Аннотация: Книга первая. Действия происходят во времена израильского судьи Самуила. В романе показано религиозное и нравственное состояние израильского общества, а также соседних с ним народов и племен (филистимлян и др.), их быт, мировосприятие. Описывается как мирная жизнь, так и войны. В эту эпоху Израиль живет еще в бронзовом веке, не зная секретов плавки железа, но победы над филистимлянами одерживаются не благодаря оружию... Все происходит вопреки мирской логике. Однако израильский народ, видя заступничество Бога, все равно смотрит на соседние (более развитые в экономическом и политическом плане) народы, пытаясь подражать им во всем - как в принятии их языческих верований, так и в избрании царя. Роман охватывает одиннадцать глав (с 1-ой по 11-ую) первой книги Царств Священного Писания, начинаясь с рождения и приведения в Скинию пророка Самуила и оканчиваясь избранием на царство Саула.
Денис Летуновский
Ефремова гора
Роман
В те дни не было царя у Израиля;
каждый делал то, что ему казалось справедливым.
Книга Судей 17:6
За поддержку и вдохновение благодарю мою жену Ольгу Летуновскую.
Отдельное спасибо Сечинской Надежде (Богословский институт святого Сергия Радонежского в Париже).
События романа разворачиваются во времена израильского судьи Самуила. В ту эпоху Израиль не знает еще секретов плавки железа, но, вопреки мирской логике, одерживает военные победы над филистимлянами. Ощущая на себе заступничество Бога, израильский народ, тем не менее, смотрит на соседние экономически и политически более развитые народы, пытаясь подражать им и в принятии языческих верований, и в избрании царя. Сюжет опирается на первые одиннадцать глав Первой книги Царств Священного Писания, однако, несмотря на историческую основу повествования, автор говорит о насущных для современого человека проблемах, вопросах и жизненных ситуациях.
Светлой памяти Симхи Гольденберг
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Праздник
Глава первая
1
Седой первосвященник - судья израильский с высоким кидаром1 на голове и мальчик с надетым поверх одежды белым льняным эфодом2 сидели у входа в скинию.
- Дядюшка Илий, - произнес мальчик, - ты обещал рассказать мне о праведной Анне и счастливейшем из блаженных Елкане. Все говорят, что Елкана, отец мой, никого так никогда не любил, как любит он Господа и жену свою - Анну. И то, что Феннана, вторая его жена, нелюбимая, но плодоносная, как Лия - старшая жена Иакова, предка нашего, думала, что дети ее будут единственной ниточкой, тянущейся от дома Цуфа, Тоху, Илия, Иерохама и, наконец, Елканы, отца Самуила, который и просит тебя рассказать о праведной Анне и...
- О нет, - перебил Илий, - зачем я взял на воспитание этого ребенка!?
- Мать моя дала обет Господу: если родится мальчик - то есть я, то она отдаст его на все дни жизни его в дар Ему.
- Так что же ты просишь меня заново пересказывать, если ты и сам все знаешь?
- У меня... - покраснел Самуил, - ...я уже все забыл...
1 Головной убор иудейского первосвященника наподобие чалмы, изготовлялся из виссона. На переднюю сторону кидара прикреплялась золотая дощечка с надписью: Святыня Господу.
2 Простой белый льняной эфод (ефод), или эфод бад. Священническое сплошное длинное одеяние с рукавами. В него облачалось все прочее священство в отличие от первосвященника, эфод которого состоял из двух полотнищ дорогой материи, сотканной из золотых нитей, виссона и шерсти.
5
- Неужели все? - улыбнулся Илий.
- Все, все! - охотно кивал мальчик.
Его коричневые глубокие глаза блестели от летнего солнца, палящего без тени даже маленького облачка. Илий вдруг вспомнил, как утром видел Офни3 с братом его Финеесом4, сыновей своих, берущих от жертвы Господу. "Что я могу сделать, если нечестие им слаще воздержания? Что я могу сделать, если я не могу ничего сделать?"
- Что же ты, дядюшка Илий? - спросил Самуил.
Илий будто очнулся от глубокого сна:
- Бог говорил со мной.
- Что же Он сказал? - не отставал ребенок.
- Он сказал: "Послушай Мое молчание и передай его сему отроку, и тогда посетит его мудрость Моя".
Самуил нахмурился:
- Я понял, - сказал он обиженно. - Ты хочешь, чтобы я немного помолчал, я надоедаю тебе своими глупыми детскими вопросами - прости меня, дядюшка Илий, я буду молчать, если на то воля твоя. Но если человек надоел другому человеку, то зачем говорить: "Бог говорил со мною"? Достаточно сказать: "Замолчи".
- Думай, как думаешь, - тихо ответил судья, - но только что Бог действительно говорил со мной.
У Самуила сделались невероятно большие глаза, и все его лицо как-то вытянулось:
- Но слово Господне весьма редко в наши дни, и видения Его не часты!
Илий не отвечал, и Самуил решил, что судья не услышал его:
- Вот, - сказал он с прежней резвостью, - ты снова задремал, дядюшка Илий, неужели тебе мало ночи для сна твоего? Ведь сны праведников коротки...
- Что мне знать о снах праведников, - вздохнул Илий, - когда сердце мое неспокойно за сыновей моих...
3 "Молодая лягушка", "головастик" (евр.).
4 "Медные уста", "мавр" (егип.).
6
2
Первосвященник проводил большую часть своего свободного времени за беседами и нередко спорами с маленьким Самуилом. Когда-то давно он, на этом же самом месте, увидел молодую женщину. Она стояла в скинии, и без труда можно было заметить, как шепчут ее губы. Самого шепота слышно не было. Ее тело покачивалось. Ноги подкашивались, она чуть ли не падала. Создавалось впечатление, будто она голодна, или больна, или...
- Доколе ты будешь пьяною? Вытрезвись от вина твоего и иди вон из храма! - вознегодовал Илий, взяв ее под локти.
- Прости, господин мой! - остановила его Анна. - Я - жена, скорбящая духом. Не пила я ни вина, ни сикеры. Это вино молитвы сделало из тела моего непослушную ослицу. Не думала я, как мне стоять или как кланяться, - в молитве пребывало сердце мое, и доныне пребывает, и будет пребывать, пока хоть кто-нибудь его не услышит!.. - платком закрыла она свое заплаканное лицо.
- И ты прости меня, старика! - обрадовался удивленный таким ответом Илий. - Иди с миром, Бог Израилев исполнит прошение твое и даст тебе все, что ты просила у Него.
Женщина ушла. Скиния обезлюдела. День заканчивался, и приближалось время вечерней жертвы.
Анна поспешила домой, ликуя и представляя, как обрадует она Илиевым (а значит, и Божьим!) благословением своего Елкану. "Что за ночь подарит нам Небо!" - восхищалась она красным закатом.
Рожденные из печной трубы тощие вороны, узкими прорезями глядящие на все, что творится там - под растопыренными пальцами. Сердце стервятника. Хищника. Камни летят в его проклятый веками след.
Вот он - путь, положенный передо мной, вот охраняющая меня рука, вот голос, говорящий из бездны самого гиблого одиночества. Каждый мой вдох наполнен общением. Пока не знаю с кем. Со всем видимым и тем, что до времени не замечаю. С живым и дремлющим: что окружает меня, что непрестанно радуется, без умолку рассказывает. Ах, я помню эти рассказы - с молоком луны и Анны оно щедро полнило
7
поры, пробелы, незанятые пустоты моей чистой, благоухающей, авелевой души.
Я не нарушу ничье спокойствие. Мое тихое присутствие будет для вас благословением. Я буду с вами, пока Бог не благословит вас. В том будет моя вера, мое упование. Жив Господь, не оставляющий Своих детей, ненавидящих друг друга, непокорных, упрямых. Бедных.
Я приду, ты почувствуешь! Я постучусь к тебе изнутри. Я стану разговаривать с тобой твоим сердцем.
Когда-то было такое время, когда меня не было. Я появился тогда, когда начал себя помнить. А до этого - свитки, на тростнике которых лежит пыль. Я провожу по ней пальцем. Остается тонкая линия вечеров, коротавшихся за слушаньем маминых рассказов. Я помню ее молитвы, ее воздевания рук; скучные игры со сверстниками, скорое мое взросление, смену дня и ночи, череду этих нехитрых перемен. Впервые я распознал вечность, глядя на сменяющие друг друга события - неизменные в своей повторяемости. Я замечал, что след, оставленный мной на песке, засечка, сделанная на стволе дерева, обида, высказанная родителям, скоро затягивались, оставляя еле заметное углубление. Легкий нажим. Будто закат - несмелый надрез, шрам, внутри которого болит и светит впустую солнце.
Меня заперли. На этот раз моя комната была светлая, через купол которой можно было смотреть. Я смотрел... Все видел - белое с одним посреди глазом. Он долго спал, после чего вдруг просыпался, вспыхивал (я даже не успевал зажмуриваться), загорался весь, сиял и так уже и смотрел на меня, вздрагивая, моргая, подмигивая, однако зрачок не отводя в сторону. "Я бы так не смог", - думал я перед тем, как уснуть.
Снился глаз; потом их стало несколько; потом еще больше. Они смотрели на меня - по-доброму, по-незлому. Мне радостно было, что рядом есть кто-то. У каждого из них было по шесть позади крыльев, они произносили звуки, пели: "Свят, Свят, Свят..." - звучало как колыбельная. Помню каждое слово. Потом их не стало, и поэтому - думаю, что поэтому - их уже не было слышно. Ни потом, ни теперь...
8
* * *
- Сестра моя Феннана, где муж наш? Спешу я сообщить ему данное мне благословение Илия!.. "А значит, и Самого Бога!" - хотела добавить Анна, но не решилась.
- Что это за спешка такая, - нахмурилась Феннана, вытирая жирные руки о грязный, пропитанный кухней фартук, - разве ты не меньшая жена в доме Елкановом, чтобы так кричать? Знай свое место! Господь наградил меня за послушание и смирение детьми, что не устают выходить из чрева моего так, что скоро я потеряю им всякий счет. А ты, утроба которой закрыта, постель которой даже и после посещения мужа моего остается холодной и напрасной, вбегаешь с раскрасневшимся лицом и называешь меня сестрой своей, хотя и далека от родства моего... Что тебе надо, идолище бесчувственное? Или мало тебе Елканы, мужа моего, который приходит к тебе, когда я тяжела и не могу принять его?
Феннана напирала, словно загоняя в расставленные силки испуганную лань:
- Благословил ли тебя Илий на смерть твою? Если же нет, то что так радуешься? Или не большей тебе будет радостью сказать: "Вот, к предкам я ухожу, проведя всю свою неплодную жизнь в проклятии Божьем? Ах, зачем я была рождена? Ах, зачем родители мои не умертвили меня в первые дни мои?"
- Что же ты стоишь, никчемная, - при чмокнула Феннана, - или выгнать тебя из дома Елканова, как гиену, которая не знает ни приюта своего, ни угла своего, ни родных своих, ни бога своего? Или разбить тебя, как пустой глиняный горшок без дна, в который лить можно день и ночь - все одно, все в песок. И за что только мой муж любит тебя, а меня нет? Ведь он жив в потомках своих благодаря мне!
Феннана с каким-то присвистыванием и вдруг вырвавшимся стоном тяжело и грузно зевнула:
9
- Шлюшка! С тобой он только развлекается! Ничего, пусть, недолго мне еще терпеть: изживу, сама уйдешь - псина из рода песьего. Ну!? - чего дрожишь?
Анна, задавленная, униженная, прижалась к стене, но, не пропуская огромный ком в свое маленькое горло, чуть всхлипывая, проговорила: "У меня будет сын", - и выбежала во двор, не подумав о том, услышала ее Феннана или нет.
Конечно же, Феннана ее услышала! Но не только услышала. Феннана почувствовала, что то, что сказала ей Анна, - это хотя и тихая, с трудом высказанная, сдавленная, почти немая, но - правда!
Выбежав во двор, Анна еле различала окружающее ее. Вот дом, вот место, с которого открывается прекрасный вид - с одной из самых больших высот Ефремовой горы; вот дети Феннаны - обступили ее (любимую, но несчастную жену), держа ее за руки, подводя к колодцу.
Поднялся хамсин5. Продыху от него нет! В каждой щели песок. Такой мелкий - пыль. "Из праха вышел, в прах и вернешься". Родные мои, кто вы? Почему вспомнили обо мне именно теперь? Сколько же вас! Кружитесь над головой, ложитесь под ноги. Иду не видя, не замечая. Все вы тут: от самого первого крика человеческого. Как бы мне хотелось услышать этот крик! Нет ничего более желанного - продолжить вас. Знаю, рождаются мертвые: пройдет жизнь, высыпется песок весь без остатка, и нет нас. Где мы? Куда мы? - к вам! Стелиться под подошвы вновь пришедших, которые, как и мы, будут жить.
Взметайте, пойте пронзительным свистом! Пусть говорят, что, мол, снова Яхве послал непогоду - "по грехам, - говорить будут, - нашим". Но знайте, есть те, кто видит вас, кто чувствует ваше присутствие. Как нераздельная череда - шествуем спина в спину, держась за руки. И никто не посмеет прервать эту животворящую цепь. Из праха восстанут новые, ступающие по нашим следам.
5 Пустынный ветер.
10
Как жду я того момента, когда смогу заглянуть в глаза моему сыну! Как жду я того часа, когда скажу Елкане: "Вот, муж мой, это твой сын". "Са-му-ил..." - что-то сказало вокруг, что-то произнесло. Кто-то? Этот голос! Я где-то уже слышала его - такой знакомый, такой близкий. Даже голос матери можно забыть - не вспомнить, но этот! "Са-му-ил..." Снова раздалось одновременно далеко и настолько рядом, что будто изнутри - из того нутра, откуда только и может доноситься такой голос. Я не знаю ничего о потаенной стороне моей луны. "Анна, луна моя!" - говорит Елкана. "Но, - заплетаюсь я, от трепета не могу выговорить, - луна далеко, а Анна твоя здесь, в твоих руках..." "Анна, - будто в каком-то забытьи повторяет он, - жена моя, - не перестают шуметь финиковые пальмы, ручей тонкого Иордана льется, забирая дыхание, кружа голову, перетекая в конечности и наконец выплескиваясь наружу - внутрь, до самой моей глубины - там, где рождается нежность, успокоение, продолжение. - Анна, - слышу в его голосе, - луна моя! Анна..."
- Анна, Анна, лучше ли тебе, Анна, очнись же, Анна, жена моя! Елкана стоит рядом с тобой, Елкана, муж твой. Вот так, вот, приподними голову. Я помогу.
- Что со мной?
- Не разговаривай, тебе стало плохо, и ты упала в обморок. Как же ты напугала меня, Анна, любимая моя жена...
- Я хотела сказать тебе...
- Молчи, молчи, потом скажешь. Конечно, скажешь, только молчи, теперь молчи - потом...
Елкана смотрел на бледные, почти белые губы своей жены и шептал: "Сохранил Ты мне ее, Господи, сохрани и веру мою: я стар, она неплодна, но есть ли что невозможное для Тебя?..".
Весь день Елкана был не в себе. Переходил из комнаты в комнату, ворчал на рабов, не ел и не пил, а на Феннану раз так посмотрел, что та скрылась у себя в кухне и долгое время не показывалась.
"Время. Оно старит нас, делая немощными. Оно пролетает мимо, и свист его крыльев оглушает. Куда скрыться от него, куда спрятаться? Но не в побеге - в Боге свобода! Он не ос
11
тавит нас, в немощи своей уповающих на Него. Однажды Он явит Себя, откроется носящим имя Его на руке и повязывающим его на лоб. Господь мой и Бог мой... " - Елкана смотрел на весенние плоды молодого тишрея6, молчал: за всю его тревожную и несладкую жизнь вокруг его глаз накопилось столько морщин, а на голове его было столько седых волос, что ему, как никому другому, было о чем молчать.
"Финики цветут. Благодарю Тебя, Господь, Бог мой, что Ты даешь нам воду и добрый урожай. Сделай же милость, пошли благодать и жене моей, Анне, которую Ты дал мне, чтобы она расцвела, как только могут расцветать финиковые сады! Мальчика, Господи, отдам Тебе во служение, а девочку воспитывать буду в законе Твоем. И не будет Тебе по всей земле во все дни ее больше благодарности, чем от духа Ел- канова. Вот я, Господи, и вот жена моя пред лицом Твоим".
В свое время по молитве Иисуса, сына Навина, солнце остановилось. Теперь оно восполнило самое себя, стремительно догнав недостающее время. Прошло, как и не было. И не вернешь. Сиван7 освежил жаждущую землю поздними дождями.
Впереди томительная, съедающая все на своем пути засуха, бесконечная, а после - долгий сезон дождей. Но что это по сравнению с мимолетной жизнью, за которой скрыты бездны бездн, как облака, за которыми не видно Бога.
- Пой, Анна, пой, жена моя, у тебя родился сын!
Назорей8 от первых дней своих,
Назорей Самуил!
Это чудо - помни, помни,
Святый Илий предсказал,
Жив Господь! - воспой, Израиль -
Рама9, пой и веселись!
6 Осенний месяц еврейского календаря. Приходится примерно на сентябрь-октябрь.
7 Весенний месяц, приблизительно май-июнь.
8 Назир - "посвященный Богу" (ивр.). Человек, принявший на себя обет воздерживаться от употребления вина (и даже винограда), не стричь волос и не прикасаться к умершим (Чис. 6:1-21). Обет мог приниматься на определенное время или навсегда.
12
Елкана вышел из шатра. Ему хотелось со всем миром поделиться вестью, чудом. "Вот оно - начало нового! Теперь готов я душу Тебе отдать - с благодарностью, с упокоением. Мой сын - назорей - станет вместо меня прославлять имя Твое".
- Э-э-эй, соседи! Исаак, Лия - возрадуйтесь вместе со мной, воздайте славу Тому, Кто силен оживить, восставить из мертвых, Кто вдохнул душу живую в бесплодное чрево. Радуйтесь, люди! Есть теперь заступник у рода Елканова: Самуил от первых дней своих посвящен Господу...
Елкана, как мог, бежал по улочкам и переулкам Рамы, стучал в двери знакомых и незнакомых ему домов, обнимал прохожих.
- Услышьте и передайте всем, кого встретите, - жив Господь! Жив Господь, не оставляющий в скорби молящихся Ему и уповающих на милость Его! Полуденные тени -
Качают ветку абрикоса,
В ладье просторной колыбели Качает Самуила Анна.
Прохожие оглядывались: кто улыбался вслед притан цовы- вавшему старику, кто с равнодушием, а от некоторых и вообще доносилось: "Совсем с ума посходили! Бог забыл о нас: вот уже сколько поколений мы не слышим и не видим Его. Какой толк в нашей избранности, когда наши дети умирают от голода? А тех, кто не умер в детстве, убивают на полях сражений. Люди не доживают до почтенных лет. Ты, Елкана... посмотри на себя - ну куда тебе сына?".
Многие начинали смеяться, и волны смеха переходили из улицы в улицу.
- Анна, жена твоя, сына-то нагуляла, видать, а теперь говорит, будто от тебя. Камнями побить их - обоих!
9 Нагорный приграничный город колена Ефремова. В этом городе родился,
жил и был погребен святой пророк Самуил. Иначе этот город называется
Рамафа или Рамафаим: "двоякое возвышение" или "две высоты", также - Рамафаим-Цофим.
13
- Нет, нет, посмотрите на мускулы нашего уважаемого Елканы, - люди давились от сотрясавшего их хохота, - он же силен как лев, высокороден как ливанский кедр...
- И мудр, как дикий осел! - хватались за животы те, кто, будто городской пожар, переняли разошедшуюся по городу новость.
- Сильнее рога поддерживай - отвалятся!..
- Ничего, еще пяток карапузов выдержат!..
- Передай женушке, чтобы она хорошо за тобой ухаживала, потому что после того, как плитой накроешься, ей прикрываться будет уже нечем!..
Все более замедляя шаг, Елкана остановился. Сел прямо на дорогу, прислонился к торговой лавке, отдышался, перестал прислушиваться к настигавшим слух обидным, пустым выкрикам. Седые длинные волосы касались плеч. Когда-то они были чернее щетки Урии-трубочиста. Теперь их цвет напоминал хранящуюся в ковчеге манну, кости давно умершего человека.
- Как голос матери скоро услышу я зов шеола. К чему эти сплетни? Разве я заслужил нечестие и позор? Разве Анна не любимая моя жена и разве я сам не знаю, что Бог даровал нам сына? Пусть болтают. Когда увидят святость Самуила, тогда, может, растают и их железные комья, которые они по привычке еще называют своими сердцами.
Елкана обхватил голову руками: на пальцах виднелись толстые от напряжения синие прожилки - пересекаясь, волнами налегая одна на одну, они обрывались на запястьях, откуда начинались длинные рукава потертого, заношенного хитона.
- Бедные, бедные люди!.. - вслух молился старик.
Но вскоре большинство жителей Рамы признало в детях Анны благословение Божье. Начали вспоминать о закрытом лоне праматерей Сарры и Ревекки. Говорили об особом провидении, которое приготовил Всевышний терпящим и любящим Его и друг друга. Уже не упоминали мелких сплетен, которые поначалу составляли главную тему разговоров на рынке и у городских ворот.
14
Не случайно было сказано о "детях" Анны, ибо, кроме Самуила, в скором времени у нее родились еще три сына и две дочери.
Стоит еще упомянуть, что главным распространителем гнусных слухов была... Феннана. Теперь она просто сгорала от бессилия что-либо предпринять, от желчи, от душившей ее зависти. Ее местом в доме стала кухня. Всю злость свою она вымещала на рабах и на своих детях. Пробовала пересаливать или недожаривать пищу, но все было напрасно: ее просто перестали замечать - и в первую очередь Елкана. Имя Феннаны вообще не произносилось. Ее шаги постепенно превратились в нахохленное шорканье, ее голос - в тяжелое, с одышкой, хрипение. Волосы ее начали заметно выпадать. Она не в меру осунулась, сгорбилась, иерихонским дубовым листом медленно усыхая.
* * *
Вздрагивающий свет - полумрак - мерцающей лампы то открывал, то вновь прятал заплаканное, встревоженное лицо Анны:
- ...Пережить еще один день, ночь - до следующей субботы, до новолуния. Осталось всего несколько мгновений! А потом - нас разделят навсегда... Кувшин, чтобы разделить, надо сломать. Два расколотых черепка зачерпнут ли когда воду или станут пригодными лишь для месива новой бесформенной массы? Глина! Ну и пусть она никогда не возрадуется, зато ничто ей не причинит боли. Зачем Ты вдохнул в эту глину живую душу! Зачем не остались мы пустыми жбанами, зачем Ты не идол, а Бог живой!? Идол создал бы нас истуканами... Всевышний! - вино молитвы наполнило сердце Анны. - Все люди Твои. Нужно ли отдавать то, что и так принадлежит Тебе? Это мой первенец, данный мне милостью Твоей по молитве Илия, позволь же еще немного побыть с моим Самуилом10! Обет принесен, да... но сердце матери во мне говорит иное, противное данным обещаниям. Смилуйся надо мной, это невыносимо! Я страдала, когда чрево мое было закрыто от Твоего благословения, но теперь мои
10 Самуил (що:ам) - "услышанный Господом".
15
страдания умножились: мне нужно расстаться с даром Твоим. Какие другие утешения заменят эту утрату? Что осталось мне - мечтать о каждой будущей встрече? Мучаться от мысли, а не было ли предыдущее свидание последним? Я - мать, и сейчас я нужна ему больше, чем престарелый священник! Оставь его мне, хотя бы до времени, когда он сам способен будет выбирать. Молю Тебя...
Анна была одна в небольшой комнате. Как и тогда, в скинии, говорили не уста ее, но вопияло сердце. Доносились слова упреков, прошений, надежды... От остальной хижины ее отделяли низкие, не достающие до потолков, из высушенных на солнце глиняных кирпичей стены. Анна слышала из соседней комнаты голос маленького Самуила. Все больше отвлекалась она от молитвы, все больше прислушивалась к молочному лепету малыша. По нескольку раз выпрашивала она одно и то же; думала лишь о том, как успокоить дитя, чем занять его, не голоден ли он, не холодно или не жарко ли ему. Она вышла. Перед ней стоял мальчик лет четырех. Своими карими глазами он был обязан матери, а отцовские черты угадывались с трудом.
Анна поцеловала мальчика в лоб и стала складывать вещи.
- Мама, куда ты меня собираешь? Ты же прекрасно знаешь, что я такое не буду носить! - Самуил показал на сшитый Анной белый эфод.
- Ты слишком разговорчив для твоих четырех лет, а вот маму ты уже научился обижать.
- Прости меня, пожалуйста, но мы жили, жили, и вот ты меня куда-то собираешь и шьешь для меня очень красивую одежду, которую я жду, не дождусь, когда буду носить.
- Подлиза.
- А ты мне ничего не рассказываешь!
- Удивляюсь, как это столько слов поместилось в твою маленькую головку.
- Да, я еще маленький, но у меня такие умные родители... - Анна что-то хотела сказать, но Самуил перебил ее на полуслове. - И совсем я не подлиза, просто я тебя очень
16
сильно люблю, только мне все равно непонятно - зачем ты собираешь...
- Моей нетерпеливой крошке хочется знать все заранее, - сказала Анна, будто пропела колыбельную. - Смотри, сынок, не торопи события, они сами настигнут тебя...
Облака плыли со стороны Силома. При слове "дождь" любое сердце способно смягчиться, тем более материнское - и без осадков теплое, мягкое.
- Хорошо... - сказала Анна.
- Я тебя внимательно слушаю! - приготовился Самуил.
- С тобой невозможно разговаривать. Все дети как дети - плачут, учатся говорить и едва ходят...
- Ты так хочешь, чтобы я был как все?
- Нет, сынок, нет, просто мне кажется, что я разговариваю со взрослым человеком, понимаешь?.. - Самуил (улыбнувшись про себя) утвердительно закивал. - Это очень давняя история... Когда тебя еще совсем не было, я обещала нашему Господу...
- Я знаю, мама, ты обещала Ему меня. И вот я подрос и совсем уже не буду скучать по своим родителям, и ты собираешь меня в скинию. Скоро вы поведете меня в Силом, чтобы оставить там у священника Илия, - я знаю... Прости, мама, я проговорился.
Анна смеялась. Она не могла себя остановить:
- Негодный мальчишка, ты и сам все знал!
Самуил сидел, укоряя себя за свою болтливость.
Уже к вечеру не было ни одного жителя Рамы, кто бы не слышал о том, что произошло в доме Елканы. Отцы восхищались умом и такой болтливостью ребенка, матери смеялись, потому что смеялись по любому поводу, даже если это было совсем и не смешно, а дети - сверстники Самуила - ничего не понимали: праздно кричали и плакали.
Наконец наступил День. День, которого ждали все, и День, которого Анна начинала бояться:
- Я не отдам его! Ради чего? Да, у меня родился сын, но зачем, кому нужны такие жертвы? Его никто не спросит, только я буду в ответе.
17
Она вспоминала Ревекку, взявшую на себя возможное проклятие Иакова.
- ...Мать отдала своего сына...
При этом она качала головой, как бы говоря: "Нет, нет..." - и тихо, неслышно даже для самой себя, начинала петь: Сомкну ли глаза,
Увижу ли Свет вечерний?
Ни память, ни в поле роса... -
Способен ли кто ответить:
Смеется ли стрекоза;
Когда надорвутся сети,
Полные рыбьих слез,
И есть ли печаль на свете Печальнее сока берез?..
Анна покрывала голову шерстяным платком:
- "Ни память, ни в поле роса..." Благословен Ты, Господи Боже наш, Владыка вселенной...
Елкана держал на привязи трех белых тельцов. Подле него стоял небольшой кувшин с ефой11 пшеничной муки и целый мех молодого вина. Анна замерла позади мужа. Самуил прятался за спиной матери. Семейство пришло совершить ежегодную жертву и исполнить данные обеты.
Илию вдруг показалось, что, помимо него и сыновей, во дворе скинии был еще кто-то:
- Показалось... - прошептал он. - Утро создано для того, чтобы священник мог, ступая по Гедеоновой росе, слушать Небо. И даже если он ничего не услышит - молиться за души, что ночью улетали в обители ангельские, а утром возвращались - пройдя пустыни и взяв Иерихон - назад в свой сонный, мешковатый и всегда не выспавшийся Еги- пет12. Кому вздумается (он хотел сказать: "Кому хватит благочестия") в наше-то время прийти к утренней жертве?
Илий обернулся.
11 Мера сыпучих и жидких веществ, равная примерно 24 литрам.
12 Согласно еврейским верованиям, во время сна душа покидает тело и восходит на небо, где она черпает новые силы или оказывается во власти
сил зла.
18
- Неужели в Израиле остались благочестивые люди, которые пришли к жертвеннику вознести такую... - он оглядел тельцов, глиняный кувшин и мех из добротной, новой овечьей шерсти, - такую богатую жертву?
- О, господин мой, - Анна подошла к старцу, - да живет душа твоя, господин мой! Я - та самая женщина, которая здесь - при тебе - стояла, молясь Господу. О сем дитяти молилась я, и исполнил мне Господь прошение мое, чего я просила у Него! Вот муж мой, и вот я, и вот сын наш Самуил. Он уже в том возрасте, чтобы я смогла исполнить обещание свое, данное Господу: я отдаю его, - она показала на мальчика, - в скинию на служение Богу. Пусть будет он праведным назореем от начала дней его и до конца. Пусть он не стрижет волос своих, не пьет вина и сикеры. Всем сердцем пусть служит Богу отцов наших, всей силой своей, всей крепостью. На все дни жизни отдаю сына моего. На все... дни... жизни... сына моего... - Анна подавила в себе подступивший ком, - отдаю...
Самуил стоял и думал: "О чем она чуть не плачет? Разве обо мне? Разве я причинил ей столько горя?".
Анна укоряла себя: "Надо было спрятать его! Как Моисея, в корзинке пустить по воде. Я виновата в затворе моего сына. Я добровольно отдаю, оставляю мое Благословение... Дай же мне скорее замуровать тебя. Здесь, в этих стенах. У самого жертвенника заковать в кандалы обетов и послушаний. Сын мой, рожденный мною, у тебя больше нет матери, отныне только Отец, Бог Авраама, Исаака и Иакова, будет заботиться о тебе, петь тебе грустные колыбельные". Анна говорила, но ее тут же перебивал другой изнутри голос:
"Как могла я не исполнить обет? Ради себя? Ведь не о Самуиле плачет сердце матери, ведь даже не сердце плачет, но жалость: неплодное чрево вместило душу живую!.. Господь усмотрел, и Ему спрашивать. О чудо! - материнство, причина всех причин, красная нить поколений... Анна, Анна - не лук ли сильных преломляется, а немощные препоясываются силой? Даже бесплодная рождает семь раз, а многочадная изнемогает. Господь умерщвляет и оживляет, низводит
19
в преисподнюю и возводит, делает нищим и обогащает, унижает и возвышает".
- Мир и благоволение дому твоему, - Илий поклонился Елкане, Анне, - подойди ближе, Самуил.
Священник чуть присел, протянул руки. Самуил подошел.
- Не бойся, ты ко всему привыкнешь. Можешь называть меня "дядюшка Илий".
Он гладил мальчика по голове. Как же ему - священнику Бога живого - недоставало детского голоса, тепла! Человека, присутствие которого скрасило бы его одинокое служение и заставило забыть или исправить (на это еще оставалась надежда) примером своим и примером этого чистого существа беззаконие сыновей.
Вскоре родители Самуила, уже навсегда оставив его, пустились в обратный путь.
Дорога усыпляет. Маслины справа, финики позади. И через два дня поворотов и перевалов маслины справа... Заезженная мелодия, знакомая с самых первых походов в святой Силом. В Раме - дом, где ничего не осталось. Куда возвращаться? Дом - не в городе, не на углу улицы, не в пустых комнатах, гулких коридорах и мертвых камнях. "Одно за другим: с ветреной легкостью забываю вчерашний день. Ничто не тяготит меня, не заботит. Родить и снова родить других, похожих на него. Оставить память в народе. В крови ли память? Самуил моя кровь, но жизнь - дух! - вдохнула в него не я! Чей он сын? Елкана заботится об оставленных в доме рабах, о скоте, пастбищах. "Бог благословил, - думает он, - мою семью. Анна станет плодовитой не меньше Феннаны. Совсем скоро в счастье она забудет скорбь". Иногда я ненавижу его, иногда он мне безразличен. Я называю его "мой господин, мой муж". Что стоит за произносимыми словами - другие ли слова или сопутствующее им в конце молчание? Достаточно немного, совсем малость молчания, чтобы высказать много больше, чем за целые годы болтовни, сложенной в пустое".
* * *
Силом одной стороной своих стен утопал в безмолвии Иудейской пустыни, а другой насыщался неимоверной для цен
20
тральных земель Израиля голубизной, чистотой, прохладой и близкими оазисами струящегося неподалеку полноводного - после весенних дождей - Иордана. Отсюда виден был древний Иерихон с его скалистыми окрестностями и зелеными равнинами. Именно здесь была установлена скиния, принесенная вместе с ковчегом завета из Синайской пустыни.
Входивший в скинию видел две неравные части, разделенные занавесью из пурпурных покрывал, чашу для омовений, лежащую на спинах семи золотых тельцов, семиствольный, горящий золотом, огромный светильник и алтарь из двенадцати необтесанных камней для возношения жертв и благовонных курений. В глубине другого отгороженного пространства, гораздо меньше первого, - во Святом-свя- тых - покоилась величайшая святыня Израиля, его защита, милость и наказание. Один раз в год Илий входил туда и жертвенной кровью кропил со всех сторон крышку обшитого золотом ковчега.
- Да будет благословенно, да возвеличится и прославится внушающее трепет великое имя Всевышнего! - Бормотал судья в свою сбившуюся бороду, глядя поверх жертвенника. Позади него стояли его сыновья, громко зевая, переминаясь, прыская со смеху. "Уж лучше оставаться одному, чем с такими помощниками... " - сокрушался первосвященник, вслух робко произнося: "Да освятится и да прославится великое имя Твое в мире, созданном по слову Твоему...".
- Да наступит Царство Его, - говорил он, - как можно скорее, да будет оно еще при жизни нашей явлено всему народу Израиля...
Верил ли он в то, что говорили его уста? Думал ли он, о чем он просил?!.
Финеес заметил, что край отцовского эфода надорвался, и если всмотреться, то можно увидеть сухие, слабые ноги старика. Внезапный смех парализовал полусонного Илия.
21
- Смотри, старший брат мой Офни, неужели покров священника Господнего прохудился настолько, что виден весь его стыд? - гоготал противным (как это бывает у всех подростков) баском Финеес.
- Да, - поддержал его Офни, - отец наш приходит к своему жертвеннику как к девке. Я слышал, что богиня Ас- тарта любит обнаженные тела.
- И вправду, отец, - перебил Финеес, - может, твоему Богу понравились оргии Молоха или Ваала?
- Но, брат мой, здесь, кроме нас троих, никого нет. Значит, брат, мы это будем делать втроем? А если Богу Авраама, Исаака и Иакова, Богу богов, Который вывел нас из Египта... - Офни надрывался от смеха, - ...если Ему понравится, то Он сойдет во всей Своей славе и тоже будет среди нас.
- То-то мы повеселимся, а когда Ему надоест с людьми, то мы, отец, мигом принесем Ему золотых терафимов13. Ведь написано, отец: "Да не будешь ты в унынии". Ну, что ты стоишь? Ты только скажи, мы все сделаем.
- А тебя мы поставим верховным жрецом. Верховным жрецом! - ликовал Офни.
- Верховным жрецом!!! - неистовствовал Финеес.
- Честь и хвала тебе, верховный жрец, открывший наготу своих чресел!
- Честь и хвала тебе!..
- Честь и хвала!..
Илий, воздев руки, громко, насколько позволяла ему боль, прорыдал:
- Да не будет руки Твоей на них, да не будет неразумие их на доме Илия, да будет грех их на мне. Да не распахнет им свои двери шеол!
За несколько мгновений хулы (братья уже не смеялись: Хам стоял в стороне, оправдывая себя) Илий поседел на много десятилетий. Вконец состарился. Так что братья могли сказать: "Отец постарел на наших глазах". Его и без того немощное тело иссохло. Глухо, словно сдавили грудь, священ
13 Домашние идолы.
22
ник хрипел: "Пусть не будет их суета на имени Твоем, ибо восприняли суету и осуетились".
Кашель заглушил слова. Старик, держась за рога жертвенника, закатывал глаза. "Да озарит истина Твоя сердце их... " - он захлебнулся, упал на колени и, ударяя себя в грудь, чуть слышно плакал: "Рабство, рабство...".
Глиняные, с соломенными прослойками, хижины. Наполовину разрушенные, развеянные гуляющими ветрами, оставленные так - построенные наполовину. Даже осевший кочевник во втором, в третьем поколении набросит на спины верблюдов нехитрую, на скорую руку собранную поклажу. Дети с женами позади. Вечные переселения, печать Моисеева!
Скудные тени оливковых веток - тонкий ствол, что шеи, пальцы, запястья твоих дочерей, Израиль. Причал. Кто не искал его - такое заманчивое безмолвие? Успокоение, мир. В заплатах одежда путника, на далекий оазис надежда его. В черных глазах - даль, расплавленные миражи. Скажи, зачем мы здесь? Зачем окружает нас все это?
Раскачиваясь между горбами пустынного корабля, так просто мечтать. Одно, потом другое. И связи прямой не видно. Дюны, сыпучие дремы, блуждания по перешейкам, оврагам, ущельям.
Невольно киваешь в такт размеренному, мудрому верблюжьему шагу. Следы утопают, оставаясь нетронутыми. Здесь ходили наши праотцы - и копыта их верных животных еще видны. Больше, чем наскальные надписи.
Мы слишком долго были гонимы, мы слишком много носили в руках оружие. Рождались, держась за рукоятку ножа, а не за юбку матери. В сраженьях мы забыли, что значит вспаханная, хлебом засеянная земля.
Однажды отцы наши захотели остаться, чтобы мечи их навсегда заржавели в ножнах. Но враги их, рассеянные по холмам и долинам, только и ждали того дня. Они покорили их - не копьями, но тучными пастбищами, пахотами, садами и тенистыми виноградниками - миром.
23
Крошечными, богатеющими островками мы разбрелись и стали поклоняться другим богам, вздыхая о тех временах, когда предки наши ходили в земле сей уставшими, выпачканными в многолетней дорожной пыли, блуждающими скотоводами.
3
- Дядюшка Илий, - сказал, сидя у ног священника, Самуил, - я еще ребенок, а ты или молчишь, или говоришь со мной длинными словами.
- Разве я говорю с тобой длинными словами? - удивился Илий.
- Да, такими длинными, что я только-только запомню, с чего они начинаются, как ты уже рассказываешь середину. Пока я начинаю вдумываться, о чем говорится в середине, то уже с трудом помню начало - а тогда приходится дослушивать конец, где мне, конечно, уже ничего непонятно.
- По-моему, это ты начинаешь говорить длинными словами, - ответил Илий и, смеясь, добавил: - Ты меня совсем запутал!
Самуил вдруг серьезно спросил:
- Дядюшка Илий, а что такое длинные слова?
Судья осекся, не ожидая столь быстрой развязки.
- Длинные слова?.. Откуда мне знать? Я это должен спросить у тебя, ведь ты их выдумал.
- А как это - выдумал?
- Просто выдумал. Такого еще никогда не было, а ты взял и выдумал.
- А разве может человек что-то выдумать, чего еще совсем никогда на было?
- Почему нет? Ведь это так естественно, так подходит к нашему стремлению постоянно узнавать новое, никем не замеченное, не понятое. А узнав, тяготиться тем, что все равно не увидели желаемого. Так не проще ли оставаться там, где все просто? Нет, человеку всегда виделось большее. Дерзость? - Но если Бог заповедал нам быть такими, как Он, то не большая ли дерзость ослушаться?
24
- Когда я вырасту, - сказал Самуил, - я тоже буду носить бороду и походить на тебя.
- Почему... - Илий подумал, что ослышался, - на меня? Ведь у тебя есть родители...
Самуил потупил глаза. Он хотел сказать, что он не такой, как другие дети, у которых есть семьи. "Я посвящен Богу", - чуть не сказал он, но застеснялся и промолчал.
По внутреннему двору скинии прошел Офни, ведя под руки двух совсем еще девочек-хеттеянок.
- Это выше моих сил, - выдохнул Илий, опустив голову. - Они не слушают меня, своего отца. Как они послушают Господа? Сыновья священника Единого Бога разгуливают по скинии с иноплеменницами, развращая их и без того ветреные тела, уничтожая свои сердца и ни во что не ставя Леви- ино благословение. Ты видишь, мой мальчик, мне не на кого надеяться в будущем. Проклят дом Илия!
Он поднял к безоблачному, безупречно синему небу глаза, наполненные жалкой старческой влагой.
- Мне уйти? Ты хочешь поговорить с Богом?
- Нет, останься... Если плоть моя и кровь бесследно исчезнут, как исчезает все недостойное продолжения, то ты... - теперь голос доносился словно отовсюду, и у Самуила перехватило дыхание, по телу пробежала дрожь, на мгновение сковав его, - будешь наследником Моим! Дух от Духа, ты будешь помазанником, судьей Израиля - народа Моего, который Я вывел из Египта...
У Илия закатились глаза, он, отяжелевший и обессиленный, упал на каменный пол. Пытаясь приподняться на локтях, кряхтя и постанывая, он хотел что-то произнести, но только ужас был в его широко раскрытых глазах, как будто он в одно мгновение стал свидетелем всемирного потопа, гибели Содома, раскрытых дверей шеола, синего тельца мертворожденного. Он хрипел, тщетно пытаясь передать словами ту бездну, в которую только что заглянул. Было очевидно, что не первосвященник, не престарелый Илий, не видение, не призрак - с Самуилом говорил Он...
25
4
Весь день прошел за работой. Ни минуты покоя. Босые, грязные, голодные, уставшие возвращались с пастбищ... Издалека никак нельзя было сказать точно: звери там идут или люди, и если звери, то какие, а если люди, то женщины это или мужчины, старики или дети. Бесформенная масса шерсти и пыли поднималась из-за холма, влача за собой внушающий оцепенение безжалостный дух пустыни. Словно разворошенный пчелиный рой, эта масса гудела, жужжала, похрапывала, насвистывала, гоготала, мычала и блеяла. Казалось, сам Ваал-Зевул возвращался в свое логово - шел, сметая все на своем пропащем, бесславном пути. Знал, куда идет и какой конец его ждет, а посему еще более бесновался, транжирил, расходовал себя - без остатка. Было в этой над- рывности и сожаление, и безысходность смертельно больного, который сжигает дом, напропалую режет свой скот - ведь завтра для него все равно не наступит. На чудо он давно перестал надеяться, вот и крутит его, на мелкие косточки перемалывает.
Солнце, захваченное ежедневным коловращением, катилось к закату. На весь этот хаос, зловонную жижу падали красные, разных оттенков - от светлых до кроваво-бордовых, лучи.
Феннана стояла у дверей хижины, ожидая возвращения своих детей.
Она уже различала их голоса, видела их замасленные ги- матии. Если раньше она говорила им что-то теплое, приветливое, то теперь лишь злобой полны были уста ее, сердце, ум. И дело даже не в этих ни в чем не повинных детях, но в ней самой. Несчастье нелюбимой жены душило ее, а благословение Анны не давало никакой надежды. Земля рушилась под ногами, небо оставалось недосягаемым, дни - долгими и напрасными, а Бог - призрачным.
Дети, заметив недобрые намерения матери, обходили ее, не смея приблизиться ближе, чем на средний бросок из пращи. Говоря "мир дому твоему", они думали о скудном ужине,
о ночевке среди пригнанных коз.
- И на порог не пустит! - жаловался один.
26
- Это точно... - соглашался другой, уходя под спасительную тень семилетнего фисташкового дерева.
- Эй, вы! Что, даже в дом не зайдете?!
Дети переглянулись, но никто не решился сделать первый шаг. Феннана поморщилась от давно уже не греющего солнца, сплюнула, пробурчала: "Ну, как знаете", - и вошла назад в кухню.
Дети еще раз переглянулись и разбрелись кто куда. В наступающих сумерках они были мало заметны даже друг другу. Каждый примостился там, где нашел место. Уставшие от долгих странствий, в потных, порванных, но благо шерстяных гиматиях, без ужина, пусть и самого скудного, уснули под чернеющим небосводом.
Вот они, ночи благословенной земли предков! Журчание источников, блуждание планет. Не пересохнет жизнь в селениях твоих, Израиль, но и не будет тебе приюта, покоя здесь, на твоей земле - земле чужой, Господней. Как звонко поют убаюканные ветром травы, как стелется дымкой туман, как снится блуждание душ, не принятых в доме своем, отвергнутых на чужбине! Так хочется, подняв голову, видеть созданное Тобой, дышать...
Кто под сводами проходит Винограда? -
Закружить бы в хороводе До упаду...
Эх, звенящие оркестры,
Флейты, хоры -
За спиною у невесты Мандрагоры...
Листья падают под ноги -
В круговерти
То ли люди, то ли боги,
То ли черти!
- Гоморра!! Будто сглазил тебя кто, Феннана. Смотри, недобрые глаза повсюду! Только увидят что не так, сразу сглазят. Знаю я их уловки, все знаю! - она так скривила лицо, словно у нее болели зубы. - Им-то что, ходят себе из се
27
ления в селение, прикидываются голодными странниками. Говорят красиво, умно... - Феннана замолчала, отрывистыми движениями головы, словно курица, ища виновника внезапного шороха, который послышался ей за дверью, - а многие из них... - она, все еще вслушиваясь, продолжала, - говорить умеют с филистимским акцентом. Хе, где они только понабрались его? Одни картавят так, будто родом из Аскало- на, хотя - клянусь предками! - там никогда не были. Другие... тоже мошенники! Заговорят, нарассказывают всякой всячины, что и забудешь и хозяйство, и мужа. А о чем они там рассказывали, вспомнишь разве? Вроде и смешно, и понятно, и толково все было, а как начнешь вспоминать, так и не вспомнишь. Ушло, кануло, смыло волной. И не оттого, что голова дырявая, а просто - дрянь они все, шарлатаны, каких Израиль не видел!
Широким, размашистым движением руки Феннана вытерла свой узенький лоб, с которого уже готовы были сорваться набухшие волдырями, размером с горошину, капли пота.
- Честным людям на улицу выйти нельзя - обкрадут- обворуют! Не вещью, так словом, а не словом, так... да мало ли чем...
Она закашляла - дым от огня в жаровне перекочевал на ее сторону. По-о-олной грудью она набрала как можно больше воздуха и, став похожей на испуганную рыбу, задержала дыхание. Ей казалось, что в дыме живут злые демоны и если, не дай Бог, вдохнуть его, то они начнут делать тебе всякие пакости: опрокидывать посуду, задирать подол, дергать за волосы и даже... - целовать в губы!
Представления Феннаны об окружающем были довольно странными, смешанными со всякого рода предсказаниями, египетскими и хананейскими гороскопами, преданиями, суевериями соседей или своими собственными, взятыми порой из ниоткуда, - так якобы делали в древности или просто "так полагалось".
