|
Агния
После смерти - жизнь
'Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки*...'
Когда-то и земля была иной.
'Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после*'.
Я не видела ничего этого своими глазами, лишь слышала со слов тех, кто и сам того видеть не мог, родившись много позже. То, о чём я говорю, сохранила память поколений. Предание о былых временах переходило из уст в уста. Каждая история преломляется, искажается в людском сознании, и всякий рассказчик норовит переиначить её на свой лад. Не знаю, вправду ли всё было так, но верю и говорю про себя: 'Да, так было'.
Века назад было время триумфа человечества, время, когда согласно людской прихоти вызывали дождь и, как воронью стаю, разгоняли облака; время, когда возводили подобные муравейникам строения, иглами шпилей протыкающие небеса. Время, когда открыли панацеи от всех болезней, а долголетием дерзнули уподобиться библейским праведникам, праведниками не будучи, но с каждым годом всё более теряя в себе человеческое. Рождённые слабыми, бескрылыми, забирались в пучины к морским чудовищам и птицами взмывали в небеса, червями вгрызались в земные недра и кончили тем, что возомнили себя властителями и судьями и сказали: 'Нет никого над нами'.
Смельчаки, уходившие далеко в пустоши, видели рассыпающиеся остовы былого величия тех, кто был нашими предками. Занесённые песком обломки шпилей и поныне пальцами мертвеца грозят небу.
Неимущий удовольствуется малым, голодный утешится куском хлеба. Владеющий многим ненасытен, пиршество его на развалинах. У тех людей было всё, но они хотели большего. Они не испытали несчастья, оттого и счастье было им не в радость: они не знали иного. То, что даётся легко, имеет малую цену. Они думали, что достигли вершины и некуда уже стремиться, и оттого их поразила болезнь, зовущаяся скукой. Не ведающие голода, они набивали утробы, не чуя вкуса еды. Слова 'муж', 'жена', 'брат' и 'сестра' утеряли смысл, родители не хотели знать о детях, дети не помнили о родителях. Отец жил с дочерью, как с женой, все сходились и расходились, как звери; были забыты родство и верность, и каждый стремился лишь к удовольствию.
'Не скоро совершается суд над худыми делами; от того и не страшится сердце сынов человеческих делать зло*'.
Итак, они полагали себя победившими болезни и самую смерть, и в самом деле, на всякую известную хворь имелось своё лекарство. Они разучились бояться телесной немочи, но убеждённость их пошатнулась, и произошло это в короткий срок, вдруг. Та беда была первой из череды, и никто не был предупреждён о её приближении. Незримый и непознанный враг сеет ужас, он наносит удар исподтишка и бьёт без промаха. Людей поразили болезни, от которых искали и не успевали находить средства; стоило излечить одну, взамен являлось две новых, как из отсечённой головы мифической змеи вырастают две, ядовитей прежней. Самонаречённые победители терпели поражение.
Занятые излечением болезней телесных, не приметили, как и прежде, заразу, калечащую души, - а ведь души те и без того были не без изъяна. Сорные травы скоро всходят*. То, что имеет сосед, кажется вожделенней. Каждому дано место под солнцем, но для не знавших благодарности мир стал тесен. Туда, где забыта любовь, приходит ненависть - либо одно, либо другое, пустоты нет. Их прошлое было вечной войной, а мир лишь назывался миром, будучи перемирием, то есть всего лишь кратким отдыхом перед очередным ударом. Но даже написанная кровью жертв история человечества оказалась бессильна отыскать сравнимое по размаху и жестокости той, последней войне. Тысячелетия завоеваний, братоубийства, предательства, истребления - померкли, заслонённые настоящим. Свет разума был употреблён на худшее, что может быть, - уничтожение себе подобных.
Великое множество городов было уничтожено, иные покинуты; там, где земля цвела и плодоносила, остались пустыни пепла, всё живое обратилось в тлен и пыль. Вода сделалась непригодна для питья, реки текли полные отравы. И без того непрочные, связи были разрушены. Взамен благоденствию пришли разруха и хаос. Промышленность, торговля, наука - всё, что поддерживало существование, пришло в упадок. Настоящий голод ещё не наступил, но привыкшие к изобилию люди почувствовали страх. Не сам голод, но уже призрак голода страшил их. Из страха возросла злоба.
Так четвёртая часть земли захлебнулась в крови.
Вслед за тем природа, которую почитали покорной рабой и лепили из неё, как из мягкой глины, и черпали из неё, как из колодца, разгневалась, будучи истинной хозяйкой, до поры терпевшей невежество своих гостей. Объятый огнём камень, величиной с гору, обрушился с небес. Земля поднялась на дыбы, будто исполинская кобылица, чтоб стряхнуть с себя ненавистных седоков. Границы стран смешались, государства исчезли, исчезло 'своё' и 'чужое'; ничто не осталось незыблемым. Хребты гор переломились и обрушились внутрь себя, в тысячефутовые пропасти хлынули воды поднявшихся морей; реки текли вспять. Многие морские твари погибли, и большинство судов было уничтожено.
Вопреки расчётам и календарям, скрылось солнце, и затмение длилось недели и месяцы, так долго, что память человечества не знала подобного, и люди не верили, что день сменит ночь. Закат цивилизации поднесённой лампадой из красного стекла освещала луна, и хвостатые звёзды, как созревшие плоды, падали сотнями, обращаясь льдом и пылью.
Люди бежали, позабыв былую гордыню, и скрывались в ущельях, как ящерицы, но нигде не могли найти спасения, потому что вся земля стала такой. Среди них объявились немногие числом, праведнее прочих, что именем Бога призывали смириться и покаяться в грехах. Тем они обратили против себя гнев людского стада, потому что в иных людях был страх, и была злоба, а раскаяния не было. И каждый из тех, чьи души очистились раскаянием, каждый, чьи преступления сочли не столь великими, принял на своё тело особый знак. Их преследовали, но не могли повредить им ни огнём, ни оружием.
...И неизвестно, как долго это длилось, потому что времени не стало, и не было ни дня, ни ночи, ни мгновения, ни часа. Гордецы были повергнуты в ничтожество, и несчётное число их погибло, и не стало городов, но, и испытав на себе гнев небес, они не раскаялись в своих грехах, а впали в ещё большую ересь. Они прокляли небеса, которые мучили их, а сами принялись обманывать друг друга ложными чудесами, и лишь немногие не поддались язычеству, и первые из них те, что были отмечены знаком.
В звуке грома слышались гневные голоса, в рисунке молний видели исполинские фигуры, и огненные крылья их закрывали половину неба, и мечи в их руках были обращены на землю. Тогда поднялись мертвецы, все, которые умерли от последних дней и до начала времён. Тогда к живым пришло знание: всё, что случилось прежде, было не адом, но лишь преддверием ада...
Я не видела ничего этого своими глазами, весь путь превращений - череду корёжащих метаморфоз. Предкам тех, кто дал мне жизнь, удалось выжить в той чудовищной давильне. Я вижу мир, каким он стал, и не знаю иного. И есть лишь один мир, чтобы жить. Можно принять его. Или употребить все силы душевные и телесные на то, чтобы сделать пусть немного, но - лучше.
И я живу. Я пытаюсь. Это - мой выбор.
Даниэль
Огненный крест
Юстус. Анна. Софи. Люка. Фэйт. Осеас. Хоуп*.
- Господь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться*...
Слова сочились тягучей смолой.
Редкое дыхание ветра относило щедрые пригоршни горячего снега; сажа и пепел оседали на чёрных одеждах стоящих полукругом людей, отеческим касанием опускались на опущенную голову коленопреклонённого мужчины, бесплотными пальцами проводили по его лицу, оставляя метки на бледной коже.
- Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.
Ночь сама была цвета сажи. Выдалось новолуние; свет ни единой, самой настойчивой звезды не достигал земли; об низкое небо, казалось, можно было испачкать руки, как о закопчённый потолок. Даже близкие предметы замараны густой штриховкой - чёрной по чёрному - странноватый рисунок в духе времени.
Темь ночи освещало неурочное костровое зарево.
- Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной...
Люди, те, что образовали почти ровный полукруг, казались едиными. Тот, кого жарче всех обвевал огонь, уже не принадлежал их числу.
Его локти были скручены за спиной без видимого бережения, так, что боль принуждала согнуться в поклоне, ссутулив плечи.
Дым выедал глаза, мужчина часто смаргивал, так, что ресницы слиплись острыми стрелами. Лёгкие забивала вонь горелого мяса, и от этого запаха к горлу волнами подступала дурнота. Он уже несколько дней ничего не ел - да оно и к лучшему; во рту стоял привкус желчи, к нему подмешивалась солоновато-пряная нотка крови из прокушенной губы.
Он казался измождённым раной или болезнью: спутанные волосы в беспорядке падали на тонкое исхудалое лицо; костровые отсветы углубляли тени под острыми скулами и вокруг лихорадочно, влажно блестящих глаз. И самый безразличный взгляд отметил бы, что глаза его ничего не выражали, точно рассудок покинул его, или же душа витала вдали от тела.
Но никто из собравшихся не обращал на него внимания, он словно перестал для них существовать. Впрочем, так оно и было.
- Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою...
Жар близкого огня мешался с жаром лихорадки, черноволосая голова неудержимо клонилась на грудь. Временами он вскидывал её, тяжело пробуждаясь от маетного забытья, точно уставший пловец, выныривая из пучины, чтобы вновь быть погребённым накатившим валом беспамятства, и поводил кругом диким взглядом.
От огня и болезни перед глазами плыло багровое марево; воздух колыхался, стирая границы очертаний, как вода размывает акварельный набросок.
Он не мог сосчитать костры. Отчего-то это казалось важным в его бреду.
Он всмотрелся до рези в воспалённых лихорадкой глазах. Нет, не различить... Всё плывёт. Лишь огненный хоровод. И хлещущий в лицо пепел. И дым. Теперь только дым.
Мир вокруг него дрогнул и закружился, всё набирая обороты, точно он был той самой осью - вовек застывшей в череде земного коловращения.
Ручьи огней, слившиеся воедино, обратились кровавой рекой.
Нет нужды считать огни. Уж он-то знал число...
Юстус. Анна. Софи. Люка. Фэйт. Осеас. Хоуп.
- Чаша моя преисполнена.
Он закрыл глаза, ниже склоняя голову.
- Так, благость и милость Твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.
- Amen, - торжественным разноголосьем зашелестело кругом.
Губы мужчины дрогнули, но так и не произнесли святого слова. Он более не достоин... Да не осквернят нечистые уста...
Он был готов к тому, что воспоследует погребальному обряду. Ждал этого, как последней милости.
Юстус...
И вскинул голову, отказываясь верить, когда тот же голос начал читать над ним, как прежде над мертвецами:
- Во имя отца и сына и святого духа, пресвятой девы Марии, Иоанна Крестителя, Петра и Павла и всех святых, предаём анафеме и отлучаем от святого причастия...*
- Нет... - прошептал он беззвучно. - Пожалуйста, нет!
- ...восставшего против нас, - неумолимо продолжал голос, с возросшей силой, не слыша и не слушая отчаянную мольбу.
Почему его просто не убили? Почему?!
Анна...
- Нет, нет... Нет! - твердил он бессмысленное упрямое отрицание.
Подбежавшие братья - бывшие братья - вцепились в плечи, в связанные руки бьющегося человека, трое крепких мужчин с трудом удерживали одного, раненного и измождённого. Раз за разом разлетались в стороны, припадали на колени, наваливались, усмиряя.
Софи...
Сквозь стиснутые зубы проклинаемого вместе с чёрной кровью рвался сдавленный стон, и слышавшим его хотелось заткнуть уши и никогда не помнить страданий существа, истязаемого подобной болью.
- Да постигнет его наше проклятие в его доме, житнице, постели и поле, в дороге, городе и замке, - гремел голос. - Да будет он проклят в сражении, в молитве...
Над погребальными кострами, над головами церковников к холодным звёздам летел крик нечеловеческого отчаяния.
Люка...
- Взываю к сатане со всеми его посланниками, да не примут они покоя, пока не доведут этого грешника до вечного стыда, - церковник надсаживал горло, перекрывая взвившийся на одной ноте вопль, - пока не погубят его вода или веревка, не разорвут дикие звери или не истребит огонь.
Бьющийся в руках обессиленных борьбой братьев мужчина опрокинулся на спину, конвульсивно извиваясь всем телом. Несколько раз дёрнулся и затих.
Больше всего это походило на агонию. Но все знали, что он жив.
И будет жить. Ещё очень долго.
Если это можно назвать жизнью.
Теперь всё его существование станет не чем иным, как неимоверно затянувшейся агонией.
- Да будет так, да будет так! Аминь, аминь! - в осипшем голосе старого церковника слышалось облегчение от завершения ритуала, и положенные слова обрели неучтённый изначально смысл.
Придавленные обрядом, молчащие братья сняли путы с, казалось, бесчувственного тела. Встали полукругом, глядя на распростёртого у их ног человека. И тогда, точно настигнутый последним, самым сокрушительным по силе ударом, он выгнулся, захлёбываясь в долгом крике, почти переламываясь в позвоночнике, порой упираясь в твердь лишь затылком, мысками сапог да намертво сжатыми в кулаки кистями рук. Скрюченные пальцы заскребли по земле, сжались в горсти и замерли.
По запрокинутому к небу лицу пр`оклятого медленно стекали чёрные слёзы, мешаясь с кровью из истерзанных губ.
В навалившейся тишине, нарушаемой лишь треском проламывающихся внутрь дров себя да хрипами изгоя, проводивший обряд церковник устало произнёс:
- Пойдёмте, братья. Отступник всюду пронесёт свою кару и печать греха. Время нашего суда прошло. Настал срок суда иного.
Кто-то пошевелился, точно пробуждаясь.
- Послушайте, отец, он что-то говорит... Что он говорит?
Фэйт... Осеас... Хоуп...
- Проклинает... молится... не всё ли равно. Его не услышат ни те, ни иные. Быть может, разум покинул его. Для него это лучший исход.
Церковник вздрогнул, кутаясь в выцветшую чёрную хламиду. Стало видно, что он стар, болен и смертельно устал.
Тотчас кто-то подставил локоть, бережно принимая тяжесть сухого старческого тела. Они ушли, не оборачиваясь на семь костров и того, кто когда-то был их братом.
Когда на востоке пылающим крестом зажглась утренняя звезда, разметавший по земле руки мужчина пошевелился. Долго следил остановившимся взглядом за тем, как от горизонта сереет небо. Приподнялся и, двигаясь по пяди, пополз к жару доживающих свой срок костров. Раскачиваясь от слабости, встал на колени перед ближайшим.
И по локоть окунул руки в огонь, сложившись пополам. Под веками билось пламя.
Неровно, с присвистом дыша, вынул изувеченные кисти. И с тем же выражением, с каким глядел в небо, смотрел на то, как перестаёт сочиться сукровица... нарастает на пальцах кожа... сходят кровавые пузыри.
Не вытравленный ни огнём, ни обрядом, по-прежнему горел на ладони знак креста.
Агния
Папина дочка
Девочка выслушивала историю не шевелясь и едва дыша. Живые карие глаза зачарованно распахнуты, и мохнатые бабочки ресниц редко-редко смыкают крылья, чтоб, испуганно трепыхнувшись, расправиться вновь. Слова отца горько и едко, почти до чихотки, пахнут табаком, на широком подбородке, которым мужчина иногда трётся о пушистую макушку дочки, сизо проросла щетина; девочке щекотно и смешно, но она сдерживается, чтобы не захихикать.
Детского умишка хватает понять, что такое поведение будет неуместным.
Порой - даже чаще всего - отец приносил с собой именно такие истории: балаганно, заплаточно пёстрые, легко забывающиеся; от них ещё долго побаливало в натруженном смехом животе.
В тот раз он выбрал другую - точно вытащил наугад из потёртой заплечной сумки вместе с неизменными гостинцами. И эта история не походила на блескучий фантик, на растрёпанную книжонку с аляповатыми картинками. Эта история была как тяжёлая книга в чёрном кожаном переплёте - непременно чёрном и непременно кожаном! - с окованными потемневшим металлом углами. Девочка издали видела такую у брата Гедеона, когда он читал молитвы на похоронах.
В просторной кухоньке до неуютного чисто. Молодая женщина, мать девочки, двигается вкрадчиво-бесшумно, словно настороженное животное на быстрых мягких лапах. Женщина споро собирает на стол, время от времени бросая на шепчущихся мужа и дочь скользящий взгляд удлинённых, чуть приподнятых к вискам тёмных глаз. Женщина красива, и красота её - диковатая, беспокойная - подсвечена неровно горящим в ней тёмным пламенем.
Беспокойно заёрзав на жёстких коленях, девочка заключает с торжественной серьёзностью сопричастной к тайне:
- Это как молитва, да? И, если сказать нужные слова, он услышит и поможет?
- Конечно, - важно кивает отец. - Всем тем, кто попал в беду.
Отец и дочь подмигивают друг другу с видом заговорщиков.
Обёрнутыми в толстую тряпицу руками - чтоб не обжечься - женщина нарочито громко ставит на зеркально выскобленный стол жестяную тарелку. Нервно дёргает плечом - из-под косынки упал на подкрашенную тёмным румянцем щеку длинный локон.
- Ты чересчур балуешь её.
У отца спокойные светлые глаза, они ещё светлее на дочерна загорелом лице. Он улыбается редко, скупо, но когда всё же улыбается, делает это не одними губами. В уголках глаз появляются уголки морщинок, точно отец щурится от веющего в лицо песка, и ровный взгляд неуловимо теплеет.
- Она девочка. Девочек нужно баловать.
Мать становится вполоборота, раскладывая ножи и ложки, разрезая хлеб. Она никогда не возражает отцу ни словом, ни поступком, но и в упрямом наклоне головы, и в мазутном блеске из-под опущенных ресниц видится гневно-горькое: 'А я? А баловал ли кто-нибудь - меня?'
- Она уже достаточно большая, чтобы верить в сказки, - наконец тихо произносит она, наклоняясь вперёд и приподняв углом гибкие плечи.
Отец неторопливо пожимает плечами. Рубашка, выбеленная солнцем, так, что границы клеток на ней почти неразличимы, потрескивает в швах.
- Это не сказка. Я сам видел...
Ловящая каждое его слово дочка восторженно ахает.
Эта девочка счастливая.
Она ещё многого не знает.
Кажется, этой девочкой была когда-то я.
- Эй-эй, дочка! не спать! - хриплый окрик за шиворот выдернул из обманной защищённости забытья.
Покачнувшись, с размаху клюнула в собственное же колено, и после мгновения багровой темноты в голове прояснилось от боли. Жаль, избавиться от обморочной слабости так просто не выйдет, иначе без раздумий расшибла бы себе нос.
Представив на одно лишь мгновение, что сталось бы со мной, сковырнись я вниз, сглотнула кислую слюну, вытерла о штаны взмокшие ладони и поудобней перехватила арбалет, выцеливая очередную тварь.
Жаль, нельзя проспать всю жизнь.
Я рассуждала просто: в мире, где нет чувства обыденней и сильнее страха, мне стоило родиться храброй или не рождаться вовсе.
У убежища нашего не было ни стен, ни крыши. Словом, ничерта не было. Всё оно состояло из каких-то перекладин и оборванных струн проводов между ними. Не знаю, для чего эту странную, до рыжего крошева проржавевшую штуковину установили когда-то посреди пустыря, но для чего-то она, видимо, была нужна. Главное, теперь она давала нам некоторое преимущество: мы были выше, и до нас следовало ещё добраться, а мы, как незаинтересованные в более близком знакомстве, угощали настырных гостей свинцом и стрелами.
Обладай твари хоть крохой соображения, они расшатали бы эту хрень и обрушили её вместе с нами; при таком раскладе добить нас на земле не составило бы труда. Но их прогнившие мозги не способны были на генерирование столь сложной затеи - к счастью для нас. Потому мы держались уже с полчаса или больше, изображая из себя подвешенное на верхотуре угощение.
Дядя неплохо разжился патронами накануне и смотрелся орлом. Мои же стрелы всё навязчивей напоминали о таком их свойстве, как исчерпаемость. Чего не сказать об осаждающих нас мертвяках. Они были, мать их, бесконечны, как Вселенная.
Пустырь под нами кишел мертвецами, как собака блохами. Старые мертвяки, мазутно поблёскивает перерождённая плоть. На некоторых ещё сохранились обрывки ткани какого-то грязно-зелёного цвета - вероятно, форма давно истреблённой армии. Старые мертвяки. А значит, сильней и быстрее недавно вставших.
- Дядя, ты уж прости, - проклацала зубами, так, что сама себя едва поняла. - Я тебя втянула в это дерьмище.
Дядя разрядил барабан в самых голодных и шустрых. Языком передвинул мятую самокрутку из левого уголка рта в правый и щербато усмехнулся.
- Не бери в голову, дочка. Помнится, я сам вызвался.
Одного мертвяка мы всё же прощёлкали. Он выпрыгнул откуда-то снизу, наверное, затаился у одной из наклонных перекладин, выжидая момент. Перерастающие в костяные когти длинные пальцы цеплялись за край решётчатой площадки, где мы с Дядей заняли оборону. Перерождённая плоть взбугрилась мышцами, тварь втянула поджарое гибкое туловище, скребнула голенастыми ногами.
Дядя вщёлкивал патроны. Недрожащими пальцами, быстро, чётко. Щелчок. Щелчок.
В лицо пахн`уло густой приторной гнилью. Тварь раззявила жабью пасть и подобралась для прыжка.
Времени на выстрел не оставалось. И я всадила меченый крестом наконечник в белёсый глаз мертвяка.
И даже успела пожалеть, что не изловчилась вытащить обратно - при дефиците-то стрел...
Оставляя след жирной слизи, мертвяк сполз вниз, по траектории падения увлекая за собой ещё нескольких.
Беззвучно подвывая, отодвинулась как можно дальше от края, отталкиваясь ногами и одновременно вкладывая в ложе очередную стрелу. Притулилась к Дядиному плечу.
Сдвинув изрядно похудевшую сумку с патронами, он подгрёб к себе под бок свободной рукой.
- Не бойся, дочка, - по обыкновению цедя слова сквозь зубы, сказал Дядя, - они только живых жрут. Я успею.
