оставив бумаги, и взглянул на нее.
   - Можно ли надеяться, что теперь вы с женой вернетесь в Кастилию? - с робкой надеждой спросила мать.
   Алонсо вздохнул.
   - Матушка, мы не сможем сделать это. Я очень сожалею!
   - Но почему? Вам там лучше, чем здесь? Ты же сам говорил, что в Италии постоянно то здесь, то там вспыхивает война. Разве в Испании не спокойнее?
   - Видишь ли, мама. Я ведь еще ничего не сказал тебе о том, что за человек моя жена. Она орбинавт. Вечно юный орбинавт!
   Сеферина сидела как оглушенная, не в состоянии поверить в услышанное.
   - Ее настоящий возраст, - продолжал Алонсо, - вовсе не двадцать лет. Она твоя ровесница с двадцатилетним телом! Здесь, в Испании, в этой молодой женщине могут узнать некую Росарио де Фуэнтес, которой сегодня должно быть шестьдесят семь лет! И тогда обвинения в колдовстве уже никак не избежать.
   Сеферине вдруг показалось, что это все ей снится. Она даже попыталась провести руку сквозь толщу столешницы, и только когда рука наткнулась на твердую поверхность, убедилась, что разговор с сыном происходит наяву.
   - Ты все-таки встретил орбинавта?! - воскликнула она. - После всех наших стараний, твоих, моих, твоего деда, ты встретил орбинавта! Но почему же ты не рассказал нам?
   - Я тогда не мог этого сделать, - Алонсо покраснел, несмотря на то, что никакой вины за собой не находил. - Я обещал Росарио никому не рассказывать о ее даре. Но сейчас, перед поездкой, мне удалось убедить ее, и она разрешила рассказать тебе.
   - Она всего на два года младше меня, - произнесла Сеферина. Ее первое потрясение стало проходить, но старая женщина теперь знала, что ее жизнь переменилась, даже если внешне ничто на это не указывало. Теперь орбинавты существовали для нее не только в древней рукописи.
   - Я могу быть спокойна, - тихим голосом добавила старая женщина. - Ты в хороших руках, коль скоро у твоей жены столь большой жизненный опыт. Но если ты не можешь переехать сюда, то скажи мне хотя бы, что теперь мы будем видеться чаще, чем раз в двадцать три года!
   - По правде говоря, я хотел предложить тебе, чтобы ты переехала жить к нам в Рим. Мы можем вместе отправиться туда после того, как я завершу все дела в Испании. Думаю, это будет недели через две.
   Сеферина сделала отрицательный жест.
   - Я не в том возрасте и не в том состоянии, чтобы так резко менять свою жизнь, сынок, - молвила она. - Разве что мне все же повезет, и на старости лет я обрету дар орбинавта.
   - Я очень постараюсь приезжать сюда хотя бы раз в год, - пообещал Алонсо.
   Сеферина поежилась, и он помог ей закутаться в плед.
   - Кстати, как узнала Росарио о своих способностях? - спросила она.
   - Благодаря мне. До нашей встречи она об этом даже не подозревала.
   - Как быстро она помолодела?
   - Это заняло у нее меньше месяца. Правда, она каждый день совершала какие-нибудь изменения в реальности. Думаю, скорость омоложения зависит от частоты этих действий орбинавта.
   Алонсо снова стал рассматривать кипу старых писем. В основном это были запросы от его покупателей и клиентов, которые не понимали, куда он исчез.
   Вдруг, вспомнив что-то, Алонсо вскинул голову.
   - Значит, ты тоже не добилась развития дара, - произнес он с горечью.
   - Нет, сынок. Не добилась. Но и того, что у меня есть, тоже немало. Сказочные сны, вторая память. Кто еще может похвастаться, что живет такой интересной жизнью, да еще в моем возрасте!
   - Я больше не надеюсь стать орбинавтом, - признался Алонсо. - Росарио долго скрывала от меня, но я настаивал, и она наконец призналась, что не верит, будто этот дар действительно можно развить упражнениями в снах и наяву.
   - Я тоже склонна думать, что с ним надо просто родиться, - в голосе Сеферины слышалась грустная покорность судьбе.
   - Уже давно я не предпринимаю никаких попыток влиять мыслью на реальность, - Алонсо знал, что мать хорошо понимает его чувства. - Тем более, что все эти годы у меня не было рукописи. Мне ведь пришлось бежать со всей поспешностью, на которую я был способен. А первая рукопись - тот самый оригинал, который когда-то открыл мне дед еще в Гранаде! - осталась в моем доме в Саламанке. Я даже не сомневаюсь, что дом был конфискован короной.
   - Ты теперь можешь забрать мой экземпляр и возобновить свои исследования, - с готовностью воскликнула Сеферина, довольная возможностью предложить сыну нечто действительно ценное. - Что если ключ к тайне хранится в тех отрывках, которые тебе еще только предстоит расшифровать?!
   - Да, спасибо, я собирался попросить тебя о возможности снять копию с твоего экземпляра!
   - Это тяжелый труд, сынок. А ты никогда не был силен в каллиграфии. Постороннему человеку поручить такое нельзя. Поэтому просто забери мой экземпляр.
   - Не волнуйся, матушка! - Алонсо похлопал ее по руке. - Один раз можно приложить усилие. Я твердо решил сделать копию с твоего экземпляра. Кстати, еще один экземпляр должен был остаться у Консуэло. Как странно, что сохранились две копии - твоя и ее, а сам оригинал пропал. Жаль, конечно, но лучше копия, чем ничего.
   - Как знать, может быть, то, что мы в нашей семье считали оригиналом, тоже было копией, просто более ранней, - задумчиво произнесла мать.
   - Да, ты права. - внимание Алонсо привлекло одно из писем. - Что это такое?!
   Сеферина водрузила на нос очки, придерживая их руками, чтобы они не сползали.
   - Вот, смотри сюда, - она показала на оборотной стороне письма дату: "Март 1509". - Это я написала. Тебя искал у нас твой друг Мануэль. Тот самый, которого ты когда-то привез сюда умирающим от ран. Мануэль де Фуэнтес. Ой!
   Сеферина перебила себя, не замечая ошеломленного выражения на лице сына.
   - Де Фуэнтес! Как же я забыла? - воскликнула она. - Ведь у твоей жены та же фамилия? Но почему? Он ее брат?
   - Мануэль искал меня..., - прошептал Алонсо, чувствуя, как по его телу бегут мурашки. - Значит, Росарио права. Ощущение связи с ним ее не обмануло. Он действительно не погиб в форте Рождества вместе с остальными колонистами!
   Сеферина непонимающе смотрела на сына.
   - Он искал меня, - повторил Алонсо. - Мануэль был здесь в том самом злосчастном году...
   Резко оборвав воспоминания, он сказал:
   - Это не брат, а сын Росарио. Вспомни, ведь мы с ним почти ровесники, так же, как и вы с Росарио.
   Сеферина смотрела на него во все глаза.
   - Мануэль участвовал в первой экспедиции дона Кристобаля Колона, - объяснил Алонсо. - Затем был одним из тридцати девяти колонистов форта Ла Навидад на острове Эспаньола. Считается, что все они погибли, перебив друг друга или пав от руки индейцев. Но Росарио всегда настаивала на том, что, если бы Мануэль погиб, она бы почувствовала. У нее есть такое странное свойство. Когда умирает кто-то, кто ей дорог, она чувствует, что рвется соединяющая их ниточка. Когда она целых два года не знала, где я нахожусь, она была уверена, что я жив. Теперь я вижу, что и в случае с Мануэлем она была права.
   Приблизив письмо к огарку со свечой, Алонсо прочитал вслух:
  
   "Мой дорогой друг Алонсо!
   Пишу тебе в надежде, что когда-нибудь ты объявишься, и это письмо попадет тебе в руки. Если же мне повезет еще больше, то, быть может, окажется, что ты знаешь, как найти мою драгоценную матушку, и тогда ты сможешь рассказать ей обо мне.
   Все те, с кем я остался в форте Ла Навидад в ожидании второй экспедиции адмирала Колона, нашли на острове свою смерть. Та же участь постигла бы и меня, если бы не одно неожиданное обстоятельство, о котором я предпочел бы рассказать при личной встрече, ежели таковая когда-либо состоится. Скажу лишь, что мне очень помогли наши с тобой ночные разговоры в доме твоего дяди Хосе Гарделя...
   В дальнейшем жизнь моя сложилась самым неожиданным образом, в результате чего я теперь несу ответственность за благополучие целого народа, детьми которого являются и члены моей собственной семьи. На сегодняшний день мое место на острове Сан-Хуан в Новом Свете, но я допускаю, что, если дорогим мне людям будет угрожать опасность, мы покинем остров. Куда мы отправимся, на сегодняшний день неизвестно и мне самому.
   К сожалению, ничего более определенного о себе я больше написать здесь не могу.
   Увы, мне не удалось отыскать в Кастилии ни матушки, ни тебя. Я обнаружил, что наш фамильный замок конфискован властями, а в соседней деревне никто ничего определенного мне сказать не мог, кроме того, что однажды матушка куда-то исчезла. Один из жителей деревни, в прошлом наш слуга, с сожалением рассказал мне о кончине нашего управляющего Пепе Круса. Возможно, ты его помнишь: он был сержантом в моем отряде в Гранаде. Полагаю, матушка оставила бы мне для меня весточку именно через Пепе, однако я не застал его в живых.
   Надеюсь, матушка пребывает в безопасности и добром здравии. Уповаю так же на то, что когда-нибудь мне удастся отыскать ее. И тебя, дорогой Алонсо.
   Твой Мануэль".
  
   - Итак, сержант Крус не дожил до приезда Мануэля, - задумчиво произнес Алонсо, закончив чтение. - Поэтому Мануэль так и не узнал, что Росарио назначила ему встречу в римском Колизее, куда она приходит четырежды в год по определенным числам. Что ж, по крайней мере я смогу обрадовать ее тем, что ее сын жив!
   Огонь в камине почти догорел. Становилось прохладно.
   - Матушка, - спросил Алонсо. - Ты не помнишь, как выглядел Мануэль?
   - Конечно, помню, - Сеферина удивилась вопросу. - Ведь я не в первый раз его видела тогда.
   - Я имею в виду, сколько лет бы ты ему дала в том году, когда он оставил здесь это письмо, - уточнил Алонсо.
   - Лет двадцать - двадцать пять, - сказала Сеферина. - Меня удивила его моложавость, но я не придала ей значения.
   Брови старой женщины поползли наверх.
   - Я, кажется, поняла твою мысль, - прошептала она.
   Алонсо утвердительно кивнул.
   - Мануэлю в тысяча пятьсот девятом году было сорок лет, - сказал он. - А выглядел он на двадцать. Вывод отсюда очень простой! О том, что он орбинавт, и Росарио, и я знаем очень давно. Его дар впервые проявился во время осады Гранады. Но он тогда не поверил в свои способности и попытался поскорее забыть о случившемся. Впоследствии, когда мы ничего о нем не знали, Росарио очень надеялась, что со временем он перестал страшиться собственного дара. Видимо, так и случилось.
   - Конечно, так и случилось, - согласилась Сеферина. Ей казалось, что ее жизнь превращается в сказку: удивительные люди, о которых она знала с ранней юности, не просто существовали на самом деле. Теперь она поняла, что одного из них она даже знала лично. Обедала вместе с ним в зале этого самого дома, когда он поправлялся после полученных ранений.
   - В противном случае он не выглядел бы на двадцать, - сказал Алонсо.
   - И не спасся бы от индейцев на острове, - добавила Сеферина. - Ведь именно на это он и намекает в своем письме.
   - Ты права! - воскликнул Алонсо и перечитал: - "Та же участь постигла бы и меня, если бы не одно неожиданное обстоятельство... Скажу лишь, что мне очень помогли наши с тобой памятные разговоры в доме твоего дяди".
   - И что ты ему здесь говорил? - с живым интересом спросила старая женщина.
   - Не здесь, а во внутреннем дворике, возле лимонного дерева. Я говорил ему, что жизнь подобна сну.
  

***

  
   Алонсо повезло с погодой. В тот день, когда он прибыл в Саламанку, тучи расселись, и "золотой город" засверкал на солнце во всем своем многообразии. По дороге к древнему мосту через Тормес, гость из Рима часто останавливался, стараясь отчетливее разглядеть подробности того или иного сочетания домов и запомнить его как можно лучше.
   Ему всегда было интересно сравнивать обычные воспоминания с отпечатками в таинственном хранилище опыта, которое он обнаружил много лет назад и назвал "второй памятью". В прежние годы Алонсо попадал в эту область сознания лишь по утрам, во время пробуждения, где-то на неуловимой грани между сном и бодрствованием. Но с годами он научился в любое время дня по желанию вызывать в себе это странное состояние, когда тело погружается в дремоту, но ум заострен и бдителен. Картины во второй памяти всегда были ярче и подробнее, чем обычные воспоминания.
   Так же будет и в этот раз, знал Алонсо. Вот там, из окна второго этажа свешивается простыня. Ветер заставляет ее шевелиться, закручиваться. Какие-то мелкие подробности ускользают от внимания наблюдателя, но глаза их видят и передают изображение во вторую память. Позже, погружаясь в нее, Алонсо, возможно, разглядит что-нибудь, что сейчас лишь промелькнуло и исчезло. Например, пятнышко крови, ради которого неведомые пришельцу из Рима счастливые саламанкские молодожены и вывесили простыню, чтобы показать всему миру, что невеста была невинна.
   Дойдя до площади у моста, Алонсо остановился возле церкви святого Иакова, глядя на двухэтажный особняк, где изящная и образованная куртизанка когда-то обучала его искусству любви и науке дружбы. Какая она сейчас, спустя двадцать три года? Все так же играет на лютне, читает на нескольких языках, время от времени кается, обращаясь к Марии Магдалине, живет на подарки мужчин, но дружбу ценит превыше всяких других привязанностей?
   Почему-то, вспоминая Консуэло, Алонсо чаще всего воображал ее такой, какой она была не в последние их встречи, а в тот самый первый раз, перед собранием литературного кружка. Она стояла тогда наверху лестничного пролета и изучающе смотрела на гостя сверху вниз - стройная, невысокая, в прозрачной накидке и длинном зеленом платье.
   Сохранила ли Консуэло, приближаясь к пятидесятому году жизни, свою грацию танцовщицы?
   С утра Алонсо потратил несколько часов на поиски людей, некогда посещавших вместе с ним литературный кружок у Консуэло Онеста. Ему удалось найти лишь одного - профессора юриспруденции Саламанкского университета Теофило Сааведра. Тот сообщил Алонсо, что Консуэло все еще живет в доме на предмостной площади, по-прежнему не замужем, пишет стихи, пользующиеся популярностью среди местных любителей новой кастильской словесности, и во второй половине дня ее часто можно застать дома. Относительно других занятий Консуэло Сааведра ничего не сказал, а Алонсо не стал спрашивать.
   Особняк, некогда поразивший воображение юного книгочея из Гранады, выглядел не так торжественно и величаво, каким он запомнился Алонсо. Может быть, дело был в некоторой обветшалости или в том, что он не мог тягаться с римскими палаццо.
   На ограде висел молоточек, привязанный веревкой. Некогда его место занимала деревянная лисья голова.
   - Что вам угодно? - спросил пожилой слуга, вышедший на стук.
   - Доложите сеньорите Онеста, что ее просит видеть Алонсо Гардель, - сказал Алонсо, чувствуя, как в нем нарастает радостное предвосхищение.
   Слуга попросил гостя подождать у ограды и удалился, но не успело пройти и полминуты, как раздались торопливые шаги, дверь ограды распахнулась, и женщина в просторном платье цвета светлой бронзы, более объемном, чем обычные жесткие, стесняющие движения одеяния испанок, бросилась ему на грудь, говоря своим знакомым, волнующе певучим голосом:
   - Вестгот! Ты все-таки вернулся! Мой верный, незабываемый друг, мой первооткрыватель сновидческих пространств, великий вестгот Алонсо! Как же я тебя заждалась!
   Она потащила его за руку в дом, не переставая заглядывать ему в лицо и радостно повторять, что она всегда знала, что он вернется. Алонсо говорил в ответ что-то сбивчивое и радостное, называл женщину ласковым словечком из простонародных кастильских песен - сьелито, маленькое небо, - и удивлялся тому, какой необыкновенно миловидной оказалась Консуэло в свои сорок шесть лет.
   Ее формы приобрели некоторую округлость, которая счастливым образом немного разгладила морщинки на лице. Несмотря на то, что движения ее утратили присущую танцовщицам точность, в них сохранилась прежняя женственная плавность.
   В те далекие годы Консуэло не казалась Алонсо очень уж красивой женщиной, и то обстоятельство, что порой она становилась бесконечно желанной, всегда поражало его.
   Однако сейчас Алонсо понял, что красота этой женщины ждала своего часа. Ее сегодняшнее лицо было привлекательно какой-то особой опрятной правильностью черт, которая словно складывалась и завершалась на протяжении многих лет. В облике Консуэло отсутствовала былая соблазнительность, и все же смотреть на это лицо было настоящим удовольствием, несмотря на очевидные признаки возраста.
   - Пойдем в дом, Алонсо, - говорила хозяйка особняка, а гость все никак не мог понять, похожа ли она на его представление о сегодняшней Консуэло, которое он всего несколько минут назад воображал, стоя у церкви святого Иакова. Ее изящно очерченные желто-зеленые глаза казались крупнее, чем в прошлом, форма носа выглядела более правильной, в мягких губах таилась улыбка того свойства, что дарует лишь опыт.
   В доме Консуэло быстро повела гостя наверх по незабываемой лестнице, но Алонсо успел скосить на мгновение глаза и увидеть справа под лестницей дверь в комнату. В этой комнате, называя ее своим альковом, они в былые годы уединялись ради любовных ласк. Так бывало до тех пор, пока Алонсо наконец не встретил во плоти свою даму из медальона.
   Столовая на втором этаже тоже была хорошо знакома гостю. Здесь они проводили когда-то много часов, изучая зашифрованные страницы старинной рукописи и обсуждая тайну искусства сновидцев и орбинавтов. На окнах с тех пор появились иные драпировки, на стенах - иные гобелены, изображавшие уже не сцены любви, а оленей на опушке леса.
   - Ты так хороша! - восхищенно воскликнул Алонсо, когда хозяйка усадила его в кресло и уселась рядышком на кушетку. Она сняла полупрозрачную мантилью. Каштановые волосы прядями падали на виски. На затылке же они были убраны обручами и заколками.
   - Ты тоже неплохо сохранился, - радостно ответила Консуэло. - И где тебя носило все эти годы? Верно, уже знаешь от своих родных, что обвинение с вас обоих давно снято?
   Алонсо принялся горячо благодарить ее за всю помощь, которую она оказала сначала Росарио в дни побега, а затем им обоим, добившись отмены обвинения через посредничество герцога Альба де Тормес - родственника арагонского короля и участника ее литературных вечеров.
   - К сожалению, отстоять замок Росарио так и не удалось, - вздохнула Консуэло. - Так же, как и твой дом в Саламанке. Хорошо хоть, что в самый день твоего побега Росарио догадалась взять у тебя дарственную на магазины. Ведь обвинение в ее адрес было возбуждено лишь через несколько дней, когда ее сосед догадался, что она каким-то образом сумела тебе помочь избежать застенка, и сообщил инквизиции, что она ведьма. За эти дни я по счастью успела оформить у нотариуса продажу магазинов от ее имени герцогу.
   - Если бы не деньги, который ты привезла ей тогда в Барселону, - с жаром произнес Алонсо, - неизвестно, на что бы жила Росарио те два года, что она ждала меня в Генуе.
   Он воображал эту сцену на протяжении многих лет, но так и не придумал, как может выразить всю меру своей признательности.
   - Два года? - спросила с любопытством Консуэло. - Она ждала тебя там два года вместо нескольких дней? Как это случилось?! Поведай мне все по порядку!
   Пока Алонсо рассказывал о том, как был в неволе сначала у пиратов, затем у алжирского купца, слуги доставили из гостиницы, где он остановился, ларец с книгами, лютневыми табулатурами и украшениями. То были подарки для Консуэло от него самого и от Росарио.
   Довольная Консуэло благодарила его, повторяя, что в долгу не останется.
   Затем они заговорили об общих знакомых.
   - Дон Антонио де Небриха, - рассказывала хозяйка дома, - четыре года назад оставил Саламанку и переехал в Алкала де Энарес. Кардинал Сиснерос предложил ему возглавить кафедру риторики в тамошнем университете, причем обещал жалование независимо от того, будет ли дон Антонио действительно вести занятия. Все-таки ему сегодня уже далеко за семьдесят лет.
   - Удивительный человек, - молвил Алонсо. - Я видел изданную в этом году его книгу "Правила орфографии кастильского языка". Он сумел выстроить научную систему практически на пустом месте.
   - Фернандо де Рохас уже несколько раз переиздавал "Селестину", - продолжала Консуэло. - По непонятной мне причине он до сих пор делает это анонимно. Сама пьеса стала необычайно популярной, но автора никто, кроме друзей Рохаса, вроде меня, не знает. В Саламанке его давно нет. Он уже десять лет как живет в Талавере.
   - Да, мне о них обоих рассказывал Теофило Сааведра, - откликнулся Алонсо. - Расскажи о себе.
   - Думаю, он сказал тебе, что я стала поэтессой, - Консуэло тряхнула кудряшками. - Но тебя, старый друг, вероятно, интересует не только это.
   - Не только это, но и это тоже. Надеюсь, ты дашь мне почитать свои произведения.
   Женщина кивнула и улыбнулась, и вокруг глаз собрались мелкие лапки морщин.
   - Дон Гутьерре де Карденас, - сказала она, - который, как ты знаешь, некогда выкупил меня из неволи и долгие годы оказывал мне покровительство, сменил жизнь на смерть еще в тысячу пятьсот третьем году. Около пяти лет после его смерти я продолжала известный тебе образ жизни. Потом это как-то само собой прекратилось. У меня по-прежнему есть круг близких друзей, но все уже привыкли, что Консуэло Онеста вышла из возраста своей блистательной и соблазнительной молодости.
   Консуэло позвонила в колокольчик. Велела вошедшей служанке ступать на кухню и выяснить, скоро ли будет готов ужин.
   - Где твоя лютня? - сказал Алонсо, снова оставшись наедине с Консуэло. - Давно не слышал ее.
   - Как я помню, ты не очень музыкален, - заметила хозяйка.
   - Почему же?! - запротестовал гость. - То, что я не могу правильно спеть ни единой мелодии, еще не означает, что я не умею наслаждаться музыкой. Не забывай, у меня жена композитор.
   - Инструменты у меня вот здесь, - Консуэло отдернула висящую между двумя стенами занавеску, и глазам Алонсо открылось зрелище висящих на стене лютни, виуэлы и нескольких деревянных флейт разных размеров.
   Сняв со стены лютню, хозяйка дома уселась на пуф и пробежалась пальцами по струнам. Алонсо вспомнил, как часто в прошлом она, беря инструмент, садилась на диване в восточной позе со скрещенными ногами.
   Консуэло запела популярный вильянсико Хуана дель Энсины:
  
   Нынче будем пить без меры,
   Есть от пуза, веселиться,
   Ибо завтра нам поститься!...
  
   Теплый голос Консуэло совершенно не изменился. Пока она пела, Алонсо несколько раз закрывал глаза, и тогда ему казалось, что прошедших лет вообще не было, что в последний раз он находился здесь, в доме на площади Пуэнте, не далее, как вчера.
   Завершив песенку драматичным аккордом на очередном повторе строчки "Ибо завтра нам поститься!", Консуэло спросила:
   - Как вы поженились? Неужели венчались?
   - Нет. Только разделили ложе.
   - Она все такая же юная, какой я ее помню? - поинтересовалась Консуэло.
   - Да, все такая же. Мы поменялись ролями. Когда мы познакомились, она была на двадцать с лишним лет старше меня. Теперь, если считать, что она выглядит и чувствует себя как молодая девушка, я лет на двадцать пять старше ее.
   - Однако жизненного опыта у нее по-прежнему больше, чем у тебя, - заметила хозяйка особняка. - Особенно, если добавить опыт стертых ею участков времени.
   - Верно, - согласился гость.
   Глядя прямо в глаза собеседнику и улыбаясь своими желто-зелеными глазами, Консуэло задала еще один вопрос:
   - Каково это, жить с орбинавтом?
  

***

  
   - Ты только что оступился и сильно подвернул ногу. Будь осторожнее, - предупредила Росарио, беря Алонсо под руку. - Иначе мне придется постоянно возвращаться в прошлое, чтобы предотвращать последствия твоей невнимательности.
   Они возвращались домой узкими и кривыми, выложенными булыжником улочками, после очередного - первого в этом, 1509-м году, ибо сейчас было 1 марта, - посещения Колизея. Мануэля, как и во все предыдущие разы, там не оказалось. Алонсо уже давно предполагал, что Мануэль так и не встретился с Пепе Крусом и не получил сообщения от своей матери о том, что в определенные дни она будет ждать его среди развалин огромного древнего амфитеатра. Но, зная, что Росарио не откажется от этих визитов в Колизей, если не будет знать наверняка, что Мануэль не получил ее сообщения, Алонсо не поднимал этой темы.
   В полуденные часы неяркое, еще не осознавшее прихода весны солнце немного прогрело Вечный город, но теперь оно скрылось за далекими холмами к западу от Тибра, и наступавшие сумерки предвещали прохладу и промозглый ветер. Алонсо был рад, что Росарио послушалась его и накинула теплую шаль поверх пышного платья из тяжелых драпировок винно-красной ткани, очень шедшую ее синим глазам и черным волосам.
   - Помнишь, на днях ты так же изменила прошлое, когда я обжегся пламенем свечи? - спросил он.
   - Конечно, - кивнула Росарио.
   - В связи с этим у меня возникает вопрос. Улицы в районе Виа дель Корсо, как, впрочем, почти вся старая часть Рима, весьма небезопасна для поздних прогулок. Но с нами никогда не происходило никаких неприятностей, даже когда мы возвращались домой позже, чем сегодня, почти в полной темноте. Уж не твоих ли рук это дело?
   - Ну вот, догадался наконец! - в притворном изумлении воскликнула Росарио.
   - Значит, бывали случаи, когда к нам приставали ночные грабители, а ты меняла реальность? - Алонсо почувствовал неприятный холодок в области желудка.
   - Только один раз, - пояснила бывшая хозяйка Каса де Фуэнтес. - Мне пришлось столкнуть двух друг с другом лбами и дать приличную зуботычину третьему. Ты, впрочем, тоже вел себя как настоящий рыцарь, сцепившись с четвертым грабителем. Это дало мне необходимую передышку, чтобы окунуться в ткань бытия и вернуться на полчаса назад. В новом витке мы пошли кружным путем, и никаких приключений с нами не происходило. Да и у несчастных грабителей головы тоже остались целы, если только они не наткнулись на других столь же решительных прохожих.
   - Всегда удивлялся, как тебе не скучно переживать заново уже прожитый виток времени, - признался Алонсо.
   - В новом витке мы с тобой шли другими улицами и говорили не о тех вещах, которые обсуждали в первом. К тому же ты знаешь, что мне с тобой никогда не скучно. Да и с собой тоже.
   Алонсо в очередной раз почувствовал мечтательное сожаление о невозможности взглянуть хотя бы одним глазком на те участки яви, что отменяла его жена. О чем он ей и сообщил.
   - Как знать, - задумчиво проговорил он. - Что если существует какое-то пространство, где хранятся все отмененные тобой события.
   - Я в этом уверена, - заявила Росарио. - Если третья память действительно существует, то в ней непременно должен быть край несбывшихся событий.
   - Если она существует, - Алонсо сделал нажим на слове "если".
   "Третья память" была гипотезой, принадлежащей Росарио. Она придумала это название по сходству со второй памятью, открытую когда-то Алонсо. Если во второй памяти хранились все забытые человеком впечатления, знания, чувства и мысли, то в третьей должен был храниться опыт многих людей - возможно, целых родов, групп, народов или даже всего человечества. Росарио допускала возможность того, что в третьей памяти можно обнаружить и запись опыта ушедших поколений.
   Впервые эта идея возникла у высокой кастильской дворянки еще в Каса де Фуэнтес. Она надеялась, что Алонсо, будучи мастером снов и исследователем скрытых областей сознания, сумеет как-то найти доступ к сокровищнице всеобщих знаний и оставить там сообщение, адресованное Мануэлю. Согласно замыслу, это сообщение должно было всплыть в сознании сына Росарио в качестве его собственной догадки или внезапного озарения и дать ему понять, что мать его ждет, что она знает о его способностях орбинавта, что он сам, отбросив всякие страхи, должен использовать эти способности ради собственного спасения и ради той пользы, которую он мог принести другим.
   Алонсо исправно посылал в неведомую и возможно несуществующую даль подобные сообщения, делая это перед засыпанием, но у него не возникало никаких переживаний, которые могли быть истолкованы как отклик адресата.
   Существует ли на самом деле третья память? Алонсо этого так до сих пор не знал. Но он помнил, как однажды обнаружил в старинной книге изображение норвежской крепости Акерсхус и рассказ о том, как шведы, возглавляемые Эриком Кнутссоном, безуспешно пытались взять ее приступом. Эти имена - Акерсхус, Эрик - Алонсо к тому времени знал из собственного сна, привидевшегося ему на несколько лет раньше. Да и вид крепости на рисунке он сразу узнал. Откуда могли взяться в его сне подобные знания? Алонсо полагал, что этот случай является косвенным указанием на существование третьей памяти, но никаких других подтверждений у него не было.
   Как только Росарио и Алонсо, миновав ограду своего дома, вошли в зал, со второго этажа сбежала в длинной ночной сорочке Рената. За ней, еле поспевая, шла ее пожилая нянька Джанна.
   Девочка бросилась к матери и прижалась к ней, уткнувшись в складки темно-красной юбки.
   - Отказывается засыпать, мона Мария, - жаловалась Джанна. - Требует, чтобы с ней посидел кто-нибудь из вас!
   - Ничего, Джанна, - успокоил ее Алонсо. - Ступай домой, пока не стемнело.
   - Спасибо, мессер Даво. Мне идти-то всего два переулка. Да и кто будет ко мне, старой, приставать?
   - Все равно, Джанна, поторопись, - сказала Росарио, гладя дочку по непослушным темно-каштановым, как у отца, волосам.
   - Папа, научишь меня, что делать во сне? - спросила Рената по-кастильски, когда нянька ушла.
   - Конечно, Сероглазка, пойдем к тебе, - Алонсо взял ее за руку.
   Они поднялись по лестнице на галерею второго этажа и вошли в детскую. Кровать - слишком большая для шестилетней девочки - стояла на невысоком помосте. Уложив дочку, Алонсо присел на помост и стал расспрашивать Ренату про последний сон, который она могла вспомнить.
   - Было ли что-нибудь, что тебе не понравилось? - спросил он.
   Девочка смешно наморщила нос.
   - Да! - вспомнила она, и ее большие серые глаза вспыхнули при неверном свете масляной лампы. - Змейка! Я помню, что она мне не понравилась. Она могла меня ужалить!
   О внешности дочери Росарио часто говорила: "Глаза напоминают Мануэля, а вот волосы - твои". При улыбке у дочери возникала на правой щеке точно такая же ямочка, как у Росарио. И эту ямочку Алонсо хотел увидеть сейчас, перед тем, как девочка заснет.
   - Знаешь, как зовут змейку? - спросил он, держа в руке теплую мягкую ладошку дочки.
   - Как? - спросила Рената, затаив дыхание.
   - Ее зовут..., - выдержав паузу, Алонсо сказал: - Ренатучча.
   - Как?! - глаза девочки расширились. - Так же, как и меня?
   - Да, и она об этом знает, - серьезно подтвердил Алонсо. - Змейка Ренатучча совсем не хочет жалить девочку Ренату.
   - А чего она хочет? - шепотом спросила Рената.
   - Играть с тобой, конечно! Поэтому, если ты встретишь ее снова, сразу же предложи поиграть.
   Девочка поразмышляла над услышанным.
   - Я хочу с ней снова встретиться, - решила она. - Как это сделать?
   - Просто закрой сейчас глазки и воображай, что вы играете. Может быть, этой ночью или какой-нибудь из следующих ночей Ренатучча почувствует, как ты хочешь с ней играть, и придет.
   - Хорошо, - чуть слышно сказала девочка и повернулась набок.
   - А где улыбка-солнце? - шепнул Алонсо, укрывая ее.
   Девочка улыбнулась, не открывая глаз.
   Погасив лампу, Алонсо отправился в спальню. Там Росарио укладывала тюк с вещами при свете разбрасывающего искры, установленного на стене смоляного факела. Наутро Алонсо предстояло ехать во Флоренцию. Он собирался провести несколько недель, объезжая маленькие тосканские монастыри в поисках старых римских и греческих рукописей, а заодно посмотреть, в каком состоянии находится принадлежащий ему и Росарио дом на южном берегу Арно.
   Этот дом Алонсо приобрел несколько лет назад во исполнение давней мечты Росарио о городе, ставшем в прошлом столетии средоточием всех искусств и наук и прозванном "новыми Афинами". С тех пор они с Росарио неоднократно бывали во Флоренции, но переезжать туда не торопились. Их жизнь была теперь связана с Римом, где у обоих сложились важные связи: у Росарио - с ее учениками, с музыкантами и ценителями музыки, у Алонсо - в среде литераторов, переписчиков, переплетчиков, книгоиздателей.
   К тому же в прошлые годы, когда Чезаре Борджиа при содействии своего отца, папы Александра VI, действуя огнем, мечом и коварством, отбирал замки и города у местных правителей по всей Романье, в Италии бушевали войны, и Рим был, пожалуй, самым безопасным местом на Апеннинском полуострове. Между тем, у Флорентийской республики было слишком много врагов - от изгнанных оттуда Медичи до властителей Франции и Папского государства, - мечтавших положить конец власти Синьории.
   - Уснула? - спросила Росарио.
   Алонсо кивнул.
   - Каковы ее успехи в освоении снов?
   - Трудно пока сказать что-либо определенное, - замялся Алонсо. - Она же очень маленькая. Мне и в более позднем возрасте тоже не удавалось осознать во сне, что это сон. Думаю, когда-нибудь она научится.
   - Когда будем проверять, нет ли у нее дара орбинавта? - во взгляде Росарио мелькнуло некое напряжение.
   Начинался разговор, который уже неоднократно повторялся прежде. Странно было то, что Росарио при ее бесспорно пытливом и изобретательном уме не приходит в голову простое решение, которое было очевидным для Алонсо. Если бы у Ренаты оказался дар орбинавта, то для того, чтобы девочка не поверила в свое всемогущество и не стала бы со всех детской бесхитростностью использовать его во вред другим людям, Росарио следовало бы просто стереть из ее памяти эпизод с проверкой.
   По всей видимости, Росарио не только стремилась выяснить, наделена ли ее дочь даром, но и страшилась получить ответ на свой вопрос. Страшилась настолько, что гнала от себя мысли о столь простом способе проверки. Возможно, повторяющиеся разговоры на эту тему с Алонсо позволяли Росарио перекладывать ответственность за свою нерешительность на мужа.
   Алонсо уже не в первый раз попытался рассказать ей о проведенной им проверке, но так и не нашел в себе мужество сделать это. Потому что хотел отдалить тот момент, когда Росарио узнает правду, ибо правда могла оказаться нестерпимой для нее...
   - Может быть, ждать осталось не так уж долго, - проговорил он. - Однако давай подумаем, что будет, если окажется, что Рената, как и Мануэль, унаследовала от тебя этот дар.
   - Да, конечно, - молвила Росарио. - Страшно даже вообразить, что может натворить человек с незрелым сознанием, если он наделен такими способностями! Мало ли, какие идеи могут придти ей в голову. Ведь ее власть над людьми и обстоятельствами резко возрастет, как только она поймет, что может влиять на явь. Она будет способна наказать кого-нибудь, кто ее обидит, причем наказание может сильно превысить меру обиды. Рената добрая девочка, но она всего лишь дитя.
   - То есть подождать все же придется? - подсказал Алонсо.
   - Кто знает, в каком возрасте человек действительно становится взрослым, - откликнулась Росарио. - Некоторые не умнеют до самой старости.
   - Рената - девочка способная и умная, - запротестовал уязвленный отец. - Думаю, в шестнадцать-семнадцать лет можно будет осторожно проверить, есть ли у нее дар.
   - Это еще так не скоро! - с неудовольствием проговорила Росарио.
   Помолчав, Алонсо задал еще один вопрос, осторожно подбирая слова.
   - Что если у нее не окажется дара?
   Росарио помрачнела.
   - Для меня это будет означать, что ей вынесен приговор, - глухим голосом проговорила она. - Я понимаю, что Рената окажется в таком же положении, в котором находятся мириады людей, но меня эта мысль не утешает. Если наша девочка лишена моего дара, то это означает, что она состарится и... что она состарится и умрет.
   Последние слова потребовали от Росарио преодоления внутреннего сопротивления. Она села на диван, безвольно уронив длинные точеные руки на колени. Алонсо казалось, она сейчас заплачет. Но вместо того, чтобы утешить жену, он спросил:
   - Значит, ты все время относишься ко мне, как к приговоренному?...
   И тут Росарио часто заморгала длинными ресницами и действительно заплакала, и Алонсо стало нестерпимо стыдно оттого, что он довел ее до слез. Он бросился обнимать ее, бережными движениями пальцев вытирая ей лицо, а она повторяла:
   - У тебя еще может получиться, мой дорогой Алонсо! Ты еще можешь обрести этот дар. Ведь не случайно же об этом писал древний автор в той рукописи!
   - Я больше в это не верю, так же, как и ты, - Алонсо очертил эти слова губами, не произнося их, чтобы Росарио не могла услышать.
   Но она услышала.
  

***

  
   Кухарка сказала, что ей понадобится еще не меньше двадцати минут, чтобы довести до готовности главное блюдо ужина - телятину под розмариновым соусом.
   Консуэло предложила гостю провести это время на свежем воздухе. Они вышли на балкон. Вдали, в просветах между спутанными оголенными ветвями деревьев зависло расплавленное золото заката. Где-то залаяла было собака, но тут же затихла, словно устыдившись царящей в природе умиротворенности.
   - В такие мгновения кажется, что нет ни старости, ни смерти, - сказала Консуэло.
   Прямо перед ними легкий ветерок раскачивал голую ветку платана.
   - Не рассказывала ли Росарио, - спросила Консуэло, - о чем-нибудь таком из собственного опыта орбинавта, чего нет в расшифрованных частях рукописи? О каком-нибудь переживании, которое могло бы послужить ключом для овладения этим даром?
   - Она, конечно, рассказывала всякое, но моим опытам ее рассказы никак не помогли.
   Консуэло с интересом взглянула на Алонсо, ожидая продолжения.
   - Возможно, это окажется полезным для тебя, как знать, - сказал Алонсо. - Она часто упоминала о некотором непередаваемом словами переживании. Росарио называет его "тканью бытия". Таких слов я в рукописи не встречал. Признаться, я не вполне понимаю, о чем она говорит. Хотя, надо думать, если мне самому доведется столкнуться с этим переживанием, я сразу пойму.
   Консуэло не была уверена, полезно ли для нее знание этого сочетания слов, но оно показалось ей интригующим.
   - О чем еще говорит ее личный опыт? Какая теперь у Росарио глубина ствола?
   - Что-то около суток. Почему-то она уже несколько лет не увеличивается.
   - Потому что Росарио достигла наибольшей возможной глубины ствола, - уверенно сообщила Консуэло.
   Увидев изумление, написанное на лице собеседника, она пояснила:
   - У меня ведь все эти годы лежит копия рукописи, которую ты когда-то для меня сделал. Я пыталась двигаться дальше в ее расшифровке, но не особенно преуспела. Прочитала фрагмент, где говорится, что глубина ствола почему-то не бывает больше двадцати четырех часов. В манускрипте так и написано: "по неведомой причине". А дальше идут большие части совершенно непонятного текста. Сколько я ни пыталась разбить поток букв на осмысленные слова, так ничего и не добилась.
   - Когда-то ты предположила, что в разных частях рукописи использованы различные виды шифров, - напомнил Алонсо. - Думаю, ты была права.
   - Мне очень стыдно, что в тот день, когда я приехала к Росарио в Барселону, я не отдала ей для тебя свой свиток. Я ведь знала, как для тебя важна эта рукопись.
   - Что ты! - воскликнул Алонсо. - После того, сколько ты для нас сделала, ты еще говоришь что-то о стыде?
   - Все равно, - заупрямилась Консуэло. - Ты мог за эти годы довести расшифровку рукописи до конца.
   - Ничего, я завтра возвращаюсь в Кордову. Там у меня будет несколько дней до отъезда в Рим. Я использую их для того, чтобы почаще видеться с матушкой. Заодно перепишу ее экземпляр.
   Консуэло вдруг резко сменила тему.
   - Как ты думаешь, мой высокоученый римский друг, - вопросила она с интонацией, в которой Алонсо узнал молодую ироничную хозяйку литературного кружка, - почему орбинавты не стареют? - Консуэло тут же поправила себя: - Точнее, почему они молодеют, когда осуществляют преобразование реальности?
   - Я полагаю, потому, что они воздействуют на сам ход времени, - ответил Алонсо. - Разве может быть время властно над теми, кто властен над ним самим?
  

***

  
   С тех пор, как в 1417 году флорентийский канцлер Поджо Браччолини к радости многих поколений поклонников классической словесности обнаружил в одном немецком монастыре полный текст поэмы Тита Лукреция Кара "О природе вещей", прошло почти сто лет. Со времен же, когда два великих друга-тосканца - Бокаччо и Петрарка - деятельно и не без успеха собирали где только могли уцелевшие тексты древности, - пролетело около полутора столетий.
   С легкой руки Петрарки и Салютати, ратовавших за повсеместное изучение наук, исследующих с самых разных сторон человека и его мир, - studia humanitatis, - в обиход прочно вошло слово "гуманисты".
   В среде гуманистов стало почетным знать не церковную, а классическую латынь, изучать греческий и восторгаться красотой античности. Они разыскивали в библиотеках крупных и мелких монастырей уцелевшие за века забвения и анафемы книги языческих авторов, извлекали из земли остатки древних изваяний. Среди коллекционеров было и немало духовных лиц, как, например, кардинал Риарио, в чьем римском собрании образцов античного искусства оказалась в 1496 году статуэтка, выполненная Микеланджело и в шутку подделанная им под старину. Именно это скандальное происшествие впервые разнесло по всей Италии молву о необыкновенном даровании тогда еще юного тосканца.
   Весной 1509 года поиск древностей был далек от своего завершения. Нетрудно понять радостный трепет, охвативший Алонсо, когда после трех недель встреч и переговоров с хранителями монастырских библиотек и частными лицами по всей Тоскане он наткнулся на почти полный список собрания изречений римского политического деятеля Аппия Клавдия Слепого. До сих пор из этого собрания были известны лишь немногочисленные отрывки.
   Алонсо давно лелеял мечту собрать коллекцию редких древних и современных книг и на их основе создать когда-нибудь общедоступную библиотеку. Его тосканская находка была важным шагом на пути к осуществлению этой мечты.
   Старик, у которого отыскалась бесценная книга, все никак не мог решиться на ее продажу, поскольку не был уверен в том, что книга, вызвавшая интерес у этого римлянина с не вполне понятным акцентом, не заслуживает уничтожения ради предания вечному забвению ее языческого содержания. Он попросил двухдневную отсрочку, чтобы обдумать предложение синьора Даво Алькальде.
   Однако по прошествии этого срока сделка так и не состоялась, поскольку до Алонсо дошли слухи, что в Риме разразилась ужасная эпидемия какой-то малоизвестной лихорадки.
   Встревоженный книготорговец отменил все свои дела в Тоскане и спешно вернулся в Рим.
   На подступах к Вечному городу повсюду горели костры. Кто-то из стражников, охранявших городские ворота, объяснил, что на сей раз причиной поветрия не были обычные малярийные испарения. Болезнь пришла в город извне, с севера, и костры были призваны остановить ее дальнейшее проникновение.
   Город был закрыт не только для внешних ветров, но и для людей. Были запрещены и въезд и выезд. Стражники не хотели впускать Алонсо, и он, теряя драгоценное время, был вынужден доказывать, что является жителем Рима, что в городе у него семья. Наконец уговоры вместе с подкупом сделали стражников уступчивее.
   Улицы были пустынны. Лишь время от времени кто-нибудь вез по боковым улочкам трупы, уложенные на телегу. Или проходила с пением псалмов группа монахов. Алонсо был в ужасе. Все выглядело так, словно началась эпидемия чумы: красные меловые кресты на дверях зараженных домов, чадящий дым костров, заунывное пение, доносящееся из какого-нибудь дома, отсутствие обычной оживленной сутолоки на улицах города.
   Лошадь, груженная свисающей с двух сторон поклажей, не желала идти быстрее, несмотря на понукания ведущего ее под уздцы Алонсо, и он, утратив терпение, привязал ленивое животное к дереву за несколько улиц до дома, и преодолел остаток пути бегом.
   На воротах собственного дома похолодевший Алонсо обнаружил все тот же зловещий крест. На всех трех оконцах, выходящих на улицу, ставни были закрыты, несмотря на дневное время.
   Зал был пуст. Росарио не сидела, обложившись нотами, за клавесином. В камине не теплился огонь. Не было ни учеников, ни слуг, ни няньки. Со стороны кухни не доносилось запахов съестного.
   Охваченный самыми дурными предчувствиями, Алонсо ринулся наверх по лестнице, выкрикивая:
   - Росарио! Рената! Где вы?!
   Как в большинстве домов внутри городской черты, комнаты одного этажа располагалась не совсем на одном уровне, и в большинстве случаев они не были отделены друг от друга дверьми. Входами в них служили арки над извилистыми, зачастую очень узкими, лестничными пролетами.
   Чувствуя страх как чужеродный острый предмет где-то в области солнечного сплетения, не прекращая выкрикивать имена дочки и жены, задыхающийся Алонсо миновал детскую, где никого не обнаружил, и ворвался в спальню. Там на большом супружеском ложе лежали они обе - с закрытыми глазами, осунувшиеся, словно не ели несколько дней, раскрасневшиеся, с разметавшимися волосами, в одних нательных сорочках, несмотря на царящую в комнате прохладную духоту.
   Рената лежала совсем тихо, а у Росарио сквозь дыхание прорывались хрипы.
   - Рената, дочка! - позвал Алонсо. - Росарио!
   Лоб девочки пылал. На коже, под шеей и на руках виднелась розоватая сыпь. Алонсо принялся тормошить дочку. На мгновение показалось, что Рената просыпается, но она лишь застонала, с трудом открыла глаза и снова закрыла.
   Сыпь была и на горячем теле жены. Алонсо заметался по комнате, не зная, что предпринять. Повинуясь безотчетному порыву, он распахнул ставни. В комнату ворвался свежий воздух, стало светлее.
   На входной двери нарисован крест, вспомнил Алонсо. Значит, либо городские служители, либо люди из монастырской больницы знали, что здесь больные. Отсюда следовало, что за Росарио с Ренатой в любой момент могут придти, чтобы увезти их в больницу. Алонсо был полон решимости не допустить этого ни в коем случае. Знаниям больничных лекарей и их способностям противостоять эпидемиям он не доверял. Вспомнил рассказы людей, переживших огнестрельные ранения, о том, как в монастырской больнице прижигали раны раскаленным маслом, отчего они гноились еще сильнее. В таких условиях целительным силам природы приходилась бороться не только с недугом, но и с лечением, считал Алонсо.
   Алонсо предпочел бы найти доктора-араба, но здесь был Рим, а не Кордова или Гранада.
   "Думай!", - приказал он себе. Мысли были спутанные, бессвязные, и ничего конкретного в голову не приходило.
   Алонсо снова подошел к кровати. На груди Ренаты висела на шелковой ниточке медная монетка. Амулет, догадался Алонсо. Вряд ли его дала девочке Росарио. Вероятно, нянька пыталась таким образом защитить воспитанницу.
   Надо было найти хорошего лекаря, сколько бы это ни стоило. Но где найти такого? Можно было порасспросить знакомых, однако все они жили далеко, а Алонсо боялся, что, если он долго будет отсутствовать, его родных могут увезти в больницу. Зато поблизости находилась аптекарская лавка Джильо Кастанди. У него можно было получить сведения о докторах.
   Алонсо мчался по булыжной мостовой, кляня себя за то, что не сразу сообразил обратиться к аптекарю. В лавке оказалось пусто, хотя дверь была закрыта. Недолго думая, Алонсо ринулся из комнаты для приема посетителей в кладовую, где хранились всевозможные снадобья и эликсиры, а оттуда - в обширное внутреннее помещение с дистилляционным аппаратом и большой печью. Там он обнаружил Андреа, подмастерье мессера Джильо.
   - Где аптекарь?! - спросил Алонсо. Видимо, в его облике было что-то весьма устрашающее, потому что подросток в испуге отшатнулся к стене.
   - Учителя нет, - ответил он. - Он вернется только ночью. У него сейчас очень много работы.
   Алонсо простонал, чувствуя, что впадает в отчаянье.
   - Мессере, - робко спросил Андреа. - У вас кто-то заболел?
   Посетитель прокашлялся, ничего не сказав, но мальчик понял, что не ошибся.
   - Сейчас в городе находится один доктор из Вероны, - торопливо заговорил он. - Говорят, у него чаще выживают больные, чем у наших лекарей. Правда, он берет недешево.
   Алонсо, в чьей душе опять возник росток надежды, схватил мальчика за руки.
   - Я отведу тебя в свой дом, - то ли предложил, то ли потребовал он. - По дороге расскажешь, как найти этого веронца! Я пойду за ним, а ты останешься у меня и будешь следить, чтобы никто никуда не забрал моих больных родственников. Хотя нет, если заявятся люди из монастыря, они тебя слушать не станут. Вот что: ты просто запрешься изнутри и никому не будешь открывать, пока не услышишь условный стук, о котором мы с тобой договоримся.
   Андреа колебался, но Алонсо посулил ему несколько серебряных скудо, и он согласился.
   Врача звали Джироламо Фракасторо. Увидев перед собой смазливого щеголя с выразительным взглядом и густыми, спускающимися до подбородка прямыми линиями темно-каштановых усов, Алонсо подумал было, что зря послушался совета несмышленыша Андреа: врачу на вид было всего лишь около тридцати лет. Однако Алонсо быстро отбросил свои сомнения. Не мог же подмастерье аптекаря сам придумать слух о мастерстве мессера Джироламо.
   Найти веронца оказалось легче, чем уговорить его.
   - Я слишком занят, синьор Даво, - отвечал он на все доводы Алонсо. - Это удивительно, что вы меня вообще застали! Я даже не собирался оставаться в Риме и уже давно был бы в Вероне, если бы не эпидемия. А в эти дни мы с помощником, как вы понимаете, просто сбиваемся с ног.
   Алонсо повышал цену за его услуги, но Фракасторо лишь пожимал плечами, говоря, что в Риме достаточно богатых и знатных людей, которые заплатят ему любые деньги за шанс спасти жизнь близких. Алонсо уже собрался уйти ни с чем, когда лекарь, увидев выражение бездонной скорби в глазах собеседника, спросил его, чем он занимается. Услышав ответ, веронец заинтересовался старинными книгами, собранными Алонсо за несколько последних лет. Тот обещал не только показать врачу свою коллекцию, но и подарить ему любую книгу на его выбор.
   Это решило дело, и вскоре Алонсо и доктор с помощником уже шагали по зловещим пустым улицам. Оба медика были в длинных черных льняных плащах и в масках с клювами, отчего напоминали фантастических птиц. В клювах содержались ароматические масла, предохраняющие от миазмов.
   - Разве это не одеяние лекаря чумы? - спросил Алонсо, надеясь, что ошибается.
   - Вы правы, - голос веронца звучал из под маски странно и неузнаваемо. - Правда, сейчас мы имеем дело не с чумой, однако эта лихорадка ничуть не менее заразна.
   Выяснилось, что у Фракасторо есть собственные, отличные от общепринятых, взгляды на то, как распространяются заразные болезни.
   - Видите ли, синьор Даво, - сказал он. - Я не верю, что эпидемии вызваны испарениями земли, гниением почвы или положением звезд на небе. Те, с позволения сказать, медики, которые прибегают к астрологии для предсказания очередной вспышки моровой язвы, лишь зря тратят свое время.
   Алонсо, который в другое время очень заинтересовался бы подобными рассуждениями, сейчас ни о чем, кроме своей тревоги о Росарио и Ренате, думать не мог. Но он из вежливости кивал, и у собеседника, видимо, возникло ощущение, что его внимательно слушают.
   - Я считаю, что болезни передаются от человека к человеку особыми семенами, - словоохотливо разъяснял мессер Джироламо. - Причем, у каждой болезни - свои семена. Когда-нибудь надеюсь написать об этом книгу.
   Про болезнь, свирепствующую в Вечном городе, Фракасторо сказал, что она часто поражает команды кораблей, солдат в лагерях, заключенных в тюрьмах. Врачи называли ее корабельной лихорадкой.
   - Она относится к тому классу болезней, - сказал врач, - при коих сильный жар сопровождается помутнением сознания и бредовыми видениями. Ум больного словно находится в тумане. Именно так Гиппократ и называл эти болезни.
   Слово, произнесенное врачом, всего лишь означало по-древнегречески "туман", но сейчас оно показалось Алонсо грозным рыком опасного, неумолимого хищника.
   - Тиф, - повторил он шепотом, и по спине его побежали мурашки страха.
   Войдя в дом, Алонсо и медики обнаружили в зале пришедшую в себя Росарио и Андреа, старавшегося держаться подальше от хозяйки дома. Росарио куталась в меховую шаль. Глаза на ее бледном, исхудавшем лице казались не синими, а светло-голубыми, почти прозрачными. Возможно, это была лишь игра света.
   Алонсо бросился к жене и обнял ее. Росарио вся дрожала: жар спал, сменившись ознобом.
   - Что с Ренатой?
   - Иногда бредит, - хриплым голосом ответила Росарио. - Порой просыпается, но тут же снова впадает в забытье. Я не знала, что ты уже вернулся.
   - Как ты сама?
   - Я справлюсь. Но ты меня лучше не обнимай, можешь заболеть.
   Алонсо, заплатив мальчику, отпустил его, после чего они с врачами поднялись в комнату, где лежала девочка.
   - Это я во всем виновата, - шептала Росарио, пока врачи осматривали Ренату, прикасаясь к ней специальными палочками, чтобы не заразиться. - Когда я поняла, что Рената больна, - это было почти неделю назад, - я попыталась вернуться как можно дальше в прошлое, чтобы пораньше привести к ней врача или вообще уехать с ней из города. О Алонсо, - простонала Росарио, - это не помогло! Я вернулась почти на сутки в прошлое, привела врача, когда, как мне казалось, болезни еще не было. Но врач осмотрел ее, нашел на ней незаметные для меня признаки болезни и сказал, что Рената заражена уже несколько суток и скоро надо ждать жара и бреда. Я ничего не могла изменить! А потом и сама заболела, провалялась в бреду несколько дней и лишь сейчас пришла в себя...
   Алонсо, не зная, как утешить жену, усадил ее в кресло и предложил ей воды.
   После Ренаты мессер Джироламо настоял на осмотре Росарио, несмотря на то, что она не считала это необходимым.
   - Синьор Даво, - сказал лекарь наконец, отведя Алонсо в сторону, пока его помощник, смазывал сыпь на теле девочки каким-то препаратом. - Я не буду брать у вас никаких книг, поскольку не имею на это права. Вы мне только заплатите деньги, как любой другой клиент. К сожалению, мы с Густаво не в состоянии помочь вашей дочери. Остается лишь уповать на Господа Бога.
   - Неужели нет никакой возможности спасти ее?! - Грудь Алонсо стиснул железный обруч подступающего горя.
   - Какой-то шанс есть. Мы, конечно, дадим вам всякие мази и эликсиры. Кроме того, Густаво, будучи цирюльником, прямо сейчас сделает ей кровопускание. Но, несмотря на эти средства, счастливый исход, к сожалению, слишком маловероятен. Что же до вашей жены, то она необъяснимым образом победила болезнь на несколько дней раньше, чем это бывает у людей с самой сильной сопротивляемостью. За мону Марию можно не беспокоиться.
   - Когда мы должны были обратиться к вам, чтобы не поздно было спасти Ренату?! - спросил Алонсо в отчаянной надежде на то, что Росарио сможет еще вернуться в прошлое и привести сюда мессера Фракасторо еще вчера, когда сам Алонсо находился в Тоскане. Но тут же вспомнил, что весь вчерашний день Росарио пролежала в забытьи, перемежаемом бредом. Она все равно не смогла бы ни за кем пойти.
   Впрочем, ответ врача тоже не оставлял никакой надежды.
   - Около недели назад я мог бы порекомендовать какие-то меры, способные уберечь ваших близких от заражения, - сочувственно произнес Фракасторо. - Кстати,синьор Даво, вам самому важно соблюдать меры осторожности.
   Он еще что-то говорил о том, как следует хозяину дома беречься от возможности заражения, но Алонсо не слышал его слов. Истина о том, что Рената уходит навсегда, затопила его существо своей непомерной огромностью.
   К середине следующего дня Рената уже не дышала.
   Лицо Росарио окаменело. Она выплакала все слезы и теперь только повторяла, что сама во всем виновата.
   - Но почему же ты так казнишь себя?! - спрашивал Алонсо, ненадолго выбираясь из мрака отчаянья, чтобы хоть как-то поддержать жену. - В этом никто не виноват.
   - Мы оба виноваты! - Росарио была теперь безжалостна и к себе, и ко всему белому свету. - Если бы мы проверили ее, и оказалось бы, что она наделена даром орбинавта, она сейчас уже имела бы идеальное тело, как и я. И справилась бы с болезнью!
   - А если бы оказалось, что она этим даром не обладает, - безучастно отозвался Алонсо, - ты бы с тех пор все время жила в сознании того, что нашей дочке вынесен приговор.
   Росарио закусила губу.
   - Я сама тебе сказала это когда-то. Ты ответил, что, согласно такому ходу мыслей, ты тоже обречен.
   Алонсо кивнул, думая о том, как тяжело должно быть Росарио от осознания своей неувядающей юности. После потери дочери он не хотел бы жить вечно. Так ему сейчас казалось.
   - Алонсо! - произнесла Росарио с неожиданной твердостью. - После похорон мы должны немедленно покинуть Рим, чтобы ты не заразился!
   - Думаю, уже поздно, - откликнулся Алонсо, не зная, чего ему хочется больше: умереть от болезни, чтобы не жить с сознанием потери дочери, или остаться в живых, чтобы утрата, которую понесла Росарио, не стала двойной.
  