Она верила, что если обойти вокруг ребенка семь раз, а потом поставить его спиной к потухшему очагу, то с ним ничего не случится ни в дороге, ни дома, ни где-либо еще. Или если подбросить вверх кусочек глины так, чтобы он ока-
28
зался на высоте только что пролетевшей птицы, то муж будет ласков и не отпустит до самого утра. Поэтому каждый день Феннана обходила своих детей по семь раз, ставила их спиной к погасшему очагу и только тогда могла чувствовать себя спокойной - не за детей и за их безопасность, а вообще... Это спокойствие было сродни навязчивому тику, задабриванию злых или добрых духов. И она никогда не смогла бы ответить, зачем ей все это нужно.
Но ладно бы сама, так она еще и на соседок сетовала, бурча в двойной, мясистый подбородок:
- Симха не то что не ставит на ночь мужнины сандалии в выщипанные ее же руками куриные перья - от мужской похоти и от пяти чертенят, - так она даже и не жует кусочки дубовой коры, чтобы потом ими смазывать косяки от дурных новостей и чужих жен! А Лия по воду ходит утром и вечером, хотя это самое время для жажды Астарты и Азазела.
Феннана называла их глупыми, чертыхалась, размахивала руками и тут же перебегала на другую сторону кухни, чтобы не быть задетой ее же размахиваниями и чертыханьями. Весь день она проводила у плиты, на огонь которой и взглянуть бы в жизни не взглянула. Тканями занавешивала слуховые окна, дымовую вытяжку, приговаривая: "Как же иначе - весь дым выйдет, а потом и на улицу не показывайся: все четверо тут как тут". Она верила, что демоны из дыма выходят по четверо: один - из дров, другой - из огня, третий - из дыма, а четвертый их сопровождает и натравливает на тех, кто их выпустил.
Каждое утро перед тем, как открыть глаза, ей обязательно надо было сказать себе свое имя, чтобы, когда она встанет, ее кто-нибудь не назвал по-другому. А когда наступал вечер, она вновь и вновь проделывала в точности обряд с кусочком глины: высматривала, поджидала из укрытия - чтобы не спугнуть - птиц, лепила из грязи комочек такой формы, которая, казалось ей, более всего подходила для данного случая, и с чувством выполненного долга возвращалась к себе... Иногда заходила к Елкане, но, увидев его холодное и какое- то удивленное - мол, зачем она вообще приходит - лицо, проклинала день своего рождения и смахивала налипших на
29
кухонные двери мух, перед тем как со скрипом и с ужасным грохотом скрыться в стенах, натопленных докрасна. До утра.
Уже никто и не помнил, с какого момента Феннана начала обращать внимание на домовых, разгадывать по корням высохших деревьев сны (и не только свои, но и детей, и мужа, и, конечно, Анны), по слюне предсказывать погоду, разговаривать громко, резко, грубо, как вояка-мужлан.
Однако в тот вечер Феннана и не вспомнила о своих правилах. Как никогда она раздражалась, не вынося ни малейшего шума. Конечно, на то существовала особая причина: со дня на день должны были вернуться из Силома Елкана и Анна - благословленные и счастливые.
Клубы дыма поднимались с жаровни, задевали и без того замасленный фартук хозяйки, исчезая в зарешеченных окнах.
- Вон, - продолжала она о "шарлатанах, каких Израиль не видел", - соседка поговорила с одним таким, так потом три года никого из родных признать не могла, ходила все да своими совиными глазами на всех глядела... Ой, не могу... Как вспомню глаза ее, так смех разбирает! - сморщилась она, будто ее разбирал смех.
Елкана не слышал голоса Бога так, как слышал его Авраам. На полпути из Силома в Раму он не ждал ответа на свои молитвы - ни раската грома, ни сошествия огня, ни голоса. Он и без того видел Его присутствие в еле различимой ленточке Иордана, в прохладе осенней ночи, в самом себе - видел, говоря: "Благословен Ты, Господи Боже наш, Владыка вселенной, в мире Которого существует такое!".
Факелы, отблески, вспышки костров; говорение людей вперемежку с копошением, заунывным воловьим мычанием, ослиными криками. Вещи впитывали в себя запахи: дыма, вяленых мяса и рыбы, скрюченных сухих фиников, бананов, абрикосов, винограда... Запахи пота, мочи, мужского семени, детских опрелостей, бордовых пятен. Оставленные на некоторых седлах, последние указывали точно, какие женщины были чистыми, а какие неприкасаемыми. Караваны шли долго,
30
без устали, месяцами... будто сотни грязных, запыленных чаек покачивались на волнах.
Елкана и Анна со всеми домочадцами и рабами, сопровождавшими их, пристроились к шедшим на запад - в сторону Газы. В глухой пустыне это зрелище напоминало длинные цепи. Груженые двугорбые спины с бурдюками, тюками, мешками и сундуками, наброшенными на них силком. Погонщики во время стоянок смешно шипели на верблюдов, чтобы те сели. Вконец онемевшими ногами путешественники сходили на землю. Слабейшие из них ложились прямо на песок, долго еще пребывая в прострации: разминали окаменевшее тело, испражнялись, блевали от непомерной качки. Морская болезнь была присуща не только морю. Разделенное надвое. Прошли посуху. Преследовавшие обратились в бегство. Не высказать радости, горя не передать.
Поверх скоро заносимых следов оставались пустые бурдюки из-под сикеры, пьяные объятия дорожных шлюх. В каждом таком караване имелось все, чтобы всячески угодить и развлечь путешествующих, а также - или прежде всего - вытрясти как можно больше звонких монет.
Кто куда: одни ехали в Аскалон за товаром, прочие гнались в Геф за удовольствиями, от нахлынувшей вдруг тоски срывались в Яффу, известную своими жаркими кварталами. Большинство пускалось в дорогу лишь затем, чтобы отвлечься - вдали от жен, от мужей. Не сумев примириться с локонами седых волос, пускались в такой разврат, который не пришел бы им на ум даже в их дикой юности. Другие присматривались к своим соседям, и если не удавалось совратить их, то убивали и грабили - просто так, ни за что, без всякой злости, от нечего делать. К концу путешествия многие не знали - рвали на себе волосы, пеплом посыпая голову, - где искать годовалого сынишку, куда запропастилась единственная дочь.
Среди всего этого переполоха ехали в Раму и родители Самуила. Караван остановился на ночь. Семья расположилась у подножия небольшого холма. Два шатра: один для четы, а другой для всех остальных раскинулись недалеко от
31
дороги. Елкана строго-настрого приказал никому не выходить за огороженные для них пределы: не дай Бог, случится что!
Вдыхая вечернюю прохладу, он некоторое время посидел с дозорными у разожженных костров, поговорил с ними, послушал их песни, выпил горячего козьего молока.
Когда он вошел в шатер, в жаровне весело вспыхивали ярко-рыжие угли, потрескивали, слабо освещая расстеленную рядом циновку, покрытую цветным верблюжьим покрывалом. Анна спала. Чуть заметная улыбка освещала ее спокойное, свежее лицо. Безмятежный сон молодой женщины завораживал, не позволял отвести глаз, манил, притягивал, обезоруживал. "Неужели все это происходит здесь, со мной, на самом деле?" - спрашивал Елкана, видя, как белый, молочный дым поднимается от огня.
- Господи, будто не от простого огня дым сей! Будто кто жертву принес Тебе от лучших начатков своих и Ты принял ее.
Елкана вдруг понял, увидел себя как бы со стороны. Все стало таким ясным, верным и правильным, что ни один мудрец мира не объяснил бы проще и доходчивее. Необычайный шум! Он слышал его впервые. Нет, то был вовсе не шум, но словно весь мир заговорил с ним на одном языке - языке, который не надо учить. Который и есть душа, одна на всех. То вечное, блаженное и настоящее - жизнь!
Анна спала. Ее веки чуть вздрагивали: "Он сказал мне тогда, что я согреваю его, что я - начало его тепла. Я старалась не верить, но по телу пробежала легкая - а я и не знала, что такое может быть! - дрожь. Он взял меня за руку, и, минуя стаи диких, сонных голубей, мы отправились в мир, тогда еще не познанный мной. Мир, в котором нет места одному, но все в нем становится единым, гибким, наполненным. Всего несколько шагов - и нами был пройден этот величайший путь, указывающий на иное. Осень беспощадно срывала последние одежды столетних кедров. Они взывали к небу своими голыми, обглоданными кронами, жадно вдыхали пьянящий морозный воздух, внимая падающим листьям, рас- шаркиваньям прохожих и беззаботному детскому смеху".
32
5
На следующий день перед входом в скинию собралось множество народа. Все, кто еще не забыл веры отцов, кто не соблазнился новыми среди "ищущих истину" филистимски- ми культами Дагона, Астарты и Ваал-Зевула.
Кто молчал, помня о синайском предписании не произносить имени Бога понапрасну; кто, натянув постную маску печали и скорби, прятался за спинами принесших богатую жертву; кто рыдал; кто рвал на себе одежду. Наступал великий День Очищения, день скорби, осознания своей греховной природы - но и радости и надежды на милость Божью.
Однако даже в такой день люди тяготились своими расходами за прошлую неделю, подсчитывали возможную прибыль в ближайшие два-три дня после поста, с вожделением смотрели на богатые хитоны соседей, более зажиточных, чем они. Не могли спокойно пройти мимо дочери купца, который сделал целое состояние, торгуя льном и всевозможными пряностями в далеком "золотом" Мемфисе. Он одаривал свою дочь пестрыми шелками, пудрой, зеркалами, губной помадой, благовонными маслами. Не наученная пользоваться всей этой роскошью, она выглядела подобно индийскому павлину, идущему вдоль базарной площади, гордому своим убранством, но не замечающему того, что смотрят на него не как на диковинку, а как на дорогой товар - который желают прибрать к рукам любой ценой.
Обычно для жителей Силома ни один праздник не обходился без пьянства, разврата, драк, а многие из силомлян вообще не доходили до своего дома - их или грабили, а потом жестоко избивали, после чего бедняги медленно умирали от полученных ран, или сразу убивали ради забавы, в хмельном пылу праздных компаний.
Многие женщины, зашедшие в общественные места, чтобы "отвлечься от семейных будней", попадали в рабство. Фи- листимские купцы, высмотрев очередную наложницу, забирали ее с собой, так что уже на следующее утро мужу приходилось искать другую подругу, ведь жена, украденная подобным способом, вряд ли когда вернется. Дети, брошенные
33
на произвол улицы, вырастали циничными, безвольными, продажными.
Когда же объявлялся в городских районах тот, кто не принимал подобного образа жизни (обличавшие сограждан пророки, странствующие философы, юродивые, слова которых жгли углем, резали по живому, открывали глаза), - его или забрасывали камнями по лживым доносам, или с позором изгоняли из города, или он уходил сам, еще долгое время боясь темноты и просыпаясь от малейшего шороха, - ибо этих людей изменить, наверное, не смог бы уже никто: ни Сам Бог, ни чудеса, ни прорицатели, ни всеми ожидаемый Мессия.
В небольшом доме неподалеку от скинии на полу из ливанского красного дерева сидели на корточках, играя в кости, двое юношей. Одетые в священнические льняные эфоды, они, всецело занятые игрой, разговаривали мало, иногда посматривая друг на друга только лишь для того, чтобы уличить своего соперника в хитрости. Вокруг них стояли всевозможные изысканные (до которых им и дела не было) блюда, источающие головокружительный запах ловко поджаренного мяса, специй, фаршированных всякой всячиной овощей, фруктов, сладостей; на серебряных подносах томились нарезанные дольками дыни. Но успехом у игроков пользовались одни только кувшины с молодым вином. Служки не успевали подливать тягучую красную жидкость в залпом опорожнявшиеся чаши. Юноши давно уже были навеселе, но все так же с большой охотой продолжали поглощать напиток, уже не утолявший жажду: он постепенно менял их взгляд, заплетал кровавые языки в толстую косу бесформенных, невнятных звуков, означавших, впрочем, одно...
- Еще!!! - требовал Финеес, подбрасывая размером с монету кубики из слоновой кости.
- Двенадцать! - объявлял служка, поставленный специально для того, чтобы точно подсчитывать сумму выпадавших чисел.
- Снова двенадцать! - негодовал Офни, замахиваясь в кого-то невидимого кулаком. - Ну, что стоишь? - бросил
34
он в сторону. К нему тут же подбежали двое с кувшином. Офни посмотрел на кувшин, отрицательно покачал головой и протянул пустой кубок: - Давай!
Мальчик лет восьми, боясь пролить, принялся осторожно наливать вино.
- Дурак!! - Офни выплеснул содержимое прямо в испуганное лицо мальчика и залился непонятно то ли смехом, то ли истерикой. - Я же сказал не лей, а тряси вместо меня эти глупые кости!
Мальчик, не смея вытереть лицо, дрожащей рукой потянулся за кубиками. Зажав их в своих маленьких ладошках, начал трясти.
- Ну! - крикнул Офни. Кубики выпали и покатились в разные стороны. Мальчик обезумел от страха, стал на колени и, припав к земле, ожидал приговора.
Прошла целая вечность, прежде чем он снова поднял голову. В дым пьяные братья уже спали, хотя мальчику все равно казалось, что они притворяются, обманывают его, а когда он подойдет ближе, набросятся на него, чтобы избить до потери сознания (что иногда случалось) или просто напугать, да так напугать, что он еще полгода будет заикаться, за что, это уж наверняка, на него посыплется вдвое больше побоев и всяческих насмешек.
* * *
Все ждали, когда Илий, облаченный в простой белый хитон, выйдет из Святого-святых, где с чашей, наполненной кровью закланного животного, он курил в кадильнице благовония, кропил крышку ковчега.
Священник просил простить их неверие, толстокожесть и бессердечность. "Кровь сего тельца кроплю на жертвенник Твой, Создатель! Оставь нам прегрешения, и пусть народ сей будет чист, и пусть вместо него телец сей будет запятнан. Очисти нас, как снег на холмах Ливана, омой творение Свое. И не будем поруганы, но Именем Твоим святым очистимся и будем чисты... " - молился Илий, склонив голову и чувствуя, как слабеют его руки.
Два ворона сели на стену скинии.
35
- Смотрите, Илий уже ладан жжет! - выкрикнули из толпы.
- С чего ты взял, что Илий жжет курения? - неизвестно откуда отозвался в ответ хрипловатый голос.
- Да вон же - вороны! Смотрите, вороны! - неистовствовал прежний возмутитель общего молчания, изредка прерываемого воплями прилюдно кающихся горожан.
- Бредни все это, филистимские бредни! Где ты только наслушался таких бредней?
- Правильно, - отозвались с другого конца, - сегодня День Очищения, а значит, сегодня Бог и определит, кому быть в Его книге жизни, а кому и нет.
- Ну, тебя там точно никто не запишет, - качал головой заметивший воронов.
- Это еще почему?
- А потому, что Шломо-бен-Вениамин не только записать невозможно, но и толком произнести.
Толпа разразилась приступом смеха: кто не соблюдал пост, тот гоготал в открытую, а кто все же старался блюсти предписания, тот, не снимая печальной маски, лишь плечами вздрагивал.
- Наверное, ты ошибаешься, Иосиф, потому что Богу проще будет сократить мое имя, чем твой язык! - не отступал тот.
Толпа, словно сухие кусты терновника, вспыхнула новой порцией смеха.
- Иосиф, неужели ты позволишь топтать себя? - во весь голос, так, чтобы его слышали все, заговорил толстый, бородатый, похожий на тех мрачных людей, что часто приходят в Силом со своими огромными серповидными мечами, Мордехай.
- Не давай смять себя, брат! Мы все за тебя заступимся! Ну! Ответь же ему!
- Ответь этому языкастому, а не то мы сейчас его всего укоротим! - подхватили другие.
Иосиф, подзадориваемый братьями, только и успевал отнекиваться да отшучиваться.
36
Тихий и глуповатый, он никак не мог понять, что происходило с ним в те моменты, когда он оказывался среди шумной, разношерстной толпы. Словно кто толкал его выкрикивать, освистывать говорящих, делать всякие непристойности, за что потом ему всегда было стыдно и даже противно.
- Неужто это был я? - спрашивал он себя. - Больше никогда, никогда... Буду молчать, а лучше и вовсе не ходить на их праздники. Тоже мне, выдумали, собирать людей в толпы в День Очищения!
Он каждый раз искренне негодовал на свой язык, но, впрочем, всегда находил, чем оправдаться.
- Хотя, - бормотал он, - что я такого сказал? Ну, освистал, ну, засмеялся громко... Да любой бы так поступил на моем месте. А если любой, то почему все подзатыльники сыплются только на мою голову? На мою бедную голову! - и снова начинал жалеть себя. - Весь город был там, а как получать, так мне! Каждый знает: что бы ни случилось, ответчик один, даже если он и не подозревает, что произошло. Какая кому разница? "Давайте нам сюда вашего Иосифа!" А Иосиф, может, самой чистой души человек. Ему бы хорошую девушку, дом в Силоме да хозяйство, как у этого Шло- мо-бен-Вениамина. Тогда бы не было счастливее человека во всем Израиле, тогда бы я точно уже не ходил на их народные гуляния - сидел бы дома, глядел на молодую жену, покрикивал на детей. А тут - скука! А когда человеку скучно, он из кожи вон лезет, чтобы чем-нибудь себя занять, поэтому...
Словно мираж стоял перед глазами: старые, высохшие дома, налепленные друг на друга, со стен которых обваливалась желтая глина, - высохшие лепестки, чесаный загар, соскобленные черепицей наросты. Пепел. Случайные прохожие погоняли своих навьюченных всяким барахлом ослов. Плавился воздух. Узкие улочки между хижинами стали похожи на сточные каналы, где дожди, перемешанные с отходами, нечистотами, превращались в непроходимую грязь, зловонный цветник Ангрихона14.
14 Ангрихон - демон, который управляет всеми болезнями, сжигающими тела.
37
...Иосиф и не заметил, как толпа оттеснила его и он оказался под навесом соломенной крыши, вдали от возгласов, споров и пререканий. В этот самый момент вдруг промчалась мимо него стайка детей: "Бьют! Бьют! Бен-Вениамина бьют!".
Вспомнив о своих братьях, о том, чего он так боялся, но что непременно должно было произойти, Иосиф камнем, брошенным из пращи, преодолел несколько пролетов и вновь оказался у скинии перед застывшим кругом немой толпы.
Посреди замкнутого живого кольца вывалянные в пыли, потные братья били ногами, палками, чем попало лежащего у их ног. Он уже не сопротивлялся, не морщился от боли. Его тело - опухшее и растерзанное - напоминало мешок. И только присмотревшись, в нем еще можно было узнать человека.
Наблюдая за происходящим, другие и не думали вмешиваться, так как все решили, что бен-Вениамин не прав, за что и должен поплатиться. Они были захвачены зрелищем, ликовали, требовали продолжения. И лишь немногие, кто, из-за отсутствия больших мускулов или наглости, остался в стороне, заметили, как за всем этим позорным, недостойным народа священников, народа святого действом наблюдал вышедший от ковчега Илий.
Он стоял вдалеке, видя, как неистовствует язычество в сердцах и на устах тех, кто с детства знал об истинном Боге. Скрепленный заветом обрезания, каждый из них в силах был как приблизить, так и отдалить Царство Господне. Они не хотели приближать его. Подобно слепым, зазывали в бездну. Бесноватыми тянули в огонь, животными смотрели на подобных себе, видя не красоту, а дикость и безысходность.
Илий стоял с опущенными руками. Он не мог больше просить ни за сыновей, ни за народ, ни за себя - он уже знал, что Бог отнял первосвященство от дома его. Не в состоянии ни умолять, ни благодарить, он только чувствовал, как по его обессиленным рукам медленно стекает еще теплая кровь жертвенного тельца.
38
* * *
Каждый год Анна приходила к Самуилу, приносила верхнюю одежду, вздыхала и, опечаленная, снова растворялась в новом, пока еще чуждом для нее мире, в котором так не хватало его, двенадцатилетнего странника, лишенного семьи, отцовского наследства, первородства.
- Крепость и молодость. Не уберегла, не постояла за своего сына. Кто же теперь, Анна, постоит за тебя? Смыл Ты, Господи, позор мой для того, чтобы забыть имя мое. Для чего Ты, Господи, очистил меня? Ради ли страданий, неумолкающего плача?
Самуил не был похож ни на старших его, ни на младших, ни на своих сверстников. Вдумчивое лицо, большие открытые глаза. В его присутствии люди вели себя по-разному: молчали, боясь проронить слово, ощущали покой, защиту, а некоторым, страшно сказать, становилось плохо, они начинали трястись, выкрикивать всякие слова на непонятных языках. Прятались, катались по полу, лезли на стены, говорили хриплым, не своим голосом, в общем - слухи пошли немалые!
Говорили, что Самуил обладает сверхъестественной силой вызывать духов умерших, на что другие качали головами, перебивали и с пеной на губах доказывали, что сами видели в нем недюжие способности чародея.
Были и такие, кто ни во что не верил. "Какое там сверхъестественное - опомнитесь, мы живем в реальном мире! Лентяи, им только о душе говорить! - негодовали они. - А что душа? Она еще никого не накормила. Правильно я говорю? - при этом все соглашались. - Проходимцы они все, выпороть их как следует за такое! Занятых делом людей отвлекают, заманивают в свои сети. А работать кому? Душа, верно, плуг за собой не потянет... "
А кто и вовсе посмеивался. "Как можно, ему ведь нет и двенадцати. Ха, ведь он младше даже моего Анании!" - восклицал длиннобородый Моше, слывший за "праведника", ибо давал в долг, а если не отдавали, то в седьмой год15 про
15 Седьмой год - субботний, когда не возделывалась земля и прощались долги.
39
щал, говоря: "Господи, ну на что мне этот седьмой год, если я и так не помню, что и кому занимал?". И люди снова и снова брали у него в долг:
- Многоуважаемый Моше, мне бы пару шекелей серебром, а то нечем за вино заплатить.
Видя, что Моше несколько замялся, проситель прибегал тогда к последнему средству убеждения:
- Хотя, дорогой Моше, если так подумать, то и вы тоже пили мое вино, и могу всеми родственниками поклясться, что выпили больше, чем на пару шекелей, так что в какой-то мере вы просто обязаны отдать мне мои деньги!
Моше раскошеливался. А что было ему еще делать? Ведь действительно, пил же он накануне вино, хотя неизвестно, чье это вино было - просившего взаймы или кого-то другого. Так что со временем в городе даже поговорка появилась: "Вспомнил, прямо как Моше на седьмой год!".
- ...Ведь у него даже посвящения не было16... Ведь он меньше, чем мой Анания... - как заведенный повторял "праведный" кредитор, видя перед собой крупного, сильного не по годам Самуила, на равных беседующего с седобородыми старцами.
16 Для мальчиков в двенадцать, для девочек в тринадцать лет; с этого возраста дети становились полноценными членами общества.
40
Филистимляне
Глава вторая
Выходцы из древнего Крита - Кафтора, пеласги ковали железо17 и слыли лучшими на всем Средиземноморье оружейниками, судостроителями и навигаторами. Это были высокие люди, гиганты! Приехавший издалека сразу выдавал себя: среди этих косматых оборотней чужестранец выглядел совсем крохотным, а те смотрели на него свысока - гордые, рослые.
В поисках новых ветров пеласги оставили насиженные очаги, выйдя на незнакомый берег. Здесь их ожидали слава, расцвет, победы, владычество, падение, гибель. И мифы, где боги в бычьих обличьях переплывают моря, а герои доходят до самого края вселенной, чтобы взвалить на свои сильные плечи небесный свод.
Здесь они стали называться "пелишт" или "пелиштим", откуда и возникло имя этой ничтожно малой, но расположенной в центре мира земли - Палестина, где жили пале- стимляне или, на греческий манер, филистимляне.
Газа, Азот, Аскалон, Экрон18, Геф - Пятиградие. Страна управлялась наподобие элладских полисов-государств. Газу ли заволакивали чужеземные дымные знамена, Экрон ли обступали груженные холодной дамасской смертью верблюды, погоняемые бесстрашными закутанными в лохмотья тенями, верившими в перевоплощение их похожих одна на другую душ, а потому отправлявшимися на змеиный язык меча без всякого сожаления, с безумным костром в глазах, - и Аска- лон, и Азот, и Геф тут же снимали с якорей лодки, легко бороздившие соленые волны. В трюмах перевозили оружие, осадные установки, тараны, тяжелое снаряжение для тех гигантов, что, словно папирус, разматывали плотные паруса. Некоторые воины равнялись ростом с египетскими слонами.
17 Израильтяне тогда еще не знали секретов плавки железа.
18 В Синодальном переводе - Аккарон.
41
Из громадных лат одного такого богатыря можно было отлить десяток длинных клинков, сотню монет или несколько плугов.
И когда все пять городов объединялись для отражения мелких набегов или же долгой, пожиравшей несколько поколений мужчин войны, тогда мирная бронза, драгоценные металлы и благородная сталь перемалывались в чудовищный, жалящий, беспощадный клич, рев, крик, плач. Вплоть до самого победного взгляда, когда вокруг - лишь поверженные полчища пришедшей с той либо с иной стороны саранчи.
Разбросанный по всей - на сколько хватает глаз - береговой линии порт. Экрон. Всякое воображение меркнет перед увиденным воочию: египетские двух- и трехъярусные парусники, греческие весельные, вытянутые и всегда яркие, пестрые, с красными героическими сценами, корабли. Канаты, рабочие мулаты, измаильтяне, хананеяне, просто кочевники без имени и племени, пришедшие с запада, от заката, от вечера.
Черной ночью так просто сбить с ног идущего - засиделся в портовой харчевне, выпил четверть меры луксорского ?0 ~ пива 0 и теперь возвращается в свой каменный дом к молоденькой Зель, привезенной из-за Синайских гор, еще когда она только-только лепетала "и-ма"?1, но все забывшей и помнившей лишь новое: своего господина, своих четырех сыновей, свое шестнадцатилетие.
Пройдя узкую улицу, где то и дело вразвалку ходит пьяная рвань, клянчат нищие - одни гуляют и продают себя, другие покупают наслаждения (прохожие старались как можно скорее миновать эти вожделенные для игроков в кости и всякого рода матросни захолустья), - путник приближается к перекрестку, откуда до его теплой и ласковой Зель остается совсем близко, совсем... Как? Что это? Кто? Ноги подкашиваются. Куда меня тащат? Звездное небо - гроздья
19 Арабы, от эрэв или арав - "вечер" (евр.).
?0 Одним из самых древних на земле центров пивоварения считается ЕгиО
пет.
?1 Мама (евр).
4?
падают, срываются в студящую их воду, за воротник - туда, где глаза уже не могут видеть. Знаю только, что падаю куда-то, откуда возврата нет, ни милости, ни пощады. После десятка таких ран уже не больно - жизнь просачивается, стекает в остывший с закатом песок. Хочет напоить. Хоть что-нибудь. Хоть землю: станет теплой и тут же покроется бордовой корочкой, затянется, съежится, всю без остатка - впитает. Место мне - под настом ночной земли, под утоптанным слоем: столетия и караваны - все прошло, а я остался. Здесь. Приди кто-нибудь, склонись надо мной! Зель...
1
До утра - путь луны от моря до храма грязного Ваал-Зе- вула. На самой вершине великого холма Экрона уже роятся, в густые облаки сбиваясь, мушиные точки, разжиженные пятна. Уже возводит к созревшему полнолунию Кираниф - верховный жрец - свои уставшие, затуманенные глаза.
Вдоль коридоров - прямых и ведущих в непроходимые тупики с ловушками из сыпучих песков, со стрелами, с дикими животными, крысами, голодными рабами, готовыми пожрать друг друга или первое волей судьбы или случая загнанное к ним живое существо, - шел Кираниф и еще несколько приближенных его слуг. Один он знал выход из этого мрака. Нес перед глазами огонь, который освещал ему путь. И без лампы он вышел бы из любого закоулка этой злым гением выстроенной западни. Его глаза спокойны: маленькие, с прищуром, косые. Смотрят в разные стороны, как бы следя за каждым шагом - не только своим, но и любого, кто оказался в поле действия его вездесущего жречества. Непроходимая тьма, гнетущие стены, слизью капающие потолки, вязкое, затягивающее в свое смертоносное лоно. Подземелье.
Блики огня вырывали из темноты открытое левое плечо, исцарапанное в культовых оргиях лицо, завитую шевелюру, бычью шею, черепаший панцирь спины, крокодильи пальцы, змеиное переплетение рук. Частое морганье, непонятный хрип, шипение, горловые призвуки, больше похожие на... жужжание. Все это несла в себе человеческая фигура, поступь которой была уверенной и скорой. Он забывал все, что
43
было вчера. Каждый раз его занимала лишь сегодняшняя непредсказуемость. Грандиозный спектакль во имя сильного и ужасного божества.
Уже просыпались гроздья кишащих насекомых - они слышали, нутром чуяли его позывные. Они готовы были последовать за проводником, который выведет их к Повелителю Ваал-Зевулу: своим отвратительным существом, своей мерзостью он стал идолом, предметом их насекомого обожания.
Кираниф совершал обход подземелий. Он верил, что жертва, отобранная им самим, станет особым подношением тому, кому служил он со времени своего юношества. Жертвы он тщательно выбирал, глядя на их внешние качества, как то: осанку, рост (высокие, статные - среди чужеземцев мало было таких, что весьма и весьма затрудняло выбор), зубы (они должны были сиять, как белые ракушки, оставшиеся после прилива на берегу), руки, пальцы (их требовалось ровно пять - никаких шестипалых или с обрубками он не принимал). Кираниф приказывал стричь их тела наголо, чтобы удостовериться, нет ли под вьющейся косматостью каких-либо изъянов, и тут же отсылал назад работорговцам калек, больных, уродов, гомосексуалов, скопцов. Во вторую очередь его интересовал детородный орган жертвы. Жрец нередко устраивал среди отобранных оргии: кто оставался последним, назначался для самой главной церемонии и Ваал-Зе- вуловой силой оплодотворял храмовую служительницу.
Молоденькие наложницы так были вовлечены в общее празднество, что нередко ссорились или дрались за почетную возможность стать матерью сына верховного божества. После родов мать снова участвовала в торжестве, но уже исполняя другую роль: Ваал-Зевул, зачавший в ней сына, окутывал ее тучами толстых, откормленных мух и, слушая ее стоны и крики боли и ужаса, высасывал ее без остатка, забирая к себе в жены. Пришедшие на торжество с благоговением и трепетом смотрели на разворачивавшееся действо, видели, как в какой-то момент черное месиво из отяжелевших насекомых нехотя поднимается и слуга бережно заманивает его в клетку.
44
Верховный жрец ощущал переполнявшее его блаженство, ибо все было приготовлено в должной мере.
- Как в старые времена, - повторял он в каком-то самозабвении. - Наконец-то мы забудем хеттские веяния и народ вернется к вере своих предков!
Другая мысль делала его взгляд не светлым, а светящимся, чуть ли не фосфорным: "До меня все было иначе: религия становилась жалким повседневным культом, молодежи в храмах не было, потребность чего-то высшего угасала, совсем чахла".
Он вспомнил о реформах, связанных с обеспечением храмовых проституток пожизненными дотациями и воспитанием их отпрысков, со всеобщим почитанием тех воинов или богачей, кто добывал или за очень много мер золота покупал жертвы, о которых еще долго говорили, пересказывая и похваляясь их красотой, силой, молодостью. Лоскуток одежды, волосы, зубы или кусочек плоти, сорванные, вырванные, отщипнутые во время оргий, что предшествовали самим жертвоприношениям, считались в доме чтимой святыней: к ней прикасались, желая стать удачливыми, ее прикладывали к больным местам - и если кто-то излечивался, тогда слава этого лоскутка росла, передавалась из уст в уста, переходила из города в город. Многие предпринимали своего рода паломнические походы по тем селениям, где произошли наиболее громкие, невероятные исцеления, воскрешения из мертвых, другие чудеса, связанные с богатством, славой и прочим.
Да, теперь не то что раньше! Все говорили о наибольшем религиозном расцвете при Киранифе. О том, что он вдохнул жизнь в ставшее уже пережитком прошлого - в ту часть филистимской культуры, которая считалась достоянием легендарных поколений.
Тогда жили сильные люди, правившие кораблями, пересекавшие морскую бездну от одной до другой диковинной земли. И везде, где бы ни прошли, они оставляли капища, жертвенные столбы, еще долго роившиеся черные облака. Об этих героях складывались песни, поэмы, в них верили, их жизнями и похождениями полны были истории, которые ставились
45
в пример и которые родители пересказывали по вечерам своим чадам...
А теперь даже в современной жизни появлялись самые настоящие мифические герои. Одним из них стал верховный жрец. Кираниф это понимал. Он видел тысячи восхищенных, обращенных на него взоров. К нему приводили неплодных жен, скот, детей под благословение. Он взимал плату, совершал обряд, после чего жены рождали, скот выздоравливал, а дети вырастали и становились безжалостными солдатами, легко переплывавшими с мирного берега на берег войны и обратно.
?
Храм стоял на городском холме. С высоты птичьего полета его никто никогда не видел, однако с любой дали он поражал взоры, привыкшие к небольшим одноэтажным хибарам из речной глины - красной лепниной она придавала жилищам вид передержанного загара. Для обитателей целых кварталов красных лачуг (раз в год ливневые дожди смывали их вовсе или повреждали настолько, что хозяева, завернутые в пыльные ткани, вновь и вновь перестраивали их, тут же обжигая из осевшей, расплывшейся массы кирпичные, вывалянные в соломе блоки) после сезона дождей начиналась новая жизнь. Сколько же таких коротких, одним и тем же наполненных жизней проживали они за свои отрезки? Так и получалось, что по наследству (если несколько платков да браслетов можно счесть таковым) переходили не сами дома, а глина. И многие крепили над входом дома табличку: "Из этой глины наши предки строили мир и благоденствие".
Но даже после такого завидного и желанного, хотя и полунищего для многих обитания любой дом богача в несколько уровней воспринимался как нечто диковинное, достойное долгих разговоров, пересказов и обсуждений.
В период войн все мысли и силы направлены были на корабельные эскадры, на осады, на штурмы, атаки, засады. Когда же наступали короткие передышки, во время которых ктоОто успевал родить, построить, вырастить виноградник или выковать меч, филистимляне стекались на загородные
46
дороги, ведущие к храмам озорного Дагона в Газе, ужасного Ваал-Зевула в Экроне и сладострастной Астарты в Гефе.
Запрягались телеги, складывалась провизия - финиковые лепешки, молочные плоды фиг, очищенный, высушенный, поделенный на маленькие дольки кактусовый инжир (его заворачивали для дольшего хранения в листья фиговых деревьев), бурдюки с вином и водой. Переход по голым песчаным дорогам делал путника уязвимым: его тележка, запряженная неспешным волом, просматривалась издалека - слышны были поскрипыванья железных колес, шумные игры резвившихся и потому вечно отстававших детей.
Кузнец Сомхи выехал из своего родного Азота три дня тому назад. Рядом с ним в повозке сидели Елфа - его жена, Сулуфь - его дочь, и Мара - обедневшая вдова из Вифлеема. Во время очередной войны филистимлян с Израилем Сомхи сжалился над ней - не убил, взял в прислужницы для жены и дочери.
Возницу от полуденного зноя клонило в сон. Подстегивая тяжелое ленивое животное, он хоть немного взбадривался, но вскоре, забываясь, все глубже и дальше проваливался в желтое, добела выжженное марево, забвение.
Елфа, изможденная долгой дорогой, спала, прислонившись к деревянному борту со множеством вставок из железных инкрустированных кружев. Сулуфь задержала взгляд на босых ногах Мары (несмотря на преклонный возраст служанки, они оставались ухоженными, чуть смуглыми), и воображение дорисовало ей гладкие богатые ткани, прохладную рябь неспешного Иордана, тонкие полноводные течения Евфрата, Тигра.
- Миновали громы, дожди и молнии... - чтобы развеять сонливость, Сомхи начал тихо петь, подражая, скорее, козьему с овечьим блеянью. - Израильский Яхве не испугает впредь белых пеласгов. Елфу и дочь с эфрафянкой на праздник мушиных плясок - Сомхи-кузнец везет на повозке дом свой...
шихся в местный пейзаж проплешин, въевшихся до сердцевины земли... Хамсины высушили, обезводили ее, - не хватило бы ни полноводного Иордана, ни прохладных фараоновых купален, чтобы освежить, хоть на мгновение утешить, остаться в тени, передохнуть.
Скрип несмазанного колеса напомнил Елфе волнительный маятник колыбели. Она посмотрела в красивые большие глаза Сулуфи, улыбнулась ей. Вспомнила плач, бессонные ночи, первые шаги и слова дочери. Елфа считала себя счастливой - так, по крайней мере, отзывались о ней подруги и недруги. Мнение последних занимало ее куда больше, ибо враги, в отличие от родственников или близких, не станут лгать, потакая твоим слабостям и стараясь не замечать твои изъяны. Поэтому когда Сомхи называл ее "прекрасной Астартой", она принимала его слова как должное, ибо так называл ее муж со дня их союза. Когда же кто-то из посторонних говорил в ее сторону подобное, она прислушивалась, смотрелась в начищенную железную пластинку, сравнивала, угадывала сходства и верила.
Песок ослеплял. Будучи не крупнее пыли, он забирался в самые невозможные, закутанные места на теле, в повозку, в нехитрую упряжку согбенного вола. Животное страдало: люди могли хоть как-то себя защитить, ему же приходилось довольствоваться их жалостью или отсутствием таковой. Каждый следующий шаг ему давался все тяжелее. Из огромных воловьих глазниц выглядывала молчаливая покорность. Его шею сдавили кожаным ярмом, ему приказали идти, потом ему скажут стоять, или спать, или есть. Возможно, кому- то понадобится его жизнь. Его ли? Отданная другим, она более не принадлежала ему. "Сейчас вот она нужна тем четверым, которые то и дело хлестают по тощим бокам терновым прутом..." Боль давно перестала сдерживать его мощь. Жужжанием насекомых она то стремительно обрушивалась, то отпускала, и тогда мир казался рожденным заново. Высохшие потоки, следы тихих - до сжатой челюсти, до сухих слез - стеганий. Словно два незатянутых шрама - от толстых век до позвонков стертой под ноль, изуродованной, но все еще крепкой шеи. Воловий плач, изредка нарушаемый
48
карканьем воронов-отшельников, копошеньем диких пастухов, у которых взгляды прямые и сумасшедшие. Спрятавшиеся за камни ущелий, погребенные заживо, большую часть своих дней они проводят в окружении безжизненных натюрмортов, овечьего блеянья, голоса богов, затишья, собственного дыхания.
- Только бы не человек! - подумал кузнец, ибо не всякая встреча с людьми в дороге была счастливым предзнаменованием. Путешественники рады были увидеть какого угодно хищного зверя, но только не соплеменника или чужестранца - в те времена люди боялись друг друга, почитая каждое удачное путешествие за дар богов.
Сомхи насторожился. Кузнец не смог вспомнить ни одного заклинания, которое вызывало силу оберега, висевшего на его шее; ни благословения, ни проклятия - что-то не давало ему вымолвить знакомые с детства слова, окутало со всех сторон, сжало.
Впереди виднелась одинокая крыша из тростникового камыша, красной глины, грязи, песка, голода, горя и слез.
На пороге их никто не встречал, но внутри лачуги - очертания человеческой тени мерцали в проеме - кто-то все же был: поднялся, заслышав приближение путников, и стал покряхтывать "Адонаи, Адонаи...", пока не вышел из жилища.
Закутанный в длинные, до пят, нахлобученные куски овечьей шерсти, кожи, лоскуты материи. В заплатах, в дырах, его платье, однако, было понятно и уместно в этом нищем уединении. От него несло застойным запахом хижины, в котором было все - и дым очага, и вонь сырокопченого мяса, и духота.
- Входите, - сказал хозяин-пастух, - я вас давно жду.
Сомхи и Елфа переглянулись: мол, идти или остаться? "О
чем он? Как мог он нас ждать, если мы и сами не знали, кто встретится нам на пути?"
Они зашли. Завеса задернулась за их спинами, свет померк. Они ослепли, стали щупать перед собой воздух. Не
49
знали, куда идти: боялись неверно ступить... Остановились, переводя дыхание. Им было не по себе - жутко и брезгливо.
"Наша хижина куда просторней этого иудейского шатра, - думали они. - У нас свои боги, которые берегут нас от такой бедности, защищают, делают из тонкой стрелы смертоносное оружие, жалящее неугомонных персов и этот горделивый народ. Они думают, будто одно слово Саваофа может оправдать их нескончаемые набеги и грабежи! Вот куда приводит их безумие - одиноким холмом в пустыне высятся их кожаные шатры, их жены рождают в грязи, а когда они умирают, их души становятся желтыми песчинками, отчего эта пустыня растет с каждым новолунием и лишь море сможет поглотить ее границы, море, капли которого - души свободных пеласгов".
Мимо Сомхи прошел хозяин шатра. Кузнец его не видел, но кто еще так уверенно мог пройти в абсолютно закрытом и непроницаемом на ощупь помещении? Впрочем, глаза понемногу привыкали к темноте, а вот уже и заметны стали мелкие щелки между кусками сшитых козлиных кож.
- В безводный сезон невыносимы ветры, в сезон дождей - холодная капель и сварливость жены, - с края шатра послышались шаги и замерли где-то посередине. - Я думал, разбойники, поэтому оставил лампу снаружи.
Хозяин поочередно зажег несколько светильников, отчего столетняя убогость выставила на обозрение свою печальную изнанку. В центре шатра - прямо в земле - дымилось небольшое углубление, которое звалось теплым и таким желанным для странника очагом. Дикая удушающая вонь. Пастух улыбается, глядя поверх голов. Он слеп. На его лице улыбка - черные изъеденные зубы. Его одежды настолько засалились, что капли жира и обильный пот сливаются в некую единую массу, о которую хозяин и вытирает руки. Его щеки и лоб - в крупной испарине. Он стар! В молчании проводит он безлюдные, неодушевленные дни. Дороги вытягиваются в одну. Затерянная монета играет томным закатным солнцем, упав на колодезное дно: глубок Иаков! Люди с животными приходили к тебе. Тело с душой жаждут, гортань пересыхает - ни проклятия не произнести, ни молитвы не
50
вымолвить. Тихая жизнь - забытая, затерянная, положенная под спуд.
Весь вид пастуха был сосредоточенным, собранным. От небольшой фигурки его исходила сила!
- Кто вы? - спросил старик, держа перед собой лампу, отчего лицо его сделалось призрачным, вырванным из тени, на минуту ожившим.
- Ты сказал, ты ждал нас, - смутился вопросом Со- мхи, - сам скажи, кто мы.
- Кто знает о вас то, что вы сами о себе думаете?
- Ты один из тех бродячих мыслителей, которые говорят о жизни как о глубоком сне или всех убеждают, будто их нет, хотя они на самом деле есть?
- Я кочую. Вместе со мной кочуют несколько верных моих овец - они единственные остались от целого стада. Я пастух. Моя молодость прошла на вершинах Галаада. Эти лохмотья, - старик приподнял полы рваных и пыльных тряпок, перетянутых вокруг его тощего тела... - заменили мне седину отца, любовь брата, терпение и плодоносность жены. С ними привык я к ночным заморозкам, к дневному пеклу. Какая награда мне от длинных речей, от того, что ты назовешь меня мудрецом? За свою долгую жизнь я слишком устал говорить. По моим молитвам Бог Израилев дал мне эту святую пустыню. Каждый день меня навещают ветры, дикие волки, змеи, саранча, скорпионы, вороны. Они приходят, впиваются в мое тело или уходят ни с чем, не встретив меня в хижине, застав меня спящим. Сегодня нога человека переступила этот порог! Я так давно не слышал человеческой речи и уже думал, что никогда больше не заговорю на языке моих предков. Мы - выходцы из горной и свободной Самарии. На лето мы гнали наши стада к зеленым холмам Ливана - дубравы освежали наши головы, кедровые пики устремляли наши помыслы вверх. Куда, скажи, устремлены твои взоры?
- Я иду в Экрон, чтобы поклониться великому Повелителю мух. Я кузнец, со мной целая повозка, груженая ключами, замками, украшениями, ножами, наконечниками стрел, дротиками. Много товара, который я продам или обменяю на
51
храмовые деньги. За них я куплю одну, а может, и две жертвы. Поэтому ты не задерживай нас, чтобы нам вовремя прибыть к священному базару. В прошлом году мне достался только один раб, - Сомхи стал говорить полушепотом, будто хотел сообщить то, что другие не должны слышать, - и этого доходягу никто уже не хотел брать! АОа, - кузнец махнул рукой, - аммонитянин! Гиблый народец. Все его завоевывают. Слышал, люди встречали их у работорговцев и в Сирии, и в Египте, и в Израиле. В наших богов они не верят, над своими смеются - на что они надеются? - он пожал плечами. - Разве может прожить человек без веры в богов? Ты - чужестранец, в Самарии поклоняются ужасному Яхве, уничтожившему все первородное от Александрии до Луксора. Ваше дело, почему вы верите в это чудовище, но он хотя бы вывел вас из плена, а их чучела ни к чему путному не приведут. Дождутся того дня, когда разграбят их, растащат по иноплеменным шатрам, потом где искать потерянное?
- Не ходи... - тихо произнес старик.
- Какой неверный шаг мой ты хочешь предупредить? - Сомхи нахмурился.
- В Экрон не ходи.
- Куда же мне идти? Или в святой город пришла беда, а может - да не будет этого вовеки! - он запнулся, не решаясь продолжить, - может, Экрон захватили израильтяне, разрушив храм? Если так, то куда перенесли золотых идолов Ваал-Зевула? Ты был там? Что случилось? Говори!
- Не ходи служить и воскурять сатане! Повелитель мух был не всегда - его создал Яхве.
- П-почему сатане? О каком злом духе говоришь ты? Не спросил ли я тебя о храме? И потом, - Сомхи понял, что старик не в своем уме, - как Яхве, это воинственное божество пустыни, мог создать великого Ваал-Зевула? Мне с самого детства знакомо имя нашего древнего божества.
- Не все древнее истинно.
- Однако ты поклоняешься древнему Яхве.
- Я верю Тому, у Кого в руках Вечность, для Кого прошлое, сегодняшнее и еще не наступившее - одно.
5?
Старик немного помолчал, а потом указал на очаг в земле:
- Как в доме моем одна жаровня и нет здесь другой - ни спрятанной за лежанкой, ни оставленной под порогом, - так и Яхве, Бог Израилев, один, и нет подобных Ему, ибо богов - тысячи, а Бог только один.
- Да, старик, - вздохнул Сомхи, - я и вправду поверил было в твою мудрость, но разве может мудрец отрицать наших богов? Верой в них еще мать моя питала меня. Мою прекрасную Сулуфь, - кузнец показал на дочь, которая от неожиданности покраснела, наскоро закрыв нашейным платком лицо, - я приучаю к нашему благочестию и хочу, чтобы ее дети и дети ее детей поклонялись в Экроне всемогущему Повелителю мух.
