В деревне царила атмосфера уныния, апатии и недоверия. Там пахло смертью. До голодомора я рос в среде, где человеческая жизнь ценилась, прежде всего. Поэтому всё, что происходило вокруг, было для меня чем-то запредельным, не реальным. К своим годам, пришлось узнать о смерти всё, но так и не смог к ней привыкнуть. Я засыпал с мечтами о еде и просыпался с ними. Больше не слышался лай собак, нигде не было видно кошек и птиц. Я стал забывать, как выглядят животные. Пустырями дышали дворы, не спасала затравленных людей и собственная хата. Село превратилось в один сплошной погост. Теперь здесь смерть больше не трагедия. Мгновенную гибель люди воспринимали как дар.
Остались только самые смекалистые и предприимчивые. А ещё те, кто сыт, богат и готов предать даже родную кровь. Все говорили, что настал апокалипсис. Раньше не доводилось слышать это слово, но оно меня страшило. Я, и ещё трое детей, остались учиться в школе, что находилась за шесть километров. Остальные пропали. А куда? Не знал никто. Пустые учебные заведения закрывали за неимением учеников, а остатки объединяли в одну районную школу, самую перспективную. Поэтому и приходилось ходить так далеко. Я своих одноклассников предупредил, чтобы они обходили лес десятой дорогой, а вот детям из других сёл, эту информацию рассказать не успел. Ходили ужасные слухи, будто их по пути в школу съели. Костлявая не жалела никого, никем не перебирала, не брезговала даже маленькими детьми.
Чтобы не сойти с ума, я создал в своём воображении потаённую комнатку, где при каждой вспышки стресса мог переждать опасность. Эта уютная комнатка представляла собой раскрашенные белоснежные усиленные стены с орнаментами и узорами. Там не было ни дверей, ни окон, внутри царило тепло и пахло маминой выпечкой. В самых нестерпимых ситуациях, пространство наполнялось мелодией пианино. Ранее слышал её у пана Тихоновича на пластинке граммофона. Эти стены ничто не разрушит, они со мной до последнего вздоха.
Я не оставлял попыток выкупить отца, и настырно продолжал ходить к дяде в кабинет, донимая его вопросами. Надеялся, что ему надоест, и он отпустит брата. Теперь на его чёрной фуражке появилась красная звезда. В один из таких визитов дядя Борис предложил мне сделку. Если я сдам ему хоть одно место схрона зерна, то он точно отпустит папу. Особенно дядю мучил вопрос, где прячет своё добро пан Тихонович. Он знал, что я с ним общаюсь. Я обещал подумать.
С каждым месяцем статус селян менялся в худшую сторону. Власть специально замалчивала, что планировала уничтожить нас всех, ведь тогда бы восстали даже дети. Народ жил в неведении. И чем больше мы им позволяли, тем наглее становились эти официальные мародеры. Мама поставила на входные двери защелку, а солдаты их просто выбили. Они вели себя так, будто это их собственная земля и дом. Шныряльщики искали еду везде, в самых непредсказуемых местах. Даже в мышиных норах. Помню, когда-то отец замазывал дыры глиной, а солдаты подумали, что там что-то спрятано и заново всё раздолбали. Не прошли и мимо огорода. Там шныряли в земле длинными острыми копьями. Когда находили достаточно продуктов, то сразу всё вывозили. А то, что не могли поместить на повозку, заливали водой, лишь бы нам не досталось.
В силу того, как пан Тихонович помогал мне и маме, я не мог его предать. Если бы не он, мы бы давно извелись от голода. Сам же пан ел суп с крапивы, чтобы не опухнуть и нам поведал, как это делать. Мы научились извлекать выгоду даже с картофельных очисток. В пищу годилось всё, что раньше шло в расход. Желуди терли на муку, или кочаны кукурузы без зерна. В ход шли даже кишки овцы. Их можно было перемыть, и сварить наваристый суп. На самом деле это было единственное, что хоть издали, напоминало подобие мяса.
Пока мы в очередной раз ждали пана Тихоновича, я усердно облизывал тарелку, потому что в порах оставался запах еды. Но мать запрещала делать так, ведь это вызывало рвоту и раны на языке.
