Аннотация: Ты можешь похвастать свои другом, но можешь ли ты похвастать своим врагом?
САМЫЙ ЛУЧШИЙ ВРАГ
--
Привет! Ну как ты? - радостный и до противного бодрый голос вырывает меня из блаженного состояния дремоты, в которое я уже минут двадцать себя старательно вгонял. Вставать не хотелось до зубовного скрежета.
--
Привет. И чего ты такой радостный? - привычно ворчу я.
Я по утрам, особенно в такую рань, всегда бурчу. Матвей это знает и нисколько не возражает, судя по тому, как заливисто он сейчас смеется.
--
Вставай, соня! - Матвей уже вовсю раздвигает шторы у меня на окнах. - Птички поют, солнышко светит. Суббота -- просто блеск!
--
Вот именно, что суббота, - хмыкаю я, но все-таки сажусь на кровати. - И охота тебе каждые выходные в такую даль ехать?
Я задаю этот вопрос каждый раз с тех пор, как Матвей начал приезжать ко мне. И каждый раз он отвечает одно и тоже. Это уже стало нашим своеобразным утренним ритуалом. Матвей никогда не обижается на меня за проявленное недоверие. Он прекрасно знает, что мне необходимо услышать эти слова. Пусть раз в неделю, но именно от него. И как только я заканчиваю фразу, он подходит ко мне, садится на край кровати и осторожно накрывает мои руки своими.
--
Да. Мне доставляет неописуемое удовольствие видеть, как ты просыпаешься, - и, усмехнувшись, добавляет. - Ты становишься похож на нахохлившегося после дождя воробышка.
--
Такой же взъерошенный? - высвобождаю одну руку и пытаюсь пригладить торчащие во все стороны волосы. Бесполезное, в общем-то, дело, но я никогда не теряю надежды.
--
Такой же милый, - чуть наклонившись вперед, он быстро чмокает меня в нос.
Рука застывает в волосах, и выгляжу я, наверное, очень забавно, потому что Матвей снова хихикает и встает.
--
Давай, поднимайся.
--
И куда ты так торопишься? - голос возвращается ко мне, и я снова принимаюсь бурчать.
--
Сегодня тебя наконец-то выпускают на улицу, и я не собираюсь терять ни минутки такого чудесного дня! - я не вижу, но чувствую, что Матвей улыбается. Широко и радостно, как это умеет только он.
А ведь действительно -- сегодня, впервые за почти полтора года, я снова могу выйти на улицу. Все это время воздухом я дышал из окна своей палаты. И как я мог об этом забыть?! Ведь всю неделю только и думал, что о предстоящей прогулке. Ну и еще о Матвее. Я теперь о нем постоянно думаю.
С тех пор как оказалось, что единственным человеком, которому небезразлична моя судьба, является мой злейший враг, прошел год. Какая ирония. Нет, в первые недели они еще навещали меня. Прибегала, вся в слезах, мама. Приносила какие-то фрукты, одежду. Приходил старший брат с женой, друзья забегали чуть ли не каждый день. Через несколько недель всеобщий ажиотаж спал, и друзья, видимо посчитав, что на этом их долг выполнен, перестали заходить, изредка звоня и интересуясь здоровьем. И я могу их понять: врачи сказали, что если мое состояние не ухудшится -- это уже будет чудом.
Друзья смеялись, шутили, а я просто лежал, молчал и слушал, иногда улыбаясь. И еще им было неловко. Неловко за то, что они здоровы и полны жизни, а я лежу совершенно беспомощный. Я понимаю их и не виню. А если мне и было в первое время обидно...Ну что ж, все мы люди и все мы эгоистичны от природы. Это чувство вскоре прошло. Брат продержался еще около недели. Потом у жены начались какие-то осложнения с беременностью, и он все время должен был оставаться с ней. Брат долго извинялся за то, что пока не сможет больше приходить. Я заверил его, что все прекрасно понимаю. Что он сейчас нужен своей жене и их еще не рожденному ребенку, а я уже взрослый и сам прекрасно справлюсь. Тяжелее всего было с мамой. Я чувствовал, как она постепенно угасает, разрываясь между мной, работой и неустроенной личной жизнью. Мама у меня еще молода, ей только сорок. И когда ей предложили работу в Германии, я очень за нее обрадовался. Она сначала не хотела ехать, но мне удалось ее убедить, что все со мной будет в порядке, и брат за мной присмотрит.
Она звонит мне два раза в неделю. На сколько знаю -- очень счастлива, вышла замуж и ждет ребенка. В феврале у меня появится сестренка. На счет своего отца не знаю, я его никогда не видел.
Вот так и получилось, что когда через полгода после госпитализации пришел Матвей, меня уже несколько месяцев никто не навещал. Мы с ним не были друзьями или приятелями. Как я уже говорил - мой злейший враг. В детстве мы всегда ругались и дрались. Я его терпеть не мог. Этого задаваку и выскочку, все время считающего себя выше и лучше других. Когда я пошел в армию, он как раз уезжал учиться в Англию.