- Экрон скоро исчезнет. Как от древнего Содома, от него не останется и камня на камне. Пасущийся скот будет попирать черепки разрушенных идолов копытами. Люди забудут о существовании этой сатанинской личины, которую вы зовете Ваал-Зевулом. У него таких личин - тьма! Вся армия его...
Он не успел договорить. Сомхи набросился на него, ударил, свалил с ног, начал трясти, кричать, ругаться с пеной на губах, задыхаясь от внезапно переполнившей его злости:
- Вы тоже пришельцы в этой земле, так почему вы называете ее своей!? Сначала мы предлагали вам быть нашими братьями, потом хотели, чтобы вы стали нам рабами, но вы не хотите ни с кем делить захваченный вами Ханаан! Яхве истребляет вашими руками все живое, что встречается на вашем пути. Вы слушаете Его, а тех, у кого свои верования, вы называете безбожниками и язычниками. Кто вы такие!? - Сомхи был вне себя от ярости. - Кто вы, я спрашиваю тебя, такие, чтобы чужое выдавать за свое?
Сомхи бросил стонущего старика, встал. Тяжело дыша, он сказал Елфе:
- Поехали, нам нечего делать в доме безумца, который живет на филистимских пастбищах и притом смеет называть нас нечестивцами!
Вчетвером - Сомхи, перепуганные Елфа, Сулуфь и Мара - они вышли. Сомхи сбил ногой одну из подпор шатра, за
53
которые крепились козьи с овечьими кожи, отчего вся хижина слегка покачнулась, как от налетевшего с пустыни ветра, накренилась и с шумом и клубами пыли сложилась, в одно мгновение став ветхим - в заплатах и швах - ковром, постеленным прямо у подножия небольшой дюны.
Лачуги старика больше не было. Единственного места, где он мог приклонить голову, спрятаться от суховеев, от злых духов пустыни. Теперь он был беззащитен, будто снова вернулся в дни своего детства, когда косматые обветренные руки бородача-бедуина его отца и нежные прикосновения матери заботились о нем, оберегали от неосторожного шага, от общения с дурными людьми. Но только сейчас у старика не было никого. Вот уже столько лет единственные спутники - пара овец, пески, оглушающая тишина и Бог израильский - сопровождают его повсюду.
- Не ходи, не ходи... Всевышний, прости мои прегрешения, вразуми отвернувшихся от Тебя...
Мимо прокатился куст чертополоха, повеял зной - из пасти блуждающего суховея, из самого нутра.
- Я слышал о Тебе сердцем и ухом моим, - доносился хриплый голос оставшегося на пепелище - слабый, поОкозО линому дребезжащий, - теперь же и глаза мои сподобились видеть славу Твою. Я пришел в землю, овеянную пеплом, познав, что я - истинно прах: из праха вырвался, с новою силой в прах устремлюсь. В тепле постели раскаяние мое было бы жалким, в объятиях жены - неискренним. Теперь мне нечего прятать, сокровищами скрывать - я наг! Я вспомнил праотца нашего, нашу праматерь. Когда им нечего стало скрывать, и они каялись. Гортань моя просит пощады, душа моя пресыщена болью. Глазам моим нужен покой и телу - скорая тень налитых соком смокв. Одно Твое слово, Господи, насыщает и утоляет полуденную жажду. Порази меня, если угодно, всеми казнями и всеми язвами, но не оставляй меня. День в селениях Твоих... На одиночество... не оставляй...
Сомхи правил повозкой. Перед ним простиралась беспорядочная цепь невысоких холмов, за которыми оканчивался их
54
многодневный путь. Экрон так близко! Сомхи пробовал улыбнуться - от ощущения, что все опасности остались там, куда он более не вернется. Невредимой он довез семью до священного города - как тут не радоваться?
Вот он - Экрон! Стекаются сюда со всей Филистии. Эк- рон - город, полный легенд, фантастических историй. Экрон, где обитает Ваал-Зевул, где в жертвенные дни собирается столько паломников, что Вавилон с Дамаском вдовеют, их чрево бесплодно, их лоно черствеет, их груди обвисли - им и не вспомнить, что значит бодрствовать до рассвета; их сыновья бросают насиженные гнезда. Полноводные реки мельчают: подведи своего верблюда - и он выпьет их жалкий остаток. Воды текут в Экрон, наполняя пересохшие гортани колодцев. Росой, зеленым кустарником, цветами радуется пустыня. Вчера сыпучие пески, ныне - сочные живописные луга. В тенистой дубраве остановись, отдохни - свежестью дышит сердце твое, глаза твои полны невысказанным восторгом.
3
Вдоль каменного мешка коридоров широко, размашисто шел Кираниф. Повсюду разносилась тяжелая поступь. Стены выпускали верных своих псов - гулкое эхо. Оно преследовало, шло вслед за верховным жрецом, то обгоняя его, то затихая, то вновь гремя по призрачным наковальням.
За Киранифом спешил, изо всех сил стараясь не отстать, человечек высокого роста: непоседливость и желание угодить превращали Сихору в семенящего карлика. Ни слова не говоря, он прямо захлебывался от "именно так, твое верховное жречество", "как ты изволишь", готовых в любой момент сорваться с его красных, сладеньких до вишневости губ. Его полушаг-полубег напоминал сбившийся пульс, несвязную речь. Во взгляде Сихоры одновременно запечатлелись сожаление и просьба, вороватость, осторожность, расчетливость. "Что бы такого подтибрить?" - думал, казалось, он, вертя из стороны в сторону головой, шаря, вынюхивая, пятясь и вновь настигая упущенное. Сихора топтался на месте, потирал запотевшие ладони, облизывался, ерзал, хотел что-то
55
сказать, но выходила лишь извиняющаяся, похожая на двух прижатых друг к другу красных червей улыбка.
Сихора считался долгожителем. Ему было около пятидесяти лет. Глядя на его маленькое - с кулачок - личико... человек без возраста. И через четверть века он останется, таким и уйдет.
В то время многие не доживали и до первого лепета: из-за болезней, жертвоприношений (в особенности если ребенок был первенцем), голода (в бесхлебные года старшие, способные родить новое потомство, съедали все припасы). Возраст с пяти до двенадцати лет проходил быстро, мимолетно. Будто и не было - чистая гладь. Без событий и памяти. Нелепая середина, отрезок меж полудиким рождением и моментом, когда взвалю на свои плечи и понесу мир. Начнется новое, желанное и ненавистное. И некогда будет оглядываться назад. Узнаю, что детство, как мотив длинной красивой песни, прошло мимо, впустую, не осознав большую часть положенного передо мной пути. Если отец ремесленник или землепашец, какое может быть детство? День выматывает, до корней высушивает, а ночной прохлады так ничтожно мало, чтобы хоть сколько-нибудь отдохнуть, наслушаться стрекота цикад. Я - цепь! Звено. Брошенный в раствор фундамента камень. До и после меня был и буду опять. Я! Рассеянный от края до края. Ночной и дневной стражей. Длинными сумерками, рассветом. Вчера и сегодня. Шумящей мечтой, листвой.
Среди детей нет разделения на "он" и "она", возведенных взрослыми до слепых предубеждений, фантазий. Позже "он" назовет ее меньшей, а "она" покорится ему. Они придумают для себя слишком много условий, согласно которым на земле должен быть рай, а отношения между живущими на ней - совершенными. В итоге все складывается иначе, не так, как хотелось. И даже мысли не придет, что во всей этой игре, во всех этих неприглядных зрелищах больше каменного, нежели человеческого.
Мальчики с нетерпением ждали появления густой бороды, когда вместе с отцами они будут заниматься семейным ремеслом и воевать. Девочек с самого детства готовили к замужеству, и уже к двенадцати это были невесты, через год стано
56
вившиеся матерями, а лет через восемь превращавшиеся в многодетных старух. При городских воротах сидели седовласые мудрецы. К ним шли за советом, за справедливым судом: они помнили людей и древнее, давно прошедшее время. Они многое повидали и многому были свидетелями. За их плечами осталась целая уходящая жизнь. Кому-то из них уже перевалило за сорок, а кому-то не исполнилось и тридцати.
* * *
Наподобие туники, туловище Сихоры было туго перетянуто красным домотканым куском тонкой материи. Это нехитрое одеяние не предусматривалось правилами культа, просто Сихора напялил его на ходу, когда запыхавшийся прислужник сообщил ему о срочном вызове к верховному жрецу.
- Не вовремя! Как не вовремя! - твердил он.
Три дня и две ночи Сихора пропадал у молоденьких умы- вальщиц - все они великолепно исполняли любые его прихоти. Служительницы Астарты, они через взывание к плоти без труда возносили бедный Сихоров дух в горние усыпальницы. Как сладки их голоса, как ласковы и нежны прикосновения - струящийся, мелодичный перебор псалтири! Слова, шептания переливаются из тонких кувшинов в бездонные кубки. Горячие стенки, створки источника, готовые напоить всякого припавшего к ним.
- Сколько же их было? - никак не мог решить Сихора, пребывая в состоянии того, кто уже открыл глаза, но все еще спит.
Его воспоминания переплетались, кружились вокруг чего- то одного, чему он никак не мог подыскать имени. То оно заключалось в блаженном сиюминутном упоении его старческого ненасытства, то упиралось в неприступную стену его беспомощности. Две противоположности, где ожидаемое встречается с непреодолимым, никак не давали ему желанного покоя. Даже теперь, когда он хромал вслед за своим господином, стараясь не потерять его из виду, не отстать, а при возможности еще и подслушать высказанные вслух мысли, оброненные полуфразы, междометия. Сихора был мастером воссоздавать из них - из этих крох, которые, услышь их
57
кто-то другой, так и остались бы незамеченными, - Кира- нифовы настроения, его потаенные планы.
Такое нелепое сочетание самого искреннего желания Си- хоры служить при жертвеннике и терзающей - сладкой до решимости бросить все и вернуться - недавней, совсем еще свежей памяти рвали на клочки спокойное и в глубине мирное существо смотрителя священного очага. Ему виделись сменяющие друг друга спинки, ручки, слышались детские голоса... он все еще мог почувствовать бесследно - все больше и больше! - исчезающий их запах: бескрайних пастбищ, морских просторов и чего-то чистого, прозрачного, что остается надолго.
Сихора чуть не сбил с ног пробежавшего слугу-хеттея- нина.
"Фу ты, - огляделся он, но тут же тысячью своих маленьких шажочков устремился вперед, боясь хоть на миг отстать от Киранифа. - Всегда так, задумаюсь, а потом стыда не оберешься... А если бы то был не раб, а... да мало ли кому взбредет таскаться по храмовым закоулкам! Так и до позорной таблички недалеко".
Сихора на мгновение остановился, представив себе, как бы смотрелось его имя на позорной табличке и как потом сложилась бы его судьба, но опомнился и заново стал оживленно хромать, при этом жестикулировать и даже как бы приплясывать. Однако его лицо снова изменилось, когда он вдруг подумал о покинутых им служительницах Астарты: потускнело, дряхлые складки приняли вид последнего запустения, нос жалобно вдохнул, выдохнув с гнетущим сожалением, с чувством вселенского одиночества, губы вздрогнули, глазки намокли и прослезились, лоб покрылся испариной, а борода поредела.
Но наверху, где он призван был подходить к священным углям, - там его начинал пробирать необъяснимый зуд: все казалось натянутым до предела, выставленным напоказ. Целый мир был не выше жертвенника - потянись и достанешь!
Теперь все из рук валилось - ощущение потерянного блаженства становилось нестерпимым. Мысли кружились,
58
сменяли одна другую, желания прятались и вновь выглядывали своими острыми хамоватыми мордочками, имена забывались, события не помнились, настоящее не узнавалось, а будущее терялось из виду.
- Сколько сегодня? - своды подземелья завибрировали от неожиданного землетрясения. Кираниф говорил даже не громко, а как-то сокрушающе, после чего никаким возражениям не находилось места. В его голосе не было ни предположений, ни тем более сомнений - резко отрезанные слова осыпали пораженных слушателей, будто тяжеловесный град из камнеметательных установок. Многие хотели выбиться в его приближенные, однако большинство из них терялось при первом же разговоре, суть которого всегда была одна и та же: любое "доброе утро", вышедшее из жреческих уст, воспринималось как приказ, и неисполнение его считалось худшим из худших проступков. Человека обуревало желание беспрестанно каяться, приносить жертву за жертвой, только чтобы гнев небес в виде ломающего все на своем пути "что нового в доме твоем?" снова не обрушился на его бедную голову.
Колени Сихоровы тряслись. Он не знал, как ему лучше стать, в какую почернее тень зайти, чтобы волнение и страх прикрыли свои более других узнаваемые лица. Смотрителю за жертвенником предстояло сейчас самое тяжкое, невыносимое - что-то ответить. Пока он подбирал нужные, как ему казалось, слова, он забывал о спокойном, уравновешенном тоне, без чего вместо ответа получился бы расшатанный навесной мост. Он начинал путаться, сбивался, делал огромные паузы, беспомощно вздыхал.
- Де-вят-над-ца-ать, - наконец простонал Сихора, при этом подумав, что был бы он простым рыбаком или кожевником, никто бы над ним не стоял и ни перед кем ему не пришлось бы робеть. "Видели бы меня мои славные проказницы!.. " Ему представились их подведенные бровки с ресницами, уложенными одна к одной на манер новых модных веяний Фив. Они приветно глядели в его сторону, они звали его, манили. О, как ему не терпелось поддаться, чтобы окончить свои дни среди нежностей этих небесных жительниц! Они
59
волновали его стареющее воображение. Они пели, розовыми плодами срываясь в самые потаенные дали горячей, сжигающей его бездны.
- Девятнадцать - это ничтожно мало! - гремел с еще большей неистовостью жреческий голос. - Девятнадцать хватит только на первые часы, а потом что? Тебя прикажешь приносить в жертву? Ты этого хочешь? Пустой кувшин вместо твоей головы. Тебя не дозваться - вечно пропадаешь в комнатах этих похотливых тварей!
Кираниф гневался. Возможно, утром ему не принесли свежей росы для утоления его святой жажды, а может, кушанья оказались не слишком хороши... Сихора некстати оказался рядом: все помойные сосуды испорченных настроений жрец, не задумываясь, выливал на него. Кираниф опрокидывал висящие на стенах светильники, наступал, растаптывал.
- ООо!!! Ваал-Зевул, сам усмотри себе жертву и не прогневайся на меня из-за этого олуха, который станет кадить курильницу скорее в честь дворцовых оргий, чем перед твоим жертвенником. Накажи его одного, а верных слуг твоих научи громко произносить твое имя, наводящее безумие на нерадивых и поклоняющихся другим богам.
Сихора не знал, когда ему лучше умереть - теперь, когда гнев божества еще не обрушился и не сломил его, или немного позже, став одним из тьмы черных насекомых, раздавленным, незамеченным, попавшим в водоворот.
- Девятнадцать!!! ООоОо!!! Ищи где хочешь - еще три раза по девятнадцать, и тогда... - жрец остановился, в его взгляде было озарение, восторг, экстаз, - тогда великий Повелитель мух сжалится над нами, тогда ему достаточно будет еды и питья - он насытится и утолит жажду. Сегодня все морские притоки должны окраситься в густой мрак.
Он приблизился к Сихоре, посмотрел на него, пыхнув спертым, будто из сырого погреба, дыханием:
- Кровь! - жреческие глаза налились чем-то туманным, что в одно мгновение застлало человеческое, осязаемое. - Кровь! - снова прохрипел он невыносимым скрежетом. То был уже не его голос, да и голос ли? Тяжелое, вымученное, будто тянул кто. Душу из раковины моллюском высасывал.
60
В моменты, когда Сихора не знал, что ему предпринять, он покусывал верхнюю губу, отчего она всегда была заметно распухшей. Вот и теперь он стоял, спиной опираясь на восходящие перила длинной, взлетающей в светлую высь винтовой лестницы. Верховный давно ушел - через четыре ступеньки взбежал, ни разу не остановившись. Смотритель жертвенника печально взирал на блистающий дневным светом выход из этого колодца.
"Как он быстро взобрался! И следа не видать. Был - и нет его. Глухарем выстрелил, камнем из меткой пращи... " Сихора топтался на одном месте, глядя на лестницу, на самом верху которой только что закрылась дверь за Кира- нифом. Ступенчатая спираль, выводящая на свет из глухой заперти душного, пропитанного сыростью подземелья. Сихо- ра никак не решался сделать первый шаг: у него начинало стучать сердце, подкашивались ноги.
- Еще и еще столько же!.. - повторял он вполголоса, будто кто мог его услышать, - где я ему возьму еще и еще столько же?!
Его беспокойство могло заполнить эту высокую башню, взволновать случайных слуг, что вечно бегают то вверх, то вниз с зажженными факелами, с углями, с грязной посудой, одеждой, с пахучими и дорогими маслами для узников, - тех, кого сам верховный отобрал для праздничных жертв.
- Иноплеменники, - сказал с сожалением Сихора, - безбожники! Аммонитяне, хананеяне... Сыны Израиля поклоняются своему Яхве - этому воплощению гнева, идущего с пустыни, - а про истинных богов и не вспоминают.
Сихора с тяжестью поднялся на первую ступень.
- Ха! - усмехнулся он. - Яхве вывел их из Египта! А что, в Египте им плохо было? Зачем этот Яхве повел их в чужую землю? Если бы Он их так берег, как о том говорят, то не стал бы обрекать их на вечное странствование. Они назвали эту землю своей, но до них тут были другие. Смерчем налетели с пустыни, чертополохом, перекати-полем, муравьями, весенней саранчой. Мы тоже хороши: малыми показались нам дома наши на Кафторе! Надо было нам становиться чайками, чтобы, взмахнув крыльями, через столько штормов
61
и затиший оказаться здесь - на чужом побережье, где мы уже не свободные пеласги, а гиганты-завоеватели, где уважают не нас, а наши быстрые суда и умение ковать и обоюдоостро затачивать меч.
А нынешняя молодежь! Разве может она сравниться хотя бы с тем золотым временем, что едва-едва застали мы? Теперь все не то! - тяжело дышал Сихора. - Теперь другие нравы: родители уже не в почете, основы и устои брака осмеяны. Если раньше молодой человек, чтобы жениться на понравившейся ему девушке, шел работать к будущему тестю, то сейчас он берет у своего отца столько золотых монет, что они покрывают его лень и бесстыдство...
Сихора посмотрел вниз. Потом вверх. Потом снова вниз. Остановился, покачал головой.
- Бессты-ыдство-о!.. - прокричал он в ладони, сложенные раковиной. Эхо разнеслось, наполнило полумрак, отозвалось полузвуками, в которых он едва различал целое слово: только длинные гласные - их подхватили невидимые птицы, беспорядочно летая из стороны в сторону. "Летучие мыО ши" - вспомнилось ему.
- Нет, невидимые птицы должны быть обязательно беО лыми, хоть и летают беспорядочно. Они, может, и вовсе не птицы, а... - он не мог подобрать нужного ему сравнения, снова посмотрел вниз, потом вверх, потом - снова вниз. Вздохнул, переставил ногу на следующую ступень, судорожО но оттолкнулся, ухватившись за выступ перил.
- Вот и получается: от своих богов они не отказываются и наших принимать не хотят. А как можно приносить чистую праведную жертву, если в этой жертве нет ни капли веры в того, кому ее приносят!?. Ничего, я не стану говорить, кто они и откуда, - вырву им языки, и за верных, за добровольцев сойдут! Да, первенцы рождаются пусть и от благочестивых родителей, но их кладут в фундамент будущего дома живыми не потому, что они настолько праведные, что готовы сами пойти к Ваал-Зевулу, став е го детьми, а потому, что родители их оставляют там для собственного же блага: для соО хранения и освящения дома и всей семьи. Они думают, что могут купить божественную волю, принося Повелителю мух
62
самое чистое - начало от всех своих начал, - что у них есть...
При каждом шаге вздрагивала и начинала бренчать продетая через толстый кожаный ремень связка Сихоровых ключей. Помимо жертвенника, ему было доверено еще открывать и закрывать всевозможные храмовые двери. Многие называли его ключником, другие - хранителем очага (бывшие здесь, в подземелье, - этак, а те, кто был там, наверху, - иначе). Сихоре по душе приходились названия его двух должностей. Ему нравилось быть ключником и хранителем очага. Он чувствовал себя нужным - человеком, который занимает свое место. Служение он принимал как дело всей своей жизни, тогда как, гремя вдоль длинных коридоров связкой ключей, он отдыхал от повседневности. Его посещали тайные, запретные для чужих мысли, мечтания, и Сихора снова становился самим собой: качелями раскачивался на воображаемых морских ветрах, превращался в белые тугие паруса, вскрикивал от переживаемого им удовольствия, подражая стонам голодных чаек, взмахам тяжелых крыльев уставших и мудрых альбатросов.
У ключника все колотилось в груди. Если бы не шаги и не сбившееся дыхание, то эта колотушка способна была бы покрыть собой любую встречную тишину. "Умы-валь-щи- цы!" - вдруг нараспев как-то проурчал он: рот, набитый клейкой слюной, не выговорил, а прошамкал, прожевал. Си- хора вновь остановился. Глаза его светились внезапным: "А что если... - он боролся с одышкой, - ночных моих девиц поставить после рабов к жертвенным столбам?!".
Он ликовал: наконец он придумал, как усладить волю верховного. Он тщательно тер руку об руку. Его глаза были широко раскрыты, с его лба крупными каплями стекал пот. В нем было что-то от гения - от того, кто однажды сорвался с вершины, назвавшись Денницей. Сихора весь трясся от обуревавшей его лихорадки. Он был в этот момент богом; узкая высокая башня стала миниатюрной, долгота и тяжесть, связанные с подъемом по этому бесконечному винту, в один миг превратились в нечто легкопреодолимое, на что и внимания не стоит обращать. Сихора нагнулся, поднял камень -
63
и вдруг ощутил, что может раскрошить его в прах. Но он этого делать не стал - хранитель очага был счастлив! Таким счастливым он давно не был. Лишь как-то в детстве, когда мать сказала ему: "Или ты идешь за водой, или я тебя выпорю", - а он ответил ей, что большей глупости еще не встречал; да еще потом, когда выбрал себе невесту из египтянок и она стала первой жертвой, которую он уговорил добровольно взойти к жертвенному столбу. С тех пор Сихора оставался один, а на всякий женский отказ приводил в пример "праведность" своей возлюбленной. О-о! - этот день он надолго запомнит.
- Сихора счастлив, - повторял он, легко взбегая, как верховный, по лестнице. - Сихора снова молодой, он умеет, подобно духам, летать. Сихоре неведомо уныние: в обличье девственном явилась ему сама радость! Радуйся, старый ключник, сегодня ты заново обрел сосцы матери! Радуйся, бедняк и проходимец, сегодня тебя оденут в пурпур, сегодня ты на алтаре Повелителя мух воскуришь благодарственный ладан!
4
Ворота Экрона! Каменные, чеканные. Торсы героев, баталии, инкрустированные золотом, серебром, чугунными с медными орнаментами. Ворота, не взятые штурмом, не сломленные камнебитными орудиями. Ворота, открытые для мирных горожан и приезжих, для царей и нищих, для пророков и проходимцев.
Их венчали высокие, широкие стены, выстроенные на века. Приходилось запрокидывать голову, чтобы увидеть их бойницы, в проемах которых мелькала вооруженная стража - с земли больше похожая на кукол, что вырезают из дуба мастеровые, лавки которых встретишь на каждом углу. Краснодеревщики разговорчивы: спросят-выспросят, откуда ты, с кем и зачем приехал в столицу поклонения Ваал-Зеву- лу. Разговаривая, вырезают, трут, скрепляют, чистят, после чего вдруг - так неожиданно - подают выточенную зебру, бегемота, медведя (это для мальчиков), цветок, грациозную лань (для девочек); а если глава семейства скажет, что они
64
только с корабля - приплыли с Кафтора или что они так устали, покуда целую луну ехали из Дамаска верхом, как дикие погонщики верблюдов, тогда эти древоточцы вырезают танцующего Вакха, спящую строгую Деметру, корабль и много всякой другой всячины - искусной, дешевой, побряО кушной.
Местные горожане узнаваемы сразу: статные мужчины, одетые в пестрые халаты (цветные павлины, поле радужных хризантем). Высокие тюрбаны колышут безветрие, наполненО ное базарными завываниями, смехом, громкими разговорами, спорами. Путник, вошедший в ворота, чувствует отдохновение. Он даже не понимает - так сразу, - откуда оно исхоО дит, и только потом, когда вновь выйдет за городские стены, осознает, в чем именно заключалось его спокойствие. Там, позади, словно рассказанная, но не забытая сказка, останутся фонтаны, шумящие кроны персиков, прекрасные - бронО зовые, высокие, полноватые - женщины: их осанка говорит о родовом величии, об их неприкосновенности. Они смотрят печально и скучно. Их взгляд туманен, их речи вялы, их души скрыты. Слой косметики затмевает молодость. Дорогими благовониями надушены их тела. В их печали запечатлены бессонные ночи. Возница тащит их повозку, носильщики неО сут носилки. Их ноги покоятся на золотых подушках, руки свисают, завернутые в богатый виссон. Они полны сна. МуО мии, вызывающие у зевак зависть и пошловатые ужимки.
Паломники шли по начищенным до сияния булыжникам. Мимо проплывали пыльные, залитые дневным светом торговые лавки. Непрерывными рядами они начинали и оканчиваО ли каждую новую улицу. Улицы таковы, что двое пеших бок о бок с трудом пройдут по этим узким, прорубленным, каО жется, в монолитном камне туннелям, петляющим траншеям, лабиринтам. Шумный люд, для споров и торговли вспыхиваО ющий, как осенняя трава, заполнял все и вся нависшим над головами гудением. Закроешь ладонями уши - окажешься в ином мире, где происходящее беззвучно. Зажмуришь веки - суматоха, неразбериха, виденные только-только тюрбаО ны, халаты... Все сливается в одно целое - в то, что еще есть, но гораздо меньше, незаметнее, затаеннее. Наставления
65
отца, песчаные долины юга, собственная тень, раскачиваемая верблюдом. Ночью смотришь на огромные звезды - некоторые срывались и падали в бездну. Где она? Кто может укаО зать на ее пределы? Ведь даже в самом глубоком колодце есть свое дно. Голова идет кругом - будто с лежанки падаО ешь.
Торговали свежим горячим хлебом и тут же стригли, завивали волосы на персидский манер - со множеством завитков. Случались такие умельцы, что длинную черную разбросанную по сторонам бороду превращали в благоухающие саО ды, пирамиды, вставляли туда блестящие лазуриты, монеты, вплетали шелковые нити, красили - в синий, желтый, красный. Оттенки, полутона. Богачи могли позволить себе завивку в виде лодок, городской башни, даже профиля возлюбленО ной. Особо благочестивые в эти праздничные дни просили сделать так, чтобы их метелки были похожи на рой копошаО щихся насекомых.
- Муху, - кричал один, - муху мне сделай!
- А мне самого Повелителя! - доносился другой голос.
- Мне завей храмовую лестницу...
- И волосы ему подстриги храмовой крышей, - смеяО лись вокруг, - а пьяный нос его пусть будет самим храмом! Пусть жертву нам принесет!
- Нет, - перебивали их, - его благовония - сикера с красным вином! Ладан его - смрад.
Бедный убегал прочь в надежде отыскать лавку цирюльника в каком-нибудь захолустье, где меньше народу и вообще где гостеприимный лавочник предложит глоток освежаюО щего вина. Вслед долетали насмешки:
- Не забудь под лестницей выстричь наголо свой срамО ной алтарь!
- Беги, беги, пока будешь бегать, в зеркале не узнаешь себя - станешь ливанскими зарослями, а то и еще хуже - израильским пророком!
Тут все брались за животы, ибо каждый представлял себе этих людей пустыни с загорелыми лицами, с бельмами вместо глаз от слепящего солнца, покрытыми не кожей, а панцирем, завернутыми в шкуры. "От них вечно несет тухлым, исО
66
порченным", - говорили про них. Еще болтали, что они путаются в своих волосах, что их ногти сами ломаются, отваливаясь из-за невозможной длины. Всем своим видом они наводят страх и отвращение. Ими пугают детей: "Вот придет пророк из Израиля и унесет тебя!". От них отворачиваются, в их сторону бросают - потяжелее - камни.
Донеслись плеточные удары, свист, крики: "Разойдись!!! Все в стороны!!!". Люди, как могли, прижимались к стенам, сливаясь с ними. От уличной узости и без того нелегко было протиснуться сквозь выставленный наружу товар, сквозь идущую навстречу толпу. Когда же нарушала это пешее беспокойство повозка, то каким-то лишь чудом возница справлялся с упрямым мулом, с тюками, взгроможденными на спину животного, с переваливающейся с камня на камень тележкой. А тут - и не толстяк, и не пара волов: по улице мчалась колесница! Направо-налево взлетали взмахи бича, отчего попавшие под самый хлесткий удар падали, покалеченные, с окровавленными лицами, плечами, с перебитыми ногами. Колесница пронеслась вдоль рыбных рядов - перевернутые корзины с морскими карпами, скатами, выпотрошенными акулами, живыми крабами...
- А-а-й, - там и здесь слышны были вопли, - целая ночь в море напрасна! Пусть бы шторм поглотил меня, чем вернуться домой ни с чем. А-а-й, что скажут мне дети, когда голод запьют слезами? Ужель улыбнется жена, увидев пустой ремень? Что принесу им? Пыль или ветер промчавшейся колесницы?!
Сомхи успел отбросить вскрикнувших Елфу и Сулуфь в сторону, сам отскочил, прижав к себе Мару. Хлыст возничего задел его волосы, вырвав седой клок. Кузнец посмотрел на жену и дочь - те успели лишь испугаться. Прикрыл оголенную красную проплешину. Подумал: "Хорошо, вола оставил на постоялом дворе! Так бы ни за что не посчастливилось!".
- Целы? - спросил он перепуганным голосом.
- Слава Повелителю, защитил нас, - отряхнула запыленную одежду Елфа. - А я было подумала, что ты меня обнять хочешь.
67
Она опустила взгляд, ждала, что ответит муж. Сомхи молчал, только шептал что-то. Казалось, он и не слышал слов Елфы.
- Молчи, рабыня и дочь рабов! - язык Елфы стал ядоО вит. Она посмотрела на Мару взглядом, который говорил: "Выгнать ее взашей, хватит - прислужной подстилки ей мало, хочет на мужнее ложе возлечь".
Мара поняла, что ее любовь и благодарность Сомхи вызыО вают уже другие чувства, нежели раньше, когда он привел ее из похода. Женщины в доме с некоторых пор стали смотреть на нее косо: не разговаривают с ней, обличают, выдумывают про нее всякие небылицы. "Господин не верит слухам, он любит меня. Всегда буду служить ему!" - в сердце решила для себя Мара и вновь посмотрела на Елфу - гордо, без чувства вины.
А та всю дорогу до самого храма бранила ее: все она не так делает, раньше была служанка служанкой, а теперь воО все от рук отбилась, непонятно, что и делать с ней.
- Из дома выбросить жалко, но и не всю ведь жизнь кормить тебя! Пора и самой находить. Мужа тебе искать... А коль работать не умеешь и молодостью бедна, то и знай себе - не лезь без причины, пока не позовут. А то заимели особенности...
Мара молчала, тихо шла, снося каждое слово, будто удар колесничего. Елфа щедра была на колкости - так и сыпаО лось из нее. Между тем они все ближе подходили к храму. Дорога становилась круче, они поднимались. Позади оставалО ся тонущий в пыли и закате город.
Экрон! Город городов, царствующий над многими. Нет равных тебе, среди других не отыскать подобного. Колодцы освежат лицо твое, и утренняя влага омочит высокий лоб. В тебе нет раздора, гонений. Храмом взметаешься выше орО лов, величием - выше Ливанских гор. Вавилон с Дамаском не стали бы препятствием на пути твоем. По правую руку - море, по левую - земля Израиля, пустынная, бедная. Против тебя - ни воины, ни землепашцы. Падут от руки ПовеО лителя мух, ускорят свой шаг и побегут. Мечи их сломаются
68
о стены твои, копья их - о кованые ворота. Где враги твои? Были они, а может, и не было их?
- Вот и дошли! - лицо Сомхи светилось, охваченное вдруг нахлынувшим счастьем. Он походил на пророка, на мессию или на того, кто в одно мгновение лишился разума.
Каждый год в праздник Повелителя мух Сомхи не мог устоять, дивясь красотой и богатым убранством храма. По всей земле нигде, за исключением покинутого его предками Каф- тора, не было ничего подобного - только здесь, в Экроне, куда вместе с пеласгами переселились и их боги. Облака задевали храмовую черепицу. Во всех пределах Амалика и Ие- вусея, на снежных ливанских и скальных синайских вершинах о филистимлянах говорили: "Величием своим они поднялись до подножия богов".
Сомхи стоял, не шелохнувшись, онемев от недвижимости монолитных, как думалось издалека, стен. Мастера, посвященные для строительства, вырезали храмовые плиты из цельных мраморных пластов: в нише одной такой плиты могла поселиться семья из пяти-шести человек.
- Смотри, смотри!!! - слышалось со всех сторон многотысячной толпы, что скорым течением несла семью кузнеца к священной лестнице, по которой поднимались те, кто уже прошел очистительные обряды.
Отсюда, из разноцветия одежд, белые платья, возносившиеся над общим гудением, медленно плыли к заветной цели - невидимому жертвеннику.
- Смотри, - слышалось то там, то здесь, - храм-то еще больше, чем мы думали!
- Точно, - подхватывали рядом, - думали - до небес, а облака - вон, и до кровли не достают!
Паломники хоть и отличались, но все же походили один на другого: крашеные - в синий, красный, желтый - волосы, пестрые балахоны, что и одеждой трудно было назвать. Многие стояли с корзинами, доверху наполненными разноцветным песком: при каждом восшествии нового, переодетого в белое, из корзин на головы впереди и сзади стоящих летели щедрые жмени, окрашивая все и вся вокруг. Новые и новые оттенки, невиданные, невозможные цвета. Сочетания,
69
всплески, павлиньи хвосты. Знакомые не узнавали друг друО га, отплясывая ритмы беспрерывных танцев, смешиваясь в сплошное густое, нашпигованное диковинными специями блюдо. Вздохи, аханья, рычание, плач, дикий неудержимый смех. Гу-уОу-уОул!!!! - внезапно его становилось меньше - и тогда весь мир затихал, вся вселенная... И было слышно, как стонет, как в венах стучит наковальнями вспененная, загнанная жизнь, как жужжит... А лишь только общий слух улавливал ослабевшее кисельное жужжание, толпа, будто тяжелая бешеная волна, вновь набирала уже созревшую мощь. Где-то там, в самом конце, катилось, нарастало... От тех передавалось этим - от тела к телу, от тихого горения лучины до сокрушающего все выдоха, ошеломляющего экстаза - туда, к стоящим, к беснующимся впереди. Ах, горячо! В одном ритме сольются. Кроны и корни - кто сверху, а кто внизу? Звезды - изранят ноги, земля - коснется выО крашенной головы! Вверх дном - муха ходит по потолку. День - ночь. Смешение и стыд под заклятием! Девы с юноО шами роятся, жужжа и целуя рожденных тут же детей - личинки. О, Повелитель, приди, прильни, прими...
По лестнице поднимались один за другим вычищенные до равнодушного лоска в белых длинных накидках на голое тело. Медленно восходя, отсчитывая ступеньки, он или она слышали позади раскаты дикого рева: там, наверху, появился кумир - почти не видная маленькая, игрушечная фигурка, облаченная в золотые ритуальные одежды. Шумело море - филистимляне и здесь походили на чаек, на быстроходные суда, на поднятые паруса. Рев разливался, расслаиО вался на отдельные голоса, то вновь сливался в один, мало похожий на человеческий... Рев. Белые балахоны скрывались в поглощавшем их золотом свете.
А оттуда по прошествии времени спускались уже красные, вымазанные жертвенной кровью жрецы, готовые в порыве религиозного счастья растерзать любого, кто попался бы под руку: зрачки бегали, закатывались, руки тряслись. Они плевались, отхаркивались, блевали, выкрикивали, призывали, бредили. Каждый знал: к пришедшему "оттуда" лучше близко не подходить. Бывало, когда и семилетний ре
70
бенок - из послушников-учеников - рвал на куски здорового мужчину-воина. Идущие от жертвенника несли в себе ту силу, которой сторонились, боялись. В наполненных кровью глазах, в перекошенных от хрипа губах не узнавался брат, муж или сын. К такому дня три старались не подходить - он жил в пустыне вместе с другими, в которых узнавал нечто схожее: они так же хватались за волосы, кричали, царапались, катались, бились оземь, блеяли...
Многие заковывали своих родственников в цепи, но те скоро вырывались, калеча себя или просто как детскую игрушку разрывая цепные кольца размером в кактусовый инжир.
Ни по прошествии положенных трех дней, ни после, когда человек возвращался назад в семью или в храм, он не был уже такой, как когда-то прежде. Все чаще проявлялись - резкие, туманные и быстрые во взгляде, в движениях, в разговоре - видимые отклонения. Зачастую человек сам не выдерживал, не понимая, что с ним происходит, и вовсе уходил - селился далеко в пустыне, питался диким медом и сушеной саранчой, ходил голым и до конца дней своих кричал, хрипел, валялся в ломавших его припадках. О нем говорили, что Повелитель мух взял его душу. Его родственники старались замечать вокруг себя всех жужжащих насекомых - считалось большим грехом убить муху.
На соседа могли донести: мол, тот прихлопнул божество - нечаянно или нарочно. Этого было достаточно, чтобы на следующий день прийти и спокойно поселиться в его хижине.
О странном исчезновении старых хозяев вспоминали недолго...
Говорили: "Жизнь филистимлянина дорога, но если рядом с ней поставить жизнь мухи, то первая окажется выше второй... на весах". Много говорили, оплакивая безумных родственников, которые там, на вершине храма, увидели нечто такое, что уже никому не расскажут.
* * *
- Кто благочестив остался в народе сем? - на лестнице показалась красная фигура Сихоры. (На самом деле то были белые одежды, под чашами приношений принявшие цвет ис
71
купления, царский и в то же время позорный цвет.) - Кто пойдет сам к жертвенному столбу и навсегда очистится от своих заблуждений? Кому не жаль отдать свою дочь, жену или служанку? Кто подарит великому Повелителю мух своего первенца? Если есть такие, значит, жива еще вера филистимлян! Жив Ваал-Зевул! Живы пеласги!
- Жив Ваал-Зевул, - подхватили тысячи голосов, - живы пеласги!
Золотые, лазурные лиры. Тимпаны. Руки, запястья, кожаные с золотыми браслеты. Кольца, мелькающие пальцы. ДвиО женья змеи - петли, хлесткие удары, на каждый вдох ритм, ритм на выдох, ритм, ритм. Бедра - выпад. Резко. Вправо, влево. Не оглянуться - в едином марше, в одном биении - в трещотке бедер, запястий, колец, браслетов. Красные, голубые, желтые - бороды, брови, волосы. Крашеные щеки, носы. Губы - с пеной у рта (как в детстве - когда с капелькой молока засыпал...). Белые взгляды - зрачки месяцем закатились. Шаг! - бейте руки в тимпаны; шаг! - тело трещит погремушкой; шаг! - в стороны, в стороны! Голос - хрипи, надрывайся: не повседневный - иной. Недра, затерянные болота, с другой стороны - полуночной, лунной; исО точники, рвитесь наружу, червями, жителями подземелий выходите из заточений, схороненными духами воскресайте из недр! Ноги, стоптанные до самых подошв, ноги, стоптанО ные до кости. Боли нет, боль - радость, падающие светила. Тела в едином горении; черной коркой роговой венчающий дым, огонь. Шаг! - останься, стань одним из нас. Шаг! - развратный жар, священный пляс. Остановись, отдай себя, бесовской пляскою звеня. По лестнице - к Ваалу жертвой устремись, отдай, скорми, оставь себя.
- Кто праведен еще? Для бога Зевула кто честен? Кто прячет за спиной первенца, говоря: "Может, боги нам дали единственного сына, и если мы отдадим его, то придется влачить нам старость в одиночестве?". Кто мужа своего выдает за брата, боясь увидеть назавтра супружеское ложе опечаленным? Говорю вам, боги лучше знают, в чем вы нуждаетесь и от чего нужно отказаться. Сегодня богам нужна жертО ва!
72
Сихора прорычал: "Нужна жертва!" - а дальше согласные с гласными, слоги, отдельные фразы вырывались из его гортани на срыве, в засасывающей одержимости: "Ваа-а-ал- Зе-е-еву-ул на ва-а-ас зе-емле-ей кри-и-ва горба-ата его-о спи-ина-а затме-е-енье-е при-идет и я-я-я обра-ащу ва-а-с в киша-ащую ста-а-юю...".
Тело Сихоры выгибалось, ломалось. Он то выбрасывал в стороны руки, то запрокидывал голову, скалился, обнажая белые зубы, рот, мочился вокруг себя, царапал свое лицо, выл, бранно ругался, тонул сначала в осознанном, а потом в поглотившем его забытьи.
А тем временем, проходя мимо него, поднимались десятки и десятки крашенных с ног до головы человеческих фигур. Никто из них не оглядывался, шаг за шагом уходя все дальше, скрываясь в клубах дыма, в осадках черного пепла. Ступив на лестницу, они превращались в одно - в жидкое, против всяких законов течения текущее вверх. В дребезги, в битые глиняные осколки, в крошки, в ранящие черепки.
Рвется наружу роем, густым маревом. Из собственных губ - оттуда, из самого нутра, где так долго - целыми поколениями - накапливалась, дождевой водой гулкие заполняя колодцы, безбрежная, с ума сводящая пустота.
- Душно, невыносимо душно, - взмолилась Елфа, - у нас был кувшин молока, где он?
- Его разбила треклятая колесница! - выбившись из сил, ответил Сомхи.
- Перестань трястись, - Елфа заплакала, не обращая внимания на ритмично танцующих.
- Шаг! - Сомхи грузно притопнул, пытаясь развеселить жену. - Мы найдем воду, не волнуйся. Скоро должны окончиться жертвы. А вечером мы поедем домой.
Елфа оглянулась:
- Где наша дочь, Сулуфь? - Неподалеку в большом смешанном хороводе стояла Мара, однако Сулуфи не было видно.
- Жена моя, - заговорил Сомхи, - наша семья отныне станет благословенной. Дочь нашу я отдал Ваалу. - Сомхи закружился в порыве какого-то необъяснимого восторга:
73
- Зевул! - прокричал он, - приими нашего первенца! БлаО гослови дом Сомхи, черными тучами насекомых защити его от ненастий, других детей подари нам. От всякого начала - тебе. Приими дочь нашу - начальник всяких начал. Прислужницей своей пусти ее в дом свой. И нас не забудь, отдавО ших тебе в жены самое дорогое, что было у нас...
Елфа локтями расталкивала людей, пробираясь к лестниО це. Ее останавливали, сыпали на голову краски, вовлекали в хороводы, обнимали, валили на землю. Елфа - в оцепенении, в охватившем ее порыве отчаяния - вырывалась, отО страняя от себя таких гигантов, перед которыми в любое другое время она бы склонила голову или сама сняла с себя брачные пояса. Стоны вырывались из ее груди. Не видя лиц, она дико, по-зверски пробивалась вперед. Оставались последние ряды. Она перешагивала лежащих, наступала на них, вовсе не отличая горы сваленных одежд от живых или полуживых тел. Она видела лишь лестницу, устремляясь к ней. Рыдала, тяжело дыша. Натянутым нервом, зудом, раненной птицей спеша, ломая, круша и плача. "Сулу-уфь! СуО луОуфь!!!" - кусками отрывала от себя Елфа.
Чудовищными усилиями она наконец добралась до лестО ницы, ступив на один путь с теми, кто - добровольно или нет - поднимался к жертвенному столбу. Однако не так, как прочие, которые медленно шли, неспешно перенося ногу с одной ступеньки на другую. Со стороны могло показаться, что нехотя отделялись они от общей массы, от близких, от земли - к небу. На самом же деле большинство из них готовилось к этому решающему восхождению чуть ли не всю жизнь: кто от собственного благочестия, кто исполняя обет, данный Зевулу за то, что тот исцелил, помог, сжалился, проО стил, привел путешествующего, защитил сражающегося, уберег, сохранил... Сколько просьб!
Через ступеньку, через две быстрыми, энергичными двиО жениями... Скоро Елфа стояла уже у самого верха. Все плыло перед глазами - одышка, жара и черный дым застилали сознание, не позволяя сразу прийти в себя. Постепенно сердцеО биение успокоилось, намокшая от пота одежда прилипла
74
к телу и здесь, наверху, даже освежала, обдуваемая морским бризом. Взору Елфы предстал - жертвенник!
- Так вот он какой... - подумала она. - Мало кто может сказать, что видел его вот так, на расстоянии в несколько шагов.
И действительно, только избранные могли подойти так близко - верховный жрец, смотритель жертвенника и еще прислужники. Конечно, были и простые смертные, которые сподобились увидеть этот каменный в половину человеческого роста столб, но еще никто из них не возвращался.
Алтарь так прочно стоял на мраморном полу, будто имел продолжение, корнями, основанием уходя глубоко - к самому храмовому фундаменту, к земле, к ее центру, где души бесчисленных жертв никак не могли отойти от места своего... обмана. Над всеми ними возвышался великий и ужасный Ва- ал-Зевул. Зловонная слизь огромными каплями падала на их головы, при этом стаи черных жирных точек садились, пожирая любимое свое лакомство. Повелитель мух исторгал из себя злость, говорил и дышал ненавистью. Его раздвоенная звериная морда скрывалась под слоем могильного грунта, его лапы упирались в дремучую холодную бездну. Вдоль его чешуйчатого тела проходила дрожь.
Души кровью стекали до основания жертвенника, держались за него, пропитанные страхом: не отпустить последнюю надежду, ускользающую нить. Они вспоминали свое недавнее земное детство и ту пуповину, что привела их из утробы в жизнь. Теперь все было похоже, но только иначе - навыворот. Они еще чувствовали себя живыми, слышали звуки... Держались за корень, не отпуская, моля, впиваясь уже не существующими ногтями в сказанное минуту назад слово, в побагровевшее только что закатом небо. В корень, в самое жало. Их прикосновения возбуждали, заставляли божество извергать палящую все на своем пути лаву. Там, наверху, жертвоприношения доводили Зевула до эпилепсии - он дрожал, извивался, жалил, брызгал во все стороны гнойной слюной, слизью, сотрясал недра земли. Жертвенник же - от самого его основания до видимого столба - был не чем иным, как Вааловым детородным членом! От самых кор
75
ней - вверх по всей толщине твердого каменного ствола до завершения, до неистовства, до безумства - игрища, вакхаО налии, шабаши... - тысячелетняя, неутолимая похоть.
Только здесь Елфа поняла, что всю жизнь они поклонялись бесам! Кираниф уже заносил длинный тупой нож над Сулуфью. Сихора стоял рядом, сотрясая воздух руками, выкрикивая, выхрипывая непонятные слова. Прислужники кругом обступили жертвенник, заклинаниями все громче и громче повторяя: "Ваал-Зевул, теОбе жеОна, во-зьми и пей, и стань одОним, всели-ся в плоть, зачОни, зачОни, жеОну сожО ри".