Я покосилась на Дядин револьвер и благодарно хлюпнула носом. По крайней мере, это будет быстро.
- А сам как?..
- Обо мне не беспокойся...
Словно подсчитав, что патроны и стрелы на исходе, мертвяки попёрли с удвоенной силой.
А я ревела и думала: вот сдохну и перестану бояться...
И без мыслей шептала снова и снова, перечисленные когда-то отцом имена.
- Юстус, Анна, Софи, Люка, Фэйт, Осеас, Хоуп...
Ада
'De profundis...'*
К своей матери Ада испытывала небогатый диапазон чувств: когда презрение, когда жалость. Второе - когда та - от рождения немая, измождённая женщина, болела, а с годами болела она всё чаще. Первое, когда кому-нибудь из угрюмых коренастых мужиков припадала охота повалять безответную женщину. Ада не знала, кто из них поспособствовал её, Ады, появлению на свет. Едва ли могла знать об этом и её мать, взятая в каком-то набеге: всякий, из местных ли, пришлых, у кого было что-то в штанах, хоть раз задрал на ней юбку.
На долю Ады нечасто перепадала пугливая материнская ласка. Забитая, всеми притесняемая женщина боялась даже собственной дочери, которая не взяла от неё ничего, кроме тревожной диковатой красоты, следы которой ещё заметны были на болезненно исхудалом, рано постаревшем лице.
Без отца, без крова и заботы, девочка росла как чертополох на обочине. Смуглая от солнца, с длинными исцарапанными руками и ногами, она питалась тем, что бросали ей, как бросали собакам, и порой приходилось бороться за свой кусок с поджарыми вечно голодными и оттого злыми тварями. Глядя на то, как полураздетое чумазое существо барахтается в чёрно-бело-рыжем пегом клубке, едва ли можно было подумать, что это - дитя человеческое. Да и свирепые твари ни разу не сомкнули клыков на нежной детской плоти, точно признав девочку одной из стаи. Когда еды не давали, она её воровала и почти никогда не бывала поймана за этим занятием. По посёлку и окрестностям она шныряла, как мелкий зверёк, никогда не известно было, в какое укрытие она забилась в этот раз.
Женщин в посёлке было немного, не каждому хватало еды кормить лишний рот, когда и в собственном по суткам бывало пусто. Но и те редкие женщины, согнутые работой и побоями, покрикивали на мать Ады, считая себя выше неё. Сами угнетённые, они, как то свойственно низменным натурам, получали извращённое удовольствие, становясь в положение угнетателей, хотя б таким образом утверждая себя. Словно стая гарпий, они преследовали немую, и тело её под лохмотьями было пестро от тычков и щипков.
Нежные и слабые не выживали в этом притоне греха и беззакония, и, немного повзрослев, Ада удивлялась, как матери удалось протянуть так долго, не умея защитить ни себя, ни дочери, не пытаясь хоть немного облегчить свою участь, когда была ещё молода и красива, прилепиться к какому-нибудь из мужчин, который избивал бы их не чаще пары раз в неделю.
Впрочем, Адой она стала ещё позже, а тогда у неё, не владевшей ничем, не было даже имени. Да и кто бы нарёк ей имя? Ведь не бессловесная, не обученная грамоте мать? А более никому не было дела до её судьбы. Когда обитателям посёлка приспевала редкая охота как-то подозвать едва прикрытое потерявшим цвет и форму тряпьём существо, каждый, в зависимости от настроения, случая и способностей фантазии наделял её всеобразными прозвищами, большинство из которых тотчас забывалось, и ни одно не прилепилось к ней достаточно надолго, чтоб стать какой бы то ни было заменой имени. Хотя ни на одну из этих собачьих кличек девочка и не отзывалась. Она была по-звериному недоверчива и нелюдима, что немудрено, учитывая, какого рода сброд окружал её, без особой на то необходимости никому не показывалась на глаза, и тем избегла немало неприятностей.
В посёлке были дети и помимо неё, почти такие же необихоженные, но Ада дичилась и сверстников. Она свыклась, сроднилась с одиночеством, и одиночество не угнетало её. Ада знала: одиночество не способно ударить, обидеть, от него она не испытала зла. Опасаться следовало людей.
Аде ещё предстояло узнать, что не все люди одинаковы.
Он странным был, тот человек. Ада ещё не понимала, в чём заключена она, эта странность, но сразу и остро ощутила его инаковость. Она даже не помнила толком, какими судьбами он попал в посёлок: пришёл ли сам, по доброй воле, а вернее, по воле случая, в поисках защиты и пищи скитаясь в пустынных землях, набрёл на них, или же его, как когда-то мать Ады, привели насильно. И положение его среди других жителей было каким-то неопределённым. Случалось, над ним зло подшучивали, помыкали, но в ответ он не проявлял ни животной покорности, ни животной же злости. Казалось, обиды не способны уязвить его, и удары проходят, минуя цель. Ада не могла уразуметь, как такое возможно, ведь он не был так забит и унижен, как её мать, но при этом никогда не пользовался оставшимися у него силами - телесными и душевными - для взаимного удара или оскорбления. И, хоть с ним не всегда обходились по заслугам, он не покидал посёлка. Не мог ли он уйти или же по некой неясной для неё причине не захотел уходить - этого Ада также не знала, да и никогда у него не спрашивала.
Доброта и благородство были внове для неё, а потому необъяснимы. 'Бей или прячься' - стало бы её девизом, если бы Ада знала о девизах и умела сформулировать тот, что был ей всех ближе. Бей тех, с кем можешь справиться, прячься, если противник тебе не по силам. Не бежать от издевательства, не ударить, даже если имеешь на то достаточно сил - такое поведение было чуждо ей, и потому она исподволь наблюдала за чудн`ым человеком, думая разгадать его тайну. Она, конечно, не могла и подозревать о том, что тайны, как таковой, не было, а был лишь иной человеческий тип, с каким ей не доводилось встречаться, человек, которому свойственна была - человечность.
Он замечал маленького соглядатая, потому что со временем Ада утратила осторожность: возрастающее чувство безопасности и любопытство толкали её на это. Он обращался к ней и подзывал, но Ада тотчас убегала, доверие её было ещё не столь велико, чтобы приблизиться на расстояние удара. Она не знала слова 'доверие', как многих других подобных ему слов.
Он пытался заговаривать с детьми, но те, рано перенявшие пример взрослых, поступали, как они, а когда и хуже, уверившись в своей безнаказанности. Ада внутренне негодовала - ведь с этими озлобленными зверёнышами могла бы сладить и она! А пришлый даже не пытался увернуться от града мелких камней и сора, которыми дьяволята его осыпали, где бы ему ни стоило появиться.
Однажды, необъяснимо для себя самой разъярённая, она оставила своё укрытие, и, налетев, точно маленькая, но отважная пичужка, разогнала мелких стервятников.
Случай этот, и её гнев надолго отвадил негодников досаждать чужаку.
Она никогда не вмешивалась ни в чьи дела, она привыкла защищать себя и только себя, а теперь поставила под удар так тщательно оберегаемую свою безопасность. А тогда она замерла в недоумении, взъерошенная, испуганная собственной смелостью и поступком. Она подпустила пришельца близко к себе, а он подошёл, что-то говоря ей, - от растерянности она не поняла ни слова - и протянул руку. Вид этой руки - так близко и опасно - встряхнул её и пробудил инстинкты, которые были накрепко вбиты в подсознание девочки. Зашипев и оскалившись, как животное, она укусила острыми зубами ладонь человека и убежала, нечеловечески быстрая, а после пряталась, долго, не понимая, от чего.
И избегала встреч с чужаком ещё несколько дней, тем усердней, когда он пытался разыскать её и звал. Но девочку по-прежнему влекло к странному человеку, и, когда он уходил, ничего не добившись, она возвращалась к тому месту, где он ждал её, и находила оставленную для неё еду.
Однажды Ада увидела, как человек заговаривал с её матерью. Ада привычно внутренне ощерилась, хотя человек, конечно же, не сделал матери ничего плохого. Немая слушала его, как всегда ссутулившись, спрятав голову в плечи и прижав руки к животу, - поза эта была свойственна ей, знавшей столько побоев. Но вдруг мать подняла лицо и боязливо улыбнулась. Ада была потрясена.
Так, подкармливая её, человек постепенно сокращал расстояние между ними. Девочка всё реже убегала, всё дольше прислушивалась к его словам - человек имел странное обыкновение говорить словно бы сам с собой. Он произносил целые истории, и, хоть они оставались Аде по большей части непонятны, они заворожили девочку своей напевностью.
Однажды она осмелела настолько, что сама подошла к нему, медленно переступая по пыли босыми ногами и готовая сорваться от любого движения, что показалось бы ей угрожающим.
Но человек не совершил такой ошибки. Он сидел смирно на какой-то перевёрнутой и смятой канистре, сквозь полуопущенные веки наблюдая за тем, как клонится солнце. Это было на окраине посёлка, и за опоясавшей его границы стеной, неровной, местами покосившейся и склёпанной изо всякой дряни, но ещё вполне годной, простирался пустырь, покрытый растительностью чахлой и жёсткой, как щетина, припорошенной вездесущим песком. Песок этот, мелкий, летучий, как пыль, набивался всюду, и стена не была для него преградой. Он взвивался высоко над землёй даже при относительном безветрии, и маревом плыл в воздухе, густом, горячем и крупянистом, будто разваренная каша. Солнце плыло в этом котле - тающий кусочек масла, отколотый круглой ложкой, таяло в парном жаре и растекалось бледно-жёлтыми ручейками. Воздух был такой густой, что на солнце можно смотреть, не обжигая глаз.
Ада подумала, что, если бы небо и впрямь было полно каши, она бы мечтала попасть туда. Желательно поближе к солнцу, там, где сытней всего крупяное варево. Она бы черпала его, обжигаясь, слизывая жирные капли... Да, это было бы прекрасно. Пожалуй, Ада забрала бы с собой ложку или целый черпак, чтоб сподручнее было есть кашу. А ещё, наверное, мать, - вон какая она худая и болезненная. Они сидели бы вдвоём и передавали друг другу ложку.
Ада проглотила голодную слюну и с сожалением, почти с ненавистью оторвала взгляд от белёсого заката. Это всё глупости, на небе нет каши, и Ада не настолько дура, чтобы верить в это. Там только мерзкая пыль, которой хватает и на земле, да нестерпимый жар. А значит, нечего туда и стремиться.
Человек смотрел на неё спокойными ласковыми глазами. Ада приблизилась бочком, насуплено глядя, - она ещё злилась за свою фантазию.
- Ты не умеешь разговаривать? - спросил её человек, решив, верно, что она немая, как и её мать.
Это было не так, материнский недуг не передался дочери. Разговаривать Ада умела, но не любила, да и не видела в том необходимости. Ей не с кем и не о чем было говорить.
Но тогда она отчего-то решила иначе.
-Умею, - хрипло сказала Ада.
И он чему-то обрадовался, этот чудной человек.
Так было положено начало их странным встречам - мужчины, взрослого и вовсе не немощного, но совершенно незлобивого в мире, где всё решалось при посредстве ножа и кулака, и озлобленного на весь этот мир полудикого ребёнка. И в первую же из бесед выявилось поразившее мужчину обстоятельство. На самый простой и естественный вопрос - об имени - девочка настороженно промолчала, а затем несколько раз качнула головой. Имени у неё не было от рождения, само существование её не было важно ни для кого, кроме немой матери, да теперь ещё этого человека. Она не могла понимать важность и само значение имени и потому не тяготилась его отсутствием.
Но странный человек вновь решил иначе.
- У каждого человека должно быть имя, - произнёс он с твёрдой уверенностью. - Ты согласна, если я дам тебе его?
Затея не казалась опасной, и, заинтригованная этой игрой, девочка согласилась.
С минуту или две человек молчал, девочка стала уже нетерпеливо ёрзать под его внимательным, точно измеряющим что-то взглядом.
- Ада, - решился он наконец. - Да, Ада. Тебе нравится это имя?
Слово было короткое и простое, такое легко выкликнуть, предупреждая об опасности.
Подумав, она кивнула. Таким был её первый в жизни подарок.
Так Ада стала Адой.
- А как тебя зовут? - спросила она некоторое время спустя, когда стала не только отвечать на вопросы, но и начала понемногу, но всё более входя во вкус, задавать свои.
Мужчина улыбнулся, радуясь её инициативе, и представился, легко склонившись и прижав ладонь к груди.
- Брат Тит.
Ада недоумённо нахмурилась.
- Чей ты брат, Тит?
- Твой.
Он улыбнулся ещё шире.
Огромные чёрные глаза девочки смотрели недоверчиво и испытующе-строго.
- Я не знала прежде, что у меня есть брат.
- Я твой брат. И его. И её. - Мужчина указал на видневшихся вдалеке людей, с которыми Ада никогда - никогда! не ощущала родства и вовсе не желала их знать.
Ада взвилась с места, сжимая кулачки.
- Так не бывает. Ты всё врёшь.
Рассерженная, она исчезла, как унесённая ветром песчинка, не слушая призывы вернуться.
Много позже Ада не раз и подолгу пыталась вспомнить его лицо, силуэт, походку, жесты. Но память оставила лишь тень, смутный образ, лишённый черт и всякой индивидуальности. Так вышло, что она сохранила для себя лишь эту улыбку, всегда так смущавшую и потому сердившую её, сердечную и ласковую, даже в минуты рассеянного раздумья касавшуюся краешка губ, чтобы в следующий же миг засиять каким-то неизъяснимо чистым добрым светом. В воспоминаниях брат Тит являлся ей одною улыбкою, точно волшебный кот из какой-то старой и странной сказки - придёт время, и муж будет рассказывать её их детям. И Аде останется только слушать, сама она ничего не сможет им рассказать. Ведь не о себе же?
А брат Тит (с которым она вскоре примирилась, забыв его "обман", а он, конечно же, никак не напомнил Аде про её недавнюю обиду) был большой охотник до историй, правда, поначалу не менее странных для Ады, чем мужнина сказка про волшебного кота, провалившуюся в нору девочку и других причудливых героев. Иногда он читал их из бережно хранимой кипы сшитых вместе листов - книги, иногда наизусть, но всё равно выходило, как по-писанному. Брат Тит почтительно брал в руки книгу или, устремив в призрачную даль светлый взгляд, начинал говорить, и вместе с этим для Ады открывался иной мир, где праведными людьми творились чудеса, где отдавали жизни не ради наживы, но во имя веры, где прекрасные крылатые ангелы возвещали волю Господа, и где на небесах извечно пребывал сотворивший всё и вся Господь, всеведущий, всемогущий. Мир, где карался всякий грех и вознаграждалась добродетель.
Ада не слишком-то верила этим рассказам. Она знала другой мир, и для неё существовал только он, мир, где, ища протянутую ладонь, находишь кулак.
Но брат Тит находил в книге разрешение всем её сомнениям.
- "Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло", - цитировал на память. - Сомнение заложено в природе человеческой. Видишь, Ада, твоим вопросом задавались задолго до твоего рождения. Екклесиаст даёт ответ. Здесь, - брат Тит накрыл ладонью потрескавшийся переплёт, - можно найти ответы на все вопросы. Нужно лишь уметь понять. Открыть сердце истине.
Однажды он подозвал Аду и прутиком в пыли начертал несколько символов.
- Что это? - спросила Ада. Голос её уже был голосом ребёнка, пусть не по годам неулыбчивого и не склонного к озорству, но не охриплым, как прежде, от частого молчания.
- Твоё имя. Смотри: А-Д-А.
Она напряжённо пыталась постичь связь между звучанием и изображением, повторяя про себя своё имя и видя его, процарапанным в пыли под ногами и уже полустёртым ветром.
- Я научу, - помог с озвучанием нарождавшегося желания брат Тит. - И ты сама сможешь находить ответы всем сомнениям...
- "Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых"*, - читала Ада, и ей нравилась такая вера, хоть брат Тит, выслушав суждения Ады, пытался умерить её озлобленность, показать, что истинный смысл не в умножении насилия, но в воздаянии, в осознании и уменьшении зла. Ада слушала, но по ней нельзя было понять, соглашается ли она с суждениями человеколюбивого брата Тита или укрепляется в своём мнении.
- "Тогда отдало море мёртвых, бывших в нём, и смерть и ад отдали мёртвых, которые были в них"*, - читала Ада в Откровении святого Иоанна Богослова, сбывшемся так страшно. И Откровение, одну из самых мрачных страниц, Ада открывала чаще всего, и изображённые в нём кары представлялись ей зримей святых деяний и небесного царства, потому что были ближе и понятней, и узнаваемыми чертами представали перед внутренним взором, наученным искушёнными очами. Если бы Аду спросили, где были разрушены библейские Содом и Гоморра, она ответила бы, что их мерзость множится и поныне, и она с рождения дышит их смрадом.
- Прочти здесь, - говорил брат Тит и открывал первое послание апостола Павла к коринфянам.
"Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит"* - ангельским хором звучали строки, и перед Адой являлось райское вид`ение мира иного, столь прекрасного, что в нём возможно было испытать подобное чувство. "Бог есть любовь", - повторял брат Тит, и Ада узнавала от него о чувствах, что никогда не испытывала, и неведомые прежде слова загорались светлыми нимбами, знаменуя собой нечто небесное, мистически-священное. 'А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше'* - и Ада стремилась достичь земель, где ощутимо присутствие трёх сестёр, и ожесточалась при отчаянной мысли, что этот край недостижим или вовсе не существует.
Жизнь, какая б ни была, текла своим чередом, как реки по Екклесиасту. И наперекор ветрам и ржави стояла стена, по-прежнему ветра приносили из-за стены пригоршни едкого песка, и местные молодчики уходили за стену, возвращались - когда с добычей, когда без, а когда не возвращались вовсе. И мать то болела, то вставала на ноги, и брат Тит с извечной незлобивостью сносил насмешки, и всё оставалось прежним, только Ада росла, но и этого не слишком замечала в однообразии и трудностях выживания. Они возделывали клочок земли и выращивали на нём чахлые растения, и скудная, худородная земля отдавала взамен затраченным силам мало, ровно столько, чтоб не умереть с голоду. С каждым разом урожай становился щедрей, лучшие семена давали ещё лучшие всходы, но прогресс был слишком медленным. И всё же жизнь стала немного легче и чуточку лучше, и мать стала улыбаться чаще, и брат Тит устроил им вполне сносное жилище, где можно было укрыться от дождя, ветра и даже пыли и всегда находил к случаю ободряющее изречение, и Аде временами стало казаться, что она немного приблизилась к землям, где живёт дух святых сестёр...
Зима выдалась затяжной и была хуже всех немногих зим, что могла вспомнить Ада, сырая и стылая и, как псов, спустила все ветра. Застынув однажды поутру в ледяной мороси, к вечеру Ада слегла, но, живучая, как кошка, несущая в себе запас нерастраченных сил, через пару дней поднялась почти здоровая, лишь по временам досаждал кашель, но от горячего травяного и ягодного питья вскоре прошёл и он. Брата Тита болезнь обошла стороной, но серьёзно захворала мать.
В последние года ставшая выглядеть лучше, она возвратила измождённый вид, заметней прежнего похудела, и на бледном, заострившемся, как у покойницы, лице нездоровым блеском горели глаза. Кашель, что так скоро прошёл у дочери, изводил её бессилящими приступами, она почти задыхалась, а после лежала без движения, и её взгляд, безмолвно говоривший о покорно сносимом страдании, был нестерпим для Ады.
Брат Тит говорил ей о смирении, о высшей милости, что положит предел мучениям, о лучшем мире, но его слова не приносили чаемого облегчения, напротив, вызывали в ней яростный протест. Лучший мир отдалялся от Ады, она не видела его чудес, и внутренний взор заволакивало темнотой, а видела - перед собой, въяве - мучительный уход родного существа, которое меньше всего заслужило эту боль.
Матери становилось всё хуже, и румянец, что поначалу Ада приняла за признак выздоровления, пунцовыми пятнами зацветал на ввалившихся щеках. Откашлявшись, мать прятала руку, которой закрывала рот или вытирала губы платком. Однажды на скомканной тряпице Ада заметила кровавые прожилки, после - целые кляксы. Видимо, боясь за здоровье дочери, мать старалась не подпускать её к себе, забивалась в угол, махала руками.
Сделалось ещё холодней, морось превратилась в ледяную крупу, и, опасаясь за будущие всходы, брат Тит отправился надёжней укрывать многолетние посадки, прежняя защита теперь помогала недостаточно. Ада пошла с ним. Измотанная переживаниями и возросшей работой, она не тотчас хватилась матери, а, возвратившись, не нашла её в лачуге. Ада поняла: повинуясь какому-то животному инстинкту, она ушла умирать подальше от дома. Подхлёстываемая страшным предчувствием, дочь кинулась на поиски.
Многое исчезнет из памяти, целая жизнь отдалится и потускнеет, дни печали и радости останутся тенями чувств, но одна эта сцена будет вмурована в её сознание отныне до самой смерти.
Скорчившуюся на земле фигурку матери обступили широким кольцом. В пыли у головы немой чернелось пятно крови в ореоле брызг, содрогаясь в приступе кашля, женщина извергала из себя целые пригоршни крови. Живое кольцо отодвигалось, но не размыкалось, по звеньям его проходило колыхание, и Ада помертвела, скорее чутьём, чем разумом угадывая, что должно последовать. И человеческое в ней преобладало над звериным, наперекор инстинктам, вопящим о бегстве, она сорвалась с места, но не прочь, а прорывая живое кольцо - к матери.
Толпа, а это была уже толпа, глухо, грозово рокотала, и от этого рокота, ещё разрозненного, тихого, словно бы отдалённого, у Ады зашевелились волосы.
- Рррррааааа... - донесло до неё, и Ада поняла, что страшней толпы нет ничего. Она молчала, и потому, что животный страх и ужас осознания сдавили горло, и потому, что знала: она не сумеет найти слов, а её не станут слушать.
У ног слабо шевелилась мать. Ада не ощущала своего тела, словно - уже - умерла, и мир отодвигался, или это она отдалялась от мира?
- Рррррааааа!!! - грянуло в туче толпы, и обрушился ливень и град. Выкриков и брани, мусора и щебня.