Чтобы потянуть время, положил в рот макуху. Она пахла подсолнечным маслом. Нет ничего вкуснее макухи на всём белом свете. Я её кутилял по полости рта, как можно дольше. Вскоре появилась иллюзия, что я что-то долго ем, как и то, что я сытый.
Вдруг дверь приоткрылась, и серая тень забросила нам в хату свёрток. Мы знали, это пан Тихонович. В свертке ютился хлеб, он был черный горький и тяжелый. Перед тем как откусить, я его слегка поцеловал. Затем ел малюсенькими кусочками, чтоб не было заворота кишок. Мама контролировала, лишь бы я не сорвался. На тот момент, больше всего боялся, что начнут кровоточить десна и выпадут зубы, как у одноклассников. Ведь мне тогда нечем будет откусывать твёрдую пищу.
Прошло ещё несколько голодных месяцев. За этот промежуток времени, самыми страшными словами для меня стали - выноси! Когда их слышал, то понимал, кто-то в очередной раз отдал Богу душу. Так и произошло с нашим соседом, который когда-то сдал отца. Я его помнил лишь по щерблённому зубу и картавой речи.
Когда выволокли тело мертвеца, первое, что бросилось в глаза, его набрякшее лицо и налитые ноги. У носильщиков не хватило сил нести соседа. И уж тем более закинуть его на каталку со скелетоподобными волами. Как выяснилось не зря. Сосед пребывал в каком-то литургийном ступоре и всё ещё считался живым, но другим соседям уже было плевать. Люди словно с цепи сорвались и стали разбирать его хату на дрова, сено, ткани...
- Я взываю к вам, остепенитесь!- кричал пан Тихонович,- Что же вы делаете?! Зачем разбираете хату?! Старик же ещё не помер!
Но они как не слышали. А те жильцы села, кто не участвовал в мародерстве, толпились возле тела, вполголоса обсуждая происшествие.
Не желая участвовать в этом психозе, я зашел в хату, лег на бок и поджал коленки, чтобы не так сильно хотелось кушать. В эту ночь я не сомкнул глаза. Острая обида и недоумение расслабили моё крепко сбитое молодое тельце. Плечи безвольно опустились. За что? Почему мы? Неужели их всех, с вместе взятыми красноармейцами, родители не учили доброте?
Мало кто в те года осмеливался освещать правду в голос, даже среди стен собственной хаты, но мама ответила на мои наболевшие вопросы. Как выяснилось, всё это умопомешательство происходило, только потому, что украинцы хотели жить вольно и не склоняться перед кровожадным диктатором.
Среди ночи, к нам снова пожаловал желанный гость, пан Тихонович. На сей раз, он зашел в хату, и с порога строгим тоном начал нас инструктировать:
- Слушайте меня внимательно.
Мама присела на скамейку и приготовилась слушать очередную плохую весть.
- Вчера они нашли последнюю жернову и раскурочили её до основания. Зерно больше нечем молоть. Завтра вы меня больше не увидите. Я еду к сестре в Ленинград и, по всей видимости, больше не вернусь.
- Там где белые ночи?- вмешался в разговор и тут же об этом пожалел.
- Назар. Прошу не отнимай у меня время попусту. Это всё очень серьезно,- Тихонович впервые меня отругал, но сделал это шепотом.
Я тотчас умолк, словно воды в рот набрал, и опустил глаза в пол, а почётный гость продолжил нас информировать:
- В могиле на моём заднем дворе закопан гроб, который доверху забит зерном. Когда немного уляжется, придёте ночью и выкопаете его. Если хотите, распределите зерно между теми, кого посчитаете достойными. Если хотите сами съешьте, но где вы его будите хранить дальше, я не представляю.
Далее пан Тихонович встал и, с сожалением покачав головой, просто ушёл прочь. Он не счёл нужным даже как следует попрощаться. Видимо ему в правду пришлось срочно бежать.
Следующей ночью, заручившись поддержкой дьяка, мама сделала всё по завещанию пана. Это были вторые сутки, которые я не спал. Не стал предавать этому особого внимания. Но для меня это был первый звоночек, надвигающегося феномена.