***

  
   - Я очень сочувствую вашему горю, - Консуэло коснулась локтя Алонсо и тут же опустила руку. - Как вы оба сейчас?
   - С тех пор прошло восемь лет, - сказал Алонсо. - Память о таком событии всегда причиняет боль, но жизнь все-таки продолжается.
   - Ты заразился тогда этой ужасной болезнью?
   - Семена тифа, если пользоваться языком мессера Фракасторо, почему-то не заинтересовались мной. - ответил Алонсо.
   Чувствуя потребность сменить тему разговора, он спросил собеседницу, достигла ли она каких-то сдвигов в попытках развития дара орбинавта.
   - Нет, - ответила Консуэло. - Если бы не живое подтверждение, каким является твоя красавица-жена, я бы вообще разуверилась в самой возможности такого дара. Совсем другое дело - сказочные сны, которым ты меня когда-то обучил, за что я остаюсь твоей должницей на всю жизнь.
   - Часто они у тебя бывают? - поинтересовался Алонсо.
   - Нет, не очень. Несколько раз в месяц. Но дело не в этом. Помнишь, я когда-то рассказала тебе, как во сне ущипнула себя, чтобы убедиться, что это сон, а затем, проснувшись, обнаружила на руке синяк?
   - Да, - оживился Алонсо. - Ты мне его даже показала! Я тогда решил непременно повторить этот опыт и, представь себе, забыл.
   - Тогда в твоей жизни появилась Росарио, дорогой вестгот, - напомнила хозяйка особняка. - Неудивительно, что ты не очень часто вспоминал донью Консуэло и ее опыты. Гораздо менее объяснимо то, что и я об этом забыла на долгие годы. Но однажды вдруг вспомнила - причем, произошло это при не очень приятных обстоятельствах.
   Консуэло поведала Алонсо, чье изумление к концу ее рассказа было много больше, чем в его начале, что однажды у нее на запястье правой руки возникла опухоль размером с горошину, причинявшая некоторую боль, если что-нибудь касалось этого места. Обращаться к хирургам сеньорита Онеста боялась. И тут кто-то на собрании литературного кружка упомянул асклепиадов - жрецов Асклепия, приводивших больных в святилище бога врачевания, чтобы больные могли получить лечение в сновидении. Согласно преданиям, им во сне являлся сам Асклепий и лечил их.
   - Вот тут-то я и вспомнила про удивительный щипок! - воскликнула Консуэло. - Точнее говоря, про синяк на руке. Ведь он был неопровержимым доказательством связи между сном и явью. Я приняла некое решение и заранее продумала последовательность действий. Долго пришлось ждать прихода сказочного сновидения, как ты их называешь.
   Консуэло внезапно замолчала, наслаждаясь нетерпеливым замешательством гостя.
   - И что же?! - Не выдержал ожидания Алонсо.
   - Примерно через неделю после того собрания кружка мне наконец приснился сон, в котором я знала, что сплю. Я немедленно вытянула перед собой руки и пожелала, чтобы опухоль на правом запястье исчезла. Она тут же превратилась в засохшую веточку и отвалилась. На руке остался крошечный след, этакое пятнышко, напоминающее по форме разрезанную напополам горошину. Я тут же вызвала жреца Асклепия и потребовала, когда он передо мной возник, дать мне мазь, исцеляющую все. Не больше, не меньше!
   - Покажи! - Алонсо не желал ждать, пока медленное течение рассказа доберется до своего драматичного финала, и взял Консуэло за руку. Кожа на правом запястье была такой же гладкой и чистой, как и на левом. Консуэло победно улыбнулась.
   - Опухоли не было, когда ты проснулась?! - спросил Алонсо, еще недавно наивно полагавший, что его больше ничем не удивишь.
   - Нет, не так быстро, - рассмеялась хозяйка особняка. - Она была на своем месте. Я даже испытала некоторое разочарование, но не придала всему этому большого значения. В глубине души я ведь не особенно верила в то, что этот опыт приведет к результату. В конце концов, тот синяк мог образоваться от какого-то забытого столкновения со стеной, о котором я просто забыла, и случайно совпасть со сном про щипок. Однако к концу дня мне показалось, что опухоль немного уменьшилась. Совсем чуть-чуть. Утром же она была уже вполовину меньше!
   - Когда-то я поразил тебя, рассказав о сходстве сна и яви, - промолвил Алонсо. - Но теперь ты поражаешь меня еще больше!
   - Самое забавное, что, когда опухоль спала полностью, от нее остался след - точь-в-точь такой, как в моем сне, напоминающий разрезанную горошину.
   - Ты после этого делала что-нибудь подобное? - спросил Алонсо, все еще неспособный унять дрожь возбуждения, вызванного рассказом о лечении во сне.
   - И не один раз. Но следующим этапом можно считать случай, когда я сумела вылечить мою незабвенную Суад, которую ты, вероятно, помнишь. Она живет в этом же доме. Теперь больше не служит у меня, но мы по-прежнему поддерживаем доверительные отношения.
   - Иными словами, ты можешь исцелять и других людей?! - воскликнул Алонсо.
   - Увы, это получается не всегда. Порой мне что-то мешает сосредоточиться на воображаемых во сне целительных действиях.
   - Все равно то, что ты открыла, совершенно невероятно! - Алонсо зашагал по балкону, уже не глядя на красоты заката. - Интересно, это какая-то способность, присущая лишь тебе одной, или же такое может делать всякий, кто умеет осознавать сны?
   - Я рассказала Суад о сказочных снах, надеясь, что она повторит мой опыт, - сказала Консуэло. - Но ей ни разу не удалось во сне вспомнить о своем намерении, потому что она никогда не знала, что это сон. Теперь мне очень интересно, получится ли и у тебя что-нибудь в этом духе. Я надеюсь, ты проверишь это и напишешь мне о результатах!
   - Только иносказательно, - веско сказал Алонсо, - чтобы письмо, если оно случайно попадет в чужие руки, не могло вызвать слишком большого интереса к нашим занятиям. Кстати, ты не могла бы исцелить отцов-инквизиторов от болезни, чье имя - воинствующая нетерпимость?
   - Увы, - вздохнула Консуэло. - Их слишком много...
   Она отвела Алонсо обратно в столовую, где уже был накрыт стол. Прежде, чем хозяйка и гость сели ужинать, Консуэло, извинилась и попросила подождать ее несколько минут. Пока ее не было, Алонсо спрашивал себя, была бы жива сейчас Рената, если бы он в том злосчастном году уже знал о возможности лечить во сне.
   Вернувшись, Консуэло вручила ему свернутую в рулон пергаментную рукопись.
   - Это мой тебе подарок, - торжественно произнесла она.
   Развернув свиток, Алонсо увидел сплошной текст без пробелов между словами, начинавшийся сочетанием букв, которое можно было истолковать как "Свет в оазисе", если не знать, что в действительности его следует читать как "орбинавт", ибо языком рукописи, несмотря на еврейские буквы, была латынь.
   Алонсо поднял вопросительный взгляд на Консуэло.
   - Сама переписала, - объяснила она. - Много лет назад. Я ведь никогда не сомневалась, что ты еще появишься. Вот и приготовила тебе сюрприз.
   - О, сьелито! - прошептал Алонсо, водя пальцем по знакомым словам первой страницы манускрипта. - Как же я тебе за все благодарен!
   - Когда-то ты переписал его для меня. Позже я сделала то же самое для тебя. Ну не смешно ли? - Консуэло уселась на соседний стул и протянула к Алонсо свой бокал, чтобы он наполнил его вином из кувшина. - Теперь тебе не придется заниматься копированием экземпляра доньи Сеферины, и ты сможешь уделить своей матушке больше времени.
   - Не знаю, чем могу тебя отблагодарить, - молвил Алонсо.
   - Знаешь! - уличила его Консуэло. - Расшифруй рукопись до конца. Выясни, как же можно все-таки развить в себе дар орбинавта вместе с вожделенной вечной юностью. Сделай это, пока мы совсем не одряхлели, и поскорей сообщи мне!
  
  

- Глава 2 -

1527 г.

   Я хочу принадлежать себе, а не другим, и кто меня желает, пусть у меня меня и просит.
  
   Бенвенуто Челлини
  
   Приближение друзей к памятнику распугало голубей. Лишь один из них - толстый сизый - продолжал важно расхаживать, ударяя головой по воздуху взад-вперед, как молоточком. Когда Лоренцо попытался дотянуться до него носком ноги, голубь спохватился и шумно взмыл, устремившись вслед за сородичами.
   Кассия внимательно разглядывала бронзового курчавого всадника, не обращая внимания на тихо переговаривающихся спутников.
   - Значит, ей не двести лет? - спросил Риккардо. Увалень-цирюльник во все глаза разглядывал Безымянную, пытаясь осмыслить услышанное.
   - Она говорит, что жила еще во времена языческих императоров, - откликнулся студент. - Но я думаю, она ошибается! Я и в двести лет поверить не мог, а тут мне такое говорят!..
   - Ошибается? - переспросил цирюльник.
   - Да. Видимо, память стала возвращаться к ней беспорядочными воспоминаниями, и она путает то, что ей рассказывали учителя, с событиями собственной жизни.
   - Но как же названное ею имя?
   - Полагаю, читала книгу о некой Кассии Луцилле.
   Златовласая девушка в изумрудном платье с раздутыми накладными рукавами из золотистой ткани, услышала свое имя. Она только что сумела найти в сумбуре мыслей вопрос, интересовавший ее сейчас более всего остального:
   - Сколько лет прошло после его времени?
   Лоренцо задумался.
   - Марк Аврелий правил в середине второго столетия от рождества Христова. Сейчас шестнадцатое. Получается почти четырнадцать столетий.
   Произведя быстрый мысленный пересчет, Кассия пришла к выводу, что пролежала в спячке более тысячи двухсот лет! Ей показалось, что земля уходит из-под ее ног.
   Тысячу двести лет, ошеломленно думала наследница древней цивилизации, она пролежала в дурмане, время от времени просыпаясь на несколько минут и вновь погружаясь в бесконечный сон! Двенадцать веков!
   Как можно так заснуть? Что это было за наваждение?!
   Взгляд Кассии упал на уставившихся на нее Риккардо и Лоренцо. С тех пор, как она проснулась, и до сегодняшнего дня, окружающий мир вызывал у нее лишь любопытство, но не удивление, ибо Кассии не с чем было его сравнивать. Но теперь, когда на нее нахлынули воспоминания, она вдруг увидела, что находится в совсем другом, непривычном для себя мире. Это были иные, незнакомые времена.
   Стоящие перед ней и с любопытством разглядывавшие ее двое молодых людей, как, впрочем, и все другие мужчины в этом городе, носили штаны. В прежнем мире Кассии мужчины в штанах встречались не так часто. Обычно так одевались легионеры, служившие в холодных районах, а также персы и различные варвары, которым в определенные периоды подражали отдельные римляне. Впрочем, эти люди, вероятно, и были потомками варваров, сумевших в конце концов победить и уничтожить гордый Рим.
   Головные уборы этих юношей - мятая темная шапчонка Риккардо и залихватски сдвинутая набок длиннополая шляпа Лоренцо - тоже выглядели непривычно. В этом мире, в отличие от Рима, который помнила Кассия, вообще редко можно было встретить мужчину с непокрытой головой.
   Кассия казалась себе в эту минуту персонажем произведений Лукиана, попавшим на Луну, где все ново и незнакомо. Взять хотя бы тесное нагромождение двух- и трехэтажных домов с беспорядочно расположенными окнами, со всех сторон окружавших площадь. Ни одной инсулы! Не было видно и прежних домов знати с их радовавших глаз геометрически безупречной формой. Дворцы, попадавшиеся среди всего этого скопища, были помпезны, причудливы, не похожи один на другой.
   Кассию неожиданно пронзила мысль о ее даре.
   Дар! Вот самое главное, о чем следовало сейчас думать вместо того, чтобы рассуждать об изменившейся за многие века архитектуре или одежде! Не утратила ли Кассия свой бесценный дар за столетия пребывания во сне?
   Кассия, находясь в шаге от панического ужаса, с трудом заставила себя погрузиться в таинственное пространство воображаемых волокон. Ее целью было - стереть из памяти спутников свое признание о том, из каких глубин времени она к ним пришла.
   К ее неимоверному облегчению это получилось!
   Все трое снова находились на улочке, выходящей к площади. Кассия сидела на траве, Лоренцо учтиво помогал ей подняться, а она отворачивалась от него, удивляясь, как такая миловидная наружность и щегольская одежда сочетаются с тяжелыми телесными запахами, образующими вместе с резким фимиамом духов совершенно нестерпимую смесь.
   Здесь, в этом мире, даже изящные франты пахли хуже, чем плебеи Субуры. Кассия давно это заметила, но сейчас, когда вернулась память, запахи стали раздражать ее намного сильнее. Впрочем, ликование от того, что дар Тайного Божества не покинул ее, было в эту минуту куда важнее.
   - Что с тобой, госпожа? - спросил Лоренцо. - Тебе плохо?
   - Пожалуйста, отведите меня домой!
   Двое друзей усадили ее на мула и отправились в обратный путь.
   Дар сохранился! Столетия не стерли его! Так же, как они не причинили вреда ее телу. Кассия чувствовала, что полна той самой радости бытия, которая так характерна для вечно юного тела.
   В этом новом витке, в отличие от стертого, Кассия решила не торопиться с откровениями, прежде, чем она не разобралась в том, как устроен новый, неведомый мир. Она не стала говорить, что была знакома с императором-стоиком и его супругой, не назвала своего имени.
   Двое друзей опять считали, что Безымянная заснула около двухсот лет назад и теперь никак не может вспомнить, откуда она родом и как ее зовут.
   Всегда лучше проявить излишнюю скрытность, чем излишнюю доверчивость. Риккардо и Лоренцо ни к чему знать, что их таинственная гостья обрела память, и что возраст ее исчисляется даже не веками, а тысячелетиями. Кассии стало интересно, каков ее настоящий возраст. Для этого ей был необходим точный ориентир на шкале времени, а не приблизительные слова студиозуса о том, что Марк Аврелий правил в начале, как он выразился, "второго столетия".
   Было ясно, что в этом новом мире используется незнакомый Кассии календарь. Пока маленькая процессия направлялась по узким улочкам, ведущим к пьяцца Навона, Кассия пыталась выяснить у Лоренцо какую-нибудь точную дату по их христианскому летоисчислению, которая помогла бы ей в расчетах. Но студент не мог припомнить ничего конкретного - ни годов правления знакомых Кассии императоров, ни дат великих битв.
   - Зачем тебе это? - удивлялся он. - Надо понимать, госпожа, что ты начала что-то вспоминать?
   - Да, видимо, меня учили древней истории. Только годы вылетели из головы.
   Лоренцо, оправдываясь тем, что на факультете права никто не ждет от него знания всех исторических дат, обещал порыться в университетских книгах и выяснить интересующие Кассию сведения.
   Вечером, перед ужином, Кассия пошла в кухню и, пользуясь жестикуляцией и смесью латинских и немногих известных ей итальянских слов, напомнила старой Терезе, что ей, Безымянной, полагается отдельные миска и ложка. Рябая тетка цирюльника постоянно забывала об этой прихоти странной гостьи: ведь все остальные, как водится, зачерпывали ложками похлебку из общего котелка.
   Затем Кассия вернулась в гостиную и уселась за стол. Речь мужчин на незнакомом ей языке казалась чем-то вроде журчащего ручья и не отвлекала от мыслей и воспоминаний.
   Друзья тоже не обращали на нее особого внимания, ибо разговор у них зашел о нависшей над Римом угрозе небывалого вторжения. Бывший коннетабль Франции Шарль де Бурбон, уже несколько лет воевавший на стороне Карла V Габсбурга, императора Священной римской империи, против своего короля Франциска I Валуа, решил повести находившиеся под его началом войска на Рим. Теперь в его намерениях уже никто не сомневался. Сорок тысяч испанских солдат и немецких ландскнехтов, которым Карл V не сумел выплатить жалования из истощенной постоянными войнами казны, не проявляли желания дожидаться тех времен, когда улучшится финансовое положение Габсбургов. Ведь впереди лежал Рим, представлявшийся им оставленной без присмотра гигантской сокровищницей.
   В Риме ходили слухи, что к имперской армии присоединились несколько итальянских кондотьеров со своими отрядами, а также множество искателей приключений. Между тем, защитников города было всего около пяти тысяч - швейцарская гвардия в Ватикане, стража порядка и ополчение, руководимое кондотьером Риенцо да Чери.
   Лоренцо обвинял в сложившемся положении папу Климента.
   - Как же можно было столько месяцев платить отрядам Черных Полос и распустить их как раз тогда, когда нужда в них стала особенно острой?! Вероятно, он, как и его родственник, папа Лев, и все остальные Медичи, беспокоятся только о флорентийских делах.
   - Прекрати поносить его святейшество! - возмутилась Тереза, вытирая руки о фартук. - Или ты никогда не слышал о непогрешимости папы?
   - Мона Тереза! - воскликнул Лоренцо с дурашливым выражением на лице, запуская руку в миску, где лежали куски говядины. - Простите легкомысленного студента, но его святейшество, похоже, относится к тезису о своей непогрешимости с такой же серьезностью, как и вы.
   Тереза в сердцах сплюнула, но из-за стола не ушла.
   - Говорят, ответственность за роспуск Черных Полос несет посол Флорентийской республики Якопо Сальвиати, - заметил Риккардо, недавно записавшийся в ряды городского ополчения и теперь бывший в курсе всех римских слухов. - Это он посоветовал папе так поступить.
   Молодой цирюльник никогда бы не признался даже на исповеди, что уход Черных Полос, будучи бедствием для Рима, принес ему своеобразное чувство облегчения, поскольку с ними город покинул и его личный враг, потомок врагов его семьи, Бруно Маскерони, командовавший одним из отрядов. Риккардо с удовольствием встретился бы с ним лицом к лицу, но не с постоянно сопровождавшими его многочисленными головорезами.
   - Твои слова лишь подтверждают мой довод, - ответил ему Лоренцо. - Наш светский и духовный государь слишком уж доверяет здравому смыслу посланников с его родины. Впрочем, я ведь беру с него пример, так что мона Тереза права: не след мне порицать его святейшество за то, что он имеет дело с тосканцами. Я ведь тоже веду с ними дружбу.
   Студент рассказал, что его флорентийские собутыльники по "Погребку Филиппо" убедили его вступить в отряд, готовившийся защищать дом некоего аристократа по имени Алессандро дель Бене. Весь отряд, за редкими исключениями, состоял из выходцев из Тосканы и насчитывал около полусотни человек. Командовал им флорентийский музыкант и золотых дел мастер, не знавший страха рубака и задира, что не мешало ему до сих пор изготавливать искуснейшие ювелирные изделия по заказу самых знатных людей государства, от жен банкиров и аристократов до высших прелатов, включая самого папу.
   Рассказ Лоренцо прервало неожиданное поведение Безымянной, которая вскочила с перекошенным от ненависти лицом и занесла над столом руку с кулаком, остановив ее в самое последнее мгновение. Мужчины замолчали, в недоумении уставившись на разгневанную рыжую гостью. Испуганно вскрикнула Тереза.
   Кассия сумела совладать с желанием ударить по столу, зная, что может расколоть его надвое. Но гнев искал выхода, и она, резко отвернувшись, быстрым шагом удалилась в свои покои. Там, стиснув кулаки, она села на ларь возле кровати, уставившись невидящими глазами на стену.
   Перед ее мысленным взором снова и снова проплывали воспоминания о том, как "кентавры" сумели перехитрить ее и усыпить. Нетрудно было догадаться, кто придумал этот трюк с маленькой рыжей зеленоглазой девочкой, так похожей на Кассию, когда она в шестилетнем возрасте томилась в мрачном подземелье. Это мог быть только он, лицемерный актер, которому Кассия однажды рассказала историю своего детства! Со всеми его прекраснодушными разговорами о сострадании, он проявил змеиное коварство...
   Кассии пришло в голову, что виновник ее бед может быть еще жив, ведь он, как и она, не подвержен старению. Это давало слабую надежду найти его и поквитаться. Из-за него Кассия утратила свой мир и свою эпоху, именно он и его жалкие пособники сумели одержать верх над той, которой самими богами было предназначено править миром! Все ее планы пошли прахом по его вине! Она оказалась в мире, где никому не могла доказать свое высокое происхождение, где у нее не было ни имени, ни богатства, ни влияния.
   Кассии еще повезло, что этот неуклюжий, вечно краснеющий, не умеющий улыбаться верзила Риккардо, который, судя по всему, умудрился поддаться ее чарам, пока она спала, разбудил ее. Иначе так и лежала бы она беспомощной мумией еще не одну тысячу лет, если бы не погибла из-за какой-нибудь войны или эпидемии.
   Ей захотелось сделать что-нибудь приятное для своего спасителя, и само это желание немного успокоило гордую ровесницу древних римлян. Кассия вспомнила, как однажды в тот период, когда она уже проснулась от векового сна, но еще жила в тумане беспамятства, - когда ее жизнь мало чем отличалась от жизни животного или растения, - она увлекла Риккардо на ложе любви, но в последний момент не смогла преодолеть отвращения из-за запаха его немытого месяцами тела и гнилостного дыхания.
   Кассия, успокоившись, расцепила побелевшие пальцы. Ей стало интересно, почему за столетия неподвижности ее мышцы сохранили свою гибкость, вместо того, чтобы одеревенеть. Возможно, из-за того, что время от времени она просыпалась и хоть немного, но двигалась? Или дело было в особенностях ее вечно юного тела?
   На следующий день Лоренцо сообщил ей точную дату смерти императора Клавдия в соответствии с христианским летоисчислением - "от рождества Христова 13 октября 54 года". Теперь Кассия могла посчитать свой возраст.
   Не в силах оценить всю непомерную громадность полученного итога, она ошеломленно думала о том, что два года назад у нее был юбилей. Полтора тысячелетия!
   Если бы не коварство шута, которому она когда-то доверила свои тайны, Кассия уже давно правила бы этим миром. Уж она-то, с ее способностью влиять на время и события, позаботилась бы о том, чтобы империя не развалилась под ударами варваров! Все выглядело бы иначе - и дома, и люди. Сама их речь была бы чистой латынью, а не этим невнятным треском, в котором время от времени можно разобрать искаженные латинские слова.
   В этот день Кассия гуляла по Риму в сопровождении одного Лоренцо. Риккардо отправился на сходку ополчения. Если накануне поток внезапно пробужденных воспоминаний настолько захватил Кассию, что она ничего вокруг себя не замечала, то теперь она с любопытством и интересом разглядывала места и людей. И, сориентировавшись по холмам и изгибам реки, сразу поняла, где находится пьяцца Навона, возле которой жили цирюльник с теткой. В ее прежнем мире здесь простирался стадион Домициана - одно из сооружений Марсова поля.
   Эта примыкавшая к излучине Тибра территория, первоначально предназначенная только для гимнастических и военных упражнений и поэтому посвященная богу войны, находилась когда-то за пределами древней Сервиевой стены, служившей городской чертой. Позже здесь появилось множество храмов и амфитеатров, и Марсово поле оказалось внутри расширившихся городских границ, вдоль которых строилась стена Аврелиана. Сейчас от тех времен остались лишь руины. Повсюду, если не считать площади, где располагались бесконечные рыночные палатки, простирался лабиринт тесно застроенных улиц.
   Теперь Кассия поняла, что, если не считать штанов и длинных волос у мужчин, люди одевались совсем не так, как варвары в ее времена. Но и не так, как римляне и греки.
   Неужели эти разодетые во все мыслимые цвета щеголи и дамочки - христиане? - недоумевала гостья из древнего мира. Кассия помнила толпы христиан в совершенно одинаковых черных хитонах, помнила их женщин, которые пуще огня боялись выглядеть нарядно и соблазнительно. Тех древних галилеян напоминали сегодня лишь монахи и монашенки, которые, как объяснил Лоренцо, посвятили свою жизнь служению Господу, отказавшись от соблазнов.
   Но в большинстве своем люди этого мира отнюдь не выглядели аскетами. То ли христианство с тех пор изменилась, то ли само учение их содержало в себе стороны, непонятые его первыми последователями.
   Кассия с интересом разглядывала людей, порой смущая их своими взглядами. Разнообразие одежды и головных уборов было очень велико - как у бедноты, так и у людей более зажиточных. Все мужчины были с покрытыми головами, почти все женщины - тоже, если не считать тех, что ограничивались сеточками для волос. Натянутые до самых ушей или, наоборот, плоские береты, мятые шапки самых странных форм, длиннополые шляпы, нередко с перьями, манжеты, камзолы, плащи, вшитые рукава, штаны - очень часто разноцветные, - почти у всех мужчин - шпага или кинжал за поясом. Широкие воротники, покрывавшие плечи и грудь. Все это не напоминало людей прошлых времен - ни римлян, ни сирийцев, ни германцев.
   То здесь, то там попадались статуи с отбитыми руками, носами, пальцами, а также остатки древних сооружений. Иногда это были руины, иногда неплохо сохранившиеся фрагменты какой-нибудь колоннады или атрия.
   В целом город за последние столетия сместился на запад, к реке и к пространствам на ее другом, правом берегу. Территория классического Рима с его семью холмами была заселена много меньше. Там, где когда-то шумела городская жизнь столицы, теперь простирались рощи и виноградники. В отдельных местах - в основном вокруг монастырей - теснились постройки. Народ здесь жил бедный, и роскошные палаццо почти не попадались.
   Гуляя к востоку от Авентина, Кассия с Лоренцо подошли к поросшим беспорядочной травой массивным развалинам. При виде их Кассия, уже зная ответ, не удержалась от восклицания:
   - Что это?!
   - Остатки чего-то очень старинного. Храма или, быть может, бани, - пояснил Лоренцо.
   Еще бы Кассии было не знать термы Каракаллы, если здесь она проводила столько часов! Она закрыла глаза и увидела отделение капсариев, где посетители сдавали на хранение верхнюю одежду, огромные розоватые мраморные залы с бассейнами, светильниками, поднимающимся паром, плеском воды. Парящие на небывалой высоте своды, струящийся сквозь окна золотистый свет. Кассия видела купающихся людей, среди которых были и патриции, и плебеи, и даже рабы, слуг, сновавших туда-сюда. Кассия мысленно прошла в библиотеку, останавливаясь возле каждой статуи, каждой картины, посетила гимнастический зал-палестру, где девушки играли в мяч.
   Затем она открыла глаза. Ее взору предстали обломки стен, груды мусора и поднимающаяся от ветра пыль. По позвоночнику пробежал холодок. Кассия почувствовала терпкий вкус столетий, нет - тысячелетий.
   - Пойдем на другую сторону реки, - предложила она.
   - Сначала я покажу тебе одно место, - откликнулся студент. - А затем нам в любом случае надо будет возвращаться к пьяцца Навона. Вот тогда-то и осуществим твое желание. Почему бы не потратить еще с полчаса, чтобы перейти через мост и погулять в Трастевере...
   Они двинулись на северо-восток и вскоре оказались между Эсквилином, Палатином и Целием, там, где возвышались установленные друг на друга арки, оставшиеся от гигантского древнего сооружения. Около недели назад Кассия уже была здесь со своими спутниками, но тогда - после безуспешной борьбы с упрямой памятью - она так и не вспомнила это место, хоть и чувствовала, что знает его.
   - Амфитеатр Флавиев! - воскликнула Кассия.
   - Я вижу, ты вспоминаешь все больше и больше, но почему-то только древности, - заметил Лоренцо. - Ты права, это он. Из-за его колоссальных размеров мы называем его Колизеем.
   Это слово не было знакомо Кассии.
   Студент повел ее внутрь, на грязный пустырь, окруженный остатками трибун.
   - Когда-нибудь Колизей растащат до последнего камня, - легкомысленный тон Лоренцо несколько не вязался с пророческой мрачностью этой фразы. - Сейчас его считают огромным строительным материалом. И уже отвалившиеся камни используют, и новые куски отламывают. Папа Павел весь свой палаццо Венеция в Риме выстроил из камней Колизея.
   По дороге назад Лоренцо по просьбе Кассии купил ей в аптекарской лавке листьев шалфея.
   - Что ты будешь с этим делать? - поинтересовался он.
   - Часть высушу, измельчу и буду чистить зубы. А из оставшихся буду брать понемногу и жевать после еды. Тоже ради чистоты и силы зубов.
   - Где это ты такому научилась?
   - Так делали в Риме во времена цезарей.
   Увидев удивленный взгляд Лоренцо, Кассия пояснила:
   - Ты прав, мой Лаврентий, я действительно стала многое вспоминать. Но почему-то только то, что учила про древний мир.
   - Свое имя и происхождение ты пока не вспомнила? - быстро спросил сгорающий от любопытства студент.
   - Пока нет.
   Помедлив, Лоренцо молвил:
   - Зачем чистить зубы? Разве некоторые виды еды - например, фрукты, - не чистят их?
   - Их нужно содержать в чистоте, так же, как и все тело. Тогда они не будут гнить и болеть.
   Лоренцо хмыкнул и ничего не сказал. Он уже давно знал, что златовласая гостья из прошлого - человек необычный.
   Поражающий своими размерами каменный цилиндр с зубцами башен, хоть и стоял на западном берегу Тибра, был прекрасно виден и из многих мест Марсова поля. Кассия и Лоренцо перешли через мост. По мере приближения к цилиндру, становились отчетливее окружающие его квадратное основание с бастионами и крепостная стена.
   - Мавзолей Адриана, - сказала Кассия, тщетно пытаясь разглядеть на верхней площадке громады скульптурную группу: императора в облике Гелиоса, правящего четверкой коней. Вместо этого она увидела одинокую крылатую темную фигуру.
   - Что это за Амур там наверху? - удивилась Кассия. - И почему у него в руке меч, а не лук?
   - Амур? - не понял Лоренцо. Затем рассмеялся. - Не Амур, а ангел. Теперь это не языческая усыпальница, а замок пап. Он называется Кастель Сант-Анджело - Замок Святого Ангела. Он очень хорошо укреплен на случай нападения, и в нем достаточно места как для зала, где вершится папский суд, так и для казематов, где сидят папские узники.
   В тот день Кассия и Лоренцо наблюдали возле Ватикана выезд какого-то кардинала. Он был толстый, важный, в красной четырехугольной шапке, похожей на неумело сшитую из материи корону, и в красной же мантии. Огромный крест на груди сверкал драгоценными камнями. Сопровождал духовное лицо весьма внушительный кортеж: несколько монахов на мулах и конные гвардейцы в сверкающих латах. Рядом с кардиналом в повозке сидела красивая девушка в усыпанном жемчугами платье.
   Кассия невольно вспоминала скромно одетых христианских пресвитеров, которых она знала во времена Антонинов, и ей захотелось рассмеяться.
   Это желание усилилось, когда в какой-то церкви она услышала богослужение на своем родном языке. Оно прославляло Бога, его распятого сына и богородицу, но все эти возвышенные речи произносились на той разновидности латыни, которой в прежнем мире Кассии пользовались самые необразованные и неотесанные люди. Когда-то ее можно было услышать от рабов, гладиаторов, солдат и вольноотпущенников. Латынь Лоренцо тоже была забавной, но не настолько.
   Когда они уже возвращались, Лоренцо, узнав, в чем причина неожиданной веселости собеседницы, объяснил:
   - Среди гуманистов, к каковым я отношу и себя, в чести классическая латынь, а не церковная, которую ты сейчас слышишь, и которую мы зовем "кухонной латынью". Но ты-то откуда знаешь все эти тонкости?
   Вместо ответа Кассия остановила его.
   - Ты должен научить меня вашему народному языку, мой Лаврентий, - сказала она, глядя ему в лицо.
   Настойчивый взгляд зеленых глаз, ставших вдруг широкими и ясными, заставил Лоренцо, вопреки всякой логике, почувствовать, что он действительно что-то должен этой молодой особе.
  

***

  
   - Она так и сказала, что ждет моих ухаживаний? - спросил Риккардо.
   Лоренцо в очередной раз пересказал свой разговор с Безымянной. По его словам, он поначалу решительно отклонил просьбу девушки обучать ее. Это, заявил он ей, будет неприятно его другу, - "ведь старина Риккардо неравнодушен к тебе, госпожа, как же он посмотрит на то, что мы с тобой будем проводить так много часов наедине друг с другом?". На что Безымянная ответила, что Риккардо лишь выиграет от того, что сможет разговаривать с ней без постоянной необходимости в переводе, и ничто не будет ему больше мешать ухаживать за ней, как подобает.
   Обрадованный Риккардо не заметил противоречия между неожиданной щепетильностью друга и его длинной вчерашней прогулкой с Безымянной.
   Радостное предвосхищение не оставляло Риккардо и весь следующий день. Он ехал на муле через охваченный тревожной суматохой город и думал о златовласой девушке. Молодой цирюльник знал, что надвигающаяся война способна разрушить в одночасье весь привычный для него уклад жизни, но даже это не мешало ему предаваться приятным, хотя и туманным, размышлениям.
   Когда он вернулся домой, Безымянная и Лоренцо уже занимались. Тереза находилась там же, в гостиной, с интересом прислушиваясь к их латыни, перемежаемой отдельными понятными ей итальянскими словами. Риккардо цыкнул на нее, чтобы она не мешала им. Тетка была недовольна тем, что ее удаляют, но послушалась и ушла к себе. Риккардо отправился в трактир, думая о том, как через несколько месяцев сможет разговаривать со "спящей красавицей" своего детства. Впрочем, он не знал, сколько требуется времени, чтобы выучить язык. Может быть, это займет не месяцы, а годы?
   Лоренцо слегка лукавил, пересказывая свои препирательства с Безымянной, якобы имевшие место накануне. В действительности он очень плохо представлял себе, как следует обучать кого-то языку, и это и было единственной причиной нерешительности юного любимца дам.
   - Я ведь студент права, госпожа, - оправдывался он.
   - Не волнуйся, я сама буду задавать тебе нужные вопросы, - четкий ум Кассии уже начал выстраивать схему занятий.
   Следующей отговоркой Лоренцо было наличие множества различных наречий в Италии. Какому из них следует обучать Безымянную?
   - Ты ведь рассказывал мне, что в Риме живут, помимо коренных римлян, и выходцы из всех других итальянских государств, - сказала Кассия. - На каком языке они говорят друг с другом?
   - На тосканском. С тех пор, как появились дивные сочинения тосканцев Данте, Боккаччо и Петрарки, их язык стал считаться обязательным для всех образованных людей. Именно его обычно изучают иностранцы, желающие овладеть итальянским. Но мы с Риккардо и Терезой, например, говорим между собой на нашем римском наречии, романеско.
   - Если я буду знать тосканский, я вас пойму?
   - Да, конечно. Но неаполитанцев и сицилийцев ты, возможно, понимать не сможешь.
   - А ты их понимаешь? - спросила девушка.
   - Я ведь сказал, что образованные люди знают тосканский, - Лоренцо понял, что запутался в собственных доводах, и рассмеялся.
   - Что ж, - вынесла Кассия свой вердикт. - Мы люди образованные, так что займемся тосканским.
   Расспросив его об упомянутых им авторах, она велела принести книгу новелл Боккаччо. Стихи интересовали ее меньше.
   Сейчас большой фолиант с надписью "Декамерон" лежал на столе рядом с чистым листом пергамента.
   - С чего начнем? - спросил Лоренцо.
   Обмакнув перо в чернильницу, Кассия попросила своего легкомысленного наставника первым делом рассказать, какие буквы читаются по-итальянски иначе, чем на латыни. Записывая, она повторяла сказанное вслух. Звуки "дж" и "шь" дались ей не сразу, и она потребовала, чтобы Лоренцо подробно описал ей, что он делает языком, чтобы произвести их. Студент, не привыкший обращать внимание на столь интимное использование собственного речевого инструментария, вскоре почувствовал, что занятия увлекают и его самого.
   Затем Кассия записывала разные виды глаголов, пытаясь выстроить какие-то параллели между грамматикой двух языков. К концу первого часа занятий, она объявила получасовой перерыв. Уставший Лоренцо уселся в кресло, закрыл глаза и тут же заснул. Кассия посвятила эти полчаса повторению пройденного материала. Затем вернулась на полтора часа назад в прошлое, т.е. к началу урока.
   - С чего начнем? - спросил Лоренцо.
   Глядя на девственно чистый лист пергамента, еще недавно испещренный записями, Кассия сообщила:
   - Я, видимо, когда-то знала тосканский. Сегодня утром проснулась и поняла, что вспомнила все три вида тосканских глаголов. Давай обсудим то, как они меняются, когда мы говорим о прошлом или грядущем.
   - Чудесно! - обрадовался ее наставник. - Чем больше ты вспомнишь сама, тем легче будет мне объяснить, а тебе выучить, все оставшееся.
   По прошествии часа занятий опять был устроен получасовой перерыв. Лоренцо спал, а Кассия заучивала наизусть все написанное на листе.
   Затем она несколько раз снова прибегла к этой уловке: возвращалась в прошлое и сообщала, что утром вспомнила целые пласты грамматики тосканского, отчего Лоренцо неизменно радовался, повторяя всегда одну и ту же фразу, ни разу не изменив ни ее слов, ни интонации.
   К тому времени, когда суммарная продолжительность уроков составила для ученицы шесть часов - а Лоренцо по-прежнему считал, что они начали заниматься лишь полтора часа назад, - Кассия успела понять много любопытного относительно того, какие изменения претерпела в течение многих столетий латынь, чтобы превратиться в итальянский. Это наречие, несмотря на то, что первоначально оно было варварским искажением прекрасного языка Овидия, со временем обрело собственную логичность, выразительность и изящество. Становясь понятной, итальянская речь раздражала Кассию все меньше и меньше.
   Итальянский оказался устроен проще, чем его классическая прародительница. Исчезли все изменяющиеся окончания в названиях объектов и чувств. Слова "один" и "тот самый" стали повторяться так часто, что по сути пополнили собой категорию служебных слов.
   Кассия, немного уставшая от грамматики, предложила почитать фрагмент из книги и разобрать его. Предварительно она сообщила, что вспомнила утром, как устроен тосканский язык, и выслушала радостный отклик Лоренцо. По окончании часа неизменный лист пергамента был заполнен словами и фразами на двух языках. Все это Кассия выучила наизусть во время получасового перерыва, пока в кресле спал ее учитель.
   После ряда повторений трюка с возвращением в прошлое, Кассия заявила Лоренцо, что на сегодня занятия окончены, так как она устала.
   Она действительно была изрядно утомлена - и не только учебой. Многократные прохождения через один и тот же промежуток времени вызывали чувство истощения и могли привести к обмороку или к очень продолжительному сну, как случилось с Кассией в те давние времена, когда она не хотела расставаться с отцом перед его самоубийством.
   - Ненадолго же тебя хватило, - мягко пожурил Кассию преподаватель. - Всего час! В университете ты бы не продержалась.
   - Не час, а полтора, - поправила ученица. - Клянусь Геркулесом, те полчаса, что ты пребывал в объятиях Морфея, я не сидела сложа руки.
   Если бы она сказала, что для нее продолжительность занятий составила непрерывных восемнадцать часов, Лоренцо пришлось бы пересмотреть свое отношение к ее выносливости.
   В последующие дни занятия продолжались по той же схеме. Конечно, Кассия могла позволить себе и не столь поспешную учебу, но ей хотелось как можно скорее обрести былую самостоятельность, а без понимания языка это было бы невозможно. К тому же ей стало интересно, за сколько дней она может овладеть незнакомым языком, используя свой дар орбинавта и чрезвычайно цепкую от природы память.
   Чтение новелл способствовало не только изучению языка, но и лучшему пониманию взаимоотношений между людьми в новом мире. Кассия, конечно, учитывала, что "Декамерон" был написан почти двести лет назад. Поэтому она во время обсуждения той или иной истории спрашивала Лоренцо, могла бы такая история произойти сейчас. Из его ответов следовало, что, несмотря на поразительные перемены, происшедшие в мировоззрении и искусстве, главные действующие лица Боккаччо - жадность, глупость, хитрость, доверчивость, похоть, изобретательность - остались теми же, что и два столетия назад. Впрочем, эти персонажи не особо изменились и за две тысячи лет. Это подтверждал непосредственный смех, которым Лоренцо сопровождал чтение отдельных новелл, чей сюжет был, вне всякого сомнения, позаимствован у древних авторов, например - у Апулея.
   Кассия без труда узнавала эти истории. Ту, где рогоносец находится внутри большой бочки и скоблит ее, пока жена, отдаваясь любовнику, дает ему практические советы. И ту, в которой муж, обнаружив измену жены, наказывает ее любовника тем, что делает его своим "братцем", т.е. сам овладевает им.
   Когда Кассия указала на одну из этих новелл, Лоренцо в очередной раз высказал удивление ее знанию древностей.
   - Ты так хорошо разбираешься в первых веках после Августа, - заметил он. - У меня порой возникает ощущение, будто я разговариваю с девушкой из тех времен. Кстати, ты постоянно клянешься Геркулесом, как герои Апулея. Может быть, если не хочешь привлекать к себе повышенное внимание отцов-инквизиторов, тебе лучше проследить за стилем своей речи? Ведь многие из них понимают латынь. Еще, не приведи Господь, заподозрят тебя в тайном язычестве!
   Безымянная, решила, что в его словах есть смысл.
   - Почему некоторые герои говорят другим людям "вы", а не "ты"? - спросила она. - Почему ты иногда говоришь Терезе "вы", а иногда и вовсе "она"? Вот сегодня ты спросил ее: "Как она себя чувствует?".
   Лоренцо объяснил ей, что в разговорах с малознакомыми или старшими по возрасту или по положению людьми принято уважительное обращение - либо во множественном числе, либо в третьем лице - "Чего желает ваша милость? Не выпьет ли она немного вина?".
   Кассия понимала, что, если бы изучаемый язык не перекликался столь явно с ее родной латынью, овладение им заняло бы больше времени даже у нее. Но с итальянским дело шло быстро, и вскоре обсуждение новелл проходило на смеси двух языков. По прошествии пяти дней после начала обучения Кассия говорила с Лоренцо большей частью по-итальянски, используя латынь лишь для уточнений и примеров.
   Риккардо и Тереза, с которыми Безымянная теперь начала заговаривать на их родном языке, удивлялись тому, как быстро продвигается обучение.
   - Безымянная уже знала тосканский раньше, а теперь быстро вспоминает, благодаря искусному преподаванию, - объяснял им Лоренцо и тут же спохватился, сообразив, что по привычке обсуждает девушку в ее присутствии. Раньше это оправдывалось тем, что она их не понимала.
   Заметив смущение студента, Кассия хмыкнула.
   - Перестаньте называть меня Безымянной, - заявила она всем троим. - Я вспомнила свое имя. Меня зовут Кассия-Лючия да Парма!
   - Откуда ты родом, Кассия-Лючия? - тут же спросила Тереза.
   - Этого я, к сожалению, так и не смогла вспомнить.
   - Может быть, из Пармы, на что указывает твое имя? - предположил Риккардо.
   - Может быть, из Пармы, - согласилась новоявленная Кассия-Лючия, поняв, что город, откуда происходила семья римских всадников Кассиев Пармензисов, все еще существует.
   Риккардо понял, что у него нет нескольких месяцев на то, чтобы подготовиться к ухаживаниям за девушкой. Он терзался сомнениями, не зная, когда приступить к этому трудному делу, и размышляя, не посоветоваться ли о деталях ухаживания с многоопытным в любовных делах Лоренцо. Почему-то не хотелось обнаруживать всю вопиющую степень своего невежества в этих вопросах.
   К удивлению цирюльника, златовласая Лючия - как вскоре они сократили более длинное сочетание "Кассия-Лючия" - сама, нисколько не смущаясь, заговорила с ним на щекотливую тему.
   - Риккардо, - перейдя на тосканский, она перестала называть его Рихардусом, а Лоренцо - Лаврентием. - Ты спас меня из забытья, в котором я пребывала неизвестно сколько времени, будучи погруженной в это беспомощное состояние, по всей видимости, могущественными врагами. Ты оказал мне огромную услугу, и, возможно, считаешь, что имеешь полное право на мою благодарность.
   Риккардо покраснел до корней своих длинных спутанных темно-каштановых волос.
   - И, возможно, полагаешь, что, отдавшись тебе, я наилучшим образом смогу выразить свою признательность, - добавила Кассия, забавляясь шквалом чувств, вызываемом ее словами в этом нескладном верзиле.
   Риккардо хмыкнул что-то неопределенное, прокашлялся и наконец заставил себя произнести:
   - Да, вроде того, мона Лючия. Ты все верно смекнула.
   Риккардо казалось, что в глазах Кассии затаилась насмешка, хоть голос ее и звучал серьезно.
   - Что ж, не скрою, ты мне по душе. Юноша ты видный собой, большой, сильный и добрый. Но скажу тебе напрямик. Так уж получилось, что меня, хоть я этого и не помню, воспитали, судя по всему, в любви к чистоте. И я просто не смогу преодолеть разделяющую нас преграду, пока ты не научишься каждый день предаваться омовениям.
   Риккардо вскочил с такой поспешностью, словно его уже облили водой. Перед его глазами опять замаячил страшный призрак черной смерти, унесшей почти всю его семью.
   - Я уже говорил тебе, Лючия, что через воду и ее пары разносится чума. Я цирюльник, почти врач, и кое-что в этом смыслю! К тому же частым омовениям добрые христиане не предаются. Это дело евреев и мусульман. Я не стану навлекать на себя подозрения матери церкви и рисковать спасением своей бессмертной души даже из любви к женщине!
   Кассия вздохнула. Новый мир ей лишь предстояло познать, но одно уже было ясно. Населявшие его представители победившей религии отнюдь не были последователями великого Галена в том, что касалось важности чистоты тела. С чистотой общественной дело обстояло не лучше. Такого количества грязи на улицах, сточных канав, закутков между домами, служивших сборниками нечистот и помоев, она не могла вообразить даже в самых злачных местах своего прежнего Рима.
   Кассия, у которой вода из питавшихся Тибром городских фонтанов, вызывала сильные подозрения, узнала, что за плату можно покупать у водоносов родниковую воду из отдаленных источников вне города. Кассия спросила Риккардо, мог бы он покупать для нее такую воду, и тот признался, что сейчас, когда Рим ждет вторжения, дела его пошли не очень хорошо. Много времени приходилось посвящать учениям в ополчении, да и клиенты обращались к цирюльнику не так часто, как прежде.
   Кассия все отчетливее понимала, сколь неестественна ситуация, в которой она вынуждена жить за счет Риккардо и время от времени просить у него небольшие денежные суммы, чтобы иметь возможность пойти на рынок или купить себе какую-то одежду. Вспомнив, как она помогала когда-то брату зарабатывать деньги на колесничных бегах, Кассия поинтересовалась, устраиваются ли в новом Риме какие-нибудь подобные развлечения. Оказалось, что иногда проводятся конные забеги. В Колизее время от времени устраивались также бои быков, которым итальянцы научились у испанцев. Но все это случалось намного реже, чем в Риме августов, а в ближайшие месяцы, в связи с военными действиями на территории Апеннинского полуострова, едва ли следовало ожидать общественных развлечений.
   В последующие дни двое друзей и Кассия много бродили по городу, толкались на тесных улицах, заходили в лавки и в церкви. Кассия с интересом прислушивалась ко всему, что вокруг говорили люди. Чего-то она не понимала: в Риме действительно было множество выходцев из разных частей Италии, да и к самому местному наречию она еще не полностью привыкла. И все же постепенно Кассия все лучше и лучше понимала то, что слышала, и порой вступала в общение и сама.
   В первое время после возвращения памяти этот новый мир вызывал у Кассии сильнейший протест. Чем больше она узнавала о нем, тем больше ужасалась тому, во что умудрились превратить варвары римский мир. Пришедшая в негодность Большая Клоака, служившая системой стока нечистот огромного города; засыпанные песками времен или разрушенные акведуки, которые когда-то доставляли в крупные города империи столько воды, что любой римлянин - как свободный, так и раб, - мог бесплатно пользоваться услугами общественных бань; исчезновение частных и общественных отхожих мест, которых сменили канавы, глухие переулки и ночные горшки, чье содержимое зачастую выливалось прямо на улицу (в старом мире туалетами были оснащены даже легионные лагеря, не говоря уже о городах); боязнь перед чистотой, исчезновение многих медицинских знаний и навыков... Все это могло лишь удручать.
   Некоторые другие проявления нового мира скорее удивляли, чем раздражали. Например, то, что женщины не занимались никакими гимнастическими упражнениями, если не считать таковыми танцы с их однообразными подскоками и манерными наклонами. Невозможно было вообразить молодых девушек нынешнего Рима или Флоренции играющими в мяч в одних лишь нагрудных и набедренных повязках. В отличие от юных римлянок полуторатысячелетней давности, они не соревновались в беге, не метали дисков и не размахивали гирьками.
   Впрочем, вскоре Кассия убедилась, что в каких-то других отношениях этот варварский мир уже несколько столетий назад начал выкарабкиваться из омута невежества и дикости. Так, к примеру, оружие в нем оказалось более действенным, чем то, которым пользовались в древности непобедимые легионы Рима. Риккардо показывал Кассии, как ополченцы стреляют на пустыре из аркебуз по установленным на столбиках мишеням. Позже Кассия увидела также пищали, мушкеты и артиллерийские орудия. Такое использование силы огня далеко превосходило летающие огненные стрелы, использовавшиеся когда-то римлянами при осаде неприятельских городов.
   Постепенно Кассия пришла к выводу, что и в искусстве строительства роскошных дворцов, церквей и соборов, а также в их украшении картинами, фресками и скульптурами, современный мир не уступает классической древности. Лоренцо объяснял, что искусство достигло таких высот лишь за последние полтораста-двести лет, когда христиане преодолели суеверный страх и ненависть, испытываемые ими ко всему языческому, стали подражать древним, а позже и превзошли их.
   Наслушавшись различных восклицаний и проповедей, а также жалоб Терезы на ее тяжкую долю, Кассия пришла к выводу, что в верованиях людей этих новых времен присутствуют различные божества: Бог, Иисус Христос, пресвятая богородица и дьявол, он же Сатана. Люди всерьез верили во всемогущество сущностей, носивших эти имена. Когда Кассия рассказала о своих заключениях Риккардо и Лоренцо, те стали в ужасе оглядываться по сторонам и успокоились, лишь убедившись, что никто ее слов не слышал.
   - Лючия, - произнес Лоренцо ласковым тоном, словно обращаясь к неразумному ребенку. - Мы верим в единого Бога. Бог-Отец и Иисус Христос едины, так же, как и Святой Дух. Деву Марию мы действительно почитаем, но не считаем ее божеством. А нечистый - это падший ангел, но отнюдь не бог, Господи помилуй! Я едва ли смогу тебе все это объяснить. Советую почитать побольше литературы. Кстати, книги о вере написаны по преимуществу на латыни, которую ты так хорошо знаешь. Точнее, на той кухонной латыни, что вызывает у тебя смех. Впрочем, ты ее прекрасно поймешь.
   - Где же мне взять книги? Я и сама хотела бы почитать их.
   - Священное писание есть у нас дома, - встрял Риккардо.
   - Если мона Лючия будет просто читать Библию, она может неправильно ее понять, - поспешил добавить Лоренцо. - Разве не именно это происходит с лютеранами? Намного лучше будет для нее начать с книг святых отцов. Думаю, нам следует зайти к какому-нибудь книготорговцу.
   Риккардо недовольно что-то пробурчал. Ему не хотелось раскошеливаться на книги.
   Разобрав его слова, Кассия подумала, что денежный вопрос приобретает все большую остроту.
   - Ты не мог бы принести мне из университета книг по истории Италии и по учению церкви? - спросила она у Лоренцо. - Меня особенно интересует история после Аврелиана. Почему-то из всего, чему меня когда-то учили забытые на сегодняшний день наставники, я помню лишь события, происходившие до этого императора.
   Лоренцо ответил, что, к сожалению, это невозможно, так как в связи с ожидающейся войной университет закрыт.
   - Значит, тебе все же придется взять на себя мое дальнейшее образование, - решительно заявила Кассия.
   - Нет, на роль церковника я никак не гожусь! Что же до истории, то какие-то общие сведения в моей дырявой памяти присутствуют, и ими я с удовольствием поделюсь.
   Кассия в последнее время часто разговаривала с Терезой, когда они оставались одни. Однажды она спросила у старой девы, как ее семье удавалось удерживать ее во сне. Тереза, смущаясь, поведала о семейном предании о великой ведьме, о порошке, из которого многие поколения семейства Понти изготавливали снадобье рубинового цвета, о том, как они ежегодно собирали весной определенные травы, высушивали их и перемешивали с порошком.
   - Не знаете ли вы, мона Тереза, сколько времени я проспала? - спросила Кассия.
   - Нет, Лючия, но и я, и Риккардо думаем, что никак не меньше двухсот лет.
   По просьбе Кассии Тереза показала ей глиняный горшочек с порошком и пергаментный лист, на котором был изложен список трав.
   - Его переписал отец Риккардо, - пояснила Тереза. - Прежний весь истрепался. Надо думать, этот перечень переписывали не один раз.
   - Что вы собираетесь делать со всем этим? - спросила девушка.
   Старушка пришла в замешательство.
   - Теперь порошок и список больше не нужны. Их можно выбросить, - сказала она наконец.
   - Не выкидывайте. Отдайте их мне! - попросила Кассия.
   - Зачем они тебе? - удивилась Тереза.
   - На память. Ведь не всем выпала такая судьба - проспать целых двести лет.
   - Бери, если тебе так хочется, - Тереза пожала плечами. Ее гораздо больше волновали сейчас разговоры соседей об ожидаемом нашествии свирепых испанцев, которые, будучи ревностными католиками, почему-то объединились с ненавидящими истинную веру лютеранами в борьбе против Святого Престола.
  