Кольцо смыкало звенья, Ада не видела лиц, лишь многоголовую тварь, кровавую, алчную. Она прижалась к матери, но многорукое чудовище оторвало от неё женщину и принялось терзать. И Ада увязла в месиве враждебной плоти, она боролась молча, отчаянно, как смертница. Град ударов обрушился на неё, брызнула кровь, но Ада продолжала рваться из раздиравших её рук, пока что-то не толкнулось в висок, и всё погасло во тьме.
Её вернула в сознание боль, великое многообразие боли, саднящей и ноющей, режущей и колкой, и тупой. Тяжесть давила на грудь, на всё истерзанное, измученное тело. Наконец, она поняла, что на ней лежит груз чужой плоти, которую спаяла с её кожей пелена застывшей крови. Человек был давно мёртв.
В окровавленном мертвеце она с трудом узнала брата Тита, лицо его было изуродовано. Ада не помнила его появления, вероятно, он, в свой черёд, отправился на розыски и застал её без сознания, беспомощной перед яростью толпы.
Осторожно, словно могла повредить мертвецу, Ада выбралась из объятий коченеющего тела, каждое движение отдавалось болью, но эта боль словно бы отодвинулась, отошла на второй план чувствования. Брат Тит остался верен своим заповедям до последнего вздоха, смертью своей он утвердил это. Он закрыл собою Аду, своей жизнью выкупил её, чужой неласковой, недоброй девочки. Он умер за неё, но Ада не в силах принять его правду, в ней так много тьмы, что его правда не может стать и её правдой.
Чуть поодаль, в круге вспаханной множеством ног земли Ада увидела маленькое, как у ребёнка, тело матери. Она не могла быть жива, и всё же Ада удостоверилась в этом.
Душа её, так недавно готовая развернуться вширь и ввысь, скукожилась, как горящая бумага, до обугленного комка, до пепельной пыли, развеянной ветром. Она обугливалась, горела, сгорала вместе с двумя мёртвыми людьми, в которых заключалась вся её жизнь, и смысл, и вера. От неё не осталось ничего, лишь ещё дышащая по какой-то ошибке, недогляду оболочка.
Когда чуть погодя пришли за трупами, чтобы огнём обезопасить себя от мести поднявшихся мертвецов, жажда крови убийц была уже удовлетворена, ярость остыла, и многоголовое чудовище превратилось обратно в обычных двуногих тварей. На этот раз Аду не тронули, хотя она и не способна была порадоваться удаче. Она онемела и смотрела пустыми глазами, и в черноте зрачка кружил пепельный снег.
Ей позволили возвратиться в жилище на окраине, где, сразу опустившись на пол, она заснула и не просыпалась долгое время. Не видя снов, без мыслей, без чувств, она изредка поднималась со дна этой чёрной, вечно текущей из ниоткуда в никуда реки, но, не достигая поверхности, опускалась обратно, в покой сна, мало отличимого от смерти. Но, несмотря ни на что, она была жива, и жизнь брала своё, диктовала свою неоспоримую волю. Ею управляла плоть, пока дух был уничтожен, а разум спал.
Ада не умерла в тот день, когда её мать и брата Тита забила озверевшая толпа. Не умерла она и после, когда пребывала в некоем сумрачном мире, где нашла убежище - не от того и не тех, что её окружали, но того, что было в ней, что упало - зерном, плевелом, а разрослось - дурными травами, что задушили её, отравили ядовитыми соками.
Она осталась жить, она сохранила разум, но не то, что создал в ней брат Тит. От того храма, ещё не завершённого, остались обломки, и обломки эти ранили, как всё острое и безнадзорное. Ей следовало вымести из души этот сор. На руинах не поднимется новый храм.
Ада сохранила кладбище внутри себя. Только туда она могла вернуться.
Время шло, оно проходило мимо, так, что ощущалось лишь отдалённо, дуновением ветра времени на лице. Рядом кто-то умирал, рождался, выл от ярости или боли - Аде не было дела до них. Они были призраками для неё, она - призраком среди них. Ко всему безучастная, и к себе в том числе, немая, как когда-то её мать. Казалось, что она просто забыла умереть, забыла, зачем она здесь. Её не трогали - девочка-подросток, невысокая, как мать, вся - колени, локти, рёбра, позвонки - какое-то диковинное большеглазое насекомое, стремительное, сильное и по-своему завораживающее, почти совершенно нечеловеческое. Глаза её, чёрные, как один под кайфом расширенный зрачок, смотрели на всё с равно отсутствующим выражением. Она ни к чему не испытывала страха - а это само по себе вызывает страх у тех, кто способен его чувствовать. Никого не стоит опасаться так, как того, кому нечего терять. Казалось, что эта девочка способна запросто воткнуть палец в чью-то глазницу или впиться зубами в горло, и в ней ничто не отразится.
Нескладный подросток стал женщиной, и превращение это прошло столь же внезапно, как случается с бабочкой, прорвавшей свой кокон. В ней не было ни на йоту осознания пробудившейся чувственности, но природа не спрашивала разрешения разума, бесстыдно проявляясь в каждом движении и неподвижности, в древесном терпком запахе кожи и завораживающей гибкости линий тела дикого животного. Глаза её оставались двумя мазутными скважинами, а сама она сделалась даже более нелюдимой, чем прежде, но этого невысказанного вызова невозможно было не замечать.
Липкие взгляды ложились на неё, как отпечатки немытых рук, и она ходила, вся захватанная ими, не была чистой, как бы ни тёрла кожу; даже исцарапанная до красноты, она оставалась грязной, грязной. Ада сворачивалась клубком на своём матрасе, чёрные глаза антрацитово отражали тьму; слушала ночные крики, до тех пор, пока они не переставали для неё существовать.
...Она шла по кладбищу, где надгробиями служили острые обломки храма, что разрушили прежде, чем он был возведён. Здесь всегда шёл дождь. Как в тот день. Другого дня не станет...
Ада
Чужак и Находка
Ветер был ржав. Он скрипел и крошился, на лету рассыпаясь своим рыжим панцирем.
И стена была ржавая. Ржавая, как год назад, и два, и две сотни лет назад, наверное. Она уже появилась ржавой. Её тело источено насквозь, её члены скрипят, и жалуется она дребезжащим голосом. Но стена стоит. И простоит, наверное, вечность, когда ей уже некого будет охранять и не от кого.
Над стеной кружила птица. Её полёт был неровен, птица меняла высоту и направление; ветер сёк её стальными проржавелыми перчатками, гнал вон. Птицу относило прочь, но чем-то привлекло её скопище человеческих логовищ, и она возвращалась. Вероятно, в поисках пропитания. Ада следила за птицей такими же, как у неё, чёрными глазами. Она раскинула руки, и ветер толкнул её с такой силой, что она невольно сделала пару шагов под его напором. Но, конечно, не взлетела. Девушка проводила взглядом крылатую сестру и вернулась в своё убежище, что с каждым днём становилось всё ненадёжнее, всё истончалось стенами, точно они были сотканы из воздуха, и каждый мог увидеть её среди них.
Определённость грядущего открылась ей во всей своей мерзости и безысходности. Судьбу дочери определяет мать. Ада ясно видела их перед собой: Ханжу, Проныру, Малыша, Карнауха и Акулу - и подобных им, - тех, кто уже метал жребий и ставил её на кон. Не сегодня, так завтра ей предстоит драться и погибнуть... так или иначе. Была ещё стена. Шанс - призрачный, как вероятность вынуть из сотни чёрных камней единственный белый. И, даже если ей удастся это, за стеной всё кончалось. Бег длиной в жизнь, бег без цели. В поиске страны, где не забыты три святые сестры? Ада уже давно не верила в её существование. Не в этом свете уж точно.
Она могла бы остаться. Если бы знать, что это продлится недолго. Но потаённая сила и выносливость передались ей не от матери, а от того неведомого, кого Ада ненавидела всей отпущенной ей ненавистью, пока ненависть не подёрнулась в ней, как и прочие чувства, коркой пепла. Впереди годы, не менее десятилетия той не-жизни, за которую она когда-то презирала мать. Дура, сотню, тысячу раз дура.
На горизонт, что она видела, забравшись на старую водонапорную башню, было наброшено белое, подсвеченное золотом покрывало. Земля и небо изнывали от жара, воздух трепетал натянутой на ветру полупрозрачной тканью. В одном месте облако пыли казалось плотнее, и Ада поняла, что там кто-то двигался, прямо по направлению к стене, шёл, не скрываясь, далеко видимый на разоблачающей всякий замысел равнине. Шёл как храбрец, а вернее, безумец. Ада усмехнулась и продолжала следить за приближением уже с чем-то, что при некотором преувеличении можно было назвать интересом.
От нагретого металла и камня поднимался нестерпимый жар, палило сверху, и даже близость влажного тёмного нутра башни не освежала. Откинув липнущие ко лбу и шее кольца прядей, Ада вернулась к наблюдению за чужаком. На то, что он был именно чужаком, указывало множество примет: тон и движения дежурившего на вышке Трупоеда, и прикидки, когда должна вернуться последняя ушедшая за уловом банда, и поведение прочих. Аду задержало изнемогать от жары желание узнать, как поступят с чужаком. Как бы поступили с ней, если бы она так же подошла к стене, только не извне, а изнутри? Пожалуй, ей следовало пожалеть незнакомца, вероятно, он напрочь спёкся на солнце, раз вздумал сунуться в это поганое местечко, откуда следовало бежать, ползти изо всех сил, будь у тебя хоть проблеск рассудка.
Вскоре Ада увидела то, что озадачило Трупоеда и прочих. Силуэт, выступающий из пыльных клубов, был лишь отчасти человеческим. Точнее, верх его принадлежал человеку, а то, что ниже... Не сразу Ада поняла, что человек был верховой, он оседлал тварь из тех, о которых она знала лишь по рассказам. Якобы прежде подобные ей были не редкостью, но позже передохли или выродились. А те, что остались, уже мало походили на предков. Эта четвероногая длинномордая тварь проходила столько, сколько не был способен пройти человек, и в отличие от тех, что положили начало её племени, была неприхотлива и вынослива, как сам дьявол. Она находила воду и жрала всякую дрянь, всё, что находила на земле.
Тварь флегматично переступала длинными ногами, шкура её лоснилась, но не только от пота. Скотина была сильна и здорова. Мужчина, а по тому, как велик был человек, даже в сравнении со зверем, это мог быть только мужчина, весь закутался от пыли и солнца, голова была обмотана, длинные концы накидки полоскались за спиной. На человеке были непроницаемые пустынные очки, возможно, и респираторная маска: витки ткани не оставили открытой ни полоски кожи. Руки были затянуты в перчатки; по бокам седла виднелись небольшие, но объёмистые тюки. Человек явно не испытывал неудобства от путешествия по пустошам.
Ада гибко потянулась, как согревшаяся на солнце кошка; волосы её красновато отсвечивали. Она потеряла к страннику интерес: пускай он научен выживать в пустошах, умения эти не помогут ему там, куда пролегает его путь. Диковинная тварь будет съедена, а содержимое тюков пополнит запасы награбленного. Всё просто.
Жара пробралась и в жилище Ады, жара поджидала её там. Его жестяная коробка прокалилась насквозь, под крышей плыло душное марево. Ада легла на пол. Мысли вяло шевелились в одурманенном духотой разуме. Между прочим она подумала о своих растениях, что погубит солнце и сухость, если она не побеспокоится предотвратить это, лишится своих посадок и тогда ей нечего будет есть. Мысль слабо вспыхнула и угасла, пропал и след её. Сознание было чисто, как бывает лишь в первый миг жизни и в последний её миг.
Ада плавно перевернулась, перекатываясь по полу, вбирая в своё тело остатки прохлады. Ею овладела истома, почти блаженная. Ада почти улыбнулась тому решению, что оформилось в её разуме и успокоило всё, что причиняло её сознанию боль и тревогу. О да, это было решением всему.
Ада прикрыла веки, всецело отдаваясь той безмятежности, что оно подарило. Впервые она чувствовала себя счастливой.
Она не спешила, спешить было некуда и незачем. На губы то и дело являлась почти мечтательная, тихая, обращённая внутрь себя улыбка, Ада почти готова была мурлыкать какую-нибудь нежную мелодию. Движения сделались плавны и легки, она слабо чувствовала связь с землёй и с удивлением смотрела на окружающее её убожество, склёпанные из всякого хлама хибары, грязь и скотство. Она обратила взгляд к стене и лукаво прищурилась. Теперь-то стена не была для неё препятствием. Она освободилась, она узнала о своей свободе, о том, что вольна во всякий миг стать как та птица, подняться и улететь из постылого, неродного гнезда, увидеть иные просторы, без стен, без цепей, что тянут к земле тело... узнать, прав ли был брат Тит.
Её влекло к месту гибели матери и брата Тита, точно в неосознанном желании новой встречи. Сквозь пылевую завесу брызгало красным, солнце умирало, оставляя кровавый след. Ада очнулась на пустыре, поросшем сухим бурьяном и чертополохом, за свалкой всякого ржавья и хлама, что поднималась крутыми боками, как спящее чудовище.
Обломок серпа привычно лёг в ладонь. На лезвие упал прорвавшийся луч, отразился солнечным зайчиком - нереальный и чуждый осколок чужого детства среди вырождения и разрухи. Ада провела лезвием по изгибу шеи, легко, почти лаская. Ей нечего было бояться, когда раздался негромкий оклик. У человека, что звал её, не было власти причинить ей боль, принудить... у него вовсе не было власти над нею, которая для себя уже перешагнула черту невозврата.
Пожалуй, он и сам понимал это. А потому старался выглядеть как можно более миролюбивым, насколько это удалось человеку его обличья. Он был на голову выше всех виденных ею мужчин. За стеной он снял очки и маску, и Ада ясно видела лицо чужака, загорелое до черноты лицо с очень светлыми, словно на солнце выгоревшими глазами. Скуластое, с крупным подбородком, его украшал перебитый нос, правильного рисунка тонкие губы перечеркнул старый шрам, похожий рассекал у виска правую бровь. Коротко остриженные волосы были светлей пробивающейся щетины. На вид ему можно было дать около двадцати пяти.
Парень бывал в переделке, и не в одной, но что-то неуловимое не позволяло причислить его к тому единственному сорту мужчин, которые окружали Аду. Разумеется, он походил на брата Тита так же, как земля на небо, но это был некий незнакомый прежде тип, и Ада не знала, чего ждать от этой встречи. Страшно по-прежнему не было, стало самую малость любопытно, что выкинет чужак, и она следила за ним непроницаемым чёрным взглядом, что, похоже, смущал незнакомца, следила, не опуская рук`и с железным обломком. Солнечные блики метались меж их лицами от всякого незаметного движения, что разворачивало стальную поверхность.
Чужак протянул пустые ладони, что могли бы запросто обхватить тоненькую Аду.
- Тише, девочка. Не делай резких движений. Эта штука в твоей руке, кажется, острая, можно и порезаться ненароком.
Он слишком много болтал, и болтал попусту. На идиота он не походил, а потому попросту заговаривал зубы. Надеется подобраться ближе и обезоружить? Напрасно, Ада не настолько беспечна. Ей стало чуточку интереснее. Чужак не хочет, чтобы она убила себя, хоть видит впервые и не получит от этого никакой прибыли. Его мотивы напоминали брата Тита.
Ада держала чужака в поле зрения, не позволяя сократить дистанцию или отвлечь. Она поймала на лезвие острый луч, и тот отражался незнакомцу в лицо, заставляя щуриться и переступать. Но Ада была начеку. Так они и кружили поблизости, повторяя одно движение на равном расстоянии, Ада отдалялась, чужак следовал за ней.
- Эта железяка - не выход, девочка, - говорил он всё тем же ровным голосом, не повышая и не снижая тона. - Тебе только кажется, что ты нашла верное решение, но это не так. Подумай, прежде чем сделаешь ошибку.
- Ты конченый идиот, - неожиданно для себя самой сказала Ада и удивилась тому, как чужаку удалось вытянуть из неё эти слова, первые, что она обращала к живому за последние годы. И голос опять был тихим и охриплым, непослушным, как когда-то... Он принудил её вспомнить, нарушить обет молчания, и Ада ощущала какое-то движение внутри, в душе. Умиротворение человека, готового встретить свой конец, человека, оставившего всякое сожаление и страх, было поколеблено, и Ада не испытывала благодарности к тому, по чьей вине ей предстоит пройти этот путь сначала. - Не знаю, что ты ищешь здесь, но знаю, что тебе этого не найти, - с пробудившейся мстительностью посулила она. Человек этот заставил её вновь чувствовать - что ж, она отплатит ему за щедрость. - Всё, что ты найдёшь здесь - свою смерть. Тебе не следовало приходить сюда, - выцедила с нескрываемым презрением. - Ты и верно дурак.
И была обескуражена, когда молодой безумец рассмеялся на её мрачные пророчества, показывая крепкие, не пересчитанные в драках зубы.
- Так ты за этим и шёл? - не желала сдаваться Ада. - За смертью? Ну что за чокнутый придурок! - Она обозвала бы его куда крепче, но усовещения брата Тита действовали и после его смерти. - Стоило идти так далеко?
- У тебя есть силы злиться - это хорошо. - Ада мрачно смотрела на чужака. 'Псих! Сумасшедший!' - крутилось в её голове, но уже как-то неуверенно. Она намеренно подстёгивала в себе эти мысли. - Пока есть силы, нужно жить. А пришёл я, действительно, издалека, но искал не то, что ты решила. Хотя, если найду по твоему слову - что ж! - парень беспечно пожал широченными плечами. Ада зло буравила его взглядом, но он уже не имел прежней силы, когда был непроницаем и мёртв. 'Ты чёртов псих!' - утверждал этот взгляд. - Вполне может и не повезти. Было бы, конечно, обидно. Хотя... - парень с весёлым прищуром посмотрел на взъерошенную Аду. - Как тебя зовут, находка?
- Какое тебе до этого дело, псих?.. - проворчала Ада себе под нос.
Парень улыбался. Осколок она давно уже держала на отлёте, но он не предпринял попытки отобрать нехитрое оружие, вероятно, и сам понимал, что это было бы излишне. Ада не чувствовала в себе прежней силы одним взмахом покончить со всем. Чёртов псих! Угораздило же его оказаться здесь, заговорить с ней? Зачем ему? Сотня ругательств крутилась на языке, но Ада знала, что они не будут произнесены.
- Какое дело... Ада, - сдалась она и убрала лезвие в самодельные ножны. Это было глупостью, ещё одной глупостью из долгой череды. Она руководствовалась скорее звериным наитием, от этого человека не исходило угрозы. Не теперь, не к ней.
- Ада, - повторил он, и Ада вздрогнула от прокатившейся по позвоночнику дрожи. Её имя... её произнесённое имя, наяву, не в снах, что перерождались в кошмары, прокручивая вновь и вновь пережитое. Волосы её зашевелились, она загнанно вздохнула. - Ада. А я - Йоханн. Вот и познакомились, находка.
- Какая разница, как там тебя звать, Йоханн? - хрипло огрызнулась она. - Я говорю с трупом. Знаешь, что ты труп, Йо-о-охан?
И этот псих беспечно улыбнулся.
- Ну это мы ещё посмотрим, находка. Эй, находка... да ведь я нашёл, что искал.
Ада пожала плечами.
- Раз так, то хватай это и убирайся отсюда, пока цел.
Парень усмехнулся на её слова и кивнул.
- Пожалуй, так я и сделаю.
Серые глаза не улыбалась.
В какой-то миг он очутился совсем рядом, и Ада с запоздалым страхом поняла, что прежде он лишь играл с нею. Старался не пугать, не вызывать на резкие движения. Железные пальцы сомкнулись на её предплечье.
- Послушай, девочка, - скоро заговорил он, - вижу, тебе приходится несладко. Это твоя жизнь... и всё же. Не делай глупостей, ага? Если всё удастся... просто не возражай мне, поняла?
Ада бессмысленно кивнула. Чужак отпустил её руку и подмигнул.
Ада пошла следом, держась на расстоянии. Привычка манила её в т`ени, крадущуюся и настороженную. Неясное обещание чего-то лучшего вело её дорогой чужака.
Аде несложно было догадаться, отчего пришлого не убили сразу. Развлечения также многого стоили, а когда ещё забава сама придёт в капкан? Жажда зрелищ - вот вторая причина тому, что сама Ада ещё жива, вот бывшая до поры защитницей её матери и брату Титу. Чужак сулил недурное развлечение. Разумеется, никто не собирался выпускать его за стену, но отчего бы не впустить?.. И всё же он сам не заблуждался относительно места, куда попал. И Ада недоумевала, что привело его сюда? Ради чего он пошёл на такой риск, за чем-то особо ценным из награбленного? Быть может, эта вещь ранее принадлежала кому-то, кого он знал? Или сам хотел завладеть ею?
Ответа не было, для этого она слишком мало знала. Пожалуй, ей будет жаль, когда его убьют. Его смерть не принесёт ответы.
Акула восседал на кровати с высокой периной и горой подушек различного калибра, рыжих от солнца и пыли. Остальные разбрелись кто куда - оседлали табун кресел и стульев, колченогих, по большей части, одно и вовсе было с круглой дырой в сиденье; кто-то, за неимением иной мебели, облепил пустые цистерны и ящики; любопытная рожа Проныры свешивалась с вышки.
Акула пребывал в наилучшем расположении духа, что и демонстрировал, оскалив в том, что заменяло ему улыбку, своё личное украшение, по которому и был именован. Человека, незнакомого с некоторыми особенностями Акулы, зрелище треугольных подпиленных зубов могло повергнуть в шок. Хотя, эта уникальная черта скорее являлась завершающим штрихом к портрету темнокожего зверовидного здоровяка, что был страшен сам по себе. В недавней грызне Акула укрепил за собой позицию на самом верху этого сложного организма, вроде чудовищного роя, что не умел ни работать, ни строить, но лишь разграблять и убивать. Рядовые его члены мало отличались от бывшего среди них альфой, как по устрашающему виду, так и по свирепости.
Ада впервые видела человека, что не показывал страха перед этим сборищем обезображенных в драках или нарочно изувеченных рож, человека, что не заискивал бы перед ними, не сулил несбыточного в попытке выкупить себе лучшую участь. Таких она перевидала в избытке и знала, какие забавы могли их ожидать. Её саму не трогали лишь до поры, как будущую забаву иного сорта, а прежде - как одну из них, как низшую из низших, но всё же омегу этого закрытого общества. Хоть узы родства шли здесь в невысокую стоимость, всё же кто-то из этих подонков был тем, от кого началась её жизнь. Она сумела выжить, и стоила больше, чем любой чужак.