Зерно разделили между теми, кто ещё сохранил хоть какое-то подобие человечности. А тем временем у меня созрел план, в интересах семьи. Я решил закопать обратно гроб, но с тем зерном, что когда-то солдаты залили водой и оно бесповоротно пропало. Чтобы выдать его дяде Борису за схрон, который он просил меня сдать.
Когда предоставил дяде эту 'тайну', для обмена её на отца, он лишь внимательно посмотрел на меня и просто промолчал.
Подкрался месяц 'Пухлень', за ним настал месяц 'Трупень', и мне довелось узнать самую страшную весть. Мать сидела всхлыпывая, уронив голову на руки. Её плечи судорожно вздрагивали. Всхлыпывания перешли в тоненькие завывания.
- Что случилось?- спросил я в ожидании худшего, не понимая, что может быть страшнее голода.
Мама протянула хрупкие руки к моей макушке и ласково погладила жесткие волосы, что за последнее время превратились в соломенные стручки. На минуту перестав рыдать, она тихо произнесла:
- Запомни отца таким, каким ты видел его в последний раз. Образы с годами стираются, но ты запомни его на всю свою жизнь, обязательно запомни. А если и меня не станет, держись возле пана Тихоновича. Не навязывайся, чтобы он не видел в тебе обузу. Тихонович человек хороший, не бросит на произвол, пока будет рядом. В противном случае я не знаю что тебе дальше делать.
В туже секунду я очутился в своей потайной комнатке, но музыка там не играла.
Прошли ещё месяца. Долгие и мучительные месяца. Мама стала выглядеть как бабушка, а ей всего-то было двадцать девять. Цвет её кожи стал желтым как восковая свеча. А некогда большие глаза, словно в двух тёмных впадинах, стали почти незаметными. Благодаря пану Тихоновичу мы всё ещё держались на плаву. Зерно виртуозно прятали там, где ищейки давно всё перешерстили по несколько раз.
Сегодняшний день посвятил разбору полезных обломков, и нашел в развалинах хаты усопшего соседа, что когда-то поспособствовал аресту моего отца, несколько серебряных царских чеканных монет. Их прятали в восточных углах дома при застройке, для привлечения удачи. Но почему-то удача улыбнулась только мне. Если бы верил в символизмы, это бы выглядело как плата за предательство. Недолго размышляя, мы с мамой решили пойти в райцентр и сдать их в ломбард за карбованцы, чтобы купить свежего заводского хлеба.
По пути мать увидела горюющую соседку, тихонько рыдающую за домом, лишь бы дети не видели. А у неё их шестеро и все голодные. Женщина была в диком отчаянии. Ведь трое ещё и болеют. Их хриплый частый кашель доносился даже через закрытые двери. Запасы мыла, которое соседка раньше натирала на тёрке для стирки белья, она давно выменяла на хлеб. Мама пожалела несчастную и поделилась запасами зерна пана Тихоновича. Столько благодарности в глазах, сколько было у соседки, я не видел никогда.
Уже в самом райцентре я больше не мог шагать, ноги совсем не слушались. Пришлось на минутку присесть на бордюр. Немного отдохнув, хотел встать, но не получилось. В придачу начались спазмы в животе. Вопреки собственному бессилию, мама взяла меня на руки и понесла дальше.
- Не неси меня, мне стыдно. Ведь я же взрослый,- едва слышно прохрипел, но мама категорически ничего не хотела слышать.
А стыдиться было некого, даже райцентр будто вымер после оспы. Совершив неравноценную сделку в ломбарде, я и мама, отправились в центр городка. Почти у места, где продавали мучные изделия, мы увидели безумную молодую женщину, что жадно ела крошки от хлеба прямо с тротуара. Возможно, кто-то обронил там буханку, оставив несколько съедобных частичек.
Внезапно эта женщина стала громко дышать, схватилась за живот и замертво рухнула. Её застывшие карие глаза остались открытыми и смотрели в небо, словно взывая к нему - 'забери меня поскорее, я больше не вынесу эти муки'.
Мне закрыли глаза ладонью, чтобы я не видел смерть. Но за углом лежал ещё один высохший труп прямо посреди улицы, с которого прямо при нас маленькие мародеры стягивали изношенную обувь.