Нож опустился и вновь поднялся. Еще живое, но смерО тельно раненное тело Сулуфи быстро сняли с жертвенника и унесли. Тут же положили и привязали другого. Те же бормотания, хрипы, заклинания... Нож опустился и вновь подО нялся. Сняли и унесли...
Елфа не могла прийти в себя - она стояла, будто оглушенная чем-то внезапным, большим и очень тяжелым. На минуту она закрыла глаза, почувствовала щемящую боль, рвоту. Твердая поверхность исчезла из-под ее ног. Она внезапно провалилась - туда, где реальность кажется более ощутимой. До нее можно было дотронуться - еще немного и... Ах, так и не дотянувшись, упала, сорвалась вниз. МгновеО ние, долгое и неприятное. Спиной - погружение. Если бы она видела, что там. Перевернуться! Так голова кружится! Не могу - ведет по кругу, по длинной спирали. Водоворот, воронка. Первое проникновение. Ушная раковина - слышу.
Елфа очнулась. Под собой она почувствовала что-то тепО лое, мягкое, но в то же время плотное. Все еще кружилась голова, слабость и озноб не давали опомниться. Она не понимала, где она и кто оставил ее одну. Одновременно она испытывала и неудобство, и жажду, и чувство затаившегося страО ха. Елфа попыталась привстать, опершись на руку... которую тут же - с брезгливостью - отдернула, будто ошпаренная: ей показалось, что она оперлась на человеческое лицо, на горбинку носа, по щеке соскользнув до волос, до воскового плеча.
76
Сознание в ту же минуту вернулось: Елфа лежала среди - сколько их тут! - других, брошенных, как и она. Кто-то из них стонал, но большинство не подавало никаких признаков жизни. Сюда сбрасывали тех, кто, не дождавшись своей участи, падал в обморок или умирал от разрыва сердца.
Дрожащими руками Елфа снова попыталась опереться, чтобы привстать. Сердце бешено колотилось, она не могла вдохнуть. Она подняла голову, огляделась. Слева, за невысокой перегородкой, был жертвенник. Жрец поднимал и опускал широкие рукава; круг прислужников, лестница, все новые и новые... все новые и новые...
Справа - десятки столбов-колов, на пики которых вздеты черные шубы. Шубы вздрагивали, заметно копошились. Ел- фа не понимала, что происходит. Что угодно, только не эти чудовищные догадки... "Это не шубы..." - проговорила она холодными белыми губами.
Прислужники установили еще один столб. Вынесли и положили рядом новую, раненную в грудь жертву. Ловким отработанным движением от плеча до плеча. На солнце мелькнувшим лезвием. В два счета - опомниться не успел - ги- матием, шелковым скользящим халатом стянули. Изнанкой вывернув. Кожу. Оставив красным зияющее пятно - вытаращенные глаза, вмиг поседевшие волосы.
Такого крика Елфа еще никогда не слышала: пронзительный, безысходный.
Прислужники подняли, руками за спину привязали к столбу. Отошли. С нетерпением ждут - примет ли жертву пьяное тучное божество.
Постепенно, одна за одной, волнами, стаями, роями. Садятся, прилипая. Тысячи - тьма! Прислужники галдят от радостного восторга - именно так Зевул пожирает предложенный ему дар. Кровью они помазывают свои лица, грудь, задние проходы, члены. Обнимаются, валятся на землю. Облизывают друг друга, становятся на четвереньки, входят, входят, входят друг в друга. Крики смешиваются со стонами, боль - с наслаждением. Человек - источник собственной боли, которая есть самое высшее Ваалово наслаждение!
77
От смердной вони у Елфы закатывались глаза - вот-вот сорвется она туда, назад, откуда только недавно... Цепляясь за сваленные в кучу тела, Елфа двигалась будто подстреленная цапля, что, перебирая крыльями - культями, костылями, уходит от преследователя в чащу, от его чуткой собаО ки - в густые заросли.
Выносят другие столбы, вбивают, от плеча до плеча надО резают, снимают, ставят, руками за спину связывают. И вновь облако черной мерзости: совсем скоро они покроютО ся плотной коркой, толщиной в локоть - вся эта масса будет подвижной, словно болотная топь, гать или кисельное варево. Рои мух перелетают от одного столба к другому, позади оставляя лишь обглоданные пустые глазницы, в которых так скоро сменились любовь, недоумение, ужас.
Елфа не оглядывалась - по отлогому склону спустилась вниз, легла на прохладный вечерний песок. Долго молчала, созерцая первые звезды. Ей казалось, будто Сулуфь из обО лачной пелены смотрит на нее. "Завтра пойдет дождь. Осень - ливневая пора!" - только и прошептала она, стараясь не помнить, думать о другом, ни о чем под мерное поО стукиванье завтрашнего дождя, теряясь из виду.
После Зевуловых празднеств еще с полгода по городу ползали жирные мухи, удостаивавшиеся особого почитания среди религиозного люда: некоторые прикладывали их
к больным, порезанным или зараженным местам. После веО ликого приношения в храме можно было купить таких мух за очень большие деньги. Всякий, кто их приобретал, обязыО вался беречь свое сокровище, а сам пользовался почетной славой побывавшего в священном паломничестве. Богачи соО держали собственные рои. В огромных закрытых клетках - молитвенных домашних комнатах - они приносили им куО риц, кроликов, фазанов, а если строился новый дом и в семье рождался первенец, то считалось особым благословением оставить в фундаменте детские кости. Сколько поколений жиО ло потом в этом доме, в памяти храня имя того, чья жизнь стала залогом жизни целого рода!
78
5
Кираниф не спал - дремля, поминутно проваливаясь, вздрагивая от малейшего шороха. За последние несколько лун ему редко удавалось уснуть - всю ночь ворочался, думал, однако мысли его больше походили на бред: он бормотал бессвязное - заклинания, имена, кого-то просил остаться... Садился на постель, звал наложниц. Те приходили - умащенные благовониями, танцевали для него, сбрасывая с себя немногие ленты, что скользящими росчерками, срывающимися слизнями, заигрывая, похотливо падали к его ногам. Однако верховный жрец, не обращая на них никакого внимания, забывался, холодно, неподвижно уставившись на дымящую в углу кадильницу. Будто бы перед ним раскидывалась неохватная бездонная пропасть, в которой он старался различить хоть что-нибудь, но - так ничего и не узнав - видел свое лишь собственное отражение, обрюзгшее и надменное, старое и злое.
- Горе мне, - тихо произнес Кираниф, - я подхожу к черте моих дней.
Жестом он приказал танцовщицам выйти. Музыка, бубенчики с монетами, крепленные за пояса на тонких талиях, за блестящие браслеты на запястьях и на ногах, за ленты, вдетые в волоса... - в один миг все стихло. Девушки и псалтир- щики с гуслярами вышли. Жрец остался один. Он долго еще не приходил в себя, взором оставаясь там, где совсем недавно кружила, извиваясь, молодая наложница.
- У самого края, - ему будто являлся каждый произносимый им слог, - у са-мо-го...
Вдруг он резко повернулся:
- Кто здесь? Я же приказал всем удалиться! - в его голосе угадывалась брезгливость: нужно дважды повторять тем, кого он вовсе и за людей не считал.
- Это твой покорный слуга, - подле завесы, что отделяла опочивальню от остальных жреческих покоев, стоял на коленях, припав головой к земле, Сихора.
- Что тебе нужно? - с не меньшей брезгливостью спросил верховный.
79
- Не гневайся святым гневом твоим - пришел я не наО прасно тревожить твое уединение.
- Говори, червь!
Сихора еще больше приник к земле, готовый слиться с ровной поверхностью мягкого, стеленного поверх ковра.
- Прибыл гонец от властителей великого нашего ПятиО градия.
- Суть дела толкуй, змея изворотливая!
- Ханун из Газы, Митинти из Аскалона, Азури из Азота, Ахимити из Гефа и правитель Экрона Акиш передают тебе привет и пожелания долгих лет твоей благословенной жизни.
- Сихора, если ты и сейчас не скажешь, зачем пришел, то завтра же увидишь нового смотрителя жертвенника... - Кираниф немного помолчал, - с жертвенного столба.
"Сехмет, Чемош, Кимерис... - Сихора перебирал имена всех прислужников, кто бы однажды мог стать на его место. - Кто еще? Адрамелех? Эту обезьяну, с утробы матери метившую себя в блюстители жертвенника? Как может верховный сравнивать меня с этим отродьем! А Чемош, а карлик Кимерис? Они же посмешище, а не прислужники. Слепо исполняют все, что прикажет им Кираниф, но не потому, что благочестивы, а потому, что хотят выслужиться. Я же их как прозрачных вижу! Если владыка - просто оттого, что он слишком занят, - не замечает их алчности и готовности сожрать друг друга из-за малейшего знака внимания к их гнусным личностям, то я не собираюсь отводить глаза в стороО ну - всех выведу на чистую воду! Давно пора разоблачить их мелкие заговоры. Метят, значит, в блюстители жертвенника! Все четверо! Из-за доброты своей владыка их все еще кормит. Ничего, падет и на их головы справедливость! ПотоО му и не любят правду, что она обнажает: весь ты на виду, все на тебе изъяны открываются, все прыщи гнойные, мысли худые, дела неправые... "
- Властители Пятиградия передают тебе, великий Кираниф, весть о том, - голос его дрожал, - что Израиль снова восстает против нашего мира. Не желает делить с нами земли Ханаанские. Войной идет на нас, бронзовыми пиками вооружив свою мощь, именем Яхве умножив силу свою...
80
Сихора не успел договорить, запнулся, ибо навстречу - он видел идущие на него огромные, что бегемотовы лапы, жреческие ступни - широким шагом, преодолевая пространство от ложа до завесы, надвигался развевающийся халат и у самой склоненной Сихоровой головы вдруг остановился, иначе смел бы в прах и в пыль Сихору и все, что бы ни встретилось на пути. Халат тяжело дышал. Блюститель жертвенника ждал грома, который сейчас, вот сию минуту, ударит, раздавив его, как лежащую на дороге лозу дикого винограда. Пот градом скатывался, соединясь в быстрые ручейки, пропитываясь сквозь одежду, капая на пол. Что-то животное было в Сихоровом страхе, что-то необъяснимое, до конца не осознанное. Он весь превратился в куколку, изнутри пожирающую свое зимовье затем, чтобы, освободившись, стать добычей игривой кошки, подслеповатого мухолова.
- Созывай людей! - донесся неожиданный, спокойный и уравновешенный голос Киранифа. - Все мужчины Экро- на, способные держать копье, пусть будут готовы. Собери их на храмовой площади. Даю тебе одну ночь.
Сихора поднял голову вслед удаляющимся шагам. Попятился, плотно закрыв за собой завесу. Верховный жрец лег на постель и тут же - впервые за такое долгое время - уснул.
81
Призвание
Глава третья
В скинии проходили обычные будни, для одних - томительным испытанием, для других - ежедневной работой, а для иных - праздником. Длительные (за тяжкие грехи) всесожжения молодых телят или обычные, "нищенские", как их тогда называли, - горлиц с голубями.
Илий держал перед собой три меры пшеничной муки22: белый цвет символизировал чистоту сердца и помышлений. В муку еще накануне добавили ладан, чтобы, сгорая, она воО площала благоуханность возносимых молитв и выражаемой благодарности. Перед тем как попасть в руки первосвященО ника, мука тщательно проверялась, чтобы там случайно не оказалось ни крошки квасного теста. Оно считалось олицеО творением нечистых помыслов и всякой греховности. Мука солилась для дольшей ее сохранности. Для самого же дарителя соль была символом предохранения его от какой-либо порочности. Вливалось некоторое количество оливкового масла. После сжигания священники брали остатки жертвы себе в пищу.
Слезы покаяния высохли, тук животных с костями и кожей сгорел. Дарители с миром ушли по домам своим. Левиты отдыхали у бассейна омовений. Полуденный жар одолевал настолько невыносимо, что описания погоды - как, например, "жарко", "душно" и прочие - были бы ничтожны по сравнению с действительностью, когда время плавится и растягивается, а любая твердая под ногами земля мягчает, стаО новится трясиной.
Жара в холмистых степях Ханаана совсем не такова, как на севере, у Ливана. Здесь - в пределах Иудиных - она неО подвижна. Масло!
На земле существует такая тишина, которая поглощает любой звук, внешнее проявление. Объятый ею, чувствуешь себя оглушенным. А когда пообвыкся - познал, насколько
22 Хлебное или мирное приношение-жертва.
82
проще перешагивать дни и недели за стаканом мятного чая, всматриваясь, вслушиваясь, внимая... нежели проживать их. Особенно же несчастны те, кто отдается на волю мучительного поиска занятий или развлечений. С натянутыми на глаза бельмами, они идут наощупь, терзаются назойливой идеей утолять без конца - про запас - свою жажду.
1
Во дворе скинии Самуил спрашивал первосвященника:
- Илий, ты служишь Богу... Скажи, какой Он?
Священник размеренно отвечал:
- Среди живущих Ему нет равных. Он бессмертный, но Его бессмертие не исходит из магических заклинаний, которые предлагаются на всяком базарном углу. Его бессмертие - это Его сущность. Те, кто идет путем Божьим, не вкусят забвения.
- А что такое забвение?
- Это медленное, напрасное существование, похожее на умирание.
- Скажи, есть ли у Бога имена? - Самуил во все глаза смотрел на священника, впитывал каждое его слово. - Или сказать, что Он бессмертный, - уже значит назвать Его имя?
- Нет, это одно из наших представлений о Нем. Просто сказать, что Он бессмертный, - не сказать ничего, так как Его имя всегда превосходит наши о Нем представления.
- Зачем представлять?
- Иначе, увы, человек не может.
- А что представляешь ты?..
В таких разговорах проходило учение Самуила: каждый день после утренних жертв Илий беседовал с милым его сердцу отроком. "Мой мальчик" - называл его Илий. Самуил возрастал в годах и в премудрости. Вместо игр со сверстниками ему ближе были белый эфод, священные песнопения, запах ладана и вот такие беседы с его другом и наставником.
Илий так и не успел ответить. Он оглянулся: Офни и Фи- неес вышли прочесть начальные молитвы для будничного хлебоприношения. Во дворе скинии стояли женщины. Скло
83
нив покрытые головы, они просили или молчали. Старались подражать размеренному раскачиванию верблюжьих погонО щиков - сквозь непроходимую бездну пустыни вдевают они себя вместе с уставшими животными в огромное - не обхватить - игольное ушко. Ах, наряд получится на славу - жених придет, с собой заберет! Прощай, ожидание, девичьи безделушки-забавы. Соткана скатерть - в приданое суженому еще вот поле и там - до самых холмов. Богатое приноО шение, рад будет милый.
- Слушай, Израиль! Господь един... Господь, сильной руО кой выведший тебя из Египта... - раскачиваясь, наскоро проговаривал Офни. Ему не терпелось поскорей окончить обряд и возлечь в тенистой прохладе... Ему мерещились холодО ные напитки, замороженные кусочки дыни, сочных манго. Полные чаши дамасских вин, лень, успокоительный сон до самого вечера.
"А там снова, - думал он, бормоча слова молитвы, - вечерняя жертва... Только бы всесожжений не было, а то опять до ночи... Не выспишься... А завтра..." - ему представлялись уже не прохладные вина, не спелые фрукты, а его ежедневный непосильный труд священника - овны, горлицы, козлята молочные... Пшеничные ефы, пригоршни... Ведра выливаемой на землю крови... Сжигаемые жир, кости... "Когда же всему этому наступит конец?! Неужели Богу это нужно, неужто Ему на самом деле приятно вдыхать весь этот смрад, всю эту копоть? Верить, конечно, нужно, и без веры во что-то высшее нельзя управлять народом, да и самим людям необходиО мо чувство собственной никчемности, преклонения, позорного рабства. Но зачем же вот так, когда вера... не общение с божеством, а перечень каких-то непонятных и никому не нужных обрядов. Есть, говорят, земли, где не так жарко! Не понимаю, как можно обманывать свой народ, говоря, что на этих раскаленных пустошах текут молоко и мед? Просто Богу, наверное, нужно было завоевать земли Ханаана, вот и наО шел простачков, которые поверили и как проклятые сорок лет таскались по пустыне, направляясь не в райские, как оказалось, кущи, а в душное, потное, с египетским схожее батрачество".
84
- Что же это такое?! - Финеес в отчаянии бросил на ситтимовую подставку свиток закона, потряс руками, будто смахивая прилипших слизких червей. На его лице одновременно отразились разочарование, испуг, отвращение. - Куда скрыться от этого зноя? - Он быстро взглянул на брата. - Офни, бросим эти глупые всесожжения. В таком мареве лучше сладкое вино сном разбавлять, чем сжигать падаль. Кому нужны эти угли, пепел, завывания? Право, наши похабные песенки я бы сейчас куда лучше погорланил! - Он улыбнулся какой-то странной, заговорщицкой ухмылкой. - А хорошо бы еще эту богомолочку взять с собой!!! - Понизив голос, Финеес кивком указал в сторону, где, не глядя на остальных, самозабвенно, руками прикрыв лицо, плача, молилась маленькая девочка.
Финеес смотрел на своего брата, в мыслях уже прокручивая спектакль, который он устроит сразу после жертвоприношения, чтобы поскорее уединиться с ней и до самого вечера не слышать ни шофара23, ни старой псалтири.
- Эх, - сгорал он от нетерпения, - я бы с этой молоденькой... Глупышки считают за честь отдаться священнику. Смотри, Офни, она уже вся изнемогает! Давай я подойду к ней прямо сейчас, быстро ее охмурю, а ты пока позови служку, чтобы он приготовил ложе, да пусть не задерживается, не то, как в прошлый раз, обмажем его золой, в сандалии насыплем битого стекла и пустим по двору. Будет бегать, крича: "Илий, праведный Илий, я - демон высохшего Аза- зела! Я пришел потрясти тебя за бороду и сказать, что именно так великий дух пустыни поступает с козлами, которых ты к нему отпускаешь...".
Оба захихикали.
- Ты только взгляни, брат мой Офни, на эту дурнушку! - сказал вполголоса Финеес, продолжая наизусть бубнить свою часть утренних молитв.
23 Музыкальный инструмент (бараний рог), в который и по сей день трубят при встрече еврейского Нового года (Судного дня), во время важных и знаменательных событий.
85
- Дурнушки только на расстоянии манят к себе. Вблизи же они вполне заслуживают своего прозвища.
Офни развернул следующий по уставу свиток.
- Что ты такое говоришь? Не строгое ли благочестие сделало из их миловидных личиков бездушные маски? А если верить поговорке, то дурнушка вспыльчивей любой краО савицы.
- Ты, брат мой, хочешь поживиться легкой добычей, - не отрываясь от скорого проговаривания, ответил Офни.
- Зови как угодно, я только хотел сказать, что красоту найдешь скорее в откровенной уродливости, чем в ней самой.
- Ты становишься похожим на странствующего пророка.
- Надеюсь, - широкая улыбка Финееса открыла его белые зубы, - не на Божьего, иначе мне бы пришлось поконО чить со всем интересным, что только можно найти в этой жизни.
- Нет, нет, ты похож на гадалку, которая даже за час до твоей смерти будет говорить, что "звезды настроены к тебе благодатно...".
- Замолчи, смотри, она идет прямо к нам. Ты продолжай читать, а я расспрошу ее, что бы ей хотелось получить от молодых священнослужителей...
От приносивших "нищенскую" жертву отделилась девочО ка, совсем еще дитя. С головы до пят она завернута была в грубый холст, что указывало на обездоленность ее родителей. Ребенок подошел к священникам. Офни и Финеес отверО нулись, полагая, что она - как это делали многие другие бедняки - станет просить даром принести козленка или овО на. Братья не переставали смеяться, однако предметом их насмешек стала уже ее простая одежда.
Девочка подошла и, глядя прямо на Финееса, сказала:
- Своими громкими голосами вы мешаете: молитесь тихо и непонятно, а гогочете один другого слышней!
И вернулась на свое прежнее место.
Братьев охватило оцепенение. Такая дерзость со стороны бедняков, да к тому же высказанная ребенком, и ко всему прочему девочкой, была неслыханной. Их лица налились кровью, они бросили жертвенник и, не договорив положенО
86
ных молитв, обрушились на нее со жгучей, ядовитой, тонкой, искусной и колкой бранью.
- Кто ты такая и кто родители твои, чтобы делать замечания ставленникам Божьим? Не была ли душа твоя еще мертва, когда нашими устами уже приносились Богу молитвы и славословия? Не вправе ли мы позвать стражу, чтобы выставить вас за пределы святого сего места? Такое ли тебе дурное воспитание смогли дать твои грешные родители? Такое ли имеешь ты уважение и благоговение к тем, кто молится, чтобы сей нечестивый род оставил пути неправедные и ходил перед Богом путями заповедей, данных вам через Моисея?
Офни обращался ко всем, ибо другие тоже оставили свои приношения и наблюдали, чем обернется выходка дочки какого-то нищего.
- Как же нужно не чтить заповедей, чтобы попирать их! Попирая заповеди, вы отворачиваетесь и от Самого Бога. Кто позволил тебе и всей твоей неблагочестивой семье войти во святилище? Неужели наступают последние времена, когда каждый, кому вздумается, станет поучать тех, кто призван быть мерилом Божьего законодательства?..
Офни мало понимал, о чем говорили его уста. "Главное, - думал он, - сказать погромогласнее, пострашнее, чтобы сразу поняли, кто здесь достоин иметь свое мнение, а кто нет".
- Если вы, - сокрушительно продолжал он, - уже не боитесь заговорить со священником - слышащим и вершащим волю Господа, то скоро вы перестанете преклоняться и перед волей самого Всевышнего. Да истребится душа ваша из народа, ибо лучше одному отпасть и погибнуть, чем заразить всех своей нечистотой.
- Отныне, - вмешался Финеес, - подобные выходки будут пресекаться следующим образом... - он хитро подмигнул Офни. - Будь то женщина или мужчина, или старец, или юноша, или девушка, или младенец, - он показал на девочку (она, казалось, вовсе не обращала на них внимания и, преклонив колени, что-то неслышно произносила, положив руки на голову матери, лежащей на носилках и не имеющей сил подняться), - ...да, или даже младенец, - повторил
87
он, - каждый такой нечестивец будет очищаться самим свяО щенником в его покоях.
Офни даже вскрикнул от удовольствия после такой неО ожиданной мысли брата.
- Мы, священники, - продолжал Финеес, - идем на таО кое с нашей стороны послабление, дабы устранить нечестие из среды народа, с которым сам Вседержитель и СотвориО тель мира вступил в завет Свой. Ни с кем из других знакомых нам племен: ни с Амаликом, ни с Ханааном, ни с филистимлянами - ни с кем!!! Только с нами - народом святым, из которого Он нашел Себе одно колено, достойное предстоО ять Ему перед престолом Его!
Финеес так увлекся своей речью, перейдя на крик - на срыве, на тех нотах, когда голос перестает быть естественО ным, но превращается в нечто сорванное, со множеством трещин и ссадин, с кривым разломом, с зазубринами, - что не заметил, как Офни подошел к стоящему на коленях реО бенку.
- Ты хорошо говоришь, брат мой! - сказал он. - Позволь, я прерву тебя ненадолго и отведу эту заблудшую душу в священнические покои, где сам, без посторонних, растолкую ей, в чем именно она заблуждается и какими действиями можО но избежать положенного за такое нечестие наказания.
- Мой господин, - промолвила девочка, - не обижайте моей чистоты. Я рождена, чтобы познать моего мужа, и его одного. У нас с тобой, господин, один Бог, Которому ты слуО жишь. Опомнись, солнце нагрело тебе голову и ослепило твое сердце.
Офни схватил девочку за плечи, быстрым и сильным двиО жением поставил на ноги. Мать смотрела на них, но не могла промолвить ни слова. Один раз в год дочь могла скопить достаточную сумму от продажи сладкой манны, которую она в одиночку собирала на далеких пустынных равнинах, чтобы нанять носильщиков, которые принесли бы ее мать в скинию, и чтобы оплатить самую нищенскую жертву. Два голубя и меру пшеничной муки... Как жалко благочестие бедняка, как убого оно... Как искренне!
- Оставь ее и продолжай то, что делал!
88
Офни быстро и нервно оглянулся - кто еще отыскался, чтобы дерзить и не уважать священнический эфод?
Говорил Самуил. Он спокойным, но уверенным, увесистым шагом все более приближался к Офни, пока и вовсе не поравнялся с ним.
- Оставь ее, говорю тебе, и продолжай начатое. Ты священник, а не судья, чтобы судить пришедших не к тебе, а к Богу. Оставь, говорю тебе, ибо одним ты намереваешься покрыть другое, куда более худшее, чем "хула" на твой запятнанный эфод.
- Чем же это он запятнан?
- Всем, чем угодно, только не кровью святых приношений.
- О чем ты говоришь - ты, сын Елкановой Анны, что до встречи с нашим праведным Илием была неплодной? Святой старец... - Офни оглядывался, как бы ища поддержки, говоря громко, а Самуил спокойно и грозно смотрел на него. - Наш святой старец, - выкрикивал священник, - уговорил ее уединиться с ним во святилище, и тогда уже через год родился ты, маленький выскочка! Тебе ли указывать на то, что я начал и не окончил? В наказание... ты сам возьмешь эту несчастную, и вы вместе будете меня дожидаться в моей опочивальне. Там я вам обоим преподам урок наивысшего благочестия.
Офни сиял от того, что смог с честью вывернуться и перевести гром на самого громовержца.
- Твои речи лживы, как и ты сам, - Самуил смотрел в глаза Офни без смущения, без злобы, осуждения или мести. А священнические зрачки становились непомерно большими, округлыми и, как вздувшиеся от водопоя черные буйволы, наливались желчью, вскипающим гневом, кровью.
- Отпусти ее!
- А если я не отпущу ее, а воспользуюсь ею прямо здесь, в присутствии всех, включая ее расслабленную мать- нищенку, которая не сможет вступиться за свое чадо? Что ты мне тогда сделаешь, кто посмеет помешать мне, неужели слепой Яхве вступится - Бог, жертвы у Которого самые богатые... Конечно, не такие... - он искоса и с пренебрежением
89
посмотрел на маленькие голубиные тушки, потом на мать и девочку.
- Вы не Богу приносите жертвы, а себе! Вы не Богу служите, а потому и не Богу вступаться за вас тогда, когда выйО дет срок вашему веселию, когда опустошатся хранилища терпения Господа и вскроются тайники правды, и не будет больше имя Яхве попираемо, и умолкнет язык, произносивший дурное. Гортань ваша кормила сердце ваше нечестием и злодеяниями, праведностью вы плевались и пищей отравО ленной отхаркивались. Вы небо положили под спуд, а недра земные и вонь подземная стали для вас светилами. Доколе тьма будет называться светом?!! - Самуил взял девочку за руку, продолжая смотреть в бегающие глаза Офни. - Сколько вам еще гадить, сколько развращать и без того полное сомнений и неверия тоскующее по Богу сердце?! Уймитесь, оставьте ваши пути, ведущие в погибель. А коли вы, сильные и знающие истину, намеренно гибнете, то не тяните за собой слабых - тех, кто не знает.
Во дворе скинии воцарилась наполненная, густая, осязаемая тишина. Замерло, не решаясь и шагу ступить... Что замерло? Само ожидание. Такое сложное, неразрешимое. НатяО нутое струнами умолкнувших гуслей. Что угодно, только не ожидание!
Офни пошатнулся, все еще - лихорадочно, зачарованО но - глядя в спокойствие Самуила. Сделал шаг в сторону, отступил. Странно было это движение. Странно и непонятно и одновременно понятно и предсказуемо. Зрелый муж, бороО да которого до половины закрывала крапленный частыми красными пятнами белый эфод, и двенадцатилетний отрок. Поединок продолжался недолго. В сердце Офни он с тех пор положил непримиримую обиду, превращенную в сгусток, в сухой, колкий, вызывающий спазмы с болью проглоченный комок.
Финеес подошел к брату, стал возбужденно что-то шептать - с присвистом. То с презрением взглядывая на сидевшего в глубине скинии Илия, то бешено - на Самуила, который успокаивал, уверял и отказывался от мелких монет бедО няков, что одновременно были их слезами и благодарностью.
90
* * *
Илий был весьма стар и слышал от людей и видел своими глазами, как поступают нечестивые его сыновья. И наставлял их Илий, говоря:
- Зачем вы делаете такие дела? Зачем сердце свое и сердце всего моего дома порочите? Народ говорит о вас худые речи, а вы спите с женщинами, собирающимися у входа в скинию собрания, и многих отвращаете от жертвоприношений Господу. Если согрешит человек против человека, тогда покается он, помолятся о нем и простится ему грех тот, но если согрешит он против Бога, тогда кого назовет он заступником своим, кого призовет в свидетели, чьи речи оправдали бы его?
- Тебе предначертано созидать, - отвечали сыновья. - Посмотрим, какой ценой заплатит тебе Бог за то, что ты не сберег дом свой! С самого детства, - перебивали они один другого, - ты был противен нам: твои призывания к праведной жизни заключались лишь в строгом соблюдении постов и бесконечных никому не нужных молитв.
Финеес кричал:
- Даже голос твой, любая вещь, принадлежавшая тебе, вызывала в нас отвращение!
Офни подхватывал:
- На льняных эфодах мы устраивали такие оргии, которых ты никогда не видел. Почему на них? Да потому что ты называл их "святыми", вот почему. Нам хотелось испачкать все, к чему прикасались твои праведные руки. Единственное, чему ты нас действительно научил, так это ненавидеть тебя, эту проклятую скинию, эту ежедневную мясорубку и Самого Бога. За своими приношениями и за своим благочестием ты так и не узнал, кто такой этот Бог! Ты никогда не видел Его. Посмотри, к чему привела твоя слепая вера - ты воспитал нас в ненависти! В наших поступках виновен ты один!!! Ты отравил наше существование, и за это - именно за это, а не за наше нечестие! - дому Илия пришел конец. Смерть стоит у ворот его и забвение - на заднем дворе его. Мы стали мечом, подсекшим мышцу твою. Ты же всегда считал себя на духовной высоте, думая, будто мы ничего не смыслим в том,
91
что творим. Ты глуп, отец! Твоей глупости нет ни сожаления, ни прощения. Дом Илия гибнет из-за горделивого сердца, коО торое думало, что оно - праведно.
- Теперь ты все знаешь, - говорил уже не так громко Финеес. - Мы, в отличие от тебя, честны перед тобой. Да будет вся наша жизнь проклятием твоим жалким сединам. Знай, отец, никогда еще мне не хотелось с такой желчью плюнуть в твое постное лицо, как теперь! Убирайся прочь! Дни твои и дни наши сочтены.
- Иди к своему нагулянному с Анной праведному отроО ку, - сказал Офни. - Морочь ему голову своими правилами и запретами. Иди, а нас оставь наконец в покое!
Братья ушли, а Илий стоял, опустив руки и ожидая немиО нуемой смерти.
* * *
- Я молился за тебя, мой мальчик, - сухо произнес Илий, закашлялся и шепотом добавил: - За тебя, Самуил, а не за них - моих сыновей. Они в позор и в погибель мне. Их нечестие - печать на главе моей, горький уксус - речи их. Предложит Господь мне чашу нечестивого зелья на судном дне! Как откажусь от приношения? Кому медовое утеО шение, а кому горящий затылок.
Илий перевел дух, собрался, будто (пробираясь сквозь длинные лабиринты и выпустив из рук на мгновение размотанный до самого выхода клубок) вновь обретя потерянную им нить:
- С самого первого дня - с того самого дня, когда твоя мать возблагодарила Бога за подаренное ей материнство, - я молился за тебя. Вот, ты уже совсем взрослый. Но знаешь, ты взрослый не потому, что достиг возраста посвящения, а потому... - Илий взглянул на небо, словно увидев нечто закрытое для других. - Лев сойдет с твоей дороги, жало змеи не причинит тебе зла, копыта диких ослов не обратятся в твою сторону. Передаю тебе Божье благословение! - Он положил руки на голову отрока. - Мое благословение предназначалось для Офни и Финееса. Теперь оно в полной мере и без остатка в сердце твоем и на главе твоей. Неси его и будь благословен в роды родов. Пусть будет имя твое споО
92
койствием для обижаемых и утешением для заблудших. Грядущий Мессия пусть родится от чресл твоих, руки твои да коснутся стоп Его и глаза твои да узрят славу Его. От ловчей сети избавлять будешь попавших в силки и от слов мятежных убережешь уста нечестивых и уши праведных. Пусть столп огненный с облачным шествуют впереди и позади тебя. Молитва твоя да будет чистой. Во все дни жизни твоей знай: Господь - Бог твой! Ходи вслед заповедей Его, и слушай голос Его, и следуй словам Его.
- Мой господин... - Самуил хотел сказать, что он ничем не заслужил благословения, но первосвященник движением руки остановил его:
- Только там, где Бог, может спокойно быть сердце твое. Бойся оставить Господа - такая потеря не возместится ничем. А когда тебе будет казаться, что Бог оставил тебя, - священник по-отечески улыбнулся, - знай: это так же невозможно, как если бы твой дядюшка Илий сегодня впервые
24
надел урим с туммимом.
Самуил молчал, обливался слезами и целовал, целовал и целовал сухие, морщинистые руки первосвященника.
Когда они простились, Самуил отправился по своему обыкновению ко Святому-святых, где находился ковчег Божий. Он проводил там не только каждый день, но и устраивался на ночь у самой завесы, кладя в изголовье дровяное полено, ложась на тонкой циновке и накрываясь благословениями Илия и молитвами Анны.
Вдруг покрытая - до глаз - капюшоном человеческая фигура стала на пути его.
- Прошу, - проговорила она знакомым Самуилу голосом, - выслушай меня. Просто несколько слов, и я уйду.
Самуил слушал, узнав этот тонкий девичий голос.
- Минуя стражу, я пробралась в скинию, чтобы еще и еще отблагодарить тебя. Никогда ни мать моя, ни я не за
24 Урим и туммим были одним из трех, наряду со сновидениями и пророчествами, дозволенных способов предсказания будущего. Как выглядели урим и туммим, никто не знает, но многие связывают их с бросанием жребия.
93
будем той милости, которую ты сегодня сделал для нас, заО щитив сироту и вдову. У меня нет отца, чтобы вступиться за нас, но Бог воистину слышит скорбящих сердцем! Каждый год мы приходим возблагодарить Господа за милость и все благодеяния, которые Он посылает нам. Несмотря на нечестивость этих коэнов25, сегодня я еще больше поверила и доО верила всю свою жизнь Богу, ведь Он - Бог живой и потому никого не принуждает к святости - ни Левия, ни другие коО лена.
- Какие странные слова ты говоришь, - вглядываясь в капюшон, произнес Самуил. - Кто научил тебя?
- Никто не может научить тому, что Бог Сам открывает. А ты спрашиваешь меня об этом, а не о том, кто я и откуда я родом, потому что и сам ищешь Божьего откровения... В следующем году, если Всевышний даст сил и здоровья моей матери, мы снова будем здесь. Тогда я приду в возраст, когда я смогу открыть тебе мое лицо и значение имени Эстер... - моего имени!
Так же быстро и неожиданно, как появилась, она исчезла - растворилась в вечернем стрекоте цикад и в мерном ритме грубых шагов храмовой стражи. "Эстер" - Самуил внимательно и с каким-то замиранием повторил имя. До него все еще доносился нежный ее голос.
- Эстер!.. - не шепотом, будто из полусна, но вслух - не оглядываясь, не заботясь о том, что его могут подслушать, проговорил он. Имя ее - счастливое. Лампа, наполненная маслом, - на обозрение всем, на радость. Надежда странниО ка, водительная звезда. Звучит, поет, оберегает, следует за ним - имя! Открытая ему навстречу душа, необыкновенное присутствие...
Самуил почувствовал свежий, едва уловимый запах - утренний. Да, ее имя очень походило на запах - распростраО нявшийся до самых оград у шатра скинии и дальше - через пустыню, минуя холмы, пещеры и редкие на пути оазисы. Так далеко, что лишь херувимам, хранящим ковчег, под силу прозреть. Эстер! На всю ночную округу, на весь спящий СиО
25 Священников.
94
лом, на всю далекую Раму, на все Святое-святых, задернутое сплошной завесой, - Эстер, Эстер, Эстер!..
2
Утром, когда едва начало светать, из покоев Илия донеслись заспанные старческие "что?" и "когда?" вперемежку с оживленными мужскими возгласами:
- Говорю тебе, Илий, стоит у ворот и требует говорить с тобой!
- Кто требует? Зачем?
- Не знаю кто, а зачем - объявил, что будет говорить только с тобой.
Все больше Илий понимал происходящее - сон уже не владел его веками, ночные мечтания оставили его.
- Каков с виду? - решительно спросил Илий у левита.
- Абсолютно наг, - отвечал тот, едва поспевая за первосвященником. - Без единого лоскута одежды. На нищего не похож, на безумного тоже.
- Чего он хочет? - снова спросил Илий, однако на этот раз ответ ему был известен: его ноги дрожали, сердце сжималось невидимыми клещами - в безудержной спешке он еле переводил дыхание, в страхе замирал, боясь услышать недобрую весть.
- Сказал, от Бога он, с тобой говорить хочет. Передавать ничего не пожелал - "с первосвященником, с Илием говорить буду!".
Левит развел руками, как бы в оправдание: "Не мог удержать".
- От Бога он, - повторил.
- Впусти его!
Илий остановился. Он тяжело дышал. Склонил покрытую старческим инеем голову, готовую принять суд от нежданного вестника. Нагими ходят пророки или безумцы. Нагота пришельца - пророческая, драгоценные же одежды Илия скрывают лишь наготу безумца. Вся жизнь - служение, чаяние, ожидание. Позор и падение. До основания стертая память, земля, вымытая из-под ног.
- Как же впустить, когда наг? В святое-то место!?
95
- Не место, а Бог свят, - уже спокойно, смирившись, ответил Илий.
- Гнать таких проходимцев надо!
Левит помог ослабевшему старику опуститься у самых ворот на седалище, с которого Илий встречал и провожал люО дей, ежедневно говорил с ними, наставлял, просил прощения за сыновей.
- Открыли срамное свое, - продолжал левит, - возомнив себя пророками. Так и каждый может. А ты их всех выслушиваешь. Может, один-два и будут праведниками, а с остальными что делать? Остальные ведь - голь, трава перекатная.
- Вот и увидим, проходимец он или пророк. Если трава перекатная - не задержится, а если и вправду посланник - грех не выслушать.
Служитель скрылся. Долгое время ничего не происходило. Утро все более красило стены: тяжелые полотнища из крученого виссона и из голубой, пурпуровой и червленой шерО сти, множество золотых крючков. Вышитые на узорчатых покрывалах крылатые ангелы глядели друг на друга - безмятежно и непрестанно, словно они были не гневным глаголом Пославшего их, а бездушным творением рук человека.
- Оставь меня!
- Первосвященник еще почивает.
- Нечего спать - конец грядет!!!
Тяжелый, удушливый - неОет, даже не запах - смрад! Клубы пыли, взъерошенные, нечесаные, длинные, комьями плелись по земле, подворачивались под ноги, цеплялись за камни, колючки. Волосы (с застрявшими щепками, всякого рода всячиной - от почерневших, сухих, перетертых листьО ев до муравьев, гнездящихся в них) разметанными копнами торчали во все стороны из тощего обугленного черепа, который смотрел на первосвященника широкими, до белков расО крытыми пронзающими, палящими стрелами.
- Седалище, - сквозь зубы процедил он, - на котором ты спишь, сломит тугую выю твою. Падешь от лица правды - от сбывшихся на тебе слов Господа. Умрешь бесследно. Наречется другое имя дому твоему - возмездие за неправО
96
ду! Посмотрят на стопы ног твоих, и вот - не ходили они заповеданными путями. Прахом дымятся они вместо угодных Господу курений. На челе твоем - несмываемая печать. Руки твои подняли и опустили ношу. Ты сказал в сердце своем: "Что я могу сделать?" - забыв об обете Господнем, Который клялся дому отца твоего, когда еще были они в Египте, в доме фараона.
- Но, - пролепетал Илий, - Божий человек, что я на самом деле могу сделать?
- Ты оставил волю Бога, - уже в полный голос гремел посланник. - Он избрал колено твое Себе во священники, чтобы ты восходил к жертвеннику Моему, чтобы воскурял фимиам и носил эфод предо Мною. Зачем ты попрал вверенные тебе сжигаемые огнем жертвы всего дома Израиля? Ты в прах истоптал Мои хлебные приношения, Мои всесожжения. В угоду злому нечестию твоих сыновей ты оставил пути Мои; отвернувшись в сторону их голосов, звенящих разбитыми черепками, ты проклял дом свой навеки.
- Н-н-на-ве-еки-и... - рыбьим, немым ртом в сердцах повторил Илий. Перед ним предстало будущее, и "навеки" вдруг явилось неопровержимой, снявшей с себя покровы истиной.
- Знай, даже не в их сторону глядело сердце твое, но так ты думал уйти от суда, сказав в себе: "Это мои дети. Господь помилует их за меня". Говорю тебе: нет милости Моей на доме твоем, суд Мой скоро вершится. Вот, наступают дни и уже наступили, в которые Я подсеку мышцу твою и мышцу дома отца твоего, так что не будет старца в доме твоем. Я не уберу у тебя всех от жертвенника Моего, чтобы томить глаза твои и мучить душу твою, но все потомство дома твоего будет умирать в средних летах. Было время, когда сказал Я, что ты будешь ходить пред лицом Моим вовек. Но теперь говорит Господь: да не будет так, ибо Я прославлю прославляющих Меня, а бесславящие Меня будут посрамлены.
Илий покорно, будто врастая в землю, опустил голову. Сидел, тяжело дышал, не мог встать. Он даже не поднимал глаза на пророка - рассеянно рассматривал свои кожаные сан
97
далии, пахнущие маслами, которыми натирают обувь от порО чи, - чистые, с блестящими по бокам застежками.
- И вот тебе знамение, - пророк вознес над головой коО стлявую руку.
Илий хотел было взглянуть на него, но невыносимое солнО це ослепило его, и он, до боли зажмурившись, снова опустил уставшую голову.
- Офни и Финеес, оба они умрут в один день!
На склоне лет зрение притупляется, но открываются глаза настоящие - не поддельные, не слепые. Шеол в том, что грешник перестает быть слепым: увидев и познав Любовь Твою, он слышит плач и скрежет зубов.
"И поставлю Себе священника верного: он будет поступать по сердцу Моему и по душе Моей; и дом его сделаю твердым, и он будет ходить пред помазанником Моим во все дни".
Илий рассеянно огляделся. Вокруг никого не было. "Человек Божий", "проклятие", "суд нечестивым"... Все перемешаО лось. Зной так палил его голову, что в забытьи он чувствовал одновременно и не отпускающий его сон, и стук в висках, и желание пить. В голове роилось, а страшные слова ни на минуту не умолкали.
3
- Самуил, - тихо произнес Илий, - я люблю слушать твой голос. Расскажи мне что-нибудь.
- Что же рассказать тебе? - спросил Самуил, взяв перО восвященника за руку.
- Мальчик мой, так недолго осталось нам... Господь скоро заберет меня. Помоги мне.
Они подошли к постели старика. Священник лег, а Самуил присел рядом.
- Глаза мои, - сказал Илий, - стали закрываться, скоро и вовсе закроются. Слово Господне редко в дни наши - я больше не слышу Его, не вижу славы Его. Господь, прежде чем забрать душу мою, отнимет память, разум и очи духовные. Ты видишь, - Илий погладил Самуила по длинным
98
прямым волосам, - а если еще не видишь, то скоро Господь откроется тебе, и дух мой, более мне не служащий, сойдет на тебя, и в славе Господней откроются глаза души твоей.
Священник перестал говорить, жестом руки попросил Самуила погасить лампу. В полной темноте отрок снова присел на край постели. Мрак долго еще стирал границы, оставленные мерцающим огоньком, пока и вовсе не окутала опочивальню черная заводь. Самуил, сначала робко, слово за словом начал рассказывать:
- Один человек хотел найти на земле место, где бы его не настигла смерть... - по ногам отрока протянуло легким сквозняком, и чуть погодя он продолжил: - Этот человек пошел высоко в горы. Долго, много дней карабкался, и вот, увидев вершину и подумав, что нашел желаемое, сорвался со скалы в море и только чудом остался в живых. Тогда человек решил, что, если бы он упал не в воду, а на камни, смерть бы точно пришла за ним.
"Вода надежнее камня защитит меня от погибели", - сказал он и отправился в плавание. Но вот ночью, когда он спал, случился шторм. Лодка опрокинулась. На двух деревянных обломках от судна он выплыл на берег. "Да, - сказал человек, - смерть может найти меня и высоко над землей, и даже в воде".
Тогда он отправился в пустыню, подумав, что в далекие пески не то что смерть не доберется, но и вообще никто, потому что там никто никогда не жил.
Много лет он шел и поселился в такой глухой пустыне, где даже ветра не было слышно. По левую руку его лежали песчаные дюны, а по правую - снежные сугробы. "Это край земли, - сказал он. - Здесь я смогу жить вечно".
К нему прилетали птицы - чайка с севера и ворон с юга, принося ему пищу: лед и хлебные зерна. Он растапливал воду и пек пшеницу. Так он жил долго, радуясь, что пришел туда, куда мечтал прийти. Но однажды к нему прилетели лебедь и летучая мышь. Он спросил у них: "А где чайка и ворон?" - и лебедь с летучей мышью ответили: "Они умерли".
Человек опечалился и рассказал им всю свою историю.
99
"Это правда? - спросила летучая мышь. - Здесь действительно нет смерти?" "Правда", - ответил человек. "А можно и мы с тобой останемся?" - спросил его лебедь. "Тогда кто нам будет приносить пищу?" - в ответ спросил человек.
Лебедь и летучая мышь улетели. Как и прежде, они приО носили ему зерна и воду, однако лебедь с того времени начал о чем-то думать. Иногда его мысли не давали ему покоя, тогО да он весь день и всю ночь плакал, повторяя одно и то же: "Почему? Почему? Почему?".
"Что ты всегда спрашиваешь "почему?", - спросила его однажды летучая мышь, - и всегда плачешь? Ты изменилО ся, ты уже совсем не тот лебедь, которого я раньше знала". "А ты! - закричал на нее лебедь. - Как ты можешь спокойно жить, когда ты знаешь, что скоро умрешь?!" "Но я это знала всегда, да и ты это всегда знал", - спокойно ответила мышь. "Да, я всегда это знал, но теперь, когда я знаю, что где-то есть земля, куда не приходит смерть..." Лебедь не доО говорил - залился плачем и поминутно упрямо всхлипывал: "Почему? Почему? Ну почему?..".
Во взгляде лебедя появилось что-то нехорошее. Он стал как-то косо смотреть на летучую мышь. А однажды они прилетели к человеку, когда пустыня только-только покрылась росой. Лебедь сказал, что больше не может так, что ему было бы легче, если бы он не знал о существовании такого места, как это.
