Аннотация: Четвертая часть четвертого рассказа про человека в черном, молчаливую персонификацию мрачного жнеца. Джим все глубже погружается в трясину серых будних, но после неожиданной встречи все в его жизни разом встает на места...
Джим лениво листал книжку, развалившись на траве. Чтение он возненавидел еще со школьной скамьи, когда родители заставляли его часами сидеть над всяческой нудятиной. И теперь история повторялась: отчаявшись облагородить его душу посредством высокого изобразительного искусства, мистер Эйденфорд решил привить ему страсть к литературе. Начали они с книги под названием "Коллекционер".
Эйденфорд еще сказал, что, возможно, эта книга продемонстрирует Джиму всю духовную ограниченность людей без воображения и поможет вырваться из заточения в ментальной пустыни. Джим так и не понял, о чем идет речь, но на всякий случай скорчил заинтересованное лицо и пару раз глубокомысленно кивнул. От такого энтузиазма доктор пришел в восторг.
Уходить с курсов по рисования Джиму было даже немножко жалко. Деревья на его рисунках уже почти не походили на облака.
Впрочем, мучительная скука так никуда и не делась. Работать без разрешения от мистера Эйденфорда ему было нельзя, так что Джим целыми днями тупо валялся на диване, или слонялся по улицам, или бродил по Центральному парку, а по ночам сидел над журналами. От безделья становилось все хуже и хуже. Джиму очень хотелось, чтобы в жизни у него наконец-то случилось хоть что-нибудь. Что угодно, лишь бы выдернуло из вязкого болота. Лишь бы в его убогом существовании появился хоть намек на смысл.
А еще его мучило одиночество. Журналы по-прежнему помогали сбросить пар, но облегчение приносили только временное. Раньше он мог отгородиться от одиночества работой, мог сходить развлечься в клуб и попытать несчастья с какой-нибудь незнакомкой... А теперь остались только журналы, и все. Джима это огорчало.
Он начинал ненавидеть окружающий мир, злой ханжеский мир, в котором для него не нашлось места. Мечтал о том, как ему здорово жилось бы в уютном гнездышке, вдвоем с милой, большеглазой, хрупкой девушкой, как они бы жили и любили друг друга, недостижимые для людских насмешек и презрения... Но дома было пусто и грязно, и милые большеглазые хрупкие девушки в его жизни как-то не появлялись.
Но пора бы уже, пора, а то сколько же можно... Джиму отчаянно хотелось, чтобы перед ним вдруг, как из воздуха, возникло такое милое создание и позволило увести себя к нему домой. Пускай это будет прелестная девушка с осиной талией, русыми волосами, собранными сзади в длинный хвост, пускай у нее будут сияющие изумрудные глаза. Пускай эта изящная мулатка бежит с наушниками в ушах по дорожке вдоль озера, а он будет сидеть с открытым ртом и глазеть на нее поверх книжки...
Нет.
Глазеть на нее он не будет. И рот закроет, а еще притворится, что поглощен книгой. Он ведь обожает читать, просто души в книжках не чает, потому что он - умный и образованный. И он вовсе не обслюнявил себе подбородок, а если и обслюнявил, то немедленно оботрет его носовым платком. Так, платок грязный и мятый. Ну ничего, она не заметила. Она вообще на него даже не посмотрела, просто пробежала мимо, улыбаясь своим мыслям, а он так и остался сидеть на скамейке, глядя ей вслед.
Эта улыбка его отравила. Джим почувствовал, что вместо крови по жилам враз хлынул огонь. Его пробила нервная дрожь. Как тут удержаться, если мимо тебя только что пробежал ангел в беленькой майке в обтяжку... Уххх. Фигурка, глазоньки, личико - прекрасно все, но улыбка... Ах ты ж мать твою... Эту улыбку Джим хотел забрать себе и только себе. Хотел, чтобы ему так улыбались, когда он просыпается и ложится спать, хотел, чтобы с этой улыбкой его встречали с работы (когда ему снова разрешат работать), чтобы с этой улыбкой ему готовили завтрак. Хотел, чтобы эта улыбка была с ним везде и всегда. Потому что такой сияющей, светлой, прекрасной в своей чистоте улыбке этот гребаный мир не достоин, и ее от него нужно прятать.
Сегодня с ней заговорить он не решится. Он не готов, все так внезапно... Джим, в конце концов, давно не брился. Но это ничего, она ведь непременно придет сюда еще. Побежит по этой дорожке, улыбаясь, а он подойдет к ней, начнет разговор, и с этой самой минуты ее улыбка будет принадлежать только ему. Он будет беречь эту улыбку пуще всяческих сокровищ, глаз с нее не сведет, будет жить только ей и ради нее.
Он спасет эту чудесную, дивную улыбку от ханжеского мира. Мир ее не заслужил.
Сидя на своей любимой скамейке в Центральном парке, Джим Мортис улыбался. Его переполняла радость - ведь он только что понял, ради чего живет.