***

  
   Тереза упрекнула Кассию, когда та вернулась домой после многочасовой прогулки по городу в полном одиночестве. Риккардо, не вступая в разговор, смотрел на обеих женщин исподлобья.
   - Я теперь знаю язык, мона Тереза, - спокойно ответила Кассия. - Совершенно ни к чему беспокоить столь занятых людей, как ваш племянник и его друг, только из-за того, что мне наскучило сидеть в доме без всякого дела.
   - Ходить молодой женщине одной по темным римским улицам очень опасно! - качала головой тетка цирюльника,- Что, если наткнешься на какого-нибудь сорвиголову?
   Покрытое оспинами лицо Терезы выражало крайнюю степень неодобрения.
   - Господь мой пастырь, ни в чем не буду знать недостатка, - несколько невпопад произнесла златовласая искательница ночных приключений где-то услышанную недавно фразу.
   Она втайне надеялась как можно скорее наткнуться на какого-нибудь сорвиголову, если уж конские бега в ближайшее время не предвидятся.
   На следующий день неутомимая мона Лючия, отклонив настойчивые попытки Лоренцо и Риккардо навязаться ей в спутники, отправилась в восточную часть города, известную под названием Монти. Проходя мимо фруктовых садов, рощ и виноградников, Кассия вспоминала те времена, когда здесь - на холмах и в низинах между ними - находилась самая густонаселенная часть Вечного города.
   Сейчас все было не так. Немногочисленные обитатели Монти жили в отдалении от Марсова поля и территориями за Тибром, где селилась основная часть горожан, и относились к остальным римлянам с нескрываемой неприязнью. Они даже говорили на наречии, отличном от романеско. В прошлом между ними и жителями Трастевере случались кровавые массовые потасовки.
   Кассия поднялась на Квиринал. Скопления домов посреди рощ были здесь очень редки, и женщина всерьез опасалась, что предмет ее поисков давно погребен под непроходимыми слоями грунта. Но, к ее удивлению, на южном выступе холма, там, где он отклоняется на восток, в сторону Виминала, обнаружилось несколько нелепых двухэтажных строений.
   С замиранием сердца смотрела Кассия на участок, где когда-то находился ее стройный, окруженный изящной колоннадой, дом. Теперь это место занимали прилипшие друг другу невысокие дома с бессмысленно торчащими выступами и балконами. За их маленькими окнами проживало несколько семей. Пятеро мужчин со скучающим видом сидели на камнях в переулке, отделявшем один из домов от соседнего. Рядом в грязи играли дети. Толстая старая женщина снимала с веревок белье и складывала в корыто, одновременно разговаривая громким голосом с выглядывающей из окна на втором этаже молодухой.
   Сохранился ли подвальный этаж древнего дома, или же он завален камнями и грязью? Это нельзя было установить, не войдя внутрь. Но на Кассию и без того уже глядели во все глаза мужчины, обрадовавшиеся неожиданному появлению незнакомки.
   Кассия поспешила покинуть это место. Идя по темнеющим улицам, она размышляла, как ей проникнуть в дом, не привлекая ничьего внимания, перебирала в уме разные варианты, но так ничего дельного и не придумала. Впрочем, Кассия была уверена, что когда-нибудь возможность все же представится. Лишь бы тайник оказался на месте, лишь бы путь к нему не был непроходимо завален землей, кладкой или еще чем-нибудь!
   По мере того, как вечерело, очертания садов и домов сливались в одну темную бесформенную гущу. Свет звезд и подернутой тучами луны был скуден, лучи зажигаемых в домах очагов и светильников почти не проникали наружу через закрытые окна. Стекло было дорогим, и здесь, в местах, где жили люди несостоятельные, окна в основном были затянуты кусками промасленного холста или закрыты деревянными ставнями.
   Кассия шла уже по первым переулкам Марсова поля, когда сзади раздался глухой тихий голос:
   - Стой на месте, женщина!
   Кассия обернулась. К ней подошел долговязый детина, поигрывая стилетом в руке. Второй, пониже, вынырнул из темноты. Лиц их почти не было видно, но источаемое немытыми телами зловоние было весьма отчетливым.
   - И что здесь делает в такой час красивая римская мадонна? - ухмыльнулся низкий.
   - Пожалуйста, синьоры, сохраните мне жизнь, - очень тихо произнесла Кассия. - Я вам все отдам!
   Она надеялась, что низкий подойдет поближе. Иначе, напади Кассия на высокого, он мог метнуть в нее нож или даже выстрелить. В темноте не было видно, располагает ли он пистолетом, пищалью или каким-нибудь иным из числа жутких современных видов оружия, с которыми Кассии еще предстояло разобраться. Длинное платье ограничивало ее движения, поэтому важно было не допустить необходимости прятаться, убегать или, наоборот, преследовать. Кассия понимала, что должна все сделать сразу, одним ударом.
   - Что она говорит? - спросил низкий.
   - То, что они всегда говорят, - лениво отозвался его приятель.
   Низкий приблизился, и Кассия выбросила два кулака одновременно. Левый поразил высокого грабителя в горло, правый угодил нижнему в висок. Издав короткие нечленораздельные вскрики, оба рухнули наземь
   - Двое это даже лучше, чем один, - пробормотала Кассия на латыни. Наклонившись, она подняла упавший стилет и отрезала от поясов два кошелька.
   Считать попавшие в ее руки деньги в такой темноте было неудобно. Кассия сделала это позже, при свете огарка в своей комнате, когда вернулась в дом цирюльника. В ее распоряжении оказалось изрядное количество медных монет и две серебряные. А также стилет, который она приладила за пояс, между складками платья.
   На следующий день Кассия нанесла визит в лавку ключных дел мастера на рынке на пьяцца Навона и заказала у ошеломленного ремесленника весьма странное приспособление: металлическую ручку, от которой под прямым углом отходил отросток, в точности повторяющий форму и размеры большого пальца правой руки заказчицы.
   В последующие дни Лоренцо снова занимался с Кассией - теперь уже не итальянским языком, а историей. Иногда ради объяснения каких-то фактов он обращался к первым столетиям христианства, т.е. к тем временам, которые Кассия знала много лучше любого нынешнего историка, и несколько раз случалось так, что ученица уточняла имена и даты, в которых преподаватель не был уверен.
   Однажды она в нетерпении воскликнула:
   - Лоренцо, говори только о том, что было после Аврелиана! Не надо рассказывать мне про век Августа и про династию Антонинов. Я в этом и без тебя разбираюсь.
   - Ты права, Лючия, - смиренно отозвался необидчивый студент права. - Прости, что отвлекаюсь. Кстати, я никак не могу понять, почему из всего, чему тебя когда-то учили - и учили, судя по всему, весьма основательно, - ты помнишь лишь события первых трех веков от рождества Спасителя? Как объяснить то, что ты не помнишь ничего из более поздних исторических событий, не говоря уже о делах твоей собственной жизни?!
   Кассия одарила его одним из тех взглядов, которые заставляли Лоренцо непроизвольно втягивать голову в шею и забывать, что он изящный юный кавалер и любимец многих дам.
   - Лоренцо, - спросила Кассия, - ты помнишь тот день, когда впервые познал женщину?
   - Еще бы! - оживился студент и начал было что-то рассказывать, но Кассия повелительно выставила вперед ладонь. Лоренцо замолк.
   - Помнишь ли ты, - спросила Кассия, - что ты делал во второй понедельник сентября прошлого года?
   - Конечно, нет, - смутился ее собеседник.
   Левый уголок губ Кассии пополз наверх.
   - Получается, что и ты хранишь в памяти то, что было очень давно, но не в состоянии вспомнить совсем недавние события. Вот они, Лоренцо, загадки нашей памяти!
   Сбитый с толку студент, не зная, что сказать, больше к этой теме не возвращался.
   В ходе занятий, напоминавших свободную беседу, Кассия узнала, что великий восстановитель империи Аврелиан, которому современники прочили долгое правление, был убит всего лишь через год после своего триумфа. А спустя примерно сорок лет август Константин фактически превратил христианство в государственную религию, исполнив тем самым пророчество Диона Кассия Лонгина, который предсказывал, что эта роль выпадет на долю христианства или митраизма.
   Лоренцо рассказывал о том, как сначала произошел административный раздел империи на Запад и Восток, ибо поздние августы затруднялись управлять столь огромной территорией, а затем империя разделилась на два отдельных государства. Узнала, что западная империя пала под ударами варваров в пятом столетии, что Италией овладели остготы, Испанией - вестготы, в Галлии воцарились франки, римляне оставили Британию, а римские провинции Германии оказались во власти алеманов. К удивлению Кассии, Лоренцо сообщил ей, что Восточная Римская империя - Византия - просуществовала после этого еще много столетий и пала под ударами турок-османов менее восьмидесяти лет тому назад.
   Из рассказов Лоренцо Кассия узнала, как христианство, придя к власти, расправилось с языческим миром, поставив все, что с ним связано, вне закона. Как христианство сотрясала борьба между разными течениями, и как все побежденные течения были объявлены ересями на каких-нибудь соборах, после которых следовало физическое преследование приверженцев заклейменного учения. Как в седьмом столетии возникла еще одна мощная религия единобожия - ислам. О непрекращающейся по сей день борьбе между христианами и мусульманами; о великом расколе церкви в одиннадцатом столетии на западную-римскую и восточную-греческую; об инквизиции; о возникновении десять лет назад новой ереси - лютеранства, опасность которой не сумел оценить недальновидный папа Лев X, назвавший ее очередной "монашеской склокой".
   Некоторые места в рассказах Лоренцо вызывали у Кассии особенно сильный всплеск удивления или протеста. Например, сообщение о том, как при попустительстве императора Феодосия христианские монахи разорили Александрийскую библиотеку.
   - Как же так?! - восклицала она, вспоминая высокие своды дворца мудрости и наук, где когда-то не только хранились бесчисленные свитки, но и велись на протяжении веков занятия по самым разным дисциплинам человеческого знания.
   Лоренцо, у которого сильные чувства Кассии вызывали безотчетный страх, поспешил добавить, что это лишь одна из версий исчезновения книг Александрийской библиотеки. Согласно другой, ответственность за их уничтожение лежала на мусульманах.
   Кассия узнала от Лоренцо о способе записи чисел на основании десятичной системы с помощью цифр, который в десятом столетии ввел в Европе, позаимствовав их у арабов, папа Сильвестр II. Теперь для вычислений можно было обойтись и без счетных устройств, вроде абака, настолько удобным стало выполнение арифметических операций на письме. Впрочем, Кассия и раньше обходилась без абака, благодаря странной способности производить молниеносные вычисления в уме.
   Вскоре Кассия стала участвовать в совместных разговорах за столом. Теперь ей был знаком смысл понятий, которыми пользовались их участники. Она уже знала, слово "понтифик" означает не члена коллегии жрецов Юпитера, как в ее времена, а римского католического первосвященника, иными словами - папу римского; что "курия" это не место заседания сената, тем более, что в Риме больше не было сената, а что-то вроде правительства папы. Она знала, что Италия раздроблена на множество отдельных государств с самым разным устройством - республик, королевств, герцогств. И что нынешний понтифик, представитель флорентийского рода Медичи, Климент VII - столь же бесталанный политик, как и другой Медичи на папском престоле, Лев X, - принял в затяжной борьбе между Священной Римской империей и Францией сторону последней, в результате чего Рим оказался перед угрозой вторжения имперцев.
   - Я вообще не понимаю, каким образом священник может быть правителем государства, - сказала как-то Кассия за ужином.
   - Папа - наместник Христа на земле. Кому, как не ему, управлять нами? - откликнулась Тереза, затем сочувственно покачала головой, глядя на Кассию. - Хотя ты ведь ничего не знаешь. Совсем как дитя.
   Риккардо вспомнил то, что слышал как-то в церкви во время проповеди.
   - Первый христианский император, Константин, - сообщил он, - дал тогдашнему папе эту власть.
   - Великолепно! - захлопал в ладоши Лоренцо. - Вот уж не думал, что ты знаешь такие вещи!
   Риккардо набычился, и Лоренцо умолк, устыдившись своей несдержанности, показавшей, что он считает друга безнадежным невеждой, каковым он его действительно считал.
   - Император добровольно отдал свою власть священнику? - поразилась Кассия, вспомнив все, что знала о нравах цезарей.
   - Во всяком случае, церковь так утверждает, - подтвердил Лоренцо и добавил с заискивающей ноткой: - Риккардо прав. Он говорит о грамоте, называемой "Константиновым даром". Считается, что Константин передал папе Сильвестру Первому власть над западной частью империи, а сам удалился в Византий, который был в честь него переименован в Константинополь. Но скорее всего эта грамота подложная.
   - Как ты смеешь так говорить?! - возмутилась Тереза. - Вот из-за таких богохульников Господь и наказывает нас, посылая то черную смерть, то вражеские войска.
   Не обращая на нее особого внимания, Лоренцо рассказал, что известный гуманист прошлого столетия, некий Лоренцо Валла написал трактат, в котором неопровержимо доказывал, ссылаясь на аргументы правового, нравственного, исторического и языкового характера, что текст "Константинова дара" не мог быть составлен во времена первого императора-христианина.
   - Но даже если бы Константин действительно составил такую грамоту, - заключил Лоренцо, - папа, ссылаясь на христианские идеалы, должен был отказаться от этого дара. Возможно, небеса наказывают нас не за свободные слова, - Лоренцо покосился на пылающую от возмущения Терезу, - а как раз за то, что наши первосвященники взяли в свои руки светскую власть. Если бы не это, не появилась бы и лютеранская ересь.
   Начался длинный спор, в котором Тереза, не умея приводить логические доводы, использовала в качестве оружия силу своего возмущения и страха перед ожидавшимися бедствиями, а Риккардо принимал в одних вопросах сторону тетки, а в других поддерживал друга.
   - Давно хотела спросить, - перебила их Кассия. - Что это за Священная Римская империя, о которой вы говорите? Какая вообще может быть "римская империя" без Рима и Италии?
   - Вполне может, если она называется "Священной Римской империей германской нации", - ответил Лоренцо.
   Он объяснил, что речь идет о политическом союзе разрозненных государств - главным образом, это были германские княжества, но не только они, - под властью выборного императора. Избирала его коллегия из нескольких так называемых курфюрстов, среди которых были три архиепископа, король Чехии и правители нескольких немецких княжеств.
   - Эта империя никогда не простиралась на такой огромной территории, как сегодня, - сказал студент. - Семь лет назад новым императором был избран король Испании Карл Первый из династии австрийских Габсбургов. В качестве императора он стал называться Карлом Пятым. По материнской линии это внук католических испанских королей Фердинанда и Изабеллы, от которых он унаследовал Испанию со всеми ее землями в Новом Свете, Бургундию, Нидерланды и некоторые итальянские земли - Ломбардию, Сицилию, Неаполь. По отцовской линии он внук австрийского эрцгерцога и предыдущего императора Максимилиана Первого. От него он получил в наследство Австрию, Венгрию, Богемию, Моравию, Силезию. Все это, став императором, Карл присоединил к собственно немецким землям империи. Говорят, что в империи Карла Пятого никогда не заходит солнце.
   - Гм, внушительные размеры, - даже не зная пока ничего об упомянутом Новом Свете, Кассия была под впечатлением от этого географического перечня. И все же она понимала, что многие из государств, входящих в состав Священной империи, имеют собственных правителей, которые могут в любой момент пожелать выйти из нее. Власть Карла отнюдь не казалась Кассии столь же непререкаемой, какой была, к примеру, власть Октавиана Августа или Антонина Пия. Тем более, что, как говорил Лоренцо, лютеранское учение, призывавшее восстановить ценности раннего христианства, распространялось в немецких землях подобно огню в сухом лесу, что отнюдь не должно было радовать императора-католика.
   Разговор зашел об угрожавшем Риму войске.
   - То, что в этой армии множество лютеран, мечтающих поквитаться с папской властью, которую они считают ответственной за искажения христианского учения, я вполне понимаю, - размышляла вслух Кассия, заодно проверяя, насколько она усвоила понятия, услышанные от ее собеседников. - Но ведь на службе у Карла Пятого есть и испанцы, и итальянцы. Как я поняла из твоих рассказов, Лоренцо, они ревностные католики. Как же могут они идти войной на своего духовного владыку?
   Кассия попыталась вообразить, что христиане ранней римской общины, вооружившись, ополчаются против апостола Петра, и не смогла.
   - Этого бы и не случилось, если бы не светская власть пап, - Лоренцо обрадовался возможности доказать правоту своих взглядов. - Именно она и вытекающее из нее постоянное участие папской армии в различных войнах и сделали обычным явлением для многих католиков войну против армии понтифика или на ее стороне. Люди привыкли, что солдаты папы могут в них стрелять, а они сами - отвечать на эти выстрелы. Вот так и получается, что сегодня даже католики способны мечтать о разорении и разграблении святого престола.
   - Но ведь они должны верить, что папа властен проклясть их, - продолжала удивляться Кассия. - Их не останавливает страх перед этим?!
   - Если они одержат победу, папа не только не проклянет, но и заплатит им выкуп и одарит их всеми возможными благословениями, и они это прекрасно знают, - заявил Лоренцо. - Если же он будет продолжать противиться, то погибнет, а новый папа будет ставленником императора. Я тебе как-нибудь расскажу, какие формы порой принимает борьба разных претендентов на папский престол. Как по приказу одного папы другому отрезают кончик языка, и прочие прелестные истории этого рода!
   После этих разговоров у Кассии постепенно складывалось впечатление, что она попала в мир, где правят невиданные доселе лицемеры. Они осуждали насилие - и без конца воевали друг с другом, применяя к побежденным пытки и казни. Отрекались от блуда и сладострастия - и погрязали в разврате. Считали содомию смертным грехом и держали при себе испорченных растленных мальчишек. Изобличали жадность и стяжательство, накладывая загребущие руки на все, что могли присвоить.
   На следующий день Кассия и Риккардо, против компании которого она на сей раз не возражала, бродя по городу, наткнулись вблизи Виа дель Корсо на трехэтажный особняк, где над дверью была изображена открытая книга. Рядом с рисунком красовалась надпись, гласившая, что на первом этаже дома размещается книжная лавка некоего Даво Алькальде.
   Кассия, недолго думая, зашла внутрь. Риккардо не оставалось ничего иного, как последовать за ней. Там, перед уходящими в глубину полками с книгами, сидел за столом человек лет пятидесяти с лишним, в темно-вишневом камзоле. У него было узковатое лицо, длинные каштановые волосы с проседью, узкая бородка и шелковистые усы. При виде посетителей человек водрузил на нос защелку с очками, представился владельцем лавки и предложил свои услуги.
   Кассия спросила, можно ли просто походить вдоль полок и посмотреть на книги. Глаза мессера Даво за стеклами очков засияли, и на мгновение показалось, что где-то внутри него проснулся подросток, одержимый страстью к книгам и таящимся в них историям.
   - Прошу вас, будьте моими гостями, - предложил он.
   Кассия с жадностью кинулась изучать полки, а Риккардо со скучающим видом маялся у входа. Затем, не выдержав ожидания, он вышел наружу, где было намного веселее, ибо там можно было послушать шелест ветра и пение птиц.
   - Вас не интересуют книги? - Риккардо резко обернулся, раздосадованный тем, что не услышал, как мессер Даво подошел к нему.
   - Книги интересуют мою гостью, - буркнул он, - но платить за них, видимо, придется мне. А сейчас, сами знаете, какие времена! Заработок почти совсем прекратился.
   - Я понимаю вас, молодой синьор, - мессер Даво обезоруживающе улыбнулся и вернулся в лавку.
   Там, подойдя к посетительнице, он увидел, что она держит в руке объемистый фолиант и с интересом читает его.
   - Хороший вкус, - произнес владелец лавки. - Судя по тому, что вы остановили свое внимание на "Похвале глупости" Эразма Роттердамского, вы понимаете латынь. Это так, мадонна?
   - Немного понимаю, - ответила Кассия, улыбнувшись, и вернула, было, книгу на полку, но мессер Даво остановил ее движением руки.
   - Я со своими друзьями уже давно собираюсь создать общедоступную библиотеку, - молвил он. - Для этого я разработал особый способ ведения каталога. Если бы не грозные времена, библиотека была бы уже открыта. К сожалению, нам с женой придется на днях покинуть Рим. Однако сегодня, пока мы здесь, я буду рад предложить Вам стать первой посетительницей будущей библиотеки и воспользоваться ее услугами. Завтра я уже не смогу сделать вам такое предложение, так как нам надо будет паковать книги.
   Кассия удивленно воззрилась на пожилого человека.
   - То есть сегодня я могу сидеть здесь и читать все, что пожелаю, как если бы ваша лавка была чем-то вроде Александрийской библиотеки? - спросила она.
   - О сравнении с той библиотекой я не могу и мечтать, но в целом вы поняли меня правильно. Вот только должен сразу предупредить, что вам, возможно, будет мешать игра инструментов. Моя жена - сочинительница и преподавательница музыки.
   Кассия с благодарностью приняла предложение, сказав, что читать под музыку порой особенно приятно. Алькальде выделил ей небольшую комнатку за книжными полками, где Кассия, сидя в удобном мягком кресле, листала одну книгу за другой. Когда за окошком начало темнеть, она вернулась в прошлое, к тому моменту, когда только вошла в эту комнату, и продолжила чтение.
   Сквозь пространства, разделявшие книжные полки, доносились голоса приходивших к мессеру Даво посетителей. В некой отдаленной части дома действительно звучали музыкальные инструменты.
   Кассии было трудно сосредоточиться на каком-нибудь одном труде, поскольку она знала, что рано или поздно усталость возьмет свое, и, даже повторив несколько раз опыт с возвращением в прошлое, она просто не успеет заглянуть во многие другие книги. Поэтому она прочитывала фрагмент отсюда, фрагмент оттуда.
   Среди того, что попадало в фокус ее внимания, были и богословские сочинения, и научные труды, и литературные произведения. Кассия читала на латыни, на греческом, на итальянском, впитывая все это с жадностью человека, которому после дня, проведенному в пустыне, посчастливилось оказаться в оазисе и припасть к источнику чистой прозрачной воды.
   По мере чтения книг у Кассии сложилось впечатление, что она упустила самый удобный момент для претворения в жизнь своих планов. Проще всего обрести власть над миром было во времена первых императоров-христиан. Тогда август уже никем не воспринимался как первый из сенаторов. Это был полноправный самодержец в диадеме, власть которого освящена самим Господом, единым Богом, создателем всего сущего. Стать женой такого августа, затем его вдовой, а затем и полновластной императрицей - вот что могла сделать Кассия, если бы не спала в каком-то затхлом подвале по вине своего врага.
   Дальнейшая история показала, что управление государством женщиной не вступает с христианским учением в противоречие. Это доказывали многочисленные христианские царицы, герцогини, королевы, включая королеву Кастилии, жившую совсем недавно.
   Кассии снова и снова приходило в голову, что она не допустила бы раздела империи на западную и восточную. И никаким варварам никогда не удалось бы развалить империю. Ведь Кассия могла исправить любую ошибку, победить в любом проигранном сражении, просто вернувшись назад во времени.
   Но возможность была упущена. Того Рима больше не существовало. Была Европа, разодранная на части, некоторые из которых, объединяясь ради общих нужд, использовали, не имея на то особых прав, имя древней империи.
   Думая о людях, которые лишили ее когда-то возможности дождаться долгожданной власти, Кассия стискивала кулаки, все больше укрепляясь в уверенности в том, что Александр должен был дожить до настоящих времен, и, значит, его можно как-то отыскать. Кассия пока не знала, как именно, но была уверена, что у нее достанет терпения и изобретательности, чтобы обнаружить способы добиться этого. Что именно она сделает со своим врагом, когда найдет его, Кассия пока не знала. Но времени на то, чтобы придумать способ отомстить ему за каждый упущенный час жизни, было вдоволь.
   Размышляя о том, как христианство покончило с язычеством в Римской империи, Кассия не могла не оценить великую политическую мудрость Константина. Христианство, постоянно призывая людей к смирению, действительно давало власть управлять ими. И этим оно нравилось Кассии все больше и больше.
   И все же ее беспокоил вопрос о древних олимпийских богах. Куда они подевались? Существовали ли они когда-либо вообще? Однажды, когда Кассия спросила Лоренцо, что по этому поводу говорит христианство, он рассказал ей о двух точках зрения. Согласно одной, которую еще до христиан разделяли многие языческие философы, эти боги были лишь плодом человеческого суеверия и в действительности никогда не существовали. Другая же - и в раннем христианстве она была очень распространена, - утверждала, что языческие боги были демонами. Но ведь "демоны" это просто другое слово вместо слова "боги". Если вторая точка зрения была верна, эти боги все же существовали, как бы их ни называли их противники. Где же они теперь? Почему они допустили, чтобы люди перестали их почитать?
   В этом новом мире многие художники и ваятели любили изображать древних обитателей Олимпа. Картины и скульптуры на темы греческих и римских легенд о богах встречались в домах многих образованных людей и даже в церквах. Но для сегодняшних людей это были просто сюжеты, аллегории. Никто этим Венерам, Амурам и Аполлонам не поклонялся.
   Если они существуют, то почему терпят такое положение вещей?
   И где сейчас Тайное Божество, давшее Кассии ее дар? Уж не был ли это сам всесильный Бог христиан? Ведь Кассия, увы, оказалась не на высоте, когда позволила врагам перехитрить ее с помощью маленькой девочки и погрузить в сон на тысячу двести с лишним лет. И, несмотря на это, дар не пропал. Это означало, что Кассия, несмотря на свой печальный провал, не лишилась доверия Тайного Божества, а само это божество не утратило за прошедшие века своего могущества, по-прежнему поддерживая в Кассии ее вечную юность и способность влиять на время.
   Кассии не к кому было обратиться с просьбой помочь ей разобраться с этими вопросами.
   Вечером, покидая лавку, Кассия увидела в ней мону Марию, одарившую гостью лучезарной улыбкой. Она оказалась намного младше своего мужа. Моне Марии было не больше тридцати лет. Кассия редко обращала внимание на женскую привлекательность, но жена мессера Даво с первой же секунды поразила ее красотой своих правильных черт. Особенно впечатляла синева глаз на лице, обрамленном черными волосами.
   Кассия, заметившая, какая чистота царит в лавке, и умевшая оценить то обстоятельство, что чистыми и ухоженными казались и сами ее хозяева, спросила о причине этого у Риккардо, который дождался ее, чтобы ей не пришлось идти одной по темным ночным улицам Рима.
   - Я думаю, - сказал цирюльник, - что мессер Даво родился среди мусульман или евреев, а позже крестился. У них обязательны всякие омовения. Кстати, среди испанцев вообще много этих новых христиан.
   - Мессер Даво - испанец? - Кассия пока не разобралась в современных народах.
   - Про него с уверенностью не скажу. Фамилия у него испанская, но акцента почти нет. Зато у его жены очень заметный выговор. Скоро нам всем, к сожалению, придется часто слышать его, когда в город ворвутся испанские всадники Шарля де Бурбона.
  
  

- Глава 3 -

1527 г.

   Уже весь мир был под оружием.
   Бенвенуто Челлини
  
   Волны с плеском набегали на берег, лаская голые ступни Алонсо. Внезапно тихую радость его незамутненного сознания нарушило смутное беспокойство: где же очки?
   Их нигде не было, как не было и нужды в них. Взор без всякого усилия воспринимал мельчайшие детали рисующейся на поверхности моря изменчивой перламутровой арабески. Именно эта молодая острота зрения и дала понять сновидцу, что все это - сон. Как всегда в эти мгновения осознания по позвоночнику пробежал жгучий морозец наслаждения. Это было неуправляемое, живущее собственной жизнью удовольствие от понимания сновидческой природы всех звуков, красок, форм, теплоты и влаги. Его даже не гасило отчетливое понимание того, что после пробуждения юность снова станет воспоминанием.
   Алонсо пожелал увидеть Ренату, и девочка появилась у самой кромки моря и направилась к отцу, ступая так, чтобы каждый наплыв прибоя окатывал ее ноги до щиколоток. Алонсо хотел увидеть ее такой, какой она была бы, если бы не умерла еще в детстве, если бы ей сейчас было двадцать четыре года, и она выглядела бы ненамного моложе собственной матери. Но даже в сказочных снах далеко не все подвластно воле сновидца. Дочь всегда приходила в сновидениях девочкой в шелковой нательной сорочке до пят, с распущенными волосами.
   Она шла к отцу, щурясь на солнце, становясь все ближе. Алонсо, жадно вглядываясь в ее черты, думал о том, что, если бы это было не сказочное, а обычное сновидение, он не знал бы, что все это неправда - и его молодость, и живая Ренатучча. Острое сожаление размыло сон. Пробуждение сопровождалось гулкими ударами, в которых Алонсо не сразу узнал стука собственного сердца.
   Он сидел в гостиной, в кресле, окруженном тюками, сундуками, ящиками, ларями. Час был послеполуденный, о чем свидетельствовал сноп лучей, врывавшихся в комнату из окна. Алонсо встал, все еще храня в теле и сознании отпечаток только что пережитого пронизывающего трепета, сплетенного из счастья и сожаления.
   Проходя мимо подставки перед зеркалом, он взял лежащие на ней очки и, закрепив их на переносице, увидел в зеркале свое отражение. На него смотрел 56-летний мужчина с проседью в висках, с жидковатыми, хоть и спускающимися к плечам темными волосами.
   Небольшая дверь, скрытая портьерой, вела на веранду с противоположной от парадного входа стороны дома. Там, прямо под балюстрадой, убегал вниз по склону овражка сад, главным достоянием которого были деревья грецкого ореха. Всякий раз, когда Алонсо глядел сверху на их раскидистую листву, ему приходили в голову строки из "Песни Песней": "Я спустился в ореховый сад посмотреть на побеги долины, посмотреть, зеленеют ли лозы, зацвели ли гранаты".
   Далее, за орешником поднимались холмы, поросшие дикой растительностью, позади них виднелась церковная колокольня.
   За последние годы пустырь перед домом был застроен новыми домами, превратившись в узкий переулок. Но здесь, у веранды над садом, этот дом, находившийся в огромном городе, казался загородной виллой.
   Из тени между деревьями вышла Росарио. Увидев Алонсо, она улыбнулась и поднялась к нему по каменным ступенькам. Ее черные волосы были собраны и окутаны легким шарфиком на манер тюрбана, что подчеркивало длину обнаженной шеи. Чуть наметившуюся полноту скрывали высокий рост и туго перехваченное пояском узкое платье.
   - Орех зацвел, чтобы порадовать нас перед отъездом, - Росарио протянула Алонсо сорванную ею длинную гроздь мелких зеленоватых цветочков. Алонсо наклонился и взял рукой ее пальцы. От них исходил терпкий одуряющий аромат ореховых листьев.
   - Ты спал? - спросила Росарио.
   Алонсо рассказал свой сон.
   - Как я хотела бы владеть этой твой способностью, - вздохнула она. - Ты можешь видеть всех дорогих тебе людей, когда только пожелаешь... Мне же лишь остается надеется, что когда-нибудь я увижу во сне Ренату, Мануэля, родителей. Но происходит это так редко, что иногда разбирает злость.
   Глядя прямо в лицо мужу, Росарио сверкнула синими глазами:
   - Почему я такая неспособная?!
   - Ты самая способная в мире, царевна Будур, - возразил Алонсо. Впрочем, он и сам понимал, каким ценным даром была для него возможность чуть ли не раз в каждые два-три дня видеть сон, на содержание которого он мог в весьма значительной степени влиять по собственной воле. Он действительно мог по желанию увидеть Ибрагима, Ренату, своего давно умершего отца Дауда Алькади, двоюродную сестру Фатиму, погибшую во время осады Гранады.
   - Да, я часто их вижу, но ведь мне ясно, что они ненастоящие, - произнес Алонсо с неожиданной горечью. - Если я во сне знаю, что все это сон, я не могу забыть, что сам их всех придумал. Это напоминает ожившие картины или спектакль, где роли персонажей исполняют очень похожие на них актеры. Уж лучше бы это был обычный сон...
   - Однако в обычном сне ты не решаешь, что тебе приснится, - возразила Росарио.
   - Иногда я вижу Ренатуччу и в обычном сне, - сказал Алонсо. - Но очень редко.
   - Я тоже очень редко.
   Внизу, по кроне деревьев пробежала дрожь, и тут же повеяло ветерком. Казалось, что его принесло движение листьев.
   - Все уже собрано, - проговорила Росарио с полувопросительной интонацией.
   - Почти все, - кивнул Алонсо.
   Вещи, которые они собирались взять с собой в Венецию, включая множество ценнейших книг, были упакованы несколько дней назад, после чего слуг пришлось рассчитать.
   Лучано Грациани, торговец и внук другого торговца, Луиджи Грациани, давнего друга Хосе Гарделя, который когда-то вывез из Гранады Алонсо и Сеферину, выхлопотал в сенате Венецианской республики охранные грамоты для мессера Даво Алькальде и его супруги, моны Марии.
   Сейчас Лучано вместе с другими венецианскими торговцами находился в Риме и собирался в самое ближайшее время возвратиться домой. Венецианцы спешили воспользоваться тем обстоятельством, что дорога на северо-восток в Романью, а затем на север вдоль адриатического побережья, была свободна от присутствия имперских солдат и поэтому безопасна. Армия Карла уже достигла границ Папского государства и теперь находилась к западу от Рима.
   - Лучано прислал записку, - сказал Алонсо. - Отправляемся завтра на заре. Его слуги загрузят наши вещи в повозки.
   - Как же я буду там без клавесина? - спросила Росарио. Она прекрасно понимала, что громоздкий инструмент придется оставить. - Если бы мы уехали не в Венецию, а во Флоренцию, я смогла бы продолжать работу. Ведь там у нас собственный дом, и в нем - все необходимое для жизни и работы.
   - Что ты, родная! - Алонсо обнял ее за плечи. - Ты же знаешь, какая страшная чума свирепствует сейчас во Флоренции! Туда нам нельзя ни в коем случае!
   Он не стал добавлять, что и без чумы обстоятельства не слишком благоприятствовали переселению в "Новые Афины". В апреле по Флоренции прокатились выступления против власти семейства Медичи, чье правление в республике возобновилось с 1512 года. Было очевидно, что сейчас, когда папа Климент, племянник Лоренцо Великолепного, который до своей интронизации звался Джулио де Медичи и правил Флоренцией, находится в безвыходном положении перед лицом надвигающегося вторжения, республиканцы в его родном городе почти наверняка попытаются поднять новое восстание против правления этой семьи.
   - Не беспокойся, царевна, - говоря это, Алонсо прикидывал, как разрешить затруднение жены. - Я не знаю, сколько времени нам придется находится в Венеции, но мы первым же делом приобретем там клавесин, и ты сможешь продолжать писать свою чудесную музыку. Это легче, чем вести инструмент отсюда. Иное дело книги. Если они пропадут, других таких же можно не найти. Я столько лет их собирал. Или имперцы, или местные воры непременно примутся грабить оставленные хозяевами дома. Могут пропасть рукописи, которым нет цены!
   По листве сада бежали солнечные блики.
   Росарио, глядя вдаль, медленно произнесла:
   - Если грабители сюда пожалуют, они в поисках ценных вещей разорят весь дом. Возможно, вытопчут и сад. Ты готов к потерям?
   - Жизнь подобна сну, - откликнулся Алонсо. - Это вечна изменчивая иллюзия. Говоря твоими словами, "ткань бытия", потери и приобретения. Готова ли ты сама?
   Росарио усмехнулась.
   - Мне ведь не двадцать лет, милый Аладдин. И даже не тридцать, как бы я ни выглядела. Кому, как не тебе, знать, что мой истинный возраст составляет семьдесят семь лет. Было бы странно, если бы я чересчур сильно привязывалась к вещам, так ничему и не научившись за все эти годы, что хожу по земле. Хотя полностью избавиться от привязанностей невозможно и с этим ничего не поделаешь.
   - Ты не проголодалась? - спросил Алонсо.
   - Немного. Но давай дождемся Деликадо. Ты, кстати, уверен, что мне не надо приготовить для него какую-нибудь более существенную еду, чем наши с тобой лепешки с сыром?
   - Нет, не надо, - уверенно ответил Алонсо. - Дон Франсиско все прекрасно понимает. Слуг у нас сейчас нет, так что придется обойтись без жаркого из фазана. Он будет есть то же, что и мы: хлеб, сыр, маслины. От нашего вина Деликадо безусловно не откажется. Тем более, что без кухарки ты вряд ли сумеешь создать кулинарный шедевр. Не говоря о необходимости мыть потом сковороды и тарелки.
   - Десять лет назад я могла бы перемыть зараз хоть дюжину жаровен и котлов и нисколько бы не устала, - откликнулась Росарио. - А сейчас ты, пожалуй, прав. Даже странно вспомнить, какая сила жила когда-то в этих руках.
   Алонсо бережно взял ее правую кисть и поцеловал длинные изящные пальцы.
   - Побереги силы для поездки и устройства на новом месте, - мягко произнес он.
   Десять лет назад, когда Алонсо вернулся из Испании, Росарио сообщила ему о своем решении не пользоваться даром орбинавта, поскольку она хотела снова начать стареть. Удивление Алонсо длилось лишь один миг. Пока Росарио объясняла причины этого решения, он уже понимал, что она нашла единственно возможный выход из ситуации, в которой он неуклонно приближался к преклонному возрасту, а она оставалась цветущей двадцатилетней красавицей. Для того, чтобы не привлекать постороннего внимания к этому странному обстоятельству, им пришлось бы постоянно кочевать с места на место. Но, как оказалось, у Росарио имелись и другие резоны.
   - Мы с тобой живем уже вместе тринадцать лет, - говорила она. - В последние годы я старалась выглядеть немного постарше, тщательно подбирая одежду. Но ведь это не сможет продолжаться долго. Дело не только в том, что думают о нас другие. Важно, что чувствуешь ты. В прошлом, когда я была старше тебя на двадцать с лишним лет, это не мешало тебе любить меня. Но сможешь ли ты поверить в мою любовь, когда сам будешь на сорок лет старше? Не возникнут ли у тебя сомнения в моей верности, которые отравят нашу с тобой жизнь? По правде говоря, я жалею, что с самого начала не приняла это решение.
   Алонсо признал ее правоту. Тем более, что разубедить ее он все равно не смог бы. Но ему хотелось быть уверенным в том, что рано или поздно она возобновит свои опыты орбинавта и вернет себе юность.
   - Обещай, что сделаешь это, когда меня не станет! - требовал он.
   - Когда-то мне казалось, что дар делает меня всесильной, - отвечала Росарио. - Что мне все подвластно. Но дар не помог мне спасти дочку! И с тех пор я не хочу ни вечной юности, ни вечной жизни. Я могу лишь пообещать тебе, что, если изменения яви будут необходимы ради спасения жизни - твоей, моей, кого-нибудь, кто нам дорог, - я прибегну к нему. Но я не буду вмешиваться в ход времени по каждому пустяку, как делала до сих пор.
   - Мне этого мало, - продолжал увещевать Алонсо. - Дай слово, что когда-нибудь ты обязательно вернешь себе молодость!
   В конце концов он настоял на своем и добился ее обещания.
   Вспоминая сейчас об этом, Алонсо, глядя в задумчивое лицо жены, спросил:
   - Неужели за эти десять лет ты ни разу не изменила явь?
   - Ни разу.
   - И никогда не хотелось сделать это?
   - Несколько дней назад было очень сильное желание, - призналась Росарио. - И не то, чтобы мне хотелось что-то изменить. Нет. Просто у меня в затылке без всякой причины началась эта пульсация, которая обычно бывает, когда меняешь явь.
   - Знаю, - сказал Алонсо. - У меня она бывает во время сказочных снов. Когда это случилось? Когда слуги паковали вещи?
   - Нет, раньше. Как раз за день до того, как они начали. Помнишь тот вечер, когда у тебя в комнате за книжными рядами сидела рыжая девушка?
   - Да, ясно, - Алонсо прекрасно помнил визит жадной до чтения моны Лючии и ее не слишком приветливого спутника-цирюльника, которому было жалко тратить деньги на книги.
   - У тебя раньше бывали эти покалывания, когда ты не меняла явь? - спросил он.
   - Таких сильных - никогда. Бывали почти незаметные. И только тогда, когда ты спал, а я лежала рядом с тобой. В такие минуты я всегда была уверена, что тебе снится сказочный сон. Стоило отойти в другую комнату, как эту пульсацию уже невозможно было почувствовать. Но неделю назад она была очень отчетливой, а ты даже не спал, - вот, что странно!
  

***

  
   - К сожалению, не можем предложить вам хорошего соуса к хлебу, дон Франсиско, - сказала с несколько виноватой, но в то же время лучезарной улыбкой хозяйка дома. Сейчас на Росарио было нарядное широкое голубое платье с буфами. Волосы лишь частично были схвачены сеткой с жемчугами, остальная их часть темной рекой спадала ей на плечи.
   Алонсо, Росарио и их гость в черной сутане сидели за столом при свечах в гостиной. На столе стояли миски с лепешками и другой купленной в лавочке снедью.
   - Как сказал кто-то из древних, - откликнулся Деликадо, - лучшей приправой к еде является голод, донья Росарио.
   Подобно другим проживавшим в Риме испанцам, он называл хозяев этого дома их испанскими именами.
   Несмотря на сан, Франсиско Деликадо был в большей степени гуманистом и поклонником изящной словесности, чем многие яростные критики духовенства. Будучи на девять лет моложе хозяина дома, он выглядел много старше своего возраста из-за рано облысевшей головы, окладистой бороды и рубцов на лбу и подбородке. Если бы не эти метки, оставленные французской болезнью, лицо его можно было бы назвать красивым - изящный нос, тонко очерченные губы, большие задумчивые глаза в глубоких впадинах глазниц.
   Уроженец Кордовы, дон Франсиско некогда учился у старого знакомого Алонсо, Антонио де Небрихи, и был поклонником творчества другого его знакомого, Фернандо де Рохаса. Он занимался издательской деятельностью. Несколько раз издавал такие пользующиеся известностью произведения испанской литературы, как "Амадис Гальский", "Селестина" и "Прималеон". Написал трактат о пользе растущего в Новом Свете гваякового дерева при лечении французской хвори и собирал материал для большого романа о приключениях в Италии веселой куртизанки из Андалузии.
   С аппетитом уплетая незамысловатое угощение, Деликадо излагал хозяевам свой план действий на ближайшие недели. Он считал, что во время вторжения сумеет убедить какого-нибудь испанского капитана имперской армии выставить охрану у его дома, где намеревался собрать своих друзей из числа живущих в Риме испанцев. Алонсо и Росарио он предлагал незамедлительно присоединиться к этой небольшой группе.
   Алонсо благодарил его за заботу, но предпочитал воспользоваться предложением венецианцев.
   - Дон Франсиско, сюда направляется армия мародеров, взбунтовавшихся против собственного правителя, - говорил он. - Вряд ли вы проявляете осмотрительность, уповая на их благородство.
   Эти доводы не убеждали собеседника, что немало удивляло Алонсо. Пять лет назад Франсиско Дельгадо - тогда еще не успевший изменить фамилию на итальянский манер - покинул Испанию, где даже священнический сан не мог оградить сына крещеных евреев от подозрительности и враждебности как церкви, так и мирян. Однако сейчас Деликадо был совершенно убежден в том, что испанцы непременно защитят своих соотечественников от буйства собственных солдат.
   - Армия императора не будет находиться здесь вечно, - заговорила вдруг Росарио. - Когда-нибудь она уйдет вместе с вашей охраной, дон Франсиско. Как вы думаете, какие чувства будут испытывать римляне к испанцам после нескольких месяцев или лет разорения и разграбления их родного города? Не кажется ли вам, что рано или поздно вам все равно придется хотя бы на время покинуть Рим?
   Деликадо смущенно откашлялся, с удивлением глядя на хозяйку дома. Похоже, он принадлежал к той разновидностью мужчин, которые считают, что умная женщина непременно должна обладать непривлекательной наружностью.
   - Боюсь, что вы правы, донья Росарио, но ведь до этого еще очень далеко.
   - Дорогой мой Франсиско, - сказал Алонсо. - Если вам некуда будет деваться, почту за честь принять вас у себя. Надеюсь, к тому времени у меня уже будут кое-какие связи в Венеции, и я смогу добиться предоставления вам права на проживание.
   Деликадо выразил свою горячую благодарность, после чего разговор перешел на другие темы. Священник рассказал, что по всему городу тянутся возы беженцев. Люди особенно боятся лютеран. В составе армии Карла находилось пятнадцать тысяч немецких ландскнехтов, среди которых лютеране составляли большинство.
   - Боюсь, - заявил Деликадо, - что вслед за немецкими княжествами лютеранством соблазнятся и англичане. А затем Германия и Англия потянут за собой Францию, Венгрию, Польшу. Сегодня ведь всякий считает себя теологом, и что ни день, какой-нибудь новый проповедник начинает по-своему толковать святое писание.
   - Возможно, лютеране проявят больше терпимости, чем до сих пор проявляли католики, - предположила Росарио.
   - Я думаю, - откликнулся гость, - для того, чтобы противостоять ересям, церковь должна очиститься. Если бы Ватиканский собор тысяч пятьсот двенадцатого года вместо того, чтобы осудить веротерпимость, призвал к борьбе с продажей церковных должностей и с поступками иерархов, несовместимыми с их саном, новая ересь могла и не возникнуть.
   - Лютеранство уже вышло за рамки того, о чем мог помыслить его создатель, - заметил Алонсо. - Недавние крестьянские бунты в Германии поразили всех своей жестокостью. Лютер призывал восставших одуматься, прекратить зверства, а также перестать громить католические храмы и уничтожать произведения искусства, но он уже не мог остановить разбуженную им дикую ярость.
   - Да, Господь наказывает нас за наше неразумие, - произнес священник.
  

