Аннотация: Я не поведу вас ни в Париж, ни даже в Руан, чтобы показать вам зеркало, в котором вы могли бы увидеть себя без труда. Я поведу вас не дальше, чем в оссуарий, где покоятся мёртвые... Кстати, вы играете в шахматы?
XIII
Совет архиепископа я, между прочим, принял к сведению. И вспомнил о нём весной, утомившись от судов между Релингеном и замком Меннинген. Владелец последнего, почти безземельный, живёт тем, что взимает пошлины с пересекающих границу и следующих по ближайшей дороге путников: часть их идёт в казну, другая часть - на содержание замка, прибавить к этому освобождение от дорожной пошлины в награду за исполнение этой обязанности. Релинген объединяет под собой несколько деревень, весьма богатых и известных своими стадами. Гнать скот на ярмарку в соседний Оберлимберг приходится вдоль этой самой дороги, так, чтобы корм был прямо под ногами и можно было просто сделать остановку, затем путь сворачивает...
Мне предстоит решить, брать ли с релингенцев пошлину за шествие по обочине.
Задача осложнилась тем, что пастух - пришлый, из кантона Аргау, и по-французски понимает слово через пять, а по-немецки - через десять. Его первый допрос - единственное, на что мне было не жаль времени. Пока приставы вопрошали, понимает ли кто-то на языке руманшей, и выясняли, как сами крестьяне с ним общаются, я написал два заклинания: для себя и этого несчастного - понимать речь друг друга.
Жаль, никому до сей поры не удалось составить заклинание от глупости. Я посоветовал пастуху, каждый раз проходя мимо заставы, показывать страже кошелёк и держать на виду до самого поворота, поскольку плата эта равноценна ущербу, что стадо приносит дороге, не ступая на неё. Вдоволь с ним посмеявшись, я отказал истцу.
И вот, отдохновения ради, мы всей семьёй отправились в Нанси, по приглашению старшего матушкина племянника. Рене - таково его имя - устраивает помолвку своей тринадцатилетней дочери с графом Водемонским. Я составляю компанию матушке, а Иоганна - мне, заодно представляя славное герцогство Люксембург от имени дяди, которого удерживают дома семейные передряги. Такое объяснение мы произносим перед хозяевами. На самом же деле Альбрехт опасается оставлять герцогство на сестру, которая едва не заложила свою вдовью долю Филиппу Бургундскому.
Сам герцог Филипп прибывает с роскошной свитой, вид которой призван, наверно, раскрыть его цель - разорить соседей. Ведь Лотарингия послужит крепким мостом между Бургундией и Эльзасом, который давно уже исклёван дижонским орлом.
Лишь мы в этом зале бедны и честны, и не можем похвастаться ни покровительством щедрого мецената, ни новым строительством.
Кузен Рене несколько приятнее в обхождении, чем его младший брат Гийом. Он считает, что я несу наказание за грехи свои и родителей (и я не могу сказать, что он полностью заблуждается). Сочувствие его напоминает сострадание к заразному больному - тем, что вершится в отдалённой безучастности. В детях он воспитывает ту же отстранённость, сочетая её с рассуждениями о милосердии. Удивительно, как ода превосходству духа над телом, что поют проповедники, ложится в ритм трещотки прокажённых. Но его сын, Жан, пока не затвердил ни ритма, ни мелодии, и я наконец знакомлюсь с племянником. Ему шестнадцать, мне пятью годами больше, и мы играем собственный ансамбль. Его сестра - счастливая невеста - без настороженности встречает лишь бабушку Елизавету.
Отец невесты тем временем делает всё возможное, дабы усладить скорбный удел Иоганны, и та благодарит его за сердечность и выражает сожаленье, что её дети слишком малы, чтобы разделить с ней счастье этого радушного приёма.
Праздник действительно славный, Иоганна могла бы долго любезничать и восхвалять покои, угощение, музыкантов, танцы и общество других гостей, но что-то заставляет её ахнуть, будто от испуга. Уже сама её способность к страху передала это чувство мне.