На точке продажи бакалеи было намного люднее. Мне казалось, что весь райцентр собрался именно в этом месте. Стоя в очереди, я бросил взгляд себе под ноги. Там лежали крошки. Мне хотелось наклониться и собрать их в ладонь. Но вспомнив ту безумную женщину, не стал за ней повторять.
Когда очередь наконец-то дошла до нас, цена на хлеб успела вырасти. Хлеба было много только рукой подать. Меня и маму отделяла лишь какая-то витрина и шесть карбованцев. Вот она, еда, лежит прямо перед нами, но её есть нельзя, она за деньги.
Нерешительные пальцы пересчитали мелочь. В силу своего отчаяния мама перешла к мольбе, так как нам не хватало даже на одну буханку, а ломать цельное изделие, было не принято.
- Вы же тоже женщина. Наверняка и у вас есть дети. Прошу продайте нам одну или хотя бы половину.
Глаза продавщицы были отстранены и полны безразличностью. Не желая долго слушать в свою сторону опостылевшие за день упрёки, она, облизав губы, сделала 'одолжение', заговорив с мамой:
- Не я решаю, поднимать цену или нет. Мне что ли за вас доплачивать? Сами с усами.
- Заклинаю вас, прошу...
Словно из ниоткуда появились два офицера в шинели верхом на ухоженных жеребцах. Я не слышал цокот копыт о брусчатку, и даже задумался над тем, что они прибыли прямиком из преисподние. За плечами у них виднелись новенькие винтовки со штыками, способными проткнуть насквозь любого неугодного. Они подъехали к маме на опасную дистанцию и пригрозили:
- Гражданка, угомонитесь. Вам четко ответили, нет денег, нет хлеба. Не задерживайте остальных.
Мама пропустила старика, стоявшего после нас и, не желая мириться с несправедливостью, высказала чекистам всё, что наболело за последние месяца:
- Вы думаете, рас одели униформу, вы стали лучше нас. Вы просто трусы, что боятся противостоять своим мнимым вассалам. А если бы ваши дети умирали с голоду, а вы им ничего не могли дать...
- Я тебя предупреждаю. Если не заткнешься, пожалеешь об этом,- рявкнул один из чекистов и вытащил папиросу из пачки, на которой была надпись ИРА.
Мать повернулась к очереди, что образовалась позади, и в каком-то необъяснимом пассионарном состоянии громко вопросила:
- Люди, ну что же вы ничего не делаете, вас гонят как скот на убой, и грабят средь бела дня, да скиньте вы этих нелюдей из лошадей...
Пока мама стояла ко мне спиной, мои глаза разглядывали перед собой свежеекупленный хлеб в костлявых руках старика, вздувшихся узловатыми венами. Раздался крик. Резкий шум спугнул дремавших на деревьях ворон. Они взмыли ввысь, издалека напоминая черные листья, что пикируя, падали вверх. После пронзительного крика воздух насытился металлическим запахом. Чья-то кровь опрыскала мне пол лица и свежий хлеб старика. Кровь, попавшая на лицо, была теплой. Полностью повернув голову, я узнал, кому она принадлежала.
Мама лежала неподвижно, а я боялся подойти к её телу, чтобы выяснить почему. Затем из-под тела медленно потекла жизнь, растекаясь красной лужицей. Шок не позволял осознать, что прямо сейчас на моих глазах убили родительницу. А один из душегубов, будто ни в чём не бывало, безмятежно вытер штык об мамину накидку, запрыгнул обратно на лошадь и вместе с 'соратником' направился дальше творить анархию, после того как изничтожили всех городовых, служивших царю до революции.
Как только цокот копыт стих за углом, я заметил смотрящего на меня деда с катарактой на правом глазу, которому на хлеб попала мамина кровь. Я тоже в свою очередь ответно сконцентрировал взгляд на незнакомце, но долго не смог вглядываться в его белую пелену ока, поэтому опустил взгляд чуть ниже подбородка.
Внезапно он заговорил, не меняя тембр скрипучего голоса. Его кадык при разговоре двигался, будто пытался вырваться наружу.
- У тебя ещё кто-то остался?