Разум её, начавший пробуждение от долгого сна, лихорадочно работал в поиске решений тому случаю, подобных которому она не знала прежде. Она привычно держалась в тени, за амбаром, за грудой сваленного у стены металлолома. Глаза её жадно следили за чужаком. С досадой она понимала, что впервые с того дня, что отнял у неё всё, ей будет не безразлична чья-то смерть. Она не осознавала причины внезапной симпатии, и это злило её. Не допуская возможности, что чужак избежит гибели, что бы он ни задумал и на что бы ни рассчитывал, она не могла и уйти, зная, что скорая расправа станет рубцом на её памяти.
Напротив, она не могла не смотреть, будто была чем-то обязана пришлому. Неужели она верит, что он чем-то ей поможет? Без пяти минут мертвец? А, если не это, то что хорошего он ей сделал? Только остановил её руку в миг, когда она сумела бы так легко покончить со всем, как уже может не случиться.
- Ну? - раззявил пасть Акула.
Чужак ответил ему самой любезной улыбкой, и это было самое кривое отражение, которое Ада могла вообразить.
- Благодарю за гостеприимство. С вашего разрешения, я заберу то, за чем пришёл.
Ада заметила, что собрался едва ли не весь посёлок; из домов, или того, что их заменяло, появились призраки женщин, сбившись на отдалении, чтобы не нарваться на чей-то кулак. Ада видела, как в потухших глазах разгорается алчный огонёк: подобные зрелища были, пожалуй, единственным, что доставляло им радость - особого толка. Вскоре кто-то умрёт, и не они. Они ещё поживут. Если это можно назвать жизнью. Но у них будет хотя бы это. А у кого-то другого - только смерть, а смерть не может быть чем-то иным.
Чужак снял тюки со своего монстра, поставил на землю перед Акулой и открыл несколько слоёв защиты. В мешках была мука и патроны.
Ада задержала дыхание. Это была немалая ценность, ей и в голову не приходило, за что пришлый рассчитывал отдать такую плату.
Акула вальяжно развалился на своём престоле, но это была видимость безразличности - не каждый месяц в его лапы попадала такая богатая добыча, а в этот раз не пришлось даже выйти за ней за стену.
- Какая баба столько стоит? Своих нет?
Акула зареготал, шакальё вокруг угодливо вторило. Выкрикивались различные предположения, одно другого хлеще, относительно мужчин, что не имеют девок для развлечения и не могут их себе заполучить.
Ада была совершенно сбита с толку, она могла лишь смутно припомнить некоторые истории, рассказанные братом Титом или прочитанные ею же, но она уже давно не открывала его книги, и написанное в ней было словно в тумане. Оставшись одна, она спрятала книгу под полом своего жилища, и лишь не так давно вынула её оттуда, но по-прежнему не решалась открыть, лишь зачем-то носила при себе. Кажется, там говорилось, что понравившуюся женщину вовсе не обязательно забирали силой, но могли отдавать её родным плату, когда и служили за неё, а самое странное - иногда эти женщины были не прочь принадлежать кому-то, а мужчины не всегда обращались с ними жестоко, если женщина вела себя достойно и согласно правилам.
Между тем чужак равнодушно улыбался насмешкам. У него была своя правда, и не за пониманием он сюда пришёл.
- У нас в посёлке не принято жениться на своих, - только и ответил он. - Ну так что, отдаёте её мне?
Акула перестал зубоскалить, в его мутных глазках совершалась работа мысли.
Ада кляла чужака всеми ругательствами, что запретил произносить брат Тит. Неужто он рассчитывает на честный обмен? Из каких краёв он пришёл? Не из тех ли, что она почитала несуществующими? Может, там и вода обращается вином?
- Эй, как тебя там... - лениво позвал Акула. Но имя, разумеется, не являлось, и Акула не много размышлял над затруднением. - А, выбирай любую, плачено.
Ада поняла вдруг, что коротко обернувшийся чужак смотрит на неё. Первым её побуждением было оглянуться, хотя позади, конечно, никто не стоял, затем - исчезнуть из поля его зрения.
Ничего этого она не сделала, но не могла и сдвинуться с места, когда чужак сделал ей знак приблизиться, а Акула, наслаждаясь зрелищем, подзывал её, говоря, чтоб она не боялась их и что её не обидят. Ада достаточно пожила, чтоб знать, что в действительности эти уверения почти всегда означают обратное. Следующей её мозг захватила иная мысль-потрясение: неужели для кого-то она так дорого стоит? мука и патроны потрясли её воображение. Двое людей, заплативших за неё самое дорогое, что есть у человека - жизнь, уже давно отдали свою цену, а для прочих Ада стоила меньше горсти песка. И вот...
Акула и прочие скалились; чужак молча ждал. Ада слышала стук собственного сердца, как давно оно звучало не в лад...
'Если всё удастся, просто не возражай мне', - сказал он тогда, и слова эти запали в память, хоть Ада не хотела слушать. Она сделала нерешительный, укороченный шаг.
'Если всё удастся'. Если... Если. Это слово стояло между ней и... свободой? Разумеется, нет, но шансом узнать лучшую участь, а там, может, и свободу. Нет, не слово. Слово облеклось в кости и мышцы, в кулаки и оружие головорезов Акулы. Она заразилась безумием от пришлого? Разве безумие может быть заразно? Но иначе как объяснить то, что она делает шаг за шагом, приближаясь к чужаку, поманившему её тенью тени надежды?
Мысли метались. Смерть ей грозит едва ли - в конце концов, она была своей... да, своей, и не поступила против слова Акулы, даже напротив, по его приказу. Убьют чужака. Вероятно, прямо теперь, и Акула скажет ей при этом что-нибудь вроде: 'Ну что встала, приласкай парня, ведь он заплатил за тебя, а мы честные люди'. Или прикажет сделать что-то худшее. Аде доводилось видеть подобное и она могла представлять, что её ждёт. И после её, вернее всего, пустят по кругу. Кто выиграл в последний раз? Неважно, первым всю добычу получает Акула. А она такая же добыча. Если она ему понравится, он, быть может, оставит её себе - это лучшее, на что она может рассчитывать. И тогда настанет время завидовать мёртвому чужаку.
Ада сжала под одеждой своего единственного друга и защитника - стальной обломок. Если она кого-то серьёзно изувечит, её, быть может, забьют, как мать. А если нет - до своего горла дотянуться ближе...
Чужак, казалось, знал её мысли. Не разрывая взгляда, он едва приметно кивнул. Ей нечего было терять. Нечего - с того дня.
Когда Ада подошла к чужаку, тот, до боли стиснув пальцы на её плече, коротким толчком отправил её к своему зверю, так, что Ада была вынуждена ухватиться за какие-то ремни на животном, чтобы не упасть.
- Лезь! Живо!
Аде не пришлось повторять дважды. Скотина стояла, как вкопанная, что несколько облегчило девушке задачу. Подтягиваясь на руках, она на животе проползла по крутому шерстяному боку, нашла ногой какую-то опору и, не успев понять, что восхождение, занявшее каких-то пару мгновений, завершилось, оказалась непривычно высоко.
Внизу за этот короткий срок успело многое измениться. Кто-то, судя по встрёпанной рыжей башке - Клоун, с подвыванием держался обеими руками за лицо, между пальцев просачивалось красное. Ада знала его обычай нападать исподтишка, но на этот раз что-то пошло не так. Малыш зажимал плечо здоровой рукой.
- По-хорошему не договоримся, - качнул головой чужак. В руках у него появились длинные, с изогнутыми когтём лезвиями ножи, прятавшиеся до поры под слоями пустынной одеждой.
Одно лишь обстоятельство, что у жертвы прорезались зубы и больно укусили уже двоих, подействовало словно крепкая затрещина. Заварилась неразбериха, привыкшие внезапно нападать на трусливый мирный люд, что терял всякое соображение от одного вида нападавших, сброд лез по головам, мешая один другому добраться до чужака. Тот не терял головы, захламлённое пространство предоставляло ему возможность не подпускать к себе основной массы нападавших, а тех, кто успевал до него добраться, доставал расчётливыми ударами длинного ножа. Он примерно с равной сноровкой управлялся как правой, так и левой, менял ведущую руку и ставил блоки.
Ада впервые видела, чтобы схватка на ножах длилась так долго. На его счастье, у здешнего сброда имелось лишь различное холодное оружие, из-за нерадивости владельцев бывшее не в лучшем состоянии. В противном случае всё имело бы совершенно иной исход, не столь благоприятный для чужака, каким бы мастерством и хладнокровием он ни обладал. Огнестрельное оружие было дорого и редко, а, самое главное - сложно в хранении. Ни у кого из шайки недоставало ума разобраться в механизме устройства, к тому же чаще всего в их руки оружие попадало повреждённым, неисправным или требующим замены деталей, которые, разумеется, немыслимо было достать и, тем более, изготовить. Потому единственным, чем они реально располагали, был допотопный пулемёт, проржавленный и заклинивающий, установленный на вышке, но само его расположение предусматривало защиту от внешних врагов. Проныра кое-как развернул ствол и, сотрясаясь отдачей, будучи не большого ума выпустил короткую очередь. Пули прошили стену ангара, взорвались фонтанчиками пыли и продырявили кого-то из своих, не успевшего броситься в укрытие, прежде чем снизу не сообразили, кому обязаны, и не разразились обещаниями отблагодарить кретина.
Ада не могла знать, что видит, как сражается человек, долго и грамотно обучавшийся этому искусству, в то время как его противники привыкли полагаться лишь на численное преимущество и устрашающее воздействие на своих жертв, мирных фермеров и странников, что не могли оказать сопротивления. У этого сброда не было ничего, кроме свирепости, и слепая ярость служила им плохую службу. Немаловажно было и то, что здешние обитатели не отказывали себе в употреблении спиртного и всевозможных наркотиков, всего дурмана, что только можно было раздобыть.
Для Ады же чужак облёкся почти мистическим ореолом; что бы ни испытывала она к нему самому, с теми, кого она ненавидела, совершалось возмездие - она предпочитала обозначать это так. Горящими глазами она следила за дракой, её взгляд метался, и память лихорадочно работала, запечатлевая каждое мгновение, всё произошедшее с каждым участником драки, всякую травму и болезненный вскрик.
Она не заметила, когда стала смеяться, горловым прерывистым смехом, что овладел ею, как кашель, который человек не в состоянии прекратить. В неё вцепились чьи-то руки, потянули, и она медленно поехала вниз, но, не испытывая ни малейшего переживания, лягнула ногой, едва не свалившись от собственного движения на противоположную сторону. Хриплый смех продолжал вырываться, будто навязанный ей кем-то. В неё вцепились опять, уже другой, Ада ударила по рукам стальным обломком, как когтём. Она вся была охвачена безумным весельем, словно происходящее с нею было игрой.
Ловкая и быстрая, она не позволяла стащить себя со спины зверя, и, когда её удары достигали цели, радость накрывала её слепящей волной. Но ярость её всё же была зряча и расчётлива, почти нечеловечески. Этим она обязана была чужаку, он вдохнул ликование в её месть, он подарил ей это счастье.
Зверь под нею оказался полезным союзником, он не подпуская к ней бестолково напиравших бандитов, а особо нерасторопных награждал ударами задних ног, по силе не уступающих ударам молотка. Ловко, как кошка, держась верхом, Ада восторженным криком подбадривала зверя, а когда тот мощными зубами схватил Ханжу и раздробил ему плечо, её злому счастью не было предела.
Тем временем чужак, заляпанный кровью, что не выделялась, но лишь масляно блестела на тёмных пустынных одеждах, левой рукой обхватил Акулу под горло, спиной прижимая к себе. Правая его рука упиралась Акуле в бок.
- Не дури, родственник, - предостерёг совсем другим голосом.
Акула затравленно косил глаза. Дыхание над ухом было сухим и прерывистым, но не так, как у самого Акулы. Он явственно ощутил предупредительный укус стального жала под рёбра. Акула облизнул губы. Его авторитета ещё хватало на то, чтобы удерживать остальных от резких движений.
Потрёпанное воинство переводило дух, не стремясь нападать, и Акула принял единственно верное решение, когда лезвие щекочет рёбра.
- Забирай девку. Нам лишние рты без надобности, самим бы брюхо досыта набить, - прохрипел он. И, сохраняя остатки контроля, яростно кивнул Карнауху, чтоб тот открыл ворота.
Подчиняясь движениям чужака, Акула медленно пошёл к отворяемым воротам, за ними на некотором отдалении - все остальные. Повинуясь едва различимому высокому свисту, зверь с Адой отправился туда же.
Даже тогда Ада успела заметить, что мешки остались там же, где и стояли, и эта потеря была досадной. Она думала об оставленном богатстве, потому что не в состоянии была помыслить, что оказалась так близко к выходу на волю, как никогда в жизни.
Жестом отогнав наступающих бандитов, чужак пятился, держа Акулу в прежнем положении. Тот извергал проклятия, если кто-то подходил слишком близко, и нож колол его более ощутимо; бок стал совсем липким, и Акула гадал, насколько это от пота и насколько от крови. Спустя какое-то время чужак поравнялся с Адой.
Она видела под собой и вокруг себя бесплодную серо-ржавую землю, кое-где взрыхлённую островками сухих сорных трав; они прошли ворота. За ней маячили до омерзения знакомые рожи и ржавая западня стены, перед нею - неведомые земли и темнеющие от запада горизонта пылевые клубы.
Чужак отшвырнул от себя Акулу, так, что тот разорвал собою цепь преследователей, и, не касаясь стремян, взлетел в седло позади Ады.
За ними пустились вдогон, но зверь, даже отягощённый двумя всадниками, был много быстрей человека, а техники на ходу у них не было по той же причине, что и оружия. Где-то сверху и сбоку будто пролетела стая саранчи; чужак развернул зверя под защиту стены, и пули их не достали. Даже ругательства не долетали, их относил пыльный ветер.
Рискуя свернуть шею, Ада обернулась, и веющий с их стороны ветер подхватил её хохот. Она получила лучший дар, который могла ждать от судьбы.
Позади грохнуло, и всё заволокло густым едким дымом, брань сменилась надсадным кашлем - это прощальный сюрприз чужака получили те, кому он предназначался. Ада обернулась в последний раз, и её пожизненная тюрьма показалась не больше жестяной коробки.
Они отъехали уже на приличное расстояние, когда чужак позволил своей зверюге сбавить темп. Ветер то стихал вовсе, так, что воздух вставал стеной, то сменялся кратковременными, но мощными порывами, когда веющий в его составе песок вгрызался в незащищённую кожу и даже сквозь одежду. Чужак велел Аде надеть маску, очки и защитный костюм - на её счастье, он основательно подготовится, вне зависимости от того, увенчался бы поиск успехом или нет. Снаряжение это было непривычным, но наделяло некоторой защитой.
Сквозь непрозрачные окуляры пустынных очков взгляд невозможно было проследить, но чужак смотрел туда, где всё темнее становилось небо, а вскоре и вовсе смешалось с землёй в едином сплаве способного гнуть железо ветра и поднятых чудовищной силой масс песка и пыли. Ржавая стена была преградой не только для врагов, которых Ада за всю жизнь не видела, но от врагов куда более бескомпромиссных и неудержимых.
Несмотря на всё более угрожающую демонстрацию природной мощи, чужак оставался спокоен.
- Буря нам только на руку, - глухо бубнил сквозь маску ровный голос. - Расчистит дорогу на мили вокруг, остудит пыл погоне и сотрёт все следы.
- Приятно слышать такие радостные известия, - пряча за насмешкой невольный страх перед неконтролируемой силой природы, сказала Ада. - Буду утешаться ими, когда ветер начнёт рвать меня на части, а песок заполнит лёгкие.
Чужак споро развьючивал своего зверя, что стоял, будто вкопанный в песок, и надвигающаяся буря его не тревожила. Глупое животное. Фильтры маски донесли глухой кашляющий звук - чужак смеялся.
- По дороге сюда я встречал несколько таких бурь. Жив, как видишь. Помоги-ка мне, находка. Пять минут спустя здесь будет жарко.
Они управились скорее, чем за пять минут. Удивительно, как слаживает сотрудничество приближение пустынной бури.
Убежище было вырыто с заветренной стороны у склона невысокого грабена. Компактно сложенный тюк в расправленном виде оказался метрами прочнейшей ткани, а ещё чуть позже - чем-то вроде огромного мешка с какими-то непонятными приспособлениями внутри.
- Это спасёт нас от песчаной бури? - с сомнением спросила Ада. Уверенность чужака действовала успокаивающе и на неё, теперь она стыдилась недавнего слабоволия.
- Обитатели пустыни именно так и поступают - зарываются в землю. Последуем и мы их примеру. Знаешь, находка, у животных можно многому поучиться.
- По-моему, он туда не влезет. - Ада указала на зверя, в невозмутимости соперничавшего с хозяином.
- Конечно, нет, - рассмеялся чужак на её предположение. - Эта уютная норка только для нас.
- Но как же?..
- Его звать Фортунатус. Не беспокойся, он сам о себе позаботится. - Чужак снял со зверя всю упряжь и легко похлопал по крутой шее. Не нуждаясь в иных приказах, зверь легко побежал прочь, к невидимой цели, и вскоре пропал из виду. Воздух перестал им быть, это стала густая колышущаяся масса, перетирающая мириады песчинок. - Их создали способными выживать. - Чужак обтряхнул от песка стенку убежища и кивнул Аде: - После тебя, находка.
После того, как он забрался сам и наглухо задраил выход, в мешке стало темно и тесно, как... как в мешке. Но вскоре Ада присмотрелась и поняла, что какие-то вшитые полоски издают слабое свечение, и, по мере того, как привыкают глаза, темнота стала проницаемой. Стенки убежища были упруги, но прочны, и не поддавались напору извне, а там явно что-то происходило. Неясный шум вскоре накрыло подушкой тишины, Ада поняла, что их завалило песком. По словам чужака, благодаря портативным генераторам, воздуха было достаточно, однако вовсе не испытывать страх было выше её сил. Но пока она находилась в укрытии, чья тонкая преграда отделяла от агрессии внешнего мира, точно плод в утробе.
Она заставила себя расслабиться, следила за ритмом и глубиной своего дыхания, подлаживаясь под чужака. Необходимо экономить воздух. Сначала это было усилием воли, но затем ей уже не приходилось прилагать усилия; понемногу она расслабила мышцы и освободила от тревоги разум.
- Не бойся, находка. Такие бури не длятся долго.
- Я не боюсь, - высокомерно заявила она.
- Конечно, находка. Ты самая смелая девчонка из всех, кого я встречал.
- Наверняка они были неженками. - Неясно отчего, она испытала грусть.
Она с категоричностью провела черту меж собой и теми, другими, 'кого он встречал'. Едва ли они знали и испытали то же, что она. Мысль эта вызвала в ней раздражение и зависть, но болезненный укол был коротким, и осталась одна лишь горечь.
Она почувствовала опустошение и физическую усталость.
- Отдохни. - Чужак тонко уловил в ней перемену. Внутри защитного пузыря маски и очки были излишни, и Ада могла видеть его лицо в мягком зеленоватом свечении, но сама не хотела оборачиваться. Однако от голоса некуда было деться, и он звучал мягко, почти ласково, не искажённый ничем. - Часа два в запасе. Когда буря пройдёт, продолжим путь.
Вместо ответа Ада подтянула ноги и обхватила колени. Теперь она лежала совсем как нерождённый ещё ребёнок, но поза эта была продиктована теснотой и стремлением к защищённости. В ней было удобно. Ада не вздрогнула, когда рука чужака коснулась её и обвила. Он снял перчатки, рука была жёсткой, горячей и сухой, а ещё тяжёлой, но это не причиняло Аде неудобства. Эта рука не причинила ей боли.
Чужак лежал рядом, теснота защитной оболочки сблизила их, как близнецов; спиной Ада ощущала, как мерно поднимается и опадает грудь, толчки большого сердца. Дыхание касалось волос на макушке, от непривычного ощущения её волосы сами поднимались, как шерсть на загривке у кошки: прежде Ада всегда спала одна, она остро реагировала не только на прикосновения, но даже чьё-то близкое присутствие. Но теперь у неё не было возможности отстраниться, как не было и желания делать это. Она слишком устала. Да и новый этот опыт был странен, но не противен.
В какой-то миг ею овладела дрёма, неприметно сменившая сонную апатию. С Адой случилось то, чего прежде она себе не позволяла - она доверилась чужаку.
Казалось, не прошло и секунды, как Йоханн разбудил её, по каким-то приметам убедившись, что над ними чистое небо, и на поверхности им более ничто не угрожает. Они вновь надели очки и маски, проверили надёжность костюмов; Йоханн деактивировал и зачехлил генератор.
Судя по показаниям миниатюрного измерительного прибора, песка над ними навалило совсем немного, чуть меньше полуметра, сказалась удачная близость возвышенности, принявшей на себя удар стихии. Удалось выбраться, не используя усилители, создающие направленные импульсы. О них и других хитрых приспособлениях, призванных помогать человеку выживать в создаваемых природой передрягах, Йоханн рассказал Аде после, помогая ей отрыться из песка.
Пейзаж был неузнаваем. Буря перепахала пустыню по своему усмотрению, подкорректировала выс`оты, вывела новые узоры из песка. Даже если погоня существовала - что наверняка, и даже если преследователи успели убраться под защиту стены в преддверии бури, теперь их нипочём не отыщут, когда следы их начинались на чистом листе песка.
Некоторое время в воздухе стояла песчаная взвесь, но когда она опустилась, стало возможно дышать без масок. Йоханн с Адой откопали и очистили от песка защитный пузырь. Йоханн затейливо посвистывал, и вскоре Ада не поверила глазам, завидя уверенно приближавшуюся к ним чёрную точку. Фортунатус, как ни в чём ни бывало, вкопался в землю возле хозяина. Йоханн обтёр его от песка и пыли, оседлал и навьючил прежней поклажей, а после и подсадил Аду, чтобы самому идти рядом, нагруженным парой объёмистых сумок. Ада была немало удивлена. Истина для неё заключалась в том, что лучшее достаётся тем, кто сильнее. Отчего-то Йоханн придерживался на сей счёт иного мнения, но они не стали друг с другом спорить.