***

  
   На следующий день, 4 марта 1527 года, сидя в трясучей повозке и глядя на простирающиеся вокруг поля и холмы Романьи, Росарио сказала:
   - Я вчера слушала, как вы с Деликадо обсуждали католиков, лютеран, мусульман. Почему людям так важно единообразие? Ты можешь это объяснить? Почему так необходимо, чтобы другие думали точно так же, как мы, чтобы они так же поклонялись Богу, произносили те же молитвы, ходили в те же храмы? Почему нам хочется навязать другим собственные представления о Боге и мире?
   Алонсо не ответил, потому что в этот момент с их повозкой поравнялся один из вооруженных всадников охраны и сказал им, что мессер Лучано Грациани интересуется, удобно ли они себя чувствуют. Лишь закончив разговор с всадником и дождавшись, пока тот снова оставит его с женой наедине, Алонсо сказал:
   - Что если в каждом существе живет смутное ощущение глубочайшего единства всего живого? Того самого единства, которому и снится весь этот многообразный мир. Того, что, возможно, и проявлялось для тебя как ткань бытия, когда ты воздействовала мыслью на явь.
   - Ты оправдываешь попытки людей заставить других быть такими же, как они сами? - удивилась Росарио.
   - Нет, я просто пытаюсь понять источник этого стремления. Все подобные действия совершаются на поверхности, где они неизменно приводят к несвободе, удушению, насилию и инквизиции. Единство можно открыть лишь в личном опыте и только на глубине. Гораздо глубже, чем та, где обитает слепая вера, не подтвержденная переживанием.
  

***

  
   История повторялась. Германцы, как это часто случалось в древности, намеревались овладеть Римом, и на сей раз фортуна им благоприятствовала. Кассии было ясно, что оставаться в городе опасно, и разумнее присоединиться к длинному потоку беженцев. Но любопытство толкало ее дождаться решительных действий со стороны императорской армии. Ей хотелось увидеть воочию, что такое война спустя полторы тысячи лет после правления первых цезарей.
   6 мая по всему городу гремели колокола. В церквах шли молебны. Люди собирались толпами на улицах, выслушивая проповедников, прочивших наступление последних времен и скорое второе пришествие Христа. Удары колоколов доносились с самых разных сторон, гудя, смешиваясь друг с другом, затихая и возобновляясь.
   Риккардо и Лоренцо, находившиеся в своих отрядах, не показывались уже два дня. Перепуганная, но упрямая Тереза решила во что бы то ни стало дождаться Риккардо, хотя он и сам уговаривал ее несколько дней назад взять мула и покинуть Рим до лучших времен.
   Сидеть с ней дома было скучно, и Кассия предпочитала ходить по городу. Во второй половине дня она вместе с возбужденной толпой горожан, многие из которых были вооружены пищалями и аркебузами, оказалась на холмах возле ворот святого Себастьяна, откуда открывался вид на долину, расположенную по ту сторону городской стены, где проходила древняя Аппиева дорога.
   Зрелище расположившегося под стеной воинства было грозным и живописным. Лес пик над головами солдат, разноцветье одежд всадников и пехотинцев, сверкающие на солнце латы, шлемы самых разных форм. Тянущие бомбарды волы с крутыми рогами, которым помогали люди. Пыль, поднятая десятками тысяч людей и животных. Здесь и там реяли знамена. Когда ветер стихал, их полотнища опускались, скрывая идущих за ними солдат. Очевидно, от изображенных на этих знаменах святых ожидалось, что они будут покровительствовать воинам, которые шли грабить город святого Петра.
   Люди рядом с Кассией громко обсуждали то, что видели: вот там немецкие ландскнехты в одежде из пестрых лоскутков; дальше, рядом с древними развалинами, проходят испанские всадники в кирасах и металлических шлемах с изогнутыми вверх полями; за ними - солдаты герцога Мантуанского и отряды кондотьеров. Среди итальянцев можно было даже различить солдат из отрядов Черных Полос. Очевидно, покинув Вечный город, они в поисках наживы примкнули к императорской армии.
   - Если бы не решение его святейшества распустить отряды, - сказал кто-то в толпе, - эти вояки, вместо того, чтобы идти на нас, сейчас бы нас защищали.
   Какой-то особый настрой, незримо присутствующий в этих разговорах, в шуме толп по обе стороны стены, в непрекращающейся барабанной дроби и гулком колокольном набате, в странном зрелище раскачивающихся в пыльном тумане копий и знамен, подсказал Кассии, что час пробил. Схватка начнется прямо сейчас.
   Ей следовало найти лишь возможность закрыть глаза на какое-то мгновение, окунуться в переплетение волокон времени и вернуться к утру этого дня, но Кассия медлила. Несмотря на немалый жизненный опыт, ей нечасто приходилось видеть самую гущу сражения. Ожидаемая вспышка массового насилия вызывала в Кассии чудовищное любопытство. Война глядела сейчас прямо в глаза, и от этого взгляда Медузы Горгоны можно было окаменеть.
   Кассии показалось, что первыми стрелять начали горожане, хотя с уверенностью она бы этого не сказала. Сухо закашляли аркебузы, залаяли мушкеты, загрохотали бомбарды. Гул голосов превратился в истошный, раздирающий душу вой. Бросаясь в схватку, люди заглушали звериным воплем все обычные человеческие чувства, преодолевали страх собственной смерти и ужас отнятия чужой жизни.
   Какие-то защитники города, взобравшись на вершину холма, стреляли из аркебуз, спрятавшись за скалами. Выстрел одного из них поразил высокого, надменно держащегося всадника в широкополой шляпе с длинным пышным плюмажем и в белой мантии, одетой поверх кирасы. Он зашатался и упал с лошади, подхваченный оруженосцами. Это событие вызвало некоторое замешательство среди нападавших и громкие крики радости по эту сторону стены.
   - Убит Бурбон! - раздались крики в толпе. - Какой-то смельчак застрелил их военачальника!
   Однако неожиданная гибель бывшего коннетабля Франции не только не остановила испанских солдат, которыми он командовал, но лишь раззадорила их, и они с усемеренным пылом бросились на стены города.
   Грохот таранов, треск выстрелов и пыльный туман стояли неимоверные. Повсюду стонали и взывали о помощи раненные. Чугунное пушечное ядро с каким-то потусторонним жужжанием влетело в стену дома, возле которого стояла Кассия. Обрушившиеся балки и стена придавили нескольких человек. Кассия рванулась прочь и чудом избежала двух возможностей быть убитой, так как мимо нее в этот же миг просвистела пуля.
   Кассия уже жалела, что так замешкалась. О том, чтобы закрыть глаза, не могло быть и речи. Повсюду лежали трупы, земля рядом с ними окрасилась кровью. Необходимо было выбраться в более безопасное место.
   Но задача оказалась не из легких. Кассия продиралась через бегущие толпы, и ей казалось, что люди носятся сразу во всех направлениях. Из их криков Кассия поняла, что по приказу Риенцо да Чери, командующего городским ополчением, его подчиненные стреляют по горожанам, пытающимся покинуть поле боя. Заметавшись меж двух огней, люди, совершенно не готовые к войне, обезумели от страха.
   Вскоре в городской стене образовались бреши, и в них хлынули нападающие. Атакующая армия начала свой победный вход в город.
   Кассии стоило огромных усилий добраться до защищенного домами переулка. Здесь пытались спрятаться от пуль несколько человек, среди которых были и женщины. Они говорили, что самые ожесточенные бои идут на подступах к Ватикану, что почти полтораста человек из швейцарской гвардии полегли на ступенях собора святого Петра, защищая понтифика, что в живых осталось лишь около сорока гвардейцев.
   Вечерело быстрее, чем обычно. Вероятно, это впечатление возникало из-за тумана пыли. Где-то занялось зарево. Пронесся слух, что папа в сопровождении нескольких гвардейцев покинул Ватикан через Пассетто - скрытый коридор в укрепленной арочной стене, соединяющей Ватиканский дворец с Замком Святого Ангела, - и укрылся в замке.
   Кассия осторожно выглянула из-за угла и увидела озаренную пожаром улицу, где повсюду лежали трупы. По крикам и шуму в соседних домах она поняла, что в городе начались грабежи. Кассия вернулась в укрытие, села у стены и закрыла глаза.
   В переулок вбежала горожанка с перекошенным от ужаса лицом. Почти вся ее одежда была сорвана. Вслед за ней появились ее трое преследователей, крича что-то по-немецки. Кто-то из горожан схватил вилы, чтобы защитить женщину, но его тут же закололи шпагой. Клинок вошел в тело наполовину. Когда солдат с усилием вытащил свое оружие, горожанин, какое-то мгновение продолжавший стоять на ногах, был уже мертв. Двое других солдат настигли женщину, и та истошно завизжала.
   Однако в новой реальности Кассии, когда все это происходило, здесь не было.
   Она открыла глаза в доме цирюльника возле пьяцца Навона, ранним утром того же дня, шестого мая. До вторжения оставалось не менее восьми часов. Можно было вернуться в еще более глубокое прошлое, во вчерашний вечер. Но перед лицом наступающей ночи в почти неосвещенном темном городе было глупо думать о целенаправленном перемещении куда бы то ни было.
   Кассия быстро собрала свои вещи в котомку. Не заботясь о соблюдении приличий, ворвалась она в комнату к спящей Терезе и растормошила ее.
   - Лючия?! - покрытое оспинами лицо старой женщины в процеженном свете первых лучей солнца казалось бы вылепленным из воска, если бы не смесь удивления и испуга в глазах.
   - Вставайте, берите все самое необходимое! - приказала мона Лючия. - Сегодня вечером армия императора ворвется в город. Ночью начнутся грабежи и убийства. Нам пора бежать.
   - Ты не можешь этого знать! - возразила Тереза, с кряхтением приподымаясь и опуская ноги с кровати. - Солдаты-католики не поднимут оружия против своего папы.
   - Папа тоже будет какое-то время пребывать в этом заблуждении, - резко ответила Кассия. - Даже после того, как имперцы ворвутся в город и начнут убивать сопротивляющихся горожан, Климент будет верить, что они не пойдут против него. Из-за его промедления погибнет множество швейцарских гвардейцев. Но в конце концов он даст себя убедить, и его препроводят в Сант-Анджело через Пассетто.
   Она осеклась, заметив, что ошеломленное выражение лица старушки приобрело оттенок безумия.
   - Откуда ты знаешь будущее? Значит, ты все-таки ведьма?! - прошептала Тереза. Седая прядь упала ей на лицо, но Тереза, кажется, этого не замечала.
   - Если и ведьма, то такая, которая хочет тебя спасти! - в нетерпении сказала Кассия, переходя на "ты".
   Она, конечно, могла вернуться на несколько секунд назад в прошлое и стереть свои пророчества из памяти старушки, но эта мысль вызвала у нее возмущение. С каких это пор она стала так заботиться о чувствах недолговечных существ? Кассия вообще не совсем понимала себя. Зачем ей было спасать Терезу? Дни этой старушки были отмерены, даже если бы не было никакого нашествия. Если Тереза не воспользуется предоставленной ей возможностью продлить хоть ненадолго свою и без того короткую жизнь, то это ее лично дело.
   - Я не буду тебя больше убеждать, - заявила Кассия. - В последний раз говорю: бери самое необходимое, садись на мула, и вперед! Еще лучше, если мы найдем где-нибудь повозку, чтобы впрячь в нее мула.
   Тереза отрицательно мотала головой, глядя на мону Лючию с ужасом. Перед ее мысленным взором всплывали воспоминания о подвале, где многие годы лежала, подобно мраморной статуе, безымянная девушка. "Это могущественная колдунья, - говорил когда-то ее отец, а за ним и брат. - Нельзя, чтобы она проснулась, она не должна придти в этот мир. Она навлечет на него погибель!".
   - Ты не пойдешь? - спросила Кассия, словно догадываясь о том, что происходит в душе старушки.
   - Я дождусь Риккардо. Он меня защитит. А ты уходи, - Тереза говорила обрывистыми фразами, не особенно задумываясь об их смысле. Ей хотелось сейчас лишь одного: чтобы Безымянная, теперь называвшая себя Лючией, навсегда исчезла из ее жизни. И из жизни ее олуха-племянника, который по своему недомыслию умудрился без памяти влюбиться в исчадье ада.
   Кассия могла просто забрать мула, но она, опять не очень хорошо понимая себя, решила оставить его, хотя и знала, что он скорее достанется победителям, чем Риккардо или его тетке.
   Она недалеко отошла от опустевшего рынка на пьяцца Навона, идя вровень с повозками беженцев, когда старик на одной из подвод, предложил ей сесть на нее, несмотря на ворчание сидящей рядом с ним костлявой пожилой женщины.
   - Смазливая девушка, - старик обдал Кассию нечистым дыханием и причмокнул. - Эх, где мои молодые годы...
   - Будь ты молод, погнали бы тебя сейчас к Ватикану защищать папу, рискуя собственной жизнью, - ответила Кассия.
   Старик хмыкнул.
   - Откуда ты, такая бойкая? - спросил он. - Что-то я твой выговор не могу определить. Не из Неаполя, это точно. Они там говорят еще смешнее, чем ты.
   Вспомнив давний совет, данный ей Лоренцо, Кассия сообщила, что она из Московии. Однако, вопреки ожиданиям, название этой таинственной страны оказалось старику знакомым.
   - Я в юности долго жил в германских землях, - произнес он мечтательно. - Встречал там и московитов. Даже научился браниться на их русском языке. Дай-ка, припомню. Ты уж извини меня за непристойности.
   Произнося странно звучащие слова, он пристально глядел на Кассию, очевидно ожидая появления на ее лице краски смущения.
   Кассия решила, что идея с "Московией" доказала свою несостоятельность, коль скоро ее самозваное московитское происхождение мог изобличить первый встречный. Она вернулась на несколько мгновений назад в прошлое и, усевшись на подводу, не дала старику открыть рот и сообщить ей о том, что она смазливая девушка.
   - Меня зовут Кассия-Лючия да Парма, - сразу заявила она. - Хотелось бы узнать, кому я обязана столь любезной помощью.
   Подбоченившись, старик сказал, что он Гвидо Примо, кожевник с площади Цветов.
   - Ваше лицо мне знакомо, синьор Примо, - обрадовала его Касия-Лючия. - Где-то я вас видела. Ах, да, вспомнила! Это ведь вы выступали в минувшее воскресенье перед толпой на площади Цветов, богохульствуя и порицая его святейшество и матерь церковь?
   Старик изменился в лице, а его попутчица, вскрикнув, закрыла рот ладонью.
   - Вы обознались, мадонна! - воскликнул Примо со страхом.
   Он еще что-то хотел добавить, но Кассия перебила его:
   - Что ж, значит, я ошиблась.
   После этого обмена репликами старик молчал, время от времени опасливо косясь на Кассию.
   Солнце вступало в свои права. Кассия вспоминала сцены предстоящего разграбления, зарева пожаров и грабежи, которые охватят этот город в ближайшую ночь. Она укоряла себя за то, что слишком сильно рисковала, дав увлечь себя угару сражения. Ее несколько раз могла задеть пуля и по крайней мере один раз на нее чуть не обрушилась стена дома.
   Обоз беженцев медленно огибал Квиринал, когда воспоминание об изуродованном пушечным ядром здании вызвало в сознании Кассии мысль о другом доме. И тут она внезапно поняла, что именно война, разрушающая привычный уклад жизни, подсказывает решение, которое она, Кассия, давно ищет.
   - Синьор Примо, - обратилась мона Лючия к кожевнику. - Я оставила свой дом, не повесив на двери замок. Как вы думаете, это очень глупо?
   - Совсем не глупо, мадонна. Так вы хоть сбережете дверь. Если грабители увидят, что у вас нечего брать, они уйдут. Запертую же дверь непременно взломают. Мы тоже не стали ничего запирать.
   Понимая, что обоз не будет подниматься на холм ради нее одной, Кассия, ни слова не говоря, соскочила с подводы, и, ни с кем не прощаясь, не обращая внимания на изумленные возгласы кожевника Гвидо Примо, направилась к холму.
   Необходимо было проверить, не покинули ли жильцы какое-нибудь из уродливых строений, выросших на руинах ее бывшего дома.
   Поднимаясь по тропинкам вверх, Кассия в очередной раз пожалела, что не взяла мула. Но усилия ее были вознаграждены. Два из трех нелепых домов, занимавших территорию ее бывшей городской виллы, пустовали.
   К некоторому сожалению Кассии, занятым оказался именно дом, интересовавший ее больше других. Однако она быстро утешилась тем, что сейчас находится намного ближе к своей цели, чем в прошлое свое посещение этого уголка Рима.
   Кассия заняла тот из домов, где дверь не была заперта: хозяева его рассуждали так же, как Гвидо Примо. В гостиной обнаружился закоптелый очаг и огромный сундук из почерневшего дерева, который жильцы не взяли, очевидно, из-за его размеров. С потолка свешивалась цепочка с лампадой, и в ней даже осталось немного масла. На небольшом возвышении стояла низкая широкая лежанка с охапкой соломы. Кассия решила, что на первых порах сойдет и такое ложе. Кухня была наполовину занята печью, над которой на почерневших балках хозяева коптили мясо. Сейчас еды здесь, конечно, не было. Зато стояла огромная кадка, где можно было стирать и мыться. Нашлись там также деревянные бадьи и рукомойник.
   Такие же небольшие скопления домов тянулись отсюда до апельсиновой рощи. Дома в большинстве своем были оставлены. В десяти минутах ходьбы от своего нового жилища Кассия нашла колодец, из которого наполнила две бадьи. Когда она поднималась по выщербленным ступенькам, стараясь не расплескать слишком много воды, из дверей соседнего дома вышла женщина огромных размеров. Она больше, чем на голову, возвышалась над Кассией. За ее широкой спиной прятались трое детей - две девочки лет десяти и двенадцати и совсем маленький, не старше трех лет, мальчик. В руке соседка держала железную кочергу. Выражение лица не сулило пришелице ничего приятного.
   - Что это вы делаете в доме Бьянкини? - спросила великанша, грозно сверкая глазами.
   Кассия поставила оба ведра на ступеньку, подошла к женщине и потянулась к кочерге. Соседка отступила назад и попыталась замахнуться, но Кассия, взяв ее за запястье, с легкостью заставила разжать хватку. Кисть у женщины побелела, лицо раскраснелось. В глазах у нее и у детей читался испуг. Мальчик разревелся.
   Кассия взяла кочергу двумя руками, согнула ее и вернула женщине.
   - Полагаю, Бьянкини не будут возражать, если я поживу здесь в их отсутствие, - приветливо улыбнулась Кассия. - А вы как думаете?
  

***

  
   Ночное небо над городом было ярко от дымного зарева пожаров. Огни костров в неприятельском лагере угасали один за другим, факелы же, подобно светлячкам, двигались роями в направлении Тибра. Армия занимала взятый приступом Рим, проникая в его глубину, переходя из Трастевере на восточный берег.
   Лоренцо Фарина разглядывал эти перемещения с верхней башни Замка Святого Ангела.
   - Люблю смотреть на все новое, чего раньше не видел, а это - новизна неописуемая! - восторженно шептал, стоя рядом с ним, его командир, маэстро Бенвенуто Челлини.
   Молодой студент права все еще не был в силах уразуметь все смерти, увиденные им за сегодняшний день, так же, как и то обстоятельство, что он оказался запертым вместе с папой римским и тринадцатью кардиналами в окруженном врагами замке.
   Днем Лоренцо полагал, что будет вместе с тосканским отрядом маэстро Бенвенуто охранять дом Алессандро дель Бене. Но хозяину дома очень хотелось принять участие в битве, и он попросил командира отряда сопровождать его. Челлини отправился с ним, взяв с собой двух человек - Лоренцо и некоего Чеккино.
   Когда они прибыли к городским стенам возле немецкого кладбища Кампо Санто, там уже шло ожесточенное сражение. Если бы в обычное время Лоренцо увидел, как только что оравший и отчаянно жестикулировавший парнишка падает, сраженный пулей, мгновенно превратившись в развороченную безжизненную куклу, ему понадобилось бы время, чтобы придти в себя от такого потрясения. Но здесь, у ворот Рима, Лоренцо временем не располагал. Смерти было слишком много, везде лежали окровавленные трупы, рядом со студентом падали с воплями то один, то другой защитник города. Все происходило слишком быстро и массово, и перед лицом этого разрушительного торжества войны сознание Лоренцо столь же быстро покрылось защитной коркой.
   Дель Бене, пожалев, что пришел сюда, сказал маэстро Бенвенуто, что необходимо возвращаться в дом. Скоро имперцы ворвутся в город, это было очевидно. Они лезли на стены волна за волной. Защитников было слишком мало, чтобы противостоять им.
   - Раз мы уже пришли сюда, давайте сначала сделаем что-нибудь, достойное мужчин! - выкрикнул Челлини.
   Он нашел удобное место за валуном на возвышении, где вся четверка, запалив свои аркебузы, разрядила их, стреляя в самую гущу врагов.
   Лоренцо стрелял, понимая, что его пули попадают в живую человеческую плоть. Он даже не успел заметить, когда преодолел барьер, отделяющий человека от убийства ему подобных.
   Сквозь густой туман было видно, как один из врагов, высокий мужчина в белой мантии, упал с лошади. Кто-то из защитников города крикнул, что убит командующий испанской армией.
   - Я убил Бурбона! - ошалело завопил Челлини. - Я убил Шарля де Бурбона!
   Он выкрикивал еще что-то невразумительное, его внимательные глаза ювелира, обычно сосредоточенные и немного печальные, теперь горели огнем одержимости. Дель Бене тормошил его, пытаясь привести в чувство.
   - Нам пора идти, маэстро Бенвенуто! - эту фразу пришлось повторить не один раз, пока до опьяневшего от горячки боя Челлини дошло, чего от него хотят.
   Однако покинуть Кампо Санто оказалось совсем не просто. Повсюду царил кромешный ад. Ржанье лошадей, крики людей, треск выстрелов. С трудом миновав собор святого Петра, четверка добралась до ворот Замка Святого Ангела. Но там им неожиданно пришлось расстаться. Как выяснилось, только что в замок через тайный проход прибыл Климент VII, и теперь оставшиеся защитники замка спешили укрыться в нем до того, как опустят решетку у ворот. Им кричали сверху, чтобы они поторопились, что враги уже заняли Ватикан и теперь направляются сюда.
   Один из находившихся внизу людей, капитан Паллоне Медичи вдруг заметил своего флорентийского земляка Челлини.
   - Маэстро Бенвенуто! - воскликнул он. - Вы очень вовремя прибыли! Через две минуты ворота замка будут закрыты. Пойдемте со мной скорее!
   Челлини возразил, что он находится на службе у дель Бене, но капитан на это не без раздражения заметил:
   - Вы состоите музыкантом при его святейшестве, не так ли? Все, кто служат папе, должны находиться сейчас рядом с ним в замке!
   Лоренцо в очередной раз подивился разносторонним талантам своего командира, который, будучи известным ювелиром, умудрялся также состоять флейтистом в оркестре, услаждавшем слух понтифика.
   Дель Бене очень не понравился такой поворот событий. Он начал было протестовать, но Медичи, не обращая на него внимания, пригрозил Челлини, что велит арестовать его на месте. Маэстро Бенвенуто был вынужден уступить требованиям Медичи.
   Лоренцо, поддавшись внезапному порыву, рванулся вслед за своим командиром.
   - Я с вами, маэстро! - крикнул он.
   - Он пойдет со мной! - грозно заявил Челлини, обрадовавшись возможности одержать верх хотя бы в мелочи.
   Капитан, чуть поколебавшись, согласился:
   - Ладно, приставим его к пушкарям у Ангела. Только поторопитесь!
   Как выяснилось, выражение "у Ангела" означало самую верхнюю площадку цилиндрической каменной громады замка, где стояла статуя ангела, вкладывающего меч в ножны. Там, между зубцами замка, как и на других площадках, были установлены артиллерийские орудия разных калибров.
   Когда Лоренцо вместе с маэстро оказался наверху башни, они стали свидетелями душераздирающей сцены. Командир пушкарей, флорентинец Джулиано, рвал себе волосы на голове, расчесывал лицо до крови и кричал, что видит, как враги врываются в его дом.
   - Прикажите вашим людям запаливать и стрелять! - требовал от него дородный мужчина с окладистой черной бородой и диковатым взглядом. Как выяснилось позже, это был кондотьер Орацио Бальоне - еще недавно узник, томившийся в одном из казематов Замка Святого Ангела. В связи со вторжением его не только освободили, но и назначили командовать всеми вооруженными людьми в замке - солдатами, пушкарями и несколькими десятками швейцарских гвардейцев, уцелевших после бойни, которую имперцы учинили на ступенях собора святого Петра.
   - Я не могу! - рыдая, отвечал Джулиано. - Там мои жена и дети! Я вижу, как солдаты выволакивают их! Силы небесные!
   Маэстро Бенвенуто, прославившийся решительностью не менее, чем ювелирными работами, оттолкнул несчастного, выхватив у него из руки зажженный фитиль. Запалив фальконет, он помог другим пушкарям навести их орудия на цели и приказал открыть огонь.
   Этот и последовавшие за ним один за другим залпы нанесли врагам ощутимый урон и приостановили наступление ландскнехтов и испанцев на твердыню, где прятался папа.
   Однако остальные районы Рима не были столь же неприступны, как замок Сант-Анджело. Пожары и разграбление, шум, крики, мечущиеся чадящие дымом факелы - все это внизу продолжалось до самого утра. С небывалой высоты, на которой оказался Лоренцо, Рим казался сверкающей диадемой в черноте ночи.
   - Смотрите, что они там вытворяют, нехристи-лютеране! - воскликнул кто-то.
   Внизу, на виду у защитников замка, устроили потешный марш пьяные, разодетые в цветные одежды немецкие ландскнехты. Некоторые из них, напялив кардинальские шапки, сидели на ослах, один водрузил себе на голову тройную папскую корону - тиару. Было ясно, что это трофеи, найденные в захваченном Ватикане. Тот, что в тиаре, показывал жестами руки, в которой держал кубок с вином, что благословляет своих товарищей. Один из участников святотатственного представления, задрав голову вверх, крикнул на плохом итальянском, что новым папой будет Мартин Лютер, а нынешнему скоро наступит конец.
   Остаток вечера Лоренцо провел на площадке, куда его определили. Она находилась на один ярус ниже той, где стояла статуя ангела. Здесь орудий было больше, чем наверху.
   Пушкари, невзирая на утомление, продолжали запаливать и производить оглушительные залпы. После каждого выстрела орудия резко откатывали назад, а из жерл поднимался настоящий ветер. Лоренцо, которого не успели приставить ни к одному из орудий, был на подхвате у всех подряд и бегал от пушки к пушке.
   На какое-то время про него забыли, и он стал свидетелем внезапно завязавшейся ссоры между кардиналом с раздвоенной седой бородой, черными бровями и длинным крючковатым носом и послом Флоренции при папском дворе Якопо Сальвиати, весь породистый облик которого выражал надменную брюзгливость.
   - Господь наказывает нас из-за ваших советов его святейшеству! - говорил кардинал. - Как вы могли посоветовать ему распустить пять отрядов Джованни де' Медичи, которые находились здесь, чтобы защищать наш святой город?! Именно тогда, когда эта армия хищников уже топтала землю Италии!
   Поначалу Сальвиати, презрительно усмехнувшись, пытался, не отвечая, пройти мимо, но кардинал задержал его, схватив за рукав.
   - Если бы папа Медичи выбирал себе в советчики людей по их уму и преданности, а не флорентийскому происхождению, - теперь кардинал говорил все громче, уже не обращая внимания на то, что некоторые солдаты, прекратив пальбу, с любопытством прислушиваются к нему, - если бы папа не слушал таких, с позволения сказать, друзей, как вы, мы не были бы сейчас заточены в этой крепости, а враг не разрушал бы город святого престола!
   Пушкари прекратили стрелять. Теперь все смотрели на двух важных особ, возлагающих друг на друга вину за сложившееся положение.
   - И это я слышу от кардинала Алессандро Фарнезе?! - взвился вдруг Сальвиати. - От человека, ставшего кардиналом благодаря своей сестре Джулии, любовнице чудовищного Борджиа! От того, чей родной сын прямо сейчас находится в составе неприятельской армии и участвует в разграблении святынь!
   Пьерлуиджи Фарнезе, известный своей храбростью и жестокостью кондотьер, чьи отряды влились в состав напавшей на Рим имперской армии, действительно был сыном этого возмущенного кардинала. И не каким-нибудь скрываемым от всех бастардом, а узаконенным отпрыском, о чем кардинал в свое время позаботился. Что, впрочем, не мешало недоброжелателям называть Пьера Луиджи "кардинальским ублюдком".
   - Сальвиати, я уверен, что ты находишься на службе у богопротивных лютеран! - в ярости вскричал Фарнезе.
   Казалось, Сальвиати вцепится в пурпурную мантию кардинала, но в этот момент на верхней площадке раздался закладывающий уши грохот пушечного залпа, и оттуда упала бочка с камнями, чуть не придавив участников ссоры к земле. Кардинал и флорентиец чудом успели отскочить.
   Поднялся невообразимый шум, на который прибежал сам Орацио Бальоне. Как выяснилось, бочка упала из-за ветра, поднятого огромной пушкой на верхней башне. Гнев обоих высокопоставленных персон обрушился на Челлини, который произвел этот залп. Их подчиненные забегали вверх-вниз по лестнице. Сверху доносились крики.
   Лоренцо был так утомлен тем непосильным гнетом, который оказали на все его существо события дня, что даже не заметил момента, когда вся эта суматоха прекратилась.
   Ночью Лоренцо удалось немного поспать. Усталость навалилась сразу, и он заснул, едва утолив голод хлебом и водой. Во сне он видел развороченные трупы и парил над Римом. Где-то рядом горели счастливым безумием глаза маэстро Челлини.
   На рассвете студента разбудили солдаты, которых должна была сменить его смена. Лоренцо подошел к просвету между зубцами башни и взглянул вниз. К северу от замка простиралась открытая местность под названием Прати, "Луга". Со всех остальных сторон замок окружали жилые кварталы. Следы вторжения были повсюду - на разрушенных зданиях, на разграбленных церквах и соборах.
   У ворот Санто-Спирито, где накануне прошла ожесточенная схватка, на земле лежали группками люди. Многие из них валялись в обнимку, хоть и не были друг другу ни друзьями, ни родственниками. Всех их породнила смерть. Рука одного покоилась на груди второго. Рассеченные латы третьего были обагрены кровью четвертого. Лоренцо казалось, что несмотря на огромное расстояние, он видит со своей птичьей высоты мух, с гудением кружащихся над убитыми.
   Из расположенной рядом гостиницы вышла группа испанских солдат. Они радостно отмечали победу, паля в воздух из своих мушкетов. Делали это в непосредственной близости к лежащим на земле трупам их товарищей.
   Последовало множество ужасных часов, когда защитники замка в бессильной ярости наблюдали, как победители обращаются с жителями города. Люди бежали по улицам, часто только в одних нательных рубашках, некоторые женщины были раздеты догола. Их преследовали и всадники, и пешие солдаты. На бегущих обрушивались мечи и дубинки. Женщин хватали и раздевали прямо на улицах. Эти сцены повторялись снова и снова.
   Челлини получил в свое распоряжение верхнюю площадку с пятью пушками и добился перевода Лоренцо к нему, наверх.
   - Как ты там? - он потрепал студента по щеке, и, не став дожидаться ответа, полюбопытствовал: - Видел вчера, как упала бочка? Жаль, что она не придавила Сальвиати! Сколько горя он и его семейка принесли моему отцу во Флоренции. Когда-нибудь сведу с ним счеты...
   - Как чувствует себя его святейшество? - спросил Лоренцо, удивляясь собственному вопросу. Раньше его не особенно интересовало состояние души и тела понтифика.
   - Не знаю. Обычно он любит поговорить со мной. Но с тех пор, как мы вчера сюда попали, я Климента не видел. Говорят, он все время молится, вымаливает прощение за свои грехи, которые привели к разорению святого города. Папа до сих пор не может придти в себя от потрясения. Он до самой последней минуты не верил, что католики попытаются ворваться в собор святого Петра, чтобы схватить его.
   В последующие дни имперцы предпринимали немало попыток взять штурмом замок, но пушки, обстреливавшие нападавших с разных уровней, так и не позволили им это сделать. Челлини прославился среди защитников твердыни тем, что чрезвычайно искусно рассчитывал сложную траекторию ядра.
   Голубиная почта из города доносила до защитников замка последние сведения. Лютеране грабили и оскверняли католические храмы, порой уничтожая ценные произведения. Находившиеся в составе армии Карла испанцы и итальянцы церквей не трогали. Но они были убеждены, что в городе хранятся несметные запасы золота, и что жители знают о местах их хранения. Не проходило и дня, чтобы завоеватели не замучили пытками ту или иную римскую семью, пытаясь выведать у них эту тайну.
   Сверху были видны многочисленные виселицы, украсившие Вечный город. На толстом суке огромного дерева покачивались одновременно восемь тел.
   Во время перестрелок маэстро Бенвенуто впадал в такое же радостное неистовство, как в первый вечер нашествия. Грохот, столбы дыма и пыли, вспышки огня, крики людей - все это пьянило его, доставляя чуть ли не большее наслаждение, чем его искусство.
   Словно безумный, носился он от одного орудия к другому с криками - "Попал! Попал!", - заражая своим неистовством всех остальных, включая Лоренцо.
   Характер у знаменитого золотых дел мастера был непростой. Он вспыхивал от любого неосторожного слова или взгляда, а мнение свое высказывал вслух, совершенно не считаясь с общественным положением собеседника, что снискало ему немало врагов. В первые дни Челлини любили посещать на башне кардиналы Равенна и Гадди. Маэстро Бенвенуто умудрился настроить против себя этих вполне доброжелательных людей, заявив, что их, как он выразился, "красные шапчонки" видны на большом расстоянии, навлекая на всех присутствующих серьезную опасность. Кардиналов возмутил не этот вполне здравый довод, а непочтительный подбор слов.
   Папа Климент пришел в себя после потрясения первых дней и стал появляться на башне у Ангела. Он любил стоять возле Челлини, наблюдая, как тот запаливает пушку и стреляет. Его худое остроносое лицо с впавшими глазницами и длинной узкой седой бородой странно контрастировало с упитанным телом. Говорили, что он человек добродушный и остроумный. Говорили также, что он недальновиден и чересчур сильно зависим от своей привычки к роскоши.
   Лоренцо испытал странное смятение духа, когда понтифик в первый раз вышел к пушкарям. До этого студент видел папу римского - и этого, и его предшественника, - лишь издалека, из многотысячной толпы. Сейчас Климент находился в нескольких шагах от него и с озабоченным видом расспрашивал своих командиров - Орацио Бальоне, Антонио Санта-Кроче и Бенвенуто Челлини, - верят ли они, что герцог Урбино, Франческо Мария делла Ровере, племянник папы Юлия II, в ближайшие дни приведет на помощь римлянам большую венецианскую армию.
   Венеция - наряду с Францией, Англией, Флоренцией и Миланом, - была союзницей Папского государства по Коньякской лиге, созданной годом ранее в противовес Священной Римской империи.
   Вскоре из города пришли сведения, что армия венецианцев действительно подошла к городу, однако по непонятным причинам не вступает в сражение.
   - Как странно! - нервно повторял папа, не смущаясь тем, что показывает себя солдатам человеком неуверенным и полным страхов. - Венецианцы могли бы наголову разбить этот разложившийся сброд! Почему же медлит герцог?!
   Климент ходил взад-вперед по круглой площадке башни, и тут его внимание что-то привлекло. Он указал маэстро Бенвенуто в направлении Прати, где среди неприятельских солдат был хорошо виден высокий испанский полковник в щегольской одежде розового цвета, который руководил рытьем окопов.
   - Он когда-то состоял у меня на службе, - задумчиво проговорил Климент. - Мой дорогой Бенвенуто, ты мог бы отсюда в него попасть?
   - При таком ветре и на таком расстоянии?.. - с сомнением прищурился золотых дел мастер, - Гм... Если тщательно рассчитать дугу, то, быть может, что-то и получится.
   Он приказал зарядить пушку, долго прикидывал направление дула, затем выстрелил.
   К изумлению и восхищению присутствующих на башне людей, ядро, описав длинную дугу, попало в полковника в тот самый миг, когда тот размахивал над головой шпагой, держа ее обеими руками, и рассекло его тело пополам.
   Понтифик не скрывал своего ликования. Он хлопал Бенвенуто по плечам, радуясь, как ребенок, столь меткому попаданию.
   Челлини упал перед ним на колени.
   - Ваше святейшество! - воскликнул он. - Я прошу вас отпустить мне этот грех человекоубийства!
   - Властью, данною мне Господом, - с величавым достоинством проговорил Климент, воздевая руки и осеняя фигуру ювелира крестом, от чего на Челлини упала его тень, - я отпускаю тебе этот грех, равно как и все другие грехи, которые ты совершал в прошлом и совершишь в будущем ради святой апостольской римско-католической церкви!
   Челлини поцеловал золотой перстень на его указательном пальце.
   После этого папа отпустил грехи остальным пушкарям на площадке.
   Лоренцо никогда бы не поверил, если бы кто-нибудь сказал, что он своими глазами увидит знаменитое "кольцо рыбака" и даже коснется его губами.
   На кольце был изображен апостол Петр, закидывающий с лодки сеть во исполнение пророчества Спасителя о том, что его ученики станут ловцами душ. Этот рельеф, а также само присутствие единственного во всем мире человека, для которого изготовляют такое кольцо, так сильно подействовали на Лоренцо Фарина, что юноша почувствовал незнакомый доселе прилив трепета и благоговения. Ему казалось непостижимым, что еще совсем недавно он мог, сидя в таверне с дружками, упражняться в остроумии, повторяя шутки о жадности и сластолюбии римских пап.
   Господь вразумил его, думал Лоренцо, перенеся сюда, на эту удивительную высоту и поместив в непосредственной близости к первосвященнику, Своему наместнику на земле, дабы спасти его душу. Теперь студенту казалось, что все, что он так ценил прежде - острый ум, классическая образованность, начитанность - лишь плоды ядовитого древа, мудрость века сего, суетная гордыня.
   Коленопреклоненный Лоренцо, глядя снизу вверх на довольное лицо понтифика, чувствовал, что готов отдать жизнь за этого человека.
   Со дня вторжения прошел почти месяц, но помощь от герцога Урбинского так и не пришла. Хоть крепость и доказала свою неприступность, было ясно, что рано или поздно она будет взята измором. На 6 июня было назначено подписание папой капитуляции в присутствии Филиберта де Шалона, принца Оранского, возглавившего армию императора после гибели Бурбона.
   Незадолго до этой даты произошло событие, чуть было не сорвавшее капитуляцию.
   Челлини набивал жерла орудий не только ядрами, но и всякими металлическими обломками. Один из таких выстрелов ранил осколком металла принца Оранского, объезжавшего на муле испанские позиции. Его тотчас же унесли в ближайшую гостиницу, куда вскоре прибыли и другие командиры имперской армии.
   Увидев, что вся войсковая знать собралась в одном месте, Челлини решил подвергнуть эту гостиницу прицельной бомбардировке, о чем сообщил папе и командиру всех пушкарей замка Антонио Санта-Кроче. Тех его идея обрадовала чрезвычайно. О ней узнал и кардинал Орсини, представитель одного из самых влиятельных патрицианских римских родов. Прибежав на башню, Орсини стал кричать, что, если сейчас уничтожить вождей, которые сдерживают своих мародеров, то тех уже ничего не остановит, и они непременно ворвутся в замок. Челлини и Санта-Кроче в ответ орали, что нельзя упускать дарованный самим Господом случай одним разом лишить армию всей ее верхушки.
   В пылу криков и споров никто из них не заметил, что студент права и пушкарь Лоренцо Фарина их уже не слышит. Он лежал, сраженный в грудь аркебузной пулей, пущенной с крыши одного из находящихся по соседству дворцов.
   Лоренцо знал, что умирает, но бред преобразил его страх смерти в ужас перед возможностью уйти без покаяния. Вокруг него было больше священников, чем солдат, однако ему было очень важно, чтобы его исповедовал именно папа. Ведь не случайно же Лоренцо оказался в свои последние часы жизни рядом с ним. Будь юный студент в ясном сознании, он бы посмеялся над предположением, будто для отпущения грехов важен ранг исповедника. Но сейчас ему было не до логических умозаключений. Лоренцо взывал к присутствующим, чтобы они привели к нему рыбака, ловца человеков, наследника святого Петра, не понимая, почему его призывов никто не слышит.
   Горячее желание вызвало горячечный бред, и в угасающем сознании студента к нему явился папа римский в белоснежной сутане. На голове его была тиара, кольцо на пальце сверкало ярким, но не слепящим глаз золотистым блеском. То не был Климент. У исповедника было лицо самого Спасителя, виденное когда-то студентом на одной из прекрасных новых картин. Это было молодое, нежное, одухотворенное лицо в обрамлении длинных струящихся волос. Оно казалось бы женственным, если бы не шелковистая борода.
   В состоянии ума, в котором пребывал Лоренцо, он просто не мог осознать, насколько явившийся к нему исповедник был похож на него самого.
   Сбивчиво, торопясь, страшась что-то забыть, что-то упустить, припоминал Лоренцо свои прегрешения. Он желал получить прощение за то, что не оправдал надежд своего отца-булочника, за то, что зубоскалил над христианскими авторитетами, за то, что предавался любви с замужними женщинами.
   Из глубин его сознания неожиданно пришло понимание еще одной, скрытой, почти неосознаваемой греховной мысли.
   "Я желал зла своему другу, - рассказывал Лоренцо участливо склонившемуся над ним исповеднику с ликом Христа и с кольцом рыбака. - Сначала я действительно не испытывал никаких чувств к Безымянной, но позже стал учить ее языку, и каждый день превратился для меня в праздник от одной мысли о том, что я увижу ее, буду говорить с ней, отвечать на ее вопросы и выслушивать ее насмешки. Эта женщина была для меня запретна, ибо я был связан обещанием, данным другу. Однако теперь я знал, как мучителен для меня сей запрет! Я уже понимал, как бы я радовался и скорбел, если бы рука фортуны устранила друга с моего пути!".
   Лоренцо очень боялся, что не успеет облегчить свою совесть, но Иисус мягко улыбнулся и собственной властью отпустил ему все его греховные помыслы и поступки.
   В этот миг предельной умиротворенности и облегчения наступила агония.
  

***

  
   Соседку в округе называли Большой Матильдой. Ее семья была готова бежать еще три дня назад, но мужа и старшего сына погнали в Трастевере защищать городскую стену. Матильда рассказала это Кассии после того, как прошло первое потрясение в связи с появлением странной незнакомки.
   К вечеру с западной стороны города по небу потянулось зарево пожаров. Муж Матильды, нотариус Теодоро Брунелли вернулся домой на телеге, которую тащила коренастая гнедая лошадка. На ней же лежал их легко раненный сын. Матильда запричитала, но муж ей рявкнул, что терять время нельзя.
   Кассия наблюдала из окон занятого ею жилища, как семейство Брунелли грузило свой скарб. В отличие от других беженцев, покидая дом, они заперли входную дверь на тяжелый висячий замок. Но в спешке забыли закрыть небольшое оконце на первом этаже.
   Глядя на них и прислушиваясь к доносящимся издалека раскатам канонады, Кассия размышляла о человеческих судьбах. Это была не первая война, свидетельницей которой она оказалась. Даже не первая война в городе на Тибре, если вспомнить монетный бунт Фелициссима против Аврелиана, когда в Риме в один день были перебиты семь тысяч бунтовщиков.
   У Кассии вызывало безмерное удивление то обстоятельство, что люди с такой яростью истребляют друг друга, еще больше укорачивая свой и без того смехотворно непродолжительный век. Оно усиливало в Кассии убежденность в том, что ни к кому из них нельзя привязываться, в то же время странным образом вызывая неожиданно острое чувство одиночества.
   Внезапно пришло воспоминание об Александре. На этот раз Кассия думала о нем со смешанным чувством. Кроме обычных обиды и желания мести, было и воспоминание о той радости, которую она испытала, когда - впервые за двести с лишним лет - стала делиться с кем-то своими сокровенными тайнами, счастливая от того, что рядом с ней находится некто столь же вечный, столь же неподверженный обычному проклятому человеческому увяданию, как она сама.
   Грабители появились в этой квиринальской глуши только через два дня. Один был пожилой, небритый, траченный жизнью, с подозрительными маленькими глазками. Второй - невысокий, очень молодой, почти мальчик, безусый, безбородый, хороший собой. Их акцента Кассия определить не смогла, но из их обмена репликами между собой узнала, что они из Мантуи.
   Когда они вломились в дом, Кассия выхватила из-за пояса стилет, но старший направил на нее длинное дуло пистолета, и ей пришлось повиноваться его требованию и бросить свое оружие на пол. Молодой с интересом разглядывал рыжеволосую римлянку в изумрудном платье.
   - Где золото?! - закричал хриплым голосом старший.
   - Золото? - Кассии показалось, что она ослышалась, настолько удивило ее это совпадение. Они-то откуда знали про золото? Затем она сообразила, что эти вояки никак не могут иметь в виду сокровища, спрятанные самой Кассией во втором и третьем веках христианской эры.
   - Где хранится городской запас золота? - спокойным голосом спросил молодой, продолжая прицениваться к Кассии.
   - Я все скажу, - быстро заговорила она, изображая испуг. - Только не трогайте меня! Золото спрятано в Церкви всех мучеников, под алтарем.
   Она говорила первое, что приходило в голову, почему-то вспомнив именно этот превращенный в церковь Пантеон - Храм всех богов.
   Солдаты посовещались между собой.
   - Ладно, Сальваторе, пойду проверю, правда ли это, - решил старший. - Можешь пока позабавиться с ней. А ты, - обратился он к женщине, - если окажется, что солгала, будешь умолять нас, чтобы мы поскорее дали тебе умереть!
   Как только он вышел, молодой сделал шаг в сторону Кассии. Вытянув руку, он резким движением разорвал ей платье на груди.
   - Сейчас, сейчас, - жарко зашептала Кассия. - Не торопись!
   Его молодая стать и исходящий от него невыносимый смрад вызывали в ней смесь желания и отвращения. Он завалил ее на лежанку.
   - Подожди, Сальваторе, не спеши! - пробормотала она и стала развязывать шнуровку на его рубашке. Он застыл, ожидая. Воспользовавшись заминкой, Кассия закрыла глаза и окунулась в пространство волокон, оказавшись в прошлом получасовой давности.
   У Кассии в ее матерчатом кошельке оставалось около двадцати золотых скудо. Она решила рискнуть десятью из них. Окно ее второго этажа нависало над оставленным открытым окном у соседей. Попасть в него не составляло труда, и Кассия закинула в окно деньги. Монеты падали со звоном, ударяясь о невидимую стену в доме бежавших нотариуса и его крупнотелой жены.
   Затем Кассия перебралась к расположенному поблизости сараю. Спрятавшись за ним, она наблюдала, как двое мантуанцев сначала вошли в ее дом, но вскоре, не найдя в нем ничего интересного, выломали запертую дверь в доме Брунелли и ворвались внутрь.
   Ждать пришлось недолго. Послышались возбужденные голоса, затем прогремел выстрел. Интересно, кто кого прикончил, подумала Кассия. Оказалось, младший старшего. Когда он выходил из дома, подстерегавшая его за дверью рыжая женщина нанесла ему удар кулаком по голове, и юный искатель приключений рухнул наземь.
   Много часов ушло на то, чтобы зарыть трупы в сарае и отстирать одежду Сальваторе. Особый интерес вызывали у Кассии длинноствольные пистолеты мантуанцев. Она знала от Лоренцо, что их так называемый колесцовый замок был изобретением великого Леонардо да Винчи. С той самой поры, как Кассия впервые увидела огнестрельное оружие, она мечтала научиться пользоваться им.
   На рассвете следующего дня Кассия приступила к поискам. У Брунелли, как и в доме Бьянкини, повсюду стояли стулья, скамьи и пустые сундуки. На первом этаже, в коридоре между гостиной и боковой комнатой Кассия нашла посреди кирпичного пола небольшой сохранившийся фрагмент древней мозаики. По спине пробежал холодок. Кассия прекрасно знала этот рисунок. Настоящая трава пробилась из земли через поврежденное в полу место, как раз там, где на мозаике была изображена высокая, изумрудная трава.
   Пришлось повозиться, выламывая куском железа древние плиты. Наконец обнаружились ведущие вниз, частично отбитые каменные ступени. Спускаясь, Кассия один раз едва не оступилась. Здесь было душно, затхло. Воздуха было мало, и Кассия опасалась, что из-за этого может погаснуть сальная свеча.
   Внизу Кассия обнаружила в стене небольшой проем, и у нее сильно заколотилось сердце. Аккуратно установив свечу на ступеньке, она вынула из мешочка металлическую ручку с отростком, имевшим форму и размер ее собственного большого пальца правой руки, и попыталась вставить его в проем. Он не входил до конца из-за скопившегося внутри скважины сора. Пришлось сходить наверх, где лежал оставленный железный лом, вернуться и очистить отверстие в стене тонким концом лома.
   При одной из попыток вставить ключ в скважину, Кассия вспомнила, как давно она не предавалась играм Венеры. Она произвела быстрый мысленный расчет, и вышла такая цифра, о которой было страшно думать. Страшно и неприятно, ибо в последний раз она была близка именно с тем мужчиной, которому доверилась и который ее предал.
   Внезапно Кассия сообразила, что сейчас лето - самое время для сбора трав, составлявших ингредиенты для порошка Олуэн. Надо будет изготовить его. Лучше иметь его при себе. Неужели в этом мире нет ни одного чистого мытого мужчины? Кассия вспомнила книготорговца Даво Алькальде. Если есть один пожилой, могут найтись и другие, помоложе.
   Ключ наконец вошел в скважину до конца.
   Кассия, сделав глубокий вдох и выдох, сказала себе, что за полторы тысячи лет это место могли не один раз найти и разграбить. Сказала себе, что, если она ничего не найдет, это не станет для нее трагедией. С ее способностями она все равно рано или поздно сколотит состояние.
   Напутствовав себя таким образом, Кассия резко повернула ключ на четверть оборота вправо, и каменная плита, вплотную прилегавшая к стене, отошла от нее, оказавшись дверью. Почти не дыша, Кассия потянула ее на себя. Дверь скрипела, но поддавалась. Женщина взяла со ступеньки свечу и вошла в открывшееся помещение.
   Здесь все было на месте, только сундуки покрылись пылью и паутиной, а дерево местами рассохлось, местами сгнило. Но его содержимое никуда не исчезло. Все было на месте: золотые, серебряные, бронзовые монеты, перстни, амфоры, диадемы, серьги, множество самых различных украшений. Золото, серебро и драгоценные камни отвечали своим таинственным свечением на неверный свет свечи.
   Кассию охватило ликование. Она села прямо на пол, окидывая взглядом свое сокровище, которое собирала много десятилетий, и которое ждало ее здесь, пока Кассия спала сквозь века.
   Вот она - независимость! От нужды, от голода, от запретов, от стесненности, от необходимости подчиняться другим. Независимость и опора на пути к осуществлению самых разных идей.
   Кассия брала первые попавшиеся украшения, разжимала пальцы, и они падали обратно драгоценным дождем, издавая приятный звук, наводивший на мысли о роскоши, достатке, а также почему-то об олимпийских богах и об амброзии - достойной пищи для той, что наделена вечной юностью и властью над временем.
  