Человек ответил ему: "И я был таким, как ты, - всю жизнь искал то, что в конце концов нашел. Но ты не можешь остаться здесь, и дело даже не в том, что некому будет приносить нам пищу. Ты не можешь остаться здесь, потому что ты должен найти свое место. Оставшись со мной, ты умрешь, так как здесь - место только моего бессмертия. Получив веО чность, я обрел одиночество".
"Ты лжешь, - возразил лебедь. - Из-за тебя рухнули мои самые сокровенные надежды, о которых я никому прежО де не рассказывал".
Он улетел и никогда больше не возвращался. Летучая мышь как-то сказала человеку, что видела в зарослях камыО
100
ша одного подстреленного лебедя, но не была уверена, их это знакомый или другой.
А человек сидел и думал, что, обретя свою мечту, он сделал несчастными многих других. Тогда ему стало ненавистно его собственное бессмертие. Он вновь переплыл море, в котором когда-то тонул, перелез гору, откуда некогда сорвался, и пришел к себе в дом. С тех пор его сердце обрело спокойствие: он больше не боялся смерти, которая однажды придет за ним. Ему нравилось смотреть на чаек и воронов, он выходил к реке кормить длинношеих лебедей, а по ночам ему чудилась далекая пустыня, песчаные дюны и снежные сугробы.
Самуил слушал ровное, спящее дыхание Илия. Тихо встал, неслышно вышел во двор. Холодный воздух оставил на его непокрытых руках мелкую дрожь, наполнил грудь. Он вспомнил о странных словах, сказанных ему незнакомой Эстер. "Мы бы вместе нашли такую землю, где бы нам не было одиноко, - подумал Самуил. - Земля бессмертия, в которой обитает Бог и любящие Его". Теперь он понимал, почему человек из его истории захотел вернуться...
- Самуил! - голос донесся откуда-то... отовсюду... из опочивальни Илия...
"Дядюшка, должно быть, проснулся, - решил Самуил. - Слушал меня, слушал, вот и спал себе покойно, а как перестал я рассказывать, пробудился".
- Вот я! Ты звал меня? - сказал он, вновь войдя в священнические покои.
Внутри, как и минуту назад, когда он уходил, было темно. Из того угла, где стояло ложе, не доносилось никаких шорохов-вздохов, какими обычно щедро раздаривал посетителей проснувшийся старик.
Илий спал. По-прежнему слышалось его ровное дыхание.
Самуил подумал, не почудилось ли ему. Но вспомнил голос, позвавший его. "Без сомнения, Илий назвал мое имя, однако, не дождавшись, снова уснул. Что же тут удивительного? Я, замечтавшись, замешкался. Думал еще, откуда мог донестись этот удивительный... - Самуил вновь ощутил какое- то странное присутствие... - Не просто голос звал меня!
101
Звавший находился рядом... Илий! Как можно? Вот он. Мог ли он выйти так быстро, чтобы окликнуть меня, а после верО нуться и снова уснуть?"
Самуил подошел к краю постели, чуть нагнулся: "Спит!" - произнес он и хотел было незаметно сесть рядом, но услышал, что священник... перестал дышать. Мгновение, второе, третье и четвертое - долго! Будто и совсем перестал. У Самуила заколотилось в груди, стало не хватать возО духа. Он застыл, замер на месте: "Звал попрощаться... звал - не дозвался... оставил, ушел... " - проносилось одним неделимым потоком, что и мыслью трудно назвать, - комом, сорвавшейся лавиной. "Боже, Боже, - твердил он, - Боже, Святой Боже, - не переставая... - Единый, Святой, Всемогущий, Бог богов, Господь сил..." - плачущим, удушливым шепотом взмолился.
- Что вам надо, мучители!? - заскрежетал Илий. - ЗаО чем пришли за мной? Убирайтесь! Убирайтесь!!
- Что ты, что ты? - сильно испугавшись, отозвался Самуил. - Что ты? Я это, я, отрок твой!
- Самуил? - сквозь не отпускавший его сон удивился Илий. - Ты здесь? - Он взял мальчика за руку. - Ты весь дрожишь. Что-нибудь случилось?
- Случилось, - понемногу Самуил приходил в себя, - случилось...
- Что произошло? Стража уснула, и разбойники вошли в скинию? Филистимляне? Я так и знал, что они скоро придут. Они взяли город? Хотят захватить ковчег?
- Дядюшка, ни в скинии, ни в городе нет никаких филистимлян. Прости меня, я внушил беспокойство твоей спавшей душе. Мне не стоило возвращаться. Я пойду. Все спокойно, Бог защитник нам. Пусть снова возьмет Он дух твой в земли горние, а утром вернет его тебе. И я приду тогда и навещу тебя, а теперь прости меня, я пойду.
Самуил попятился к выходу.
- Но, - уже совсем проснувшимся голосом спросил Илий, - если ничего не случилось, зачем же ты приходил?
Темнота, царившая в покоях, умело скрывала старческое удивление и смущение юности. Самуил чувствовал себя неО
102
ловко, хотел поскорее уйти, мысленно благодарил Бога за чудесное, как ему казалось, воскрешение его доброго наставника. "Душа его, - думал он, - улетела так далеко, что могла не вернуться, но, услышав мои причитания, выпросила отпустить ее назад, побыть еще... "
- Мне показалось... нет, мне не могло показаться...
- Что тебе показалось? - улыбнулся первосвященник.
- Ты звал меня. Я услышал твой голос: ты сказал мое имя, и я пришел. Вот я!
- Мой мальчик, тебе и вправду послышалось. Я спал. - Илий приподнялся, опустил ноги на пол; видны были его (Самуил, привыкнув к темноте, все более различал) очертания. - Господь дает мне немного сна, чтобы вкусило обрюзгшее мое тело земного покоя. Ты бы знал, как радостны эти подаяния! Поверь, из такого сладостного забытья я бы не возвращался, чтобы потревожить тебя.
- Прости меня, я нарушил твое спокойствие - ту драгоценность, которой ты дорожишь более всего. Но и ты поверь - не стал бы я так праздно врываться в твои покои, не услышь я отчетливо зов твой. Впрочем, если ты говоришь, что не звал меня, то кому еще... - тут Самуил вспомнил Анну: всего раз в год он слышал, как она звала его, - вздумается произносить вслух мое имя? Прости меня, я пойду.
Самуил вышел. Стражники не спали - развели костер, смеялись, помешивали в котле. Пройдя двором, он остановился у Святого-святых. Горели светильники. Подле завесы он расстелил свою циновку, лег. Не желал ни о чем думать: "Забыть все, что со мной произошло, - сказал беззвучно - губами, - до первой утренней жертвы, когда и моя душа вернется...". Перед тем как провалиться в глубокий сон, ему захотелось еще раз взглянуть на шерстяную завесу. "Без швов26... - произнес он тихо, - без начала и без конца..."
"Самуи-ил!"
28 Завеса, отделявшая Святое-святых, где хранился ковчег завета, от остальной скинии.
103
Словно не спал он, ждал словно. Сквозь сон услышал, узнал. Но теперь это был другой - не Илиев - голос. Не тот и вместе с тем - прежний. Неважно какой - пусть хоть на непонятном наречии, пусть женский или детский. Самуил узнал бы его из всех знакомых ему голосов. "Я его никогда прежде не слышал, словно сама душа вспомнила его. Так неО веста узнает зов своего суженого. Душа моя, невеста, какой он, жених твой? Кого скрываешь ты от меня? Как мало я знаю о себе, если не знаю такого! Самого главного! НастояО щего самого!"
Он замешкался:
- А вдруг мне снова почудилось? Или теперь это дейстО вительно был голос Илия...
Самуил не знал, на чем остановиться.
- Он мой учитель, - наконец сказал мальчик. - Пойду снова к нему и спрошу, звал ли он меня. Если он и на этот раз... нет, я не стану его будить, просто окликну. Ответит - спрошу, а нет - так буду знать наверняка, что не он.
Самуил подошел к священническим покоям, немного постоял. "А если не он, то кто же?.." - подумал. Вошел.
В комнате горела большая лампа. Самуил не ожидал увидеть свет и с непривычки сильно зажмурился. На минуту осО леп, ладонями стал растирать ужаленные глаза.
Илий не спал, ходил по комнате, когда же вошел Самуил и закрыл руками лицо, вплотную приблизился к нему:
- Я знал, что ты придешь. Я не мог уснуть, ждал тебя.
Илий говорил скоро - как человек, которому нужно сказать что-то важное тому, кто в настоящий момент очень и очень далеко: ходит из угла в угол, выглядывает на улицу и вот, в противоречие всякой ожидаемости, перед ним стоит тот, кого он так ждал.
- Это ты хорошо сделал, что вернулся. Видишь, ты меня совсем не разбудил - ты вышел от меня, и я с того времени даже не вздремнул, все ждал тебя. А сам к тебе не решился идти. "Вот, - думал я, - приду, а больше-то его никто и не звал - спит себе". Понимаешь? - Илий усадил Самуила на край постели и сам сел рядом: - А если ты пришел, значит, не просто так. Слышал, значит, снова мой голос?
104
- Да... - заговорил было Самуил, но Илий его перебил.
- Так вот, мальчик мой, - первосвященник в спешке глотал слова, - в наше время не часты видения Господа, а слово Его и того реже. Вот я и стал забывать, нет, не забывать... надеяться перестал, что Бог вновь станет говорить с кем-нибудь из Своего народа.
- Ты думаешь, со мной говорил Бог? - спросил Самуил, хотя и сам хотел спросить Илия, не Бога ли то был голос.
- Не думаю, а утверждаю: с тобой говорил Господь! Он говорил к тебе моим голосом, чтобы не испугать и не повредить души твоей. Чтобы ты послушал, так как Его голоса ты еще не знаешь.
- Что же мне ответить Ему, если Он снова заговорит со мной? - Самуилу уже не терпелось вновь услышать этот ничему не подобный... "На голос Илия, - сказал в себе мальчик, - он совсем не похож".
- Голос, - с жаром объяснял Илий, - который ты слышал, не похож ни на что. - Самуил незаметно, про себя, улыбнулся. - Если Он и в другой раз призовет тебя, отвечай Ему так...
Илий задумался, а когда стал продолжать, то говорил Самуилу не просто слова, но передавал ему сокровенную тайну, постичь которую дается не каждому. Он перешел на шепот, чтобы никто, кроме отрока, не смог его слышать.
- Пойди назад ко Святому-святых, - сказал Илий, - и ляг на свое обычное место, и когда Зовущий позовет тебя, ты скажи: "Говори, Господи, ибо внемлет Тебе раб Твой".
Первосвященник замолчал, а Самуил мысленно проговаривал сказанное его учителем. Потом поднялся с постели, поклонился Илию.
Через минуту он переступил порог, лег на тонкой своей циновке и стал ждать.
"Слово Господне редко во дни наши... " - сотни раз эта фраза слетала с уст первосвященника. Самуил не понимал, спрашивая его, почему Бог перестал говорить со Своим народом. "Как же мы еще живем, если никто не может сообщить нам волю Господа?" - спрашивал он старца. В ответ Илий только качал головой, говоря: "Ты совсем юный, но дух твой
105
полон мудрости, ибо смотришь в самую сердцевину. Что сказать тебе? Не зная воли Господней, народ соблазняется ВаО ал-Зевулом, Астартой и прочим нечестием. А не слышим мы слово Божье оттого, что перестали ходить путями Его. И чем дальше, тем все более в этом лабиринте вырастает новых стен. Кому под силу будет сломать новый Иерихон? Кто обратит сбившихся с тропы? Ночь мы давно называем днем, а пороки наши почитаем за "обретенную" свободу. Указываем на тлеющий уголь, называя его ярким солнцем... Но это до тех пор, пока свет от лица Всевышнего не станет ярким и свет лучины в доме нашем не покажется нам слабым мерцанием. Тогда Израиль выбросит назад в печь тлеющий уголь, ибо поймет и увидит, где истинный свет, а где лишь слабое, свет напоминающее мерцание".
Так говорил Илий, а мальчик мечтал только о том, чтобы своими глазами когда-нибудь увидеть того, к кому обращено будет слово Господа. "Через него, - мечтал Самуил, - Израиль снова услышит волю своего Бога, Который защитит нас от филистимлян, неурожаев и засухи. И тогда земли, покрытые мертвым песком, как и в прежние времена, наполО нятся до краев медом и молоком".
Самуил проснулся. Долго лежал, не вставая. Ему становилось страшно от одной только мысли, что все открытое ночью Богом ему придется пересказать Илию. "Господи, - сказал он, - почему я? Почему из среды сильных Ты избрал слабейшего?" Наконец он поднялся, отворил двери дома Господня и... Навстречу ему шел Илий.
- Самуил, - позвал он, - мальчик мой!
- Вот я! - нерешительно ответил тот.
Илий заметил смущение в лице отрока, а посему сказал:
- Ты хочешь скрыть от меня волю Всевышнего, - СамуО ил потупил глаза, - но знай: к тебе говорил Владыка всего сущего! Ни сейчас, ни впредь, какой бы опасности ни подверО галась твоя жизнь, ты не должен скрывать и малейшего из переданного тебе. Запомни это! Господь избрал тебя в Свои пророки не для того, чтобы ты прятал взгляд. Не ты - Бог говорит через тебя! А если не послушаешь моего слова, то будет имя твое проклято навек, ибо больше, нежели не слыО
106
шащих, Господь наказывает слышащих, но не исполняющих волю Его.
Самуил поднял голову и, глядя прямо в лицо Илия, сказал:
- Пришел ко мне Господь, и стал, и воззвал: "Самуил, Самуил!". Тогда сказал я, как ты научил меня: "Говори, Господи, ибо слышит раб Твой". И сказал Господь: "Вот, Я сделаю дело в Израиле, о котором кто услышит, у того зазвенит в обоих ушах, - Самуил говорил просто, не запинаясь, твердо. - В тот день Я исполню над Илием все то, что Я говорил
о доме его через пророка Моего: Я начну и окончу. Накажу дом его за ту вину, в которой он не оправдан: знал, как сыновья его нечествуют, и не обуздывал их. И посему клянусь дому Илия, что вина его не загладится ни жертвами, ни хлебными приношениями вовек".
Самуил перестал говорить, а Илий, словно ожидая сказанного, ответил: "Он - Господь, что Ему угодно, то пусть сотворит".
* * *
И возрастал Самуил, и Господь пребывал с ним во все дни жизни его, и он, слыша слова Господни, передавал их всем, кто не слышал. И узнал тогда весь Израиль от малого до самого большого колена, от северных до южных пределов его, что слово Господа открыто не умудренным годами, а отроку. В те дни говорили в Израиле: "Если захочет Бог, Он и младенцу откроется".
И продолжал Господь являться Самуилу в Силоме при скинии. И был Дух Господень на отроке, и он не возносил главы своей. Любил приношения Богу и милостив был к при- носителям. И любили Самуила за его скромный, отзывчивый нрав, а Елкану с Анной почитали за счастливейших родителей, ибо их сын стал благословением для всего дома их.
107
Экрон. Кираниф. Поход
Глава четвертая
Стены рыдают от горя слезами,
застлавшими древние камни, Стонут пески, плодородные земли,
колодцы, ливанские кедры.
Время стоит в стороне, взирая на молодость павших, Лица которых оставлены видеть
вдали от детского смеха? Души ли воинов смотрят на теплые раны,
страданий не зная?
Кто призовет любимую Симху,
лозу виноградную - Лию, Кто приподнимется, встанет, услышав небо,
моления предков?
Сонмом вчерашних юнцов-хлебопашцев
при Авен-Езере,
Робко прячась за медные латы, спины,
как есть - вслепую,
Переходя от города к городу, струнами бряцал
священной псалтири,
Стрелы пуская, чьи наконечники родом
из кузниц Галгала,
Морем, соленым ветром брошенный
тысячу лет скитаться,
108
Видя несметные орды (черной золой посыпанные)
Дагона,
Шел, будто пятился, падая в ступе песчаной бури,
Богом оставленный, вскормленный голодом,
жаждой - седой Израиль.
Утром, как только забрезжит светило
в молочных глазах тумана,
Медью плавится желтое зарево копий,
кольчуг филистимских.
Кто ты, пришедший остаться
в братстве священном, мертвом
Или, о щит опираясь, в глухом одиночестве
выйти навстречу славе?
Пусть ты сражался до крови -
царь твой наденет лавры.
Больше не кажется сладкой победа -
терпкая и чужая.
1
Народ мастеровой, пришлый, наемный. Без крон, без корней. Сегодня здесь, а завтра... Кто знает, наступит ли оно - завтра. Вот и живут сегодня - радуются. Радость эта особая - угрюмая. Каменщики, плотники, резчики, водоносы, башмачники с булочниками, краснодеревщики с мусорщикаО ми. С утра пестрит народ в проветренных за ночь хитонах, к вечеру же, согбенные усталостью, потностью и тоской, расходятся они по своим норам-жилищам, вкопанным в землю по самые кровли. Подвалы, гнилые убежища. Другие работают на себя. А эти стелют прямо поверх наструганных опилок, погнутых гвоздей, ведер, разбросанных инструментов. ДублеО ная козья, воловья, а то и кусками сшитая кошачья кожа. Жены. Дух жареной пищи, безрадостных, быстрых объятий. Дети. Кипарисовые мечи, тряпичные куклы, мухи, вылепленО ные из грязи и хлеба. Родители бранились - запасов муки не так много, чтобы их тратить на - пусть и маленькие! - божества, которых - под страхом смерти, табу, вето! - нельзя съесть.
109
В таком квартале на окраине - у самых городских ворот Экрона - вот уже восьмую годовщину смерти Сулуфи жили кузнец Сомхи, Елфа и служившая у них Мара. Их дом трудно было назвать домом - мазаная конура, куда они переехали сразу после того рокового... затмения. Сомхи не мог себе простить - каждый раз, когда вспоминал о дочери, безутешно рыдал, терзал себя, оставлял на руках надрезы с выжженными клеймами покаяния и вечной памяти.
Входившие сюда слышали скрип. На какое-то мгновение они замирали, не понимая, отчего стало вдруг душно, откуда взялись эти бегущие вдоль спины...
С каждым новым шагом скрип все больше заполнял годами выточенные пустоты. Будто время можно сравнить с водой, капли которой для камня являются самой настоящей пыткой. Об этой хижине можно было сказать, что архитектор лишь внешне поставил нагромождение кое-как выполненной лепнины, забыв о внутреннем ее наполнении. Вспоминались пирог без начинки, пустая мумия.
Как трусливы шаги входящего сюда человека! Как осторожны они! Неверны, неточны - обманчивы, застенчивы. Не шаги, а дрожь, лихорадка, заячье сердце, затаенный, при глушенный, немой жертвенный трепет. Дребезжат ключи, волнами накатывают друг на друга морщины, шершавые ладони, сухие губы, глаза раскрыты до красноты. Повсюду невозможные, нелепые, клейкие капли. В их прозрачность затягивает, под их покровом, безвоздушным куполом остаешься, пока вновь не услышишь странный, исходящий... из-под твоих ног. Скрип.
Сквозь запертую изнутри дверь. В щель увидев черты. Отнюдь не случайный взгляд, брошенный с улицы. Вывороти наизнанку, заново надевай! Невыносимо, душно, взаперти-то! Хоть выжми, а все равно меньше не станет. Не убудет. Вот она вся, как есть - сидит, сидит, потом встанет, обернется, вновь сядет, и так до вечера, до следующего полумесяца. Никто и не вспомнит, сколько уже - так вот. Рванье заплатанное свое наденет, говорит - "платье новое, дорогое". На лежанке прикорнет, воображая теплые объятия... кого? Когда- то давно, не помню. Имя такое звучное, родное - в жизни не
110
забудешь. Кто это был? В глазах блеск, лицо его - августовское небо. Волосы масляные, густые - гребень ломался. ВсеО го не упомнишь. Забудешь. Сущее решето!
Дно, ил, вязкий сыпучий песок - только ступи. Оставленные серьги, ленточка с оберегом, глубокие следы от цеплявшихся пальцев. Немного откопать: после мелкого, дробного, тысячного песка - мясистое, высохшее, застывшее в немой гримасе. Широко раскрытый рот - до самых скул, с диким оскалом, с девичьими некогда ямочками, с выцветшей улыбкой. Глухой крик - сдавленный, никем не распознанный, сжатый до пустой фисташковой скорлупы. Она здесь, она всегда была здесь, никуда не выходя, забываясь на короткие ночные часы-мгновения. До выстраданного молчания. С жиО вотными - не человечьими - постанываниями:
- У меня припадок? Найдите в себе смелость и выгоните меня прочь. - Она плюнула себе под ноги! - Никто не спросит, не спохватится. Где ваши гнусные слова? Где ваши боги, где моя дочь?
В ее лице страх, сменяющийся десятилетней беззаботной детскостью, нежностью: попеременно слезы и громкий смех, переходящие в длящуюся часами истерику, всплеск просветО ления и долгожданное забытье.
Елфа огляделась. Вытаращенные белки будто ощупываО ли - щупальца! - осязали. Она улыбнулась: услышала. Вот уже на протяжении многих лет эти шаги означали для нее одно: идет "добрая Мара" - так она называла некогда ненавистную ей служанку, которая всегда была при ней: переО одевания, кормления, обмывания, чтение, воспоминания.
С того самого дня, когда Елфа увидела свою дочь на жертвенном камне, она повредилась умом. С ней случались припадки при виде любых насекомых - копошащихся, ползающих. "Когда, - говорила Елфа, - смотришь на землю, она тут же оживает".
Но более всего - мухи: только заслышав вибрацию с тонО ким жужжанием, она закрывала уши, валилась на землю и - будь то на улице или в доме - вопила не своим - хриплым, истеричным голосом: "Так много! Шубы, наброшенные на столбы! Вас - в топкую яму! Носы, глаза, волосы... носы,
Люди старались коснуться ее: "Она, - говорили, - пришла оттуда! Сам Ваал-Зевул избрал ее!". Еще слышалось "святость", "не каждый"... Смотрели на Сомхи, к которому все относились с уважением и почитанием: "Он отдал дочь свою и жену. Благочестие, милость Ваал-Зевула...".
Кузнец брал на руки беснующуюся Елфу, унося во мрак конуры, а если все происходило не на людях, то, связывая ее, громко плакал, ударяя себя в грудь. "Сулуфь, - глотал он горе свое, - Сулуфь!!!"
Мара привыкла. Убирала за Елфой разбитые черепки, зашивала разорванные одежды.
* * *
- Открой, Сомхи, открой! - Сильно, казалось, железной рукой, барабанили в дверь. - Открой! - требовал грубый мужской голос. - Мы знаем, ты в своей дыре. Вчера вечером видели, как ты с женой и служанкой входил внутрь.
- Кто вы, что вам надо? - ответил кузнец. - Ночь на дворе, прошу вас, кто бы вы ни были, уходите.
- Мы, - после недолгой паузы снова колотили в дверь, - солдаты из личной гвардии его верховного жречества Киранифа. Из последней переписи населения нам известно, что ты поселился в Экроне, ты платишь налоги и имеешь кузницу.
- Что вам надо?
- По долгу жителя Экрона ты обязан стать на защиту города.
Дверь отворилась, бледный Сомхи вышел, лампой осветив лица солдат - их было четверо.
- Что случилось, - спросил он, - и что вы хотите от меня?
- Прощайся с семьей, а с первыми лучами выходи на построение перед главным храмом. Израиль идет на нас войной. Ты кузнец, у тебя есть хорошее оружие. Возьми его. Мы собираем всех мужчин.
Они ушли.
112
- Они забирают тебя! - Отвернувшись к стене, всхлипнула Елфа. - Мы останемся здесь с моей доброй Марой. Она заменила мне дочь. Но мы умрем с голоду прежде, чем я сойду с ума в Вааловой преисподней. Ты будешь воевать, тебя убьет Яхве, и мы с тобой больше никогда не увидимся - ты в плену у одного, а я у другого. Демоны. Бедная Мара! Как же ей будет ненавистна свобода!
2
Со всех концов города стекались потоки, ручьи, а кое-где и целые реки людей. К третьей ночной страже это походило на сплав темного, густого леса. То и дело образовывались заторы, один на другой наваливались стволы, толстые ветви удерживали проход, словно пробка в пивном кувшине.
- Что они еще выдумали? - слышалось то там, то здесь.
- Акиш - правитель Экрона! Он царь.
- Цари что дети малые - ссорятся без причины.
- Мы этих "детей" кровью примиряем!
- Да, не всем нам вернуться...
- Не всем и дойти - воевать-то будем при Авен-Езере! С такими полчищами, - огни факелов умножали идущих вдвое, шаги - вчетверо, - мы окажемся там не меньше чем через пару закатов. Кто взял оружие - не дойдет, а кто вместо оружия несет с собой запасы хлеба и воды, тому нечем будет сражаться.
- Очень просто, Малек, я приставлю к твоему горлу мой меч, и ты отдашь мне все твое хлебосолье, - говорил водовоз Нахор.
Послышался смех.
- Полегче, - выкрикивали другие, - а то навалимся все, и ни похлебки не спросишь, ни даже одного израильтянина не проткнешь.
- Соглашайся, Нахор, - встревал нагловатый молодчик, - одним махом и голодным не будешь, и на войну не пойдешь!
И народ хохотал над Нахором больше, чем над его остротами.
113
В ту ночь не замешивал булочник Черемши в кадке муку, чтобы утром, проходя по улицам с подносом горячих бухаО нок на голове, звать, обращаясь к еще запертым ставням: "ХлеОеОеб! ХлеОеОеб!". В ту ночь белошвейка Мизирь ни разу не уколола палец, занятая сборами на войну мужа своего. Дети спали. Отец перед выходом посмотрел на них, в щеки поцеловал.
- Свидимся ли когда? - прощался он. - Себя и их береги. Пусть боги хранят вас. Пока меня не будет, питайтесь из сбереженного, а если со всеми не приду, найди себе мужа и за себя отдай ему этот дом, чтобы он впредь кормил вас. Не плачь. На все воля богов - захотят и вернут они меня к моей дорогой Мизирь. Если родишь от другого, не приноси его Ваал-Зевулу, потому что он и так помнит нашего первенца и ему не нужен второй. На, - он положил в женину руку небольшой, с отверстием камень, - возьми мой талисман и отдай мне свой. - Она закопошилась, наскоро протянула, отдала. - Вот так, вот и хорошо, вот и попрощались.
3
На храмовой площади не продохнуть. Колесницы, топот, пот, сорванные голоса. Шныряют между сомкнутыми рядами солдаты из гвардии Киранифа. Направо-налево бросают - под ноги, над головами - приказы. Скулы напряжены. Ладони сжаты до кулаков. Выструнившись, кожаным наперсниО ком не оботрут в крупной испарине лоб. Икры вздрагивают, кованой грудой железа играют свинцовые мышцы. Пудовые затылки, плечи - крыльев орла размах, шрамов пересеченье. Единым камнем, стеной нерушимой стали - не сдвинуть, не подойти. Сопротивленье помыслит безумный, в сраО женье пойдет подобный.
Небо порозовело - от ваксой замазанных очертаний до легкого (дотронуться - и исчезнет) всплеска, девичьего румянца. Как такое возможно? Перед войной ли? Последняя чистота перед набившейся в ноздри, уши, глаза и рот... Земля! Зимой цветущая, а все остальные луны страждущая, огнедышащая. Пришли и видели наши лица. Уходим - пусть миром дорога нам будет.
114
Вот оно - нарастает! Слепит уже, рвется наружу. Но не стремительно, не хаотично - ровно, прямо, сильно и явно.
В Экроне солнце всегда появлялось там, откуда и должен рождаться свет - от жертвенника. Тысячи горожан одним замершим взглядом смотрели поверх, ступенька за ступенькой - отсюда туда - розовеющего мрамора. Лестница! Поднимаясь, она возносит сердца и мысли. И вот новобранцы уже не думают об оставленных семьях и верстаках, их не заботит скорая гибель от рук Израиля, от жажды, от жала дикой пчелы. Сейчас - в предвкушении они стали единой глыбой - блеснет алтарь окровавленный, откроет недра свои и выйдет оттуда солнце.
От жертвенника отделилась человеческая фигура, подняла руки.
- Кираниф! Кираниф! - раздалось в толпе.
- Он поведет нас!
- Боги будут покровительствовать нам!
- Мизирь...
Кираниф сжал обе руки, а когда стал медленно разжимать их, сквозь пальцы, ударив в глаза смотрящим, вырвался первый луч.
Старые и молодые - с кольями, топорами, кирками, камнями, с вещевыми мешками за плечами, - тысячи стояли пораженные.
- Это наш верховный Кираниф! - пронзительно, восхищенно закричал кто-то.
От подножия лестницы до напомаженных жреческих завитков прокатилась сплошная, все и вся накрывающая волна гула, людского вопля, топота, визга, ломающего преграды смерча радостной, разъяренной толпы. Волны накатывали одна на другую. Превращались в сплошную, ничем не останавливаемую мощь. Вперед, вперед! - крутили страшные жернова. В пыль перемалывая вчерашних мирных ремесленников, пьянчуг, грабителей, домоседов - в бушующий вихрь. Все в едином порыве - срыве, надрыве - пропастью раскрывали брызжущие слюной рты:
- Кираниф! - взлетало.
- Кираниф! - тонуло.
115
- Кираниф! - рассыпалось на мириады частей, вновь сливавшихся в одно целое.
Кираниф ждал, сладко щурясь, словно принося Ваал-ЗеО вулу в благоуханную жертву все эти глотки, через которые наружу вытравливались загнанные души.
Наконец он сжалился над ними. Поднял руку, и все оглуО шительно стихло.
- Мужи Экрона! - неторопливым, размеренным басом начал жрец. - День еще не взошел, а Израиль уже хочет у нас отнять его. - Он вслушался в нависшее над храмом, над площадью оцепенение. - Их дикие племена попирают мирные клятвы. Способные на скорую ложь и низкое предаО
27
тельство, вот уже сорок два урожая?7 они подстраивают проО тив нас засады, совершают опустошительные набеги. СаранО ча с ползучими гадами опасны менее этого грязного народа. Они безбо-ожники! - Широко протянул он. - Они слушают придуманного ими Яхве, которого никто не видел; не признаО ют верховенства филистимских - сильных и зримых богов.
Немного выждав, продолжал:
- Наши дети выросли, зная, откуда дует разрушительный ветер вражеских колесниц. Их вождь и наставник Илий - старый, выживший из ума судья и жрец. Он один из всего Израиля верит, что Яхве - Бог! Больше никто!
Верховный стал медленно спускаться, как при молитве воздев над головой руки.
- Посмотрите вокруг, что вы видите? Кто может сосчитать звезды, капли в море, песок или вас - мужи Экрона? Боги дают нам пример в этом зримом мире, показывая, что их - богов - великое множество, и только безумцы и слепцы, как Израиль, могут до сих пор защищать мерзость единобожия.
Киранифу оставалось еще с десяток ступеней, чтобы поО равняться с разинувшим рты народом.
- Израиль - бешеный лис, дикая кошка, толстый прожорливый удав. Он задушит и поглотит все, если не остановить его. На вас, - жре ц замер, оглядывая тьму обращенных к нему лиц, - на каждого из вас я возлагаю священный долг
27 Примерно двадцать два года.
116
не только разбить непокорный Израиль, но и пленить ковчег завета, где под ситтимовой крышкой с глядящими друг на друга огненными духами обитает Яхве. Сломив врага, вы навсегда убережете свои семьи от нашествий и выплаты податей, а взяв в плен их единственного Бога, вы обретете благоволение и щедрость ужасного Ваал-Зевула, сладкой Астар- ты, весельчака Дагона.
К подножию лестницы подкатила колесница, Кираниф вскочил в нее и, проносясь вдоль выстроенных рядов, чеканил:
- Священная война! Газа, Аскалон, Азот, Геф ждут нас в лагере при Афеке. Там в пустыне между Афеком и Авен- Езером и поведет нас в бой Ваал-Зевул. И падут от меча фи- листимского хулители божьих имен, и станет Израиль одним из подданных нам народов. Сметем, сломаем его, и, не в пример египтянам, сотрем память о нем, и землю, захваченную у братьев наших хананеев, вернем себе в вечное владение. Солнце взошло! Ваал-Зевул, храни поклоняющихся тебе! Мужи Экрона, вперед!
Так скрипучая ветряная мельница начинает вращать свои старые лопасти. Так столетние кедры с хрустом, с треском, с клокотанием, с чудовищным чревовещанием, с замиранием и ускорением, с силой стремительной, сокрушающей - падают. Враз! Посторонись! Топот пеших сдабривается всплесками звонких кимвалов. Руки не жалей бить в кожу молочных телят. Растянутая на ободах. Столько земли нет, чтобы вместить всех. Пеласгов множество. В сражении павшие будут отомщены. Дети, внуки - глаза их не видели уходящих. Живые утробы полны слез о них. Герои в агонии с лезвием в теплой груди. Нас не забудут, нас вспомнят в бесславии мирных времен. Три дня в пути - и нам улыбнется спокойная жизнь. Зевулова вечность или израильский плен? Свободная Филистия или рудники, до часа последнего томление в кандалах?
4
За колесницей Киранифа бежал скороход.
- Верховный, - глотал он слова, - у следующей заставы тебя будет ждать лазутчик.
117
"Соглядатай принес вести. Что скажет он? Призвать к ножу несложно - вдолбить в их головы ненависть к чужой реО лигии, к земле и вообще к тому, что те - другие и только поэтому заслуживают расправы. Наобещать им покровительство богов и духов, самому пойти впереди них. Вон они - толпы, обезличенные двуногие, ведомые всяким, у кого хваО тит запала как можно дольше держать их в страхе!"
Кираниф думал обо всем сразу: предстоящая битва, тыО сячи людей, которые скоро почувствуют первые признаки голода и жажды, а накормить и напоить их будет нечем; в награду за победу - верховное жречество над всей ФилиО стией; слишком узкая, не походная обувь; не дающие покоя знаки богов: вороны над кучкой прислужников, несущих жертвенник Ваал-Зевула; сладковатый привкус во рту; подО ступающая головная боль.
"Весь день будет мучить, - поморщился Кираниф. - Хорошо, что не сегодня доведется услышать израильский шофар с лязгом их бронзовых мечей, гнущихся от нашей стали".
Проехали два холма, прошли по степным рассечинам, что остались после паводков сезона дождей. Миновали Лод, деревушку Уно, слева оставили Бене-Верак, увидев шатры.
- Застава!
Навстречу жрецу скакал верхом на верблюде погонщик.
- Не лазутчик ли? - вглядывался в приближающегося всадника Кираниф. - Надо напоить... - он оглянулся: пыльные, измученные переходом молчаливые люди тянулись поО зади, - всю эту псиную свору!
Верблюд остановился рядом с колесницей. Погонщиком и вправду оказался лазутчик.
- Приветствую тебя, верховный жрец ужасного Ваал-ЗеО вула! - сказал он, немного кланяясь в сторону Киранифа.
- Что видели твои люди? - грубо и небрежно бросил тот, даже не посмотрев в его сторону.
- В Силоме мы видели Самуила.
- Кого? - удивился, но больше как-то испугался КираО ниф.
118
- Это их пророк, - лазутчик хотел было доложить
о расположении израильских войск, но...
- Я знаю, кто такой Самуил, - словно пощечиной ударил жрец, - однако, - произнес он, размышляя вслух, - с тех пор, когда Бог говорил ему... В каком, - снова обращаясь к лазутчику, - в каком возрасте Самуил?
- Он молод, мой господин. Борода только начала пробиваться на лице его.
- Что же он говорит? Скажи, если слышал.
- Все слышал, - охотливо отвечал лазутчик. - Он призывал народ Израиля не ходить в Авен-Езер и не вступать в сражение с нашими царями.
- Что ты такое говоришь? Я не ослышался?
- Все так, господин мой, дословно передаю тебе слова его: "Прежде, - сказал Самуил, - чем идти на нечестивых войной, нужно покаяться, чтобы Победитель Сам пошел среди нас".
- Он так сказал?.. И что народ?
- А что народ? - лазутчик зашипел на верблюда, и тот сел. - Как всегда - взбунтовался: чуть скинию в Силоме не разрушил, мы еле ноги унесли.
- Кто же подстрекал их на то?
- Кого подстрекал, мой господин?
- Народ кто подстрекал? Или ты скажешь, что Израиль не таков, как прочие племена? Будто у него хватит смелости решиться на бунт или на какое иное дело без главаря - без того, кто пойдет первым?
- Я понимаю, о великий Кираниф: народа всегда много, а тот, за кем они идут, всегда один, да? Только у Израиля не один, а целых два зачинщика.
Лошадь заржала, мотнула головой, отчего жреческая колесница сдвинулась с места. Кираниф сильно, сокрушающе ударил животное плеткой.
- Не Илиевы ли то сыновья - Офни и Финеес, старые плуты? - он улыбнулся кривой, уродливой ужимкой.
- Они, мой господин, они, - быстро отвечал солдат.
- Давно я их не встречал, а раньше, бывало, частенько видел. Приходили сюда откупаться от нас. Я же им тогда ус
119
ловием ставил не деньги, а то, что они принесут жертву ВаО ал-Зевулу.
- И что же, мой господин?
- ...Хотя тебя и следовало бы наказать за то, что задаешь вопросы, но, так и быть, скажу. Они с радостью согласились: принесли в жертву своих служек. Вот глупцы! Никогда не уважал тех, кто предает своих богов! А ты говоришь - народ! Перед народом они служат их Яхве, но готовы предать Его при малейшей возможности, пусть и с "благородными" целями.
- Что делать, мой господин, безымянная чернь глупа.
- Чего ты достиг, чтобы себя отделять от них?
- Я, мой господин, насколько далек от них, настолько не близок к тебе.
- Что ты мелешь, раб подневольный?
- Ты такой же подневольный, как и я, а потому и своО бодны мы с тобой одинаково.
Кираниф внимательно посмотрел на лазутчика: запыленО ные одежды его выдавали долгую бессонную дорогу. Доспехи впивались в кожу, раня до крови. Сухие губы говорили что- то несуразное. Так никто не решался обращаться к верховному служителю жертвенника. Гнев с брезгливостью сменились желанием раздавить, смять.
- Ты можешь быть мудрее твоих предков в сотни раз, однако для нас, - этим "для нас" жрец дал понять, что они происходят из неизмеримо разных сословий, - ты не ближе, чем Гаризим28, и не слышнее высохшего источника.
- В твоем воображении, Кираниф, я могу быть кем угодно, поэтому не исключай и той возможности, что я стану твоО им, например, царем или убийцей - и первое потребует от меня больших усилий, ибо мне просто нет никакой охоты заО ниматься вторым ремеслом.
- Ты дерзкий маленький урод, - прошипел Кираниф.
- Не дерзкий и не маленький, - возразил тот, - а уродом я вынужден быть в той лишь степени, в которой показываю тебе твои же недостатки. Другой бы радовался. Ну, а есО
28 Гора на территории Самарии.
120
ли и не радовался, то, угрожая, кипятясь и краснея, следил, как бы не изобличить самого себя.
- Ты, раб, хитер!
- Если ты меня еще раз назовешь рабом, я вскочу на твою колесницу, и ты присоединишься к пешим рядам, - лазутчик показал в сторону марширующего войска. - Думаешь, эти голодранцы, которых ты забрал от семей, вступятся за тебя, оставшегося без крова и храма? Нет! Суд обратится на голову самого судьи, падет и сокрушит его, так что ты будешь жалок, а люди скажут: "Куда подевалось его превосходство? Или он перепрятал его до лучших времен?".
- После похода я уничтожу тебя, - заскрежетал жрец.
- Не успеешь, - спокойно ответил тот. - Израиль, несмотря на заклинания Самуила, все равно идет на нас.
- А-а-а, - протянул Кираниф, - ты не боишься меня, потому что думаешь: "Он не выберется из этой заварухи - его подстрелит лук, чей-то внезапный клинок сломит его выю". Теперь я точно вижу, что ты раб, ибо смелость твоя - хоругвь слабого, а хамство и дерзость твои - отголосок черни, которую ты так ненавидишь.
- Глупо ненавидеть то, что внутри нас. - Лазутчик указал на жреческих гвардейцев: - Пусть не все экронцы, но пусть хоть эти остановятся, напьются и отдохнут. Послезавтра им предстоит сражение. Я обо всем распоряжусь.
- Не так уж и долго они в пути, чтобы отдыхать! - прежним камнем отвесил Кираниф, со злостью стегнув лошадь.
Прошли пограничную заставу. Гвардейцы бросались на каждого, кто выбегал из строя, чтобы наполнить высохший кувшин водой. В горячем воздухе стояла ругань, жалобы, предобморочные вздохи. Усталость. Люди не шли - плелись. Наговаривали на верховного. То и дело слышались возмущения, которые, впрочем, вскоре утихли, и тогда наступило ощутимое, осязаемое, пропитанное тяжелыми мыслями молчание. Жрец походил на грозного неусыпного поводыря, а тьма позади него - на то безмолвное стадо, которое ведут, подстегивают, тащат на заклание.
- Мы умрем здесь, не дойдем.
121
- А если и дойдем, то грозный Яхве погубит нас.
- Да уж, дело известное - на войне выживают лишь воеО начальники, счастливчики и дезертиры.
- Мы ни те ни другие.
- Мизирь! - словно уже из мира мертвых вспомнил Черемши. Жена для него в тот миг стала единственной правдой, которая была выше и ощутимее, чем правда Киранифа или всех пяти царей, направленная на защиту его родной ФилиО стии. Он шел, не поднимая головы, он видел свои стоптанные сандалии - они были точно такими же, как и десятки тысяч других. Он думал: "Единственный способ выйти отсюда жиО вым... я не военачальник, не счастливчик... надо лишь улучить момент... никому ни слова... во время привала... ночью!".
122
Мара
Глава пятая
1
История служанки Мары начинается задолго до излагаеО мых событий. Она была эфрафянкой, племя которой жило в мире с Израилем. Родители назвали ее Ноеминью, ибо для них она стала утешением, Божьим благословением, радостью и счастьем29.
Мара была замужем за Елимелехом. Он обрабатывал земО лю, сеял хлеб и тем питал себя, жену и двоих сыновей - Хилеона и Махлона. Они жили в Вифлееме - в земле колена Иуды. Елимелех и Мара сыграли свадьбу еще во дни правления судьи Самсона. После его гибели во время филистимО ского пира под развалинами разрушенного им храма в Газе главой и предстоятелем в Израиле стал первосвященник Илий.
Жизнь, но еще больше кончина Самсона вызвала великий гнев филистимлян, обрушившийся на израильские пустыни, оазисы, реки и возвышенности. В этих землях селились не только потомки Авраама, но и другие, меньшие племена - вышедшие с Моисеем из Египта или примкнувшие к ним после. Они обрезали весь мужеский пол, своих дочерей они отО давали за израильских юношей, говорили на их языке, чтили их традиции более, нежели свои, шли, как и другие, воевать против захватчиков, в Силоме они поклонялись Яхве.
Во время очередного набега филистимляне опустошили все, поэтому не осталось ни единого засеянного поля, ни уцелевшего стада. Пеласги вырезали целыми деревнями: мужО чин мертвыми оставляли на дорогах без погребения, женщин с детьми уводили с собой. Кто оставался, проклинал оставленную ему жизнь, так как не мог прокормиться. Многие умерщвляли себя, другие шли странствовать, без надежды на возвращение.
29 Ноеминь - "счастье" (евр.).
123
- Долго ли нам есть саранчу, ползучих гадов и перелетных птиц? - негодовал Елимелех. - Отправимся в земли моавитян, где с филистимлянами заключен мир и где на полях созревает пшеница, а не слезы и горе.
И они вышли в путь.
У моавитян Елимелех нанялся сезонным рабочим к одному богатому землевладельцу. А спустя несколько лет скопленных шекелей хватило на то, чтобы купить собственное поле. Вскоре дела его пошли в гору. Бог всячески благословлял вифлеемлянина, так что тот нашел жен из моавитянок для своих сыновей. Хилеона женил на Орфе, Махлона - на Руфи. "Орфи, Руфи" - ласково звали их в новом доме.
Но, как известно, благоденствие не продолжается долго. По прошествии десяти лет филистимляне нарушили заключенный с моавитянами мир. Елимелех, Махлон и Хилеон пали в одном из вражьих набегов, защищая честь своих жен и приобретенные владения. Женщины остались одни, и тогда, разбитая горем от потери самых близких ей людей, ради которых она отправилась в чужие края, Мара сказала своим невесткам:
- Слава Всевышнему, Который снова посетил народ мой: в землях Израиля снова мир, а на полях собирают щедрый урожай. Здесь я более не в силах сносить случившуюся со мной и с вами утрату. Наши мужья, трудившиеся ради нас, отошли к праотцам, оставив нас на милость и попечение Божьи. Итак, останьтесь здесь, в земле вашей, чтобы поклоняться вам своим богам и чтобы найти вам других мужей, которые бы смогли вступиться за вас и детей, которых вы бы носили под сердцем вашим.
- Но, - сказала Руфь, - останься и ты с нами, ибо эта земля стала уже твоей. Отчего расставаться нам, если одно на всех горе соединило нас? Здесь погребены муж твой и сыновья твои. Останемся вместе и вдовами пребудем до конца дней наших.
- Ты говоришь от доброго сердца, слова твои греют мою озябшую от несчастий душу, но я не останусь. Пойду в земли Израиля. В Силоме принесу за умерших приношения. Пойду
124
в Вифлеем и буду молить Бога, чтобы и с другими мужьями и сынами не случилось то же, что произошло с моими.
- Тогда и мы пойдем вслед за тобой, - не отступала Руфь. - Мы стали одной семьей: священной радостью брака мы с Орфой стали дочерьми твоими. Вместо павших Хилеона с Махлоном прими нас, и пойдем, куда бы ты нас ни повела, и будем счастливы там, где бы ты ни нашла себе пристаниО ще.
- Сестра моя, Руфи, - возразила старшая Орфа, - не говори за двоих. Земля Израиля мне чужда, из ее колодцев никогда не утолялась жажда моя. Зачем мне идти за неведоО мым? Мать наша - Мара - столько лет не была там, так что нога ее отвыкла ступать по камням земли той. По слову твоему, - Орфа обратилась к Маре, - мы с сестрой моей останемся здесь, чтобы наши утробы познали блаженное маО теринство, а ты, если не хочешь жить с нами, отправляйся туда, где родилась душа твоя.
- Хорошо, дочери мои, - согласилась Мара, - так мы и сделаем: я пойду, куда поведет меня рука Господня, а вы, вновь обручившись, оставите память о себе в детях ваших. Да родится от вас Мессия и да возрадуются сердца ваши, видя обетования Божьи исполненными.
- Постой, - остановила ее Руфь, - не спеши благословлять нас обеих. Орфа выбрала свою дорогу, и пусть Господь благословит ее. Мне же негоже отказываться от слов моих: я пойду за тобой, потому что возлюбила тебя душа моя. Разделю твои странствования и тяготы. Мне не нужны ни тепО лая постель, ни сытный обед - ты матерь погибшего мужа моего. Не отвращайся от меня, но сделай милость - позволь мне последовать за тобой.