Надо сказать, по мере движения вид вокруг менялся. Двигались они довольно быстро, не делая привалов помимо вынужденного из-за бури, лишь утолили жажду, не прекращая хода. Фортунатус уверенно ступал по песку длинными мощными ногами, а если в каких-то местах проваливался, то эти мелкие неприятности не причиняли ему особых затруднений. Его хозяин не отставал в своих пустынных сапогах, ещё и успевал развлекать Аду всевозможными побасёнками, в которые ей было трудно и поверить. Она и не заметила перемены, когда земли, по которым пролегал их путь, стали приветливей и зеленей - для привычной к пыльному однообразию Ады это и вовсе было похоже на рай, но Йоханн лишь улыбался её восторгу, он видел земли более цветущие, далеко на северо-восток отсюда. И всё же для Ады уже и это было дивным зрелищем. Слой песка становился всё тоньше, почва всё более устойчивой, а растения на ней гуще и более насыщенными влагой. Фортунатус успевал пользоваться предоставленной возможностью восполнить нехватку влаги, срывая побеги на ходу.
Небо прояснилось, и солнце виделось чётким диском, без пыльного ореола вокруг. Стали встречаться целые кустарники, а после - к изумлению Ады - и деревца, ещё чахлые и низкорослые, пригнутые долетавшими и до этих мест ветрами, с узловатыми, стелящимися по земле в одну сторону ветвями.
Йоханн умел творить чудеса, иначе это Аде никак было не назвать. Он умел отыскать воду, путём хитрых манипуляций сделать её питьевой, а из своих запасов сотворить удивительную трапезу. Они по-прежнему не медлили, но и двигались теперь без спешки: Ада догадалась, что эти земли были более гостеприимны к одиноким странникам. Едва ли необитаемыми, а, значит, населёнными более миролюбивыми людьми.
Йоханн поведал кое-что о месте, где жил. Семьи он лишился давно, и в этом они были схожи. Аду он не расспрашивал о прошлом, представлял, чт`о она может ответить, если бы захотела отвечать, а она, конечно же, не была готова к откровенности. Вторым личным вопросом после имени, что он задал, было 'сколько ей лет', чем глубоко озадачил девушку. Ада выуживала из памяти неотличимые один от другого года, они сливались, раздваивались и всячески противились подсчёту.
- Четырнадцать, - неуверенно ответила наконец, когда молчание затянулось настолько, что возникла настоятельная потребность уже хоть что-нибудь сказать.
Йоханн посмотрел на неё с некоторой озадаченностью, при том, что он был совершенно уверен в себе, входя в бандитское логово, толкуя с Акулой и встречая песчаную бурю. Замешательство продлилось недолго, парень расхохотался, хлопая себя по коленям.
Сидящая напротив Ада хмуро наблюдала за весельем спутника, не понимая его причину.
- Не обижайся, девочка, - примирительно сказал он ещё вибрирующим от смеха голосом, видя, что она вновь замкнулась в себе. - Ох, чёрт, какая же ты ещё девочка! Вот это я влип.
- Что смешного в моём возрасте? - мрачно осведомилась Ада. - Не понимаю.
Йоханн оставил веселье, видя, что она действительно не понимает. Лоб его прочертила вертикальная складка, он что-то тихо пробормотал, и Аде, с её тонким слухом, удалось расслышать лишь 'скоты' и 'ребёнок' или что-то вроде того.
Он примирительно поднял ладони.
- Послушай, Ада, там, откуда я родом, в ходу другие законы. Ты привыкла считать себя взрослой и, пожалуй, ты права, ты более взрослая, чем многие из тех, кто старше тебя. С этим уже ничего нельзя поделать. И, если там тебя к чему-то... принуждали... - Ада слушала и смотрела с возрастающим изумлением. Йоханн говорил с едва сдерживаемым гневом, а она не могла этого понять. Неужели он в ярости от того, как с нею обращались? Но кто она ему, чтобы его это заботило? Они день знакомы, хоть за день этот произошло больше, чем за несколько предшествовавших тому лет. - Что бы ни происходило с тобой там, теперь всё иначе. Ты не обязана делать то, что тебе не... нравится.
Притихшая Ада изумлённо смотрела на молодого мужчину, что говорил ей такие странные речи. Он и сам, как видно, испытывал неловкость, произнося их, и смешался, ероша ладонью выгоревшие бело-золотистые волосы.
- Даже в мыслях не было, что тебе всего четырнадцать. Хотя могу понять, отчего ты так рано повзрослела. Ты очень... очень красивая девушка, Ада. И в любом случае, я рад, что наткнулся на этот притон и встретил в нём тебя. И что мне удалось забрать тебя оттуда.
Из его слов Ада чётко поняла лишь одно.
- Так значит, ты не возьмёшь меня к себе? - больше утверждая, чем спрашивая, произнесла она, вгоняя ногти под кожу, чтобы всё поднявшееся в ней: гнев, горечь, страх - не вырвались наружу. - Я не нужна тебе как женщина?
- Это было бы... преждевременно... - едва нашёлся он с ответом, избегая смотреть в её сторону.
Аду трясло. Плотно обхватив стиснутыми руками колени, она слепо уткнулась в мысы своих ботинок. Успокоение, ещё неустойчивое равновесие, что подарила ей встреча с Йоханном - всё летело к чертям. Одна в мире песчаных бурь и чудовищных расстояний, и солнце стало резать, как бутылочное стекло. Она вспомнила запутавшееся в волосах дыхание и тяжесть руки, вытянувшей её из песка, подавшей флягу с водой, посадившей на спину Фортунатуса. Сквозь кожу прорастали миллионы игл.
- За стеной я была вполне взрослой для всего, - со злостью бросила Ада, вскидывая подбородок.
Йоханн тоже поднял голову, по его лицу ясно было, что у него рвалось сказать что-то резкое, но он сдержался.
- Надеюсь, ты не считаешь меня одним из... этих, - затруднённым голосом выдавил он.
Ада смешалась под его взглядом.
- Нет...
- Спасибо. - Он механически кивнул, не сводя с неё глаз. - Потому что, чёрт возьми, я не стану уподобляться выродкам. И пока не хочу знать о том, что ты видела и испытала. Быть может, после ты сама расскажешь мне об этом. Если будешь готова.
- После?.. - Ада подняла растерянный взгляд.
- Постой... - подбирая слова, начал Йоханн. Он вновь смотрел на неё с не меньшим изумлением и даже каким-то отчаянием. - Так ты что, решила, что, забрав оттуда, я брошу тебя здесь?
Аде ничего не оставалось, кроме как честно подтвердить это.
Йоханн пристально смотрел на неё, ища подтверждения своим мыслям. Как видно, она показалась убедительной, чтобы не допустить какие-то сомнения и двоякие трактовки. Плотно сжав губы, чтобы не сказать что-то необдуманное, Йоханн поднялся. Не выпрямляясь, Ада исподлобья следила за его хаотичными передвижениями, за облачками красноватой пыли, что поднималась от по привычке беззвучных шагов. Ада молчала и вообще старалась не обращать на себя внимание. Она не понимала даже, злится ли Йоханн, и, если да, то на кого.
Наконец, он выходил злость или то иное, что его обуревало, и сел не напротив, как прежде, а обок, почти касаясь.
- Вот что, Ада, - сухим усталым голосом сказал он. - Мы выросли не просто в разных местах, но, наверное, в разных мирах, потому нам непросто понять друг друга, но давай постараемся сделать это, со временем. Я хотел вытащить тебя из этой преисподней, и ничему так не радовался в жизни, как тому, что мне это удалось. Там, где я живу, знаешь, там тоже не всё гладко, это вовсе не райские кущи, и не падает манна небесная, всё оплачивается п`отом и кровью. К счастью, больше первым, чем второй. Я не обещаю тебе рая, но, думаю, что об аде ты знаешь больше моего. Там, куда я тебя веду, нет ангелов, и все люди разные, но это люди простые, строгие, даже суровые, но - люди. Они работают, молятся, растят детей, они живут по законам, а, если нарушают их, то другие судят их за это. У них есть правда, Ада. Какими бы они ни были, они не те выродки, которых ты привыкла видеть. Я буду рад, если ты останешься, Ада. Но ты всегда можешь уйти, я ни к чему не стану тебя принуждать.
Ада искоса посмотрела на него, он был серьёзен и даже строг.
- Ты похож на одного человека, которого я прежде знала, - прошептала она. Слёзы задрожали в её голосе. - Но похож не всем, он был другой. Просто напоминаешь... чем-то. - Сжав руки, она смолкла, было больно дышать пережатым горлом.
- Тот человек... - тихо спросил Йоханн, помолчав. - Его больше нет?
- Они... они убили его, - с прорвавшейся ненавистью выдохнула Ада. Пальцы её подрагивали, сжимаясь на коленях. - Убили, когда он пытался защитить меня от них.
- Я ему за это благодарен.
Ада едва услышала его слова. Кровь шумела в ушах. Она ниже склонила голову. Горячие капли падали ей на руки, она тянула воздух мелкими глотками сквозь стиснутые зубы. Она не помнила, когда разучилась плакать - бесполезное, жалкое занятие, пустая трата влаги. Позорное проявление слабости. И вот - случилось. Она оплакивала брата Тита, мать. Себя. Йоханн отошёл, делая вид, что не замечает её слабости. Пока это было лучшее, что он мог для неё сделать.
На ночлег они устроились в какой-то сложенной из песчаника хижине с узким и низким лазом, не входом даже, и единственным крохотным оконцем, куда не пролез бы и ребёнок. Йоханн, который уже хорошо знал эти места, пояснил, что такие убежища раскиданы по большим территориям, и путешественники могут найти в них запасы первой необходимости и по негласному правилу оставляют, уходя, что-то от себя, следующим 'постояльцам'. Аде была удивительна такая щедрость.
Лачуга, действительно, обеспечивала всем необходимым, давала защиту от ветра и ночных хищников, в её стенах не ощущалось ни холода, ни жары. Здесь же был сложен небольшой каменный очаг и запас топлива при нём, а в стенной нише - кое-что из нескоропортящейся провизии. В еде они не нуждались, напротив, Йоханн оставил в нише какую-то банку, но очаг разжёг, не столько от ночной прохлады, сколько для защиты от мертвяков, которых огонь убивал не хуже меченого знаком креста железа.
Ада села в тёмный угол, на низкие и узкие нары, дальше от огня, она ещё не успела остыть с дороги. Оттуда она молча следила за действиями мужчины. Ада видела, что Йоханн устал, и не хотела отвлекать его. Он, напротив, устроился ближе к очагу, что давал не только тепло, но и свет. Раздевшись до пояса, он занялся порезами и ссадинами, заполученными в драке с бандой Акулы. К счастью, не было ничего такого, на что не хватило бы чистой воды с парой капель дезинфицирующего раствора и десяти дюймов пластыря.
Ада не испытывала, как прежде, отвращения к мужскому телу, к агрессивной, животной силе принуждения и боли, что заключалась в ширине костяка, выпуклости мускулов, неженски мощной шее, пластинах пресса. Ей были бы противны перевитые венами руки, и впадины у бёдер, и крылья мышц там, где плечо смыкается со спиной, и расширяющаяся книзу полоска на животе. Терпкий запах пота и подмешивающийся к нему ржавый - крови дразнили тонкое обоняние Ады, но не было омерзения. Она так часто видела насилие, но теперь не могла представить Йоханна, как одного из тех, кто издевался над её матерью и другими женщинами. Опыт вступал в спор с несмелыми чувствами, опыт не знал, что может происходить иначе.
Почувствовав на себе пристальный взгляд, Йоханн обернулся, но Ада прежде успела опустить глаза. Её пробирал озноб.
На нары были постелены тонкие тюфяки, набитые соломой, и грубые шерстяные одеяла, нещадно коловшиеся даже через одежду, но исправно согревавшие. Аде не было дела до комфорта её постели, а одеяло оказалось бессильно против дрожи не холода, но страха. Она едва дождалась момента, когда Йоханн, лёгший у противоположной стены, заснул, а случилось это почти сразу, как он пожелал ей спокойной ночи - первые его слова за вечер после того, как они переступили порог убежища. Ада не понимала, чего так боится, и не имела желания разбираться в причинах, она знала только, что испытывает страх, и источник его мерно дышит во сне в ярде от неё.
Аде казалось, что её выдаст один только оглушительный шум дыхания и сердца, но Йоханн действительно слишком устал, чтобы слышать, как она по дюйму пятится к выходу, или, может, попросту не ждал никакой опасности, от которой не смог бы защититься, вблизи открытого огня.
На самом выходе из лаза Ада едва не выдала себя с головой, но в последний миг различила стальное свечение растяжек. Чертыхаясь сквозь зубы и шумно дыша, она подлезла под перекрещенной проволокой, стараясь не задеть навешанную на неё звенящую дребедень. Когда она, наконец, выпрямилась и покралась прочь, откуда-то ей отозвался тихим ржанием Фортунатус.
Отойдя от смутно белевшей хижины, Ада перевела дыхание. Она знала только примерное направление - северо-восток. Земля Обетованная. Иной цели у неё не было. Благодаря Йоханну, она вырвалась за стену и прошла самый опасный участок пути. Здесь и ветр`а уже не те, и преступной швали меньше, и воду можно отыскать. Ничего, она справится. Будет следовать от одного приюта к другому, двигаясь по ночам, пока не достигнет цели. Она столько лет выживала за стеной, неужели не сумеет там, где людей, если верить Йоханну, сдерживает закон и религия?
По каменистой почве было легко ступать, она не оставляла следов и серебристо освещалась ночным сиянием. К рассвету она отыщет какое-нибудь убежище, далеко впереди что-то темнеется - быть может, те самые заросли деревьев, чьи стволы так высоки и прочны, что выдерживают вес человека... О них ей рассказывал Йоханн. Нет, не стоит думать о Йоханне!
Но перестать думать совсем оказалось не так-то просто, и мысли становились всё более мрачными, а на душе всё тяжелее, точно не усталость, а этот груз замедлял её шаги. Но что за чёрт? Ада пыталась разозлиться и этим заглушить скулёж внутри.
Ада вздрогнула, различив неторопливое движение сбоку и позади. Двигался человек, и человек этот не был Йоханном, это она поняла, даже видя одну лишь тень. Йоханн шёл, выпрямившись во весь немалый рост, а неизвестный весь как-то стелился, петлял, как те деревья, выросшие на границе пустынных бурь. Он также был высок, насколько удавалось судить с расстояния и в отсутствие ориентиров для сравнения, но был также и худ, поджар, как пёс, тощие руки свободно болтались возле острых колен, а ещё на голове незнакомца отсутствовала всякая растительность.
Разумеется, ничего хорошего от ночной встречи Ада не ждала. Однако когда переменившийся ветер подул со стороны преследователя, она поняла, что всё гораздо хуже, ощутив запах тления.
Мертвяк. Впервые она видела немёртвую тварь так близко, и теперь Аду не ограждала многоярдовая защита стены. Прежде она могла наблюдать за набредающими на горячий запах человеческой плоти тварями, из безопасности, с болезненным любопытством, к которому изрядно примешивались суеверный страх и гадливость. Теперь она была для мертвяка готовым блюдом.
Самодельная обмотка кривого ножа норовила выскользнуть из взмокшей ладони. Оружие это чего-то стоило лишь против живых, но иного у Ады не было. Во всяком случае, она не собирается покорно ждать, пока её сожрут. Ярость от того, как глупо всё вышло, придала ей смелости.
Тварь приближалась по неровной траектории, петляла, забирая то в одну сторону, то в другую. Ада мрачно следила за ней. Движения мертвяка, стелящиеся, по-звериному плавные, были непринуждённо-легки, и девушка поняла, что ей не повезло нарваться на довольно-таки старый труп, уже давно прекрасно контролирующий обновлённые мышцы, а помимо слепых инстинктов он успел обзавестись чем-то, что могло быть разумом в зачаточном состоянии. Труп не спешил нападать, как сделал бы это недавно поднявшийся, не чующий ничего, кроме ослепляющего голода. Этот находил удовольствие в том, чтобы играть с едой перед тем как употребить её по прямому назначению.
Гибкое деформированное тело словно бы принадлежало угрю или пиявке, оно так же бескостно изгибалось, влажно отблескивало в свете ночи. Ада пыталась угадать, с какой стороны будет нанесён первый удар. Главное, не допустить, чтобы тварь подмяла её в первые секунды, она тотчас искромсает её зубами и когтями. Ада не чувствовала в себе возможности долго противостоять своей человеческой ловкостью тому, кто уже долго, может быть, несколько десятилетий, перестал быть человеком. Сравнительно легко убить недавно поднявшихся, пока они ещё не избавились от человеческой медлительности, ослеплены болью и голодом и не вполне обрели контроль над изменяющимся телом.
'Слева или справа?' - гадала Ада. Рука её двигалась сама по себе, намечая направление ответного удара. Ада переминалась, всем корпусом поворачиваясь за тварью, что явно забавлялась. Кошачье зрение Ады совершенно подстроилось под освещение, она ясно видела в десятке футов от себя безносую жабью морду мертвяка, рыбьи глаза тускло отражали свет. Он двигался по дуге, словно проводя собой участок окружности, центром которой была Ада.
'Справа или слева?'
Он ударил не справа и не слева. Мертвяк кинулся на неё напрямки, скорее даже прыгнул, длиннейшим прыжком, вывернувшись из бокового положения, подскочил и распластался в воздухе; и Ада успела понять только, что не успевает убраться с пути. Случается именно то, чего она опасалась больше всего - дистанция была разорвана, мертвяк устроит пиршество прямо на ней. Он целил в грудь и правую руку, она не сумеет даже поцарапать убийцу.
На глаза упала срезанная прядь, и отчего-то после, а не до ощутился резкий порыв ветра над головой. Распластанную в полёте тварь дёрнуло, будто вмешалась некая сила, разнонаправленная её движению. Силы эти сплюсовались, и победило земное притяжение. Мертвяк грянулся ровно под ноги Аде, зацепив её своей массой. Аккурат меж тускнеющих рыбьих глаз глубоко врубился метательный нож. Аде не приходилось прежде видеть такого странного оружия. У 'ножа' имелась перекладина, совершенно излишняя для метательного. Она и рукоять образовывали собой острые лезвия, вдобавок к четвертому. Пожалуй даже, лезвиями были все четыре, и вместе они составляли единый стальной крест. Две из четырёх его перекладин засели в черепе мертвяка, что лежал теперь абсолютно без движений, раз и навсегда переступив границу нежизни.
Ада зачем-то потрогала прядь, срезанную вровень, волосок к волоску. Бросок был выполнен филигранно, с большим мастерством и не меньшим хладнокровием.
Йоханн вновь был собран и скуп в движениях, словно бы спал не какой-то жалкий час. Пройдя мимо остолбеневшей Ады, он, присев на корточки, взялся за середину странного оружия и вытащил его с влажным звуком из расколотого лба. На месте, куда оно попало, остался глубокий, наполненный смрадной слизью разлом с обугленными краями. Тщательно обтерев стальной крест какой-то тканью, он бросил затлевшую тряпку, бережно убрал оружие и только после этого обернулся к молчащей Аде.
Девушка внутренне сжалась в покорном ожидании удара. Она признавала, что заслужила наказание. Внешне она старалась сохранять достоинство, хоть и не могла поручиться, насколько ей это удалось.
- Испугалась? - неожиданно сдержанно спросил Йоханн.
Ада вскинулась, как если бы он действительно её ударил, такой его поступок она поняла бы и приняла. А так - сделал вид, будто она отошла прогуляться.
Йоханн глубоко вздохнул, подняв лицо к небу. Было безветренно, но в высоте волнами катились громады облаков, серо-серебряные на синем.
- До рассвета далеко, - обыденно произнёс Йоханн. - Хотя я мог бы проспать сейчас и пару суток.
В молчании они возвратились в убежище. Ада плелась за спутником след в след, как побитая собака - отчего? Йоханн и пальцем её не тронул. Придя, она сняла ботинки и завернулась в кусачее одеяло, борясь с искушением накрыться с головой, а ещё лучше - спрятаться под нары.
Уже ложась, Йоханн прежним ровным тоном сказал ей:
- Давай договоримся с тобой, Ада. Если появятся ещё вопросы, просто задай их мне. Согласна?
И тотчас уснул, похоже, совершенно уверенный в том, что никуда этой ночью Ада не денется. Он и в этом не ошибся.
Аду же промаяло несколько часов без сна, играли раздражённые нервы. Её мир трещал по всем швам.
Впервые за долгое время она не видела снов.
Назавтра Йоханн обходился с ней как ни в чём ни бывало, словно бы ночное приключение ей приснилось.
Ада не находила себе места и давилась словами. Ей стало бы легче, если бы Йоханн накричал на неё или побил, а так она не знала, чего ожидать, и неопределённость тяготила. Но подошло уже время поиска ночлега, а она до сих пор ничем не поплатилась за своеволие.
На сей раз ночевать пришлось под открытым небом. Для защиты разожгли несколько костров. Когда ужин уже был съеден, а спать ещё не хотелось, Ада достала книгу - наследие ей от брата Тита. Наконец, она не просто держала её в руках, но и осмелилась открыть, отчего-то она ощущала потребность в этом и чувствовала себя готовой воспринять забытые слова. В первый миг Ада испугалась, что вовсе забыла грамоту, и прежде знакомые буквы останутся для неё пятнами на бумаге. Но страх был напрасен: пусть медленно и с трудом, но оставленная на годы наука вновь покорялась ей.
Йоханн удивился, застав её за чтением Писания. Глотая слова от неловкости, Ада поведала ему о брате Тите, о том, чему он научил её. О своём недоверии к написанному.
Йоханн не перебивал и не осуждал её.
- Можно научить читать и растолковать написанное, но человека не заставишь поверить. К каждому это приходит наедине с собой. Или не приходит вовсе. Можно лишь помочь этому духовному усилию.
- Как? - подняла глаза Ада. Чернота их отражала огни.
Йоханн зажёг ветвь от костра.
- Только своим примером, не вторгаясь в другую душу, не навязывая своей истины. Тем, как живёшь, и как умираешь.
Поразмыслив, Ада кивнула. Это казалось справедливо.