***

  
   В первые дни разорения Рима ополчение еще продолжало сражаться то здесь, то там. Но в конце мая никакого сопротивления уже не было. Некоторые из уцелевших ополченцев, рискуя тем, что их распознают и казнят, возвращались в свои дома. Другие небольшими группками пытались выбраться из города или прятались в подвалах и подземельях. Среди последних был и Риккардо Понти.
   В свой дом возле пьяцца Навона он вернуться не мог, пока в Риме оставался его враг Бруно Маскерони, служивший теперь Пьеру Луиджи Фарнезе. Во время одной из своих немногих вылазок из укрытия Риккардо узнал от соседей, как погибла тетушка Тереза. Бруно с его людьми долго пытал ее, требуя рассказать, где прячется Риккардо. Несчастная старушка, не выдержав истязаний, открыла бы им все на свете, но она действительно не знала ничего о своем племяннике, хотя мучители ей и не верили.
   Мона Лючия куда-то пропала. Риккардо очень опасался, как бы она не оказалась во власти солдат. От рассказов о том, как они надругались над римскими женщинами, вставали волосы на голове, и молодой цирюльник не находил себе места из-за беспокойства о судьбе бывшей Безымянной.
   Риккардо прятался в доме у судьи Туччи, старого друга его отца. От него цирюльник узнавал последние новости. О том, что в середине мая, воспользовавшись тем, что запертый в замке папа Климент не может помочь своим родственникам, народ Флоренции восстановил республиканское правление, изгнав малолетних Алессандро и Ипполито Медичи вместе с кардиналом Пассерини, который правил от их имени.
   От судьи же Риккардо узнал, что 6 июня папа подписал капитуляцию, обязавшись отдать в качестве контрибуции неслыханную по размерам сумму в четыреста тысяч дукатов. Но имперские военачальники решили продолжать держать его пленником в Замке Святого Ангела до тех пор, пока он не выплатит эту сумму. Таких денег у папы не было, и Климент приказал находившемуся у него на службе ювелиру Челлини переплавить драгоценности из папской казны. Среди уничтоженных таким образом бесчисленных произведений искусства были и те, что изготовил сам маэстро Бенвенуто.
   Риккардо тосковал по Лючии, и это чувство было столь мучительным, что порой ему казалось, что он просто не выдержит, взорвется, если немедленно ее не увидит. Он вспоминал, как завидовал Лоренцо, когда тот давал Лючии уроки.
   Чтобы унять напряжение тоски, Риккардо, несмотря на риск, стал выходить из дома судьи и навещать одну знакомую гетеру. Но телесная разрядка не особенно сильно ему помогала, поскольку он хотел находиться в обществе Лючии и тогда, когда в его чреслах не оставалось не единой капли семени. Хотел видеть ее глаза, слышать ее голос, наблюдать, замирая, движения ее тела. Казалось, ее образ засел где-то в глубине существа Рикардо, чтобы постоянно оттуда всплывать, назойливо отвлекая цирюльника от всех других забот.
   К середине августа Риккардо осмелел и стал выходить на улицы города все чаще. Однажды зашел в небольшую церковь и послушал проповедника, объяснявшего постигшую Рим беду тем, что всякая плоть в этом городе предалась разврату.
   - Мы теперь жители не священного Рима, но растленного Вавилона! - говорил священник, воздевая руки.
   На улице возле церкви испанские солдаты играли в кости на перевернутой бочке. Весь город стал похож на одну большую казарму с конюшней в придачу.
   - Вот мы наконец и встретились, старый знакомый, - проговорил исполненный яда вкрадчивый голос, и Риккардо, обернувшись, не удивился, увидев перед собой Бруно Маскерони.
   Личный враг Риккардо был небольшого роста, аскетично худ, но жилист и крепок. Его начищенные латы и увенчанный пером шлем блестели на солнце, и Риккардо пришла в голову неуместная мысль: как же ему не жарко носить на себе все это в августовскую жару!
   - Что ж, я всегда верил, что мы встретимся, - Бруно что-то вполголоса скомандовал двум солдатам, и те выкрутили руки Риккардо за спину и связали их веревкой. - Надеюсь, ты знаешь, как кончила жизнь твоя дорогая тетушка?
   Риккардо, кляня себя за неосторожность, в смятении озирался по сторонам, но помощи взяться было неоткуда. Испуганные прохожие не вмешивались в действия победителей.
   - Конечно, тебя следовало бы повесить за сопротивление армии императора, - заметил Бруно. - И если я отведу тебя в нашу казарму, с тобой именно так и поступят. Но в этом случае ты умрешь слишком легко и быстро. А я ведь обещал поквитаться за все, что сделала твоя семья моей. Поэтому мы с этим торопиться не будем.
   Взяв с собой одного из солдат, Маскерони велел Риккардо идти вперед. Они шли, пока не оказались в темном сквозном безлюдном переулке между двумя пустующими домами. Мимо переулка проследовал верхом на серой лошади мантуанский солдат в шлеме, не обратив на происходящее никакого внимания.
   - Здесь, кажется, вполне подходящее место, - решил Бруно.
   Риккардо обернулся и, зарычав, кинулся на врага, пытаясь боднуть его головой. Бруно нанес ему сильный удар кулаком, разбив рот в кровь, а солдат, когда Риккардо упал на землю, натянул веревку. Жгучий огонь опалил суставы цирюльника, и ему показалось, что сейчас его руки оторвутся от плеч.
   Неожиданно два громких пистолетных выстрела и перестук копыт положили конец мучениям Риккардо. Маскерони и его солдат лежали в пыли и крови. Потрясенный Риккардо с трудом поднялся, увидев, что мантуанец, около минуты назад проехавший мимо переулка, находится прямо над ним. Склонившись с коня, солдат резким ударом стилета перерезал веревку на руках цирюльника.
   - Садись быстро! - шепнул всадник, сверкнув глазами из под металлического козырька шлема.
   Превозмогая боль в руках, Риккардо взобрался за круп лошади, позади солдата, и ухватился за него. Мантуанец был тонкий, невысокий, но Риккардо почувствовал, что мышцы его, хоть и не особенно рельефные, тверды, как камень.
   Всадник пришпорил коня, и последующие полчаса прошли в бешеной скачке. Риккардо был уверен, что за ними нет никакой погони, что они уже очень далеки от места, где произошла драма, ветер закладывал уши, ветки деревьев больно били по окровавленному лицу. Он кричал, спрашивая, кто таков его неожиданный спаситель, но тот не обращал на его крики ни малейшего внимания. Риккардо, оглядываясь по сторонам, видел, что они движутся кружными тропами вверх по Квириналу.
   Наконец мантуанец остановил коня перед скоплением двухэтажных домов возле апельсиновой рощи, велел Риккардо слезать, спешился и сам и завел его в один из домов.
   В гостиной стояли несколько стульев, стол, лари, сундуки. Мантуанец снял шлем, золотистые волосы растеклись, упав на плечи, и Риккардо узнал своего спасителя.
   - Мадонна! Это вы! - потрясенно произнес он, забыв, что они уже давно на "ты". Удивление его было столь всеобъемлющим, что он не сразу осознал поднимающееся из глубин его существа всепоглощающее ликование.
   - Я была уверена, что мы увидимся, - Лючия почти повторила фразу, которую Риккардо слышал незадолго до этого от Бруно Маскерони. - Впрочем, тебе сегодня улыбнулась удача. Венецианская лавка, куда я поехала в поисках мыла, оказалась закрытой. Ее хозяева, надо думать, покинули город. В противном случае, наша с тобой случайная встреча в том переулке могла и не произойти.
   Риккардо покраснел.
   - Спасибо за помощь, - запоздало произнес он. - Но я бы справился и сам. Теперь я не смогу отомстить ему.
   - Что ж, учту это в следующий раз, когда кто-нибудь соберется тебя пытать и вешать, - пообещала Лючия, и Риккардо понял, что за три с половиной месяца разлуки совершенно позабыл о ее насмешливом нраве.
   - Что это за одежда? Откуда два пистолета? - спросил Риккардо.
   - Когда-то все это принадлежало юному барабанщику из Мантуи. Но теперь ему уже ничего не нужно. Он был совсем мальчик, с меня ростом. Поэтому одежда так хорошо мне подошла. Правда, очень долго отстирывалась.
   Лючия стала стаскивать длинные перчатки.
   - Как ты можешь догадаться, - добавила она, - в сегодняшнем Риме порядочной девушке, вроде меня, намного безопаснее разгуливать в мужском костюме.
   Риккардо вдруг осознал, что они говорят совсем не о том, что если сейчас не сказать самого главного, судьба опять может разлучить их.
   - Лючия, - заговорил он быстро-быстро, стараясь сказать все сразу, чтобы потом не пришлось снова собираться с духом. - Я понял, что хочу быть с тобой! И готов для этого выполнить твое требование. Я приучу себя к омовениям, буду делать все, что пожелаешь!
   Зеленые глаза Лючии с интересом разглядывали пунцового верзилу. Она проговорила что-то на латыни.
   - О чем это ты? - спросил Риккардо, все еще ожидая ее решения, как приговора.
   - Вспомнила старую римскую поговорку. Судьба ведет того, кто ей повинуется, но тащит силой того, кто ей противится.
   Цирюльник не понял, что она имеет в виду.
   - Стало быть, - с какой-то странной, медленной веселостью произнесла Кассия-Лючия, - ты теперь готов ради любви к девушке рискнуть спасением своей вечной души?
   - Ради тебя готов, - пробурчал Риккардо, не открывая ей своей надежды на то, что когда они достаточно сблизятся, он сумеет склонить ее к покаянию и к приятию христианских ценностей.
   - Не имея мыла, не очень-то просто следить за чистотой, - вдруг рассудительным тоном заявила Кассия.
   Риккардо непонимающе глядел на нее.
   - Вижу по твоему лицу, что ты не знаешь, о чем я толкую, - продолжала Кассия. - А ведь во времена Плиния Старшего оно было обязательной частью жизни каждого римлянина. Лоренцо говорил, что венецианцы ввозят с Востока очень хорошее мыло и продают его в Европе по высокой цене. Последнее, впрочем, смущать нас не должно. Коль скоро ты теперь перешел в лагерь чистюль, хорошо было бы нам с тобой раздобыть мыло перед тем, как мы покинем город. Может быть, в Риме есть другие венецианские магазины, кроме той лавки, которую я застала закрытой?
   В ее зеленых глазах пробежала искра.
   - Сегодня вместо мыла я нашла тебя, - заключила златовласая женщина в черном военном костюме с блестящими латами, со шпагой за поясом и пистолетами в руках.
   Выражение "нам с тобой" наполнили душу Риккардо таким счастьем, что он не сразу сообразил, о чем она говорит. А когда сообразил, удивился.
   - Мы покинем город?
   - Увы, но я слышала уже о двух случаях обнаружения в колодцах дохлых крыс. Это означает только одно: чума, которая свирепствует уже много месяцев во Флоренции, в Мантуе и в других местах, добралась и до Рима.
   Цирюльник помертвел. Ему показалось жестокой насмешкой судьбы то, что он согласился на частые омовения именно сейчас, когда пришла эта беда.
   Кассия, вспомнив о его представлениях, поспешила сказать:
   - Риккардо, забудь о том, что через воду якобы распространяется хворь. Все как раз наоборот. У нас еще будет время об этом поговорить. Поверь мне, если бы я желала твоей смерти, я сегодня могла просто не вмешиваться в то, что происходило в одном римском переулке.
   - Куда же мы денемся? - спросил Риккардо, смиряясь с тем, что назад пути нет.
   - Нам надо уподобиться героям "Декамерона" и найти какую-нибудь заброшенную загородную виллу. Или замок. Главное, чтобы это место было вдали от городов, посреди леса или в горах.
   Риккардо не понимал, на что они будут жить и чем будут питаться посреди дикой природы.
   - Не волнуйся, - заявила Кассия. - Деньги у меня есть. Найдем какую-нибудь деревню поблизости от того места, где будем жить. Главная, чтобы она была чистой от заразы. Там и будем покупать еду. Когда же чума закончится, мы вернемся в Рим. Я думаю, что к тому времени объявятся хозяева этого дома, и я уговорю их продать мне его. Но до этих времен надо еще дожить.
   Она взяла его за руку, и Риккардо бросился обнимать ее, хоть она еще была в латах. Кассия отстранилась.
   - Придется немного подождать. Вообще-то тебе повезло: я уже собрала все необходимые травы для порошка Олуэн, но приготовить порошок еще не успела. А без него, как и без чистоты, мы не сможем отдаться друг другу.
   - Что это за порошок?
   - Чтобы я не зачала.
   У Риккардо отвисла челюсть. Он искренне считал, что всякая порядочная девушка мечтает о потомстве. Конечно, в данном случае присутствие свидетелей при разделении ложа не ожидалось, и формально оно не означало бы заключения брака, однако до сих пор молодой цирюльник смутно верил, что Господь является свидетелем всех человеческих дел. Пусть не для людей, но для Бога Кассия-Лючия становилась его женой, и вместе они должны были исполнить заповедь "плодитесь и размножайтесь".
   Теперь же Риккардо усомнился в том, что верно понимал намерения своей собеседницы.
   - Ты не хочешь детей, Лючия? - недоверчиво спросил он.
   - Нет, - не задумавшись ни на мгновение, ответила Кассия.
   Она сказала это так буднично и естественно, что Риккардо сразу понял, насколько неуместной будет любая попытка дальнейшего обсуждения темы.
  
  
  

- Глава 4 -

   Я утверждаю, что сила есть нечто духовное и незримое; духовное, потому что в ней жизнь бестелесная; незримое, потому что тело, в котором рождается сила, не меняет ни веса, ни вида.
  
   Леонардо да Винчи
  

ВЕНЕЦИЯ, 1531 г.

  
   Задняя комната дома, где жили комедианты, немногим уступала в размерах главной зале, но здесь стены не были увешаны гобеленами, гасившими звук. Поэтому она больше располагала к музыкальным занятиям.
   Виола да гамба источала свой тягучий и тяжелый мед. Две другие виолы поддерживали ее нежно, но настойчиво. Все три инструмента были разных размеров и производили звуки различной высоты. Внезапно музыканты прекратили игру, повинуясь знаку Росарио, которая сидела перед ними на высоком кресле, держа в руке блестящую легкую палочку.
   Женщины опустили "ручную" и "любовную" виолы - инструменты, которые исполнители держат, приставив к плечу. Мужчина, игравший на поставленной на пол виоле да гамба, положил на колени большой, похожий на лук, смычок. Кругом сидели у стен остальные музыканты, ожидая знака для начала игры. Многие с восхищением разглядывали женщину-композитора. Свободное белое платье, не стеснявшее движений рук, придавало особую выразительность ее синим глазам.
   Росарио знала: лишь немногие поймут, чего она хочет от них добиться. Но она считала, что ради этих немногих необходимо высказаться, даже если остальные решат, что мона Мария пребывает в сумбурных фантазиях.
   - У звуков есть такие качества, как высота, тембр, громкость, длительность, - говорила она. - У пауз же есть только длительность. Однако звук подчас окрашивает своими качествами следующую за ним паузу. И тогда пауза кажется тем выше, чем выше был звук, и тем тише, чем звук был громче. Таким образом, паузы сплетаются в свою собственную песню. Я призываю вас слушать не только музыку производимых вами звуков, но и возникающую в паузах невыразимую мелодию тишины.
   Репетиция музыкальных интермедий к спектаклям известной в Венеции труппы комедиантов маэстро Сандрино продолжалась еще около часа. Ансамбль виол сменили флейта с лютней, затем гитара, мандолина и певцы. Полная смешливая певица успела бодро прочирикать Oh Primavera, la madre dei fiori! за то время, пока два ее кавалера - с высоким и низким голосами - успели произнести лишь Oh Primavera la mad- и Oh Prima-.
   После ухода музыкантов Росарио прошла в главную залу, где репетировали актеры. Маэстро Сандрино стремился к тому, что сам он называл "искусной комедией". В отличие от карнавальных фарсов и многочасовых мистериальных представлений с массовым участием актеров, спектакли его труппы были основаны на импровизации. Каждый актер всегда играл один и тот же характер, на который указывал его костюм и - в большинстве случаев - маска. Актер, изучивший характер своего героя до мельчайших подробностей, легко обходился без заранее составленного текста. Обстоятельства спектакля могли меняться самым неожиданным образом, что не мешало комедиантам, ибо они точно знали, как повел бы в тех или иных ситуациях их герой. Персонажами спектаклей "искусной комедии" были в основном народные карнавальные типы.
   В том, насколько публика хорошо знала и любила этих героев, Росарио убеждалась всякий раз, посещая спектакли труппы. Сейчас она с интересом наблюдала ужимки и акробатические трюки актеров, исполнявших роли двух слуг. Один был хитер, злобен, драчлив. Другой - простоватый и наивный, говорящий на смешном, односложном диалекте Бергамо, - вечно попадал в переделки, но, несмотря на получаемые им шишки, сохранял веселое расположение духа. Часто двух слуг называли, указывая на их сельское происхождение, "дзанни" - так венецианцы произносили популярное среди крестьян имя "Джованни".
   Слуги и служанки помогали влюбленным преодолеть козни, чинимые богатыми и похотливыми стариками. Оба дзанни были одеты в длинные блузы, перевязанные широким кушаком, и обуты в длинные нелепые туфли. Одежда второго слуги состояла из разноцветных лоскутков, подчеркивавших его бедность, а заячий хвостик на шапке намекал на трусоватость. Росарио наградила этого актера ослепительной улыбкой, когда тот прошелся возле нее колесом, а затем церемонно поклонился ей.
   Примадонна труппы, белокурая женщина в пышном фиолетовом платье с множеством украшений, игравшая роль влюбленной, держа в руке томик стихов Петрарки, обращалась к актеру, исполнявшему похотливого венецианского купца Панталоне. Он был в красной куртке и узких красных панталонах. В спектаклях он всегда выступал в черной шапочке и маске с седой бородкой, которых сейчас на нем не было.
   - Сколько усилий должна была употребить природа, чтобы дать миру итальянского актера! - с жаром рассуждала женщина. - Создать французского актера она может с закрытыми глазами.
   - Вы несколько преувеличиваете, дорогая Изабелла! - возражал "Панталоне", который, однако, не мог сдержать смеха после ее слов.
   - Нисколько, - сверкнув глазами, отрезала его собеседница. - Французский актер сделан из того же материала, что и попугаи, которые говорят лишь то, что их заставляют выучить наизусть. В противоположность ему, импровизирующий итальянец сравним с соловьем, слагающим трели по минутной прихоти настроения.
   Продолжая обсуждать эту тему, мужчина и женщина прошли в глубину залы, и на их месте перед Росарио оказался, окруженный группой рукоплещущих коллег, актер, игравший роль Капитана. Он был одет в испанский военный костюм и неплохо имитировал акцент, произнося совершенно неотличимо звуки "в" и "б", причем оба - одинаково неправильно. В последние десятилетия постоянных войн между испанцами, немцами и французами на территории Италии чванливый безземельный воин-дворянин из Кастилии или Арагона стал привычным явлением в повседневной жизни многих итальянских государств.
   - Я капитан Ужас по прозвищу Дьявол! - говорил актер, держа руку на рукояти шпаги. - Я принц кавалерийского ордена, величайший убийца, укротитель вселенной, сын молний и землетрясений!
   "Капитан" говорил о невероятных богатствах, захваченных им в ходе победоносных войн, а окружавшие его хохотали, зная, что на него в конце концов обрушатся палочные удары Бригеллы, после чего выяснится, что у грозного вояки нет даже нательной рубашки.
   - Мона Мария, вас, вероятно, задевает то, что мы выставляем в таком свете ваших соотечественников? - произнес мелодичный девичий голос.
   Рядом с Росарио стояла, глядя на нее снизу вверх, актриса-танцовщица, исполнительница роли смазливой и сообразительной служанки Смеральдины, которая постоянно помогает выпутаться из беды своей влюбленной молодой госпоже. Она была в крестьянском платье с широкой юбкой.
   - Что ты, Коломба, - мягко возразила Росарио. - Я прекрасно понимаю, какие чувства должны испытывать твои соотечественники к иностранцам, которые пытаются здесь командовать. Мне остается лишь радоваться, что этот капитан - еще не вся Испания.
   Собственно, именно Коломбу Росарио и ждала, поскольку обещала послушать, как девушка поет. Они прошли во вторую комнату, где до этого играли музыканты. Росарио взяла со стула лютню, которую приносила с собой сюда, поскольку здесь не было клавесина, уселась и стала перебирать струны. Коломба, оставшись стоять, запела сочиненный Росарио мадригал на эклогу Бальдассаре Кастильоне.
   Волосы у девушки были такие же черные, как у Росарио, но более пушистые, словно взбитые невидимой рукой. Правильной формы брови и крупные, опушенные длинными ресницами задумчивые глаза ее тоже были черными. Возле изящных губ залегли крошечные складки, контрастирующие с по-детски припухлыми и гладкими щеками.
   Смеральдина в исполнении Коломбы была так любима зрителями, что ее успеху уже начала ревновать Изабелла, игравшая в спектаклях более важную роль.
   - Я знаю, что я не певица, - виновато проговорила девушка, закончив мадригал.
   - Конечно, - согласилась Росарио. - Ты чудесная актриса и танцовщица. Но поешь ты правильно и выразительно. Поэтому я думаю, будет неплохо ввести этот мадригал, а также одну вилланеллу, в состав интермедии специально для тебя.
   Коломба просияла и захлопала в ладоши.
   - Когда ты так радуешься, ты становишься еще краше, - засмеялась Росарио.
   - Так странно слышать это от вас, мона Мария, - молодая актриса смотрела на композитора почти с благоговением. - Вы самая красивая женщина, которую я когда-либо видела!
   Искренность ее тона отдалась в душе Росарио приятным теплом.
   - В мои годы уже поздно об этом думать, - молвила она, не зная, что имеет в виду: восемьдесят один год, прошедший с ее рождения, или те приблизительные тридцать пять, на которые она выглядела.
   - Что вы! Вы в любом возрасте будете красавицей!
   - Спасибо, детка! - Росарио взяла нежную мягкую руку Коломбы, и девушка зарделась от такого проявления внимания.
   Из главной залы послышались голоса, какой-то шум. Коломба прислушалась, встрепенулась.
   - Пришел маэстро! Пойдемте!
   Не дожидаясь, пока собеседница встанет, девушка вскочила и бросилась в залу. Росарио последовала за ней, не особенно удивляясь такому поведению Коломбы. Главный комедиант труппы, всегда спокойный и доброжелательный, обладал способностью незначительными на первый взгляд замечаниями придавать общему замыслу спектакля и игре актеров тот незабываемый блеск, который и сделал его труппу знаменитой. Росарио знала, что в Венеции недавно уже появилась вторая труппа, избравшая стиль "искусной комедии", и была уверена, что вскоре таких трупп в Италии будет множество.
   В ходе обсуждения несколько актеров предложили в последующих выступлениях изменить имя героини, которую исполняла Коломба. Они ссылались на то, что появление на подмостках расторопной и веселой служанки уже давно сопровождается аплодисментами и одобрительными возгласами публики, причем в последнее время зрители уже выкрикивали не имя маски, а имя самой актрисы.
   - Пусть служанка зовется не Смеральдиной, а Коломбой, - произнес пожилой актер, исполнитель роли Доктора, чванливого и давно позабывшего все свои познания выпускника юридического факультета Болонского университета, тщетно пытающегося демонстрировать свою ученость искаженными латинскими цитатами. Он был одет, как ему и полагалось, во все черное, но сильно нарумянен, чтобы зрителям было ясно, что болонский юрист вечно навеселе.
   - Тогда уж лучше Коломбиной, - предложил маэстро Сандрино.
   Это был атлетически сложенный мужчина с несколько припухлыми губами и правильным классическим носом. В длинных его волосах, усах и бороде серела седина, глаза и голос были молодыми, а постоянно лежащий на лице слой грима делал определение его возраста задачей и вовсе невозможной.
   Сандрино обратился к Коломбе:
   - Тебе придется учесть, - сказал он, - что, когда эта роль перейдет к другой исполнительнице - а это непременно когда-нибудь произойдет, ибо ничто не вечно, - зрители будут и ее приветствовать твоим именем, ибо маска и имя идут вместе. Ты согласна на такое?
   Сбитая с толку Коломба, не зная, как расценить подобную перспективу - как грядущее посягательство на ее имя или, напротив, как его увековечивание, - в замешательстве ответила, что согласна.
   Позже Сандрино отвел Росарио в свой кабинет, где угостил ее фруктами и расспросил, как продвигаются ее репетиции. До сих пор в Италии, как и в соседних странах, музыкальные интермедии проводились лишь в промежутках между актами в постановках классических комедий Плавта и Теренция. Идея ввести их в спектакль площадного театра принадлежала Сандрино.
   - Музыкальные театрализованные представления, мона Мария, во все времена приводили к неизменному успеху, - поделился он своим наблюдением.
   Росарио хотела было спросить, откуда он располагает подобным знанием обо всех временах, но речь комедианта вдруг мягко соскользнула на близкую и все же иную тему. Теперь маэстро Сандрино рассказывал, что в создании "искусной комедии" он использовал отдельные элементы древних римских ателлан с их масками и античных мимов с их импровизацией.
   Затем разговор вернулся к работе Росарио.
   - Нет ли возможности, - спросил Сандрино, отбрасывая рывком головы прядь со лба, - хотя бы одну из интермедий провести более крупным составом, чем те, с которыми вы работаете сейчас?
   - У меня есть произведения для оркестра, - ответила Росарио. - Но в этом случае лучше, чтобы вместо виол были скрипки разных размеров. Виолы часто расстраиваются из-за большого количества струн, так как, помимо основных, у них есть и резонирующие струны.
   Сандрино понимающе кивнул и обещал поискать скрипачей.
   - Нам следует еще подумать, где разместить музыкантов, - размышлял он вслух. - Будут ли они видны зрителям или лучше, чтобы их только слышали? Пока неясно.
   После разговора с маэстро Сандрино Росарио отыскала своего римского слугу Джанни, сказав ему, что пора возвращаться домой. Джанни пришлось оторваться от ухаживаний за одной из молодых актрис и нагрузиться вещами своей госпожи, среди которых были лютня, ноты и табулатуры.
   Слуга с вещами уже был на улице, а Росарио - в дверях, когда ее догнала Коломба.
   - Вы скоро уедете в Рим, мона Мария? - спросила она.
   - Там мой дом, Коломба. Я так долго задержалась в Венеции только из-за этих интермедий. Да, я скоро уеду.
   - Я, возможно, тоже окажусь в Риме, - девушка почему-то понизила голос. - Можно будет посетить вас?
   - Конечно, - улыбнулась Росарио. - Я буду очень рада. Можешь даже остановиться у нас. Перед отъездом я непременно расскажу тебе, как найти наш дом в Риме. Труппа собирается выступить там со спектаклями?
   - Пока неизвестно, - при этих словах Коломба потупила глаза, прикрыв их длинными пушистыми черными ресницами, и поджала губы, словно боясь сказать что-то лишнее.
  

***

  
   Дом, первый этаж которого снимали Даво Алькальде и его жена, находился недалеко от моста Риальто, и из его окон можно было любоваться на гондолы, скользившие по глади канала. В этот послеполуденный час их было так много, что канал казался оживленной улицей. Гондольеры и их пассажиры приветствовали друг друга, описывали полукруг широкополыми оперенными шляпами, вступали в громкие разговоры. Алонсо, как всякий раз после долгого отсутствия, заново привыкал к характерному для Венеции обилию воды и камня и скудости растительности.
   Слуга Альберто, крепкий ломбардиец средних лет, держа одной рукой громадный тюк, взял у Алонсо дорожный мешок, когда тот споткнулся на лестнице. В последнее время Алонсо беспокоило правое колено. Вот и сейчас неожиданное покалывание заставило его приостановиться, держась за перило.
   В этот раз Алонсо отсутствовал дольше обычного. После двух месяцев, проведенных в Риме, где уже работала открытая им небольшая общедоступная библиотека, он ездил во Флоренцию, чтобы проверить, не пострадал ли дом в результате недавних бурных событий.
   Последствием разграбления Рима четыре года назад явился заключенный к вящему неудовольствию Франциска I союз между папой и императором. В 1530 году в главном соборе Болоньи Климент торжественно короновал Карла королем Италии и императором Священной Римской империи. Конечно, императором Карл был и раньше, но благословение понтифика приобретало особое значение в глазах всех, кто сохранил верность католицизму в условиях набирающего обороты противостояния с лютеранством. В том же году после девятимесячного героического сопротивления Флорентийская республика сдалась объединенным войскам империи и Папского государства. Не помогло ей и то, что осадными работами руководил сам Микеланджело.
   В захваченном городе начались казни республиканцев. Племянник папы Алессандро Медичи был пожизненно назначен единовластным главой республики. Любимым занятием Алессандро было присутствовать при пытках своих врагов и изобретать новые, все более изощренные способы истязаний. Несмотря на направляемые Карлу жалобы на флорентийского правителя, император подтвердил свое намерение выполнить заключенное еще в 1529 году соглашение о выдаче его дочери Маргариты Пармской за Алессандро Медичи. Маргарите было тогда семь лет. Люди, близкие к Карлу, знали о его намерении объявить Алессандро герцогом Флоренции, когда Маргарита подрастет, и брак будет заключен. Одной из старейших - и очень немногих - европейских республик оставалось совсем недолго ждать своего превращения в еще одно итальянское герцогство.
   Алонсо давно собирался наведаться в свой флорентийский дом, но удалось ему сделать это лишь сейчас. Дом немного пострадал от бомбардировок, и это обстоятельство оказалось причиной дополнительной задержки.
   После столь длительной разлуки Алонсо не терпелось увидеть Росарио, но ее дома не оказалось, так же как и Джанни, кухарки и служанки. Вероятнее всего, Росарио находилась в доме, где жили комедианты, и работала над музыкальными интермедиями.
   На клавесине стояли ноты. Увидев их, Алонсо в очередной раз почувствовал всю загадочность музыкального дара. Особенно его поражала способность исполнителей играть сразу двумя руками, не разбирая их партии по отдельности. Разные ключи, используемые в нотной записи для правой и левой рук, совершенно меняли смысл нот. Алонсо пытался вообразить, что одновременно читает два текста - на испанском и итальянском. Буквы те же, но правила чтения и смысл слов - разные. При этом тексты как-то дополняют друг друга, однако ни один из них не является переводом другого.
   Нет, ни представить, ни уразуметь это было невозможно.
   Передохнув с полчаса, Алонсо решил отправиться к Деликадо, с которым хотел обсудить последние книгоиздательские и библиотечные новости. Альберто помог хозяину спуститься с причала в гондолу. Алонсо предпочел бы повозку, но в Венеции езда верхом и в повозках была запрещена из-за тесноты улиц.
   Во время вторжения имперцев Деликадо действительно оставался в Риме, но с уходом армии пришлось уехать и ему. Слишком уж недоброжелательны были римляне ко всем испанцам после многих месяцев пребывания победителей в Вечном городе. Конечно, с тех пор утекло немало воды, и дон Франсиско давно мог вернуться в Рим, но его дела в Венеции шли в гору, и он не видел никаких причин расставаться с гостеприимной купеческой республикой. Он продолжал издавать книги на испанском языке, написал давно задуманный им роман "Приключения веселой андалузки". Виденные собственными глазами ужасы разграбления Рима дали ему немало живого материала для этой книги.
   Деликадо радушно приветствовал приятеля и предложил ему отличное испанское вино. Они сидели, потягивая терпкий напиток, и не обращали никакого внимания на то, что дыма от свечей было больше, чем огня.
   За прошедшие годы Деликадо почти полностью облысел, что никак не отразилось на окладистой бороде.
   - Хорошо, что ты приехал, - говорил он, глядя на Алонсо глубоко посаженными, заблестевшими и погрустневшими от вина глазами. - Я свел дружбу с историографом Венецианской республики Пьетро Бембо. Как ты знаешь, он руководит Библиотекой святого Марка. Непременно познакомлю тебя с ним.
   Слегка захмелевший Алонсо, вспомнил, какие требования к библиотекарям предъявлял в прошедшем столетии урбинский герцог, кондотьер и покровитель искусств Федериго да Монтефельтро.
   - Библиотекарь должен не только присматривать за порядком и сохранностью книг и вести каталоги, но и отмечать в особом журнале, какие книги выданы посетителям. Он должен обладать ученостью, приятным характером, представительной внешностью и красноречием.
   - Дорогой друг! - рассмеялся дон Франсиско, не заметив, как капля вина упала на его сутану. - Все это у тебя есть с избытком. А также - самое главное качество: образованность!
   Алонсо стал рассказывать ему, как устроены каталоги в его римской библиотеке и как расположены шкафы и полки с книгами.
   - Думаю, от шкафов впоследствии вообще надо будет отказаться в пользу полок, - говорил он. - Я собираюсь пристроить одну-две галереи на разных уровнях, чтобы не залезать на стремянки.
   Разговор зашел о новых книгах. Деликадо показал приятелю вышедшую полгода назад поэму венецианского автора "Сифилис, или о Галльской болезни", где повествовалось о пастухе, которого олимпийские боги, разгневанные за дерзкое поведение, наказали ужасной болезнью.
   - Теперь медики стали называть французскую хворь, доставившую мне столько мучений и обезобразившую мое лицо, по имени этого персонажа, - добавил, хмыкнув, дон Франсиско.
   Имя автора поэмы показалось Алонсо смутно знакомым. Он задумался, и вдруг в его памяти возникли резкой вспышкой картины прошлого, доставившие ему почти телесную боль: венецианский врач и его помощник в костюмах "лекаря чумы" с длинными клювами сопровождают охваченного смертельной тревогой мессера Даво по почти пустым римским улицам, повозки с трупами, костры.
   - Этот Джироламо Фракасторо, вероятно, хороший врач, - проговорил он. - Но мою Ренату он спасти не смог...
   Деликадо сочувственно взглянул на него и предложил помянуть усопших. Алонсо ничего не ответил. Посидев некоторое время молча, он поблагодарил приятеля за угощение, и покинул его.
   Дома сияющая от радости Росарио бросилась к нему. Как обычно после долгих разлук, в первые минуты Росарио пришлось заново привыкать к лицу пожилого человека с тяжелыми веками, уставшими глазами и складками на лбу. Но затем сквозь эту внешность снова проглянула знакомая улыбка мальчика-всезнайки, и скованность ее прошла.
   Они никак не могли насытиться обществом друг друга и, уже лежа в постели и задернув балдахин, продолжали говорить почти до утра. Несколько раз желали друг другу доброй ночи, но затем кто-нибудь вспоминал, что еще не все рассказал из недавних событий своей жизни, и разговор возобновлялся.
   - Как идет исследование третьей памяти? - спросила Росарио, держа его руку в своей.
   - Ты так уверена, что это третья память...
   - Что еще это может быть?
   - Просто фантазии.
   Росарио улыбнулась. Алонсо всегда чувствовал ее улыбку, даже в темноте, даже не глядя на нее.
   - Это фантазии, - произнесла она, - которые возникают в третьей памяти.
   С некоторых пор в Алонсо в моменты засыпания, пробуждения или при сознательном погружении в сноподобные состояния стал видеть образы, которые никак нельзя было объяснить второй памятью, то есть вспоминанием каких-то забытых знаний и переживаний. В тот раз, когда это произошло впервые, он почувствовал себя всей землей. Позже он рассказывал Росарио, что земле приятно, когда ее вспахивают, но очень неприятно, когда горят леса, и многое другое, что никак не могло быть его личным забытым опытом.
   Впоследствии, погружаясь в эти состояния, Алонсо мог вспомнить целую жизнь какого-нибудь человека, словно это был он сам. То он был невольницей, погибшей в Египте времен древних фараонов при нашествии воинственного племени, о котором он никогда в жизни не слышал (они назывались гиксосами), то жившим за триста лет до него самого ацтеком, приносившим кровавые жертвы ужасным богам. Иногда сознание Алонсо словно покидало его тело и путешествовало в загадочных мирах. Некоторые лишь немного отличались от обычного мира, другие вообще его не напоминали.
   - Вероятно, ты права, - пробормотал он.
   - Удивляюсь я твоему терпению, мастер Аладдин, - сказала Росарио, положив голову ему на плечо. - Как ты можешь сидеть в такой неподвижности, когда выполняешь эти свои упражнения? Я бы никогда не смогла это делать. Стало бы скучно.
   - Что ты! - Теперь Росарио почувствовала по какому-то почти неуловимому движению его плеча, что он улыбнулся. - Эти переживания сродни сновидениям. А во сне, как ты знаешь, никогда не бывает скучно.
   - Вероятно, ты можешь попытаться снова посылать сообщения Мануэлю, как делал это в первые годы нашей жизни в Италии, - тихо сказала Росарио.
   - Конечно, я буду это делать. Но что-то мне подсказывает, что третья память может и не захотеть играть роль почтовой службы.
   Венецианские ставни плотно закрывали окна. Росарио и Алонсо заснули, не увидев первых лучей солнца, осветивших дома, каналы и гондолы, покачивающиеся у причалов, словно спящие лебеди.
  
  

РИМ, 1534 г.

  
   Бывший руководитель венецианской труппы комедиантов и бывшая актриса этой же труппы сняли в Риме несколько комнат у вдовы коврового мастера, пожилой веселой моны Лютеции, в одном из тесных переулков, отходящих от Виа Корсо. Коломба стояла у окна, разглядывая расположившуюся на кустах стайку птиц размером с горлиц или небольших голубей. Кажется, они наслаждались приятным апрельским теплом, не меньше, чем девушка. Внезапно налетела стайка более мелких пернатых с хохолками. Первые и вторые перемешались, и по их поведению Коломбе показалось, что это взрослые и птенцы одного вида. На мгновение, она пожалела, что, несмотря на свое имя, не разбирается в птицах.
   Она отвернулась от окна, и ее взору представились разложенные на столах и скамьях куклы. Маэстро Сандрино вынимал их одну за другой из большого сундука, протирал тряпочкой и пристраивал рядом с уже вынутыми. Здесь персонажей было даже больше, чем в труппе. Были здесь и Доктор, и Капитан, и Бригелла, и второй дзанни, и Коломбина, и двое влюбленных, и еще множество других персонажей.
   - Не жалеешь, что не осталась в Венеции? - спросил Сандрино. - Я не могу обещать тебе, что нас сразу ждет успех. А там он у тебя уже был. Римлянам еще не приходилось видеть искусную комедию с куклами.
   - Они не видели ее и с актерами-людьми, - Коломба приподняла двумя руками юбку, перешагивая через связки и тюки. - Ты же знаешь, куда ты, туда и я. Я уверена, что вдвоем мы не пропадем. Если твоя выдумка с кукольным театром не сработает, начну зарабатывать танцами.
   Подойдя к маэстро, она с нежностью погладила его по щеке. Ни длинных спутанных волос, ни бороды у Сандрино сейчас не было. Обычно он снимал их только на время традиционных венецианских карнавалов перед великим постом, когда, чтобы не выделяться открытым лицом в толпе ряженых, надевал лишь простую полумаску. В таком виде его ни разу никто не узнал. Из ныне живущих это молодое лицо было знакомо лишь Коломбе и Кассии Луцилле Пармензис, которая, впрочем, не догадывалась о том, где сейчас пребывает его обладатель. Впрочем Кассию, случись ей увидеть маэстро Сандрино даже в гриме и с накладными волосами, весь этот маскарад не ввел бы в заблуждение.
   - Тебе так намного лучше, - сказала Коломба. - Может быть, в Риме не будешь пользоваться всем этим безобразным старящим маскарадом? Пусть Вечный город увидит замечательное лицо Александра Великого, на бюсты которого ты так похож!
   - Тогда придется менять имя. Время еще не пришло, дорогая, - мягким голосом возразил маэстро.
   - Что ж, - вздохнула Коломба. - По крайней мере, я не всегда должна любоваться на эти седые космы.
   Пошарив для верности в сундуке, Сандрино убедился, что он пуст и закрыл его.
   - Ты занималась сегодня? - спросил он, сев на скамью рядом с Коломбой.
   - Куклами?
   - Нет. Выполняла ли ты медитации из заветной рукописи?
   - Делала. Как всегда, безрезультатно. И во сне мне ни разу пока не удалось понять, что это сон. Почитай мне лучше что-нибудь из рукописи. Мне очень интересно узнать про идеальное тело.
   Сандрино охотно исполнил просьбу подруги, вынув из небольшой изящной шкатулки пергаментный манускрипт. Коломба зачарованно глядела через его плечо на таинственные, едва касающиеся друг друга еврейские буквы.
   - Вот это место, - Александр-Сандрино ткнул пальцем во фрагмент, который не показался Коломбе как-либо отличающимся от всего остального текста. - Я не буду переводить, объясню суть. Идеальное тело соразмерно вовсе не тем нашим представлениям, о которых мы знаем, а более глубоким, безотчетным, как-то связанным со скрытыми возможностями человеческого тела. У большинства людей эти идеи никогда не воплощаются в жизнь из-за неверного и эгоистичного восприятия мира, а также из-за того, что люди считают время и его воздействие на вещи - подлинной, а не иллюзорной реальностью.
   - Ты думаешь, что я все поняла? - засмеялась Коломба. - Может быть, лучше просто переведешь то, что написано?
   - Тогда получится еще запутаннее. В общем, если сказать это совсем просто, то образ идеального тела лежит в такой глубине твоего ума, что ты и сама не знаешь, как оно выглядит.
   - Почему же? Глядя на тебя, я прекрасно это знаю!
   Коломба обвила руками шею Сандрино, и разговор их, как нередко случалось, перешел в объятия и ласки. Позже, уже лежа в постели и отдыхая, они опять заговорили о рукописи, хранящей учение Воина-Ибера.
   - Как ты легко читал! - прошептала девушка.
   - Текст написан на моем родном языке, только алфавит другой, - ответил Сандрино-Александр. - За двенадцать столетий вполне можно выучить двадцать две буквы. Достаточно запоминать каждые сто лет по две буквы.
   Но Коломба не откликнулась на шутку. Всякий раз, когда разговор заходил о возрасте Александра, она с трепетом смотрела на его молодое без изъяна лицо.
   - У меня тоже будет идеальное тело? - спросила она после длительного молчания и затаила дыхание в ожидании ответа.
   Слова Сандрино прозвучали обнадеживающе:
   - Если выучишь двадцать две буквы и научишься воздействовать мыслью на явь.
   Коломба любила, когда Сандрино разговаривал с ней как с ребенком, и он не упускал случая доставить ей такое удовольствие. Тем более, что это позволял делать его жизненный опыт. Коломбина вполне могла быть его далекой правнучкой, и едва ли возможно было бы в точности посчитать необходимое в данном случае количество приставок "пра".
   Коломба была двойником Хлои, погибшей в расцвете лет жены его брата, который пережил ее лишь на несколько недель. Та же лава пышных черных волос, те же черты лица, даже профессия та же. Правда, Коломба не была подозрительной и несчастной, как Хлоя. Характер у нее был жизнерадостный, легкий.
   Внешнее сходство при очевидных различиях в поведении усиливало чувство Александра к этой живой итальянской девушке, окрашивая его в цвет нежности и некоторой смутной вины перед давно умершими людьми другой эпохи - то ли перед Хлоей, то ли перед Алкиноем.
  

***

  
   Алонсо бесцельно бродил по кабинету, опираясь на трость, время от времени кривясь от боли в правой ноге, - от его некогда мягкой бесшумной походки ничего не осталось, - и размышлял о том, что занимало его мысли вот уже неделю. Он думал о письме от матери.
   После памятной поездки в Испанию в 1517 году, когда он узнал, что инквизиция больше не преследует его и Росарио, Алонсо сначала ездил к Сеферине каждый год, потом каждые несколько лет. Теперь ему было нелегко совершать такие поездки из-за значительно ухудшившегося здоровья. Изредка приходившие письма он всегда открывал с определенной опаской, помня, что матери уже восемьдесят шесть лет. Сеферина пережила своего брата и своих племянников Хуана и Матильду. Сегодня ее окружали родственники двух-трех следующих поколений.
   Письма каждый раз были написаны разным почерком. Зрение Сеферины уже не позволяло ей писать и читать, и она диктовала то служанке, то какой-нибудь внучатой племяннице. В последнем послании она, как обычно, сообщала, что чувствует себя, благодарение Деве Марии, хорошо, и что продолжает молиться и размышлять. На условленном между матерью и сыном языке последнее означало, что Сеферина продолжает попытки управления явью и упражнения по изменению содержания снов. Все подобные действия, которые, согласно рукописи "Свет в оазисе", ведут к развитию дара орбинавта, назывались в ней латинским словом meditatio, т.е. "размышление, упражнение". В разговорах с матерью, как некогда с дедом, Алонсо пользовался такими словами как "медитация" или "размышление".
   Далее же Алонсо ждал удар. Сеферина с прискорбием передавала пришедшее из Саламанки известие о смерти доньи Консуэло Онеста от лихорадки.
   Алонсо уже давно привык к уходу близких людей, но каждый раз в нем наряду со скорбью поднимался протест, и он ничего не мог поделать с этим чувством, хоть и понимал всю его бесполезность. Так было и на этот раз. Траур в душе Алонсо обещал быть долгим.
   Консуэло значила для него очень много. За многие десятилетия, прошедшие после того дня, когда дед в Гранаде рассказал внуку-подростку тайну о даре орбинавтов, Алонсо поделился этой тайной лишь с двумя людьми. Первым была Консуэло Онеста, вторым - Росарио де Фуэнтес.
   Консуэло, изысканная саламанкская поэтесса, старшая сестра знаменитых римских и венецианских "честных куртизанок", ставила превыше всего дружбу, подобно древним последователям Эпикура, считавшим, что это одна из трех необходимых составляющих счастливой жизни наряду с отсутствием телесных мучений и с душевной невозмутимостью. И она действительно была верным другом. Все эти годы Алонсо знал, что в Саламанке живет человек, которому отнюдь не безразлично его благополучие.
   Теперь этого человека не стало.
   Алонсо не мог смириться с тем, что Консуэло больше не существует. У него было такое чувство, словно она без спроса и предупреждения перешла в какое-то иное, недоступное для него состояние, но даже такие представления не помогали Алонсо справиться с воцарившейся в душе пустотой.
   В первую ночь после этого известия Алонсо приснилась Консуэло. Он знал, что это сон, знал, что ее образ - лишь порождение желания увидеть ее, что он не может говорить от лица подлинной, уже несуществующей Консуэло. И все же Алонсо спрашивал с настойчивостью, граничащей с отчаяньем: "Но как же так, сьелито?! Ты ведь умела исцелять во сне себя и других! Ты владела этим чудесным искусством, которое я так и не смог постичь. Почему же, почему ты не исцелила себя от этой проклятой лихорадки?!". Сновидческая Консуэло, виновато улыбаясь, оправдывалась: "Когда тело горит как в огне, не так-то просто управлять собственным бредом".
   Вспоминая этот сон, Алонсо случайно выпустил трость, и она со стуком упала на пол, сначала ударившись о край стола. Алонсо вздрогнул, с трудом наклонился и поднял ее.
   Чтобы как-то отвлечься, он сел в кресло, положив трость рядом на диван, сложил руки на коленях, закрыл глаза и стал постепенно погружаться в созерцание таинственных пространств третьей памяти. Тема всегда приходила сама собой. На этот раз такой темой были почитаемые у разных народов в разные эпохи умирающие и воскресающие боги. Неизвестно откуда к Алонсо приходило знание об их именах и изображениях, об особенностях культов, запахи сжигаемых на алтарях подношений. Это были не только Христос, не только Осирис, Адонис, Персефона, но и боги каких-то столь древних верований, что о них не знали даже греки и римляне.
   Алонсо открыл глаза. Образы растерзанных, распятых, убитых, съеденных небожителей толкнули его на размышления о собственном скором конце. Он давно хотел поговорить об этом с Росарио, удивляясь своей необъяснимой скованности.
   Звуки музыки в зале стихли, и в кабинет пришла Росарио. Обняв Алонсо, она сказала ему, что скоро к ней придут гости.
   - Я говорила тебе о них. Это маэстро Сандрино и его ученица, актриса Коломба. Они оставили труппу и приехали в Рим, чтобы создать кукольный театр.
   Сама Росарио продолжала ездить в Венецию. Труппа и после ухода ее основателя выступала с большим успехом, используя в промежутках между действиями ее музыку. В последний раз Росарио была там зимой. Вернувшись, рассказывала, как дожди затопили пол в соборе святого Марка.
   - Не знаю, сумею ли посидеть с ними, - Алонсо вспомнил, что его ждут дела в лавке и в библиотеке, располагавшихся в пристройках к дому.
   - Просто поздоровайся, этого вполне достаточно, - предложила Росарио.
   Алонсо собрался с духом, чтобы начать разговор на намеченную тему.
   - Царевна Будур, - заговорил он. - Мне надо тебе что-то сказать. Ты только сразу не начинай со мной спорить. Сначала выслушай.
   Росарио молча ожидала продолжения.
   - Я вполне пойму, - сказал Алонсо несколько сдавленным голосом, словно собирался солгать, - если ты найдешь молодого мужчину, который даст тебе то, что не в силах дать старик, то есть я. Я имею в виду радости телесной любви.
   Алонсо замолк, проклиная себя за глупейшие слова. Но никаких других он не находил, чтобы выразить эту - в общем-то благородную - мысль.
   - Тебе надоело меня ублажать? - осведомилась Росарио.
   - Что ты! - запротестовал Алонсо. - Я всегда счастлив доставлять тебе удовольствие. Но мне кажется, оно не полное. Ведь я сам слишком уж редко в последнее время дохожу до...
   - Ты делаешь это лучше, чем смог бы любой другой, - перебила Росарио. - Мне никто, кроме тебя не нужен. Запиши это в своих умных книгах, Аладдин! Кто еще способен быть таким чутким, таким внимательным ко мне?
   Росарио хотелось добавить, что она не представляет себе, как можно отдаться кому-то без любви, но она промолчала. После таких слов Алонсо скорее всего решил бы, что она из любви к нему лишает себя естественных удовольствий.
   Алонсо не стал с ней спорить. Ему внезапно пришло в голову, что жить ему в любом случае остается совсем мало. Даже если он проживет еще несколько десятков лет, по меркам вечно юного орбинавта это будет быстротечным мигом. Значит, Росарио осталось недолго ждать того времени, когда она освободится от ограничений, накладываемых их союзом. Алонсо решил не возвращаться больше к этой теме. Пусть у нее останется приятное чувство, что она до конца была тверда в своей верности ему и никогда не изменяла, несмотря на разницу в возрасте.
   Алонсо повеселел, осознав, что ему не придется "понимать" присутствие другого мужчины в жизни Росарио. Приподнятое настроение оставалось с ним и тогда, когда пришли гости, и Алонсо, познакомившись с маэстро Сандрино и его спутницей, не только извинился за необходимость на время покинуть их, но и предложил в его отсутствие посетить кабинет, где хранились самые ценные книги.
   - Такие редкие издания вы не найдете ни в лавке, ни в библиотеке! - заверил он гостей перед тем, как удалиться.
   Сандрино, воспользовавшись предложением хозяина, взял зажженную свечу и поднялся по лестнице в его кабинет. Коломба присела на краешек стула возле клавесина, рядом с Росарио.
   Проводив глазами маэстро, Росарио снова подивилась его молодой стати и седым кудрям.
   - Сколько же ему лет, никак не могу определить, - проговорила она вполголоса.
   - Около тридцати - тридцати пяти, - молвила Коломба, и по быстрому ее взгляду и легкому румянцу Росарио с удивлением поняла, что девушка почему-то солгала.
   В кабинете хозяина дома книги не только стояли на полках. На столе, на кушетке и даже на полу - они были повсюду: стопки печатных и рукописных книг, рулоны свитков, раскрытые фолианты с текстами на разных языках, иногда рисунками, картами, диаграммами.
   Сандрино было приятно оказаться в такой сокровищнице знаний. Когда-то Кассия напророчила Александру, который в ту пору читал одни лишь пьесы, что со временем он неизбежно расширит круг своих читательских интересов. Она оказалась права. В многовековой жизни орбинавта наступали периоды, когда стремление действовать и взаимодействовать с людьми на целые месяцы уступало место тихой радости уединения, размышления, поглощения книжных знаний и чтения, чтения, чтения.
   Сандрино сел в кресло, взяв со стола раскрытый томик. Это был латинский перевод с еврейского "Книги странствий рабби Веньямина". Автор - живший в двенадцатом столетии раввин из наваррского города Туделы - повествовал о своих путешествиях по Аравии, Египту и Святой Земле. Несмотря на то, что Александр за свою жизнь успел овладеть многими языками, некоторые из которых возникали и развивались при его непосредственном присутствии, он всегда любил читать на латыни, предпочитая ее иным наречиям. Поэтому, не спеша переходить к другим сочинениям, он с удовольствием листал взятую книгу. Веньямин из Туделы не только описывал места, где побывал сам, но и приводил рассказы других путешественников - главным образом, мореходов, - о более далеких странах.
   Наткнувшись на слова рабби Веньямина о том, что за страной Аль-Йемен "уже начинается царство индийское", Сандрино обратил внимание на замечание анонимного комментатора об ученых слонах, умеющих рисовать хоботом. Маэстро улыбнулся. Он и сам встречал таких слонов.
   Александр жил в Индии трижды, каждый раз оставаясь там в течение многих десятков лет. В первый раз это было в четвертом столетии, когда в северной и центральной части огромной страны процветали буддийские царства и княжества. Затем - в десятом веке. Учение Гаутамы, некогда зародившись в Северной Индии, распространилось на другие земли, но в самой Индии к тому времени практически исчезло, не выдержав нашествий мусульман, искоренявших все, что ислам считал язычеством. В те годы Александр путешествовал по югу Индии, в тех краях, куда исламские завоеватели не сумели пробиться, встретив отчаянное сопротивление индусов. Здесь стояли огромные храмы последователей Шивы, Шакти, Кришны и других древних индийских богов, здесь развивались новые версии традиционных учений древних браминов.
   В одном из мелких княжеств Александра, случайно продемонстрировавшего то, что можно было принять за знание будущего, и из-за усталости не изменившего витка яви, чтобы стереть это происшествие, сочли воплощением Шивы. Ему предложили стать правителем. В течение двух десятков лет он управлял делами этого княжества, так и не полюбив бремя власти. Кассия оказалась права и в этом.
   В последний раз Александр был в Индии уже совсем недавно, с 1506 года по 1520-й, при португальском вице-короле Индии Франсишку де Альмейде, в годы, когда португальцы захватили Гоа.
   Мысли вернулись к временам правления индийским княжеством. У Александра была тогда слониха Гита, любившая его с той безусловной преданностью, на которую способны животные. Когда Александр гладил ее, разговаривал с ней или кормил, она, подхватывая хоботом банан или кочан капусты, мурлыкала низким голосом, словно котенок-переросток, и человек видел, как ближайший к нему глаз слонихи томно прикрывается морщинистым веком и мохнатой сеткой ресниц. Для котенка Гита была огромной, а для слона - совсем маленькой. Александр был очень привязан к ней. Он вообще не боялся привязанностей, однажды раз и навсегда решив, что не собирается лишать себя человеческих чувств, ибо их теплота оправдывала боль неизбежных потерь.
   Все еще предаваясь воспоминаниям и остро ощущая их терпкую нежность и горечь, маэстро Сандрино рассеянно взял с пола раскрытую шкатулку, в которой лежала старая желтая рукопись. Буквы были еврейские. Языка Александр не знал, но слова узнал мгновенно, ибо буквы служили лишь прикрытием того обстоятельства, что текст написан на латыни.
   Остолбенев от изумления, Сандрино уставился в знакомые уже более двенадцати столетий строки, некогда нанесенные Клеоменом ради сохранения учения Воина-Ибера. По спине орбинавта пополз щекочущий холодок.
   Что это были за люди, к которым он попал?!
   Очевидно, мессер Даво, предлагая гостям посетить его кабинет, забыл, что шкатулка осталась здесь открытой. Едва ли рукопись со знанием о даре орбинавтов была предназначена для посторонних глаз. Александр хотел уже, было, стереть этот виток яви, а в новом не подниматься в кабинет хозяина дома, чтобы не создавать неловкой ситуации, но передумал. Могло быть и так, что Даво не знает, как прочитать текст этой рукописи. Хотелось бы выяснить, известно ли ему что-нибудь о ее содержании.
   За стеной застучала трость, и в комнату вошел, приветливо улыбаясь, Даво Алькальде. Он поставил принесенную им свечу на стол и тут увидев, что гость держит в руках рукопись. Мессер Даво прищурился, поправил очки на носу, чтобы убедиться, что не обознался, и растерянно заморгал. Не будучи орбинавтом, он не мог обратить время вспять и спрятать шкатулку, и теперь негодовал на свою рассеянность.
   - Вы знаете еврейский язык? - спросил он после неловкой паузы.
   - Нет, - ответил Сандрино, вставая с кресла. Ему не хотелось сидеть, когда хозяин дома стоит, опираясь на трость.
   У Алонсо немного отлегло от сердца.
   - Но я знаю буквы и могу понять, что здесь совсем другой язык, - добавил Сандрино.
   Он решил говорить откровенно. Если окажется, что мессер Даво ничего не знал ни о секретности, ни о характере содержащегося в рукописи знания, а он, Сандрино, выдал ему эту тайну, то весь разговор будет еще не поздно стереть, переведя в сферу несбывшегося.
   Алонсо, взяв рукопись из рук гостя, вложил ее в шкатулку, размышляя, как бы сменить тему разговора.
   - Думаю, вы еще не успели как следует осмотреться здесь, - заметил он. - Могу рассказать вам о наиболее интересных книгах.
   - Орбинавт, - произнес маэстро Сандрино на латыни, - это человек, способный менять явь силою мысли, выбирая одну из множества возможных версий развития событий.
   Алонсо охнул и опустился на кушетку, не выпуская из правой руки трость. Левой рукой он сделал судорожное движение, словно пытаясь нащупать что-то в воздухе. Глаза его широко раскрылись и теперь казались за стеклами очков неестественно огромными.
   В кабинете, благодаря свету двух свечей, было светлее, чем раньше. Участники этого разговора отбрасывали на стены по две черные подвижные тени.
   - Вы знаете содержание "Света в оазисе"? - прошептал Алонсо.
   - "Света в оазисе"? - удивился маэстро Сандрино. - Разве в этой рукописи говорится что-то об оазисах?
   - Слово "orbinauta", написанное еврейскими буквами, если изменить в нем последнюю согласную "т" на другую, но читающуюся так же, образует выражение "свет в оазисе", - объяснил Алонсо. - Мы с дедом полагали, что оно поставлено в самое начало текста именно по этой причине, ради некоего дополнительного смысла.
   Сандрино засмеялся:
   - Думаю, это чистая случайность. Ведь Клеомен, как и я, просто выучил буквы, не зная языка. Скорее всего, он и не подозревал, что написанное им слово можно прочесть таким образом.
   До Алонсо не сразу дошло, что гость, разговаривающий с такой непринужденностью, толкует о составителе рукописи, жившем, как утверждал дед Ибрагим, в конце третьего столетия по христианскому летоисчислению.
   - Вы знали того, кто это написал? - выдохнул он.
   - Не просто знал. Это был мой учитель. Кстати, если бы не я, текст не был бы составлен. Голоса за и против того, чтобы записать учение, разделились поровну, и мой оказался решающим.
   - Сколько же вам лет? - хриплым голосом спросил Алонсо.
   - Мы с братом-близнецом родились в двести пятидесятом году в римской провинции Тарраконская Испания, - ответил Александр.
   Хозяин дома подался вперед.
   - Почти тысяча триста лет! - проговорил он в возбуждении. - Итак, вечная юность орбинавта это настоящее бессмертие?!
   - В этом я отнюдь не уверен, - возразил маэстро Сандрино. - Более того, убежден в том, что в мире нет ничего вечного. Несмотря на свое долголетие, любой орбинавт может погибнуть в результате нападения, болезни или случайного происшествия. И когда-нибудь это обязательно произойдет. В противном случае все духовные учения лишились бы смысла, ибо их целью является подготовка человека к смерти. Поэтому, считая смерть неизбежной и для орбинавта, я посвятил когда-то немало времени тому, чтобы научиться у индийских мастеров созерцания упражнять свой ум. Ибо сознание это то единственное, что остается с нами - или точнее, остается нами, - после смерти.
   Алонсо слушал собеседника с огромным вниманием и волнением. Он с трудом верил в то, что встретил еще одного орбинавта, кроме Росарио, и что тот оказался человеком из Римской империи времен языческих императоров, инициатором составления текста, которым так дорожили столько поколений семьи гранадских Алькади.
   - Но что это мы все время говорим обо мне? - воскликнул Сандрино, словно прочитав его мысли. - Не расскажете ли вы, откуда вы знаете тайный способ чтения этой рукописи и как она попала в ваши руки?
   - Почему у вас седина в волосах? - вместо ответа спросил Алонсо.
   - Маскарад, - Александр рывком головы отбросил со лба каштановые с проседью пряди накладных волос.
  