- Пусть будет так, - сказала Мара, дивясь и радуясь такой преданности Руфи. Женщины тепло распрощались с Орфой, благословили друг друга и отправились в путь.
Не успели невестка со свекровью переступить порог хлебного дома30, как бывшие при городских воротах, увидев Мару, пошли и рассказали вифлеемлянам, говоря: "Пойдите поО
30 Вифлеем (Бет-Лехем) - "дом хлеба" (евр.).
125
смотрите на мертвую, которая возвратилась к живым!". Они говорили так, потому что все считали дом Елимелеха погибшим.
И большое множество вышло навстречу. Люди искренне радовались двум женщинам, обнимали их, спрашивали про мужа и сыновей Мары. Призывая имя Бога, восклицали: "Это Ноеминь! Ноеминь вернулась! Была мертвой и ожила! Ноеминь, Ноеминь!!!".
Мара же сказала им:
- Не называйте меня Ноеминью. У меня теперь другое имя - зовите меня Марою, потому что Вседержитель послал мне великую горесть. Я вышла отсюда с достатком, а возвратил меня Господь с пустыми руками. Зачем называете вы меня Ноеминью, когда Господь заставил меня страдать, когда вместо весеннего цвета Он послал мне непересыхающий источник несчастий? Отныне я Мара31, с этим именем и погребите меня в гробнице предков моих. Пока же этого не произошло, плачьте со мной о муже моем Елимелехе и Хилеоне с Махлоном - сыновьях моих, павших от меча языческого и руки филистимской.
Тогда жители Вифлеема сменили радость на плач, потому что любили умерших. Мара с тех пор поселилась в своем прежнем доме, и Руфь, невестка ее, была при ней.
Пришло время жатвы, и все жители Вифлеема выходили на свои поля, чтобы собирать урожай. А Мара и Руфь никуда не шли. Кроме дома, у них ничего не было: жили подаянием и жалостью сердобольных.
Однажды Руфь сказала матери:
- Мы голодаем. По моавитским законам, если у нас не найдется защитника, мы должны умереть, но в законе Господнем, которому ты учила меня, написано: "Пусть тот, у кого нет пропитания, выходит в поле и в виноградник и собирает плоды, которые найдет, но не берет с собой сумы, чтобы то не оказалось обирательством и воровством". Разреши мне, и я пойду поискать нам немного пропитания, что смогу взять
31 Мара - "несчастье" (евр.).
126
в руки свои. Так я буду выходить каждый день, и до вечера нам всегда будет хватать пищи.
- Добрая дочь моя, благословение и радость, - отвечала Мара, - пойди, и пусть Господь сохранит тебя, потому что не об одной себе ты печешься. Пойди и возвращайся, сама поешь, а если что останется, принеси и мне.
Когда Руфь миновала стражу у городских ворот, то увиО дела жнецов, спешащих каждый к своей жатве. Они весело переговаривались, рассказывали, как щедро Господь одарил их наделы.
- На полгода хватит, - восклицали они, - а там ГосО подь милостив, уродит и второй урожай.
В Израиле в незасушливые и мирные времена земля рождала до трех раз, так что вчерашний бедняк становился собственником, день ото дня богатея. Маре для того, чтобы выО купить свою землю, нужны были деньги, которых после трех похорон совсем не осталось. "Хоть бы нам сегодня не умереть, - молилась она. - Завтра еще не наступило, чтобы
о нем заботиться. Ты - Господь, приведший нас из небытия в бытие, для Тебя все сокрытое явно. Все, даже неведомое нам. Тебе вверяю Руфь и себя. Знаю, когда помощи ждать уже не от кого, Ты являешь силу Твою, заступаешь, даешь надежду. Пусть милость Твоя пребудет на нас и не знающие Тебя скажут: велик Бог этих бедных вдов - и в горе их лиО ца радостны, и голод не опустошает их души".
Дорогой Руфь тоже молилась - за себя и за мать. Белые каменистые извилистые тропы вели ее вдоль кладбищ и мест, где преступивших закон побивали камнями. На обоО чинах чернели обглоданные дикими псами незахороненные кости. Руфь шла и думала: "Какое беззаконие может совершить человек, чтобы заслужить в наказание смерть? Человек не больше ли свода правил? А всепрощающий Бог не выО ше ли преступлений наших?".
Оливковые деревья вставали изредка островками спасиО тельной тени. Иногда под ними покоились вещи - псалтирь и черствый хлеб - пастухов. Уходя далеко, пастухи прятаО лись от солнца в небольших расщелинах рыхлого известняка. В этой породе - прямо в невысоких скалах - рубились заО
127
гоны для мелкого скота или погребальные склепы. Склепы можно было распознать по заваленным - круглыми точеными глыбами - входам.
Наконец показались разбитые на участки поля. Жнецы расходились каждый к своему наделу, а Руфь, выбрав жнеца побогаче ("Так, - решила она, - этому доброму человеку будет меньше убытка, если я подберу за ним несобранное зерно"), робко принялась срывать оставленные колоски.
Хозяин поля, дальний Елимелехов родственник Вооз, остановился, взглянул на молодую женщину, присмотрелся, бросил под ноги серп. Оставив работу, стремительным шагом приблизился к растерянной Руфи, выронившей собранную жменю зерен.
- Как же, - воскликнул Вооз, - нам дано было повеление от Господа враждовать с моавитянами и поражать их, а родственница моя Ноеминь дала в жены сыновьям своим вас - позор и нечестье для Израиля?! Во времена Моисея из-за Ваал-Фегора - бога вашего - до двадцати тысяч поразил Господь в стане израильском. Но Финеес, сын Элеаза- ра, сына Аарона, взял в руку копье и пошел за Хазвой - моавитянкой, которая совратила своим лживым язычеством Зимри - начальника Симеонова колена. Вошел к ним в спальню и пронзил обоих, израильтянина и женщину в чрево ее. Тогда прекратилось поражение Господне. Как ты смеешь показываться на полях Израиля и собирать плоды от рук наших?
- Мой господин, - тихо отвечала Руфь, - твой Бог и Бог моей свекрови заповедал через Моисея не забирать во время жатвы забытого на поле снопа, не пересматривать ветвей после того, как рабы твои отрясли маслину, и не собирать остатков с виноградной лозы, так как все это предназначено пришельцу, сироте и вдове, чтобы Господь Бог твой благословил тебя во всех делах рук твоих, потому что и ты был рабом в земле египетской. Я не сержусь на тебя, господин мой, за то, что ты называешь меня язычницей, - я и вправду выросла в вере отцов моих, но с тех пор, как Елимелех взял меня в жены Махлону - сыну своему, я служу Яхве, а Ваал-Фегора я оставила, как и оставила все про
128
чее - и дом свой, и родителей своих. Не гневайся, а если не хочешь, чтобы я подбирала за твоими жнецами, так и скажи, тогда я перейду на другое поле, чтобы нам с матерью не умереть от голода.
Вооз стоял неподвижно. Впервые он видел такую кротость и послушание.
- Прости меня, - наконец промолвил он, - я сильно обидел тебя, но отныне не ходи подбирать на других полях и не переходи отсюда, но оставайся здесь. Пусть в глазах твоих будет то поле, которое обрабатываю я и мои работники. Я прикажу слугам моим не трогать тебя. Когда захочешь пить, иди к сосудам и пей, откуда черпают слуги мои.
- Мой господин, - Руфь стала перед ним на колени и поклонилась ему, - чем снискала я в глазах твоих миО лость, что ты принимаешь меня, хоть я и чужеземка?
- Ты мне сказала все, - отвечал Вооз, - и даже больше того, что говорят о тебе люди.
- Благодарю тебя, мой господин, - Руфь снова поклониО лась ему до земли.
- Мои слуги дадут тебе серп, и ты собери столько хлеба, сколько сможешь унести, а завтра приходи снова.
Руфь трудилась до вечера, после чего намолотила из собранного ею зерна около ефы ячменя. Вернулась домой и пеО ресказала Маре, какое чудо приключилось с ней на Воозовом поле.
Мара не спала всю ночь, размышляя о дальнейшей судьбе своей дочери. "Нехорошо, - думала она, - чтобы Руфь губила себя из-за любви ко мне. Она молода, а радость материнства все еще не поселилась в глазах ее. Господь простит, если мне ради наследника придется сватать ее вторично. По доброй воле Руфь пошла за мной, а я замышляю прогнать ее от себя. Ничего, Господь милостив, долго ей не будет больно: муж утешит ее страдания, а первенец снимет позор с лица ее. Меня упрекают, что я не могу найти ей достойного мужа, который бы восстановил имя умершего Махлона в уделе его. А как мне искать, если выбор мой невелик: обедневший деверь Елимелеха - емуОто и самому нечего есть; да вот
129
еще... - тут Мара хитро улыбнулась. - Конечно! - сказала она, - ну, конечно! Кто же еще?"
2
Утром она разбудила невестку такими словами:
- Поднимайся, дочь моя! Этой ночью я много молилась, - и взяла ее за руку.
- Что заставило тебя не сомкнуть глаз? - спросила Руфь.
- Я корю себя за то, - начала Мара, - что в доме моем ты теряешь дарованные тебе молодость и красоту. - Руфь что-то хотела возразить, но Мара остановила ее. - Тебе нужно поискать себе другое пристанище и найти себе мужа, который бы восстановил род Махлона. Вчера ты работала на поле Вооза - нашего родственника. Так вот, сегодня конец жатвы, и сегодня он будет веять на гумне ячмень. До вечера никуда не выходи, а ближе к ночи умойся, помажься, надень на себя нарядные одежды и пойди на гумно. А как придешь, то не показывайся на глаза Воозу, покуда он после работы не наестся досыта. Когда же он ляжет спать, приди и ляг у его ног.
Руфь слушала, в печали склонив голову, когда же Мара окончила наставлять ее, она тихо и как будто с обидой ответила:
- Я сделаю все, как ты меня научила.
Гортанные позывные цикад, трепет крыльев - таких больших, что и не скажешь, что где-то на их разломе, на их сгибе существует двигающее ими тельце. Стрекозы, бабочки. Завидев обломок света, они рвутся туда, спешат. Тигровые зрачки - неживые, без взгляда - застыли по одному на каждом крыле. Створчатые.
Потрескивание. Глубокий сон. Не потревожит ржавая щеколда: слуги, увидев, что хозяин уснул, гасят коптящие лампы. Вздрагивают замком. Тихо.
Первый отдых за все неспокойное время жатвы. Наемники, получив плату, разошлись по шатрам. Воозов дом пуст. После званого ужина хозяин спит, довольный гуслярами,
130
утешенный девичьими танцами. Хлопоты позади. Точила наполнены до края! Сыта душа - пей с весельем, воздав Господу славу и не забыв про людей. Пой! Разве есть еще каО кая-нибудь тайна милости и благословения Господних, укрыО тая от тебя?
"Десятую часть отдам голодным и странствующим - пусть и впредь не забудут пути, ведущие к дому моему. Взыщу ли плату за отпущенное мне даром? Разбогатеет ли имя мое на разорившемся нищем? В другие годы я и не мечтал о таком, а теперь будто Господь уже делает меня сотрапезником Своего Царства. Но если от такого малого возносится в горнее дух мой, сколько же больше будет тот день, когда оставлю все это! Не потому ли такая теплота, такая блиО зость... сердцебиенье... запах... чужое... "
Вооз проснулся, часто и тяжело дыша. Привстал на локО тях, не понимая до конца, что именно ему привиделось и где та прозрачная грань, за которой воображаемое грубеет, стаО новится явным, обретая плоть...
- Кто здесь?! - вскрикнул Вооз, отдернув ногу от чего- то живого, теплого - от кого-то!
- Не бойся, мой господин, - тоже испугавшись, ответила женщина. - Я раба твоя, Руфь. Протяни руку твою и сделай то, что велит тебе закон, ибо ты родственник Елимелеха, МаО ры и Махлона - семьи моей.
Вооз никак не мог прийти в себя.
- Как велико смирение твое и любовь к Махлону и Маре! - наконец сказал он. - Хорошо ты сделала, что не пошла искать в мужья себе молодых людей ни бедных, ни боО гатых, а пришла сюда. Оставайся и спи в доме моем до утра. Завтра мы пойдем к городским воротам, призовем старейшин и спросим еще одного родственника семьи твоей - не захоО чет ли он восстановить имя мужа твоего. Он беден, он точно откажется от тебя, потому что и своих домочадцев прокормить не может. Тогда я смогу тебя взять, и ты будешь моей женой, потому что все говорят о чистоте твоего сердца, но более потому что вчера, когда пришла ты подбирать хлеб, ты стала частью моей души, и теперь, если ты будешь мне жеО
131
ной, душа моя будет целой, а имя Махлона - живым в потомках его.
Он взял верхнюю одежду Руфи, чтобы утром никто не заметил ее и не распустил напрасных толков. Отдал ей старый рабочий гиматий, а сверх того отмерил ей шесть мер ячменя. "Так пойдешь, - сказал Вооз, - и тебя примут за работницу, получившую свою плату. На расспросы не отвечай - молчанием спасешь нас обоих от злых языков. Возвратись и отнеси этот хлеб свекрови своей. Никуда не выходи из дома, пока не пошлю за тобой".
3
С рассветом Вооз пришел к городским воротам. Сидел там до начала хлебного торжища. И вот стало стекаться много всякого люду, чтобы продать или купить собранный урожай. Около Воозовой лавки топтался бедняк, не решаясь войти вовнутрь. Хозяин, признав в нем родственника, подозвал его.
- Богатство приносит тебе земля твоя! - с завистью глядел бедняк на большие мешки, набитые зерном. - Продашь все это, и можно не работать до самого юбилейного года32!
- Зачем не работать? - удивился Вооз. - Если бы я не работал, ты бы теперь не перешел порог моей лавки.
- Что здесь, что на улице, - тот покачал головой, - мне все едино: и здесь, и там голодно.
- О чем ты толкуешь? - ухмыльнулся Вооз. - Или я ошибаюсь, и ты пришел на торжище за хлебом, а не за кувшином вина?
- Ты позвал меня, чтобы обидеть и посмеяться надо мной?
- Такого, как ты, не обидишь, такой и сам над кем хочешь посмеется.
- Ладно, - разочарованно вздохнул бедняк, - вижу, мне здесь нечего делать.
Он повернулся и побрел к выходу.
32 Юбилейный год наступал, по иудейскому закону, раз в пятьдесят лет. Тогда прощались долги должникам, а рабов отпускали на свободу.
132
- Стой! - Вооз не мог удержаться от смеха. - Возьми любой мешок, какой тебе больше понравится.
Тот остановился, застыл.
- Только, - продолжал Вооз, - накорми этим хлебом своих детей и не смей отдавать его виноделу, чтобы тот наО полнил глотку твою сикерой.
- О господин! - запричитал бедняк. - Ты так добр к рабу твоему!
- Не продавайся раньше времени! - отрезал Вооз и дальше, уже не смеясь, говорил строго. - В город пришла наша родственница - Ноеминь, которую называют Марою, а с ней ее невестка.
- Знаю, мой господин. И вправду они родственницы наО ши, - бедняк фривольно расхаживал по лавке, решая, какой из мешков ему взять, - наши с тобой, - повторил он, - родственницы! У невестки, ты, видимо, хочешь сказать, умер муж, и остались только мы, чтобы восставить имя погибшеО го. - Он говорил развязно, поцвиркивая между зубами, при этом широко раскрывая осушенный похмельем рот.
- А ты не такой и проходимец, - Вооз прищурил праО вый глаз, - как о том говорят.
- Не стоит верить тому, о чем болтают, - бедняк вытасО кивал дальний, заваленный другими, самый большой мешок.
- Вот я и не верю, - Вооз прищурил другой глаз, - а сам вижу, что ты не только проходимец, но и вор, каких Израиль не видел.
- Хочешь, я скажу тебе, что ты думаешь?
- Скажи, если знаешь, - Вооз сложил на груди руки, приготовился слушать.
- Так вот, - начал бедняк, - ты думаешь: "Как забавно смотреть на этого простака! Он ничего не смыслит, он нищ, потому что ленив. Он пьет вино, и более пропащего типа я не встречал". Пока все верно, ведь так? Потом ты говоришь в себе: "Но он мой родственник, и к Елимелеху он ближе, чем я, а потому и право принятия жены умершего мужа за ним первым. Конечно, мне он не помеха, ведь он беден - не может прокормить даже семью свою. Куда ему еще одну жену? Мешком зерна - думаешь ты - я куплю его и тогда
133
смогу ввести в дом мой красавицу - пусть и не израильтянку. Кому какое дело, что я буду жить с язычницей, хоть за то и полагается по закону побиение камнями".
- Как верно ты разгадал мои мысли! - весело заговорил Вооз, подойдя к бедняку. - На такое мало какая гадалка способна, разве что урим с туммимом, но навряд ли ты на короткой ноге с Илием. Все верно, - Вооз похлопал его по плечу, - только ты не договорил самого главного, мерзавец: по закону, как тебе известно, все имущество жены переходит мужу, да только имущество Руфи-моавитянки небогатое: свекровь-вдова, которую нужно будет содержать, и дом свекрови, который прежде нужно выкупить у нее, а потом выкупить еще и поле, когда-то принадлежавшее Елимелеху.
- Да что на тебя нашло, Вооз? - бедняк отступил на шаг. - Отдай мне обещанное зерно и становись тем волом, на которого набросят ярмо.
- О моем ярме я сам позабочусь, - ответил Вооз. - Забирай хлеб и иди, позови старейшин, пусть они будут нам свидетелями.
Бедняк быстро ушел, а Вооз послал за ожидавшей его Руфью и за свекровью.
4
К полудню все званые сошлись у ворот, где обычно проходили суды и другие общественные собрания.
Десять седобородых старейшин сидели полукругом, опираясь на длинные посохи. Вокруг них толпились вифлеемля- не. Весь город был здесь - настолько (начиная с того дня, как Мара и Руфь поселились под кровом своим) будоражил всех итог этой истории: кто же понесет на себе бремя имени погибшего Махлона?
Именно "бремя"! Надо сказать, что в Израиле старые традиции не были в почете, а потому каждый поступал, как считал нужным или выгодным. Если в семье из трех женатых братьев кто-нибудь умирал, то его вдова в лучшем случае продолжала дело своего мужа, в худшем (если муж работал каменщиком или служил в армии) - с детьми отправлялась в странствия, прося подаяния, продавалась, а то и шла прямо
134
в петлю. Общественным мнением оставшиеся братья были оправданы, так как и другие поступали подобным образом, а к закону обращались лишь в очень редких случаях - обО винить в идолопоклонстве не угодившего тебе соседа (и тогда обвиняемого могли, если обвинитель подкупал двух-трех свидетелей, побить камнями) или дать жене разводную.
Народ галдел, кричал, сплетничал, устраивался поудобней, будто перед трюками путешествующих акробатов. Все четвеО ро - Руфь, Мара, Вооз и ерзавший от каждого восклицания толпы бедняк стояли перед собравшимися. В сторону последнего то и дело долетало обидное: "виночерпий", "куда ему вторую?", "дырами на одежде кормит он своих детей!"... И так продолжалось бы без конца, если бы не поднятая рука Вооза.
- Слушай меня, Израиль! - провозгласил он. Гул понемногу утих, тысячи глаз устремились на него. - Все вы знаете, - поднятой рукой он провел вдоль толпы и сидевО ших перед ним старейшин, - по какому поводу мы решили собрать вас. Этот нищий человек, - он показал на бедняО ка, - является ближайшим родственником свекрови этой молодой, - он посмотрел на Руфь, - вдовы.
Из толпы послышался свист и недовольные возгласы: "Всегда так!.. Недостойный впереди лучшего!..".
- Однако, - Вооз перекрикивал их, - в силу своего хуО дого состояния он отказывается от нее и тем самым передает мне законное право на восстановление имени умершего ее мужа.
Народ завопил, но теперь то были свист и вопли ликования: "Есть Бог! - обрушивалось со всех сторон. - Достойному - честь!.. Воозу - слава, а виночерпию - снятый сапог!.. И в рожу плюнуть ему!.. Эх, я бы на месте вдовы...".
Руфь подошла к растерянному и мятущемуся бедняку. Тот сам снял с себя сандалий и отдал его вдове. Народ разразился небывалым хохотом, в "виночерпия" полетели мелкие камни, но Вооз снова поднял руку, остановив нарастаюО щий беспредел.
- Вы знаете, - громко сказал он, - прежде в Израиле был такой обычай - вдова снимала сапог с того, кто отказыО вался от нее.
135
Один из старейшин поднялся с места своего, подождал, пока все умолкнут.
- Мы свидетели вам, - сказал он. - Пусть сохранит Господь твою жену - Руфь, как Рахиль и Лию. Пусть умножатся твои богатства в Ефрафе, и пусть прославится имя твое в Вифлееме. Хвала Господу, утверждающему всякую правду! - Он отдышался и тихо добавил: - А Руфь пусть окончит начатое, ибо закон указывает не только на разутую обувь.
Он сел.
Народ замер в ожидании.
Наученная Марой невестка вновь приблизилась к бедняку.
- Позор да будет на доме того, кто не пожелал оставить в Израиле память брата своего, и пусть изгнан будет дом тот из собрания. - При этих словах она плюнула ему в лицо.
Толпа взревела, затряслась земля. Вооз обнял испуганную от содеянного Руфь. Мара подошла к старейшинам и стала им что-то говорить, а те прислушивались, с трудом различая слова из-за неумолкавшего грохота голосов.
Год спустя, на праздник суккот, когда убрали каждый свой урожай, родился Овед33. Мальчика так назвали соседки Мары: "Он будет, - перебивали они одна другую, - отрадой и кормильцем твоей старости. Теперь видно, что Бог благоволит к вам34, и отныне тебе вернется твое прежнее имя - не Мара, а Ноеминь, потому что видим радость в глазах твоих".
* * *
Всю свою жизнь Мара вспоминала, как была нянькой для маленького Оведа, как таяло ее сердце от каждого шага младенца, как она была счастлива, когда он впервые встал на свои еще не уверенные ноги. Она помнила все. До и после переселения ее в Экрон - в изгнании, в филистимском плену.
33 Овед - отец Иессея, к которому пришел Самуил, чтобы помазать на царство младшего из его восьмерых сыновей - Давида (Руфь 4:17-22; 1 Цар. 16:1-13).
34 Бездетность до сих пор считается у иудеев Божьим наказанием.
136
В филистимском стане
Глава шестая
1
"О боги!!!" - Кираниф схватился за голову. Руки его дрожали. Он не говорил - он блеял. Всю ночь со вчерашнего вечера назойливым насекомым, осиным логовом. До нервного припадка, до зуда, до тошноты. Мигрень! Жало, заноза. Из ниоткуда, из ничего. Тупым осколком, углем. "Засела! Не выО ходит!"
Мысленно перед жрецом пронесся весь вчерашний день: величественное его - Киранифа - появление на верху храма, насколько восхищенные, настолько и безымянные глаза тех, кто кричал ему: "слава!", колесничные дроги, подпрыгивающая на бездорожье коляска, соглядатай... Кираниф вдруг вспомнил слова лазутчика: "Ты такой же подневольО ный, как и я, а поэтому и свободны мы с тобой одинаково".
- Что за времена наступают! - сокрушался верховный. - Скоро дойдет до того, что всякая чернь начнет высказывать свои мыслишки! "Такой же подневольный!" Тоже мне! Он хотел разозлить меня очевидным! Кто же не подневольный? Кто впереди своего прозвища не поставит позорное "раб"? ООоОо!!! - взмолился он. - Ваал-Зевул, защити раба твоего, ужасом твоим подави всякий мой человеческий страх. Зачем же так глубоко!? - он тер и сильно сжимал виски.
Ему начало казаться, что голова болит от застрявшего там льда. "Ранит, ранит! - повторял он. - Убийственным словом, песком в глаза, иглами, капающим на кожу уксусом, негасимой звездой, сияние которой непереносимо". Любые сравнения казались ничтожными, недостаточными.
Кираниф почувствовал приступы тошноты.
- Вот, снова... - сказал он приглушенно и сдавленно.
Схватки внизу живота, головокружение, судороги. Он закрыл глаза. Падая, за что-то сильно ухватился, утягивая за собой. Это "что-то" поддалось, под массой жреческого тела сорвалось вместе с ним. Раздался грохот необычайной силы. Плашмя Кираниф упал со всего размаху. Лицо, плечо, боль,
137
пол, жар, дрожь... Его всего сжигало, трясло, рвало на части, на частицы, на осколки разбитых уже частей. В испарине он затрясся, из прикушенных окровавленных губ брызнуло густое, бордовое. Смешанная со слюной кровь стекала вдоль его шеи по прилипшим волосам - на землю. Лужицей разрастаясь, словно кусок льда, тая и растекаясь. Трещинки, ложбинки, впадинки. Вкруг обступая бьющееся, ранящее себя большое тело Киранифа, оставленного слугами, служками, прислужницами и богами.
В филистимской среде падучая болезнь считалась у бедняков беснованием, а у богатых - даром и особым благоволением богов. В Израиле же говорили: "Какая разница, если их боги - бесы?".
Филистимляне свято верили в свои традиции, даже если другие племена считали их за суеверия. Впрочем, филистим- ские верования распространялись достаточно скоро - за короткое время пересекая границы врагов и дружественных племен, которые потом уже называли многие культы своими собственными традициями, хотя то издревле было суеверием пеласгов.
Сколько прошло - день, два? Темные своды походного шатра с закопченным потолком. Факелы не горят, и оттого черные стены неощутимы. Будто лежишь среди какого-то огромного поля. Безветрие. Полный штиль после настигшей врасплох бури. Хотя нет, совсем не врасплох. Знал: давно не являлось оно - поглощающее всего изнутри. (Видимо, осталось что поглощать...) Какая бессмыслица! Пусть и ожидаешь, готовясь, предполагая: "Придет, встречу ее!". А все равно врывается, настигает внезапно. Вихрь! Молния! Глас говорящих, когда захотят, богов. Всего тебя как тать забирает. Без жалости. Без остатка.
- Один! - еле слышно произнес Кираниф. - Разбежались, оставили... Слуги что змеи дрессированные: играешь - танцуют, руки тебе лижут, вьются вокруг, а нет - скорее в мешок прячутся, шушукаются... исподтишка... уж лучше бы удавили, чем вот так...
138
Кираниф хотел повернуться, однако почувствовал резкую боль в затылке. "Когда падал, с чем это я так... - попробовал улыбнуться, - понежился?"
Он долго пролежал неподвижно. Потом пробовал подняться, осторожно идти, не спотыкаясь, но каждый раз ловил себя на том, что... просыпался от слишком глубокого погружения, проваливания. Тогда он хотел пошевелить затекшими ногами, но вновь и вновь тяжелая, разящая боль запечатлеО вала его невидимое в темноте лицо в немой гримасе.
- О боги! О всесильный Ваал-Зев..! - пробовал он моО литься. Забывался на полуслове, тонул, карабкался назад. Смятение владело им. Молитва не шла. Затылок раскалывался. - Пощады! - просил он, обращаясь ни к кому, к самому себе. - Пощады! - он словно весь стал одним этим прошением.
Весь ум, все сердце, все существо его глотало прохладной влагой три слога, три спасительных шага. "Обрыв... срываясь в теплую топь... не помню... слово, за которое можно ухватиться, на миг задержаться, остановиться... три шага, спасиО тельных слога... "
Шатер Киранифа был размещен в самом центре стана филистимской армии - по примеру экронского храма. Он делился на три части. Первая - самая большая и роскошная. Отводилась под жертвенник всем трем божествам пеласгов. Во второй размещались алтарные работники, служители. Там также отделялось место под нужные при жертвоО приношениях предметы: ножи, лампы, зажигательные смеси, сосуды для слития крови, колья, клети с мухами... Здесь же содержались взятые с собой пленники-жертвы. И наконец, третья часть - немного в отдалении от остальных - для саО мого жреца. Смежная с ней небольшая подсобная комнатка предназначалась для его ближайшего помощника, Сихоры.
"Жертвенный шатер", как называли его сами филистимО ляне, выглядел куда скромнее израильской скинии завета. Тут не было ни сине-пурпуровых шерстяных покрывал, ни золотых колец, шестов, ни Святого-святых, где, сияя благоО родным отполированным ситтимом и чистейшим золотом,
139
ковчег кропился всего раз в год (не от случая к случаю) животной, а не человеческой кровью. Вместо всего этого убранства и вызывающего священный трепет величия филистимляне создали облепленный со всех сторон грубыми, однако толстыми листами золота жертвенник. Каменный изнутри. Снаружи солнечный - по утрам, а с закатом - злой и одержимый.
К началу войны предполагалось принести обильную жертву, дабы Ваал-Зевул обрушил свой гнев на врагов, пустил бы их в бегство, рассеяв сомкнутые их ряды.
"Хорошо, что падучая случилась со мной не во время сегодняшних приношений. Надо прийти в себя, быть могущественным, не попускающим ни себе, ни другим даже малейшей слабости. Принесу Акишу победу, Офни и Финееса отдам в жертву богам, построю храм в десятки раз больше нынешнего, вознесу голову свою и стану верховным жрецом Ваал- Зевула, Дагона и Астарты во всей Филистии!!" - мечтал Кираниф, принимая парадное платье из рук Сихоры, величественно облачаясь и с насмешкой глядя на пресмыкания помощника.
Широким шагом вышел он из шатра, холодным взглядом окидывая жрецов, собравшихся около входа в его покои. Ни с кем не заговаривая, а прямо направляясь к царским шатрам, расположенным ближе других - священнических и солдатских - к жертвеннику.
За царскими и жреческими шатрами, стоящими друг против друга, находились казармы: начиная от тысячников и сотников и так по военной иерархии все ниже до простых наемных солдат-пехоты, дальше которых стояли лишь пограничные вышки - у самого частокола. За ним - бескрайнее поле, а за его холмами - Авен-Езер, где противник готовился к атаке или к длительной осаде.
Царские шатры делились на пят ь основных частей. Они-то и одной крышей не были покрыты: пять отгороженных одна от другой переносных громоздких конструкций. Для полевых условий их можно было назвать настоящими дворцами: бассейны для купания с питьевой водой, разбитые сады с фруктовыми деревьями и цветами, с обнаженными рабами и ра
140
бынями, которые подавали, приносили, обдували, умывали, вытирали. Эти причислялись к так называемым "безмолвным" рабам: в основном пленники из чужеземных - ЭфиоО пия, Вавилон - стран.
В узких переходах из многочисленных опочивален в траО пезные, из приемных в ванны, умывальни, отхожие и прочее теснились другие, на порядок выше, рабы, с которыми царь мог заговорить, дать им личное поручение, саморучно удаО рить или оставить в своих покоях. Случалось, что в период военных действий близкие родственники (не подозревая о том) были совсем рядом: мужчины - на передовых, а их жены с дочерьми - в кухнях, банях, при царских ложах или в них самих. Рожденные после войны "царские" дети отправО лялись во дворец, где из них делали претендентов на трон, ради которого они готовы были поставить на колени всю Фи- листию. Редкие оставшиеся в живых, перенесшие эпидемии, засухи, гражданские и межплеменные конфликты старожиО лы, которым уже нечего было терять, говорили: "В каждом из нас течет царская кровь, а в каждом царевом выродке - наша!".
Но самым, пожалуй, занимательным в жизнеописании пусть даже таких мелких правителей, как филистимские, являлись не сами цари, а их слуги.
У каждого серена35 было свое - хуже или лучше, чем у других, - видение, как все устроить, чтобы на вверенной ему территории сохранить мир и благополучие. Конечно, бывали и такие, кого внешняя и внутренняя политика интересовали меньше всего. В противовес государственным ценностям вперед выступали предпочтения и слабости самого управителя. Зачастую последний устанавливал жесткий полицейский ли, налоговый ли, религиозный ли режим ради пополнения казны, собственных безрассудных трат или еще кто знает ради чего.
Как правило, у стоящих во главе пяти городов подрастало с полсотни (а то и гораздо больше) детей. Они происходили не только от солдаток в военное время, но и от законных люО
35 Правитель, царь.
141
бимых и нелюбимых жен. Столь огромное количество царевичей ровным счетом ничего не значило, так как лишь некоторым удавалось перейти ту черту, за которой их ожидали митровый венок, почести, свой собственный профиль на монетах, судебная и законодательная власть, беспечное многоженство, войны, дворцовые оргии, казни, сверхмерная подозрительность, главные почетные места на городских торжествах и храмовых игрищах, толстые дворцовые стены, охрана, повара, слуги, наемники, прислужницы... Все это являлось непосредственной собственностью правителя. Своих подчиненных он мог судить и проявлять к ним милость, убивать, продавать, покупать, запрягать их в колесницы. Слуги обильно приносились в жертвы, натравливались друг на друга. Между ними устраивались атлетические или любовные состязания. Можно лишь гадать о том, что в действительности происходило за железными, закрытыми наглухо дворцовыми воротами. Но одно известно наверняка: каким бы ни было рабство низким и унизительным, в кругах самих слуг (родившихся или воспитанных с клеймами на затылках) оно было тем единственным, что объединяло их всех. Раб никогда не мог стать равным своему господину, однако и здесь - в кулуарах - случалось все, что свойственно так называемому миру свободных и сильных: зависть, установившаяся иерархия, подсиживание одним другого, клевета, желание утопить, унизить, втоптать еще глубже, уничтожить, сбросить на обочину.
Около царского шатра на камне сидели виночерпий Аша из Газы, афинянин-хлебодар Митий со своей женой Эфрой, кухаркой из Азота, и главный распорядитель царских спален Шерур из Гефа.
- Еще стража не проснулась, а уже так палит, что внутри все кипит! - кончиком платка Шерур промокнул лоб. Его будто никто не слышал: убаюканные ленью и тишиной, слуги зевали.
- Эти солдаты такие грубияны! - сказала наконец Эф- ра. - От них вечно воняет! У них не руки, - она посмотрела на свои ладошки, - а ручищи, и они храпят, как табун лошадей.
142
- К тому же им велено не спать ночью и нас охранять, а они - вон! Только посмотрите на этих лодырей! - вскоО чил Шерур, но на него снова никто не обратил внимания.
- Вчера из Газы привезли очень дорогое, отборное вино, - сказал после долгой паузы Аша.
- Что может хорошего быть из Газы? - спросила ЭфО ра. - Разве что глиняные горшки, внутри которых пусто.
- А если и не пусто, - вмешался Митий, - то вино ваше кислое. А вы его к тому же пьете неразбавленным, как дикие племена, пьянчуги или безумцы.
- Ты, чужеземец, не наговаривай напраслину на тех, кто приютил тебя, - сказал Шерур.
- Не от беды пришел я к вам, а потому, что афинские хлебодары ценятся выше местных, да и вино Эллады куда слаще! - замечтался он, взглянув на синее - без облачО ка - небо.
- Зато ваши боги слабее наших! - обиделся виночерпий Аша.
- Зато все ваши мужчины, - Митий посмотрел на ШеО рура, - женоподобны!
Эфра и Аша захихикали.
- Женственность - это е динственное, чего недостает настоящему мужчине! - гордо ответил Шерур, медной пилочкой подпиливая безупречные ноготки. - И я не нахожу ничего предосудительного, - добавил он с некоторым раздражением, - в том, что мужчина стремится к идеалу, а надеО юсь, - он всех обвел взглядом, - никто из вас не станет спорить, что именно женщина - идеал...
- Как красоты, - встрял Аша, - так и уродства!
- Особенно когда к этому идеалу стремится распорядиО тель царских спален.
Аша, Митий и Эфра стали прыскать со смеху.
- Я же не лезу к вам в душу, - обиделся Шерур.
- Ладно в душу, - осклабился Аша, - спасибо, что ты не лезешь в наши спальни! Ахимити36, говорят, доволен тоО
38 Правитель Гефа.
143
бой. Но только если ты встретишься ему, он не узнает твое лицо, так как всегда видит тебя сзади.
- Ты говоришь то, о чем воспитанные люди молчат.
- А где ты видел в наше время воспитанных людей?
- Нас не видно, потому что хамы вроде тебя вмешиваются, куда их не просят.
- Пусть уберегут меня боги от вмешательства, - он закрыл двумя пальцами нос, - в вашу воспитанность. От нее, - он наклонился над его ухом, - должен тебе сказать, скверный запашок.
Все как один замолчали. Поднялись, выпрямились, стали недвижимо, не дыша. Скорым шагом прямо на них шел Ки- раниф. Огромный, в облаке пыли, грозный. Даже не посмотрев, прошумел мимо, обдав прислугу внезапным вихрем.
- Завтра вы все пойдете на передовую! - закричал он на спящих стражников.
Те вскочили. С заспанными глазами, не понимая происходящего, впустили его вовнутрь. Кираниф еще раз по-злому рыкнул, скрылся в черноте шатра.
- Вы видели? - как-то очумело спросил Митий.
- Вот кому быть верховным жрецом всех пяти городов! - словно заглянув в будущее, произнес Шерур.
- Не знаю, - фыркнул Митий, - но филистимские лепешки он на дух не переносит!
- А вот посмотрите, - Шерур вынул из запоясного кошелька какую-то небольшую вещь, - это я вам по секрету. Только никому ни слова.
Он разжал ладонь, на которой лежала маленькая золотая брошь в виде скорпиона. Все в один голос ахнули:
- Дай посмотреть!
- Какая прелесть!
- Откуда она у тебя?
- Неужто от верховного?
- От него, от него, - веселился их зависти Шерур. - Ну, отдайте! - Он снова положил драгоценность в кошель. - Вы меня обижали, поэтому больше ничего вам не
144
покажу, хотя верховный всегда такой заботливый и никогда не забывает близких, самых верных ему слуг.
Шерур всплеснул руками, умилительно заулыбался, и было видно, что в это мгновение он по-настоящему счастлив. На лицах других слуг проявлялись гримасы, напоминавшие скрытые до времени язвы.
- А вы слышали, - на правах взявшего верх надменно заявил Шерур, - Мизирь - дегустатор при дворе Акиша...
- Что она еще натворила?
- Вечно она!
- Она за мужем своим - Черемши - пришла. Сказала, любую работу готова выполнять, лишь бы рядом с ним быть. Как ее только взяли в дегустаторы!?
- Не понимаю! Находят же люди хорошие места!
- Тебе не пристало жаловаться на свое место, - возразила хлебодару его жена, - хотя ты прав, у других паек куО да больше твоего!
- Ты такая стерва! За что еще кормлю тебя?
- А ты и не корми - меня кто хочешь возьмет к себе. Не я, а ты держишься за меня!
- Дома разберемся! - сухо ответил Митий. - И что же Мизирь, скажи нам слово твое, поставленный над нами ШеО рур.
Распорядитель спален растаял от такого подхалимства. Ему нравилось, когда ему льстили, в особенности мужчины. Довольный, порозовевший, он начал:
- Все вы хорошо знаете Мизирь - ту, которая пробует всякую пищу прежде, чем она попадет на стол Акишу.
Аша, Митий и Эфра закивали в ответ.
- Так вот, представьте, она оставила детей на соседей, а сама поехала вслед за своим мужем Черемши, которого завтра натравят на этих кочующих мужланов. Скажу вам по секрету: Экрон идет первым!
- Как первым? Откуда тебе известно? Ходили слухи, что Геф начнет.
- Слухи могут всякие ходить, а если Шерур сказал, что Экрон первым идет, значит, то ему до самой подлинности известно! - как-то блаженно улыбнулся Митий.
145
- Благодарю тебя, Митий, - погладил его по плечу Ше- рур. - Если захочешь, я поговорю с моим правителем Ахи- мити: ему очень нравятся эллинские лепешки.
- И я благодарю тебя, мой господин! - склонился до земли Митий.
- Но прежде ты войдешь в мои покои - я же не могу предлагать моему царю непроверенных мастеров. И еще... - он, склонившись к Митию, зашептал, - от этой, - бровями указал на Эфру, - придется отказаться.
Хлебодар, не раздумывая, с горящим взглядом запричитал:
- Все, все сделаю, все, только скажи, прикажи только, мой господин, распорядись...
- Ладно, ладно, - Шерур довольно поглаживал коротко и аккуратно остриженную бородку, - посмотрим... Так о чем это я вам рассказывал?.. - у Мития чуть не вырвалось: "О Мизирь, мой господин!.. " - но Шерур вдруг вспомнил: - Ах, да! Черемши завтра идти в сражение, и, если убьют его, Ми- зирь, говорят, за ним и туда отправится.
- Куда это "туда"? - не понял Аша.
- А вот туда! - ответил Митий с таким видом, будто на самом деле хотел сказать: "Ты что, совсем не понимаешь слов господина Шерура? Вот тупоголовый! Я-то сразу понял. А мой господин и говорит наверняка не для всех, а для тех только, кто может понять его глубокую мысль".
- Но "туда" за ним Мизирь не отправится, потому что они с Черемши замыслили, - Шерур перешел на шепот, оглянулся по сторонам, - заговор!
- Да какой же заговор они замыслили, если она живет при кухне, а он - тетиву у луков жиром смазывает?
- Так и должно быть, однако сегодня ночью мне не спалось. Тогда я вышел развеять немного все свои тревоги и переживания. Побродил, а когда приближался к пограничной заставе, то увидел два силуэта: мужской и женский. Он говорил ей: "Не бойся, вот, подсыпь ему это, и он больше никогда не проснется". Она стала спрашивать: "Как я смогу? Я ведь никогда раньше... Это же человека!..". Но взяла то, что давал ей Черемши, - я уже потом узнал, что это был Черемши!..
146
Они расстались, и Мизирь пошла обратно в сторону кухни. "Не напрасно мне не спалось", - подумал я и отправился за ней, стараясь не шуметь. Подсмотрел, в какой котел она бросила то, что передал ей муж. А когда Мизирь, поплакав, пошла к себе ночевать, я и пометил тот котел несколькими цаО рапинами.
- И что было дальше? - Аша чуть не кричал от удоО вольствия в предвкушении нового дворцового скандала.
- Дальше пока ничего не было, а вот скоро станут нашим царям подавать утренние кушанья, тогда ждите и продолжеО ния.
- Если ты спасешь Акиша от гибели, он сделает тебя саО мым главным в Экроне, после него, конечно.
- А тебе не сложно будет сказать еще, что мы все видеО ли, как эта колдунья хотела отравить нашего царя?
- Не просто отравить, а сорвать весь на ш военный поход, потому что Филистия по закону не может воевать, если все пять главных городов под начальством всех пяти царей не собраны воедино.
- И что тогда? - Аша, Митий и Эфра спросили в один голос.
- А тогда Израиль даже не станет воевать с нами и пойО мет наш отказ взять оружие как добровольную сдачу...
- И тогда... - сказал Аша, представив, как филистимлянами правит кочевой Израиль, как разрушаются филиО стимские храмы, а вместо них ставятся жертвенники злому Яхве, как... Аша зажмурился, закрыл руками глаза, уши: - Не могу тебя слушать! Остановись, прошу тебя!
Перепуганные Эфра и Митий, как в бреду, перебивали друг друга:
- Мизирь и Черемши... их надо покарать смертью!
- Ими займется Кираниф!
- То-то прожужжит Ваал-Зевул над пре дателями ФилиО стии!
- Ты только обязательно все расскажи Акишу!
- Нам нужна эта война! - не выдержал Аша. - Кираниф сказал, что он сам вместе с Ваал-Зевулом поведет нас.
147
- Так уж он тебя и поведет! - замахал на него Ми- тий. - Ты-то и копья никогда не держал.
- Не всем воевать, - оправдывался Аша, - виночерпии тоже нужны.
- Не спорьте, - сказал Шерур. - Никто из нас не будет воевать, мы здесь не для того. Но если мне удастся вовремя сообщить Акишу, чтобы он не вкушал из того котла, то я спасу всех филистимлян от позорного поражения.
Слуги вновь запричитали.
"Недоумки!" - думал Шерур, улыбаясь и слушая, как Аша, Митий и Эфра превозносят его, сравнивая распорядителя спален с великими героями прошлого, пророча ему безбедную старость и выражая свое счастье от того, что имеют честь слышать такое из уст самого освободителя, ревнителя о всей Филистии. Ему приписывались и прочие благодетели, которых пусть у него и не водилось, зато не высказать их в данном случае было бы просто невежливо.
"Сколько раз я посылал ей подарки, разрешал видеться с мужем! Сколько раз умолял ее стать моей! Все внутри меня горело и распалялось при одном только виде этой продажной! О-о, как же я не-на-вижу тебя, маленькая Мизирь! Подожди, ты сама даже не подозреваешь, что произошло сегодня ночью! Я наговорю на тебя и на твоего несчастного Черемши! Вас принесут в жертву, и никто никогда не узнает, кто на самом деле подбросил яд!"
2
В трапезной части царского шатра возлежали друг против друга правители пяти городов филистимских. Ханун - толстенький, невысокого роста человечек, похожий на домашних духов, которые добрым хозяйкам помогают по дому, а сварливым подстраивают всякие мелкие пакости - надрывают мехи, чтобы вода пролилась, или приходят в виде соседки, чтобы, пока они будут болтать, вся стряпня подгорела.
Ханун часто и с аппетитом жевал, смакуя каждый кусочек пищи, приготовленной лучшими поварами. Газа тем и славилась, что пахнущими до самого Дамаска подливами да приморским гостеприимством, а главное - щедростью.
148
О жителях Газы говорили: "Даже если отобрать у них веселье, они будут радоваться своему горю". Ханун был типичным выходцем из Газы и всеми своими внешними и внутренО ними качествами охотно это доказывал. Добряк, весельчак, чудак и пьяница. Совсем как Дагон, культ которого чтился в приморской, всегда солнечной, граничащей с Египтом Газе. Ханун то и дело смеялся над всякой ничтожной мелочью. Настроение у него было всегда отменное - даже теперь, когО да всей Филистии грозило чужеземное вторжение.
- Израиль! - грозно и с затаенным страхом произносиО ли другие.
- Израиль! - держась за живот, до слез хохотал он.
Хоть Аскалон и находился почти в самой центральной чаО
сти страны, однако Митинти и весь его двор придерживался, скорее, западной, чем своей собственной культуры, традиций, а зачастую и верований. Вот уже много столетий правители Аскалона носили египетские имена, одевались как фараоны, все филистимское приписывали бедному крестьянскому и мастеровому населению, а своим, исконным, называли клинопись, иероглифическое письмо, мумифицирование. Египетские жрецы устраивали здесь свои мистерии, и почти в каждом доме стояли сосуды со "священной" водой, взятой из Нила.
Часто, страдая бессонницей, Кираниф размышлял о том, как он станет верховным жрецом всех пяти городов, и тогда в Аскалон снова и в полной мере вернутся древние филиО стимские верования. "А этих фараоновых приспешников и служителей блистательного Ра - Кираниф держался правила не оскорблять чужих богов - надо будет гнать или очищать на Зевуловом жертвеннике!"
Митинти был одет в набедренник, расшитый золотом. С его плеч свисала легкая белая со множеством параллельных, прямых, выглаженных складок накидка. Длинные вьющиеся волосы правильной челкой обрамляли широкий лоб, остриженными кончиками полностью - до плеч - закрываО ли нетронутую солнцем шею.