- Когда мы покидали твоё гостеприимное гнездо... - Йоханн скупо улыбнулся, - ты смеялась. Тогда меня мороз продрал от твоего смеха. Ничто другое, но твой смех. Такая ненависть. Ты была похожа... на демона. Лилит. Ты знаешь, кто такая Лилит?
- Первая женщина, с которой не смог совладать мужчина. Его утешили покорной, а негодная улетела прочь.
Йоханн рассмеялся.
- Слышал бы тебя брат Гедеон. На будущее - при нём не стоит заводить подобные речи, он не поймёт твоего свободомыслия.
- А ты? Поймёшь? - Ада посмотрела на него прищуренными глазами. На лицо её сурьмой, кармином и румянами ложились костровые отсветы и тени, волосы зажглись янтарной и рубиновой россыпью.
- Я не посягаю на его место, - пожал плечами Йоханн. - Каждому своё. Мне ты можешь говорить, что думаешь. Это останется между нами, третий не будет в это посвящён.
- Каждому своё... А что твоё?
Йоханн вертел на ладони нож, самый обычный нож, который он использовал в пути: срезать ветку, поддеть запаянный шов на банке...Нож крутился на тыльной стороне ладони, на ребре, мелькал между пальцев, словно юркий ручной зверёк, огненная саламандра, горящая в ночи. Йоханн подержал нож вертикально на кончиках пальцев, подбросил и убрал во вшитые ножны-футляр на бедре.
- Я охранник. Сопровождаю торговые караваны, путешественников, переселенцев. Помогаю избежать встреч с парнями вроде тех, среди которых ты жила. Или же, если стычка неизбежна, выйти из неё с наименьшими для нанимателей потерями.
- Ты научишь меня?.. - Ада сделала неопределённое движение кистью, указывая на недавнюю забаву Йоханна.
Молодой человек не спешил с ответом, Ада не переспрашивала.
- Наверное, правильным было сказать, что тебе это не нужно, что это моя обязанность защищать тебя, если вообще решился на это. Но тебе не понравится такой ответ, не тебе, Ада. А я не смогу всегда быть рядом. Поэтому - да, я научу.
Ада улыбнулась.
- Спасибо... Йоханн.
Он молча кивнул в ответ.
Горели костры, и этой ночью Ада вовсе не стремилась за границу круга тепла и света. Уютно устроив голову на сгибе локтя, она лениво наблюдала за тем, как Йоханн завершает приготовления к ночлегу, что-то тихо бормочет, ищет запропастившуюся вещь. Она сама не заметила, как заснула.
Она видела брата Тита. Ада помнила, что он мёртв, но впервые ей не снилась его смерть. Он что-то говорил ей с прежней улыбкой, ласковой и тревожной, но проснувшись, она не могла вспомнить ни слова.
Ада
Мегиддо
Йоханн мог бы не говорить ей, что его дом близко, она бы почувствовала это по тому, как он неуловимо изменился. Ада чувствовала его нетерпение, и сдержанное волнение, и собранность перед важным шагом. Теперь она смотрела перед собой с маетным замиранием внутри: для неё появление очертаний человеческих жилищ значило даже больше, чем для Йоханна. Он возвращался домой. Ей же дом был лишь предложен, и пока оставался для неё не материальнее миражей из пыли и света над горизонтом. С каждым пройденным шагом близилась серьёзная перемена, и Ада не была бы собой, если б ждала от неё только и всецело добра. Она не знала иного жилья и общества, чем то, в которое оказалась брошена с рождения, но в нём она лишь выживала, и не среди прочих, а как можно дальше от них. Теперь же она понимала, что жить ей предстоит именно как части целого, и прежняя её жизненная манера отныне не годится. Но жить иначе она не умела, этому предстояло учиться, и Ада ожидала, что урок этот будет не из лёгких, и сумеет ли она вовсе справиться с ним.
И когда Йоханн сказал одно слово 'Мегиддо', Ада всмотрелась вдаль, как при встрече один на один с человеком, от которого можно ждать чего угодно.
Мегиддо имел с её прежним пристанищем общие черты, и одновременно, был совершенно несхож с безымянной бандитской базой. Мегиддо также был по периметру обнесён стеной, но это действительно была мера защиты от набегов и редкой непогоды, а не символ несвободы. Стена была или новой, или о её состоянии хорошо заботились. Ворота оказались открыты, при них в обнимку с древним ружьём дремал юноша с редким пушком на остром подбородке. Судя по беспечности 'стража' и тому, что сон его до сих пор не прервал кто-то из старших, на поселение давно не нападали. Само же поселение, даже от ворот, показалось Аде невероятно большим и многолюдным, даже при том, что дальше, за пределами стены, виднелись ещё какие-то постройки. Жили небогато, большинство домов были одноэтажными, но строились основательно, нигде не заметны были следы запустения, разрухи, нерачительного употребления пространства, всё было пущено в ход. По ровно прочерченным улицам бродила, бегала всякая мелкая живность; дети, совсем ещё маленькие сорванцы, деловито покрикивали, отряженные следить за квохтающим, хрюкающим, блеющим добром, но тут же забывали степенность и принимались носить друг за дружкой, производя больше шума, чем их подопечные.
Подходя ближе, Ада искала, и не находила ни одной пьяной драки, ни одной свары, ни единого взбешённого или просто заскучавшего отморозка, гонявшегося за избитой женщиной. Это настолько не походило на правду, что Ада не могла поверить. Не сводя глаз с Мегиддо, она сжимала руки на поводьях, придерживая животное, и не замечала этого. Фортунатус видел дом, и поводья держала не хозяйская рука, потому он мерно ступал к цели.
Шедший рядом Йоханн коснулся колена девушки и ободрительно подмигнул. Зайдя вперёд, он поравнялся с юношей на воротах и звонко свистнул.
Парень выдал носом замысловатую трель, дёрнулся всем телом, одновременно всплёскивая руками, и выронил ружьё.
- А?!.. - только и выдал горе-воин, осовело хлопая белёсыми мотыльками ресниц.
Подхвативший у земли оружие Йоханн любезно возвратил его владельцу.
- Я, я. И тебе привет, Зак.
Кто-то засмеялся; от ближних домов подходили люди: как видно, развлечения ценили и здесь.
Ада мечтала исчезнуть, поскакать назад или хоть спрятаться в один из тюков, но вместе этого сидела с идеально ровной спиной, возвышаясь над толпой любопытствующих, как царица Савская.
Подошедший мужчина постарше, лет тридцати пяти-сорока, деловито пожал Йоханну руку, прямо глядя на Аду светлыми глазами в сетке ранних морщинок от привычки щуриться. Одет он был, как большинство мужчин, в рубаху с закатанными рукавами, штаны из плотной ткани и грубые ботинки.
- Вернулся, молодец. И здесь тебе повезло.
- Повезло, - не стал спорить Йоханн.
Мужчина протянул Аде крепкую и жёсткую от мозолей ладонь.
- Что ж, добро пожаловать в Мегиддо...
- Ада, - ответил за неё Йоханн. В общении с этим крепким, хоть и седеющим мужчиной, он был прост, но серьёзен, и Ада чувствовала важность этой встречи.
- Ада, - кивнул он. - Правила у нас простые, Ада. Откуда бы ты ни была родом, что бы ни делала прежде - это неважно. Соблюдай эти простые правила, и все мы будем рады назвать тебя одной из нас. - Мужчина скупо улыбнулся, завершая короткую речь, но Ада догадывалась, что, случись чему, он не произнесёт её дважды. Все нужны слова уже сказаны, и не его вина, если они не были услышаны и поняты должным образом. Ада кивнула. - Вот и славно. От лица всех жителей нашего славного Мегиддо приветствую тебя в новом доме, девочка. А ты, парень, - оставив церемониал, мужчина хлопнул Йоханна по плечу, - надеюсь, порадуешь визитом нас с Фанни. К ужину она затеяла мои любимые пироги, помнится, ты отдавал должное её таланту. Разумеется, ждём вас вдвоём с невестой, да и Аде должно быть полезно женское общество. Потолкуют по-своему, пока мы будем вести скучные беседы.
- Что за вопрос, Илайас. Когда это я отказывался от стряпни Фанни? Только смою с себя всю эту пыль, не то напугаю твоих девочек.
- Эти стрекозки будут счастливы твоему приходу, даже если ты принесёшь на себе половину пустыни, - хмыкнул Илайас, но голос его стал ласков. - Ладно, потолкуем позже, под пирог Фанни и кружку-третью чего-нибудь согревающего. Надо же отметить твоё удачное возвращение. - Илайас кивнул Аде и отошёл, давая дорогу. Его тотчас обступили какие-то мужчины, кажется, по обрывкам их разговора, затевалась какая-то стройка или починка.
- Кто это? - тихо спросила Ада. Она упрямо опускала глаза, видя на себе множество взглядов; в Мегиддо она была новым лицом, и не могла не вызвать интерес, хоть и не враждебный.
- Мэр Мегиддо. И просто хороший человек. Когда мама умерла, а отец погиб при обвале, Илайас стал моей семьёй. Он и Фанни.
- Он хотел бы, чтобы так и осталось, - тихо произнесла Ада. - Он хотел бы, чтобы ты женился на одной из его дочерей.
Йоханн так резко остановился, что Фортунатус, повинуясь внезапному натяжению повода, камнем встал посреди дороги. Йоханн неуверенно засмеялся.
- Девочки? Чтобы Илайас и Фанни?.. Скажешь тоже! Какая же ты выдумщица, Ада.
- Почему нет?
- Почему? Да потому что... потому что. Это даже представить нельзя. Смешно и странно. Илайас знал меня отбившимся от рук хулиганом, Фанни утирала физиономию передником, а девочек я таскал на спине, ну вот как Фортунатус тебя, только ты не колотишь его пятками по бокам и не таскаешь за уши, как эти мелкие язвы... - У Йоханна вырвался смешок. - А ты говоришь...
Ада промолчала.
На улицах Мегиддо вели борьбу с доносимой из пустошей пылью, но некоторое её количество непобедимо покрывало выметенные дороги, крылечки, припорашивала, затеняя истинный цвет деревянных фасадов, жестяных вывесок. Йоханн повёл Аду в приземистое здание, похожее на ангар, и дальше, по длинному коридору со множеством дверей по обе стороны. Некоторые были отворены, из них доносились преимущественно мужские голоса, выглядывали встрёпанные парни, один прямо на ходу обтирался мокрым полотенцем, но понятливо исчез. Йоханн толкнул одну из дальних дверей, к удивлению Ады, незапертую.
Сквозь широкое окно с не успевшими замутнеть стёклами просачивался золотистый свет, заливая скудную обстановку: по-солдатски застеленную серым одеялом узкую койку, стол со стулом у стены, полку над ним, несколько фотографий в простых рамках. Окно, не иначе как женской рукой, привносящей уют в самый сдержанный быт, было затенено молочными занавесками, на полку наброшена ажурная салфетка, а на подоконнике расквартированы горшки с цветущими растениями, имеющими ухоженный вид.
Витающий среди обстановки женский призрак воспринимался Адой враждебно, однако в остальном она порадовалась этому солнечному островку. И не понимала, отчего у Йоханна такой вид, словно ему во что бы то ни стало нужно как можно скорее увести её отсюда.
- Конечно, мы не будем жить здесь, вместе, - поспешно заверил он, доставая из-под кровати коричневый чемодан с рыжими пряжками, полупустой.
- Но почему?.. - Ада хотела сказать, что ей здесь нравится, но передумала.
- Почему? - Йоханн бросил перебирать содержимое чемодана. Ответ казался ему очевидным, тем сложней объяснить очевидные вещи девушке, которая этого не понимает. - Это холостяцкое общежитие, вот почему. Привести сюда девушку, жену... да мне бы такое в голову не пришло. Я здесь забрать кое-какие вещи, в таком виде Фанни не пустит меня на порог.
Ада предпочла молчать о вещах, в которых не разумела. Непрерывно возрастающее число таких вещей удручало.
Йоханн забрал два свёртка, вернул закрытый чемодан на прежнее место и повернулся к Аде.
- Видишь ли, кое-что идёт не совсем так, как планировалось, ну да на то они и планы, что никогда не выходит целиком по задуманному, ведь так? - Йоханн дружелюбно улыбался, и девушка вынужденно кивнула. - Вот как мы поступим. Подожди меня здесь, я отлучусь ненадолго, ты и не заметишь. Надо устроить как следует старину Счастливчика*, отнести оборудование и забрать кое-что для тебя.
- Для меня? - нахмурилась Ада. Отчего-то это ей не понравилось, к подаркам она не привыкла, и ждала от них не больше добра, чем Лаокоон от даров данайцев, если бы Ада могла знать о 'Илиаде'.
Йоханн в несчётное число чертыхнулся про себя, но пасовать перед трудностями было не в его обыкновении. Да, по правде сказать, и любая другая девушка, что не стала бы во всякой мелочи видеть подвох, уже не была ему нужна. Свою он уже нашёл, и готов был принять всю, как она есть, со всеми её демонами, и пусть имя им Легион. Потому ругательства были слышны лишь ему самому, а вслух он сказал совершенно иное.
- Располагайся. - Йоханн легко коснулся подбородка Ады, в который раз падая в её глаза, как в беззвёздную бездну - чувство это нельзя было назвать приятным, но оно дурманило и вызывало привыкание, как наркотик. И с каждым новым погружением в этот космос становилось всё труднее возвращаться к трезвому состоянию. - Отдохни или почитай. И лучше не выходи из комнаты, некоторые из моих соседей забывают о вежливости, стоит им увидеть красивую девушку.
Он ушёл, и Ада осталась предоставленной самой себе. В коридоре, действительно, раздались голоса, она старалась не прислушиваться, догадываясь, что говорят о ней, и зная, в каком направлении движутся мысли мужчин, хоть там, где она выжила, хоть в благополучном Мегиддо. Ясно был различим лишь голос Йоханна, парой коротких фраз угомонившего любопытствующих и забияк. Вероятно, здесь всё же иная жизнь, потому как прежние её знакомцы не ограничились бы парой минут перетоптывания, сопения и задушенных реплик под дверью. Табу 'чужая женщина' не остановило бы их выбить дверь и присвоить чужое себе.
Она нерешительно прошлась по комнате. Здесь всё принадлежало Йоханну. Ада кончиками пальцев прошлась по книжным корешкам, унося их шероховатость на коже. Гробовое тепло рамки, стеклянная отчуждённость, непреодолимая пропасть фотографической карточки. Застывший в серебряном слепке взгляд - женщины, в чьей печальной улыбке уже запечатлелась обречённость медленного умирания; обнимавшего её мужчины - прямой и честный взгляд тяжело встретить, даже с безвременья фотографии - он ещё не знает, что грудь, облечённую в нарядный пуловер, вскоре сомнёт тяжестью камней, песка, земли. Взгляд мальчика, которого тоже нет. Этот угрюмый, исподлобья глядящий семилетка, остался только за стерильно протёртым стеклом, призраком в колдовском зеркале времени. Он стоит чуть в стороне от матери и отца, словно уже чувствуя пропасть, что проломит между ними смерть. Хотя, конечно, ничего он не знал, а просто не любил глядеть в дуло фотографического аппарата, на укрытый траурной тканью ящик.
На другом снимке мальчишка старше и ещё ершистей. Почти белые в кадре, как у матери, волосы, торчат острыми прядками. Он опять с краю, угрюмо отрицая связь с другими людьми, уже неродными по крови. Илайас был легко узнаваем, изменилась лишь одежда, шейный платок, пиджак. Сидящая в плетёном кресле женщина, вероятно, была Фанни. Высокая, статная, с тяжёлыми косами вокруг головы. Одна девочка навалилась матери на колени, другую, с льняными кудряшками вместо косичек, в кружевном платьице и ботиночках, мать держит на руках. Девочка единственная не смотрит в объектив, ей интереснее тянуться к хмурому подростку.
Машина времени совершила скачок в будущее. На третьем фото Йоханн немногим младше, чем теперь. В окружении группы молодых ребят он заразительно смеётся, щурясь от солнца. Парни, в распахнутых спецовках, майках, голые по пояс, в накрученных на головы чалмах; сеть крепких рук, растушёвка пыли, белый от солнца фон, штриховка незавершённого каркаса какой-то постройки на заднем плане.
Ада нерешительно опустилась на край постели; панцирная сетка неподатливо прогнулась. Из-за одеяла застенчиво выглядывал край неучтённой в спешке рубашки; вылинявший воротник чист и остро отутюжен, на локте неприметная штопка, многочисленные починки и стирки выдают любимую вещь. Не поднимая с пола неразутые ноги, Ада прилегла, ощущая дрожь в напружиненном, готовом тотчас подняться теле. Приникла щекой к бархану подушки. Одеяло растекалось под нею зыбучими песками, Ада вздрагивала, слабо противясь сну. И в этом промежуточном состоянии она чувствовала ускользающий запах спавшего на этой постели мужчины.
Ада проснулась как всегда резко, точно выныривая с глубины. На ней раскинулось клетчатое поле плюшевого пледа. Под ним она была разута, ботинки несли караул у кровати.
Потеснив герани и кактусы, Йоханн сидел на подоконнике. Он успел переодеться и побриться, чуть потемневшие от влаги волосы разделялись на острые перья. Стоило ему обернуться на нерешительный оклик, и целой пригоршней света тотчас брызнуло Аде в лицо.
- Ты не опоздал из-за меня?
- Нет, время есть. Видишь, солнце только стало опускаться.
Ада рассердилась на себя за недавнюю привычку мямлить. Она села, обняв под пледом колени, и вопросительно нахмурилась на задумчивый взгляд Йоханна, который, отзеркалив её движение, также подтянул ноги и опустил на колено подбородок.
- Что?
У него вырвался хрипловатый смешок.
- Думаю.
- О чём?
- Если бы теперь была исповедь, и я рассказал свои мысли брату Гедеону, он спасал бы мою заблудшую душу таким покаянием, что я б неделю говорил одними молитвами и святыми изречениями, и даже спать пришлось бы стоя на коленях.
Ада пожала плечами.
- Но я не брат Гедеон.
- О, нет!
- К тому же ты сам говорил, что с тобой я могу быть честна. А теперь не хочешь ответить тем же.
- Произнесённые слова правят нами, не мы. Я думал, как странно видеть тебя на моей постели. И как мне нравится это видеть. Откровенность за откровенность, Ада. А теперь - держи.
Девушка машинально поймала свёрток. Она не знала, рада ли тому, что добилась от Йоханна честности, его слова вызвали в ней странное волнение.
- Не знаю, впору ли, - пожал плечами Йоханн, спрыгивая с подоконника. - Сегодня уже не успеем, а завтра подберём тебе что-нибудь.
Ада догадалась, что он не рассчитывал на невесту, у которой не будет ничего своего, кроме того, что на ней. Как и на то, в какой спешке придётся её увозить.
В свёртке нашлось платье и полусапожки - не новые, но чистые, носили их бережно. Вещи, принадлежавшие дочерям Илайаса, - почувствовала она с женской проницательностью. Пожертвованы благочестивой Фанни, или сами её дочери проявили благородство, снисходя до неумытой дикарки, у которой и одежды-то нет, у бедняжки, удивительно, как она научилась разговаривать. Ада понимала также и то, что не в том положении, чтобы гордо отказывать. Она выставит себя на посмешище, если объявится в доме мэра в своих перелицованных из мужских обносок штанах, вытянутом свитере и ботинках, что были ей велики.
- Это на один вечер, - почувствовал ей настроение Йоханн. - Иди за мной.
Повторился путь по коридору, затем они обошли здание по двору и оказались возле небольшой пристройки с рядом замазанных краской окошек почти под крышей.
- Подожди здесь.
Йоханн толкнул рассевшуюся от влаги дверь и шагнул в облако тёплых испарений.
Спустя недолгое время почти на Аду вывалились двое полуголых парней, один, ругаясь, тёр глаза, другой рукой подтягивая штаны, у второго, обутого в один ботинок, на ухе повис клок пены. Ада приглушённо фыркнула. Следом вышел Йоханн, к которому, собственно, и было адресовано возмущение.
Парни затормозили перед Адой, причём первый воззрился на неё одним глазом, забыв тереть правый.
- Здрассьти, - расплылся в улыбке тот, что не успел обуться.
Второй, наконец, проморгался.
- Не задерживаемся, - мрачно напутствовал Йоханн. - Не в музее.
- Но мы же...
- Экономим воду, кашалоты. Умылись и в люльку.
- Ирод, - буркнул разутый. - Обувь хоть верни.
Йоханн перегнулся за порог, выудил ботинок за шнурки и броском метко припечатал хозяина пониже спины.
- Шабаш. Санитарный день. Воду отключили.
- Вечер уже! - с расстояния вякнул счастливый обладатель пары обуви, прыгая на одной ноге.
- И не пятница, - поддакнул второй.
- А кто мнит себя крылатым зорким орлом, - не слушая, продолжил Йоханн, - сперва познает боль падения, а после купит очки. - Йоханн любезно отворил перед Адой дверь.
Уже в душном тепле бани девушка рассмеялась.
Ада любила воду. Любила тем больше, что воды было мало, а возможности понежиться в ней всласть, не опасаясь быть застигнутой врасплох - ещё меньше. Теперь же в её распоряжении была уйма горячей, чистой воды, а ещё - ещё она была уверена, что ей ничто не грозит, даже такая неприятная, по сравнению со многими вещами - мелочь, как подглядывание. В серьёзности обещаний Йоханна она не сомневалась.
Это было невыразимо приятное ощущение: знать, что над тобой есть чья-то защита. До сей поры она знала лишь защиту брата Тита, но нынче было другое. Йоханн не готов был, как брат Тит, подставить вторую щёку, это было действительно добро, но добро с кулаками. Ада внезапно подумала, что Йоханн не убил никого, когда забирал её у Акулы, и даже оставил выкуп, как обещал с начала. Но не дал в обиду ни себя, ни Аду.
Ада не могла отделаться от зудящей мысли о расточительном использовании такого количества воды - на очищение тела. Даже нежась под струёй льющейся из подогреваемого бака воды, она не оставляла скаредность пустынной жительницы. Она скоблила кожу намыленным куском грубой ткани, тёрла волосы, пока они не стали поскрипывать. Вместе с въевшейся пылью пустыни она смывала с себя старую кожу, обновляясь для другой жизни, как змея.