***

  
  
   - Мы новые "кентавры", - с улыбкой заявил Александр, разливая вино дамам.
   Они уже пообедали, и слуг в гостиной сейчас не было, можно было говорить свободно. После того, как Росарио и Коломба исполнили несколько музыкальных пьес, все четверо расположились в креслах с кубками в руках. Рядом, на низких столиках, стояли тарелки с фруктами, изюмом и орехами.
   После памятного разговора в кабинете Алонсо, когда Александр обнаружил там экземпляр рукописи "Свет в оазисе", этот квартет - испанка, светлокожий мавр, итальянка и римлянин - собирался всякий раз, когда только выпадал свободный от дел час. Им ни с кем не было так радостно и интересно, как друг с другом. Они уже знали друг о друге весьма много, но взаимное любопытство их все еще не было утолено.
   - Сандрино, ты обещал рассказать, как твой учитель Клеомен понимал положение о том, что мир подобен сновидению, - напомнила Коломба.
   - Он говорил, - ответил Александр, - что всякое существо воспринимает мир по-своему, и поэтому говорить можно о твоем мире или моем мире, но не о мире вообще. Мой мир соткан моими мыслями и чувствами - в какой-то мере нынешними, но еще в большей степени прошлыми, забытыми, о которых я чаще всего даже не догадываюсь.
   - Нечто похожее говорил мне мой дед Ибрагим, - заметил Алонсо.
   - А мне - ты, - добавила Росарио, протянув длинную изящную руку и коснувшись пальцев мужа.
   - Почему же мы видим так много общего? - спросила Коломба. - Те же гардины, те же гобелены, ту же еду на этих столиках.
   - Мы ведь оба относимся к человеческому племени, - ответил Александр, - а это и означает, что наши миры не очень сильно отличаются друг от друга. Мы видим похожие образы, слышим сходные звуки. Наши миры сходны, и это порождает иллюзию, будто мы свидетельствуем один и тот же мир. Мы оба воспринимаем воду, как жидкую субстанцию. Но рыба, надо думать, воспринимает воду совсем иначе, ведь она живет в ней.
   Вскоре, как и в предыдущие дни, в центре разговора оказались два орбинавта. Им было интересно делиться опытом, а в душах двоих хранителей при этом возникала надежда, что сейчас они наконец узнают что-то самое важное и получат тот заветный ключик, который позволит пробиться к дару орбинавта.
   Как выяснилось, особое переживание, что Росарио называла "тканью бытия", Сандрино больше напоминало направление ветра, выбираемое птицей, чтобы парить без всяких усилий.
   - Об этом я ничего не нашел в тексте, - заметил Алонсо. - Я давно уже понял, что в той части текста, которую мне удалось расшифровать, о ткани бытия ничего нет.
   - По непонятной и неизвестной мне причине в учении Воина-Ибера это переживание не упоминалось, - откликнулся Александр. - Между тем, я думаю, что без него невозможно делать то, что мы делаем. Ты согласна со мной, дорогая Росарио?
   Все четверо договорились обращаться друг к другу на "ты", словно были братьями и сестрами. К тому же гости скоро поняли, что хозяева предпочитают свои испанские имена итальянским.
   - Впрочем, быть может, речь об этом идет в нерасшифрованных частях манускрипта, - предположил Алонсо. - Ведь у нас нет третьего ключа.
   - Ты забыл, что третий ключ использовался для записей личного опыта хранителей, - заметила Росарио.
   О наличии трех разных "ключей" Александр рассказал своим новым друзьям несколько дней назад, когда они сличили свои экземпляры текста. Тогда-то они и узнали, что если два первых ключа представляли собой способы шифрования, то третий был страницей с прорезями, которую следовало прикладывать к определенным частям рукописи.
   Первоначальная рукопись, составленная когда-то Клеоменом, давно истлела. Александр неоднократно делал собственноручно новые копии. О той рукописи, что находилась в распоряжении Алонсо, он сразу сказал, что и она является копией.
   - Конечно, - подтвердил Алонсо. - Ее сделала Консуэло для меня. А оригинал, полученный мною от деда, пропал, потому что находился в моем саламанкском доме, когда его конфисковали власти.
   - Буквы в рукописи, которую ты получил от деда, были похожи на эти? - спросил Александр.
   - Да, если не считать различие в почерках.
   - В таком случае можешь быть уверен, что и он тоже не был оригиналом. С третьего столетия эти буквы довольно сильно изменили свое начертание. Можешь мне поверить.
   При сличении рукописей оказалось, что их тексты совпадали лишь до определенного места, а затем текст Сандрино обрывался, а в рукописи Алонсо было еще три страницы, причем написаны они были не еврейскими буквами, как в других частях текста, а латинскими. Это были как раз те страницы, что так и не удалось расшифровать ни Ибрагиму, не ему, ни Консуэло, ни Сеферине.
   - Здесь необходим третий ключ, - с уверенностью заключил Сандрино. - А это означает, что мы никогда не узнаем, о чем здесь говорится. И не только потому, что утрачена страница с прорезями. Даже если бы мы ею располагали, она могла бы помочь нам лишь в том случае, если бы мы могли приложить ее к самому первому экземпляру, то есть к оригиналу, написанному Клеоменом. Ведь во всех поздних копиях расположение слов на странице другое...
   Сейчас, сидя вчетвером в послеобеденный час в гостиной, они снова заговорили на эту тему.
   - Для чего Клеомен вообще решил прибегнуть к такому способу шифрования как этот третий ключ? - недоумевал Алонсо. - Ведь не мог же он не понимать, как велика опасность его утраты!
   Александр, пытаясь оправдать жившего почти тринадцать веков назад учителя и друга, попытался объяснить, какими соображениями тот руководствовался.
   - Мы все понимали, что, записывая знание, подвергаем его опасности попасть в дурные руки. Но была и другая угроза. Это были годы постоянных войн и вторжений. Мы все могли погибнуть, и вместе с нами исчезло бы и знание. Вот мы и приняли это непоследовательное решение: записать, но так, чтобы для прочтения пришлось приложить немало усилий. Что касается третьего ключа, то, по замыслу Клеомена, его должны были применять люди, достигшие особого прорыва в постижении знания и пожелавшие записать свой личный опыт.
   - Может ли быть так, что та часть рукописи, которая есть у Алонсо, но отсутствует у тебя, и была дописана позже кем-то на основании личного опыта?! - спросила Росарио.
   - Скорее всего, так и было, - согласился Александр.
   - Это мог быть и сам Клеомен, - задумчиво произнесла Росарио, пытаясь вообразить спорящих друг с другом людей в туниках и хитонах, называющих себя существами с конским низом и человеческим верхом.
   - Да, мог, - откликнулся Александр. - Я потерял его из виду в начале четвертого столетия, потому что отправился в Индию, надеясь найти там людей, получивших это знание по прямой линии от того учителя, у которого его получил Воин-Ибер. Я думал, что проведу там несколько лет, а провел десятилетия. Разумеется, вернувшись в Римскую империю, я никого из знакомых уже застать в живых не мог.
   - Нашел ли ты в Индии тех, кого искал? - поинтересовался Алонсо.
   - Нет, но нашел много другого.
  

***

  
   Первые дни марта были теплыми, но десятого числа без всякого предупреждения налетела буря. Ветки акации, растущей возле дома, неожиданно словно превратились в конечности какого-то неистового многорукого существа, пытающегося выбить ставни и ворваться в дом. В гостиной трещал камин, и все четверо, тепло одетые, сидели возле него, пытаясь согреться. В других комнатах было сыро и промозгло.
   Пламя в камине то вспыхивало, то опадало, обнажая раскаленные, перемигивающиеся угли.
   - На огонь можно смотреть бесконечно, - молвила Росарио. - Каких только цветов в нем нет - даже что-то голубое иногда мелькает в этом буйстве красного, желтого и белого.
   - В нем нет зеленого, - заметил Александр. - Но зрелище огня, конечно, завораживает. Оно напомнило мне кое-что. Некоторые из индийских учителей могут видеть различные свечения снаружи и внутри человеческого тела. Они утверждают, что в них присутствуют все известные и даже неизвестные цвета.
   - Неужели мы все светимся, но не видим этого? - радостно удивилась Коломба.
   У Алонсо возник такой же вопрос.
   - Мы многого не видим, - Александр взял кочергу и поворошил угли, заставив их зашипеть и возмущенно вспыхнуть. - Некоторые адепты созерцательных медитаций в Индии могут видеть, помимо обычного человеческого тела, еще одно, как бы совмещенное с ним. Оно скроено из той особой силы, что поддерживает жизнь в наших органах.
   - Интересно было бы узнать, как это выглядит, - мечтательно сказала Коломба. - Умеешь ли ты видеть такое?
   - Изредка мне это удавалось, но не очень отчетливо. Это тело состоит из особых разноцветных скоплений силы, которые обмениваются ею между собой, как если бы сила было веществом, вроде жидкости. Но это не жидкость и не пар, а скорее световая субстанция. Такое скопление называется словом "чакрам", что означает круг или колесо. Хотя мне они больше показались похожими на шары.
   - Ты удивительно способный человек! - воскликнул Алонсо.
   - Что ты, дружище, - улыбнулся Александр. - Индийские учителя жаловались на мои низкие способности. Мне удалось увидеть эти "чакрамы" только два раза. Другие же ученики после нескольких лет занятий способны видеть их по желанию в любой момент или даже постоянно. По степени светимости и по цветам того или иного "чакрама" можно даже определить степень здоровья или недомогания того или иного телесного органа. Впрочем, на такое способны лишь единицы...
   Через несколько дней снова воцарилось тепло, и стало возможно даже гулять в саду. Алонсо, оказавшись там как-то наедине с Сандрино, задал ему вопрос, который не хотел обсуждать в присутствии дам.
   - Мне кажется, - начал он, - что для орбинавта должно быть естественно избегать привязанности к кому бы то ни было. Если бы я был орбинавтом, то через промежуток времени, который показался бы мне очень коротким, стал бы свидетелем смерти всех близких мне людей. Думаю, после этого я постарался бы не сходиться с людьми слишком тесно, не привязываться к ним. Не влюбляться. Я хотел спросить тебя, так ли это на самом деле? Но если вопрос кажется тебе слишком личным, то давай считать, что я ни о чем не спрашивал.
   - Нет, для себя я решил все это иначе, - говоря это, Александр смотрел куда-то в даль, словно всматривался в туманную дымку собственных воспоминаний. - Без любви и чувств я не буду считать свою жизнь полноценной. Ничего не поделаешь: смерть неизбежна. За прошедшие столетия я влюблялся и сходился с женщинами. По-прежнему помню каждую из них и люблю память о них. И я всем открывал тайну учения. Но, увы, ни одна из них так и не стала орбинавтом.
   В это же время в гостиной беседовали Росарио и Коломба, и тема их разговора не сильно отличалась от того, что обсуждали в саду мужчины.
   - Каково это быть вечно юной красавицей? - спросила Коломба, которая относилась к старшей женщине с еще большим благоговением после того, как узнала, что мона Мария орбинавт, и что ей больше восьмидесяти лет.
   Саламанкская дворянка хотела уже рассказать, с какой тревогой и тоской она наблюдает за старением Алонсо и приближением его последнего часа, но тут сообразила, что ее собеседница - такое же недолговечное существо, как и Алонсо.
   - Дорогая Коломбина, - произнесла Росарио, и синие глаза ее осветились мягкой улыбкой, - у тебя еще много времени для того, чтобы разгадать тайну дара орбинавтов и тоже стать вечно юной красавицей. Возможно, сейчас, когда мы все четверо можем делиться друг с другом опытом, найти разгадку будет легче.
   Она не стала говорить о том, что уже много десятилетий не верит в возможность для человека, не наделенного даром от рождения, развить его с помощью каких бы то ни было усилий.
   - Действительно, - лицо Коломбы озарила довольная улыбка. - Мне так помогли объяснения Алонсо, что в ту же ночь я впервые поняла во сне, что это сон, и даже что-то в нем изменила. Совсем чуть-чуть, потому что очень переволновалась и сразу проснулась!
   Спустя несколько дней, когда Александр и Алонсо опять оказались наедине - на сей раз в кабинете Алонсо на втором этаже, - Александр открыл другу, что некогда он знал еще одного орбинавта. И он поведал историю своих взаимоотношений с гордой и непримиримой Кассией Младшей, которая началась в Кордубе и закончилась в Риме.
   Алонсо внимал ему с жадным интересом. Было непостижимо, что все это он не читает в книге древнего автора, а слышит из уст очевидца и участника событий.
   - Тогда-то я и понял, что способен на коварство, - завершил Александр свой рассказ. - Ведь я использовал знание о том, как с ней поступили, когда она была совсем маленькой девочкой! Использовал для того, чтобы поймать женщину в сеть.
   - Александр, - мягким голосом напомнил Алонсо. - Ты говоришь о женщине, убившей твоего брата.
   - Она не знала, что у меня есть брат. Это была ошибка.
   - О да, то обстоятельство, что, убивая его, она думала, что убивает тебя, полностью обеляет ее! - воскликнул Алонсо. - Тебе не в чем упрекать себя. Она была настоящей угрозой и для тебя, и для всех "кентавров". Судя по тому, что ты о ней рассказал, останься она в живых, она бы не пощадила ни их, ни их близких, включая детей.
   - Ты, безусловно, прав, - грустно согласился Александр. - Но пойми и меня. Я ведь прожил с тех пор более тысячи лет, и так и не встретил ни одного другого орбинавта. Кассия Младшая была единственной. И не только в этом. Она вообще была совершенно не такой, как все. А я ведь даже не попытался ее тогда переубедить. Как только услышал о ее планах стать властительницей мира, попутно избавившись от моих друзей, сразу же отвернулся от нее. Просто сбежал, вместо того, чтобы отговорить. Конечно, для нее это было предательством.
   - Ты бы не смог ее отговорить, - настаивал Алонсо.
   - Если бы мне удалось ее убедить, - продолжал Александр, словно не слыша возражений собеседника, - мой брат остался бы жив.
   Алонсо глядел на него с сомнением. Он был уверен, что Александр сделал единственно правильное, что мог сделать, остановив ту женщину. Более того, он добился этого, не прибегая к кровопролитию, чем, будучи последователем учения Воина-Ибера, по праву мог гордиться.
   Алонсо хотел все это сказать Александру, но в этот миг с первого этажа донесся звонок колокольчика.
   - Это Джанни сообщает, что в лавку пришли люди, с которыми у меня назначена встреча, - пояснил Алонсо. - Мне надо отлучиться приблизительно на полчаса-час. Надеюсь, ты найдешь, чем занять себя в мое отсутствие.
   Алонсо спустился на первый этаж и прошел через боковой коридор во флигель, где располагались лавка и библиотека.
   В лавке его ждали Лючия да Парма и двадцатисемилетний поэт Аннибале Каро.
   Златовласая мона Лючия, как обычно, была одета с большим изяществом, предпочитая изумрудные тона в расцветке платья и античные - или очень похожие на таковые - украшения.
   Когда-то цирюльник Риккардо Понти - то ли возлюбленный, то ли родственник этой женщины, - сказал мессеру Даво, что им не на что приобретать книги. Но после разграбления Рима имперскими войсками мона Лючия умудрилась сказочно разбогатеть. Алонсо знал по обрывочным рассказам Риккардо, который иногда сопровождал ее, и самой синьорины да Парма, что чуму 1527 года они пересидели в заброшенном замке, где-то к северу от Рима. Позже, дождавшись возвращения его хозяев, мона Лючия убедила их продать ей замок. Кроме того, она с тех пор приобрела три находящихся рядом друг с другом здания на Квиринале, превратив их с помощью некоторой перестройки и создания двух галерей во что-то вроде большой городской усадьбы.
   В прошедшие с тех пор годы мона Лючия продолжала время от времени наведываться в лавку Алькальде. Большой интерес она проявляла и к его библиотеке и даже подарила для нее несколько интересных книг, которые нашла и выкупила в небольших монастырях в окрестностях Рима и в городках Романьи.
   В последнее время она сдружилась с Аннибале Каро, уже известным, несмотря на сравнительно молодые годы, поэтом и переводчиком, склонным к полноте человеком с высоким лбом, задумчивым лицом и складкой на переносице. Каро переехал в 1530 году из Флоренции в Рим, где поступил на службу к кардиналу Джованни Гадди, главе Апостольской Палаты, ведавшей материальными ценностями Курии.
   Мона Лючия, блестяще владевшая обоими классическими языками - источники ее познаний составляли тайну, которую она никогда никому не открывала, - помогала Аннибале Каро весьма ценными советами в его работе над переводом "Дафниса и Хлои" с древнегреческого на итальянский.
   Сейчас эти двое пришли к мессеру Даво Алькальде для обсуждения вопросов, связанных с пополнением его библиотеки.
  

***

  
   На следующее утро Алонсо, сидя на кушетке в кабинете, погрузился в третью память. Странные, не всегда понятные образы перетекали друг в друга. Алонсо знал, что, если он направит внимание на какой-нибудь из них и приготовиться узнать, в чем смысл этого образа, ответ вполне может придти. Без всяких слов, просто знание. Такое происходило уже не раз. Важнее было не страстно желать ответа, но спокойно ждать его.
   Неожиданно вспомнился рассказ Александра о силе, незримо пронизывающей тело и образующее особые скопления-"чакрамы". Алонсо тут же увидел картину своего тела за пределами внутренних органов. Сила действительно переливалась по тонким каналам, словно жидкость, а скопления служили сосудами, где она то ли хранилась, то ли производилась. Не было никакого взгляда, направленного на них откуда-то со стороны. Алонсо не смотрел на них спереди, сзади, справа или слева. Он было какое-то объемное зрелище, без фокусированного взгляда.
   Как и говорил Александр, скопления оказались очень похожи на шары - пульсирующие, сверкающие, большие и малые. Походили они также на раскрывшие лепестки бутоны разноцветных роз. В теле было несколько крупных и бесчисленное количество мелких "чакрамов". Они становились видны в зависимости от того, где останавливалось внимание, - их можно было распознать даже в ладонях и ступнях. Самые большие располагались вдоль воображаемой вертикальной линии, проходящей параллельно позвоночнику, снизу вверх до самой макушки.
   Зрелище было захватывающим и таким же неутомительным, как вид огня в камине, но более разнообразным.
   Сновидцу - а все это действительно было очень похоже на сон - захотелось увидеть "чакрамы" других людей. Оказалось, что здесь, в пространстве третьей памяти, это чрезвычайно просто. Алонсо лишь подумал о Росарио, и она тут же явилась перед ним во всей красе своей сверкающей, лучистой субстанции-силы. Так же легко увидел Алонсо картину силы в телах Коломбины, Сандрино, слуги Джанни и кухарки Виттории.
   Пришла в голову мысль, что все это может быть игрой воображения. В таком случае Алонсо ничего не стоило бы представить себе столь же яркую картину силы в теле умершего человека. Он попытался вообразить знакомого, погибшего во время разорения Рима, но из этого ничего не получилось. Точнее говоря, получилось, только это была именно воображаемая, придуманная картина, в ней не было собственной жизни, и долго удерживать на ней внимание было трудно, как человеку, далекому от искусства, трудно постоянно представлять себе мелкие подробности какого-нибудь пейзажа.
   Алонсо снова перевел внимание на живых людей и заметил у Росарио горящий ярким цветком шар в затылочной области. Такой же яркий шар был и у Александра. У самого Алонсо этот шар был раза в три меньше и тусклее. Он напоминал приоткрытый, но не до конца распахнутый бутон. У Коломбы шар был в еще более зачаточном состоянии. А у других людей - например, у Джанни, - он был настолько мал и невыразителен, что, не знай Алонсо о его существовании, он просто не заметил бы его.
   Сновидец пожелал узнать все, что только можно, об этом скоплении силы и вскоре как-то само собой пришло понимание, что этот шар напрямую связан со способностью воздействия на ход времени и событий. Алонсо не мог не подумать о переживаниях яркой пульсации, возникавших у орбинавтов во время их опытов, а также у него самого в сказочных снах.
   Из того же неведомого источника знания - Алонсо полагал, что сама третья память и была этим источником, - пришло понимание, что медитации, описанные в учении Воина-Ибера, и изменения содержания снов действительно способствовали раскрытию затылочного "чакрама", однако каждый раз - лишь на крошечную толику.
   Дар орбинавта действительно мог развить любой человек, а не только тот, что с ним родился!
   Алонсо охватила дрожь первооткрывателя. Он вдруг понял, почему ни дед Ибрагим, ни Консуэло, ни Сеферина, ни он сам так и не стали орбинавтами. Для полного раскрытия затылочного "чакрама" требовалось время, изрядное время. Ибрагим и Консуэло просто не дожили до этого момента! Сам Алонсо много лет назад прекратил выполнять медитации, потому что потерял веру в возможность развития дара. Между тем, если бы он продолжал их, сейчас он находился бы значительно ближе к заветной цели.
   Впрочем, все эти годы Алонсо продолжал управлять сновидениями, поэтому в какой-то мере раскрытие "чакрама" продолжалось.
   Сколько же требуется времени, чтобы обычный человек, выполняя все эти упражнения - во сне и наяву, - сумел добиться полного раскрытия удивительного сверкающего шара, дающего власть над временем? Пришел ответ и на этот вопрос. При условии ежедневных медитаций, даже без управления снами, в зависимости от индивидуальных способностей процесс мог занять 70-80 лет.
   Алонсо чуть не задохнулся, осознав это. Ибрагим, рожденный в 1420 году, узнал от своего отца Омара тайну рукописи "Свет в оазисе", когда ему было 15 лет, и тогда же начал выполнять упражнения. В отличие от своего нерадивого внука, он продолжал делать это до самой смерти, наступившей в конце 1493 года, когда ему было 73. Значит, он выполнял упражнения 58 лет. Ему не хватило до превращения в орбинавта - то есть в вечно юного человека, которому подвластно время, - от 12 до 22 лет! Возможно, проживи он всего на двенадцать лет больше, дед сейчас был бы жив, молод и полон сил.
   Алонсо принялся делать подсчеты для Сеферины. Он не знал точно, когда мать начала выполнять упражнения Воина-Ибера, но мог предположить, что ей было тогда около 20. Сейчас ей 86. Итак, она занималась 66 лет. От цели ее отделяет от 4 до 14 лет или даже меньше, поскольку у нее бывают и сказочные сны!
   Надо было немедленно найти способ сообщить матери, чтобы она не прекращала медитаций! Еще несколько лет, и Сеферина станет такой же юной, как Росарио, которая моложе ее всего на два года!
   Подсчеты о самом себе получались неутешительными. Знай Алонсо то, что узнал только что, не стал бы прерывать своих занятий.
   Неожиданно возникла новая мысль. Пребывание в третьей памяти позволяло видеть то, что невозможно увидеть в обычных состояниях. Что если здесь можно не только видеть, но и делать то, чего не сделать вне третьей памяти? Например, вместо того, чтобы с помощью упражнений десятилетиями понемногу раскрывать затылочный "чакрам", просто раскрыть его мысленным намерением? О таком Воин-Ибер, по-видимому, даже не подозревал!
   Снова возник образ собственного затылочного "чакрама". Алонсо пожелал увидеть его в форме полураскрытого цветка и вообразил, что его лепестки расходятся, а исходящий от них свет - или это все же была жидкость? - становится ярче.
   Так и произошло. Собравшись с духом, Алонсо легким усилием воли раскрыл "чакрам" до конца, и теперь шар-цветок, радужно переливаясь, гордо сверкал во всей своей красе, как у Росарио и Александра.
   Все эти опыты и открытия так перевозбудили и утомили Алонсо, что, выйдя из пространства третьей памяти, он тут же заснул. Перед самым засыпанием успел еще раз подумать, что необходимо срочно сообщить матери о важности продолжения медитаций.
   Проснувшись, Алонсо чувствовал себя как никогда свежим и выспавшимся, хотя дремал всего полчаса. Он сел на кушетке, налили себе травяного настоя из стоявшего на столе графина и осушил стакан. На душе было необычайно светло.
   Алонсо закрыл глаза и почувствовал, что его сознание сливается со странной волокнистой пульсирующей разветвленной сущностью. Ткань бытия! - догадался он. Росарио была права: это переживание невозможно было рассказать другому человеку.
   Каждое волокно ткани начинало некое ветвление событий на древе исходов. Алонсо выбрал точку минутной давности, окунулся в нее и открыл глаза.
   Прямо перед ним стоял на столе полный графин. Снова хотелось пить, хотя в сознании и хранилась память о только что выпитом стакане.
   Алонсо налил себе настойки и выпил ее. Оказывается, второй раз можно войти в ту же воду!
   Алонсо тихо засмеялся. По всему телу пробежала дрожь невыразимого счастья.
   Значит, правы были и Ибрагим, и Консуэло, и Росарио, столь высоко ценившие его дар мастера снов. Ведь быстро добиться того, что при постоянных упражнениях требовало стольких десятилетий, можно было только через пространство третьей памяти. Той самой, о которой в учении Воина-Ибера не говорилось ни слова и о существовании которой когда-то догадалась Росарио, надеявшаяся с ее помощью связаться с пропавшим сыном. Третьей памяти, в которую сам Алонсо не всегда верил и на открытие которой у него ушло несколько десятилетий!
   Хотелось танцевать, но тело все еще было старым, нога все еще болела. Алонсо знал, что скоро от этой немощи не останется и следа.
   В кабинет ворвалась взволнованная Росарио.
   - Тебе только что снился сказочный сон какой-то необычайной силы?! - спросила она.
   - Почему ты так решила? - полюбопытствовал Алонсо. Счастливая улыбка жила на его лице без всякого старания.
   - Я почувствовала очень сильные покалывания, - Росарио с удивлением глядела на него. - Но я ничего не делала. Отчего же они могли возникнуть? Иногда, когда ты спишь рядом со мной и тебе снится сказочный сон, я что-то чувствую, но всегда очень смутно, слабо, почти неразличимо. А сейчас это было так сильно, словно я меняла явь.
   - Или как будто это делал я, - тихо произнес Алонсо.
   Очевидно, было в его миндалевидных глазах нечто такое, что Росарио сразу поняла, что он не шутит. Она застыла на месте, не веря собственным ушам.
   - Это правда? - прошептала Росарио. - Почему же ни у тебя, ни у других раньше не получалось? Ты расскажешь мне, как это произошло?
   - Сейчас мне так сильно хочется танцевать! - несмотря на притворно жалобный тон, Алонсо лучился. - Станцуй вместо меня, царевна Будур, станцуй для Аладдина прямо сейчас! Пожалуйста! Я тебе все расскажу, но попозже.
   Росарио приподняла руками края платья, совершила изящный менуэтный шаг, затем бросилась к мужу и принялась осыпать его поцелуями.
   - Это случилось! - восклицала она. - Я ошибалась, когда не верила в это. Ты стал таким же, как я. Скоро ты сбросишь с себя весь груз лет, и мы с тобой будем жить столетие за столетием, молодые, сильные, красивые, счастливые!
   Алонсо молчал, зная, что подлинное торжество еще только начинается и будет оно таким огромным, что предстоит понять, как же его вынести. Сейчас же оно лишь зарождалось - пенящееся, просачивающееся сквозь все существо, набирающее силу ликование.
  
  

- Глава 5 -

1534 г.

   Ненависть в людях почти всегда глубже любви. Взор ненавидящего проницательнее взора любящего. Истинный друг все равно, что ты сам. Враг не похож на тебя, - вот в чем сила его. Ненависть освещает многое, скрытое от любви. Помни это и не презирай хулы врагов.
  
   Леонардо да Винчи
  
   Собрание проходило в протопленной камином небольшой боковой комнате, которую известный писатель мессер Аннибале Каро предпочитал главной зале в качестве гостиной. В беседе, завязавшейся еще до появления ожидаемого всеми гостя, выяснилось, что некоторые из числа приглашенных питают к магии самый живейший интерес. Четверо из них рассказали, что с конца декабря до начала февраля чуть ли не каждую вторую или третью ночь проводили на развалинах древнего Колизея, где рисовали на земле магические круги и пентаграммы и повторяли при свете факелов и дыме воскурений латинские и прочие заклинания, вызывая демонов. Трое из этой четверки происходили из Тосканы, включая знаменитого флорентийца, папского ювелира Бенвенуто Челлини, четвертым же был сицилийский священник отец Бернардо.
   Когда хозяин дома поинтересовался, насколько успешными оказались их действия, священник весьма словоохотливо ответил, что на их призывы являлись, как он выразился, "бесчисленные легионы демонов". Ювелир понтифика простодушно признался в присутствии всей компании, что хотел от нечистой силы лишь одного: как можно скорее отыскать прекрасную сицилийку Анджелику, которую спрятала от него ее жестокая и непримиримая мать. Что же до отца Бернардо, то он безуспешно уговаривал маэстро Бенвенуто выбросить из головы глупые мысли о девушке и добиться от бесов огромного богатства, которое они способны дать тому, кто имеет над ними власть.
   - Сначала найду свою Анджелику, чтобы убедиться, что легионы действительно делают то, что обещают, - отвечал при общих ухмылках флорентиец.
   - Как же они это обещали? - спросил писатель.
   Третий участник ночных действий в Колизее, высохший желчного вида пистоец по имени Винченцо Ромоли, объяснил, что они брали туда с собой двенадцатилетнего подростка, чувствительного к присутствию всякой нечисти, и он, дрожа как хворостинка и спрятав от страха голову между коленями, сообщал им обо всем, что происходило вокруг: "Весь Колизей горит и огонь идет на нас... Сегодня бесовских легионов в тысячу раз больше, чем в прошлый раз!... А теперь их осталось совсем немного".
   - Я и без него прекрасно слышал слова бесов, - промолвил не очень довольным тоном священник. - Они сказали, что не пройдет и месяца, как маэстро Бенвенуто встретит свою ненаглядную Анджелику!
   - Надо было привести этого мальчика сюда, чтобы проверить, действительно ли этот немецкий маг столь велик, как о нем толкуют, - высказался Риккардо.
   Разговоры перешли на личность доктора Фауста, о котором ходили весьма разноречивые слухи. В немецких землях некоторые считали его выдающимся магом, заключившим сделку с могущественным чертом и способным совершать самые удивительные чудеса. Другие же были уверены, что он обыкновенный мошенник.
   - Сам основатель лютеранской ереси Мартин Лютер не сомневается в силе Фауста, - сообщил Аннибале Каро, всегда осведомленный о том, кто, где и что сказал, особенно если высказывание было сделано в письменном виде.
   - Разве лютеране не отвергли веру во вмешательство в нашу жизнь всего чудесного? - удивилась мона Кассия-Лючия да Парма, поворачивая к Аннибале Каро изящную златовласую головку на стройной шее, украшенной старинным кулоном.
   В перетянутом в талии платье зеленовато-желтых расцветок и в темной шерстяной накидке с капюшоном мона Лючия выглядела весьма привлекательно, и взоры мужчин то и дело возвращались к ней. Возможно, от разглядывания кое-кто перешел бы и к действиям, если бы не присутствие рядом со златовласой Лючией массивного мрачноватого мессера Риккардо Понти.
   - Лютеране отвергли лишь веру в заступничество и чудеса святых, в силу мощей, - ответил Кассии отец Бернардо. - Зато в нечистую силу они верят не меньше, чем святая инквизиция, объявившая неверие в дьявола злейшим грехом, нежели ведовство.
   Кассии стало забавно от того, что собственные ночные заклинания этот сицилиец не относит к ведовству, однако она промолчала.
   - Это верно, - поддержал священника Каро, чьи благородная внешность и высокий лоб добавляли его словам вящей убедительности. - В своих проповедях Лютер постоянно повторяет о необходимости бороться с дьяволом. Для него дьявол это не метафизическая сила, а конкретное существо, наделенное огромной властью. Поэтому чернокнижников лютеране преследуют с еще большей настойчивостью, чем святая католическая церковь.
   Затем Каро процитировал высказывания известных немецких гуманистов и священников, утверждавших, что доктор Фауст - бродяга и пустослов, а не "гейдельберский полубог", как он сам себя величает, что слава его не меньше, чем у Теофраста Парацельса, но дела ничтожны, а прорицания - легковеснее пузыря на поверхности воды. Впрочем, недоброжелатели признавали за доктором умение выманивать у легковерных глупцов их деньги и немедленно исчезать.
   - Итак мы все собрались здесь для того, чтобы послушать человека, о котором ходит такая слава? - эти слова Риккардо, обращенные к моне Лючии, прозвучали достаточно громко, чтобы головы всех присутствующих повернулись в сторону цирюльника.
   Мессер Каро благодушно улыбнулся.
   - Но ведь другие люди рассказывают о докторе Фаусте прямо противоположные вещи, - сказал он. - Настоящие чудеса!
   - Что же именно о нем говорят? - спросил, горя от любопытства, Челлини. Хозяин дома собрался было ответить ему, но тут в прихожей раздался шум.
   - Что ж, маэстро, сейчас наш гость сам все о себе расскажет, - сказал мессер Аннибале.
   Отпустив слугу, молодого человека по имени Кристоф Вагнер, Иоганн Фауст извинился перед ожидавшими его людьми за свое опоздание. К разочарованию золотых дел мастера, немец итальянским не владел, и разговор стал вестись на латыни, которую маэстро Бенвенуто не знал. Быстро оглядев пришедшего и придя к выводу, что его внешность ничем не примечательна, Челлини договорился с приятелями, что те ему позже все перескажут, и покинул собрание.
   Первым делом доктор Фауст прошелся в адрес лютеран, заявив, что считает их людьми крайне ограниченными, чуждыми как стремлению свободного ума к знаниям, так и подлинному искусству. Этим он сразу расположил к себе многих присутствующих, особенно священника.
   У приезжего, которому было за пятьдесят, оказалась окладистая рыжая борода, доходящая ему до середины груди, и такого же цвета коротко постриженные волосы. Нос у него был длинный, острый. Когда он открывал обрамленные золотистыми усами тонкие алые губы и начинал говорить, в серых внимательных глазах вспыхивали огоньки. Доктор Иоганн Фауст был одет в черный кафтан с малиновыми накладными рукавами. Голову венчала широкополая черная шляпа.
   Латынь с немецким выговором звучала иначе, чем у итальянцев, и все же она была понятна всем присутствующим, кроме, разумеется, Риккардо, не получившего классического образования. Временами Кассия наклонялась к нему и тихо пересказывала суть речи знаменитого чернокнижника и некроманта.
   - Неужели он сам верит во все эти россказни? - тихо пробасил Риккардо.
   - Такие, как он, верят в то, что говорят, даже если говорят то, во что не верят, - ответила ему Кассия, заставив Риккардо призадуматься.
   Доктор Фауст недовольно покосился на них, но Кассия послала ему одну из самых обворожительных своих улыбок, и маг против воли улыбнулся в ответ.
   Чернокнижник рассказал историю, которая, якобы, приключилась с ним буквально на днях. Рассказчиком он был отменным, умело пользовался приятным голосом, выразительно и вовремя жестикулировал, и от всего этого совершенно фантастический его рассказ, вместо возмущения, вызывал у гостей писателя смешки и улыбки. Один лишь Риккардо по-прежнему сидел насупившись. Он больше не просил Лючию ему переводить. Цирюльник составил свое мнение о приезжей знаменитости и теперь ждал лишь окончания скучной встречи.
   По словам доктора Фауста, прибыв в Рим, он невидимым проник в Ватиканский дворец и, увидев царящую там роскошь, спросил своего наперсника - черта по имени Мефистофель: "Почему же ты не сделал меня папою!".
   - Три дня, - продолжал Фауст под взрывы смеха, - три дня силою волшебства я невидимо оставался в папском дворце. И, поверьте мне, никогда я так хорошо не ел и не пил! Я ведь считал, что, продав дьяволу душу, стал настоящей свиньей, однако свиньи, откормившиеся в Ватикане, дадут мне очко вперед!
   В своем прежнем мире, одержимая поисками избравшего ее Тайного Божества, Кассия не раз встречалась с людьми, называвшими себя ведьмами, колдунами, магами, теургами. Ни один из них не оправдал ее надежд. Некоторые искренне верили в свое колдовство, другие являлись наглыми вымогателями, но и первые, и вторые были жалкими недолговечными существами, а то, что они почитали магией, не могло сравниться со способностью Кассии влиять на ход событий и оставаться вечно юной.
   Фауст вызывал в Кассии растущее любопытство, поскольку она пока не определила, к какой категории он относился. Во всяком случае, он показался ей человеком весьма ловким и умным.
   Чернокнижник похвастался, что при желании может повторить все чудеса, совершенные Спасителем: кормить и поить голодных и страждущих, оживлять мертвых, ходить по воде.
   При этих словах, некоторые из гостей боязливо перекрестились. Фауст, сообразив, что вольнодумство собравшихся здесь людей имеет свои пределы, тут же сменив тему, заявил, что с помощью магических упражнений он сумел невероятно развить память. Уверял, что знает наизусть всего Платона.
   Говорил он также, что способен ненадолго вызвать из небытия недошедшие из древности пьесы Плавта и Теренция.
   - Однажды я читал в Эрфуртском университете лекцию о поэмах Гомера, сделав так, что прямо в аудиторию стали входить их герои. - Фауст, сидя в кресле, снисходительно поглядывал на ахающих слушателей. - Последним явился огромный одноглазый великан Полифем, пожирая на ходу человека, чьи ноги все еще торчали из его ненасытной пасти. Он не хотел исчезать, сопротивлялся моим приказам и напоследок даже попытался вцепиться зубами в одного из студентов.
   Кассия решила, что разберется своими собственными методами в том, что на самом деле представляет собой рыжий некромант. Теперь, когда решение было принято, Кассия перестала слушать оратора. Поэтому рассказы о способностях доктора Иоганна Фауста одновременно находиться в двух удаленных друг от друга местах, а также мгновенно перелетать через огромные расстояния прошли мимо ее внимания.
   Мысли Кассии вернулись к планам достижения мировой власти, которые она некогда так долго пестовала. С момента пробуждения в доме возле пьяцца Навона прошло семь лет, но никаких действий в направлении претворения этих планов в жизнь Кассия так и не предприняла. Собственно говоря, не было даже самих планов, поскольку не существовало мировой империи вроде той, чем когда-то в древности был Рим. К тому же Кассия в этом новом мире была лишена знатного имени и положения. Несмотря на роскошный особняк и красивую карету, не было фамильного герба, которой эту карету можно было украсить. В Риме шестнадцатого столетия Кассия больше не была дочерью знатного римлянина из всаднического сословия.
   Да и с чего могла теперь она начать длинный путь к власти, даже если бы это означало лишь власть в каком-нибудь небольшом княжестве или герцогстве? Только с брака со смердящим, не чистящим зубы и руки, аристократом. Сначала с ним придется заниматься блошиным флиртом - Кассия знала, что эта забава, в которой кавалер ловит блох в волосах своей дамы, очень высоко ценится современными щеголями, - а затем и предаваться ласкам в постели. Кассию передергивала от одной мысли об этом, и она с благодарностью оглядывала своего чистого, пристрастившегося к ежедневным ваннам цирюльника.
   Правда, знать в мусульманских странах, по слухам, более чистоплотна, чем в христианских. Но там женщина считалась настолько второстепенным и подчиненным существом, что самым большим вознаграждением, которое сулил ей ислам за добродетельное поведение, была счастливая роль скамеечки у ног ее благоверного в раю.
   Сколько Кассия ни размышляла на эти темы, она неизменно приходила к одному и тому же выводу: нынешний мир не созрел для того, чтобы она, Кассия Луцилла, водворила в нем образцовые порядок и гармонию. Ей придется ждать, пока мир не изменится.
   Когда-нибудь это, конечно, произойдет, поскольку нет ничего вечного. Да и ждать ей не привыкать. Вот только нестерпима была мысль о том, что однажды - во времена первых христианских цезарей - в мире уже сложились все условия для претворения в жизнь предназначения Кассии.
   И снова Кассия представляла себе, что бы она сделала, попадись ей в руки человек, из-за которого эта долгожданная возможность была упущена.
   К сожалению для Кассии, она так и не могла придумать, как можно отыскать в новом мире мима Александра. В том, что он все еще жив, Кассия была почти уверена. При его возможностях влияния на время, при его вечной юности и умильной способности внушать всем окружающим, какой он славный и добрый малый, этот кривляка едва ли рисковал погибнуть из-за нападения или роковой случайности.
   Беспокоила Кассию еще одна мысль. В прежнем мире, чтобы скрыть от любопытных глаз свою неподверженность старению, она покидала насиженные места приблизительно раз в двадцать лет, давая возможность Старшей уступить место Младшей, или наоборот. В этом новом мире Кассия прожила в одном городе уже семь лет. Конечно, ни от кого не ожидаются слишком сильные внешние изменения за столь небольшой срок, тем более, что, если часто менять наряды, прически и всяческие притирания и умащения, от которых облик постоянно меняется, вряд ли кому-то покажется, что внешний вид человека всегда остается одним и те же. И все же через какое-то время люди все-таки начнут замечать, что Кассия-Лючия да Парма при всех изменениях ее прически совершенно не стареет. А когда это произойдет, было неясно.
   Предстояло что-то придумать, поскольку в этом мире вечная юность была еще опаснее для своего обладателя, чем в прежнем, ведь здесь иначе, чем происками сатаны, ее никто не объяснит. В шестнадцатом столетии там, где возникало подозрение о присутствии нечистого, всегда находились люди, готовые сжечь чье-нибудь тело, дабы спасти чью-нибудь душу.
   Можно было, конечно, прибегнуть к старому испытанному трюку: уехать из Рима куда-нибудь, как можно дальше, прожить на новом месте лет двадцать, а затем вернуться в права своей собственности в качестве дочери моны Лючии.
   Но в таком случае вставал вопрос, как объяснить все Риккардо. В прежней жизни Кассия никогда ни с одним мужчиной не оставалась более трех месяцев. С этим же простоватым, чистоплотным и всецело преданным Кассии человеком она прожила уже годы, и такое положение нисколько ее не тяготило.
   Оно было удобно Кассии хотя бы потому, что давало ответ на запросы ее тела. А также потому, что она к этому человеку привыкла. Кроме того, Кассия испытывала к Риккардо благодарность. Если бы он однажды не решился нарушить многовековой семейный запрет и разбудить ее, Кассия до сих пор пребывала бы в этой ужасной спячке, если бы вообще пережила разграбление Рима 1527 года.
   Риккардо действительно принимал Лючию такой, какой она была. Смирился с ее своеволием, с тем, что она никогда не будет ему покорна, с тем, что они даже живут в отдельных частях усадьбы, встречаясь лишь тогда, когда этого желает она. Не стал спорить, когда Лючия объяснила ему, что различия в привычках не позволят им жить в одной комнате и спать в одной постели: ведь его душит необходимость поддерживать порядок, а ее - сама мысль об отсутствии гармонии.
   Смирился Риккардо и с тем, что она не открывала ему источника своего неожиданного богатства. Он догадался, что Лючия уже давно вспомнила о себе все, но почему-то не желает рассказывать. Эту ее скрытность он тоже принял и ни о чем не допытывался.
   Впрочем, в одном вопросе Риккардо все же проявил твердость.
   Когда изумленный цирюльник обнаружил, что разбуженная им девушка неожиданно разбогатела, Лючия предложила, чтобы он бросил свою не самую уважаемую из профессий, но Риккардо категорически отказался, объясняя, что любит облегчать людям страдания, ставя им банки, делая кровопускания, исправляя вывихи. Кассия знала, что он не лукавит. Невольно она вспомнила врачей из круга Галена.
   Это было глупо и смешно. Сама Кассия никогда бы не стала рассуждать таким образом. И все же она оправдывала решение Риккардо, понимая, что работа не только позволяет ему помогать людям, но и дает возможность чем-то занимать время и не чувствовать, что он живет за счет женщины.
   Нет, Кассии совершенно не хотелось просто однажды взять и исчезнуть из жизни Риккардо, чтобы он не догадался о ее вечной юности. Это было бы оправданно лишь в том случае, если бы такой шаг потребовался ради ее планов по обретению власти. Однако планов-то у нее не было.
   Порой рыжеволосой аристократке из языческого Рима казалось, что Риккардо примет ее, даже если она ему все расскажет: о своем необычном даре возвращаться в прошлое, о том, что ей полторы тысячи лет и что она никогда не состарится. Может быть, подобное признание было бы самым правильным поступком с ее стороны...
   Размышления в очередной раз не привели Кассию ни к каким конкретным решениям.
   За доктором Фаустом приехал его слуга, чтобы отвезти учителя в гостиницу. Несмотря на способность мгновенно перемещаться по воздуху, чернокнижник не брезговал и обычными повозками.
   - Уважаемый доктор, - обратилась к Фаусту Кассия, когда все встали и начали прощаться. - Я хотела бы прибегнуть к твоим магическим способностям. Предлагаю тебе отправиться сейчас с нами. Позже мы доставим тебя в гостиницу.
   Было приятно разговаривать на родном языке.
   Глаза доктора заблестели: маг почуял легкую добычу.
   - Твое дело настолько срочно, госпожа, что мы не можем отложить его на другой день? - спросил он.
   - В этом можешь быть полностью уверен, мой доктор.
   Особое удовольствие доставляло Кассии обычное для латыни обращение на "ты".
   Фауст согласился и отпустил Вагнера. В карете он продолжал оживленно болтать, обращаясь к одной Лючии и стараясь не встречаться взглядами с молчащим и откровенно недружелюбным Риккардо.
   Когда подъехали к усадьбе, кучер остановил лошадей и помог чернокнижнику сойти на землю. Кассия в это время тихо сказала Риккардо:
   - Проследи, чтобы слуги не приходили на мою половину, принеси моток веревки и ступай к себе.
   Когда Лючия говорила таким тоном, Риккардо знал: самое лучшее - сделать все в точности, как она велит, не задавая никаких вопросов. Он так и поступил.
   Минут через пять он зашел в кабинет Лючии, где она беседовала на латыни с розовощеким рыжебородым немцем, и, ни слова не говоря, не обращая внимания на удивленный взгляд Фауста, положил веревку на стол и удалился.
   - Меня очень заинтересовала возможность увидеть утерянные пьесы Плавта, - заявила Кассия.
   - Какое несчастье! - воскликнул некромант, патетично воздевая руки, но не спуская внимательных глаз с собеседницы. - Более сорока произведений этого великого комедиографа самым плачевным образом были испорчены огнем или водой. Однажды я предложил теологам университета в Эрфурте извлечь их из небытия на свет. Увы, я мог сделать это лишь на несколько часов. Поэтому, согласно моему предложению, необходимо было собрать побольше студентов и писцов, чтобы те немедленно приступили к переписыванию этих бесценных комедий.
   - Вот как! - Кассия изобразила самый живой интерес. - Я полагаю, теологи не упустили такой возможности восстановления древних текстов?
   - Увы, упустили! - Фауст был сейчас самим воплощением сожаления. - По их словам, и без Плавта есть немало авторов книг, по которым юношество может изучать правильный латинский язык. Кроме того, следует опасаться, что злой дух примешает в новооткрытые книги свою отраву, отчего они послужат не на пользу, а к ущербу.
   Сокрушенно вздыхая и качая головой, приглашая Кассию посетовать вместе с ним на людское невежество, чернокнижник заключил:
   - Вот по какой причине мы и посейчас имеем лишь те комедии Плавта, что и прежде. А утерянные остаются там, где их припрятал нечистый.
   Кассия лучезарно улыбнулась, спеша сообщить гостю радостную весть:
   - Что ж, доктор, в моем лице ты видишь человека более решительного, нежели ваши немецкие теологи. Я прошу незамедлительно извлечь из небытия эти книги, за что готова заплатить тебе любую названную тобой сумму.
   Выражение лица некроманта отразило внутреннюю борьбу.
   - Для соответствующего ритуала, - начал он, - необходимо провести приготовления, требующие определенных расходов. Поэтому в таких случаях заказчики обычно заранее платят часть суммы...
   - Какие же приготовления нужны великому магу, который может просто дать приказ послушному ему бесу?! - удивилась Кассия. - Я не сомневаюсь, что стоит тебе приказать, и черт немедленно доставит сюда все пропавшие пьесы. Едва ли это ему труднее, чем держать тебя невидимым три дня во дворце понтифика...
   Фауст вздохнул, показывая всем своим видом, как нелегко бывает порой разъяснять несведущим людям, насколько непросто искусство некроманта.
   - Видишь ли, госпожа моя, - начал он, но Кассия не дала ему продолжить. Схватив моток веревки, она рванулась к нему, набросила виток на его туловище и стала быстро наматывать веревку, привязывая чернокнижника к сидению стула.
   - Was ist das, aber?! - вскричал Фауст скорее удивленно, чем испуганно. Он не сразу понял серьезность намерений хозяйки, а когда понял и попытался сопротивляться, обнаружил, что веревка уже больно впилась ему в подмышки и перехватила ребра. Руки его уже были накрепко схвачены веревкой и обездвижены.
   - Это скверная шутка! - кричал Фауст, снова переходя на латынь. Он продолжал что-то выкрикивать, когда Кассия связывала его ноги.
   - Вели Мефистофелю освободить тебя, - предложила женщина, с удовлетворением оглядывая дело своих рук.
   Фауст, побагровев, дергался, продолжал еще что-то выкрикивать на смеси языков, но Кассия, не слушая, оставила его одного наедине с его необычным и незавидным положением.
   Небо над Римом вечерело. С Квиринала открывался широкий обзор на холмы и долины. Вблизи в зимних студеных рощах шумел ветер, вдали сгрудились крыши, стены, колокольни, башни. Из дома во двор вышел Риккардо, одетый в теплый белый плащ с капюшоном поверх камзола. Он хотел спросить, что это за крики доносятся со стороны ее кабинета, но, увидев выражение лица Лючии, промолчал.
   - Когда уезжаешь? - спросила Кассия.
   - Завтра на рассвете.
   В последние годы это стало их обычаем. Время от времени Риккардо казалось, что он пресытился всем, что составляло его жизнь в Риме - Лючией, клиентами, сутолокой и запахами большого города. И тогда он уединялся в их загородном замке, посреди холмов и лесов. Порою тешил себя верой в то, что прекрасно может обходиться без Лючии и ее причуд. Затем начинал скучать. Сначала только по работе, по человеческому обществу. Но, возвращаясь в Рим, с первого же взгляда на Лючию неизменно убеждался, как сильно истосковался по этой златовласой женщине.
   - Останься на денек-другой, - Кассия прильнула к нему по-кошачьи ласково.
   Это был миг возможного торжества для гордости Риккардо. Он мог с суровой сдержанностью объяснить, что вещи уже собраны, повозка готова, кучер ждет, "прости, милая, не тоскуй, всего несколько недель - и мы снова будем вместе". Но что-то, как обычно, сдерживало его, мешало сразу выпалить эти слова настоящего мужчины.
   - Сможем завтра поиграть в мяч, - продолжала увещевать Кассия, обвив его шею. - Потом примем ванну. Предадимся сражениям Венеры. И снова - в ванну.
   В ходе перестройки трех домов на территории своего старинного жилища, Кассия создала в большой зале настоящую палестру, гимнастический зал, как те, что были в городских усадьбах римских патрициев во времена Тиберия - со статуями, фресками, - где можно было сразиться в метании диска, в беге, борьбе, игре в мяч. В этой палестре они с Риккардо порой состязались, отчего его крупное тело приобрело мускулистые очертания, придав ему сходство с атлетами, чьи изваяния стояли вдоль стен.
   Тело Кассии от этих гимнастических занятий нисколько не менялось, оставаясь все таким же гибким, худощавым, подтянутым, крепким, слегка рельефным, но без устрашающе выступающих мышц. Внешне Кассия выглядела куда более хрупкой, чем ее напарник, и все же неизменно побеждала его в состязаниях, немыслимым образом превосходя Риккардо и в силе, и в гибкости и в особой телесной сметливости, позволяющей быстро выбрать из набора движений самое точное и правильное для каждой ситуации.
   - Так что? - настаивала притворно жалобным голосом Лючия. - Останешься со своей рыжей причудой еще на один денек?
   Перед этим выражением - "рыжая причуда цирюльника" - Риккардо никогда не мог устоять. Лючия утверждала, будто он сам когда-то так ее назвал. Риккардо этого не помнил. Да и не сомневался в том, что из них двоих лишь она, с ее развитым и начитанным воображением, могла такое придумать.
   - Хорошо, - вопреки собственным намерениям, согласился он. - Останусь еще на денек-другой.
   После разговора с Риккардо Кассия походила по хозяйственным пристройкам, проверила замки, обошла двор, подышала усиливающимся ветром, наблюдая, как над Вечным городом сгущается еще одна в его истории зимняя ночь.
   Лишь после этого Кассия вернулась в кабинет.
   Пленник, измученный неподвижностью и неопределенностью своего положения, не сразу понял, что мучительница снова перед ним. Затем его серые глаза приобрели осмысленное выражение.
   - Госпожа моя, - взмолился Фауст. - Пожалуйста, прекрати эту странную игру! Я уже немолодой человек. Члены мои затекли, и мне давно пора выйти по нужде. Ради всего, что тебе дорого, отпусти меня!
   Он продолжал было мольбы, но Кассия подняла указательный палец, и доктор Фауст, инстинктом жертвы поняв смысл жеста, разом умолк.
   - Отпущу, если скажешь о себе правду, - Кассия села в кресло перед ним.
   - Какую правду? - простонал Фауст.
   - О том, что ты на самом деле думаешь о Боге и дьяволе, во что ты действительно веришь, и что ты вправду умеешь. Если услышу еще одно слово лжи или пустой похвальбы, оставлю тебя связанным на всю ночь.
   Угроза немедленно возымела действие, и чернокнижник стал говорить. Вскоре Кассия узнала, что он был последователем Эпикура, не придававшего значения богам, хоть и допускавшего их существования, а в еще большей - Лукиана, вообще не верившего ни в языческих богов, ни в Бога христиан. В существование дьявола, в магию и в шабаши ведьм немецкий некромант тоже не верил ни единого мгновения. Все, что он рассказывал о своих чудесах, о своей связи с Мефистофелем, было предназначено для легковерных слушателей, готовых платить ему звонкой монетой ради желания верить в сверхъестественное. Таких находилось множество - как в католическом, так и в лютеранском мире, и доход, приносимый ими доктору Фаусту, оправдывал риск попасть в руки инквизиции или лютеранских гонителей ведовства.
   Последние слова этого рассказа Фауст произносил, подпрыгивая на месте и растирая одной рукой другую уже после того, как Кассия разрезала его путы.
   - Где у вас отхожее место? - робко спросил он.
   Кассия вывела его на веранду, опоясывающую дом, и указала направление, велев немедленно вернуться, не забыв воспользоваться рукомойником. Он покорно кивнул и поплелся вдоль веранды. Кассия задумчиво глядела ему вслед, заметив, что походка доктора неожиданно приобрела нечто шаркающее, старческое.
   - Значит ты вообще не веришь ни во что сверхъестественное? - спросила его Кассия, когда Фауст вернулся и, повинуясь ее знаку, последовал за ней обратно в кабинет.
   - Нет, госпожа моя, - молвил он. - Ты теперь знаешь обо мне правду. Зачем же мне притворяться? Не верю.
   - Следовательно, ты не поверишь в возможность влиять мыслью на ход времени?
   - Разумеется, нет, - Фауст с удивлением поднял на нее глаза.
   Кассии потребовалось около десяти минут, чтобы рассказать ему о своем происхождении, о своем даре, о неподверженности старению, о том, как враги погрузили ее в сон, длившийся более двенадцати веков.
   Вид у некроманта, еще недавно рассказывающего о своих полетах, был крайне обескураженный.
   - Я не знаю, что обо всем этом думать, - признался он. - У тебя, госпожа моя, действительно какая-то странная латынь. Итальянцы так не разговаривают. Впрочем, так никто не разговаривает. Я сначала решил, что ты плохо владеешь ею, пока не услышал, с какой легкостью ты высказываешь свои мысли.
   - Это не у меня латынь странная, а у всех вас! - Кассию рассмешило его замечание. - Радуйся же возможности услышать из первых уст подлинную латынь времен любимого тобою Лукиана!
   Фауст вдруг испугался, решив, что она проверяет его на искренность.
   - Нет, госпожа моя, - воскликнул он. - Я не хочу лгать, будто поверил тебе! Ты можешь опять меня покарать, но я не в состоянии поверить в то, что ты говоришь!
   Кассия взяла со стола книгу на латыни и протянула Фаусту. Это была "Похвала глупости" Эразма Роттердамского.
   - Открой на первой попавшейся странице и прочти любую фразу, - велела Кассия.
   Фауст, недоумевая, зачем это понадобилось, повиновался.
   - "Вовремя глупым умей притвориться, - прочитал он, - всех будешь мудрее". Гм, неплохо сказано.
   Кассия показала знаком, чтобы он не разговаривал. Закрыла глаза, окунулась в пространство волокон времени и вернулась на несколько секунд назад.
   ... Кассия взяла со стола книгу на латыни и протянула Фаусту. Это была "Похвала глупости" Эразма Роттердамского.
   - Открой на первой попавшейся странице и прочти любую фразу, но не вслух, а мысленно, - велела Кассия.
   Фауст, недоумевая, зачем это понадобилось, повиновался, затем поднял на нее глаза.
   - "Вовремя глупым умей притвориться, - громко произнесла Кассия, - всех будешь мудрее". Неплохо сказано, не правда ли?
   Она была готова к тому, что ей придется привести еще несколько доказательств своего дара, но этого одного оказалось достаточно. У Фауста сначала округлились глаза, затем отвисла челюсть, затем все лицо покрылось капельками пота. Он понял, что сделала Кассия, и тут же поверил во все, что она говорила.
   - Ты действительно управляешь временем, - прошептал он, и у него перехватило дыхание. - Ты действительно остаешься вечно юной и прекрасной. Ты - женщина из первого столетия, и именно поэтому твоя латынь не такая, как у итальянцев.
   - Так и есть, - усмехнулась Кассия. - Я не только не итальянка, но даже не италийка. Я коренная латинянка, из всаднической семьи.
   Фауст взирал на нее в священном ужасе.
   - Что ж, приходится признать, что разум не в состоянии объяснить все, - молвил он. - Твой дар, вся твоя жизнь - прямое доказательство тому, что существуют некие непостижимые надмирные силы.
   Он задумался и добавил:
   - Я очень ценю твою искренность и доверие, которые ты мне оказала. Ведь ты, моя госпожа, надо полагать, скрываешь все эти сведения от людей. Поверь, я никогда никому этого не расскажу!
   Кассия удивилась.
   - Ты всерьез решил, что будешь все это помнить? Не слишком ли много чести для обыкновенного мошенника, пусть даже и весьма неглупого?
   Фауст свел брови, размышляя, о чем это она говорит. Затем догадался:
   - Ты вернешься в прошлое и пустишь все события по иному руслу, не так ли?! - воскликнул он. - И я ничего не буду помнить из этого разговора!
   - На этот раз ты угадал, - подтвердила Кассия.
   Фауст вздохнул, выражая покорность.
   - Так даже лучше, - сказал он. - Мне было бы не очень приятно помнить о своем унижении. Жаль, что я не могу стереть его из твоей памяти, как ты сотрешь его из моей.
   Кассия рассмеялась.
   - Скажи мне напоследок, моя Кассия Луцилла, - Фауст назвал то имя, которое Кассия открыла ему, когда рассказывала свою историю, - к какому моменту прошлого ты вернешься.
   - Ты же все равно все это забудешь! Какая тебе разница?
   - Верно, - согласился Фауст и неожиданно встрепенулся: - Хочу сказать тебе кое-что напоследок. Ты говорила, что не можешь возвращаться в прошлое более, чем на сутки, не правда ли?
   Кассия подтвердила его правоту.
   - Возможно, теперь уже можешь, - с сияющим взором произнес Фауст. - Этот сон, длившийся двенадцать с лишним столетий, - разве он не мог оказать какое-то воздействие на твои способности? Как знать, возможно, ты, сама того не зная, обрела некий новый дар.
   Кассия подалась вперед. Она была удивлена этой мыслью, а еще больше - тем, что сама до нее не додумалась.
   - Как знать, - произнесла она. - Это безусловно следует проверить. Спасибо тебе за совет, доктор Фауст.
   Кассия закрыла глаза и вернулась в прошлое...
   ...За доктором Фаустом приехал его слуга, чтобы отвезти учителя из дома Аннибале Каро в гостиницу. Несмотря на способность мгновенно перемещаться по воздуху, чернокнижник не брезговал и обычными повозками.
   Все встали и начали прощаться.
   В новом витке "рыжая причуда цирюльника", не дожидаясь, пока наступит вечер, уже в карете заговорила с Риккардо о его предстоящем отъезде, предложив отсрочить его на "денек-другой". Цирюльник, поколебавшись, согласился.
  