Митинти неспешно ел, принимая от копошащихся вокруг него слуг одно за другим блюда, лениво перебирал жареные
149
бараньи ребра, фаршированные зеленью языки, выложенные в виде кошачьей головы дольками на подносе фрукты. Лениво брал, мял пальцами, клал в накрашенный розовыми теняО ми рот, обильно запивал, жалуясь на мучившую его жажду и нежелание с кем-либо воевать.
- К чему выступать нам против этих грязных единобожО ников? - негодовал он.
- Если они выиграют сражение, то мы тоже окажемся грязными единобожниками! - Ханун весело потирал руками, по которым стекал бараний жир. Он немного косил, поэО тому казалось, что одним глазом правитель высматривает кусочек поаппетитней, а вторым нащупывает глубину постаО вленного рядом с Митинти кувшина с вином.
- Тебе бы, Ханун, все шутить да насмехаться! - досадовал серен Аскалона.
- Над тем, что уже завтра может стать правдой, я и не собирался шутить - мне самому не до шуток, а вот насмеО хаться - это, - он громко чавкнул, отчего залился добрым заразительным смехом, - это, - повторил он, - сколько угодно!
Возлежавший напротив него Азури тоже хотел было поО смеяться, но, взглянув на других, лишь скромно, приставив к губам маленькую ладошку, улыбнулся. Он выглядел жалко. При разговоре он никогда не смотрел в глаза собеседнику, так как верил в способность злых намерений передаваться при помощи взгляда. Впрочем, и к благонастроенным ему приближенным он относился с опаской. За такой обычай отО водить в сторону глаза его именовали страусом и еще вором. При всей его неприглядной мелковатой наружности он был, что называется, себе на уме, и в момент, когда те, к кому он обращался, начинали проявлять к нему жалость и снисхождение, Азури выстреливал, поражая своим главным орудиО ем - необычайной разящей жестокостью, высказываемой стеснительным тоном, вежливыми словами. Рядом с ним человека охватывало чувство спрятанной за пазухой бритвы, смертельного, остро заточенного приличия. Во рту появлялся какой-то приторный привкус, рукам становилось холодно, в теле начиналась дрожь, слова заплетались, пересыхало
150
в гортани, а он нежно, блаженно улыбался, по-девичьи опустив грустные ни в чем не повинные глаза.
- Тебе, Ханун, - еле слышно сказал Азури, хотя минуту назад был совсем другого мнения, - стоило бы хоть изредка попридержать свой ум и язык.
- Я всегда говорю то, что думаю, и наоборот, - Ханун пережевывал жирный кусок телятины.
- Как же тебе удается делать это одновременно, когда язык твой острый, как пики наших солдат, а ум тупой, словно зады их вечно беременных жен?
- Ты, Азури, абсолютно прав! И, следуя твоей мысли, я действительно несу белиберду. Но в подобном случае такому высокому разуму, какой ты припас для себя, не стоит даже обращать внимания на шутов вроде меня, - Ханун пуще прежнего ухватился за подскакивающий от смеха живот.
На этот раз рассмеялись все, даже слуги хихикали. Один только Азури сидел с гордым, обиженным видом, отчего другим четверым становилось еще забавнее.
- Ты невоспитанный проходимец! - заявил он. - Как ты можешь управлять целым городом?
- Во всей Филистии на каждого гордеца по сотне проходимцев. Вот и получается, что я управляю большинством.
- Если бы мы с тобой оказались в строю, я бы тебя уважал. Я тебя и сейчас уважаю, и уважаю еще больше, потому что мы завтра будем с тобой в одной заварушке, - сказал Ахимити, правитель Гефа, старый вояка с порезами и глубокими шрамами вдоль всего тела. Мясистое лицо, стальные мышцы придавали его голосу особую звучность. В любом обществе начиная с первых своих слов он становился неоспоримым авторитетом по части прямолинейности, неотступности, достижения поставленной цели любым путем.
По происхождению он был египтянином, родом из шумного, цветного, поделенного на светские лоскутки Луксора. Однако, в отличие от Митинти, он был настоящим филистимлянином, так как любил и сражался за свою неродную землю, заменившую ему страну его предков. "Там моя колыбель, - говорил он, - но гроб мой будет зарыт в этой земле".
151
Ахимити был по-военному немногословен и не любил болтунов. Ценил честность и товарищество. За ложь и ловкачество готов был до конца своих дней отвернуться от родственО ника или, что было гораздо ближе для него, сослуживца. Солдаты, враги и редкие женщины называли его медведем, однако все они под одним этим прозвищем понимали разное.
Ахимити тяжело дышал, держался ровно, ничего не ел и не пил, смотрел прямо и как-то несгибаемо. Ханун отвечал ему:
- Спасибо, брат! Только тот, кто по-настоящему страдал, способен понять и оценить мои насмешки.
- Я ценю не просто твои насмешки, а то, что ты смеешьО ся независимо от мирного или военного времени.
- Время всегда военное, должен тебе сказать. Вот если бы я ответил иначе, теперь бы знаешь какая буря разразиО лась - гнева и мелочных великосветских обид!
- Представляю! - Ахимити посмотрел на Азури, который успел опустить взгляд. - Больше всего не терплю тех, кто умеет подстраиваться.
- Завтра мы все можем погибнуть, а вы ссоритесь и препираетесь! - вмешался экронский царь Акиш.
Он пригладил свои седеющие вьющиеся волосы и бороду, захлопал в ладоши, чтобы слуги унесли яства и кувшины с водой и вином. На месте исчезнувших блюд и столовых приборов Акиш быстро стал раскладывать предметы: гребни, кольца, ожерелья...
- Вот, - сказал он, показывая на две серьги, положенные им на расстоянии в локоть друг от друга, - это АвенО Езер, а это Афек. Здесь, - он насыпал жменю черных топаО зов, - Израиль, а здесь - горсть золотых монет - мы!
- Мы нападем на них, - оживленно жестикулируя, начал Ахимити, - с флангов!
Он взял нитки морского янтаря, расположив их по бокам той серьги, которую Акиш назвал Авен-Езером.
- Нет, - возразил ему Ханун, бросив на "Израиль" свой сандалий, - нападем на них с воздуха! Взлетим здесь, - он похлопал по серьге, означавшей стан филистимлян, - и птиО
152
цами свалимся прямо им на головы! Стратегия неожиданности! - Ханун заржал, как разнузданный дезертир.
Митинти осуждающе посмотрел на Хануна. Взгляд его говорил: "Шут, глупый паяц!".
- Я предлагаю, - понизив голос, громко произнес он, отчего Ханун еще больше расхохотался, - вначале атаковать их луками, потом пустить в ход боевых слонов, за которыми пронесутся наши - "египетские", хотел сказать он, - лучшие колесницы, а уж после пойдет пехота.
- А мне кажется, - неожиданно вмешался Азури, - все нужно оставить на волю богов.
Ханун уже рыдал от смеха, так что слуги остужали его побагровевшее лицо смоченными холодной водой полотенцами. На него никто не обращал внимания. Все попеременно глядели то на воображаемое поле сражения, то на погруженного в мысли, отчего на его переносице образовалась складка, правителя Экрона.
Акиш был старше их всех. Вот уже четверть века он стоял во главе могучего города-государства, тогда как прочие пришли к власти после него, используя подкупы, перевороты, намеренное истребление равных себе, заговоры, предательства и прочее, без чего редкий правитель может утвердиться. Для них Акиш был своего рода наставником: его слушали, соглашались с ним, право последнего слова всегда оставалось за ним, на него равнялись. Его политические, социальные, правовые, полицейские, судебные, религиозные (это последнее, конечно, было связано с личностью Киранифа) реформы вызывали у них восхищение и боязнь за собственный трон.
Сотни раз на него устраивались покушения: когда он был помоложе, ему в спальню подсылали женщин с лезвием в волосах, на охоте на него спускали разъяренных львов, травили и всячески пытались его уничтожить. Но каждый раз случалось что-то такое, что проваливало самые дерзкие планы злоумышленников. А после того, как он остановился прямо перед тщательно замаскированным рвом, утыканным отравленными копьями, стали поговаривать о его "избранности". Ходили слухи, что он "рожден бессмертным". "Поэто
153
му, - шептались на улицах, - он хочет сделать Киранифа верховным жрецом всего Пятиградия, чтобы все боги покроО вительствовали ему одному!"
- Нет, - сухо сказал Акиш, - мы сделаем так...
Он склонился над расставленными предметами.
- Ночью мы выкопаем вот здесь, - серен показал в центр предстоящего поля битвы, - ямы и зальем горящей водой! С рассветом Голиаф из Гефа, - он посмотрел на Ахимити, и тот кивнул ему в ответ, - выйдет подзуживать израильтян. Когда же он разозлит их настолько, что они погонятся за ним - а вы ведь знаете, что против Голиафа вряд ли кто-то из этих трусливых псов согласится выйти один на один! - тогда наш громила сделает вид, - Акиш выждал небольшую паузу, - что испугался и убегает. Он перепрыгО нет через вырытую траншею и будет ждать настигающих его израильтян за чертой. Когда же враги упадут в яму, ему осО танется лишь выстрелить туда зажженной стрелой. И слава
о том, что один филистимлянин победил многотысячную израильскую армию, переживет нас!
С торжественным видом он принял немое восхищение ХаО нуна, Митинти и Ахимити. Слуги заново начали разносить убранные кушанья, кубки, воду и вино.
- А что же ты молчишь? - спросил он смотрящего в землю Азури.
- Я ничего не могу добавить к сказанному. Мне, признаться, и самому приходили подобные мысли, только я не мог их предложить при всех.
Ханун уже собирался было схватиться за начавший подО прыгивать живот, как...
- Мой повелитель, мой повелитель!!! - Шерур буквально ворвался в царскую трапезную и бросился в ноги Акишу. Стражники хотели схватить его, но он вопил неистово: - Мой повелитель, мой повелитель! Прикажи говорить мне и выслушай меня, прошу тебя!
Серен жестом руки остановил стражу.
- Что ты хочешь?
154
- Кто ты и зачем ты врываешься, как лазутчик, которому стало известно, что враг у городских ворот!? - гневался Ахимити.
- Оставь его, пусть сам все расскажет, - Акиш поднял Шерура с колен, тот снова поклонился всем пятерым правителям, однако стал говорить, глядя только на царя Экрона.
- О великий Акиш, - задыхался он в спешке, путаясь, теряясь, не находя подходящих слов, - там... я узнал... подглядел... Мизирь... она тебя... в этом... - он показал дрожащей рукой на принесенный котел, - не бери... и никто, - огляделся на всех, - никто не берите... ею - чертовкой - отравлено! Подсыпала! А я спрятался... все видел! О великий Акиш, прикажи выслушать меня - я все видел! Хотела... она... Израиль на нас... рабы... отравить... четыре из пяти... Закон!!! - вскрикнул он.
Стражники хотели взять его под руки, однако Акиш и на этот раз не позволил.
- Оставьте его, - спокойно сказал он. - Просто Шерур пытается сообщить, что пища в котле отравлена, а если один из нас, - он оглядел всех правителей, - по каким-то причинам не выйдет на поле брани, то... Схватить и обыскать его!
- Но... мой повелитель! Мизирь! Она! В котел! Черемши!..
Стражники вытряхнули из него все до ржавой булавки.
Среди прочего барахла выпал и стеклянный пузырек, заткнутый скрученной почерневшей кожей.
- Что это? - спросил Акиш у потерявшего речь Шерура.
- Я... я не знаю...
- Открой и всыпь ему это в его крикливую глотку!
- Мой повелитель! - слезно умолял Шерур. - Пощади! Не я... она... они с мужем... Миз...
Шерур затрясся от судороги. Глаза закатились, изо рта вышла пена. Стражники бросили его. Шерур бился в конвульсиях, не произнося уже хулы на Мизирь с Черемши. Потом резко встал, весь выпрямился, сжался так, что вены на его шее набухли и расползлись синюшными червями. Обезумевшими, страдальческими, уже ничего не видящими глазами обвел привыкших к подобным зрелищам правителей, потом истошно прохрипел. Что-то булькающее вырвалось напо
155
следок, и, обессиленный, брошенным оземь мешком, он замертво свалился к ногам Акиша.
- А Мизирь и Черемши казнить после сражения! - скучающе сказал царь Экрона. Неспешно вышел. В коридоре его ожидал видевший все Кираниф. Вместе они направились к приделу шатра филистимских владык, который принадлежал Акишу. За весь недолгий путь они не обменялись ни словом. Полуденное солнце жгло неимоверно. Верховный жрец, поглядывая на правителя, проклинал одолевавшую его мигрень.
156
Голиаф
Глава седьмая
1
С самых древних времен, когда магия пеласгов дошла до предела и стало возможным смешение дольнего с горним, в филистимском войске появились необычные солдаты. ГиО ганты - люди весьма великие. И даже теперь, когда в семье рождался такой необычный ребенок, воспринималось это как послание из славного прошлого, как особое благословение богов, как некая избранность.
Ростом они в самом юном своем возрасте были со взрослого верблюда. Их уважали, однако уважение это скорее похоО дило на страх. Сверстники не хотели ни играть, ни вообще водиться с этими глуповатыми добряками. Увальнями они шатались по своим деревням, в одной руке неся с десяток мехов с водой, в другой - оливковый ствол, которым забавлялись, играя с ним, будто с палочкой, небольшой тросточкой. Они начинали говорить позже других детей и вообще в развитии куда более отставали от своих одногодков.
Великаны никогда не приносились в жертву, так как считались прямым свидетельством о том благословенном времени, когда небо не было столь далеко от земли, как теперь. Но для бедной крестьянской семьи они всегда оборачивались невыносимым ущербом. Гигант за раз съедал недельный запас: одну овцу, с полсотни яиц, выпивал пять-восемь мехов молока. И не наедался! Голодный, одурманенный силой, что колоО бродила в нем, он надолго уходил охотиться, возвращаясь с тушами львов, медведей, бегемотов... Оленей ему было не догнать, поэтому он избирал тех, что нападали на него сами.
Рано приходили за ними из царской армии, чтобы навсегда забрать их в рекруты. Но бывали и такие, которых не брали: несмотря на немыслимую силу, они были тупы неимоО верно и вместо вражеского могли разбить свой стан, вместо неприступной стены сломать собственный родительский дом.
Прежде всего, это были очень несчастные люди, которых и людьми-то сложно назвать. Такими гигантами рождались
157
лишь мужчины, и, если они проявляли слишком бурное не- спокойство, их или кастрировали, или держали под замком. Последнее мало чем помогало. Пудовые замки крошились, разлетаясь в стороны, когда это чудовище понимало, что с ним поступают плохо. Бывали случаи, когда отец уже при рождении убивал этакую обузу. Жестоки, неблагодарны, чрезвычайно похотливы, прожорливы. В любом самом гиблом языческом обществе сохраняются понятия о человеке и человечности. Так вот, этих выродков не принимали за первое, а их умерщвление не считалось нарушением второго.
Но даже если в младенчестве они избежали родительской расправы, стезя их была предрешена с самого начала. Армия! Особый отряд, состоявший из подобных им. Там они находили общение, будучи связанными один с другим невидимой цепью. Они скоро забывали родных. В частых сражениях еще больше они закаливали свою мощь, давая выход урагану, что бушевал у них внутри: будто не они сами, а их предки - демоны! - круша все вокруг, изливали ненависть к человеческому роду, к коему сами гиганты принадлежали лишь отчасти.
Как правило, жили они недолго. Тридцатилетний среди них считался глубоким стариком, ветераном, прошедшим многие сражения. Их чествовали, ими гордились, почитали за героев. Однако у них во взгляде прочитывалась некая то ли тоска, то ли отрешенность, будто они до конца не понимали происходящего. Пришлые, чужеродные, так и не нашедшие свой мир, свой собственный клочок земли, где бы хоть на мгновение они были счастливы. Их трупы сжигали. Память о них хранили. Их чурались, от них отворачивались. Их первыми посылали в бой. Они были похожи на цирковых лилипутов (гиганты - на лилипутов!!!), над шутками и трюками которых все смеются, однако никто не принимает за равных. За людей.
Голиаф был другим. Боги наделили его не только внешними качествами всякого исполина, но, что вовсе не представлялось возможным, и всеми внутренними чертами, присущими обычному человеку. Голиаф был добр, имел быстрый и хваткий ум, отличался особой, редкой религиозностью. Ки
158
раниф держал его на особом счету, однако видел в нем - нет, не соперника, но кого-то, кто своими талантами мог проО тивостоять его всегда последнему слову.
С Голиафом советовались, спорили. Многие, понимая, что близость его не опасна, любили его. И прежде всего за... отзывчивость.
Оказавшись, как и другие, в войске, он тут же был назначен десятником, сотником, а вскоре и тысячником. Под его руководством война зачастую выигрывалась лишь усилиями его отряда. После чего конница с лучниками и пехотой шли с восклицаниями, криками, хвалениями в сторону победивших. "Кираниф Ваал-Зевулу приносит сотнями наших врагов! - кричали они. - Акиш побеждает тысячи, а ГолиО аф - целые народы!"
Придворные с военачальниками скрежетали от зависти, когда слышали такое: их личный авторитет ни во что более не ставился. "Мальчишка, выродок! - негодовали они. - Обойти нас хочет!"
Ахимити, правитель Гефа, а главное, Акиш держались другого мнения. Им нравился этот семнадцатилетний юноша, который так быстро обретал народную и армейскую славу. Царь Экрона был уже слишком преклонного возраста, чтобы гоняться за бренными почестями. И теперь он наблюдал за сильными, мудрыми, успешными и любимыми, ища себе достойную замену. "Почему бы не он?" - размышлял Акиш, никому не открывая своих потаенных мыслей.
В горниле дворцовых сплетен и заговоров возрастал Голиаф. Ни во что не вмешивался, лишь совершенствуясь в военном искусстве. Не пил ни египетского пива, ни местных, ни греческих вин. С женщинами был строг, ни одну из них не подпуская к себе. Вставал рано, а ложился поздно. Питался из солдатского котла. Во всем старался походить на других, ничем особым не отличаться.
У Ахимити была дочь. Больше всего ей нравились наряды, быстрые филистимские корабли и общество солдат. Она часО то, тайком от отца, по ночам уходила в портовые таверны - там ее со всех сторон окружали мускулы. Вдыхая запах мужского пота, она приходила в неистовство: обнимала пер
159
вого, кто оказывался рядом, целовала в губы и только дико смеялась, когда молодые люди отвечали на ее бешеные ласки взаимностью, - отталкивала их, называла ничтожествами, говорила, что она дочь великого Ахимити и что никто к ней не смеет прикасаться. Она мечтала о красавчике Голиафе, но тот никогда не заходил в игорные лавки и не задерживался на солдатских пирушках.
Однажды ее взяли силой. Их было много. Все кончилось лишь к первой утренней страже. После случившегося долгое время она никого не впускала в свои покои, а потом на беспокойство и вечные отцовские расспросы ответила, что главный виновник в ее горе - "тихоня", как она называла Голиафа.
Правитель Гефа поклялся, что убьет своего тысячника в первом же сражении, послав его в самое пекло. А до тех пор он будет наказан, охраняя царскую спальню.
Стражники хоть и были солдатами, но никогда не воевали. Среди воинов они считались маменькиными сынками и слюнтяями. Для Голиафа это назначение было не только разжалованием, но и непереносимым позором! Что скажут его сослуживцы? Как он сможет оправдаться в том, в чем не было его вины? Почему именно он?
Многие другие вопросы терзали его юное сердце. Для Ги- мона, его напарника по охранной службе, нести вахту подле царя было необычайным счастьем и вершиной сбывшихся надежд и мечтаний об удачной военной карьере. А Голиаф... Запятнанный, неоправданный, затертый в грязь, он мучился, не желал разговаривать, отказывался от пищи, стал замкнутым, не улыбался и непрестанно, потеряв сон и всякую чувствительность к происходящему, думал.
2
- Никого и близко не подпускать! - бросил Акиш. - Головой отвечаете!
Скорой солдатской чеканкой правитель Экрона и верховный жрец вихрем промчались мимо охранявших царские покои стражников, скрылись за плотной - из кожи и грубой шерсти - завесой.
160
- Не в духе сегодня, - полушепотом сказал Голиафу Гимон. - Совсем озверел. И этот... - он махнул в сторону завесы, - нажужжит, чувствую! Ох, что-то недоброе нажужжит он нашему Акишу. Ты чего такой серьезный, а? Они не услышат! Говори - не тревожься. Можешь быть спокойным: старый Гимон не выдаст тебя, даже если скажешь самое похабное на царя или на религию. А вот если будешь продолжать молчать, то я невольно начну подозревать, что не я тебя, а ты меня продашь, как только услышишь что-то такое, что будет мне дорого стоить.
- Замолчи!
- Да ладно тебе, - обиделся тот. - Вы, гиганты, и вправду будто не люди: ни поговорить с вами, ни подружиться. Одно на уме - воевать да царских дочек... Недаром все наши жены за вами ухлестывают. Во всей Филистии не осталось уже ни одной семьи, где бы не наследила ваша поО рода.
Голиафа пронзил холодный пот: Гимон высказывал не свои мысли (слишком он для этого глуп), но вся армия говоО рила его дребезжащим, неприятным голосом.
- Гимон, - спокойно ответил тысячник, - я слушаю! Замолчи, прошу тебя в последний раз.
- А если мне просто хочется поболтать с боевым товарищем? И что значит "в последний раз"?! Что ты со мной сделаешь? А знаешь, лучше бы ты со мной сделал что-нибудь... побил или... не знаю. Чем так - молчать.
Гимон оперся на длинную пику с золотым наконечниО ком - охранное оружие царской стражи.
- А что, интересно, ты слушаешь? И так внимательно? Не дыхание ли пустыни, не плач ли брошенных тобой девок? А? Ну, сколько их у тебя было? После той! Ну, скажи! Ну, скажи!!! АОаОаОа!!!!!! Ты что? Что ты делаешь? Поставь меня на землю! Живо поставь!!! Голиаф!!! Клянусь, что замолчу и не буду тебе больше докучать болтовней!
Голиаф поднял его и стал трясти, сминая хрупкое тельце, вот-вот готовое переломиться.
Если Гимон был обычного - человеческого - роста, хотя и считался дылдой среди сослуживцев, то Голиаф сильно суО
161
тулился, чтобы не задеть шатрового потолка, до которого Ги- мон мог дотянуться лишь кончиком своей пики.
Голиаф разжал руки, и стражник с грохотом брякнулся
о подмостки.
- Вот служба! - запричитал тот, потирая ушибленный бок. - То не скажи, так не становись!.. Учила же тебя, Ги- мон, жена твоя: "Не заговаривай с кем ни попадя, а то наговоришь чего, что потом по-своему перетолкуют...".
Исполин повернул свою львиную голову в сторону Гимона, который тут же запнулся, осекся, стушевался и замолчал.
3
- Ты знаешь, - услышав голос Акиша, Голиаф сосредоточился, чтобы более не пропустить ни слова, - ты все знаешь. И про то, что филистимской армией управляют не боги, а люди; и про то, что эти люди как проказы боятся израильских полчищ.
Голос царя стал глуше. Акиш хрипло закашлялся, со старческим вздохом сел или прилег.
- Не стой, - тяжело продолжал правитель, - садись рядом. Мне будет проще говорить тебе то, что ты и так знаешь.
- Мой царь... - начал оживленно Кираниф.
- Погоди, прибереги слова, - перебил Акиш. - Дай мне посмотреть на твои годы... Я помню тебя еще совсем молодым священником. В построенном мной храме ты и стал тем, кто слышит и творит волю ужасного Ваал-Зевула. Ты, надеюсь, не забыл, кто позволил тебе прикоснуться к святыне и к власти?.. Но позвал я тебя, как ты понимаешь, не для того, чтобы вспоминать былое, хотя блаженны те седины, которым есть что вспомнить! Мне нужен твой совет, понимаешь? Вижу, что понимаешь. Без веры и уверенности в победе люди пойдут не на поле битвы, а на верную и позорную смерть. Просить у Израиля мира - значит признать его владычество на наших землях - на землях, которые ему никогда не принадлежали и не будут принадлежать. А вступить с ним в сражение равносильно самоубийству, после чего Израиль все равно, победно поправ наши трупы, станет править в Газе, Аскалоне, Экроне, Азоте и Гефе! И тогда весь наш мир
162
падет от руки этих пришлых язычников. Что я могу сделать? Как сохранить то, что завтра может уже не принадлежать моему народу?
От волнения и собранного в кулак внимания Голиаф слыО шал даже биение своего сердца.
- Если, - продолжал Акиш, - Ваал-Зевул того желает, то я сам могу стать его жертвой, только чтобы пеласги жили свободно, как и прежде. Но твой царь желает не одной свобоО ды: я брежу окончить свои дни победителем - тем, кто смог надорвать Иаковлево сухожилие. Взять в плен, растоптать, обратить в истинную веру, поработить... Понимаешь?
Акиш тяжело дышал. Воцарилось молчание. Голиаф мысО ленно повторял каждое услышанное - мечом занесенное над головой Израиля - слово.
- Мой повелитель, - наконец сказал Кираниф, - над всем тем, что ты поведал мне, я думал уже задолго до сего дня. Ваал-Зевул тебя не примет - ты нужен здесь, среди нас. Но перед завтрашним боем я всю ночь буду приносить жертвы от недовольных или не желающих воевать солдат.
Голиаф искоса посмотрел на Гимона, который после жреческих слов, казалось, стал еще меньше - голова вросла в плечи. Всем своим видом он умолял напарника ничего, а главное - никому не рассказывать из того, что он только что наболтал.
Кираниф поднялся, прошелся до задернутой завесы, прислушался. Повернулся.
- Повсюду, - прошипел жрец, - повсюду мои люди. Они следят за каждым шагом и словом, что раздаются или произносятся в казармах. Этой ночью, мой царь, само небо будет пылать от обильных приношений! И если сон отступит от глаз твоих, прикажи вынести тебя к храмовому шатру - там будет свято и жарко! И тогда народ твой увидит, что ВаО ал-Зевул - бог его! И поверит тебе, и не побоится Израиля. И пойдет за тобой!
Жрец стоял перед царем, широко разведя руки, потрясая ими, будто перед собравшимися толпами... безразличными, оглядывающимися назад - туда, где остались их семьи, глиняные дома, до времени не вырытые могилы. Кираниф пред
163
ставил эту мычащую, блеющую жижу, массу. Он наверху, над всем ежедневным, проходящим, смертным. У него каждый наклон головы, каждый профиль, каждая произнесенная речь - все было иным, не таким, как у них, а единственным, что заслуживало внимания, настоящим.
Завеса распахнулась. Перед удивленным правителем и жрецом стоял молодой стражник.
- Я все слышал, - сказал он, - и потому заслуживаю смерти, но, царь, позволь мне сказать и лишь потом, если не понравится тебе речь моя, зови палача.
- Мой повелитель, - Кираниф стал между Акишем и Голиафом, - позволь мне принести в жертву этого совратителя царских дочерей и к тому же шпиона! - Жрец повернулся к тысячнику: - Ты же присягал своему правителю! Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать два?
- Семнадцать... - Голиаф потупил глаза, но тут же вновь обратился к царю. - Выслушай меня, о правитель! Позволь мне сказать, что не ради своего бесчестия, но ради победы филистимлян подслушивал я вашу беседу.
- О боги! - взмолился Кираниф. - Куда идет этот мир, если молодое поколение ни во что не ставит старость?! Были же времена, когда молодежь почитала правителей. Взгляни, перед тобой пожилые люди, а ты вбегаешь, как к себе в казарму, и разговариваешь так, будто перед тобой равные тебе... И с каждым поколением все хуже и хуже!
- Оставь, - жестом Акиш указал Киранифу на плетеный стул, застланный верблюжьим покрывалом, - пусть скажет. Может, устами этого юного великана боги поведают свою волю.
Кираниф грузно и недовольно сел - царь слушал не только его! Акиш был достаточно мудрым, чтобы не впадать в панику и не думать, что есть только один-единственный выход. Кираниф жгуче завидовал этому незваному "нахалу и бескультурщине". Жреческое предложение - понимал он - о великом приношении отложено до какого-нибудь другого, более конкретного и стратегического решения. И лишь когда все, даже пустые и глупые, планы будут рас
164
смотрены, останется последнее - упование на богов. Теперь он ясно видел, что, не устранив Акиша, никогда не добьется верховного жречества. "Эх, не вступился за Шерура..." - поО думал он.
- О великий Акиш! Меня называют Голиафом, я родом из Гефа. Ахимити, видя мои рост и силу, забрал меня в строй. Возрастом я пусть и мал, но я воин с самого моего детства. И говорю как воин - Израиль со своими медными стрелами и бронзовыми мечами слаб!
- Что ты придумываешь!? И вправду ты еще мал, если с таким пренебрежением относишься к противнику.
Кираниф хотел подбавить дров в уже разгоравшийся под Голиафом огонь, однако Акиш взглядом остановил его.
- У тебя добрый нрав, - продолжал царь, - мне по душе твоя честность и готовность умереть от моей руки. За одно это я тебе оставлю жизнь, хотя если бы ты вел себя и гоО ворил иначе... кто знает...
- Благодарю тебя, о великий Акиш! Но не о своей жизни прошу я.
- О чем же ты просишь?
- Прошу тебя позволить мне сделать так, чтобы твой наО род победил.
Серен увидел в порыве Голиафа особое расположение к нему Ваал-Зевула и ответ на его горячие молитвы.
- Ты хочешь предложить план нападения? Я слушаю тебя.
- Ты, царь, упрекаешь меня в младенчестве, но я не отрекусь от сказанного, так как воины Израиля и вправду слаО бы и негодны к ведению сражений.
- Еще немного, и ты разозлишь твоего царя, - вмешался Кираниф. - Если они такие плохие воины, как ты говоришь, то почему победа всегда или почти всегда на их стороО не, а не на нашей?
Акиш молчал, вопросительно глядя на юношу.
- Причина в том, - отвечал Голиаф, - что воюет Израиль, но побеждает Яхве! Их Бог ведет их, затмевает наш взор, сеет среди нас смятение, расстраивает филистимские ряды. И теперь я буду еще больше достоин смерти, так как
165
скажу, что эта война не между филистимлянами и израильтянами...
Кираниф уже предчувствовал, что скажет Голиаф: привстал, ожидая реакцию Акиша.
- ...Эту войну ведут не люди, а боги. И если филистимляне бегут с поля битвы, значит, Яхве побеждает над всем пантеоном наших божеств во главе, - он склонил голову, - с Ваал-Зевулом.
- Это неслыханное богохульство!!! - вскричал Кира- ниф. - Никогда прежде я не слышал подобного. Ты будешь наказан за такую дерзость! Мальчишка!!! Вот кто станет лакомой жертвой! - он резко взглянул на царя, потом снова на Голиафа. - Когда ты услышишь приближающееся к тебе жужжание, знай, что не я и не служители алтаря закалывают твое жалкое существо, но сам Ваал-Зевул забирает, высасывает дух у не почтивших имя его!
- Что же ты предлагаешь? - Акиш, казалось, вовсе не замечал праведного гнева жреца.
- С чем он пойдет на врага, если его тысяча отвернулась от него, а кроме копья стражника, у него нет другого оружия? Ни лат, ни шлема. Или как на собак пойдешь ты на них?
- Собака, если оставить ее без хозяина, погибнет. Мое оружие - слово. О великий царь, позволь мне выйти, проклясть и посмеяться над их Богом.
После некоторого раздумья Акиш сказал:
- Ты храбрый юноша. Я распоряжусь, чтобы тебе отдали твои доспехи и оружие. Завтра ты сможешь подойти к лагерю неприятеля.
- Позволь мне пойти прямо сейчас!
- Но уже вечер: солнце зашло за холмы Авен-Езера. Ты не увидишь лагерь противника, только огни костров их увидят глаза твои.
- Мой повелитель! Я прокляну их Бога, а ты выстрой всю армию твою, чтобы, когда они побегут от страха и бого- оставленности, погнаться за ними и на бегу перебить их всех, а Бога их захватить в плен. И тогда Ваал-Зевул рукой твоей приобретет мир и владычество над всей землей древнего Ханаана, завоеванной Израилем!
166
Кираниф не мог и слова произнести, наблюдая за своей проигранной битвой.
- Мне нравится все, что ты сказал, - серен поднялся с помощью Киранифа. - Ты пойдешь и проклянешь Яхве перед поклонниками Его. Но дальше... дальше мы поступим иначе.
Царь возложил руки на голову Голиафа. Великан развернулся и вышел из царского шатра. Кираниф все не мог понять, как так случилось, что какой-то юнец завладел доверием старейшего правителя и своим дерзким поступком повлиО ял на ход всей кампании.
* * *
Израиль веселился, пил сикеру. Филистимляне ждали приказа. Голиаф железным шагом подходил к стенам АвенО Езера. Розовый закат быстро превращался в синее, темнеющее, черное. Первые звезды, служившие посланниками богов, указывали дорогу: не оступиться! не отступить!
167
Крах
Глава восьмая
1
- Брат мой, почему ты не веселишься, как прежде? Смотришь в землю, а не на красавиц-хеттеянок и не разговариваешь со мной? - спросил Офни у понурого и чем-то опечаленного Финееса.
- Спрошу и я, - не поднимая головы, задумчиво ответил брат. - Как у тебя хватает мужества или равнодушия вот так - ни о чем прочем не заботясь - пить и веселиться?
- Отчего же не веселиться, если мы молоды, а вино тем пьянее, чем больше его пьют? - Офни в который раз поднес ко рту глиняный кувшин, расписанный изображением заколотого вола.
- Оттого, мой брат, что завтра с рассветом Ваал-Зевул сломит нашу больную с похмелья голову.
- Скажи лучше, что ты дрожишь пере д тыся чной сворой гигантов во главе с Голиафом! - Офни, не отрываясь, стал громко пить: красные ручейки стекали по его растрепанной бородке.
- Зачем ты подстрекал народ к войне? И полгода не прошло с нашего последнего похода, где в бегстве мы потеряли четыре тысячи убитыми.
Офни отбросил кувшин. Тот раскололся на черепки, однако на пол из него не пролилось ни капли.
- А ты бы предпочел оставаться с нашим обезумевшим старикашкой? - вдруг сильно охмелевшим голосом нараспев прокричал Офни.
- Не говори так громко, я устал от бессонных ночей и дней непробудных, от не приносящей веселья похоти, от не утоляющего жажду пьянства.
- Что я слышу!? - Офни попробовал подняться, но лишь неуклюже повалился набок. - Я сразу приметил твою меланхолию... - кое-как он снова сел, более не предпринимая никаких резких движений. - Такое бывает... И меня не
168
редко одолевала эта меланк... лия... Знаешь, отчего такое проО исходит?
- Отчего, скажи мне, - взглянул на него Финеес.
- Оттого, - Офни стал говорить шепотом, будто сообщая некую неразглашаемую тайну, - что ты, перестав веселиться, начал сомневаться и думать!
Священник словно натянул на себя дешевую маску эллинО ского философа.
- Ни в коем случае, когда затеваешь пирушку, нельзя ни-наОми-нуОту, - дирижировал он в такт указательным пальцем, - переставать веселиться! А всего страшнее и не рекомен... комендательнее... - жевал он, - оставив все и всех - их! - показал он на обнаженную танцовщицу, - их и меня - твоего родного, роднее которого может быть только это... - он потянулся за новым кувшином, но упал, ничком распластавшись перед ногами Финееса, - оставив все, - он посмотрел на него прозрачными глазами, - начать сомневаться и думать!
- Я не о том тебя спрашивал, - ответил Финеес.
На помощь пришли служки, вновь усадив своего господиО на на прежнее место.
- ...А затем, - словно вернувшись на несколько минут назад, ни с того ни с сего начал Офни, - что если бы я не стал подстрекать народ к этой войне, то Самуил своими реО чами внушил бы силомлянам, что пеласги, подписав с нами мир, не претендуют уже на территорию Израиля с тем услоО вием, чтобы мы не нарушали договора и не вторгались в их земли. И уверив этот рабочий скот в бесполезности и даже в напрасности войны, он указал бы на нас, будто это мы стаО ли виновниками падения религиозности среди народа, будто это при нас возросло количество неурожаев, голодных лет и много еще чего, за что нас растерзали бы в клочья, постаО вив Самуила на царство.
От обилия слов у Офни пуще прежнего закружилась гоО лова. Он даже удивился, что смог столько на одном дыхании и ни разу не запнувшись произнести. Он сфокусировал свой взгляд на брате, громко икнул.
169
- В таком случае, - продолжал Финеес, - ты хорошо сделал, что уберег нас от верной гибели. Но, подтолкнув народ к войне, ты поставил на кон не только наши с тобой шкуры, но и существование всего Израиля, без толп и без скинии которого, как ты понимаешь, мы обречены.
- Не настолько, как ты о том сокрушаешься.
- Что у тебя на уме?
- Полгода назад, - отвечал Офни, - победа осталась за филистимлянами только потому, что Израиль шел без своего Бога. А теперь почему, ты думаешь, они поддержали нас, а не этого выскочку - Самуила?
- Из-за ковчега завета?
- Иначе и быть не может! Пойди спроси любого! - Оф- ни захлопал в ладоши. В просторную комнату вбежали сразу несколько служек. - Идите, - бросил он небрежно и грубо, - позовите... ну, хотя бы стражников. Да, немедленно позовите сюда стражников!
Те скрылись, а через мгновение перед священниками на коленях стоял один солдат.
- Где второй? - взорвался гневом Офни. - Я звал вас обоих!!!
- Мой господин, - пролепетал изрядно хмельной стражник, - второго никак невозможно разбудить - пьян!
- Пьян? - вскричал Офни. - Почему пьян?
- Так ведь Яхве с нами! Вот и пьян, что не боится. Не гневайся, мой господин.
- Ты слышал? - качаясь, он подошел к Финеесу. - Ты слышал?! "Так ведь Яхве с нами!" Вот тебе и глас народа! Молодец! - гаркнул он на стражника. - Напоить его! Два, нет - три кувшина вина влить в его глотку! И чтобы все выпил! Сам проверю: если сможешь говорить, будешь у меня в храмовых девках ходить! Убирайся, ну!!!
Перепуганный стражник с тремя полными кувшинами, второпях бросив копье, неровной, но скорой походкой вышел вон.
- А?! Ну что, слышал? - Офни готов был расцеловать брата. - Ты слышал?! Разве можно проиграть сражение, когда в народе такая слепая вера в этот золотой ящик? Господь
170
сидит на херувимах! - продекламировал Офни и захохотал. - А когда мы вернемся с победой, то я лично придушу Самуила - нет, не придушу!.. Свяжу этого пророка, и пусть смотрит, как я буду обесчесчщчивать... - он снова стал заговариваться, - его Эстер. А потом обвенчаю их, и пусть тогда навеки остаются жить вместе.
- Ладно, брат мой, - Финеес поднялся, подошел и обнял Офни, - пусть твой замысел ознаменуется успехом. И пусть тебя выберут верховным жрецом Яхве. Я тебе ни разу не позавидую, не посетую на то, что не я, а ты стоишь над Израилем. Только бы все случилось по слову твоему, - Финеес улыбнулся. - Ты оставайся, а я пойду к себе в опочивальню - устал и хочу спать. Завтра с тобой отпразднуем побеО ду.
- Отпразднуем, брат, еще как отпразднуем... Азазел!! - Вина! Еще вина! Еще, еще!!! - неистовствовал Офни.
Финеес тихо, никем не замеченный, продолжая о чем-то напряженно размышлять, направился... к северной пограничО ной насыпи, откуда, на противоположной стороне долины, виднелись городские стены Афека и тысячи не спящих фиО листимских костров.
2
Финеес вышел из священнического шатра, расположенного внутри - между золотым умывальником и медным жертвенником - переносной Моисеевой скинии. Под решеткой, горизонтально лежавшей на жертвеннике, горел негасимый со времени Синайской пустыни огонь. При этом медь никогда не плавилась и не чернела. Чудом называли еще и то, что дым, исходивший от жертвенника, всегда - в любую непогоду и при самых сильных ветрах - поднимался ровно, неспешно, величественно, словно кто оберегал его неприкосноО венность.
Как и филистимляне при Афеке, израильская армия - двадцать пять пеших и пять тысяч конных и верблюжьих наездников - расположилась не в самом Авен-Езере, а неО подалеку, чтобы в случае поражения не навести вражеский гнев на мирных жителей. Впрочем, победитель всегда разруО
171
шал и грабил все, что можно было разрушить и разграбить. Преследовал отступавших, опустошая земли, отделенные от места сражения многими днями пешего пути.
Израильские костры освещали всю округу Авен-Езера. Жители города вот уже которую ночь не смыкали глаз. Так сложилось, что их дома стояли прямо на границе с Филисти- ей. Следующий за Авен-Езером Афек был пограничным фортом пеласгов, где, кстати, люди так же, как и они, не могли и помыслить о беззаботном сне.
Крестьянам, торговцам, пастухам и мелким ремесленникам чужды были войны - "священные", "справедливые", оборонительные, наступательные... Будучи жителями приграничных земель, они отличались от своих соплеменников из центральных областей большей терпимостью к чужеземцам. Вообще, словом "чужеземец" ни их прадеды, ни они сами, ни их дети не называли тех, кого видели и с кем ежедневно общались, на чьих землях пасли скот. За столетия такого соседства многие успели породниться семьями. Они говорили на каком-то своем - приграничном - наречии, в котором узнавался то язык израильтян, то филистимлян. Одни на всех радости, одни беды, общие свадьбы, рождения, эпидемии, похороны. И только войны велись врозь - друг против друга, брат против брата... Цари, военачальники и жрецы говорили им, кто их враг и кого они должны ненавидеть. Перед их домами проходили полчища победителей или побежденных. Какое им было дело до того, на чьей стороне покровительство богов, если в строю и того и другого войска сражались их близкие, любимые? Даже те, лиц которых они никогда не видели, однако чьи сердца стучали для них не маршем, не боем кимвалов, не рокотом конных копыт, не лязгом оружия, а простыми человеческими сердцами - горячими или холодными, но не равнодушными.
Набухающий месяц щедро освещал двор скинии и дальше - поле предстоявшего сражения, филистимский лагерь, Афек, пустыню до самых городов пеласгов, до безбрежного моря с его непознанной глубиной и щедрыми дарами...
- Рыбий хвост Дагона! - от испуга стал ругаться Фине- ес, обо что-то споткнувшись.
- Тоже мне, армия! - священник перевел дух. - ВеО шать таких надо! Даже Яхве не убережет от филистимского меча этакую мерзость! - осторожно переступил, но хотелось как следует пнуть, плюнуть, в месиво растоптать.
- МеОеОерзаОасть! - только и послышалось позади.
Как и в стане пеласгов, израильские походные шатры быО ли разбиты по схожему типу. В центре стояла скиния в сто на пятьдесят локтей, окруженная столбами с висящими на них полотнищами из синей, червленой и пурпуровой шерсти.
За скинией стояли шатры тысячников, сотников и десятников. За ними - казармы пехоты с конюшнями. Пограничные посты и оградительная насыпь венчали этот военный город, готовый (а в этот раз - едва ли готовый) начать сражеО ние при первом же зове священнического шофара.
У северного пограничного поста, выходящего прямо на доО лину и на расположенную вдали армию неприятеля, кругом сидели у костра солдаты, поминутно держась за животы от смеха, разгорячая себя брагой из наполненных мехов, играя на вещи друг друга в кости.
Финеес приблизился. Его не узнали: "Что один околачиваешься? Или продаться за выпивку хочешь? Дезертир? Не сделаешь и полшага, как вот эта штука, - старый бородач взялся за древко копья, - до самого рождения Мессии остаО нется в твоей спине".
- Именем Яхве, покажите мне вашего сотника!
"Это левит! Священник! Говорит от Божьего имени! Где Кафтор?" - послышались приглушенные солдатские голоса.
- Сотника здесь нет, он в скинии по личному приказу Офни, - отвечал за всех бородач.
- Вы одни?
- Нет, с нами наш десятник, Кафтор. Он там, - рукой указал в сторону заградительной насыпи, - молится.
Послышались хамоватые смешки, но тут же смолкли, когО да бородач нахмурил брови.
173
Финеес подошел к человеку, освещенному лунными проблесками: на его голову был накинут молельный плат из грубого белого сукна с голубыми полосками по бокам. Десятник, воздев руки, то и дело раскачивался, приседал в коленях и быстро кланялся. Он молился лицом к скинии и подошедшему к нему Финеесу, спиной повернувшись к лагерю филистимлян. Глаза его были закрыты. Нараспев он благодарил Бога за дарованную возможность возносить хвалу Создавшему его и весь его народ, за то, что даже в это военное время, как и в других испытаниях или благоденствиях, Господь пребывал с ними.
Финеес дождался окончания молитвы. Десятник опустил руки, открыл глаза. Однако, увидев стоящего перед ним, нисколько не удивился:
- Кто ты и почему ты здесь? - только и спросил.
- Я здесь, потому что сердце мое услышало твою молитву и откликнулось. Я Финеес, сын Илия.
- А-а-а, - протянул Кафтор, будто ему сказали, что летом бывает весьма жарко, - один из нечестивцев, что в стан приволокли святыню... На что вы надеялись? - десятник говорил с Финеесом, как со своим подчиненным. - На слепое поклонение нашего брата при одном только упоминании имени Яхве? А может, на чудо? А может, ты мне скажешь, что ты, Финеес, веришь в это чудо?
- Я не верю, я знаю: Бог - чудотворец!
Кафтор оглядел своего гостя, потом широко, с примесью непрожеванной зевоты и как бы нехотя развернулся. Священник стоял оплеванный, услышав о себе то, о чем и сам не раз спрашивал себя (а верил ли он на самом деле?), однако не решался с кем-нибудь поделиться.
- Что ты видишь? - наконец спросил его Кафтор, не оборачивая к нему головы.
- Филистимский лагерь.
- А мне видятся кости израильтян - тысячи белых, гиенами обглоданных костей. Какая вдова узнает своего мужа, какая мать станет оплакивать своих сыновей в братской-то могиле? Хорошо бы еще в могиле, а так ведь останутся непогребенными, будто преступники или язычники.
174
- В чем ты упрекаешь меня? - спросил Финеес.
- В том, что вы, священники, говорите то, что сами не признаете, и призываете Того, Чье имя для вас - след в неО бе от пролетевшей птицы.
Финеес не мог ничего возразить. В любом другом случае он взорвался бы гневом, напомнив о своей власти и прямой обязанности казнить за малейшее в военное время непослушание. Он не сделал этого не потому, что осознавал превосО ходство каждого сражающегося солдата против ценности формального - такого, как он, - правителя. Если теперь он прикажет казнить десятника, тогда завтра... Ему представиО лись филистимские орды, пехота, колесницы, сминающие шатры, скинию, весь Израиль. Нет, не поэтому Финеес - горделивый и всегда убежденный в своей непогрешимости - молча сносил обвинения... Нечто ранее ему недоступное стало вдруг очевидным, сродни откровению. И как-то выразить его или объяснить словами священник не мог.
Кафтор долго всматривался в полумрак.
- Зачем же ты пришел? - наконец спросил он у стоявО шего позади Финееса.
- Я не знаю, - стушевался тот, - может, затем, чтобы услышать...