Я назвал уже свиту герцога Бургундского более чем многочисленной. Среди придворных оказался там один монах, паломнический путь которого, как рассказали нам, совпал с путём из Дижона в Нанси. Матушка ещё отметила, как строго он постится: не притронулся даже к воде. Взгляд жены устремлён был именно на него.
- Он бы давно уже разгадал нас, если б умел, - пытаюсь я утешить Иоганну.
- Он не нуждается в этом. Разве ты не заметил: он ни в чём не нуждается! Он не ест, не пьёт, не раздаёт благословений, не прикасается ни к кому! - её пальцы бесцеремонно впились в меня.
- Так кто это? Один из твоих подельников, что некая дама случайно притащила в складках своего подола?
- Ты не понял?! Тот, кого он коснётся, не принадлежит более к этому миру!
Я присматриваюсь к францисканцу и вижу наконец его отличие от собратьев по ордену. Это какой-то монах наоборот, человек наизнанку. Он не идёт, но притягивает к себе, и пол под его грубыми сандалиями подёрнут плесенью; он не отбрасывает тени, но сам есть тьма, и свет меркнет на нём; он не садится, но кресло преклоняется пред ним само, как верблюд перед сарацином; он не смотрит вовне, взгляд его обращён вовнутрь; он не мёрзнет, но сам есть холод. Вокруг него - ореол тлена, и нити задетых шлейфов расползаются в гнили, и обернувшиеся лица застывают жёлтой маской, и голоса ломаются в предсмертном хрипе...
Я встряхиваю головой - и снова вижу то же, что и все: весёлые свечи вторят музыке, сыновья Рене начинают танец, густые краски нарядов мерцают в унисон винным бликам кубков, скромный монах пробирается сквозь толпу, находит свободное кресло и предаётся размышлениям.
- Остаётся надеяться, он явился к Бургундцу, - сквозь слои ткани я чувствую, как Иоганну бьёт дрожь, и шутка эта звучит вымученно.
Но слишком долго мы смотрели: случайный гость покинул своё место и шествует (самое верное слово) к нам. Почтительно просит моей аудиенции, будто я в собственном тронном зале, и получив согласие, по-отечески мягко кладёт мне на плечо ладонь и произносит:
- Мир тебе, Ульрих. Я за тобой.
Не "здравствуй", потому что не дарует здравие. Дарует он лишь покой.
- Не смею принять твоё приглашение.
Иоганна точно приросла ко мне.
Матушку отвлекли разговором.
- Ульрих, я за тобой. Пойдём.
Ладонь тяжелее свинца.
В груди поднимается кашель.
- За что такая честь?
Всепоглощающие глаза.
- Тебе пора. Пойдём.
- Я собирался посетить твою обитель позже. Не так уж много лет я задолжал тебе.
Рука немеет.
Не могу вдохнуть.
- Не так много тебе и отмерено.
Мне пододвинули стул. Кажется, Жан. Иоганна отсылает его о чём-то распорядиться.
- Позволь мне пожить ещё. Хоть что-то по себе оставить.
- Что толку тянуть время? - садится напротив. Скрип. Тяжесть всего мира.
Грудь жжёт кусок льда. Я чувствую, как замерзают жилы. Лёд подступает к горлу. Не могу вдохнуть.
- Ты знаешь прекрасно: я не могу уйти, пока не передам кому-нибудь силу.
- Так позови любого. Жана, например. Какая разница? Сейчас уже неважно.
Жена заслоняет меня от случайных зрителей. Он улыбается ей, как старой знакомой.
- Но я имею право на последнее желание.
- Пожалуйста, Ваше высочество.
Он не боится неожиданного. Он ждёт вечно. Каждого. Исход ему давно известен, и никакая новость не изменит его знания.
- Сыграем в шахматы. И тот, кто выиграет, диктует свою волю побеждённому.
Но он - не тот разбойник, и не хозяин грозы Доннер. Он соглашается, как соглашается родитель с несмышлёным ребёнком. За той лишь разницей, что родители дают жизнь. Он - забирает.