Я лишь отрицательно пошатал головой.
- Если не хочешь, чтобы тебя съели, беги отсюда. Беги через лес к полю к железнодорожным путям. Беги вдоль рельс, не оглядываясь, прямо в Польшу, пока на дворе лето. И ни в коем случае не трогай колоски, застрелят. Моих трёх внучат за три колоска расстреляли. О матери не беспокойся, обещаю, что похороню её по-человечески.
И я его незамедлительно послушал. Откуда-то взялись запредельные силы, ноги мчали меня прочь из райцентра так быстро, как только могли. Слова деда ещё долго звучали у меня в памяти.
Скорее всего, по какой-то интуиции или мышечной памяти, ноги донесли меня к родной хате. Многодетная мать, которую мы недавно выручили, помогла собрать пожитки в узелок и подолом вытерла мне с лица засохшую кровь. Затем соседка объяснила, что сухари слишком твердые для моих зубов, и перетерла их в порошок. А ещё она отдала полкоробка спичек.
Уклонившись дому, я ушел туда, где встречается земля и небо. Молчаливое поле было настолько велико, что сливалось с горизонтом. Решил для себя, что буду идти столько, сколько позволят ноги. А где ночь врасплох застанет там и заночую.
На тот момент, мне даже в голову не могло прийти, что после коротких бессвязных снов, я проснулся в последний раз. А пробудившись среди поля, не сразу вспомнил, где нахожусь. То, что запомнил из сна, пугало и доводило до дрожи. Тот самый таинственный силуэт, который теперь обрёл лицо священника, поведал мне о том, что я больше никогда не усну, пока не обрету свою сущность.
Только на середине поля целиком осознал, что потерял своих родителей навсегда. Дав волю чувствам, я разрыдался взахлёб. Теперь я сирота. Слёзы неизмеримого горя принесли мне какое-то облегчение.
Узкая тропинка круто поднималась вверх, прямиком в небо, она завела меня в лесные массивы, к тому времени слёзы давно высохли. Остановившись возле сгоревшего дерева, решил устроить себе пир. Голод научил меня выживать. Кроме сухарей изредка питался ягодами, цветами и даже муравьями. Если с желтого Козельца снять кожицу, то можно съесть его белую начинку. А молочко со стебелька выпить. Так меня когда-то научила покойная бабушка, что пережила первый голод десять лет назад. Никогда не думал, что эти знания мне пригодятся, а также я не мог представить, что дедушкины учения про то, как можно приготовить змею, мне тоже пригодятся. Выследив ужа, я прижал ему голову заранее приготовленным рогачом из выломанной ветки. Отрезав голову змее, она всё равно продолжала сворачиваться и расплетаться вновь. Далее с хирургической точностью снял с неё чешуйчатую кожицу, разделил на три равномерные части, и нацепил мясистую вырезку на остроконечную палку, чтобы пожарить на костре. Правду люди говорят, пока солнце не сядет, змея не умрёт. Так оно и случилось. Даже будучи без головы, кожи и порубленной, змея продолжала извиваться. Но мне было плевать, голод притупляет любые другие чувства, даже страх. Вкус мяса напоминал курицу с привкусом рыбы. В данном случае это было самое вкусное, что я ел за последний год.
Прожив так трое суток практически без еды, у меня обострился слух. Пальцы загрубели, теперь они осязали только что-то шершавое или острое. Начал чуять новые запахи. Только вот зрение совсем не радовало. Вскоре закончились все запасы. Из носа пошла кровь. Моча стала черной. Затем от голода мои плечи ненароком уронили полупустую поклажу.
Скинув груз с плеч, почувствовалось неимоверное облегчение. Пришлось сделать привал и прилечь в тени ветвистого дуба, чтобы хоть на часик сомкнуть глаза. Немного покрутившись с одного бока на другой, так и не смог уснуть. Бессонница впервые стала волновать. Ведь я не спал третий день. Раньше бы не обратил на это должного внимания, но не сегодня. Мне вдруг вспомнилось, что я уже однажды не спал двое суток. А после тех жутких слов из сна, которые всё ещё эхом доносились от сущности, я всерьез насторожился.