Как бы ни относилась она к подачкам, ощущение чистоты стало лучшим аргументом переменить мнение. Была противна сама мысль влезать в свою пропылённую одежду. Но когда из сложенного платья выпал небольшой кулёк, возникли непредвиденные трудности.
Йоханн стоял, привалившись к дверному косяку, когда Ада выглянула наружу, завернувшись в мохнатую простыню. В руках она держала что-то белое и полупрозрачное. Хмуря брови, она продемонстрировала это и мрачно призналась:
- Не знаю, как это нужно правильно носить.
К счастью, любопытных удалось расшугать заранее, и свидетелей у этой сцены не оказалось.
Схватив в охапку и девушку, и белые тряпки, Йоханн в мгновение ока очутился внутри, грохнув дверью, и попытался посчитать до десяти. Прежде эта мера помогала.
- Видишь ли, у нас не принято размахивать на улице нижним бельём, - наконец, сумел сформулировать мысль. Ада слушала со строгим вниманием, недоумение её было настолько естественно, что совестно даже заподозрить, будто она его сознательно дразнит.
- Извини, - покладисто согласилась она. - Я больше не буду им размахивать на улице.
Упрекнуть её было не в чем, они находились уже не на улице, когда Ада развернула перед ним нижнюю рубашку из тонкого хлопка и скромной кружевной отделки, удерживая за бретельки, бюстье и чулки с подвязками.
- Впервые вижу такие вещи, - призналась Ада, с неприязненным опасением глядя на сплошные шнурки, крючки и завязки. - То есть, я и платья не носила, но такое... Не хочу тебя позорить. Ты ведь знаешь, как это надеть?
- Я знаю, как это снять, - искренне вырвалось у Йоханна. Смеяться не получалось, хотя ситуация была глупой донельзя.
- Ну так это ведь то же самое, только наоборот, - обрадовалась Ада.
В бане было не так уж жарко, но казалось на приличное число градусов больше. Это было самое странное объяснение, которое давал Йоханн, и состояло оно, по большей части, из местоимений и междометий. Когда Ада, наконец, неуверенно кивнула, вняв сбивчивым инструкциям, Йоханн вывалился на свободу с единственной мрачной мыслью о том, что решение бросить курить было преждевременным.
Стукнула, затворяясь, дверь. Ада яростно одёрнула подол, преодолевая желание поёжиться всем телом: ей казалось, что всё с неё сваливается и всё не на месте. Ноги ощущались голыми, юбка мешалась, узкие рукава и лиф создавали малоприятную иллюзию, будто она связана. Ещё эти ужасные длиннющие носки всё норовили сползти, а на каблуках, пусть и не высоких, ходить она не умела.
Йоханн молчал, нагнетая обстановку, до тех пор, пока девушка не уверилась, что всё же что-то сделала не так. Непросохшие волосы завивались крупными кольцами, вложенные в карман шпильки едва сдерживали буйство прядей, да и заколола она их кое-как, поспешно и злясь.
- Почему ты молчишь? - тоскливо спросила она, готовая бежать от позора обратно, переодеваться в свою сырую, но уютную ветошь, а после и вовсе убираться из Мегиддо, раз всё равно не способна соответствовать прочим его жительницам. Дикую кошку не приручишь.
Йоханн отступил на шаг, спускаясь с порога, и завороженно протянул Аде руку, которую она, не задумываясь, приняла.
- Пришла одна страшная мысль. Что, если бы я оказался не таким психом и поостерёгся соваться в Дикие пустоши? Если бы пошёл через пески другой дорогой? Не вошёл туда, где не хватало только таблички из трансформаторной будки?
- Но ты оказался. И вошёл, - утвердительно сказала Ада.
- Хвала небесам! - улыбнулся Йоханн, беря её под руку.
Если бы всё случилось иначе, Ада уже с неделю была мертва. Это знали оба, но не стали произносить, только, не сговариваясь, крепче сжали руки.
Заходящее солнце посыпало Мегиддо спелым зерном. По прямой улице они поднимались к дому на пригорке.
Мэр жил так же скромно, как и рядовые горожане, и гостей встретил лично, куря на высоком крыльце. Крепко обнялся с Йоханном, одарил Аду комплиментом.
На застеклённой террасе накрыли на стол. Ничуть не постаревшая с момента фотографирования Фанни внесла благоухающие, укрытые салфетками подносы.
- Эпифани, - сдержанно представилась она, окинув Аду взглядом безмятежных голубых глаз. Казалось, между ними и душой женщины стоит непроницаемая заслонка, не пропускающая и отзвука житейских бурь, или же Эпифани была создана такою неколебимо-цельною, что всё пережитое вовсе не затронуло её и ничто в ней не взволновало, будто и не было ею пережито.
Обе похожие на мать, 'девочки' Илайаса и Эпифани оказались не младше Ады, а Рашель, пожалуй, и старше на несколько лет. Она вошла сразу вслед за матерью, чувствуя в себе достоинство взрослой девушки и неосознанно подражая повадкам полной достоинства Эпифани.
Младшая, Микаль, ещё не избавилась от подростковой худобы и угловатости. Она будто отдала сестре всё доставшееся при рождении спокойствие и выдержку. Не касаясь перил, сбежала над ступеньками со второго этажа и бросилась на шею Йоханну, точно кинулась с обрыва.
Присутствие родителей, сестры, Ады, наконец, не явилось для неё помехой. Микаль беззастенчиво пользовалась привилегией почти ребёнка, почти родственницы, щедро расточаемые ею объятия и поцелуи во всеуслышание заявляли: 'Моё, мой!', и обмануться этой наигранной непосредственностью мог только Йоханн, настолько привыкший видеть в ней капризную девочку в кружевных платьицах, что не заметил с такого близкого расстояния, когда до неузнаваемости размывается всё очевидное, когда невинная вымогательница превратилась в маленькую хищницу. Её эгоистичные нежности вызывали у него одну неловкость, но осаживать её будто бы не было причин.
- Микаль, - очень ровным голосом одёрнула её мать. - Тебе уже не пять лет.
Лишь тогда она с видимой неохотой отступила, и смерила Аду взглядом, разоблачающим глубокую неприязнь. Одежда принадлежала ей. Это Ада поняла по тому, с каким ревнивым вниманием Микаль оглядывала наряд Ады, сличая с тем, как он сидел на ней. Придраться оказалось не к чему, это было так же ясно из того, как девушка всё больше мрачнела.
Илайас по праву хозяина пригласил всех к столу. Микаль уселась рядом с Йоханном прежде, чем Ада успела сориентироваться. Ей пришлось устраиваться на противоположной стороне стола, следом за Рашель.
Перед едой было предложено помолиться. Микаль не удержалась от издёвки.
- Да она и 'Pater noster'* не знает.
Ада вспылила и отчеканила молитву на едином дыхании, так, что Микаль не успела вставить и слова.
Сидящий во главе стола Илайас принуждённо усмехнулся и протянул руки жене и Йоханну. Микаль и Аде не оставалось ничего, кроме как последовать примеру. Микаль глубоко вонзила ногти в ладонь Ады, но девушка не поморщилась. Рука Рашель была мягкой и держала слабо, больше для видимости.
Илайас благодарил за спокойный и удачный день, за вечер в кругу семьи и друзей, за счастливое возвращение Йоханна и появление нового члена их общины. Эпифани по-женски вторила своим мягким, чуть отстранённым голосом: за посланный хлеб и здоровье семьи. Илайас предложил сказать слово и Йоханну. Чуть помедлив, он поблагодарил за указанный путь и посланный час. Ада кивнула про себя.
- Ведь тебе есть, за что поблагодарить Создателя, Ада? - когда Йоханн смолк, спросил Илайас. Он улыбался. - Не стесняйся.
- Спасибо за то, что не допустил совершить непоправимого, - тихо произнесла она.
Илайас чуть помедлил, но это было всё, что Ада готова была произнести теперь, перед ними.
- Аминь, - завершил он, и руки разжались. Ада спрятала левую ладонь под скатерть.
Она говорила мало и лишь вынужденно, давая на расспросы Эпифани односложные ответы. Она сирота. Жила далеко отсюда. Она не знала, что те края здесь называют Дикими. Возможно, так оно и есть, не ей судить. Нет, у неё никого нет. Да, мать погибла. Пожалуй, что при трагических. Да, она наставлена в вере. Учили. Один добрый человек. Он тоже погиб. Да, жаль.
По Эпифани нелегко было судить, расспрашивает ли она из праздного любопытства, потому ли, что так всего лишь принято, или преследуя некую цель. Рашель, в основном молчала, изредка вставляя малозначащие реплики, интерес её казался отстранённым, ленивым. Микаль молчала, успевая прислушиваться к разговорам по обе стороны стола, бросая взгляды на Йоханна, который на неё не смотрел, и на Аду, которая не смотрела ни на кого.
Эпифани, и верно, готовила превосходно, но Аде не пришлось этого оценить, пока оценивали её саму. На столе было множество приборов, но она не торопилась пользоваться ими, зная, что Микаль азартно выжидает момент, чтобы громко заявить о её оплошности, да и Рашель, вероятно, не упустит возможности посмеяться, пусть и без зла. Ада наблюдала за действиями остальных и умело их перенимала.
Рашель больше взяла от матери; крупные черты гармонично сочетались, вместе составляя яркий хар`актерный образ, хоть на другом лице, с менее выразительными глазами, не таким чистым лбом, её нос казался бы велик, рот крупноват. Когда она насмешливо улыбалась или задумывалась над чем-то, становилась очень миловидной, а обаяние юности превращало её почти в красавицу.
Микаль, с более угловатым отцовским абрисом лица, повезло меньше старшей сестры. Не такие выразительные, как у Рашель, чуть навыкате глаза были посажены чересчур близко к переносице, а пухлая нижняя губа придавала ей капризное и глуповатое выражение, которое она только усугубляла своей миной.
Илайас и Йоханн, действительно, говорили между собой, о вещах, которые нельзя было назвать личными. Продвижение работ на какой-то стройке, подвоз материалов и инструментов, ожидаемые погодные изменения, обстановка в окрестностях Мегиддо, последние известия из самых дальних мест, которые только удавалось разведать. Время от времени Йоханн бросал на Аду взгляд, который зорко ловила Микаль. Ада хранила спокойствие, по опыту прежней жизни зная, что разъярённая женщина, а то и не одна, могла натворить немало вреда, но после тех оскотинившихся фурий не ревнивой ровесницы из благополучной семьи же ей бояться? Во всяком случае, это не забота Йоханна.
Между тем Илайас достал из секретера бутыль тёмного стекла и с позволения дам закурил. Йоханн отказался от сигары, но дым вдыхал с тоской заядлого курильщика. Эпифани попросила дочерей и гостью помочь ей убрать со стола.
Микаль наотрез отказалась уходить, демонстративно придвинувшись к Йоханну. Мать едва заметно свела брови - единственное указание на выговор, который предстоит выслушать строптивице после того, как за гостями закроется дверь. Однако высказывать неудовольствие поведением дочери вслух Эпифани сочла неприличным. Уходя со стопою тарелок, Ада успела увидеть, как Йоханн, не глядя, потрепал льнущую к нему Микаль по макушке. Ада едва не расхохоталась. Как бы ни старалась Микаль, для Йоханна она навсегда останется девчонкой, которую он возил на плечах.
Длинная узкая кухня примыкала к хозяйственным пристройкам. По примеру Эпифани и Рашель надев фартук и засучив рукава, Ада помогла мыть посуду в двух баках, куда по необходимости доливали воду, а после из вёдер выплёскивали в лохань у сарая. Когда девушки расправились с большей частью посуды, Эпифани осталась вытирать её чистым полотенцем и ставить в ячейки на закрытых дверцами высоко подвешенных полках. Обогнув разделочный стол, Рашель через чёрных ход вышла во двор, поманив за собой Аду. Эпифани милостиво кивнула помощницам, и Ада, недолго колеблясь, пошла следом за старшей дочерью мэра.
На террасе и кухне горели керосинки, и за окнами разливалась однородная чернильная синева. Под открытым небом оказалось светлее, в неподвижном воздухе кисеёй висели туманные сумерки, раскинувшийся вокруг прямоугольниками кварталов Мегиддо подмигивал звериными глазами огней. Вблизи прищурился и распахнулся ещё один красноватый глазок - Рашель чиркнула спичкой, поджигая тонкую сигаретку.
Ада отрицательно качнула головой на жест Рашель, приглашающе протянувшей ей сигарету. Рашель пожала плечами и с удовольствием затянулась, воровато кося глаза на дверь. Ароматный дымок с привкусом ментола заглушил шлейф горящей серы от взмахом потушенной спички.
- Не обращай на неё внимания, - как бы между делом бросила Рашель, выдувая тонкую струйку.
Уточнений не требовалось. Ада потёрла ладонь.
- Пустяки.
- Конечно, пустяки, - неожиданно согласилась Рашель. - Хоть и неприятные. Моя сестра, как это ни прискорбно, не просто маленькая эгоистичная дрянь - это ещё полбеды. Видишь ли, она ещё и дура. Хотя, о чём это я, разумеется, видишь. С детства вбила себе в голову дурь и не желала никого слушать. Она не хочет понимать, что Йоханн никогда не воспринимал её всерьёз. - Рашель цинично фыркнула, вертя сигарету в изящных пальцах. - Дурочка с чего-то решила, будто он её ужасно любит, только признаться не решается. Ха. Уж если нашему дядюшке действительно что-то нужно, он не станет невесть чего выжидать, молчать и бледнеть в тёмном углу. - Рашель от чего-то раздражилась, но Ада не стала её перебивать и расспрашивать, любопытство не входило в число её пороков. Тем временем Рашель затянулась глубже, чем прежде, и вернулась к насмешливому спокойствию. - Ах да, ты ведь не знаешь. Йоханн - наш дядя, то есть, не родной, конечно, так, одно слово что родственник, но для нас это имеет значение. В конце концов, даже и родители были не против, скорее даже наоборот. - Рашель вздохнула, по отцовской привычке щуря глаза. - Йоханн - замечательный. Но всегда поступает по-своему. Хотя, - усмехнулась девушка, - едва ли он нравился бы мне так же, если бы всё делал по команде Илайаса и Фанни. Ха, они бесятся, когда я их так зову, особенно мама, хотя по ней это чёрта с два поймёшь. Так вот, мне было ужасно весело, когда Йоханн оседлал своего монстра и рванул в Дикие пустоши... ой, прости. В общем, ищи-свищи. То есть, я, конечно, понервничала за него, сама знаешь, каково... там. Хоть он и везучий, как чёрт. Что и доказал в очередной раз. Но Микаль была просто в бешенстве, да и мама не слишком обрадовалась, когда дотумкала, куда он направился. Точнее, зачем. Микаль - отдам сестричке должное - допечёт и мёртвого, но мама уже сама привыкла считать Йоханна зятем, вроде, никуда он не денется. А его-то и спросить забыли, ха. Отец, конечно, тоже был не в восторге, но - мужская солидарность, всё такое. Он это дело уважает, своё мнение, в смысле, хоть вслух ни за что не признается. Представь ликование дражайшего семейства, когда Йоханн вернулся с трофеем из пустынь.
- К чему ты мне это рассказываешь? - без улыбки спросила Ада.
Рашель бросила докуренную сигарету; в темноте тесного дворика она прочертила след падающей звезды. Рашель припечатала её каблуком и затоптала в песок. И только после этого усмехнулась уже привычным для Ады отрывистым 'ха', поднимая на собеседницу взгляд чуть прищуренных глаз.
- Почему? Действительно, почему. А потому, что ты мне нравишься. Даже не знаю, чем. Вот пришло в голову такое - а расскажу-ка я ей всё, как есть. Со мной случается. Но редко, гордись.
- Хорошо, - ровно согласилась Ада.
Рашель развеселила её угрюмая неприступность.
- Да, ты мне понравилась. Не только потому что из Диких. Хотя поначалу именно поэтому. У тебя мозги не промыты, ты не ходишь по линеечке, хотя себя заставляешь, но тебе это не нравится, я вижу, я сама такая, хоть мне, конечно, повезло больше - родиться здесь. Или как посмотреть, кому из нас повезло больше...
- Тебе, - не рассуждая, отрезала Ада.
- Ну хорошо, - не стала отрицать Рашель. - Вот с кем бы я ещё поговорила так откровенно? Здесь сплошь курицы, Ада. Только умеют кудахтать - особенно хором, одно своё: 'куд-кудах'. Ни единой своей мысли: знаешь, такое коллективное, - если можно сказать, - сознание. И такие же трусливые, клуши. Хотя чего им бояться - здесь? Ведь у тебя было куда больше причин для страха, Ада. Мне кажется, я бы хотела поменяться с тобой местами.
- Не стоит.
- Ну, если ты говоришь... Впрочем, здесь тоже есть, чего следует опасаться. Сами по себе эти курицы - ничто, но когда сбиваются в стаю, они сила. Тебе ещё предстоит убедиться в этом; они будут усыпляюще квохтать, но не упустят случая заклевать. Они прекрасно чувствуют, что ты не из их породы, даже если обваляешься в перьях.
- А ты? Из чьей породы?
- А мне, хочешь-не хочешь, приходится носить перья, - Рашель вынула вторую сигарету, но не закурила. - К тому же у меня есть кое-какой иммунитет, - подмигнула она.
- Понимаю.
- Понимаешь... У тебя иммунитета нет, и страха нет. Зря. И даже перья на тебе чужие. - Рашель с усмешкой указала сигаретой на платье Ады. - Сидят, кстати, неплохо. Лучше, чем на владелице. Йоханн выбрал себе породистую курочку - хвалю вкус. Хотя какая ты, к чёрту, курочка. - Рашель с сожалением убрала сигарету в плоскую коробочку и спрятала в жакетный кармашек. - Вот тебе ещё причина: не хочу ссориться с Йоханном. Если не поладим, это непременно произойдёт. Устраивать сцен он, конечно, не станет - характер не тот. Просто в один совсем не прекрасный день на одного нормального человека в моей жизни станет меньше, а ведь они и так на вес золота. Словом... - Рашель протянула Аде руку, энергичную и крепкую, не такую отсутствующую, как во время молитвы. - На закидоны Микаль наплюй. Это она от безысходности бесится. Йоханн такой - если что решил, то с дороги уже не свернёт. Если выбрал тебя - так уж баста. Ты это одно помни, когда начнётся... всякое. Начнётся, уж будь уверена, - едко усмехнулась на вопросительный взгляд Ады. - Это только кажется, что в рай попала. Поскреби - и такое наружу вылезет... Вот теперь - добро пожаловать, - передразнивая официальный тон, скривилась Рашель.
- Мне некуда возвращаться.
- И так тоже можно жить, - вздохнула Рашель. - Йоханн тебя в обиду не даст, никому. Но он не всегда будет рядом. Не лезь на рожон, прикройся куриными пёрышками. Мозги у этих под стать оперению; за свою не сойдёшь, но примазаться сумеешь. А там совьёшь гнездо, высидишь пару птенчиков - клювы-то и захлопнутся.
- Спасибо за совет.
- А, бери, не жалко... Ну что, подруга, пора продолжать представление. Да и беднягу Йоханна нужно спасать от этой фурии в цыплячьем пушку.
- Как ты её не любишь...
- А за что мне её любить? - пожала плечиками Рашель. - Ведь не потому только, что сестра? Так, может, ты мне большей сестрой, чем она, окажешься.
- Не знаю, - призналась Ада. - У меня никогда не было сестры.
- Так ведь и никогда не поздно узнать, - подмигнула Рашель.
К столу они вернулись с чувством сопричастности к единой тайне.
Уже провожая гостей, Илайас обратился к Аде.
- Небольшая формальность. Запись о каждом новом жителе Мегиддо при рождении или переселении заносится в единый список. Самые общие сведения: имя, фамилия, дата рождения...
- Позже ты запишешь Аде мою фамилию, - разрешил одну трудность Йоханн.
Илайас кашлянул, но согласился с таким выходом. Пока у Ады было одно только имя.
- Что насчёт возраста?
- Пятнадцать, - уверенно ответила Ада, не отвечая на вопросительный взгляд Йоханна, которому несколько дней назад сказала другое.
- А твой день рождения?
Ада твёрдо назвала день встречи чужака и находки.
В молчании они вернулись к общежитию по сонным улицам. Мегиддо отдыхал перед новым трудовым днём.
- Кажется, вы поладили с Рашель. Ей непросто понравиться, а язык у неё ядовитый, и, как песчаная змея, она не стесняется его показывать, если что не по ней. Но вообще-то Рашель славная. Просто ей тесно здесь, вот и бесится девчонка.
- Мы с ней поговорили.
- Догадываюсь, чем ты её притянула. Она присматривалась к тебе за столом, а после почувствовала, что вы с ней в чём-то схожи. Наверное, вы могли бы стать подругами, я бы этому порадовался.
- Я... не умею.
- Дружбе тоже можно научиться, - с улыбкой уверил Йоханн. Он открыл дверь комнаты. - Запри на засов. Если станут стучать, не отвечай. Поорут и перестанут, это дурачьё совершенно безобидное, разве что спать помешают. На подначки не поддавайся, они так шутят.
- А ты? - растерялась Ада. - Где будешь ты?
- Мы не можем ночевать вместе, это... неправильно. Не хочу, чтоб на тебя косо смотрели. Я найду, где переночевать. С утра зайду за тобой, тётушка Дебора держит магазин, оденешься с ног до головы.
- И сколько это продлится? - тихо спросила девушка.
Она не уточняла, что именно, но Йоханну не понадобились объяснения. Он вошёл в комнату и зажёг лампу, завернув фитилёк так, чтобы светило едва-едва.
- Чтоб тебе не так страшно было в темноте... Здесь живут иначе, Ада. Соблюдают законы. Тех, кто вместе, не будучи мужем и женой... порицают. А девушку нельзя брать в жёны, пока ей не исполнится, по крайней мере, шестнадцати.
- Значит, год.
- С другой стороны, у тебя будет время подумать. Я не отказываюсь от тех своих слов, Ада. Ты свободна уйти, если захочешь, если тебе окажется не по душе жизнь здесь, или можешь остаться и не будешь ничем мне обязана. Сможешь жить сама, своим трудом, земли вокруг много, работы ещё больше. Или выберешь кого-то другого, тебе не запрещено знакомиться. Я не хочу, чтобы ты после пожалела о своём решении. Ты не должна мне. И не знала другой жизни, а я не считаю честным пользоваться твоей неопытностью.