Слуга приносит шахматы.
Я расставляю фигуры. Пальцы не повинуются. Упавшее он поднимает сам и помогает мне.
- Что толку удлинять агонию, Ульрих? Что толку биться? Жизнь всё равно преходяща. За жизнью - вечность. Это лишь пёстрый занавес, что не даёт заснуть. Пройдите сквозь него - и отдохните. Вы устали. Да, первый ход - ваш.
Ресницы склеивает иней. Руки холодеют. Лишь малый огонёк - внутри. И я весь устремляюсь внутрь себя - хоть сколько-то согреться. От холода хочется спать. Это всегда как сон.
В винных бликах свечей танцует вся роскошь Бургундии и Лотарингии.
На клетчатой доске исполняют свой танец фигуры в белом и чёрном.
- Это всё пляска и суета. Бал кончится - а дальше? Все сделали последний шаг - и пары разошлись. Усталые. Вы разве не устали? Что вам этот бал? Он вам не опротивел?
- Нет. Слышишь? Нет.
Я сам себя едва слышу.
Первые пары выбывают. Отныне их место - вне доски.
- Не надоело вам скрываться?.. Прятаться в одеждах и словах?.. Прикрасы больше не нужны. За что вы держитесь? За что ты держишься? За продолжение страданий? Сколько тебе - двадцать два? Нет, двадцать один. Ты уже ходишь с тростью. А скоро возьмёшь две. Две вещи вместо одной. Всего лишь вещи. Зачем зависеть от них? Зависеть от того, что подумает последний крестьянин, как объяснит твои действия?.. Зачем все войны и суды? Неправые и правые? Добро и зло? Всё делится на белое и чёрное, как эти шахматы, и все ходы расписаны... Где здесь свобода? Ты будешь выше этого.
Белое небо и чёрные ветви. Устье колодца, в который я лечу. Бескрайнее снежное поле. Бездонная перина. Бескрайний, бездонный сон...
Я падаю и ударяюсь о мёрзлую землю...
Толчок в спину.
Ненавижу, когда Иоганна так делает.
Я пробуждаюсь ото сна мгновенно. И понимаю, что все эти речи лишь отвлекают от игры. Да, правила заданы. Но перепробовать все ходы - не в этом ли азарт?
Иоганна перестаёт служить мне завесой от внешнего мира.
Возвращается Жан, пунцовый от объяснений с мажордомом.
Невеста хочет наблюдать любимую игру и увлекает за собой жениха.
Наш стол постепенно становится средоточием шума. Является даже бесстрастный Гийом. Вот кто в этом колодце не замёрзнет, а согреется.
Я замечаю всех их краем глаза, внимание поглощено игрой. Передо мной - поле сражения.
Король не умрёт в этой битве.
Не шах и не мат.
Вы заперты, герр Тод. Ход невозможен.
Улыбка на не-лице.
- Сегодня вы одержали верх. Но только сегодня. Последняя партия всегда за мной, вы знаете.
- Я сам назначу её время. Вот моё желание. Уходи и не возвращайся, пока я сам тебя не призову.
Игра есть игра. Условие есть условие.
Паломнику продолжать путь. Нам - оставаться здесь.
Иоганна снова приникает ко мне и изливает поток малосвязных сентенций мне в ухо.
- Если бы ты с ним ушёл, я бы пошла за тобой... Представь, от меня бы осталось одно лишь платье... Была и нету... И все бы думали, что с ним делать... Потому что такое здесь не носят... Вот было бы стыдно... Представь себе... платье за просто так... а никто бы не взял... Здесь в моде чёрный...
Непонятно, смеётся она или плачет.
- Тебе не пойдёт чёрный.
- А я попробую перекрасить старое... Если испорчу - изрежу на лоскуты... Заткнём ими щели в стенах... Или на факелы...
Я угощаю её вином.
Свечи подмигивают.
Мой противник ошибся: меж белым и черным есть ещё сотня цветов, и примерить возможно любой. Тем более что краски мы готовим сами.