***

  
   Каждый день становилось все теплее. Март словно спешил расчистить дорогу своему брату-апрелю. Росарио и Алонсо прогуливались между деревьями сада. На некоторых появились первые почки.
   - Мы уже выглядим однолетками. Скоро станешь таким, как в тот день, когда ты привез в Каса де Фуэнтес письма Мануэля, и я впервые увидела тебя, - Росарио с радостным и несколько удивленным восторгом разглядывала лицо Алонсо, поворачивая его голову туда-сюда, а он улыбался и щурился, когда в глаза попадал проникавший сквозь ветви, заостренный препятствиями солнечный луч. - Интересно, буду ли я скучать по старому, мудрому мессеру Даво...
   Алонсо молчал, прислушиваясь к новым ощущениям, к которым пока не привык. Все доставляло блаженство - каждый вдох и выдох, каждое движение обретающего растущую гибкость тела. Радость расширяла его грудь, не нуждаясь во внешних причинах. Все, что происходило - как в его мыслях, так и в простирающемся вокруг него мире, - было проявлением этой радости бытия.
   - Скажи, пожалуйста, милый Аладдин, - продолжала синеокая леонская дворянка, - скучал ли ты по сорокалетней Росарио тогда, в Саламанке, когда я за считанные недели стала двадцатилетней?
   - Скучал ли я по той недоступной высокородной красавице, матери моего друга, отвергшей мои ухаживания? - Алонсо внимательно взглянул на порозовевшее лицо Росарио. - Нет, конечно. Ведь она не исчезла, но стала молодой и ответила на мое чувство.
   Высоко в небе стая птиц, двигаясь в том же направлении, что и нависшее над нею облако, казалась неподвижной.
   - Как жаль, что Консуэло так и не дожила до твоего открытия, - молвила Росарио.
   - Да, - вздохнул Алонсо. - С таким страхом ожидала дряхлости, а умерла от болезни.
   В феврале, став орбинавтом, Алонсо решил немедленно отправиться в Испанию, чтобы рассказать о своем открытии матери и убедить ее ни в коем случае не прекращать медитации и сновидческую работу в соответствии с учением Воина-Ибера. Однако Росарио отговорила его от поездки.
   - Поверь моему опыту, - увещевала она. - В первые годы от изменений яви невозможно удержаться. Ты будешь делать это десятки раз в день, даже по самым пустяковым поводам.
   Присутствовавший при том разговоре Александр подтвердил доводы Росарио.
   - А это означает, - продолжала она, - что ты начнешь стремительно сбрасывать годы прямо на глазах у своих многочисленных родственников, верящих в дьявола и колдовство. Либо же попытаешься воздерживаться от орбинавтических опытов, что доставит тебе жестокие страдания. Побудь здесь несколько недель, пока не достигнешь юности. После этого сможешь поехать в Кордову.
   - Но как же я покажусь там в таком виде? - возражал Алонсо. - Кем я представлюсь?
   - Ты достаточно изобретателен, чтобы придумать способ повидаться с Сефериной наедине, не вступая в разговоры с остальными членами семьи.
   Росарио и Сандрино сумели уговорить Алонсо, и он остался в Риме, ограничившись тем, что написал матери в письме, чтобы она непременно продолжала "молиться и размышлять".
   Через три дня после обретения дара Алонсо - тогда еще пожилой, плохо видящий, опирающийся на трость, - утром, когда это могли наблюдать все соседи, уехал куда-то в повозке. Поздно ночью, закутавшись в плащ, он незамеченным вернулся домой, после чего оттуда больше не выходил.
   Всем знакомым Росарио сообщила об отъезде мужа. Библиотека и книжная лавка по этому случаю были закрыты. Если кто-то приходил в гости, Росарио вежливо объясняла пришедшему, что не может принять его, и ссылалась на отсутствие мужа и собственное нездоровье.
   В соответствии с разработанным планом, после того, как завершится формирование идеального тела Алонсо, Росарио должна была сообщить знакомым и соседям о приезде из Испании юного племянника мессера Даво.
   Предполагалось, что Росарио какое-то время будет продолжать стареть. Она передаст племяннику мужа все дела по управлению лавкой и библиотекой, после чего они переедут в их дом во Флоренции, и там повторят все то же самое, только уже для Росарио, которая уедет, чтобы дать возможность приехать очень похожей на нее молодой родственнице.
   На время омоложения Алонсо слуг пришлось распустить.
   Вопрос о еде, пока в доме не было кухарки, разрешился достаточно легко. Коломба, как и ее героиня, родилась в крестьянской семье. Будучи первоклассной стряпухой, она теперь готовила, а Росарио помогала ей, оказавшись в роли ученицы. Они вдвоем - или в обществе Сандрино, таскавшего для них тяжелые корзины, - ходили на рынок, где Коломба объясняла, как правильно выбирать мясо, птицу, фрукты, травы, соленья.
   Затем, уже возле массивной кухонной печи, Коломба наставляла Марию-Росарио:
   - Теперь в этот почти закипевший мясной бульон с кореньями медленно вливай яйца, взбитые в миске с солью, уксусом и холодной водой. Медленнее! Росарио, не торопись. И не забывай помешивать!
   Росарио к своему удивлению обнаружила, что приготовление еды может быть захватывающим занятием, напоминающим алхимические превращения одних субстанций в другие.
   То обстоятельство, что Алонсо овладел заветным даром, стало праздником и для Сандрино с Коломбой, но не только потому, что они радовались за него.
   - Благодаря нашему другу, - говорил своей подружке маэстро Сандрино, - мы знаем то, в чем я всегда сильно сомневался. Человек, не родившийся с даром орбинавта, действительно способен его развить. Теперь, когда у нас есть живое тому подтверждение, тебе не остается ничего иного, кроме как сделать это.
   Коломба была более сдержанной в оценках своих возможностях.
   - Если повезет прожить еще около восьмидесяти лет.
   - Алонсо доказал, что это можно сделать намного быстрее, - возразил Александр.
   - Намного? - Коломба вскинула тонкие черные брови. - Давай посчитаем, как быстро это получилось у Алонсо. Он начал опыты со снами, когда ему было семнадцать лет. Третью память открыл три года назад, в шестидесятилетнем возрасте. Ему потребовались сорок три года!
   - Все же меньше, чем восемьдесят, - настаивал Александр.
   Коломба вздохнула.
   - Страшно даже подумать, как я от этого далека, - проговорила она. - Мне может понадобиться намного больше времени. Ведь это еще зависит и от способностей.
   - Алонсо очень охотно делится с нами своим опытом, - сказал Сандрино. - Используя полученные от него знания, ты можешь быстрее достичь цели. К тому же, быть может, Алонсо способен сам из третьей памяти открыть твой затылочный чакрам...
   Как выяснилось, Сандрино только что высказал мысль, не дающую покоя им обоим. Однако ни один из них не знал, насколько такое действие может истощить их друга. Поэтому Сандрино и Коломба даже не намекали Алонсо о своем желании, надеясь, что он сам когда-нибудь заговорит на эту тему.
   Алонсо тоже размышлял о чем-то подобном. Однажды он признался, что хотел бы ускорить превращение Сеферины в орбинавта, но не знает, не опасно ли для нее такое воздействие извне.
   Росарио напомнила ему его собственные слова о том, что в третьей памяти к нему зачастую само приходит знание о важных вещах.
   - Прежде, чем пытаться воздействовать на свою мать, ты можешь попытаться найти в третьей памяти ответ на вопрос о том, не опасно ли для нее такое воздействие!
   Алонсо, как и Сандрино с Коломбой, признал этот совет Росарио весьма здравым.
   В тот же день мастер сновидений погрузился в пространство третьей памяти. Он легко смог вызвать перед внутренним взором сверкающую переливающуюся всеми цветами картину чакрамов Сеферины. В ожидании ответа на свой вопрос, Алонсо очень осторожно попытался немного приоткрыть бутон в области затылка своей матери.
   Лепестки чакрама даже не шевельнулись.
   Затем к Алонсо - как это часто случалось в третьей памяти, неведомо откуда, - пришло понимание того, что воздействовать таким образом на чужую жизненную силу можно лишь в том случае, если объект воздействия - в данном случае это была Сеферина, - пребывает здесь же, в пространстве третьей памяти.
   Ни Коломба, ни Сеферина не умели проникать в это пространство. Возможно, этого не умел делать никто, кроме Алонсо.
  

***

  
   Пройти суточный барьер Кассии не удалось. Когда она погрузилась в своем воображении на глубину, близкую к роковому пределу, сплетение волокон стало таким удручающе густым и непроходимым, что всякая мысль о дальнейшем погружении могла вызвать лишь ужас. Дальше хода просто не могло быть. Кассия даже не стала пытаться.
   Она открыла глаза, перевела дух и принялась размышлять. Что-то подсказывало ей, что в идее доктора Фауста должна содержаться какая-то правота. Не мог ее дар не претерпеть никаких изменений после стольких столетий странного сна. Что если перемены касались вовсе не глубины погружения в прошлое, а чего-то иного?
   В эти дни Кассия избегала человеческого общества. В гости не ходила, никого не приглашала. Окружила себя книгами. Подолгу стояла на балконе, обозревая римские лощины и холмы. Слуги старались не попадаться ей на глаза. Риккардо, чувствительный к перепадам настроения своей "рыжей причуды", в очередной раз уехал в загородный замок.
   Догадка пришла во время такого стояния у балконной балюстрады. Помимо давнего прошлого существовала еще одна запретная территория - Крипта, как ее однажды назвала Кассия. То место или пространство, что по ту сторону волокон времени. Возможно, именно в Крипте обитало таинственное божество, наделившее Кассию ее способностями.
   О Крипте Кассия давно не вспоминало, и сейчас, когда вспомнила, ей стало трудно дышать. Сердце бешено заколотилось
   Не дожидаясь, пока уляжется возбуждение чувств, Кассия вернулась в кабинет, села в кресло и снова заскользила вдоль воображаемых волокон. Где-то там за ними таилось это пространство. В прошлом, до сна, в который ввергли Кассию "кентавры", она несколько раз предпринимала робкие попытки раздвинуть волокна и шагнуть туда, по ту сторону, но Крипта выталкивала непрошенную пришелицу.
   В этот раз все сложилось иначе. Доктор Фауст был прав: Кассия действительно обрела новый дар. Она легко, как пловец в воду, проникла на ту сторону волокон, и оказалось, что там не было никакого грота, подземелья или склепа.
   Длившийся двенадцать столетий сон сделал для Кассии возможным проникать в Крипту. И та оказалась не пещерой, не обиталищем божества, а чем-то вроде пространства воспоминаний.
   Кассия быстро выскочила оттуда, обдумывая только что пережитое. Затем несколько раз повторила свой опыт.
   У Крипты не было формы. Она принимала любую форму, в зависимости от того, какие воспоминания проникали в сознание ее обитательницы, то есть Кассии.
   То не были воспоминания самой Кассии. Они принадлежали всем людям - как ныне живущим, так и умершим. А также зверям и птицам. И горам, деревьям, цветам, планетам, звездам, и невероятно крошечным тварям, о чьем существовании никто из людей даже не догадывался.
   Воспоминания нанизывались на нити, служившие их общими темами. Сами темы просто просачивались в сознание обитательницы Крипты. Казалось, это происходит совершенно случайным образом.
   В последующие дни Кассия проводила в Крипте немалое время. Там все было новым и в то же время знакомым. Обитательница Крипты, каковой теперь воспринимала себя Кассия, никогда заранее не знала, какая тема просочится в очередной раз в ее сознание, принеся с собой бесчисленные воспоминания. Если тема ей была неприятна - как это было, например, с воспоминаниями мучеников различных эпох, всевозможных жертв истязаний и пыток, - Кассия просто покидала Крипту. Затем снова проникала в ее пространство, и тогда приходила уже другая тема.
   Некоторые переживания оказались для Кассии захватывающе упоительными. Самым сильным и ярким опытом такого рода было ее отождествление с сознанием победоносных полководцев - от самых древних, вроде Александра Великого, Ганнибала и Цезаря, до совсем недавних, как, например, Чезаре Борджиа и Франсиско Писарро.
   Раньше Кассия считала войны бессмысленной бойней существ, чей век и без того ничтожно короток. Но теперь она наконец поняла, что людей толкают на убийство и смерть воля полководцев и их великие замыслы. Кассии внезапно открылся священный бессловесный вечный смысл войны.
   Походные костры, покорные полководцу людские массы, сражения, обманные маневры, отважные атаки меньшими силами там, где противник этого совершенно не ждет, - все это наполняло душу златовласой аристократки незабываемым упоением.
   После этого переживания у Кассии, когда она лежала на кровати, глядя на нарисованные на балдахине облака, возник в фантазии образ советницы, наделенной даром влиять на явь силой мысли. Вот она предлагает свои услуги правителю какого-нибудь государства, пусть даже совсем небольшого. Благодаря подсказкам чудесной советницы, правитель одерживает одну победу за другой, ведь его помощница может вернуть прошлое, уже зная все слабые и сильные стороны противника, все его ухищрения и планы, и заранее поведать о них правителю.
   Мало-помалу этот правитель объединяет под своей властью все Италию. Теперь уже Франция и Священная империя, вместо того, чтобы сражаться за право обладать итальянскими землями, сами вынуждены защищаться. Правитель с помощью советницы возвращает под власть Рима все земли бывшей империи цезарей. А перед смертью, понимая, кому он обязан своими невероятными достижениями, передает верной помощнице всю полноту власти. И тогда она наводит наконец в этом мире гармонию, мир и порядок...
   Именно такой советницей, а вовсе не женой или наложницей, следовало стать Кассии! Это и был путь к претворению в жизнь ее грандиозных замыслов!
   Новую и поистине счастливую догадку следовало обдумать во всех деталях и подробностях.
   Шестого апреля, когда из-за сильного продолжительного ливня от деревьев отламывались отяжелевшие влагой ветви, а римские низины превратились в топи, Кассия, закрывшись в комнате, в очередной раз вступила в загадочную область всемирной памяти и вдруг почувствовала там чужое присутствие.
   Кассия оцепенела. До сих пор она полагала, что является единственной обитательницей Крипты.
  

***

  
   Шли недели, и Алонсо продолжал молодеть. Вернулась прыгучая, неслышная кошачья походка. Уже было трудно вообразить на узком юном лице морщины и складки, в длинных черных волосах - серебряные нити. Каждый день бывший мессер Даво подходил к зеркалу и обнаруживал в нем новые приметы юности.
   Он действительно походил на того Алонсо, который когда-то впервые слез с коня перед воротами фамильного замка Фуэнтесов, но и отличался от него неведомой прежде силой, телесной мощью, атлетической статью.
   В начале апреля, когда в саду уже появились листья, Алонсо заявил, что пора возвестить городу и миру о приезде молодого племянника. Ему изрядно надоело сидеть в доме взаперти, выходя только в сад.
   Росарио, которой необходимо было отправиться на неделю в Венецию по своим музыкальным делам, попросила его подождать до ее возвращения.
   - Ты ведь не можешь появиться здесь в мое отсутствие, - объясняла она. - Я вернусь. Мы придумаем тебе имя и историю жизни. Ночью Сандрино отвезет тебя в загородную гостиницу, а утром ты приедешь у всех на виду, и мы представим тебя знакомым.
   Алонсо согласился подождать еще неделю, и пятого апреля Росарио уехала в республику дожей.
   На следующий день после ее отъезда Коломба наготовила всякой снеди, чтобы Алонсо не страдал от голода, и обещала, что через два дня она и Сандрино снова навестят его.
   Невозможные голоса лягушек в саду соединялись во что-то прерывистое и ломкое, но в то же время звучное и всеобъемлющее. Алонсо бесцельно прохаживался между яблонями и ореховыми деревьями, прислушиваясь к звукам природы и к собственному неисчерпаемому и беспричинному блаженству.
   Неожиданно хлынул дождь, загрохотав громом. Над горизонтом засверкали молнии. Природа вокруг словно взорвалась потоками низвергающейся и льющейся воды.
   Можно было остаться в саду, подставив голову под мощные потоки, но можно было и вернуться в дом. И то, и другое сулило очередное переживание счастья.
   Алонсо поднялся в кабинет. Протер мокрые волосы полотенцем. Пройдя мимо стола, с улыбкой взглянул на ставшие ненужными очки. Уселся в кресло, закрыл глаза и под перестук дождя за окном привычно погрузился в пространство третьей памяти.
   Алонсо нравились эти первые мгновения, когда он еще не знал, какая именно тема овладеет его вниманием. Нравилась эта обостренная чуткость ожидающего, предвосхищающего внимания.
   Как обычно, сначала впечатления были смутными, отчасти угадываемыми. Вскоре они обрели четкость, и ум Алонсо чуть не потонул под шквалом чужих воспоминаний: детство в римском доме в окружении учителей и рабов, передаваемый детям страх взрослых перед доносами и произволом тирана, обнаружение свой способности влиять мыслью на ход времени, поиски неведомого божества и так далее, и так далее.
   До Алонсо вдруг дошло, что это не воспоминания давно умерших людей, а содержание чужого ума, совместившегося с его собственным. Женщина, о которой он только что так много узнал, тоже теперь ведала о нем немало: отрочество в обреченной Гранаде, знакомство с хранимой в семье рукописью, многие годы упражнений со сновидениями, любовь, потери, утрата надежды стать орбинавтом, неожиданное знакомство с человеком, рассказавшем об индийском учении, недавнее обретение дара.
   В момент совмещения мужчина и женщина успели узнать друг в друге давних знакомых. Кассия Луцилла Пармензис, о которой когда-то рассказал мужчине Александр, оказалась давней посетительницей его лавки, моной Лючией да Парма. Крещеный мавр Али ибн Дауд Алькади, он же Алонсо Гардель, оказался мессером Даво Алькальде, с которым женщина была знакома уже несколько лет.
   Два сознания, сбросив оцепенение, отпрянули друг от друга, оставаясь в том пространстве, что женщина называла "Криптой", а мужчина - "третьей памятью".
   Знания и воспоминания, хранимые в каждом из двух сознаний, теперь не были открыты другому, однако скрыть свои мысли друг от друга они не могли.
   В изумлении и ярости Кассия осознавала, что ее смертельный враг, которого она так мечтала отыскать, почти не надеясь на то, что это случится, находится здесь же, в Риме, в пределах ее досягаемости, что он и его подружка дружат с этим Алонсо и его женой. Кассия даже знала, в какой гостинице остановился Александр и какое у него сейчас имя.
   Отыскать и наказать "кентавров", некогда перехитривших ее и погрузивших в унизительное состояние непрекращающегося сна, Кассия уже не могла, ибо они сгнили в своих могилах двенадцать столетий назад. Однако этих новых друзей Александра вполне можно было уничтожить. И сделать это следовало как можно раньше. Для того, чтобы он страдал, видя их гибель. И для того, чтобы в мире не было больше таких, как Кассия. Их и сейчас непозволительно много, наделенных даром, - Александр, Росарио, Алонсо. И все они мечтают поделиться им с другими! Актер хочет, чтобы орбинавтом стала его подружка, Алонсо желает этого своей матери.
   В душе Кассии запылала ненависть к черноволосой синеглазой донье Марии дель Росарио де Фуэнтес, чьей красотой она прежде так восхищалась, к ученому мавру-книгочею Алонсо-Даво, к хрупкой природной глупой молодости дешевой актрисы Коломбы.
   Как это часто бывает, мысли Кассии представляли собой не развернутый текст, состоящий из слов и предложений, а мгновенную смесь осмысления, чувств и замыслов, сдобренную обрывками фраз и умственных картинок. Алонсо успел все это прочесть до того, как Кассия сообразила, что ее мысли открыты ему.
   Она поспешила было выскочить из Крипты, чтобы в спокойной обстановке обдумать неожиданные сведения и разработать подробный план военной кампании, однако обнаружила, что не может сделать этого: ее сознание окружала непроницаемая преграда.
   В то же время Кассия успела прочесть мысль Алонсо, который, полный решимости не допустить врага к дорогим ему людям и, самое главное, защитить любимую жену, пожелал, чтобы Кассия не могла покинуть Крипту, для чего вообразил непроходимую сферу. К его удивлению, порождение его воображения действительно заперло ум Кассии в пространстве третьей памяти.
   Однако вывод о том, что здесь действуют законы, сходные с законами сновидений, и с помощью концентрации и воображения можно управлять событиями, был теперь ясен Кассии в той же мере, что и Алонсо. Она мгновенно поняла, что первая битва начавшейся войны уже происходит, и, охваченная боевым духом великих полководцев всех времен, ринулась на Алонсо с воображаемыми мечом и щитом в руках.
   Алонсо увидел, как в уме женщины возникло намерение породить этот образ воительницы, на мгновение раньше, чем образ возник и набросился на него. Он успел отбить удар, вообразив в своей руке такой же меч. Кассия отпрянула и, породив в фантазии артиллерийскую батарею, обрушила на тут же выросшие бастионы Алонсо град ядер.
   Алонсо облачился в железные доспехи, Кассия стала разъедающей их ржавчиной. Алонсо стал огнем, Кассия пролилась на него ливнем. Он обратился в грозное войско, она стала болотом, засасывающим воинов вместе с их латами и лошадьми.
   Обоим было нелегко скрывать друг от друга свои намерения. Трудно было и избегать отождествления двух умов, вроде того, с которого началась их встреча в Крипте. Их сознания несколько раз частично сливались, и тогда противники почти забывали, кто с кем сражается.
   В такие мгновения оба думали одни и те же мысли. Они казались себе необычными фехтовальщиками, вместо которых сражаются их тени на стене. Сами же они даже не касались друг друга, ведь тело Кассии находилось сейчас в ее усадьбе на Квиринале, а тело Алонсо - в его доме возле Виа дель Корсо. Таким фехтовальщикам приходилось нападать и защищаться, рассчитывая движения теней, а также учиться различать эти тени, хоть те время от времени и сливались в одно темное зловещее пятно.
   Алонсо начал понимать, что пора переходить от обороны к наступлению, но ему было трудно сделать это. В отличие от яростной римлянки, он не имел привычки к ненависти, и ему трудно было развить в себе всесокрушающий боевой дух. Он был в смятении, понимая, что все происходящее, очень сильно напоминая игру, игрой вовсе не было и могло кончиться настоящей гибелью одного из противников. Ему было трудно осмыслить то обстоятельство, что его - со всеми его исканиями, знаниями, книгами, мыслями, чувствами - хотят уничтожить раз и навсегда!
   Грозные образы битв, оружия, дыма пожарищ, осадных орудий, рушащихся крепостных стен, пленения, торжества, победы, триумфа, столь неприятные Алонсо, были очень близки Кассии. И все же противоборство воображаемых образов утомило ее, ибо в способности к концентрации противник не уступал ей.
   Поняв, что Алонсо неприятны мысли о насилии, Кассия сменила тактику.
   Теперь она разворачивала перед ним воспоминания о событиях своей жизни, и он сразу распознал присущий им вкус подлинности. То были многочисленные сцены, в которых Кассия и ее британская рабыня Олуэн убивали ночных грабителей и воров на узких темных улицах Субуры, и позже, когда Кассия во главе отряда своих слуг - бывших гладиаторов - сражалась с разбойниками в Италии, в Сирии, в Египте. У Алонсо не должно было остаться ни тени сомнения в том, что с ним вскоре произойдет то же, что и с этими заколотыми, разрубленными, повешенными, затоптанными людьми.
   Однако именно понимание того, что жалости и сострадания ни ему, ни дорогим ему людям от этой древней воительницы ждать не приходилось, заставило Алонсо перейти в ответное наступление.
   Кассия, заметив перемену в его поведении, внезапно затопила его картинами совершенно иного содержания. В них она соблазняла мужчин своим телом, изяществом, опытом, умом, привязывая их к себе крепче, чем железной цепью.
   Алонсо эти картины не смутили. То возможное слияние двух тел, которое могли они сулить, не шло ни в какое сравнение по своей полноте с кратковременным совмещением двух сознаний. Но его немного встревожило то обстоятельство, что он не сумел заметить мгновения, когда Кассия приняла решение сменить сцены насилия на картины соблазнения. Очевидно, она уже училась скрывать свои мысли в этих трудных условиях обнаженности двух умов, и это было неприятным для Алонсо открытием. Сам он таить свои мысли пока не мог.
   Кассия, между тем, в очередной раз застала его врасплох, став шестилетней девочкой, которая лежала, съежившись, на грубом матрасе, в то время, как в углу ее темницы капала с потолка вода. Ей даже удалось на миг внушить Алонсо, что именно он был стражником, пожалевшим крошечную узницу и давшим ей солдатское одеяло, чтобы она укрылась.
   Алонсо в ужасе чувствовал, как его охватывает жалость к этой миловидной рыжей девчушке и негодование на людей, исковеркавших ее жизнь. Эти чувства заставили его отвлечься от битвы всего на секунду, но именно в эту секунду шестилетняя девочка обратилась в огромную богиню мщения Эринию со сверкающими глазами и нанесла Алонсо два удара длинным тонким клинком в самое сердце.
   В промежутках между ударами Алонсо успел вообразить картину чакрамов своей торжествующей противницы, увидеть горящий многоцветным ослепительным огнем огромный бутон в ее затылочной части и выстрелить в него всей хранившейся в его существе жизненной силой.
   В следующий миг умы обоих противников накрыла черная непроницаемая мгла. Алонсо не успел увидеть, как вспыхнул и погас, осыпавшись пеплом, цветок в затылке его противницы. Кассия не успела заметить, как перестало биться сердце ее противника, и вся сокровищница опыта, знаний и чувств Алонсо обратилась в бестелесный поток.
  

***

  
   Мать вела маленького Али через долину, и говорила с ним не по-арабски, а на кастильском, называя его Алонсо. Вокруг них ветер колыхал спелые колосья. Где-то впереди чернели силуэты далеких деревенских домов.
   Алонсо знал, что это сон, много раз повторявшийся в годы его раннего отрочества, а затем прекратившийся.
   Он поднимался по крытым ковром широким ступеням огромной мраморной лестницы на второй этаж дворца, где хранились лучшие произведения литературы и всех искусств. Это тоже был знакомый, повторяющийся сон.
   Обычно в сновидениях Алонсо что-нибудь менял и никогда не стремился к тому, чтобы поскорей пробудиться, но теперь он знал, что ему не следует подпадать под цепенящее очарование изменчивых сновидческих узоров.
   Он страстно желал, чтобы сны прекратились, и это произошло.
   Теперь Алонсо находился в просторной комнате, где в шкафах и на открытых полках вдоль стен хранилось множество рукописей и печатных книг. Впереди на стене, противоположной входу, откуда вошел Алонсо, через большие окна был виден яркий пейзаж далеких, покрытых зелеными рощами холмов и ветвящейся реки. В просветах посреди холмов блестели в дымке лазоревые дали неба.
   Откуда-то из боковой двери между книжными полками в комнату вошел дед Ибрагим, облаченный во что-то вроде греческого хитона. На плече его сидел серый кот Саладин. Вместе с дедом вошли, держа его за руку, пятнадцатилетняя девушка и шестилетняя девочка. Справа от Ибрагима была одетая в мавританскую одежду черноглазая Фатима, двоюродная сестра Алонсо, умершая от голода в осажденной Гранаде поздней осенью 1491 года. Слева - в платье с буфами и широким лежащим на плечах воротником - Рената, дочь Алонсо, умершая от тифа в охваченном эпидемией Риме весной 1509 года.
   - Добро пожаловать, Али, - приветливо произнес дед Ибрагим. - Мы все тебя ждем!
   Лица старика и девочек были ярко освещены, что казалось Алонсо чрезвычайно удивительным, поскольку солнце било из-за окон, находившихся за их спинами.
   - Али, свет исходит от тебя самого, - пояснил, видя его недоумение, дед.
   Фатима и Рената, переглянувшись, заулыбались.
   - Это тоже сон? - неуверенно спросил Алонсо.
   - Конечно, - подтвердил дед Ибрагим. - Как и вся наша жизнь.
  

***

  
   Кассия пришла в себя только к вечеру, обнаружив, что полулежит в кресле и что проспала в этом неудобном положении не менее пяти часов. Настроение у нее было подавленное, полное неясных дурных предчувствий. Голова болела, и это было странно. Кассия еще в давние, незапамятные времена забыла, что такое боль, вызванная не внешним воздействием, вроде ушиба, а состоянием самого тела.
   Встав с кресла, златовласая хозяйка усадьбы вышла в соседнюю комнату, где на столе стояла глиняная бутылка с приятным густым вязким вином из деревни. Кассия по-прежнему пила вино, наполовину или даже больше разбавляя его водой, как это было принято у ее народа, а не у современных варваров. Наливая в кубок воды из серебряного ведерка, она случайно столкнула локтем бутылку. Та полетела на пол и от удара открылась, вылив значительную часть своего темно-розового содержимого на деревянный пол.
   Подобные случайности обычно не смущали Кассию, так как она тут же стирала виток яви, восстанавливая тем самым разбитые предметы и пролитые вина.
   Сделала она это и на сей раз.
   Нет, не сделала, а лишь попыталась.
   Ничего не изменилось.
   Волокна времени были какие-то ненастоящие, выдуманные, они никуда не вели, в них не было силы и жизни. Кассия несколько раз повторила попытку, но ни одна из них не привела к цели.
   Кассия почувствовала в животе тугой, холодный комок страха.
   Припомнились отдельные подробности сражения в Крипте. Кассия не знала, достигли ли цели последние нанесенные ею удары. Очень беспокоила картина ярких красочных шаров, которую в самом конце сражения увидел Алонсо. Кассия знала из его же памяти, что это сгустки силы, поддерживающей жизнь в теле. Ведала она и то, что один из них как-то связан с даром обращать время вспять, и что Алонсо нацелился именно в него.
   Попал ли он в этот шар? Случилось ли что-то с ее даром?
   Пытаясь унять растущую панику, Кассия решила, что всему виной мучительная усталость. Она легла в постель, закрыла глаза. Сон не приходил, но она заставила себя продолжать лежать и ни о чем дурном не думать, воображая бесконечный, скучный, правильный геометрический орнамент.
   Наконец Кассия провалилась в какой-то неприятный, не приносящий свежести сон.
   На следующий день она все утро не могла заставить себя попытаться изменить явь. Боялась очередной неудачи.
   Когда все же предприняла попытку, окончательно поняла, что лишилась дара.
   Подобно фурии, носилась Кассия из комнаты в комнату, разбивая изящную посуду, нанося удары кулаком по ценным предметам мебели.
   Внезапная мысль пронзила ее молнией надежды. В Риме находились два орбинавта, способные обратить вспять время и стереть это невозможное, недопустимое происшествие!
   Голова Кассии лихорадочно заработала. Она понимала, что думает о том, как броситься к заклятым врагам и умолять их о помощи. Но ради возвращения дара можно было пойти на что угодно!
   К кому же ей бежать? Если Кассия обратится к Александру и расскажет ему о случившемся, тот, конечно, обратит время вспять, чтобы вернуть к жизни своего друга Алонсо, который вряд ли уцелел после ударов, нанесенных ему в самое сердце. В результате в памяти Кассии сотрется само знание о том, что ее враг находится с ней в одном городе. Зато об этом будет прекрасно знать Александр. После чего ничего не помешает ему застать ее врасплох и разделаться с ней. В том, что актер именно так и поступит, зная, что в стертом им витке яви она сражалась с Алонсо и, скорее всего, убила его, сомнений не оставалось.
   Значит, оставалась Росарио. Ей Кассия могла и не рассказывать о своей давней вражде с Александром и тем более - о битве с Алонсо. Можно было, например, сказать, что ей приснилось, что мессер Даво умер от остановки сердца. Тогда Росарио сама вернет время назад, к тому моменту, когда Алонсо был жив, ничего не зная о том, что Кассия из рассказов его друга и любительница чтения мона Лючия - одно лицо, а сама Кассия обладала чудесным, бесценным даром, сохранение которого, как она теперь поняла, было важнее любых старых счетов.
   Кассия вскочила с места, заметалась, набросила на себя теплую накидку, бросилась во двор, и, не обращая внимания на лужи, грязь и моросящий дождь, поспешила к стойлам. Что если Александр находится сейчас у Росарио? - думала она, ворвавшись в конюшню и вызвав среди трех стоящих там лошадей оживление. Решила, что придумает по дороге, что ей говорить в этом случае. Главное - добраться поскорей до Росарио и сообщить ей о смерти мужа.
   И в ту же секунду руки Кассии упали, а надежда исчезла, не оставив в ее душе ни единого светлого пятнышка. Она поняла, что, если Росарио бы находилась сейчас дома, то она должна была уже знать, что Алонсо мертв. То обстоятельство, что этот виток яви еще продолжался, означал лишь одно: Росарио дома нет! Синеглазая испанка в неведении о случившемся, и Александр - тоже!
   Впрочем, о том, где можно отыскать Росарио, могли знать ее слуги. Лишь бы она была в Риме!
   Из под копыт летели в стороны комья грязи, скакун несся во весь опор по хлюпающим, утопающим в лужах улицам и тропкам вечернего города, но Кассии все казалось, что скачет он недостаточно быстро. Наконец она добралась до дома Алькальде. Но сколько раз ни ударяла Кассия висящим на цепи молоточком по воротам ограды, никто из дома не вышел и ворот не открыл. Кассия в бессильном отчаянии прождала с полчаса, думая о том, что где-то там, в закрытом доме лежит мертвый Алонсо.
   Затем понуро отправилась обратно на Квиринал, уже не торопя коня. По дороге Кассия сообразила, что слабая надежда у нее все же остается. Если Росарио вернется домой и обнаружит Алонсо до того, как истекут роковые двадцать четыре часа после его гибели, она конечно же сотрет злосчастную ветку яви. Ту, в которой Кассия лишилась дара.
   Оставалось лишь надеяться на это.
   Кассия ходила по усадьбе, непричесанная, заплаканная, пугая своим видом слуг. К вечеру она поняла, что возможность упущена. Ни Росарио, ни Александр, очевидно, не узнали вовремя о смерти Алонсо. Теперь уже даже орбинавты не могли спасти ни жизнь Алонсо, ни дар Кассии.
   Надежды больше не было.
   Осознав это, Кассия упала на пол и зарыдала.
   В последний раз она плакала, когда покончил жизнь самоубийством ее отец, Секст Старший. С тех пор она ни разу не проронила ни единой слезинки.
   Сейчас Кассия долго билась, ревя, подобно раненному животному, и никак не могла успокоиться. Рыдания исторгались из нее снова и снова.
   Ужасные прозрения приходили к Кассии одно за другим. Увидев служанку, она вдруг поняла, что эту девушку больше ничего от нее самой не отличает, если не считать денег, которые теряют свою ценность после смерти их обладателя. Служанка скоро - через какие-нибудь два-три десятка лет - состарится, если вообще столько проживет. И то же самое произойдет с Кассией. От ее гибкого, сильного, никогда не болеющего тела останется лишь жалкое воспоминание.
   Кассия Луцилла Младшая столетиями привыкла смотреть на остальных людей свысока из-за их подверженности старению и быстрой смерти. Теперь она была такой же.
   Конечно, погибнуть могла и Кассия - от пули, от стрелы, от роковой случайности или в результате нападения. Но она всегда считала, что ее конец непредсказуем, и это отличает ее от обычных унылых человеческих потоков с их вечной сменой поколений на этой земле.
   Теперь конец Кассии Луциллы был предсказуем. Ее ждали старость и смерть.
   В таком состоянии Лючию обнаружил вернувшийся утром следующего дня из загородного замка Риккардо. Увидев ее лицо с потемневшими глазами, спутанные клоки рыжих волос, нательную сорочку, он опешил.
   - Что случилось, Лючия?
   - Привык видеть меня всегда причесанной, умытой и красиво одетой? - огрызнулась Кассия и вдруг, не в состоянии сдержаться, закричала: - Ты на себя посмотри! Если бы не я, до сих пор задыхался бы в собственных выделениях, больше всего на свете боясь чистоты, как и все люди вашего варварского мира!
   Риккардо остолбенел от изумления.
   - Никогда не видел, чтобы я так орала? - спросила хриплым голосом Лючия и добавила, как бы уже не обращаясь к нему, но и не заботясь о том, слышит он ее или нет. - Это тебе только кажется. Видел ты меня такой десятки раз, только я сразу стирала все подобные события из твоей памяти.
   Теперь, понимала Кассия, ничего она больше не сотрет. Ей предстояло привыкать к новой жизни, в которой все поступки придется совершать набело.
   Больше никаких черновиков.
   Никаких исправлений задним числом.
   И - никаких плаваний по Крипте с ее наполняющими душу переживаниями.
   И - никакой вечной юности.
   И - скорая неизбежная старость, несущая предсказуемый конец.
  