Спустя два года мы встретились уже другими людьми. Он навестил меня через неделю, после того как вернулся и узнал, что я в госпитале. Матвей не любит вспоминать о своем первом посещении. Только один раз мне удалось у него выяснить, что это было ужасно. Потом он резко замолчал и перестал реагировать на попытки себя разговорить. Если честно, я думал, что Матвей больше не придет. Я не был так уж вежлив с ним тогда. Но он пришел снова, а потом еще и еще. Каждые выходные он приходит и сидит со мной, иногда забегает на неделе, когда выдается свободная минутка. А уж звонит он чуть ли не три раза на дню.
Конечно, наши отношения не были такими уж спокойными и дружескими. Годы детской вражды никуда не делись. Со временем я научился ценить и уважать его за те достоинства, которыми он несомненно обладал, и перестал обращать внимание на его недостатки. И я ни разу не пожалел об этом. Сейчас я могу совершенно точно сказать, что Матвей -- мой самый лучший враг. Нет, не так. Он -- мой единственный враг. Самый лучший, честный, верный, смелый, умный и красивый, что уж тут говорить.
--
Эй, прием! "Земля" вызывает "Ромашку". Как слышите меня? Прием! - ворвался в мои мысли его насмешливый и немного обеспокоенный голос.
--
Слышу Вас нормально. Прием, - откликаюсь я и спускаю ноги с кровати.
Как бы там ни было, а Матвей прав. Вряд ли мне разрешат гулять целый день, и терять время на сборы совсем не хочется.
--
О чем ты так задумался? - подойдя ближе, он помогает мне утвердиться на ногах и принимается неторопливо расстегивать пижамную рубашку.
Движения точны и отработаны до автоматизма. Ни я, ни он не задумываемся, как это должно смотреться со стороны. И если уж на то пошло, нам нет до этого никакого дела. Первое время я ужасно смущался и краснел, но потом перестал. В конце концов сложно стесняться человека, который помогает тебе сходить в туалет и кормит с ложечки. Привычным жестом он помогает мне выпутаться из штанов и влезть в джинсы. Футболку я натягиваю сам. Потом отводит меня в туалет, и еще минут десять мы тратим на завершение всех утренних процедур.
--
О тебе, - наконец говорю я, когда мы уже выходим в коридор. Он ничего не отвечает и только сильнее сжимает мою ладонь, а потом спрашивает:
--
Ел?
--
Какую-то мерзкую фруктовую кашу, - никогда не любил каши, а уж больничные на мой вкус вообще гадость гадостью
Матвей понимающе хмыкает. Он как-то раз попробовал то, что сам называл "полезным и вкусным продуктом, который обязательно тебе поможет, несмотря на его страшный вид". Я потом еще долго хохотал, пока он бегал в туалет и пытался отплеваться от этого чуда кулинарного искусства. Старое воспоминание вызывает легкую улыбку. Я вообще чаще улыбаюсь когда с Матвеем. В обычное время у меня не так уж много поводов.
Мы движемся по коридору медленно и осторожно. Я веду по стене правой рукой, пытаясь запомнить очертания и повороты. Матвей не торопится, прекрасно понимая, что для меня значит такая, казалось бы обыденная, вещь. В больничном коридоре я бываю довольно регулярно, когда меня возят на процедуры. Но вот так, на своих двоих, я здесь впервые. И поэтому стараюсь почувствовать, запомнить все, что смогу.
Персонал, попадающийся нам по дороге, приветливо улыбается и кивает головой. Матвея здесь хорошо знают и уважают. Как сказала мне приходящая медсестра -- за постоянство. И, на сколько я знаю, если вдруг у меня случается рецидив или нужны какие-нибудь лекарства, врачи сначала звонят Матвею, а потом уже брату. Я было пытался спорить, но он сказал, что это не доставляет ему никакого неудобства. И что-то такое было в его в голосе, что я решил в кои-то веки послушаться и не возражать.
Свежий ветерок, приятно охладивший кожу и взъерошивший волосы, выдергивает меня из воспоминаний. Что-то я сегодня раздухарился. У меня еще будет время полежать и спокойно вспомнить все, что было. А сейчас надо насладиться каждым дарованным мне мгновением.
Остановившись, я слегка приподнимаю лицо навстречу ласкающим движением ветра и вдыхаю полной грудью. Улыбка сама расцветает на губах. Ветер. Настоящий.
--
Я же говорил, - слышится рядом мягкий шепот.
--
Да, - отвечаю я одними губами. - Да.
И крепче сжимаю его ладонь. Да, он говорил. Год назад, в самом начале, он сказал мне, что я еще обязательно выйду на улицу, и он будет рядом. Тогда я не очень-то ему поверил. Еще бы! Кто отпустит на улицу слепого с осколком стекла в сердце? Но сегодня, сейчас, я стою на крыльце военного госпиталя и вдыхаю свежий, лесной воздух. И рядом со мной находится единственный человек, с которым я хотел бы разделить это мгновение.