На следующее утро, ориентируясь на отзвук стука колёс, наконец-то вышел к железной дороге. Определив по солнцу, где запад, закат повел меня дальше по рельсам. Я больше не считал дни, окончательно потеряв счёт времени.
К обеду очутился возле какого-то небольшого вокзала. Из-за упавшего зрения, трудно было прочесть на здании его название.
Внезапно издалека послышался громкий гудок приближающегося локомотива и едкий писк торможения стальных колес, чтобы постепенно сбросить набравшуюся в пути скорость.
Я был в предвкушении легендарного тягача, о котором слышал лишь байки и рассказы. Тем более, что всё механическое манило меня к себе столько, сколько себя помнил.
Поезд шипел, пыхтел и выпускал исподнизу двойную струю пара где-то на три метра. У закопченной трубы паровоза, высота была выше нашей хаты. От паровоза пахло мазутом, похожим на тот, которым смазывали колеса на телегах. Когда перемычка, соединяющая два железных колеса, перестала накручивать виражи, всё это величие инженерии прекратило движение, и меня накрыла массивная тень.
Неожиданно послышался звук свистка полицая. Не стал выяснять, кому он был адресован. Откуда-то появилось второе дыхание или какой-то резерв сил. Пришлось выбросить свой убогий мешочек на палочке, и просто побежать сломя голову. Свист и вправду был направлен в мою сторону. Человек в униформе устремился меня поймать, во что бы то ни стало. Видимо у него выдалась скучная смена, а я оказался его единственным развлечением.
Полицай гнался за мной быстро как мог, а машинист, который увидел всю эту неравную погоню, спустил пар прямо перед запыхавшимся полицаем, лишь бы я успел скрыться. Не знаю, кто был этот машинист, но я по век буду ему благодарен.
Страх быть пойманным, сменился ещё большим кошмаром, когда мне удалось скрыться через открытое окно деревянного вагона. Крышка лаза захлопнулась, и я тут же спрыгнул на пол. К удивлению пол оказался слишком близко и какой-то мягкий, неравномерный. Внутри вагона царили дикая вонь и полумрак, из-за которого было трудно разглядеть то, на чём стоял. И лишь споткнувшись об выступ, мои руки при падении упёрлись об чьи-то холодные лица. Выяснилось, что это был вагон с трупами. Мне казалось, что я привык к страху, но десятки мёртвых тел пробрали до дрожи. Судя по скелетообразным телам, эти люди умерли от голода.
Я чётко ощущал на себе чужие взгляды мертвецов, их безмолвный манифест, взывающий ко мне стать живым свидетелем.
Сколько не сказанных слов, сколько не прожитых судеб, сколько прерванных родственных продолжений...
Проехав так несколько часов, поезд протяжно остановился у какого-то склона. Я немедленно вылез через окно с обратной стороны и прижался к цинковой нагретой на солнце крыше, чтобы максимально затаиться. Послышался щелчок, отодвинулись громоздкие замки, и массивные ворота вагона разомкнулись в обе стороны. С высоты стало видно, как из вагона вывалили трупы, что покатились по склону вниз. Того, кто не скатывался, солдаты с красными повязками подпихали сапогами. Затем поезд протянули ещё около ста метров, и напротив братской могилы остановился вагон открытого типа с деревянными колодами. Вслед мертвецам, сбросили дрова, поджигая их. Все кто участвовал в этом преступлении, намазали себе чесноком под носом, чтобы пылающие жертвы социализма им не воняли.
Когда военные прошли возле меня в опасной близости, пришлось тихонько спрыгнуть, и податься через посадку на параллельные колеи. Это был мой звёздный час. Поезд на Польшу стал из-за поломки и я, воспользовавшись удачным моментом, залез между пассажирскими вагонами. Никто меня не видел, всем в плацкарте приказали закрыть шторки по левой стороне.
Как только поломка была устранена, локомотив помчал в неизведанный для меня новый мир, увлекая за собой столп сизого дыма.
Говорят, что дети на войне становятся ответственными. Это хоть и не война, а теперь ответственность у меня в переизбытке. На самом деле, боль и отчаяние делают из мальчика мужчину. В моём же случае, к этому списку прибавились голод и бессонница.