***

  
   Перед отъездом в Венецию Росарио наведалась к своим старым слугам - Альберто и его жене Маддалене - и предложила им сопровождать ее в поездке. Те обрадовались возможности заработать.
   В пути у Росарио разламывалась голова. Она приписывала это тряске и жаре и терпела. Однако по приезде в Венецию у нее уже был столь сильный жар, что она с трудом могла произнести осмысленную фразу. Слуги отвезли ее в гостиницу, и Альберто привел лекаря. Затем встретился с музыкантами, ожидавшими встречи с моной Марией, и предупредил, что им придется подождать ее выздоровления.
   Лекарь выписал примочки и микстуры, порекомендовал кровопускание. Маддалена почти неотлучно находилась при госпоже. Та иногда открывала глаза, что-то начинала сбивчиво и невнятно объяснять, но надолго сил моны Марии не хватало, и она опять забывалась лихорадочным сном. Лицо ее пылало, дыхание вырывалось с хрипом.
   Росарио стала приходить в себя лишь через три дня после приезда в Венецию. По мере того, как к ней возвращалась ясность сознания, она все более отчетливо понимала, что исчезло ощущение невидимой нити, связывающей ее с Алонсо. Охваченная тревогой и страхом, Росарио впервые за многие годы прибегла к своему дару орбинавта, обратив время вспять. Она вернулась на двадцать три часа тридцать минут - почти на всю глубину ствола. И оказалась в самом пике болезни, после чего ей пришлось снова пролежать в горячечном бреду почти сутки.
   Придя в себя вторично, Росарио велела готовить повозку в путь. Несмотря на все возражения слуг, уверявших,что она слишком слаба для поездки, и не недоумение представителя музыкантов, который не желал принимать невнятные извинения за внезапную отмену договоренности, Росарио настояла на своем.
   В Риме подтвердились ее страхи: она приехала слишком поздно, чтобы спасти Алонсо.
  

***

  
   Больше месяца Кассия провела, запершись в своей комнате, выходя лишь ради того, чтобы наведаться в отхожее место или наскоро перекусить в кухне. Ни с кем не разговаривая. Не хотела даже читать. Могла часами сидеть, уставившись в стену, и молчать. Затем плакала - горько, тихо, не вытирая слез, самозабвенно.
   В середине мая Кассия зашла в спальню Риккардо и рассказала ему о себе все. О том, когда она родилась, в какой семье, какое получила воспитание. О своем даре, о мечте создать мировую империю, избавив человечество от голода и войн и установив на земле гармонию и мир, о вражде с "кентаврами" и Александром, о золоте, спрятанном в подвале этого дома почти полторы тысячи лет назад.
   Риккардо сразу всему поверил. Его воображения не хватило, чтобы долго удивляться тому обстоятельству, что он живет с женщиной, помнящей времена Тиберия. Гораздо более сильное впечатление произвели на него рассказы о людях, которых Кассия убивала в разное время в разных местах.
   - Тебе следует покаяться, - таким был его вывод, сделанный из ее рассказа.
   Кассия подняла бы его на смех, да только способность смеяться к ней еще не вернулась.
   - Представь себе, что я расскажу священнику на исповеди все то, что рассказала тебе, - проговорила она голосом, полным яда. - Как ты думаешь, он сочтет меня сумасшедшей или ведьмой? Не правда ли, бедный исповедник будет поставлен перед любопытным выбором?
   Риккардо закусил губу.
   Больше к этой теме он не возвращался. Зато часто уговаривал Кассию смириться с утратой дара и начать наслаждаться жизнью.
   - Жизнью?! - вскричала Кассия. - Ты хочешь сказать, крошечным ее остатком?!
   - Но живут же все остальные! - увещевал ее Риккардо. - Тебе еще повезло. Ты прожила несколько столетий, даже если не считать то время, что ты спала. У тебя есть деньги, имущество, красота. Ты образованная, знаешь языки, любишь книги. Ты красива и умна. Почему бы не получать от всего этого удовольствие?
   Настойчивость Риккардо и проходящее время постепенно оказывали свое воздействие. Боль потери казалось не такой острой. Кассия стала понемногу интересоваться окружающим миром.
   Первым делом она пожелала убедиться в гибели Алонсо. Кассия послала слугу разузнать, не называя, кто его направил, открылась ли книжная лавка мессера Алькальде. Слуга, вернувшись, доложил, что лавка и библиотека закрыты в связи с кончиной владельца. Даво Алькальде погиб во время деловой поездки то ли во Францию, то ли в Испанию. Жена его, мона Мария, в трауре.
   Примерно тогда же Кассия вспомнила про настойку, которой ее когда-то опаивали раз в месяц, чтобы она продолжала спать. Порошок, служивший основой для приготовления настойки, все еще хранился у нее.
   В конце мая Кассия, почувствовав, что ей уже изрядно надоело бездействие, приняла приглашение Аннибале Каро посмотреть коллекцию древностей, подаренную ему знакомым римским поклонником его сочинений.
   Мессер Аннибале поделился с гостьей своими сомнениями. Его приглашал на службу сын кардинала Алессандро Фарнезе, кондотьер Пьерлуиджи Фарнезе, оставивший жителям Рима весьма неприятные воспоминания. Его солдаты участвовали в 1527 году в разграблении Вечного города, войдя в него в составе имперской армии. Каро рассказал, какие слухи ходят о беспримерной жестокости этого человека.
   - В таком случае просто откажитесь, и все, - без особого интереса предложила Кассия.
   Каро признался, что в предложении стать воспитателем детей Пьерлуиджи таились свои преимущества.
   - Папе Клименту недолго осталось жить, - объяснил он. - По всем признакам, у Алессандро Фарнезе с его огромным богатством и способностью купить голоса кардиналов, на следующем конклаве будут самые высокие шансы на избрание папой. Ясно также и то, что, став понтификом, он ни перед чем не остановится, чтобы возвысить сына. Ведь узаконил же он рождение Пьерлуиджи, хоть тот и был бастардом. Уже сейчас в близких к кардиналу кругах поговаривают, что в случае своего избрания на престол святого Петра он прочит сыну пост генерал-капитана войск папского государства и герцогский титул.
   - Тогда идите к нему на службу и не думайте, нравится он вам или нет, - посоветовала Кассия.
   - Мне бы ваша решительность, мона Лючия, - покачал благородной головой писатель. - На службе у кардинала Гадди мне ведь тоже неплохо.
   Каро отвел гостью в заднюю комнату, где на столах и полках были разложены экспонаты коллекции: черепки амфор, древние горшки, обломки статуй.
   - Вот эта статуэтка вообще не пострадала от времени, - заметил Аннибале Каро. - Что с вами, мона Лючия?
   Кассия стояла, утратив дар речи, словно пораженная громом. Со стола на нее, как всегда молча, глядела ее старая знакомая - смугловатая терракотовая статуэтка, изготовленная в первом веке по заказу Кассии ее любовником, ваятелем-греком. Фигура то ли женщины, то ли мужчины, закутанная хитоном так, что на лице были видны одни лишь глаза. Время лишь стерло с нее краску, во всем остальном изваяние действительно хорошо сохранилось.
   Тайное Божество, которое, как верила Кассия, избрало ее для великой цели, одарив поразительным даром влиять на время и не стареть, вынырнуло из глубин веков и теперь взирало на свою бывшую избранницу то ли с укором, то ли с насмешкой.
   - Нет никакого тайного божества! - воскликнула Кассия, забыв о присутствии рядом с ней другого человека.
   Схватив статуэтку, она размахнулась и с силой ударила ее об угол стены. Расколовшись на несколько частей, изваяние разлетелось по комнате. Один из осколков сбил со стола небольшую вазу, и та упала на пол, потеряв кусок от удара.
   - Что вы делаете?! - закричал Каро, отскочил от безумной гостьи и принялся звать слуг.
   - Простите, мессер Аннибале, - тяжело дыша, произнесла раскрасневшаяся Кассия. - Я не хотела причинять вам ущерб, просто не владела собой. Эту статуэтку некогда украли у меня. Или, вернее сказать, меня украли у нее. Впрочем, и это не очень точно сказано.
   Кассия почувствовала, что запуталась.
   Брови писателя поползли вверх.
   - Вы сумасшедшая! - воскликнул он.
   Двое дюжих слуг по приказу Каро схватили Кассию, чтобы вытолкать из дома. Кассия, еще не утратившая своей силы, оттолкнула их от себя, и оба, ударившись о стены, повалились без чувств. "Скоро так больше не смогу", - мелькнуло в голове Кассии.
   - Я заплачу вам за нанесенный ущерб, - произнесла она и, не дожидаясь ответа, покинула дом Каро.
   В тот же день Кассия-Лючия да Парма отправила Аннибале Каро три гораздо более ценные древние вещицы из своей сокровищницы. Писатель от подношения не отказался, но больше никогда не приглашал мону Лючию.
   Впрочем, по сравнению с другими постигшими Кассию потерями, утрата дружбы известного гуманиста не слишком опечалила ее.
  

***

  
   Когда Кассия поделилась с Риккардо своим планом, он попытался отговорить ее. Она была непреклонна. Упрямо поджимала губы, слушая цирюльника, затем возражала со все возрастающей страстностью.
   - Пойми, Риккардо, это война. Мы с ним живем в одном городе, и у него есть дар, которого лишена я. Уж я-то прекрасно помню, что за преимущества над противником дает возможность вернуться в прошлое и исправить допущенную ошибку. Рано или поздно Александр случайно встретит меня. Может быть, он даже уже знает обо мне. Ведь Алонсо мог умереть не сразу после нашей битвы. Что, если перед смертью он успел рассказать обо мне своей жене или самому Александру?
   Риккардо пожимал плечами, не находя слов. Ему очень не хотелось участвовать в том, что затеяла его "рыжая причуда".
   - Ты полагаешь, - продолжала Кассия, - что он пощадит меня, если я не нанесу удара первой? Или ты хочешь, чтобы я весь свой жалкий остаток жизни провела в страхе и бегах?
   Риккардо уже понял, что отговорить Лючию не удастся.
   - Может быть, тебе лучше сделать это без меня, - неуверенно произнес он, отводя глаза.
   Кассия вскочила с места, подошла к нему вплотную и проговорила, глядя ему прямо в лицо, обдавая жарким дыханием:
   - Александр относится ко мне с той же непримиримостью, с какой к тебе относился Бруно Маскерони. Мне угрожает смертельная опасность, Риккардо! Ты не придешь мне на выручку?!
   Дюжий цирюльник залился краской. Впервые за все эти годы Кассия напомнила, что спасла ему жизнь во время разорения Рима. Теперь она со всей ясностью требовала расплаты.
   - Хорошо, - пробасил Риккардо. - Ты права, за мной должок. Я помогу тебе. Но что мне делать, если он придет сюда не один?
   Кассия отошла и села в кресло.
   - Боишься не справиться с девушкой? - язвительно поинтересовалась она.
   - Я совсем не о том толкую. Мы ведь не знаем, как действует настойка на обычных людей. Девушка может умереть. Но она-то ни в чем не виновата!
   Кассия тяжело вздохнула. Необходимость объяснять каждую очевидную мелочь ее утомляла.
   - Ты ведь воевал, - проговорила она, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно. - Тебе не приходилось стрелять в людей? Ты считаешь, что от твоих пуль погибали только злодеи? Всякий, кто дружит с твоим врагом, тоже может оказаться в роли твоего врага.
   - Все же надеюсь, этот человек придет один, - мрачно откликнулся на это Риккардо.
   Ему повезло. Маэстро Сандрино, приглашенный посетить усадьбу, чтобы выбрать подходящее помещение для кукольного спектакля по случаю предстоящего празднования дня рождения моны Лючии, явился в назначенный срок один.
   Риккардо, представившийся управляющим хозяйки усадьбы, провел его по нескольким залам, пока комедиант не выбрал одну из них.
   - Вы, пожалуйста, учтите все, маэстро. - говорил Риккардо, - и место, где будут стоять ширмы с декорациями, и закуток для вас с вашей помощницей, и угол, в котором разместятся музыканты.
   - Музыканты? - маэстро вскинул бровь и тряхнул головой, отбрасывая со лба прядь. - У нас нет музыкантов.
   - Мы сами их пригласим, - заверил его Риккардо. - И все оплатим. С музыкой весь спектакль будет дороже, и вы тоже сможете больше заработать.
   Цирюльник вдруг почувствовал к собеседнику острую неприязнь. Лючия рассказывала ему, что Александр часто отбрасывает так волосы со лба, по-видимому, не замечая этого своего жеста. До Риккардо наконец дошло, что этот мужчина когда-то ласкал и любил его Лючию, а затем самым коварным образом заманил ее в ловушку.
   Цирюльнику стало казаться, что он делает нечто вполне оправданное. На войне ведь все средства хороши.
   - Маэстро, - попросил он, кладя на стол листок и перья, - извольте написать здесь все подробно, где что должно находиться.
   Это был не пергамент, а лист дорогой бумаги хорошего качества. Очередное подтверждение достатка. Сандрино должен был понять, что ему действительно щедро заплатят за его услуги.
   Сев за стол, он обмакнул перо в чернильницу и набросал на бумаге расположение стен и мебели, указал места для ширм, для актеров и музыкантов, и сопроводил все это надписями.
   Пока актер писал, Риккардо вышел из залы, затем вернулся, поставив на стол поднос, на котором стояли два кубка с рубиновой жидкостью. Кубки были снабжены похожими рельефами, только один изображал пастуха, другой - пастушку.
   - Настойка из трав собственного изготовления, - пояснил Риккардо, беря кубок с пастушкой и с жадностью отпивая из него.
   Маэстро взял второй кубок и пригубил. Вкус настойки был приятный, сладковато-терпкий. Александр вдруг понял, как сильно хотел пить. Он осушил кубок наполовину, когда его сознание затуманилось, а ноги и руки отяжелели и вдруг перестали повиноваться. Это произошло так быстро, что, если бы его не поддержал управляющий усадьбы и не опустил на диван, Александр упал бы на пол.
   - Долгого и крепкого сна, мой орбинавт! - произнес на латыни рядом с ним знакомый женский голос.
  

***

  
   Кассия неторопливо изучала почерк Александра по написанным словам на листке бумаги. Долго выводила их очертания. В словах "музыканты", "ширма" и так далее, оказались представлены не все буквы алфавита, но Кассия, изучив те, что были, поняла, как должны выглядеть остальные.
   Она делала это, испытывая некоторое удивление. Никогда не думала, что будет для подобной цели применять свою способность к имитации почерков.
   Лишь составив весь алфавит александровых букв, принялась Кассия за написание послания, адресованного актрисе. Она трудилась долго, медленно и тщательно выводя каждую букву и стремясь к идеальному сходству.
   "Дорогая Коломба, - говорилось в письме. - Я встретил свою старинную любовь. Она оказалась сильнее меня. Прости, если можешь, и никогда не ищи меня. Спасибо за все. Да сопутствует тебе добрая удача. Сандрино".
  
  

- ЭПИЛОГ -

1547 г.

   Всякая жизнь, хорошо прожитая, есть долгая жизнь.
  
   Леонардо да Винчи
  
   Когда ты такой неподвижный, словно мраморный, в неверном свете мерцающей лампады, ты кажешься исполненным загадочной мудрости. Таким же представляется изваянный искусной рукой полубог, оставаясь в то же время куском камня, лишенным даже крупицы рассудка.
   Знаю, что не слышишь меня. Оттого и могу говорить тебе все, что пожелаю. Впрочем, вряд ли ты поймешь хоть что-нибудь, если повторю все то же самое через три дня, в ночь полнолуния, когда ты на несколько мгновений очнешься от своего оцепенения. Молча взглянешь на меня бессмысленным взглядом красивого животного. Затем окажется, что дар речи у тебя все же есть, ведь ты попросишь пить. Выпив, опять заснешь, как делаешь все эти тринадцать лет.
   Первые месяцы ты еще узнавал меня. Помнил вкус тысячелетий на губах, которого я уже никогда не узнаю, если не считать тех лет, что я провела во сне...
   Потом ты постепенно все забыл.
   Хорошо помню наш разговор в первое твое пробуждение. Ты был тогда прикован цепью к изголовью ложа, - на случай, если станешь бушевать. Я ведь помню, что такое сила орбинавта. Нескольких Риккардо не хватило бы для того, чтобы с тобой справиться.
   Но ты и не думал буянить. Открыл глаза, осмотрел пространство своего нового обиталища и, взглянув прямо мне в лицо, произнес:
   - Ты все же нашла меня. Я знал, что это когда-нибудь произойдет, с тех самых пор, как потерял из виду людей, приставленных ухаживать за тобой.
   - Ты называешь это ухаживанием?! Что ж, теперь ухаживать будут за тобой, так что насладишься этим уходом в полной мере, - я была мрачна и издергана. Что-то подсказывало, что в моей жизни начался период, в котором твое пленение окажется единственным отрадным событием. И я все еще не привыкла, что надо следить за каждым своим словом и действием, поскольку ничего нельзя будет переделать.
   Впрочем, я до сих пор к этому не привыкла. Помнить - помню, а смириться не могу.
   Несмотря на свой многовековой опыт изменения яви, я не была уверена, что ты не придумаешь какой-нибудь неожиданный трюк, который я не предусмотрела, и поэтому на всякий случай предупредила:
   - Помнишь, мы никогда не прибегаем к своему дару в присутствии друг друга? Если ты попытаешься это сделать, я тут же почувствую покалывания в затылке. И еще учти, что вследствие тысячелетнего сна у меня развились новые способности. То, что в твоем дурацком учении называется "глубиной ствола", увеличилось у меня до нескольких недель. Поэтому не пытайся вступать со мной в единоборство. Я могу вернуться в такое прошлое, в котором ты не подозреваешь о моем присутствии, и разделаться там с тобой и с твоими друзьями.
   От осознания того, что все это ложь, что никаких покалываний в затылке, если не считать обычной головной боли, я никогда уже не почувствую, у меня все внутри пылало и ныло. Но ты ничего не заподозрил. Жизнерадостному актеру-орбинавту и в голову не могло придти, что дар можно утратить.
   Ты начал спрашивать меня, как я узнала о тебе, и как давно меня вывели из спячки, назвав ее очень поэтично "сном Эндимиона". Кстати, на роль легендарного красавца ты все же подходишь больше, чем я.
   Вместо того, чтобы отвечать на эти вопросы, я заговорила об ином.
   - Вспомни, с чего началась наша вражда. Она вспыхнула из-за того безграничного доверия, которое я к тебе поначалу испытывала. И теперь, оглядываясь на прошедшие двенадцать с половиной столетий, скажи мне: кто из нас был тогда прав?
   Ты, не задумываясь, ответил:
   - Прав был я, поскольку спасал невинных людей. Это были мои друзья, и ты собиралась их уничтожить.
   - И что же? Спас?! Они до сих пор живы? - Я вложила в этот вопрос столько яда, сколько не хватило бы целому выводку гадюк. - От чего ты избавил мир? Если бы ты принял тогда мое предложение, мы с тобой правили бы народами уже целое тысячелетие.
   Ты молчал, покусывая губы.
   - Мир не был бы разодран на бесчисленные воюющие друг с другом княжества, - продолжала я. - Все эти ничтожные тираны, правящие герцогствами, королевствами и республиками, - неужели они делают это лучше, чем делала бы я? Ответь на этот вопрос со всей честностью, если можешь!
   Ты ничего не сказал. Изредка поглядывал на меня и снова прикрывал веки.
   - Я изучала историю мира, который пришел на смену Риму. А ты в этом мире жил. Так скажи мне, поборник сострадания, много в нем было жалости и милосердия, о которых ты столько толковал? Бесконечные войны, преследования других вер, изощренные казни, пытки, костры, уничтожение целых народов. Забвение всех наук. Лишь около ста или чуть больше лет назад наследники Рима стали возрождать искусства и знания.
   Должна сказать, что я до сих пор думаю точно так же.
   - Если бы правила я, давно уже не было бы никаких войн. А творческие силы уходили бы не на взаимное истребление, а на изыскание методов борьбы с болезнями. Моровая язва, французская болезнь, болотные лихорадки, тиф - все это осталось бы в далеком прошлом! Но нет, меня надо было усыпить, чтобы дать миру идти своим путем.
   Я перевела дух, ожидая, что ты все же ответишь. Ты открыл глаза, провел языком по губам и попросил дать тебе выпить. Тебя так мучила жажда, что ничего, кроме этого, уже не интересовало...
   Должна признаться, несмотря на гнев, я получала некоторое удовольствие от того разговора. Приятно было видеть тебя в моей власти, наблюдать, как ты страдаешь, как полностью зависишь от меня.
   И, конечно, твоя латынь, мой Тит Семпроний Александр! Пусть и забавная, как у императора Адриана, с типичным произношением жителя испанских провинций, - но это язык моего прежнего мира! Сейчас такую настоящую латынь не услышишь нигде - ни в церкви, ни даже в обществе прославленных гуманистов, ценителей чистоты классического наследия...
   Если бы сегодня к тебе вернулась память, ты бы не сразу меня узнал. Такой ты меня никогда не видел. Зато мой отец, Секст Старший, нисколько бы не удивился. Он вполне мог предполагать, что к тридцати трем годам я буду мягкотелой, унылой, постоянно страдающей от различных недомоганий.
   Я назвала число "тридцать три", так как начала стареть тринадцать лет назад, когда обладала телом двадцатилетней девушки.
   Отец всегда меня жалел. Говорил матери: "Девочка часто хворает, телосложение у нее слабое, да и склонности к гимнастике у нее никакой нет. Может быть, не будем заставлять ее заниматься в палестре вместе с другими девочками? Пусть сидит в перистиле с навощенной доской и выводит на ней свои замысловатые геометрические фигуры". Но Луцилла была непреклонна: "Если потакать ей, станет еще более хилой и хворой". Я считала ее жестокой и не любила, но теперь понимаю, что она была права. Она ведь боялась, что я буду такой же, как она.
   Лишившись дара, я снова стала болеть. Чуть сквозняк - простуда. Располнела. У губ и глаз обозначились непрошеные складки. Исчезла переполнявшая меня беспричинная радость, присутствовавшая даже в те минуты, когда я бывала огорчена. Счастье безупречного тела от того, что оно есть. Руки, ноги - все теперь дряблое, бессильное. Даже трудно поверить, что когда-то с легкостью могла скрутить Риккардо. Прежде мы с ним вместе упражнялись в нашей домашней палестре. Теперь он либо проводит там время в одиночестве, либо приводит своих друзей, и они с громкими криками и хохотом играют там в мяч.
   Мне до подобных забав нет никакого дела. Я могла любить их лишь тогда, когда мне не было равных, когда никто не мог противостоять мне ни в беге, ни в борьбе, ни в каком ином состязании.
   Раньше я рассуждала так. Бабочка существует всего лишь один день. Это так мало, что едва ли может быть названо жизнью. Поэтому мне было неважно, оставлять ее в покое или прихлопнуть. Несколько десятилетий, составляющих продолжительность жизни обычного человека, были для меня словно один день. Но теперь это все, что мне отпущено. Я стала такой же бабочкой-однодневкой, как и все остальные.
   Поэтому, Александр, мне жаль, что я убила твоего брата, отняв у него те несколько быстрых десятилетий, которые он еще мог прожить. Хорошо, что ты меня не слышишь. Иначе не поверил бы. Решил бы, что я пытаюсь тебя задобрить.
   Мне сейчас некого задабривать, ведь никто меня не слышит. Я говорю правду. Или думаю, что говорю правду.
   Я не очень часто заглядываю в зеркало, поскольку мое собственное отражение не особенно радует глаз, а на все остальное можно смотреть и без зеркала. Но когда прохожу мимо трюмо, взгляд все же невольно косится в сторону отражения. Несколько дней назад я вдруг поняла, кого напоминает мне это рыжеволосое существо с мешками под глазами. Я даже остановилась и вежливо поприветствовала:
   - Ну что ж, здравствуй, матушка! Привет тебе, Луцилла! Вот мы, наконец, и встретились после стольких лет разлуки...
   Не знаю, как может Риккардо видеть эту немолодую женщину, постоянно жалующуюся то на бессонницу, то на боль в животе, то еще на что-нибудь, все время снедаемую страхом смерти, и не сравнивать ее с прежней Лючией. Как он может испытывать влечение ко мне сегодняшней? Может быть, он просто сумасшедший?
   Не знаю, что бы я делала без его неизменной заботы и преданности. Он по-прежнему возится со мной как с ребенком. Утешает, когда я впадаю в уныние. Ставит свои бесполезные банки и пускает кровь, когда я болею. Не верю я в эти их методы лечения, но от его заботливости мне действительно становится легче.
   Недавно он меня очень удивил. Привез в наш загородный замок, где я не была уже более полугода. Когда мы вышли из кареты, в ноздри ударил такой резкий запах, что чуть не свалил меня с ног. Я недовольно спросила, что это такое. И Риккардо, со сдерживаемым ликованием взрослого дуралея, предвосхищающего радость, которую дитя должно испытать от его подарка, заявил с хитрым видом:
   - То, о чем ты мечтала.
   Я несколько раз когда-то рассказывала ему, как мне не хватает в этом их мире любимого рыбного соуса. Ты, конечно, помнишь гарум. Возможно, ты и не был таким его любителем, как я. Когда-то философ Кассий Лонгин в Пальмире посоветовал мне научиться самостоятельно его готовить. Похоже, это был единственный дельный совет, полученный кем-либо от знаменитого неоплатоника. Ведь в сегодняшнем мире гарума никто не знает.
   Представь себе, мой цирюльник отправился к какому-то знатоку и коллекционеру древних книг, и тот за щедрое вознаграждение не только отыскал отрывок из книги рецептов Марка Габия Апиция, где описывалось приготовление гарума, но и составил для Риккардо письменный перевод отрывка. Риккардо организовал возле замка настоящую ферму с ямами, где привезенные с побережья рыбьи потроха гнили, как полагается, в течение нескольких месяцев.
   Вот, какой подвиг совершил цирюльник Понти ради своей "рыжей причуды". Я была очень тронута этим поступком, и на мгновение мне показалось, что в мессера Риккардо вселился дух покойного Секста Кассия Пармензиса.
   Правда, оказалось, что воспоминания обманывали меня. За многие годы я отвыкла от этого резкого соленого вкуса. Вкушать гарум я, увы, не смогла.
   Однажды, пытаясь выяснить причину такой привязанности Риккардо, я намекнула ему, что он, возможно, любит меня за мое богатство. Он даже не обиделся. Очевидно, ожидал, что я ему преподнесу что-нибудь в таком духе. Сказал, что, постоянно откладывая небольшую часть своего заработка цирюльника, успел скопить достаточную сумму, чтобы купить более простое жилье в Риме, а также заплатить мне стоимость охотничьего домика, расположенного на прилегающей к замку территории. Выезжая за город, Риккардо только в этом домике всегда и останавливается. В большом пустом замке он чувствует себя неуютно. В общем, он не дворянин, и замок ему ни к чему.
   - Продай или, еще лучше, раздай все, что у тебя есть, - предложил мне Риккардо. - Совершишь богоугодный поступок. Нам двоим так много не нужно. Прокормить нас я, с Божьей помощью, смогу. Заодно и узнаешь, искренни ли мои чувства.
   Впрочем, вряд ли тебе все это интересно слышать. Точнее, не слышать.
   Поговорим лучше о наших с тобой общих делах, спящий комедиант.
   В первый год твоего сна, мрачно торжествуя победу, я продолжала тебя ненавидеть. Из-за тебя и твоих друзей-"кентавров" я была выдернута из своего времени, потеряла двенадцать столетий, упустила в четвертом-пятом веках благоприятный момент для претворения в жизнь своих планов. А теперь, по причине все той же древней вражды между нами, лишилась дара.
   Я ненавидела тебя и Росарио за то, что вы обладаете тем, чего больше нет у меня. Ненавидела твою подружку, ведь у нее, в отличие от меня, была надежда когда-нибудь овладеть даром. В те дни мне не было жаль Алонсо. Он отнял у меня дар, я же отняла у него жизнь. После твоего пленения я хотела разделаться и с двумя женщинами - его женой и твой подругой. Думаю, мне удалось бы сделать это, если бы не их бесследное исчезновение из Рима.
   Сейчас я уже рада, что не успела до них добраться. И не оттого, что противоборство с орбинавтом Росарио было бы крайне опасно для меня. Просто с годами я стала меняться. Я ведь теперь уже не верю, что некое божество выделило меня из числа смертных, чтобы я правила миром. Если бы это действительно было так, оно не допустило бы ни того, что сделали со мной ты с "кентаврами", ни того, что совершил Алонсо во время битвы в Крипте.
   Я стала допускать, что дар орбинавта может развить каждый. Мне даже очень хочется в это верить, ведь я и сама попадаю в эту категорию. Я теперь - "каждый", а не удивительная, единственная в своем роде Кассия Младшая.
   Если бы я могла вернуть дар, я смирилась бы с тем, что им обладают и другие.
   От самой мысли о возможности возвращения дара, меня начинает бить дрожь куда более сильная, чем трепет сладострастия!
   Что мне делать с тобой, Александр? Я не смогу очень уж долго присматривать за тобой, приходить сюда в полнолуние, давать тебе "напиток Эндимиона". Увы, я теперь смертная, и век мой короток.
   Поручить заботу о тебе другим людям, чтобы они поколение за поколением следили за тем, чтобы ты не проснулся? Когда-то так поступили со мной.
   Умертвить?
   Отпустить?
   На последнем настаивает Риккардо. Делает вид, что руководим человеколюбием, но мне кажется, тут примешивается и доля ревности.
   Можно вообще не думать о твоей судьбе. Пусть Риккардо делает, что хочет, после моей смерти.
   Есть еще одна возможность. Когда я впервые о ней подумала, испугалась не на шутку и постаралась выкинуть эту мысль из головы. Но она продолжала возвращаться, и за несколько лет я к ней привыкла.
   Может быть, мне следует тебя разбудить, но не для того, чтобы просто отпустить, как советует Риккардо (а потом в страхе ждать твоей мести), а для того, чтобы помириться с тобой... Убедить тебя, что я изменилась, что приняла твои доводы о важности сострадания. И - как только подумаю об этом, у меня словно отнимается дыхание! - попросить рассказать мне учение Воина-Ибера. Поведать о методах, с помощью которых обычный человек может развить в себе дар.
   Понимаю, ты можешь мне не поверить, решить, что это очередная уловка. Сумею я тебя убедить или нет, неизвестно. Риск велик. Ведь когда к тебе вернется память, ты вспомнишь о своем брате. Я попытаюсь объяснить тебе, что очень сожалею о его убийстве. Ты вспомнишь о своем друге Алонсо. Правда, ты не знаешь о моей причастности к его гибели. Я ничего тебе об этом и не скажу, но ведь ты захочешь понять, как я узнала о твоем пребывании в Риме. Я объясню, что случайно увидела тебя где-то на улице и выследила до гостиницы. В это легче поверить, чем в мою встречу и битву с Алонсо в Крипте.
   Поверишь ли ты мне? Это зависит от того, будешь ли ты вообще меня слушать. Я ведь не могу находиться при тебе днем и ночью, чтобы не упустить то мгновение, когда ты вспомнишь свое имя и свою жизнь. Что если это произойдет в мое отсутствие, и ты сразу решишь на меня напасть?
   Нет, я не думаю, что ты даже не дашь мне возможности высказаться в свое оправдание. Чего тогда будут стоить все твои разговоры о сострадании?
   Я много лет считала тебя лицемером. Не могла простить того коварства, с которым ты использовал знание о моем детстве, чтобы перехитрить меня. Но теперь я рассуждаю иначе.
   Когда-то из-за императора Калигулы покончил самоубийством близкий мне человек. И я не успокоилась до тех пор, пока Калигула не был уничтожен. Точно так же мог поступить и ты с виновником гибели близкого тебе человека, то есть со мной. Но ты ограничился моим усыплением и не лишил меня жизни. Я ведь помню твои рассказы о "кентаврах". Один из них был бывшим легионным трибуном, другой - бывшим центурионом. Я даже не сомневаюсь в том, что они требовали моей смерти. Уж они-то знали законы войны. И если я до сих пор жива, то это была, надо полагать, твоя заслуга.
   Не знаю, почему раньше мне не приходила в голову эта мысль. Вероятно, из-за одержимости ненавистью к тебе. Но теперь мне ясно: ты меня тогда пожалел. И тем самым доказал, что сострадание для тебя не просто слово.
   Поэтому у меня есть надежда на то, что ты меня выслушаешь.
   Так разбудить тебя или нет? Откроешь ли ты мне секреты учения о том, как стать орбинавтом? Неужели у меня появится надежда?
   Знаю - большинство тех, что практиковали эти упражнения, так ничего и не добились. Но ведь Алонсо нашел более короткий способ!
   В тот миг совмещения моего с ним сознания я видела все это знание - и упражнения Воина-Ибера и быстрый способ, открытый Алонсо. Но, увы, меня тогда это нисколько не интересовало! Я ведь была орбинавтом, если использовать это ваше словечко. Меня волновало лишь одно: я вдруг узнала, что мой враг находится здесь, в Риме, и не подозревает о моем существовании!
   А теперь я мучительно пытаюсь вспомнить эти знания, хранившиеся в уме Алонсо, и у меня ничего не получается! Я подобна человеку, чьи глаза видели рощу, мимо которой он проходил, но который не обратил на нее ни малейшего внимания, а теперь пытается вспомнить подробности расположения деревьев и их листву.
   Какой бы крошечной ни оказалась для меня возможность вернуть дар, она даст моему жалкому существованию смысл. Именно сам дар, а не борьба с хранителями учения или орбинавтами, будет моей целью.
   Сейчас, будучи статуей, ты не подвергаешь сомнению мою искренность. Но поверишь ли ты мне, если я верну тебя к жизни и выскажу все это?
   Верю ли я во все это сама?
  

***

  
   Кроны деревьев так зелены, что зелеными кажутся даже тени на лицах прохожих.
   Конюх Умберто хлопочет возле гнедой гривастой кобылы. Старая Асунта осталась в повозке. Говоря что-то мужу, она поправляет свой цветной кружевной чепец. Когда-то они много лет присматривали за нашим флорентийским домом. Теперь присматривают за мной. Ведь для них Росарио де Фуэнтес, племянница прежней хозяйки Марии Альмавива, еще совсем молодая и неопытная девушка. Они сопровождают меня в детский приют на площади Сантиссима Аннунциата, где я обучаю девочек пению, и спустя несколько часов приезжают за мной, чтобы отвезти домой. Мне их опека не докучает, поэтому я не возражаю. Сейчас они ждут, пока я насмотрюсь на открывающийся отсюда вид, после чего вернусь в повозку, и мы продолжим путь домой.
   Думаю, в том, что я вернула себе прежнее имя, нет никакой опасности. Вряд ли кто-либо из тех, кто слышал о Росарио де Фуэнтес, родившейся девяноста семь лет назад, станет искать ее в двадцатилетней флорентийской музыкантше, пусть и испанского происхождения. Да и многие ли в эти дни знают о существовании древней саламанкской дворянки?
   Сегодня я возвращаюсь из дворца Медичи, где была в гостях у самой герцогини, жены Козимо Медичи, которую здесь называют Элеонорой Толедской. Флорентийцы сначала недоброжелательно относились к иностранке, но своим мягким характером и щедрой помощью, которую она оказывает местным художником и писателям, испанка сумела расположить их к себе.
   Приятно было поговорить по-кастильски. Герцогиня, которой рассказал обо мне мессер Бенедетто Варки, послушала мою музыку и осталась довольна. Расспрашивала, где я жила в Испании, из какой происхожу семьи. Я сказала, что родом из Леона, но уклонилась от обсуждения подробностей, а мона Элеонора оказалась достаточно деликатной, чтобы не проявлять настойчивости.
   Когда мы разговаривали вчера с герцогиней, я обратила внимание на множество пушистых облаков на небе. А сейчас оно такое чистое и синее, что даже в бесстрастной глади Арно преобладает лазурь. Лишь под мостами река обретает более зеленоватый оттенок. Кажется, что здесь ты лучше слышишь меня, чем в других местах. Ведь на этом пригорке, откуда открывается вид на реку и отчетливо видны два моста, мы с тобой часто останавливались, любуясь пейзажем. Если бы не прохожие, я, быть может, заговорила бы вслух.
   Не знаю, почему вид мостов, соединяющих в единое целое две стороны реки, всегда обладал для меня магической притягательностью. В первой своей юности я так же подолгу, не уставая, смотрела на воды Тормеса в Саламанке, там, где площадь Пуэнте соединяет с другим берегом могучий римский мост.
   На мосту через Арно теснятся лавки, нагромоздившись в два-три этажа. На берегах такими же тесными рядами стоят дома. Справа вдали парит огромный красный купол. Ты однажды сказал, что, если бы в Венеции, с ее скудной растительностью, в архитектуре было так же много оттенков рыжего, красноватого и желтого, как здесь, она казалась бы утомительной. Но на берегах Арно, за домами, а то и между ними, царят густые зеленые купы деревьев, отчего все вместе - дома, листва, река, мосты, небо - создает неповторимое единство.
   Флоренция. Живя в Кастилии, я мечтала о ней. Сегодня я здесь живу. К сожалению, без тебя.
   Ты любил говорить, что все живое обладает непостижимым глубочайшим единством. Возможно, мысленно разговаривая с тобой, я обращаюсь именно к этому единству. Ведь оно неистребимо и не может исчезнуть. Что, если в нем сохранилось в какой-то форме то сочетание качеств, которое означает для меня слово "Алонсо"?
   Как трудно было привыкнуть к необходимости существовать без твоей улыбки, без твоего внимания, без твоих лучистых глаз, без твоих всегда вовремя сказанных слов, без твоего присутствия в моей жизни. Но пришлось...
   Я очень долго не могла смириться с неожиданностью твоей кончины. Столько лет готовила себя к ней, зная, что ты уйдешь раньше, чем я. Ведь годы напролет я с отчаянием бессилия наблюдала, как ты стареешь на моих глазах. Но я оказалась не готовой к тому, что ты расстанешься с жизнью спустя месяц после овладения вожделенным даром орбинавта, что это произойдет почти сразу после обретения тобою идеального нестареющего тела.
   Ты наслаждался полным расцветом молодости и сил не более недели. Какой же короткой была твоя вечная юность, как быстро погасла твоя волшебная лампа, мой чудесный Аладдин!
   К этому я никак не могу привыкнуть.
   Недавно начала писать повесть о тебе. Назвала ее "Странствующие в мирах". Впервые эта идея возникла у меня еще в Генуе, когда я целых два года ждала тебя. Помню, как приходила каждый день к собору Сан-Лоренцо, надеясь увидеть тебя там, затем спускалась к морю и думала о заснеженных вершинах гор возле Гранады, о дворцах и крепостях Альгамбры на холмах над городскими кварталами. Я пыталась вообразить все то, что видел ты, когда узнал семейную тайну и принял решение научиться воспринимать все окружающее тебя как сон.
   Повесть будет данью памяти тебе. Я решила описать историю твоих поисков, твоего превращения в мастера сновидений, твою - нет, нашу - любовь. Но только до того дня, как мы бежали из Кастилии. Итальянский период нашей жизни я описывать не буду, иначе пришлось бы рассказывать о безвременной смерти Ренаты и о твоем неожиданном и невозможном конце, случившемся именно тогда, когда мы были так счастливы раскинувшейся перед нами перспективой столетий вечной юности.
   Может быть, когда-нибудь придет черед второй повести, но не сейчас.
   У меня, конечно, нет намерения опубликовать эту повесть. Люди еще не готовы к знанию о таком всемогуществе, о такой власти над временем. Когда повесть будет завершена, я спрячу ее где-нибудь. Уже заказала для этого шкатулку. На ее крышке будет изображена распластавшая лапы черепаха, как на полученном в подарок от деда перстне, который ты всегда носил.
   Я до сих пор размышляю о том, что могло быть причиной твоей смерти. И постоянно прихожу к одному и тому же предположению. Тебе не следовало ускорять свое превращение в орбинавта. Надо было пройти весь путь до конца, постепенно раскрывая свои способности, даже если бы это потребовало семидесяти лет ежедневных упражнений. Видимо, что-то в человеческой природе противится той стремительности, с которой ты преодолел за одно мгновение это огромное расстояние.
   Я так и сказала Коломбе, предупреждая ее об опасностях твоего опыта, который она страстно стремится повторить. Она ответила, что знает лишь два пути, ведущих человека к дару орбинавта. Она назвала их "путь Сандрино" и "путь Алонсо". Первый предполагает упражнения и медитации и требует многих десятилетий упорного труда. Второй означает мгновенное раскрытие дара из пространства третьей памяти. Сам по себе он скор, но сколько лет может потребоваться для того, чтобы научиться погружаться в третью память, неизвестно. Не у всех же такие способности, как у тебя, мастер!
   Коломбина утверждает, что "путь Сандрино" считает для себя неподходящим, длинным и скучным, да и имя это ей неприятно вспоминать после того, как тринадцать лет назад, через несколько месяцев после твоей смерти, Сандрино неожиданно исчез, прислав ей письмо о том, что встретил "старинную любовь". К тому же опыты со сновидениями Коломбине, похоже, удаются неплохо. Она уже два года уверенно входит в пространство второй памяти, где хранятся ее забытые личные воспоминания.
   Когда я напомнила ей, чем кончилось для тебя быстрое открытие дара, Коломбина ответила:
   - Тебе с твоим врожденным даром легко рассуждать. Ты не знаешь, что такое необходимость многолетнего упорного труда при постоянно тающей надежде. Нет, Росарио, не пытайся меня переубедить. Я повторю опыт Алонсо, с каким бы риском он ни был сопряжен, а там - будь что будет! Подумай, что ты предлагаешь мне в обмен на вечную юность. Безопасную, но короткую жизнь! Слышала ли ты о ком-нибудь, у кого хватило терпения и стойкости для того, чтобы развивать дар в течение семидесяти лет? В моем распоряжении этих лет может и не оказаться. Случись очередная эпидемия чумы, и конец всем надеждам!
   Я думала, она закончила, но это была лишь короткая передышка, после которой Коломба вдруг задумчиво проговорила со странным блеском в красиво очерченных черных глазах:
   - Мы ведь с тобой не знаем наверняка, что Алонсо умер из-за быстрого превращения в орбинавта. Может быть, на самом деле на него кто-то напал.
   Что, если она права? Она и в прежние годы высказывала эту мысль. Даже не знаю, что и думать. На тебе не было никаких следов борьбы, когда на следующий день пришла Коломба и обнаружила тебя. Могло ли это быть отравлением? Но кто же мог желать тебе зла? Я никогда не слышала, чтобы у тебя были враги, если не считать моего соседа Каспара де Сохо, из-за доноса которого нам пришлось когда-то покинуть родину. Но, как ты выяснил еще во время поездки в Испанию в 1517 году, он уже давно скончался.
   Какие-то его наследники? Его дочь? Не знаю... Он ведь понятия не имел, куда мы с тобой бежали.
   Если бы я знала точно, что ты пал жертвой врага... Я часто думала о том, что, найди я этого врага, растерзала бы его собственными руками!
   Знаю, ты не одобряешь такого хода мыслей. Я и сама, как ты знаешь, всегда была против насилия. Но когда подумаю о том, что кто-то мог лишить тебя жизни, ничего не могу с собой поделать!
   Коломба сейчас гостит у меня. Приехала на неделю из Мантуи. После исчезновения Сандрино она вернулась туда, к родителям. В письме он просил не искать его. Она и не стала. Стиснула зубы, чтобы не показывать, какую рану ей нанесли. Гордая девочка.
   Несколько лет назад она вышла замуж за мантуанского нотариуса. Иногда навещает меня.
   Когда мы с Коломбиной познакомились, мне было лет тридцать пять. На самом деле, конечно, это вовсе не так, но ты понимаешь, что я имею в виду. А ей было девятнадцать. С тех пор мы словно поменялись возрастами. В этом году ей исполняется тридцать пять, а мне сейчас, можно сказать, около двадцати.
   Ты когда-то потребовал от меня:
   - Обещай мне, что возобновишь свои опыты орбинавта, когда меня не станет, и вернешь себе юность!
   Я выполнила свое обещание, Алонсо. Пришлось, конечно, уехать из Рима. Впрочем, я и не хотела там оставаться после твоей смерти. Все книги перевезла во Флоренцию. Может быть, когда-нибудь открою книжную торговлю, точнее говоря - найму кого-нибудь, кто вел бы ее для меня. Пока не решила. Время у меня есть, спешить некуда.
   Ты легко можешь вообразить себе, какой стала Коломбина. Немного располнела. В ней всегда присутствовала эта намечающаяся пухловатость щек и рук, даже когда она была стройной танцовщицей. Известный итальянский тип быстро стареющей черноволосой красотки. Впрочем, характер ее с годами нисколько не ухудшился. Она все такая же приветливая и смешливая, несмотря на то, что произошло тогда в Риме.
   Я, кстати, до сих пор не в состоянии поверить, что Сандрино просто бросил ее из-за того, что кого-то встретил. Прекрасно помню, как он к ней относился. Да и человек он был какой-то неподходящий для такого поведения. Я уверена, что у него были очень веские причины так поступить, и не менее веские основания для того, чтобы не открывать их Коломбе. Мне кажется, он ее от чего-то оберегал.
   Впрочем, какой смысл теряться в догадках?
   Я часто размышляю о том, что ты не одобрил бы моего нынешнего затворничества, ибо оно вызвано привязанностью к памяти о тебе. Я ведь ни с кем не пытаюсь сойтись, не отвечаю на многочисленные знаки внимания. Постоянно думаю о тебе. Знаю, ты сказал бы: "Для того, чтобы не терять памятования сновидческой природы мира, следует избегать сильной привязанности к кому бы то ни было. Иначе вселенная начнет казаться застывшим миром жестких объектов, между тем, как это мир постоянно текучих, сменяющих друг друга событий".
   Видишь, я неплохо выучила твои уроки.
   Я с тобой и не спорю, Аладдин. Просто у меня, с моей вечной юностью, впереди, как кажется, очень много свободного времени. Я вполне могу позволить себе еще несколько лет привязанности к тебе. Когда-нибудь пройдет и она, как проходит все.
   Перед отъездом из Рима я написала письмо твоей матери, где сообщала о случившемся и выражала соболезнования. Она ответила коротким письмом с ответным соболезнованием. Представляю себе, каково ей было это писать.
   Больше мы не переписывались. Надеюсь, ты меня понимаешь. Я ведь никогда не видела ее, знала о ней только по твоим рассказам.
   Недавно Умберто ездил в Рим. Раз в полгода он наведывается в наш с тобой дом возле Виа дель Корсо и получает для меня плату от живущих там сейчас людей. Они ничего не знают о моем местопребывании. Я решила скрывать его по наущению Коломбы, которая считает, что если у Алонсо был враг, то он может интересоваться и мной.
   Жильцы дома вместе с деньгами передали Умберто письмо, которое пришло на имя Марии Альмавива из Испании. В письме Сеферина сообщала о своем решении уйти в монастырь, чтобы провести там остаток жизни. Она извинялась, что не указывает названия и местоположения обители, которой суждено стать ее последним пристанищем, ибо, желая полностью порвать связи с суетным миром, скрыла эти сведения от всех, даже от собственной семьи.
   Думаю, ты согласишься с моим толкованием этого послания. Я полагаю, что твоя мать овладела даром. Теперь ей необходимо уединиться, чтобы вдали от посторонних глаз превратиться в юную девушку. Надеюсь, я не ошиблась!
   Интересно, не захочет ли она меня найти. Помнишь, в одну из поездок к ней ты передал ей письмо для передачи тому, кто может меня разыскивать? Ты сообщил Сеферине, что в послании содержатся сведения о том, как найти наши дома в Риме и Флоренции и что при желании она и сама может воспользоваться ими. Это было лет двадцать пять назад. Как выяснилось, ее домочадцы за давностью не сохранили письма. По крайней мере, когда адресат наконец появился, они с извинениями объяснили ему, что не могут найти предназначенное для него послание.
   И все же он меня разыскал. Сейчас расскажу, что вчера произошло.
   Вернувшись в сопровождении Умберто и Асунты домой, я уже с улицы услышала совершенно необъяснимые звуки флейты. Кто-то играл весьма причудливую мелодию и делал это искусно. В парадной меня встретила негодующая и перепуганная кухарка Илария.
   - Мона Розария! - воскликнула она (итальянцы так произносят мое имя). - Поверьте, я здесь ни при чем!
   Звуки доносились сверху, из моего кабинета.
   - Почему в моей рабочей комнате посторонний?
   - Его впустила она, ваша мантуанская подруга! Я ее отговаривала, но мона Коломба утверждала, что вы не будете сердиться.
   Илария не очень ладит с Коломбиной, поскольку та постоянно вмешивается в ее кулинарные дела.
   - Где сейчас мона Коломба? - спросила я.
   - Ушла в лавку сапожника. Ей надо что-то починить.
   Я вспомнила, что на столе в кабинете лежит моя рукопись.
   Илария еще продолжала что-то говорить, но я, не слушая, ринулась наверх.
   В моей комнате сидел человек в вышитой белой рубашке, коротких широких черных штанах и чулках. На столе лежал его широкополый берет. Увидев меня, он прекратил игру и, отложив флейту, поднял на меня свое молодое лицо.
   Я ахнула, увидев эти русые пряди, эти серые глаза. Казалось, волна радости приподнимет меня сейчас над полом.
   - Такой я знал тебя только, когда был маленьким, - произнес он, вставая. - И, конечно, видел тебя такой на медальоне. Юность тебе к лицу! Кстати, я сберег этот медальон.
   Я и забыла, какой он высокий.
   Мы бросились друг к другу. Заключив меня в объятия, он добавил:
   - Что ж, здравствуй, матушка! Здравствуй, Росарио! Вот мы с тобой наконец и встретились после стольких лет разлуки.
  
  
   Благодарю всех тех, кто читал этот текст в ходе его написания, награждая меня крайне интересными и полезными откликами и замечаниями. Называю их в алфавитном порядке: Фред Адра, Елена Гусева (outlenka), Михаил Бейзеров, Светлана Вершинина, Лена Кешман, Владимир Колос, Кирилл Колос, Вячеслав Краюшкин, Юлия Могилевер, Милана Рубашевская, Александра Столяр, Марина Суханова.
   Имеется в виду Иоанна (Хуана) Безумная (1479--1555) - дочь короля Арагона Фердинанда (Фернандо) II и королевы Кастилии Изабеллы (Исабель) I. Вследствие душевной болезни большую часть жизни провела в заточении. От ее имени Кастилией правили поочередно ее отец Фердинанд, а затем ее сын Карл I, оба - короли Арагона.
   Максимилиан I (1459-1519) -император Священной Римской империи с 1508 г.
   Дужки для очков были изобретены только в XVIII веке.
   Кристобаль Колон - так в Испании называют Христофора Колумба.
   Разделение ложа - обряд, которого в эпоху Возрождения было достаточно для того, чтобы брак считался заключенным. Молодожены вместе ложились на кровать, и жених целовал невесту. Одним из свидетелей обряда должен был быть священник, который благословлял брак. До начала XVII века венчание в церкви не было обязательным.
   Синьория - это слово в контексте средневековой и ренессансной Флорентийской республики означает правительство республики. Восемь его членов представляли городские гильдии, а девятым был назначавшийся по жребию чиновник, называемый гонфалоньером (знаменосцем) справедливости.
   Так Кассия объясняет для себя исчезновение склонения существительных по падежам и появление неопределенных и определенных артиклей в романских языках. В латыни есть падежи, но нет артиклей.
   С мая по ноябрь 1527 г. в Мантуе умерло от чумы сорок тысяч человек
   О Весна, матерь цветов! (итал.)
   Colomba - голубка (ит.).
   Имя "Арлекин" применительно ко второму дзанни возникло в более поздний период, когда комедия дель арте распространилась из Италии в другие страны, став, в частности, популярной во Франции.
  

200

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"