- Пускай я мало знаю, но кое-что всё же понимаю, - тихим, но уверенным голосом произнесла Ада. - В тебе я увидела человека. Ты не знаешь, как это ценно - увидеть человека. У меня год на размышления, и я от него не отказываюсь. Только едва ли за этот год во мне что-то изменится.
- А я буду ждать, Ада. И приму любое твоё решение. Но не стану лгать, будто любое твоё решение сделает меня счастливым.
- А я хочу, чтобы ты был счастливым, - ответила Ада.
- Значит, мы будем счастливы, - заключил Йоханн, как простую истину.
Керосиновая лампа между ними светила ровным бездымным пламенем, свет её, касаясь потолка и стен, образовывал как бы две ровные полусферы. А вокруг, за их плечами - стояла тьма тем более абсолютная от близости света.
Тихо попрощавшись, Йоханн ушёл, оставив своё присутствие, голос и образ. Глядя сквозь полусмеженные веки на тихое свечение, Ада переносилась в крошечный мирок тишины, когда вокруг вздымала тонны песка пустынная буря. В полусне тёплая тяжесть одеяла на плечах казалась ей объятием руки.
Ада
Eden*
В Мегиддо никто не выказывал к ней открытой неприязни, она ничем не заслужила этого и старалась, чтобы так и оставалось, не столько ради себя, сколько ради Йоханна. Она уже понимала, что крепко связана с ним, не потому, что он оставался для неё единственной защитой и путеводной звездой; просто с ней сбылся худший ужас человека, полагавшего, что потеряно всё, и зарубцованным ранам внутри уже не испытать боли, ведь никакое чувство уже не заденет атрофированной души.
У Ады вновь появилось то, - тот, кого она могла потерять, потерять так или иначе. Осознание это приводило её в исступление, хоть внешне она ничем этого не разоблачала. Призраки брата Тита и матери преследовали её во снах и наяву, если к ним присоединится третья тень, этого она уже не перенесёт, для этого не достанет уже никаких сил. С Йоханном она обретала крепость и цельность, но будет расколота и уничтожена, если его лишится, источника её силы...
За пределами Мегиддо жизнь не кончалась. Там, в виду стены, расположили небольших площадей обособленные участки, с коттеджами и хозяйственными пристройками. Одно из таких ранчо принадлежало Йоханну, и дом был уже пригоден для жилья к приезду Ады, а в ближайшие недели Йоханн завершил последние недоработки. Однако из-за невозможности сразу начать совместную жизнь в своём доме, как то задумывалось изначально, коттедж оставался необитаем; Йоханн не хотел жить там прежде будущей жены и по-прежнему ночевал в общежитии.
Ада старалась вложить и свой труд в дом, где - она знала - будет их с Йоханном, только их крошечный уединённый рай. Она сделает всё, чтобы сбылось по желанному. Она способна совершить что угодно ради исполнения этой мечты, что угодно.
Она родилась в аду, и до появления брата Тита не знала, что не вся земля - ад. Но и узнав, не верила в утешительные сказки, потому что уже тогда не была ребёнком, способным поверить в сказки, и как взрослый, многое переживший человек, страшилась верить во что-то более светлое, чем то, что его окружает, чтобы окружающий ад не показался худшим, когда надежда будет разбита. С гибелью того, кто отравил её ядом надежды, так и случилось.
И вот теперь будто бы навсегда потерянный рай приблизился немыслимо, он стал возможен, он стал так реален, что Ада содрогалась от единственной мысли о том, если нечто, безликое зло остановит её в шаге от этого прекрасного мира. Она чувствовала себя способной уничтожить любого, кто станет этой преградой. Она довольно потеряла, чтобы лишиться рая.
Йоханн с благодарной улыбкой принимал её участие в общем деле. Он непринуждённо разговаривал с нею о том, каким видит назначение того или другого помещения, что подумывает прикупить туда или туда, что вскоре посадит под окнами или вон там - ближе к ограде.
Он видел их будущую жизнь здесь так ясно, словно она уже была запечатлена на фото - но цветном, движущемся, таком живом, что можно различить запах цветущего миндаля и яблочного пирога, посыпанного корицей, и неизбежную пыль, что так празднично искрит в столбе света из окошка над лестницей в холле. И с этого фото машет рукой она, Ада - повзрослевшая, успокоенная, с лицом, разрумянившимся от жара над противнем, с мучным разводом на щеке. И слышен топот маленьких ног по дощатому полу мансарды, и дробный стук приближается, и слышны звонкие голоса, требующие пирога с полным на то правом...
...но Ада пугается и роняет фотографию. Заглядывая в будущее, она испытывает дрожь страха, смешанного со сладким замиранием внутри.
Рашель не забыла их разговор в сумерках освещённого папиросным огоньком дворика мэрского дома. С непреклонной твёрдостью она настояла, чтобы невесте Йоханна позволили жить в их доме, до тех пор, пока она не выйдет замуж. Она великодушно поделилась с Адой своей комнатой - это была непременным условием согласия Эпифани, решившей немного проучить своевольную дочь, настойчивостью которой она втайне была довольна. Ада вовсе не возражала против этого; соседство с Рашель, насколько это возможно, сокращало риск стычек с Микаль. Не то чтобы присутствие старшей сестры так уж ублаготворяюще действовало на Микаль, скорее Ада так была более уверена в том, что свидетельница убережёт Микаль от знакомства с той частью Ады, которую несносная девчонка с щенячьей глупостью вызывает, сама о том не подозревая, своими придирками и отвратительными выходками.
Рашель, со своей стороны, оказывала Аде неоценимую услугу, ненавязчиво и необидно помогая сущей дикарке свыкнуться с цивилизацией. Вопросы к Йоханну относительно интимных предметов туалета она вспоминала теперь со смесью смеха и стыда, научилась носить каблуки и платья, затягивать талию и закалывать волосы, хоть и скучала по прежней свободе движений. Она обучилась тысяче и одной женской премудрости, Рашель была просто кладезем полезных знаний и, что важно, способной наставницей, материнский талант развился в старшей дочери.
Каждое воскресение они с Рашель одевались с особой тщательностью, прибирали волосы как для стряпни и прикалывали ненавистные обеим шляпки, делающие их похожими на сестёр или придающие вид заговорщиц, проникших в тайное общество.
Ада ждала первой встречи с братом Гедеоном. Перед мысленным взором проявлялся образ её друга, точно бы на засвеченном снимке, нечёткий силуэт в сиянии. Отчего-то она уверилась, что брат Гедеон должен быть похож на брата Тита, будто бы то нечто, необъяснимое словом, что возможно лишь прочувствовать, должно роднить их, как единая кровь настоящих братьев. Быть может - и даже скорее всего! брат Гедеон знал Тита, не мог не знать.
Церковь была высоким, длинным и узким зданием ртутно-серого цвета, одна из немногих каменных построек в по преимуществу деревянном Мегиддо. Когда Ада приблизилась к ней, девушку не оставляла мысль, что эта каменная громада обрушится прямо на неё, и уже внутри, под сводами, подобными грудной клети, если только можно увидеть её изнутри, это чувство неминуемого падения, входа в западню, не уходило. Чувство это, впрочем, было не более чем иллюзией, каменная тяжесть давила неколебимо.
Первое, что сказало Аде о тщетности её надежды узнать в брате Гедеоне друга, подобного Титу (гнетущее ощущение от церкви не в счёт), - брат Гедеон не улыбался. Не улыбался как брат Тит, он, по-видимому, вовсе не умел улыбаться, и складки у губ легли на лицо глубоко и грубо, как шрамы, и широкому тонкому рту улыбки не шли, как змеиной пасти.
'Вы знали брата Тита?' - хотела спросить Ада, но не стала, и ей не пришлось жалеть об этом.
Брат Гедеон подверг её допросу, вполне в духе Инквизиции, если бы память о славной странице в истории церкви не канула в забвение вместе со старой Землёй.
Ада не понимала сути обвинения, но чувствовала, что в глазах брата Гедеона на ней лежит вина, и вина уже доказанная. Предостережение Рашель и забота о Йоханне удержали её от опрометчивых слов и дерзости. Она изображала невинность и смирение так, как это только могло ей удаться, чувствуя совершенно обратное. Она достигла цели: брат Гедеон вынужден был отступить, не сумев найти определение для её вины, хоть и не обманулся показной кротостью; он ясно видел в ней непокорство, нечто неподвластное ему, то, глубоко сокрытое и цельное, над чем он никогда не обретёт власти.
Лишь уходя, Ада позволила себе сказать, превращая вопрос в утверждение, и в словах этих воплотилось всё её разочарование и осуждение:
- Брат Тит не знал вас.
К счастью для неё, брат Гедеон этого не понял.
Когда-то брат Тит крестил её; тогда она ещё не слишком понимала важности обряда, могла лишь смутно подозревать её. Теперь же ей оставалось радоваться, что крещение провёл над ней не брат Гедеон, тогда оно значило бы для неё неизмеримо меньше. Она носила подаренный ей Рашель серебряный в позолоте крестик - поверх платья, когда шла в церковь, но под ним, невидимый, всегда оставался другой - сделанный из жести и стальной проволоки, дар из прошлого.
Она исправно посещала службы, потому как иначе в Мегиддо ей было не прожить, никогда не сделаться 'своей', но в церкви она всегда чувствовала себя гостьей, хуже того - просительницей, а просительницей она быть не могла. Она чувствовала здесь - угнетающе, зримо - присутствие брата Гедеона, и никогда - присутствие Бога.
Но она застёгивала цепочку нарядного крестика, прикалывала к волосам шляпку, бездумно шептала молитвы, прибавляя к хору свой голос, она была почтительна и скромна на исповеди и, как все, касалась губами всегда холодного перстня брата Гедеона. Он провожал немигающим взглядом гибкую фигуру в тёмном платье, что и меж церковных скамей двигалась так, точно стелилась в тени укрытия, пряча в складках юбки гвоздь или бритву. Он следил за нею, но не мог назвать её вины.
Ада улыбалась. На пустые улыбки Эпифани, на пустую болтовню тётушки Деборы, улыбалась Заку, который при виде неё краснел и заикался, улыбалась ненавидящим взглядам Микаль.
Она помогала Рашель по хозяйству, работала с ней в теплицах и на полях, потому что в Мегиддо работали все, кто был хоть на что-то способен. Она делала всё это и не чувствовала себя угнетённой, зная, что способна на много большее ради того, чтобы однажды, в доме, где пахнет миндалём и яблоками, накрыть стол и услышать детский топоток.
Она решила, что будет счастливой, не смотря ни на что. Ради матери и брата Тита. Ради себя самой она обретёт всё, что у них отняли.
Так будет.
Йоханн стал частью её жизни, но частью, без которой целое не может существовать. Он вошёл в её жизнь, своим неслышным и твёрдым шагом, и остался так естественно, словно бы она была предназначена ему и никому другому. Он всегда был рядом: с советом, когда Ада нуждалась в совете, с ним одним она умела смеяться, когда ей становилось тоскливо, он был готов помочь в любой день и час, и Аде не приходилось просить, он узнавал о её трудностях прежде, чем Ада понимала, что не справляется одна. Йоханн говорил, и все вещи казались гораздо проще, чем были, и даже удивительно становилось, над какими, в сущности, пустяками, задумывалась Ада. Его улыбку она отражала, невольно, как зеркало, а в его спокойствие закутывалась, как в нечто материальное. Она представления не имела о невзгодах самого Йоханна, если таковые и существовали, он имел с ними дело наедине, не вмешивая третью сторону, и производил впечатление абсолютно беспечного человека. Казалось, он вовсе не способен говорить о серьёзных вещах, всё обращая шуткой или сказкой; сколько бы ни работал, усталым Ада его не видела, он всегда находил возможность уделить ей время, ни одна ярмарка, свадьба, торжество не обошлось без их участия.
Порой ему случалось покидать Мегиддо, и Ада сразу же ощущала его отсутствие. Чуть позже она стала понимать, что Йоханн уезжал недалеко и ненадолго, отказываясь от многих выгодных сделок - ради неё, а вместо этого много работает в Мегиддо, вынужденно занимаясь тем, что было ему не слишком приятно, но и в эти отлучки ухитряясь оставить о себе какое-нибудь напоминание, с которым Аде было чуть проще перетерпеть разлуку. Слал весточки, чуть только выдавалась возможность, и Аде оставалось лишь потрясённо ахнуть, когда случайный странник первым делом спрашивал о ней и на неуверенный отклик вручал письмо, или когда торговец вынимал из своих баулов милую безделицу, а на вопрос о плате с усмешкой отвечал, что это подарок для неё, и прибавлял пару фраз, которые мог сказать ей только Йоханн. Бывало, что он передавал ей что-нибудь с Рашель, загодя дав указание, или кто-то из его друзей по общежитию мог явиться к Аде, благоухающий одеколоном, и пригласить на вечерние танцы, извинившись от лица Йоханна за его отсутствие. А то и вовсе поручал мальчишкам каждое утро приносить ей по букету, что сорванцы и выполняли, удирая от дома мэра так шустро, что ни Аде, ни хохочущей Рашель не удалось их даже поблагодарить.
Но лучшим подарком оставалось его возвращение. Событие это всегда проходило при свидетелях, что диктовало сдержанность, которая была искусственной даже для замкнутой и холодной Ады. Всё, что она могла себе позволить, не вызывая ничьих пересудов, это степенно подойти к открывшимся воротам и справиться, успешно ли прошло путешествие, не более. Законы Мегиддо довлели над нею, пока она не была женой Йоханна, не могла даже, как другие женщины, обнять своего мужчину. А когда они оставались относительно наедине, первый порыв уже проходил, и теперь уже собственная холодность не позволяла ей дать волю радости.
Наставшие времена также не располагали к веселью. Мегиддо достигали мрачные слухи, но лишь слухи, ничего определённого. Соотношение с другими поселениями расстраивалось, и невозможно было с уверенностью ответить, что происходит в большом мире, ясно было одно - там собирается буря, и, хоть пока её фронт не задел мирный город, нельзя сказать, когда это случится. Илайас становился всё мрачнее, особенно после разговора с Йоханном, поведавшим наедине, что процветавший Эден прекратил своё существование. От богатого крытыми садами города осталась пустая скорлупа. Сады разрушены и одичали, среди осколков и задушенных всходов растут одни сорные травы. Эден стал прибежищем для мертвецов, и караван поспешил миновать выморочный город, предстояло искать другое место для торговли. Йоханн не мог подойти ближе, это всё, что он увидел, и не знал, что стало причиной гибели Эдена.
Не всё ладилось и в самом Мегиддо. Возложенные на новую шахту надежды пока не оправдывались, строительство затягивалось, возникали всё новые трудности. Прежние штольни давно были ненадёжны, обрушения забрали немало жизней. Между тем город испытывал нехватку ресурсов, которую следовало восполнить в короткие сроки. В такое нерадостное для всего города время совестно было и думать о личном счастье, Ада и Рашель усердно трудились, вспоминая о своих женихах лишь про себя. Жених Рашель был не местным, но остался ради неё и уже несколько лет работал на её отца; о свадьбе пока не было и речи, сроки её всё откладывались, пока и вовсе стали неопределёнными. Рашель мрачнела и злилась невесть на кого: независящие от людей обстоятельства, что длят её ожидание, на отца, использующего все выгоды от преданности влюблённого в старшую дочь способного молодого человека, или на нерешительность возлюбленного, который не может поставить вопрос о свадьбе ребром. Как бы то ни было, злость дочери мэра шла на пользу общему делу, Рашель работала как одержимая, и выносливая Ада не могла за ней угнаться. Ей самой уже пару месяцев как исполнилось шестнадцать, но положение её не изменилось. Йоханн не мог отказать человеку, который был ему и братом, и отцом, и брался за любую работу, о которой просил его Илайас, сам трудившийся как проклятый. По всем признакам следовало ждать беспримерных холодов, а аварии следовали одна за другой, грозя оставить Мегиддо без источников тепла, света и энергии. Ада же, согнувшись над грядками, думала лишь о том, чтобы жадная земля не забрала сына, как забрала отца. Но Йоханн возвращался. Он всегда возвращался к ней.
Они были сильны и молоды, привычны к борьбе и яростны в сражениях. Они пережили долгую зиму и вместе встретили весну, которая не настала для многих иных. Мегиддо согревался жаром погребальных костров. Брат Гедеон охрип, читая "De profundis...", и снег летел чёрный от сажи. Среди холодов они изнывали от жара, те, кого сожгла лихорадка, и искры её долетели до каждого дома.
В семье мэра первой заболела самая младшая, Микаль. Выходив дочь, слегла Эпифани. Когда в беспамятстве свалилась бывшая при матери Рашель, за подругой осталось ухаживать уже Аде. Илайас всякий раз возвращался домой с ужасным гаданием: умерла ли его жена или дочери? Ада обтирала Рашель водой с разведённым уксусом; влажное полотенце на лбу девушки успевало высохнуть за это время. Ада вспоминала о матери и не могла верить, что подруга выживет; её охватывала немая ярость.
Рашель выжила. С огромными, обведёнными чёрным, словно расплывшейся тушью, глазами, восковой кожей, в треть похудевшая, ставшая ещё более резкой и циничной, она поднялась с постели, упрямо бродила по комнате, цепляясь за стены, стулья, отталкивая руки Ады, со злостью доказывая себе, что может, что победила. Вскоре, ещё не избавившись от душераздирающего кашля, она уже курила, более не скрываясь. В запирательстве отпала нужда: почти излечившись от лихорадки, Эпифани умерла - не выдержало надорванное сердце. Илайас едва ли мог заметить пагубное пристрастие дочери, пытаясь забыться, он искал спасения в работе. Микаль же смерть матери окончательно ожесточила, горе не очистило её, не сделало благороднее и глубже, как случается с некоторыми людьми. Она перестала видеть светлое, чужое счастье, любовь раззадоривали её, манили в каком-то превратном смысле и жгли её, как нечистую силу - крест. Зависть, злоба стали её пищей, она всюду их отыскивала, а если не могла отыскать, вызывала искусственно, умножение их стало смыслом её существования.
Когда минула неделя со дня, в который лихорадка собрала последний урожай, появилась надежда, что на этом кончено. Ада и Йоханн встретились посреди умолкшего, укрытого серым города, и без слов бросились друг к другу, такой широкой казалась разделявшая их площадь у ратуши. Роняя перчатки, путаясь в шарфах, дотрагивались повзрослевших за зиму лиц, дышали на пальцы, касаясь губами. В открытые глаза наметало снегом, вода стыла на ресницах; они смотрели и не могли увериться, что живы, что зима не навсегда. С пальто Ады оторвалась пуговица, так Йоханн прижал её к себе, и в молчании города она услышала, как бьётся его сердце.
Если кто-то их и видел, они никогда не узнали об этом. Та зима своею страшной властью отменила условности и запреты. Двое стояли посреди пустой площади, город молчал, и молчали дома. Как утверждение победившей весны и жизни, они не скрывались ни от кого, и превыше всего было счастье знать, что они не потеряны друг для друга, что они владеют бесценным даром - быть может, годами, быть может, целыми десятилетиями вместе, и расточительная щедрость жертвовать этот дар во имя чего бы то ни было. Ведь кто мог знать, когда положен срок следующей зиме, и в чьём доме зажжётся искра лихорадки, и какой ещё враг, видимый или незримый, не допустит в иной раз сомкнуть озябшие руки?
- С первым теплом, - прошептал Йоханн. Под его дыханием на волосах Ады таяли снежинки, и они пахли упоительным дурманом. - Пусть светит солнце.
- Но Илайас... - нерешительно, через неохоту возразила Ада, неловко отвечая на лихорадочные поцелуи.
- Я никогда не забуду того, что сделал для меня Илайас. Но ты - моя семья.
Ада чувствовала, что поступила честно, возразив однажды, и не хотела более возражать. Едва ли Йоханн и услышал бы её теперь, когда всё в ней: глаза, губы, руки - говорило о согласии.
Их холодные губы отогревались. Аде сделалось тепло, после - жарко. Здание ратуши раскачивалось над её головой, мир закружило в метели. Они оторвались друг от друга, только когда крикнула чёрная птица на шпиле, словно возмущённая вдовица или старая дева.
- Пусть светит солнце, - прошептала Ада, как заклятье, склоняя голову к Йоханну и цепляясь за его куртку, будто их разнимали десятки рук.
Но пока солнце устало светить, небо было как седина, как пепел.
Не навсегда. До весны.
Примечания:
Mea culpa (лат. 'моя вина') - формула покаяния, первые слова католической исповедальной молитвы.
'Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки...' - Книга Екклесиаста, глава I, стих 4.
'Нет памяти о прежнем...' - Екклесиаст, I, 10-11.
'Не скоро совершается суд над худыми делами...' - VIII, 11.
Сорные травы скоро всходят - Mala herba cito crescit (лат. пословица)
Юстус - справедливость (лат.).
Анна - милость (др.-евр.)
Софи - мудрость (др.-греч.)
Люка - свет (лат.)
Фэйт - вера (англ.)
Осеас - помощь, спасение (др.-евр.)
Хоуп - надежда (англ.)
'Господь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться...' - Псалтирь, 22 псалом Давида.
'... предаём анафеме и отлучаем от святого причастия...' - формула проклятия и отлучения от церкви.
'De profundis...' (лат. 'Из бездны...') - Псалтирь, 129 псалом. Начальные слова покаянной молитвы; в католичестве читается при погребении.
'Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен...' - Новый Завет, Апокалипсис (Откровение) святого Апостола Иоанна Богослова, глава 13, стих 10.
'Тогда отдало море мёртвых...' - Откровение св. Ап. Иоанна Богослова, 20, 13.
'Любовь долготерпит, милосердствует...' - Первое послание св. Ап. Павла к Коринфянам, 13, 4-7.
'А теперь пребывают сии три...' - Первое послание св. Ап. Павла к Коринфянам, 13, 13.
Счастливчик - от лат. имени-прозвища Fortunatus - "удачливый, счастливый".
'Pater noster' - лат. 'Отче наш'.
Eden - рай. |