- ИзраОаОиль! - громом прогрохотало над станом, раскатом ударив, рухнув столетним дубом, разлетевшись на щепки, которые засыпали, погребли под собой весь лагерь израильтян - от края до края.
- Что это!? - опомнился Финеес.
Кафтор указал на приближающуюся - человеческую? - фигуру невероятных размеров.
- Гигант? Рыбий хвост... В три самых рослых воина!!! ЗаО чем он идет сюда? Он филистимлянин? - священник терял дар речи, слыша голос, воочию видя рост и непобедимость великана.
- Голиаф! - сказал Кафтор и взглядом, полным решимости, посмотрел на Финееса. - Для нас с тобой рассвет моО жет не наступить.
Командовать, чтобы солдаты, оставив кости, взялись за оружие, не пришлось: все десять уже были тут. ПодтягиваО
175
лись другие. За считаные мгновенья у северной заставы собралась целая толпа, к которой не переставали присоединяться все новые и новые медные шлемы. Доспехи переваливались через насыпь, лезли друг другу на плечи, карабкались на верблюдов и лошадей, чтобы увидеть молодого известного своей храбростью и неуязвимостью филистимского тысячника.
- Израиль!! - вновь пронеслось над онемевшим станом.
Финеес смотрел на страх и ужас, запечатленные в пьяных
солдатских глазах, на их серые лица, надетые второпях лаО ты. Его насквозь пронзил лязг железных мечей пеласгов: от их ударов гнутся, приходя в негодность, бронзовые дротики израильтян.
- Израиль!!! - в третий раз окатил всю округу дикий, звериный возглас. - Вот я - Голиаф-филистимлянин, - чешуйчатая кольчуга выдавала Дагоново над ним покровительство, - вот шлем мой и вот, - рядом с ним шел оруженосец, катящий на повозке, в которую впрягали волов, - меч мой! Я пришел не воевать с тобой, а сломить тебя - ИзО раиль!
Голиаф взял меч и со всего размаху перерубил тележку, так что две половины с треском отделились одна от другой.
"Голиаф!!!" - по израильскому войску пронеслась волна ужаса и восхищения.
- Бог твой - Бог пустыни и мертвых камней! - катился по долине Голиафов гром. - Он скажет, но Его никто не услышит, ибо Его голос - пустой звук. Горе вам - поклоняющимся пустоте и тому, кого нет! Я пришел от Дагона, ВаалО Зевула и Астарты! Филистимским богам угодна ваша погибель. Ни один из вас не выйдет из стана живым. Навеки вы останетесь здесь - непохороненными, неоплаканными. Язычники!!! - взревел Голиаф. - Не я буду рубить ваши теО ла - само небо обрушится на головы ваши и поглотит вас. Дайте мне достойного среди воинов ваших, и мы сразимся с ним. Выберите любого - пусть сойдет ко мне. Если он сможет одолеть и убить меня, то все филистимляне до скончаО
176
ния дней будут рабами в глазах ваших. Но если я убью нечестивого из вас, то вы до последнего колена будете рабами нашими, поклоняясь Ваал-Зевулу, Дагону и Астарте - живым богам!
На смену все еще звучавшему грому пришло холодящее изнутри оцепенение. Никто не решался не то что выступить против великана, но даже взяться за рукоятку меча, в ответ начав хулить филистимских богов.
Тогда Голиаф разразился победным ревом:
- А-а!! А-а-а!!!
В воздухе просвистело, и стоявший рядом с Финеесом Кафтор хрипло и скоро вдохнул, поперхнулся, затрясся в охватившей его судороге. Глаза его закатились. Ухватившись за руку священника, он, оставаясь на месте, но словно уже ступая в иной мир, споткнулся, упал на колени, лицом уткнулся в насыпь. Солдаты расступились. Из спины десятника торчала филистимская стрела.
Уже не обращая внимания на Голиафа, все смотрели в противоположную - южную - сторону, откуда ощетинившимся ежом шло на них пеласгово полчище.
"Западня!" - только и успел подумать Финеес, как прошипел другой свист. На этот раз удар пришелся не в спину. Стрела пронзила навылет голову священника. Горячие потоки, белый, испачканный под походным плащом эфод, крики, паника и кутерьма. Долгое падение, проваливание сквозь землю, взвизгиванья, жужжание! "Живым богам... Астарте... Яхве... язычники... "
Стрелы муссонным ливнем накрыли вместе с отрядом Кафтора собравшуюся у северной насыпи толпу. Солдаты попроворней успели закрыться медными щитами, броню которых, впрочем, железные наконечники прошивали насквозь, словно то были куски тонкой материи. Людей скосило: полевой травой они пали каждый на месте своем.
Легко вооруженные отряды пеласгов, разбитые на группы по два-три воина, тенями пробирались в шатры, где, неслышно удушив охрану, подчистую вырезали спящих или пьяных солдат. Так, по кругу всего израильского стана бесшумно заняв шатры десятников, отряды передали эстафету
177
лучникам. Над все еще праздным и ничего не подозревавшим лагерем натянута была тугая, бряцающая не хуже псалтирей, тетива.
- Изра-а-аиль!!! - рык Голиафа разорвал ночное затишье. Однако теперь возглас служил тайным знаком для лучников. Словно спущенные одной рукой, взвились со всех сторон тысячи, тьма жужжащих смертей. Направленные в центр стана - в оставшиеся шатры и в скинию. Стрелы настигали свои цели на походным потом пропитанных циновках, в отхожих местах, в объятиях купленных на ночь сослуживцев или пришедших из Авен-Езера женщин. Молящихся и бесчинствующих. Вспоминающих об оставленной семье и пьянствующих.
Никто не ожидал подобного исхода. Никто не готовился... Ибо даже на войне зачастую есть достаточно времени, чтобы как следует подготовиться. Бывает и другое: вроде бы человек и не боится смерти, а когда она приходит, невероятный животный зуд охватывает, трясет его, забирает. Так он и кончается, не поняв, что с ним произошло. Да и поймет ли, будучи все еще здесь, но уже глядя словно оттуда. Другим, нездешним взором осматривая происходящее.
Пехотные отряды филистимских десятников сужали кольцо, добивая раненых, изрубая выживших после стрелковой атаки. Проходя, десятники поджигали исколотые - словно поросший молодой лес - шатры. Натянутая на шесты кожа животных быстро сгорала, погребая под своим пеплом пронзенных, оглушенных или чудом уцелевших, которые уже не представляли опасности для филистимлян, расчетливо оказавшихся внутри пылающего стана.
Редкие уличные бои оканчивались так же скоро, как и затевались. С влажными тряпками, завязанными на лицах, пеласги без каких-либо потерь вскоре плотно окружили скинию. Несколько гигантов с мечами и копьями, весившими до шестисот сиклей07, вошли в нее, не встретив никакого сопротивления. Миновали золотой умывальник, курящийся жертвенник. У священнического шатра лежали два стражника. Их
37 Около ста пятидесяти килограмм.
178
даже не стали убивать, настолько они были пьяны. В просторной, как день освещенной комнате они нашли Офни. Рядом с ним разбросаны были черепки разбитого кувшина. В правой руке он держал осколок. Запястья были небрежно исполосованы. Из них, образуя клейкую жижу под сидящим в кресле телом священника, сочилась жизнь.
179
По дороге в Силом
Глава девятая
Небо не остановилось - застыло от битвы,
что кончилась, не начавшись.
Угли на месте развеянных по ветру,
отбушевавших пожарищ.
На лицах пеласгов - клеймо горделивое,
руки полны наживой -
Будет безбедная старость, жены и сытые дети в каменном доме у моря.
В тени прохладной, в неспешной беседе
пройдут ленивые будни
Под покровительством юной Астарты,
амфибии, мухи и Яхве -
Сломлен Израиль, ковчег филистимляне
в плен навсегда захватили,
Слава о Ханаане канет в забвение, как забывались другие империи и народы
В зыбких песках человеческой памяти, в топких болотах стертых с годами табличек.
Так забывается все - зачатое в радости,
после рожденное в боли.
Миг счастливого поколения - время,
когда колыбели с гробами пусты.
1
Бородач, имя которого было Иеминей, очнулся, но тут же его скрутила резкая боль, от которой он снова чуть не потерял сознание. Из-за своей тучности, силы и привычки терпеть любое страдание он не поддался, остался на зыбкой поО верхности.
Он лежал, заваленный телами убитых товарищей. Ноги его были придавлены огромным отколовшимся от пограничной насыпи валуном. Солдат попытался высвободиться: поО
180
вернулся, однако так неудачно, что камень налег еще больше, отчего, не выдержав, не в силах бороться и сопротивО ляться, бородач снова забылся.
Послышались движения, шорохи, шевеления... Прошло еще немного времени, как прямо над ним раздалось оглуО шившее его, но окончательно вернувшее в сознание: "Кар-р-р-р-р!!!".
Несмотря на пронизывающую до кости, до оголенного нерО ва боль, Иеминей отбросил от себя окоченевшее, застывшее уже... Всполошилась воронья стая, захлопав тяжелыми крыльями. Ругань, склоки, базарные пересуды.
Запах гари, сырая от ночного холода земля, липкий пот, бессилие. Глухая, царственная тишина, уже не страшные карканья.
- Тебе больно?
- Кто здесь!? - солдат обернулся на голос. - Ребенок? Я не вижу тебя. Я ничего не вижу!.. Кто ты?
- Я из Авен-Езера. Когда филистимляне вошли в город, мать спрятала меня.
- Что ты такое говоришь!? - попытался он крикнуть, но лишь прохрипел от слабости. - Почему пеласги вошли в гоО род?
- Тебе придавило ноги. Я помогу. - Ребенок подошел. - Ты смотришь туда, где меня уже нет. - Бородач снова резко обернулся на голос. - Ты ослеп. Я помогу тебе.
Солдат дотронулся до своих глаз, начал сильно тереть их: "За что? Не помню... Когда? Яхве! Ашера38!" - его пальцы дрожали.
- Мне одному не справиться, - промолвил ребенок.
Иеминей быстрым, испуганным, брезгливым движением
(будто на нем сидел огромный паук) отвалил камень. Он уже не испытывал физической боли после того, как понял, что потерял зрение. Одна боль сменила другую. Пришло нечто большее на место тому, что еще недавно казалось ему безвыО ходным.
38 Народная вера в Израиле в... супругу Бога Яхве.
181
- Ты сильный, - глядя на отброшенный валун, сказал мальчик.
Солдат лихорадочно тер пустые почерневшие глазницы. Задеревеневшие ноги начинали оттаивать - тяжело и грубо ушибленные, при малейшем движении они горели изнутри, сотрясая все его бедное, изуродованное войной тело.
- Где твои родители? - совладав с речью, спросил он.
- Отца сразу убили, а мать с сестрами...
Мальчик не договорил. Его маленькие кулачки сжались, он отвернулся, чтобы даже слепой не почувствовал, не узнал всей тяжести камня, лежащего на его сердце, который, в отличие от куска пограничной стены, невозможно было сдвинуть.
Солдат понял. Нарочно застонал, чтобы отвлечь ребенка от его взрослого горя. Тот помог ему подняться. Сначала осторожно, щупая воздух вокруг себя, неровно ступая, бородач пошел, опираясь на хрупкое детское плечо.
2
Идти было сложно: пригорки, спуски, насыпи, впадины... но больше не то... Пока солдат не поверил, полностью не доверился своему поводырю, каждый следующий шаг таил в себе все новые и новые опасности. Боязнь оступиться, задеть, на что-нибудь напороться. Шли по развалинам, пепелищам, обломкам колесниц... У него спирало дыхание, подергивались веки - словно перед занесенной рукой, готовой сорваться женской или позорной пощечиной. Так, идя в темноте, зажмуриваешься перед внезапной стеной, а наткнувшись на одно-два подобных препятствия, уже сложно избавиться от преследующего тика. Пока кто-нибудь не станет не только и не столько твоими руками, но заменит само зрение. Кому доверишься, дашь вести себя, более не уповая на свое бессилие.
- Осторожно, - говорил мальчик, - здесь рытвина. Сваленные в кучу доспехи. Здесь можно спокойно идти, а вот тут замедли шаг: идем по тонкой доске, не оступись - по бокам...
182
Мальчик никогда не договаривал, когда видел перед собой смерть. Этот ребенок за маленький отрезок своей жизни - за одну ночь! - пережил уже столько, что и некоторым стаО рикам не догнать. Рои оживших с рассветом мух, диких ос договаривали вместо него. Казалось, жужжала сама земля.
Иеминей, потеряв зрение, понемногу учился слышать. ТаО кое осязание было для него новым, так как он всегда видел все происходящее с ним и вокруг него. Теперь приходилось вспоминать, представлять, заново и совсем иначе запоминать, различать запахи, улавливать неведомое ему ранее. Будто чтение мыслей на расстоянии, неторопливый разговор.
- Постой, - замешкал он, - я узнаю это место - мы подходим к шатрам сотников! - Он по привычке огляделся, однако, протянув руку, нащупал воздух. - Шатры далеко еще или ты ведешь меня не в ту сторону? - оживленно спросил он.
- Шатров больше нет, - кротко ответил мальчик. - Мы идем по серому пеплу. Сделай большой шаг... - предупредил он, - ты мог наступить на дымящуюся головешку.
- Неужели они все сожгли? - негодовал солдат.
Мальчик оставил его без ответа и лишь тихо ступал ряО
дом, направляя своего ведомого.
- А что ковчег? После шатров сотников, - вспоминал он, - нужно было немного пройти к центру стана...
- Ковчег захватили в плен. Жертвенник разобрали, золоО той умывальник разрезали на куски... - он споткнулся, но удержался на ногах. - Эх, чуть не упал...
- Ковчег? В плен?.. - бородач остановился.
- Да, увезли на запряженной волами телеге. Туда, - мальчик махнул в сторону Афека.
- Куда? - не понял солдат.
- А мне откуда знать? - поводырь пожал плечами. - В города свои филистимские увезли, в логово свое.
У него снова сжались кулачки, но, переборов себя, он поО шел дальше, увлекая за собой слепого.
Некоторое время они не разговаривали - каждый был погружен в свое. И видно было, что молчат они не от нехватки слов, но от переизбытка случившегося. На детском лбу
183
прочертили уже свои неизгладимые полосы две морщины. Лицо солдата, который был, видимо, средних лет, постарело и с рассветом стало неузнаваемым. Ни единого черного волоса - будто проказа покрыла его, не пожалев ни висков, ни бровей. Старик, голос которого был по-прежнему сильным, готовым отдать приказ, держался за мужское плечо ребенка. Они были чем-то похожи: по-прежнему они называли себя своими именами, могли перечислить всех своих родных или врагов, однако они уже не были прежними, а их устами говорили совсем незнакомые им бродяги.
- Куда убежали те, кто спаслись?
- Никто не спасся, - не замедляя хода, ответил мальчик.
- Ка-а-ак??? - бородач заглатывал сухими губами.
- Тебя Яхве спас! Да будет благословенно имя Его!
Солдат долго ничего не мог сказать. Выдохи, междометия - неразличимые. Наконец он произнес:
- Тридцать тысяч!..
Они подошли к сожженным священническим шатрам - сожженным стенам.
- Вот тут стоял ковчег, - мальчик показал на целое поле из пепла и нагромождения всевозможных останков, - пойдем.
- Что ты? Это место священное, и нам с тобой туда нельзя входить!
- Можно, потому что Бога, сидящего на херувимах, здесь уже нет.
Солдат остановился:
- Но... откуда ты знаешь, что ковчег...
- Я видел, как его уносили пеласги.
- Ашера-матерь! Помоги!!! - Иеминей вслушивался в переполненную запахом гари гулкую пустоту. - Веди меня к выходу из стана! - сухо, словно все осознав и окончательно придя в себя, сказал солдат.
- Ты хочешь идти в Авен-Езер? Я провожу тебя, там мы сможем найти воду...
- Если твоих родителей больше нет, то ты пойдешь со мной в Силом. Я оставлю тебя при скинии... - бородач хотел
184
сказать "при ковчеге", но запнулся, - ...при Илии-священниО ке и Самуиле.
Они вышли из разграбленного, курящегося стана. Мальчик все оглядывался на городские стены. Там лежали непоО гребенными... Слезы душили его. Ему хотелось остановиться, развернуться, броситься назад, но вместо этого он все крепче сжимал мускулистую, сильную, однако беспомощную солдатО скую руку.
3
Обезвоженное величие. Лысые холмы - без края, без надежды, без милости. Щербатость нищенки, верблюжьи горбы бездомного. Сандалии вязнут. Вымельченный до порошка камень - жижа! Редкие пастушьи загоны, кладбищенские изО вестняковые - с завитками застывших ракушек - пещеры. Чем развести костер к вечеру? Как уберечься от калечащих сквозных ветров, вездесущих скорпионов, рыжих - под цвет этому небытию - муравьев? Львы, змеи... Но пуще всех страхов, непредсказуемых опасностей... Люди!
В пустынях промышляют своры разбойников. Египетские, филистимские цари не раз снаряжали походы против этой саранчи в людском обличье. Опасности подвергались колесницы, караваны бедуинов, торговцев, одинокие путники. Грабители отбирали все, и жизни в перечне награбленного стояли на первом месте. Как отбиваться!? Юный, но зрячий - и отчаянный, прошедший не одну передрягу вояка, но слепой! А значит - ведомый, ни на что не годный.
- Яхве, выведший народ наш из плена, доведи нас невредимыми до Силома, чтобы весть о гибели передать Илию! - просил бородач. - Благослови нас, Всевышний, заступничеством супруги Твоей - Ашеры. Силами и чинонаО чалиями, стихиями.
Пройдя уже много расстояний выпущенной стрелы, они остановились на ночлег. Подложив под головы камни, легли на голой, все более остывавшей земле. Покровом их было небо с нависшими серебряными светилами. Такое множество! Разбросанный песок! Народ Твой!
Мальчик вздрогнул. Из ночи вышел некто весь в белом. Приблизился к нему.
"Левит", - подумал ребенок, хотел разбудить солдата, однако не стал: ночной гость не внушал ни страха, ни подозрения.
- Я не боюсь, - спокойно ответил мальчик.
Ему даже не хотелось спросить посетителя, кто он и как он оказался здесь - среди безлюдной пустыни. Все говорило в нем о доверии, было знакомым - словно они уже когда-то и где-то встречались, знали имена друг друга. До его прихода мальчик чувствовал животный, подкрадывавшийся отовсюду страх. Не мог уснуть. А теперь...
- Как ты нас нашел? Огня мы не запаливали.
- Я видел твоих родителей, братьев и сестер, - неожиданно сказал гость.
Ребенок поднялся.
- Где ты их видел!? - в его висках сильно стучало.
- С ними все хорошо. Они просили меня позаботиться
о тебе, - путник посмотрел на спящего солдата, - о вас.
- Как твое имя?
- Я буду с тобой на протяжении всей твоей жизни... - он помедлил. - И после.
- После чего? - смутился мальчик. - Мы идем... - он решил не говорить. - Скажи, куда ты идешь, может, нам по пути? Если так, то завтра с рассветом мы втроем продолжим наш путь.
- Даже когда тебе будет казаться, что вокруг никого нет, знай, что тебя очень сильно любят! - гость снова ответил невпопад.
- Родители говорили с тобой? - мальчику захотелось подойти к нему, прикоснуться. - Где они? Я же своими глазами видел...
- Такой чистый голос, как у тебя, есть у горных озер. Береги его! - гость медленно уходил в ночь.
- Мне с тобой хорошо! - ребенок пытался остановить его. - Но я тебя не понимаю.
186
- СаОул!.. - легкий ветер всколыхнул его волосы.
- С кем ты разговариваешь? - поднялся на локте солО дат, повернув голову в сторону мальчика.
- Мы разбудили тебя? Это - путник, он переночует сеО годня рядом с нами, а завтра...
Рядом с ним лежал белый хитон. Самого путника не было. Мальчик глядел то на звездное небо, то на одежду внезапного и очень странного гостя. "Откуда ему известно мое имя?"
- Он приходил, - опомнился мальчик, - чтобы согреть нас... Отогнал медведя, - вдруг придумал Саул, - только посмотрел - и косолапый сразу убежал.
- Ты видел ангела и не умер? - обеспокоенный, бородач сразу проснулся.
- Я не знаю, - испугался мальчик, услышав о смерти. - Он назвал мое имя. Его вид напоминал силомского леО вита. Он ушел после того, как ты проснулся.
- Он не ушел, - успокоил его Иеминей, - он рядом с тобой.
- Гость мне сказал то же самое.
- Спи и ни о чем не думай. Значит, мы правильно сделали, что пошли в Силом. Яхве со Своей супругой Ашерой защищают нас, посылая ангелов-спутников.
Мальчик качнул головой в знак согласия, однако мало что понял. Не желая обидеть солдата, закрыл глаза и даже сделал вид, будто уснул. Прошло несколько спокойных, упоиО тельных мгновений, во время которых он более не ощущал ни страха, ни беспокойства за судьбу своих близких. "А вдруг они на самом деле живы!?" Он не спал, слыша и осознавая все, что происходит вокруг. Все это походило на легкое, мирное бодрствование. Он словно парил над самим соО бой, ясно различая хоть и ночную, однако совсем не черную пустыню. Саул дивился такому осязанию, и вместе с тем необычайная радость переполняла его. Ни на минуту не вспомнил он о своем гневе и желании мщения. К филистимлянам он теперь чувствовал то же, что и к родным отцу и матери. Любое дуновение ночной прохлады, каждый собственный вдох поражали и удивляли его своей простотой. В самом незначительном предмете или явлении ему виделась печать
187
мудрости. Но главное заключалось в том, что ни единым словом ему не хотелось объяснить происходившее с ним - настолько все было естественным, всеобъемлющим...
Вдруг мальчик подумал, что нехорошо притворяться спящим. Насколько же было его недоумение перед... Он открыл глаза - и его ослепило! Солнце. Давно уже наступил рассвет. Саул никак не мог поверить - прошла целая ночь!
Солдат стоял поодаль, молился. Белый песок обжигал детские голые ступни.
188
Свадьба
Глава десятая
1
- Самуил, сын мой, - позвал Илий, - подойди к твоему старику.
- Отец и учитель, - отозвался рослый молодой человек, на лице которого вчерашний пушок уже начинал чернеть и завиваться, - твои седины переживут еще не одну молодость.
- Самуил, - священник покачал головой, - поверь, никакая молодость и ничто другое не может быть лучше того, куда я иду. Всего один миг присутствия там стоит долгой и счастливой по нашим воззрениям жизни.
- Ты хочешь уйти к Богу, оставив меня?
- Сын мой, если я тебя не оставлю, ты не сможешь в полной мере понять все то, чему я тебя учил.
- Ты говоришь так, будто твоя смерть сделает меня счастливым.
- Скажи мне, что значит быть счастливым, - спросил Илий.
- Твои седины узнали больше, чем моя молодость, - отвечал Самуил. - Ты скажи.
"Анна гордится тобой", - подумал первосвященник.
- Счастье всегда найдешь в простом, - произнес он, - но наивысшее счастье - в Вечном.
- А если человек не ищет Вечного?
- Тогда пусть сердце его стремится к простоте, и, достигнув одного этого, он будет выше многих праведников.
- Даже выше тебя?
- Самуил, постарайся не вводить в заблуждение любящих имя твое.
- Прости, мне не хотелось сказать обидное.
- Старика просто обидеть, но сложно чем-либо удивить, - Илий дотронулся до Самуилова плеча. Вздохнул. Улыбнулся. Рука его была холодной, сильной и мягкой. - Как ты похож... Когда я смотрю в твои глаза, я вижу Елка-
189
ну - отца твоего. Когда слышу твои слова, будто говорю с матерью твоей - Анной. Воистину, ты - чадо твоих родиО телей!..
Илий, опустив веки, что-то неслышно прошептал.
- Ты хорошо говорил к народу, - первосвященник вновь посмотрел на Самуила. - А то, что они все же пошли на фиО листимлян, не твоя вина. Это Бог попустил за отдаление от Него и от скинии. Всевышний настолько любит людей, что идет ради нас на самые невероятные жертвы. И все ради того, чтобы мы одумались и переменили свою жизнь. Господь на херувимах с ними - пусть падут пеласги, но впрочем на все воля Его! А теперь, пока нет известий о ходе сражения и пока я жив, мне хочется обвенчать вас.
Самуил замер, не дыша. "Обвенчать вас, - продолжало звучать, - пока я жив... Всевышний... Эстер!.. "
- Но, - опомнился Самуил, - как же? Кого "вас"?
- Зачем ты лукавишь, словно не знаешь, о ком идет речь? Или я не вижу, на протяжении вот уже стольких лет, как ты смотришь на нее и как она на тебя смотрит?
- На кого?.. - покраснел Самуил. - Мы едва знакомы...
Илий засмеялся. Однако, видя, что Самуил старается
скрыть свои чувства, продолжал, как и прежде, серьезно, но мягко:
- Всю жизнь мы можем знать человека, не в этом суть.
- В чем же тогда? - Самуил был внутренне благодарен учителю, что тот понял его, не показав своего превосходства.
- В том, чтобы прийти к наивысшей свободе.
- В Израиле всегда война - один Мессия сможет избаО вить нас от филистимского влияния!
- Не говори как лживые учителя, которые думают, что говорят истину! - резко и грозно сказал Илий. - Ни один мессия не установит на земле мир до тех пор, пока сама земО ля не станет иной. Да и не о политике я толкую тебе.
Самуил опустил глаза.
- Ты очень изменился, мой сын. - Голос первосвященника снова стал мягким и очень близким. - Все рано, вовреО мя или поздно меняются. Вот и я тоже... Иногда я вижу тебя грустным. Ты смотришь на людей, приходящих в Силом. ТеО
190
бе хочется быть похожим на них. Ты жалеешь о том, что Анна дала обет Господу, - он будто читал мысли Самуила. - Поверь мне, все это из мира фантазии: нам всегда кажется, что где-то на другом месте мы бы сделали больше или лучше. Нам надоедает одна повседневность, тогда мы хотим сменить ее другой. Тоже повседневностью, которая в конце концов также надоест. И тогда мы заходим в тупик, откуда, кажется, выхода нет. Мир фантазий - гиблый, ничтожный мир. Ты хочешь снять с себя эфод, но, даже став одним из тех или других, ты все равно не испытаешь покоя, ибо внешнее ты сменишь на такое же внешнее.
- Что же мне делать?
- Благодари Всевышнего за то, что у тебя есть, а то, чего пока нет, оставь совершиться по воле Его.
- Но это невыносимо трудно!
- Самуил, из всего того, что тебе еще предстоит сделать, эта задача одна из самых простых. Но, не решив ее, ты дальше не сможешь идти.
Самуил склонил голову. Тихо произнес:
- Спасибо, учитель!
Он почувствовал, как потаенные надписи на его сердце не остались непрочитанными. Ему вдруг стало легко и понятно. Видно далеко вперед. Илий словно приподнял его над тем червем, что точил его душу и мысли. Теперь Самуил мог наступить на червя, раздавить, не обращать внимания.
- Завтра придут твои родители с твоими братьями и сестрами, - сказал Илий.
- Но, - опомнился Самуил, - всегда приходила только мама. Почему в этот раз вся семья?
- Они, мой сын, придут к тебе на свадьбу.
- Завтра? - растерялся он.
- Мне немного осталось быть с тобой, поэтому пусть ваш союз будет основан на милости Божьей, на вашей святости и простоте. Я уже послал предупредить твою будущую жену. Венчание из-за войны будет весьма скромным и скорым. Я возложу на вас руки, ты назовешь Эстер своей супругой, и Бог обвенчает вас.
191
2
Самуил сидел на корточках и пальцем писал на песке. Буквы соединялись в слова, в длинные и короткие строки, в наО дежды, в юношеские сны, в ожидания...
Голос ослаб, пустынный зной осушает
невычерпанные колодцы. Увижу радость на лице ее, и мир преобразится,
обретя покой.
С чем сравню журчанье ручья, пенье
утреннего жаворонка?
Мой дом, не обложенный камнем, как выстоит
от дерзких порывов ветра, От чуждого глаза, от женского языка?
Высохшая трава не более защищена -
не смотрит она на завтрашний день. Как выйду без плуга и нужной сноровки -
незасеянное поле передо мной!
Что брошу в ожившую весной почву,
какой урожай соберу?
Пустуют житницы, и день, данный для работы, провожу напрасно,
В часы, отведенные для отдыха,
наверстываю упущенное.
Но как тает снег на вершинах Галаада,
так сокрушаюсь от ночных звуков, От хищников, обступивших мое жилище.
Не зная, о чем спрашивать, никак не найду ответа.
Ноша моя тяжела была еще до того,
как поднял ее на плечи. Не касалась бритва лица моего, не помнят уста мои
пьяной сикеры,
Не знало тело мое нежных прикосновений.
Как взгляну на нее, не зардевшись румянцем? Увидев длинные волны волос, как совладаю
с желаньем?
Речь оборвется прежде, чем вымолвлю:
"Этим кольцом...".
192
Вдруг Самуил заметил пролетающего ворона. "Летит, - подумал он, - несмотря на дождь, солнце, ветер. Ему надо лететь, поэтому он не смотрит на то, что на земле мир, ночь или идут кровопролитные войны. Ворон летит, несмотря ни на что".
Тихая сладость и необычайная наполненность посетили его.
- Мама! - Самуил, только завидев вошедшую в скинию Анну, бросился к ней навстречу. - Пойдем, - сказал он, - ты устала с дороги - отдохнешь и подкрепишься, - он за руку увлекал ее в гостевой дом.
- Постой, Самуил, а как же отец твой и братья с сестрами твоими?
Молодой служитель вдруг вспомнил слова Илия.
- Ведь сегодня - день твоей свадьбы.... День твоей свадьбы... - повторила Анна, опустив глаза.
После того как в дом Елканы пришел гонец от Илия, во время скорых сборов и потом всю дорогу из Рамы в Силом Анну преследовало двоякое чувство радости и любопытства с примесью материнской ревности. Она радовалась за любимого своего первенца, но пуще всего (и от этого последнего ей-то и стало стыдно, когда она потупила взгляд) Анне не терпелось увидеть ту, которая станет вместо нее - овладеет сердцем и мыслями ее сына - так, что он, оторвавшись от корней, прилепится к жене своей. Внутренне она соглашалась и знала, что точно так же она... Елкана... Мысли путались, а каждый раз, когда Анна вспоминала, что такова заповедь Господа, в ней появлялось некое предчувствие, что еще немного - и она будет готова нарушить закон. Нарушить, но как? Не в ее власти отменить или запретить свадьбу. Да и вовсе не того она хочет. Пусть будет благословенна женитьба сия, но пусть не с корнем, не так скоро... Из сердца... Сын мой! В таких слезах испрошенный у Бога! Зачем же так больно, так глубоко?
Самуил называл Елкану - этого седовласого богача - "господином", а не "отцом". Только на Пасху приходил он в скинию - неразговорчивый, замкнутый и, по-видимому,
193
слишком занятой человек. Самуил порой ловил себя на мысли, что ему вовсе и не нужен отец. "Господь - Отец мой!" - говорил он, с нежностью глядя в сторону Анны.
- Где же они? - спросил Самуил.
- Они отстали, - отвечала мать, показав на вход в скинию, куда вот-вот должны были войти Елкана с детьми. - Ты познакомишься с братьями и сестрами твоими, которых ты не видел. Они хорошие и часто просят меня рассказать об их старшем брате.
- Самуил! - позвал его Илий. - Скоро придет Эстер,
а ты еще не готов. Иди, а я побуду с Анной.
- Мама! - не хотел покидать ее Самуил.
- Иди... - Анна была рада, что сын горел желанием ос
таться. Она улыбнулась. Сама отпустила. Поцеловала руку Илия.
Самуил уже скрылся в священнических покоях, когда три отрока, две девушки39 и Елкана, отодвинув червленое покрыО вало, вошли в скинию.
- Мир тебе! - сказал Елкана, также поцеловав руку первосвященника.
Позади него стояли семеро детей от нелюбимой жены. Многие из них были уже настоящими мужами и замужними женами.
Феннана переступила порог скинии в последнюю очередь. Она сильно похудела, заметно изменилась; не произнеся ни слова, тихо, так, что ее никто и не заметил, стала поодаль. Просыпанный наполовину мешок с зерном, иссохшая колода, мышь, тень от появившегося непонятно откуда облака.
- И тебе мир, Елкана! - отвечал Илий. - Да будет блаО гословенно имя Бога, приведшего вас невредимыми.
- Путь был не таким недолгим и трудным, каким он каО зался раньше.
- Да, Елкана, давно ты не приходил в Силом, ни Феннана, ни дети твои. В одной Анне не замечаю перемен, а ты с тех пор, когда последний раз переступил этот порог, поизО
39 Дети Анны.
194
носился. Феннану так и вовсе не узнать. А все оттого, что я успел отвыкнуть от лиц ваших.
Елкана не нашелся что ответить. Говорил внутренне: "Что мне до твоего и что тебе в моем? Ты живешь на часть левитов, а мне приходится работать. Смотри сколько!" - без радости, устало и как-то вскользь он окинул взглядом своих детей.
- Что же ты не спросишь, где Самуил - сын твой? И как выглядит будущая невестка твоя - из какой она сеО мьи и кто ее предки?
- Самуил сам себе на уме! - отвечал Елкана. - Сам выбрал, сам жениться надумал. Родителей своих за день предупредил. Может, это ты заставил его послать к нам гонО ца, а он и вовсе не хотел, чтобы мы приходили? Впрочем, я смотрю, что и ты не рад нам. Видно, не встретят тут семью нашу теплым словом, не приютят с дороги. Что весь мир, коО гда первенец отворачивается от отца своего!?
- Не наговаривай, - строго сказал Илий, - ни на СамуО ила, ни на меня! Зачем говоришь то, чего не знаешь?
- Я знаю одно: священник всегда прав. А как иначе? Он свят, он под особым Божьим заступничеством. Ты, Илий, украл у меня сына! А сын мой отвернулся от дома своего!
- Самуил с рождения посвящен в назореи! Разве ты заО был? Или в сердце твоем остались лишь обиды и напрасные, лживые слова!
- Феннана, что я тебе говорил: все окончилось обличениО ем и призванием Божьего проклятия на нашу голову.
- Замолчи! - не сдержалась Анна. - Самуил ничего не знал. А знал бы раньше, предупредил бы нас заранее.
- И ты вступаешься за них? Ах да, конечно! Ты - любимица Илиева! Шьешь весь год для Самуила, а ходишь в Силом только ради... Скажи, разве могут люди неправду говорить? А? Илий! А не твой ли это сын, как болтают? Очень уж, действительно, странно, чтобы, выйдя от тебя, жена моя сразу зачала! А я верил, любил ее, называл этого ублюдка Божьим благословением, испрошенным у Него первосвященником! - Елкана пл юнул под ноги Илию. - Вот тебе мой ответ на все твои благословения и проклятия! Ну разве могут
195
быть у добродетельного отца такие негодные сыновья, как у тебя? - Елкана кричал на всю скинию. - Если бы ты был благочестивым, то и Офни с Финеесом...
- Ты никогда мне не был отцом! - идя прямо на Елкану, властно говорил Самуил. Одетый в свадебное, он был похож на ангела, который несет в себе кару от Господа. - Никогда! - повторил он. - Я ждал тебя много лет, однако приходила одна мать. Не только ты перестал быть отцом мне, но и вот эти незнакомые люди никогда не были мне братьями и сестрами. Ни вон та женщина, - он показал на Фенна- ну, - второй матерью. Оставь твои напрасные слова.
- Я думал, Самуил, что это Илий тебя научил так говорить, что Офни и Финеес так повлияли на детскую душу твою, но теперь вижу, что ты сам... - Елкана не мог говорить, его душили слезы. - Нам здесь нечего оставаться, - развернулся он.
Вслед за ним вышла Феннана и семеро - ее - детей.
- Ах, Самуил! - всплеснула руками Анна. - Что ты наделал? Это же твой отец! Как я могла подумать, когда вымаливала тебя у Господа, что священство так испортит душу твою? Как ты будешь любить одних, ненавидя других? Такая любовь неправедная и недостойная того, кто носит эфод.
Анна, поклонившись Илию, горько плача, скрылась за красным покрывалом. Самуил стоял, не смея сдвинуться с места.
Двор скинии - единственно в свадебные дни - был разделен на мужскую и женскую половины длинной шерстяной завесой. Обычно как с одной, так и с другой стороны собирались ближайшие родственники; в отдалении от них, но так, чтобы все могли видеть, - на венчальных креслах торжественно восседали жених и невеста.
За столько лет мать Эстер, скованная параличом, умерла, поэтому невеста в одиночестве зашла на свою половину. Также и Самуил, сопровождаемый позором своего сердца и пре
196
зрением родителей, сам приподнял завесу. Перед женихом и невестой не плыл помпезный - с пением и игрой на инстО рументах - свадебный кортеж.
Самуил без воодушевления, не в силах забыть случившееся по его - думал он - вине, и Эстер - в ожидании, в потаенной, скрытой радости воссели на приготовленные для них кресла. Перед ними были разложены свитки закона Моисеева. По традиции им предстояло прочитать их все или чиО тать до тех пор, пока за невестой не придут ее родители, чтобы подвести свою дочь к свадебному святому-святых - к хупе40. Молодые люди, охваченные волнением, не могли прочитать и строчки. Своими словами благодарили ВсевышО него за Его благодеяния, за то, что Он соединил их и привел в этот день в Силом. Благодарили за родителей, за всех родО ственников, за то, что их имя останется через детей в народе. Вспоминали исход из Египта, Сепфору, Сарру; как Ревекка покрыла лицо свое перед тем, как стать женой Исаака... Перебирали один за другим нечитанные и даже неразвернутые кожаные свитки.
В тот день не слышно было благословения родителей и соО бравшихся зевак, ни пожеланий удачи и счастливой судьбы.
Представляя руки своей матери и мысленно благодаря ее за то, что та всегда с ней рядом, Эстер сама надела на лицо фату, произнеся пожелания, которыми провожали Ревекку: "Сестра наша, да станешь ты мириадами тысяч!".
Эстер вовсе не была смущена скороспешностью свадьО бы - вот уже несколько лет она готовилась к этому дню, к этой минуте, поэтому какая-либо неточность не посмела бы заградить ей путь к самому главному...
Осторожно, чтобы не споткнуться, но одновременно и нетерпеливо (в груди замирало от того, что скоро произойдет с ней и с ее возлюбленным) она направилась к натянутой на четырех длинных шестах хупе - за жертвенником и перед Святым-святых. Эстер почти физически чувствовала держаО
40 Натянутый над молодоженами балдахин, под которым происходит освяО щение брака.
197
щую ее за локоть руку. "Мама! Благословен Господь, ибо через мое потомство Он восстановит в Израиле имя твое!"
Даже теперь, в нескольких шагах от ожидавшей ее новой жизни - жены служителя и пророка! - она, несмотря на трепет и дрожь в коленях, знала, что ее мать рядом - молится и радуется, плача от счастья за свою единственную дочь.
Вдруг кто-то резким, панибратским хватом взял ее под руку. Эстер чуть не вскрикнула. Из-под фаты увидела большой живот, богатое платье, кожаные с золотыми пластинками женские сандалии.
- Бедняжка! - сухим, уставшим голосом сказала женщина. - Тебя даже некому к хупе подвести! - то ли ехидно усмехнулась, то ли искренне с глубоким вздохом пожалела она. - Позволь, это сделаю я, жена священника Финееса.
Эстер почувствовала, как та посмотрела на нее. Ей стало не по себе - зябко и неуютно.
- Твой Самуил струсил, не пошел в пекло, а мой муж, не помня о том, что я вот-вот должна разрешиться, воюет с филистимлянами. Это он только чтобы от меня сбежать с братом своим Офни. Наверняка пьют сейчас да солдаток молоденьких портят - мне ли не знать!
Еще крепче сжала она руку Эстер.
- Такое бывало, что теперь все и не перескажешь. Но я тоже не промах! А что, ему можно, а мне молчать да гаденышей его на свет отпускать? А вот придет он - чтобы Ва- ал-Зевул его поразил жалом своим! - скажу, что не от него, - она похлопала по беременному животу. - Посмотришь, побьет из приличия, а в остальном прежним - безразличным так и останется.
Эстер, перепуганная, сбитая с толку, вспомнила, как оба священника обрушили на нее весь свой гнев, и то, как... "Самуил, - вновь чистая, светлая звездочка осветила ее почерневшее небо, - суженый мой! С самого первого моего вдоха долгожданный, возлюбленный мой! Иду за тобой - тенью, ангелом-хранителем твоим. Ты посмотришь - и все вокруг осветится святым востоком. Ты скажешь слово - и Эстер
- Ты слышишь, что я тебе толкую-то? Или неразговорчивая такая, а? Как Самуил, да? Ни поговорить с ним, ни обО нять...
Финеесова вдова ждала ответа Эстер, но, не услыхав приступов ревности, списала это на "юность и неопытность бедняжки".
- Ну что, так и будешь идти, молчунья? МолчуньяО колдунья! Чем же ты такого красавчика приворожила, а? Эх! Тебе еще предстоит пережить то, что пережила я. Поверь мне, девочка, - та боль, о которой ты так бредишь, когда он со всего размаху сорвет с тебя твое небо...
Она словно читала самое сокровенное Эстер, что предназначалось только для него. Невесте стало обидно оттого, что не уберегла своей (и его!) души от злого языка.
- И если ты думаешь, - продолжала вдова, - что эта девятимесячная ноша стоит одного-двух мужниных вздохов и твоего разочарования, то ты глубоко ошибаешься! Ну почему мы все поначалу такие наивные? Летим мотыльками на горькую судьбу бездушной вещи, короткой утехи, рабыни, которая обязана все терпеть и не иметь своего мнения, растолстевшей многодетной гусыни? Думаем - любить будет, по-царски одарит, позаботится, будет хорошим отцом, сильным и богатым мужем. А что в итоге? Пьянь, дрянь и рвань! Еще и вранью его верь, а не поверишь, мужскую гордость его заденешь. Что ты? Хуже всего задеть гордость его! И это после того, как в венчальной комнате - сразу после хуО пы! - оседлает, разворотит всю твою нежность и хрупкость, пока гости в пылу да в угаре веселятся. Эх, - огляделась она, - у тебя и гостей-то нет!.. А через год, - опомнилась, - скажет - обязательно скажет! - обвисла ты, скаО жет, постарела, и пойдет по служанкам. Втихомолку пойдет сначала, а потом и вовсе, стыд потеряв, в открытую позорить тебя и себя станет перед людьми. Вот только тогда вся песня и пройдет. Но тогда уже поздно будет. Проси у него потом разводную! Как же! - гордость мужскую задеваешь - не даст! Прошло твое время! А подумаешь потом: ну что бы ты
199
иначе-то сделала? Не этот, так другой, какая разница - с виду-то они все пригожие, а как жить начнешь - сущая мука и унижение!..
Священническая вдова говорила без умолку. Эстер давно перестала ее слышать. Она видела Самуила, который вот-вот предстанет перед ней весь в белом; и потом - семь благословений Илий пропоет, семь раз она обойдет своего суженого, строя тем самым невидимые стены будущего - их! - дома. Он строитель, она сердце, душа и правая рука, Господь созидатель. Поэтому и предстают они перед Господом, чтобы Он стал нерушимым основанием их.
- Все благословения, - глухо, по-старчески, но радостно пропел Илий, подведя и оставив Самуила под хупой, натянутой куполом, - которые получает человек, приходят к нему благодаря его жене.
- Замужняя женщина, - подошел он к Эстер (вдова Финееса посторонилась) и уже под хупой вместе с невестой, направляя ее, стал обходить семижды Самуила, - законченный сосуд для божественной благодати.
Эстер не успела опомниться. Все, о чем так долго она мечтала, происходило с ним и с ней здесь, прямо сейчас, вот теперь! Всем своим существом она чувствовала, как обходит она алтарь: сотворенная планета, зачатый сын... Самуил и Яхве теперь смысл и центр ее жизни, земля, вокруг которой... - она представила себя луной - бледной, хрупкой, маленькой, но настоящей, неотделимой от него!
Путь до ритуального балдахина равен не одной - двум жизням. Они соединяются, не сливаясь, становятся чем-то иным - новым. Свадьба - вершина не только любви, но и святости. Более нет различия между плотным и тонким. Горнее с дольним славят Единого, создавшего их. Венчание - таинство! Под балдахином прощаются, оставляются и забываются прошлые согрешения. Чистыми войдут они в обитель, уготованную праведникам. Народ священников, народ истины. Какое сомнение овладеет сердцем и помышлением? Скажу ли Богу моему: "Не до конца видели глаза мои славу Твою"?
200
Свадьба - начало любви! Если Господь - маяк, путеводный свет, то где оступлюсь или когда выберу неверную дорогу? Сотворивший одного сотворил двоих! Чудо! Воспоем Сотворившего двоих, которые одно суть! Прославим Его в полноте слов и в журчании песен, в переборе струн и напевности брачных мелодий. "Един Бог Израилев! Едино имя Его, святость Его над всеми! Благословен Сотворивший множество, дабы в нем прославить единство Его! Господь Бог Израилев! Бог, выведший народ Свой из Египта. Сокрушающий и милующий. Воля сильных да сокрушится милостью Его к слабым. Слышали голос Твой с горы Синая: на горе сердца нашего разведи жертвенный костер и пожри плоды благоухающие - тук отборный. Уста славят, ноги ходят предначертанными путями, дух сокрушается, в молчании благодарит. Приди, Бог богов и Господь господствующих! Двое да станут единым, как и Ты - во всем величии и разнообразии - един".
- Да будет благословенно имя Твое, сотворившего плод лозы виноградной, - пропевал Илий, воздев руки. - Да будет благословенно имя Твое, давшего нам заповедь о супружестве и соединившего мужчину и женщину подобно соку плодов виноградной лозы с водой. Нераздельными да сохранишь их, - Илий показал на Самуила и Эстер, - во все дни жизни их, как сохраняешь нераздельным вино сие. Вино радует сердце человека, так и любовь их пусть станет для них неисчерпаемым источником радости и благодарения. Ты творил шесть дней, а в седьмой отдыхал от трудов Своих. Творение Твое благо и совершенно! Сойди в духе и в свете, наполнив сердца и помышления их. И станут сотворцами Твоими, и сотворят новое, и почиют в памяти Авраама, Исаака и Израиля, с которыми Ты заключил завет Твой. И пусть Самуил, подобно Аврааму, вступившему в закон Твой, обрезавшему плоть свою и видевшему ангелов Твоих при мамрийской дубраве, взявшему Сарру в жену себе, родившему Исаака и ставшему отцом множества, пусть муж сей, - он показал на Самуила, - возьмет в жены жену сию, - он показал на Эстер, - и да будут двое одна плоть. Как Ревекка покрыла она лицо свое, как Рахиль объяла сла
201
вой избранника своего. Пусть чрево ее будет непраздно и позор да не падет на главу ее. Да расцветет она лозой виноградной и тем соблюдут заповедь Твою. И да наполнится земля народом Твоим и побегут враги от лица Твоего, а от жеО ны сей да родится Мессия.
Илий окончил вторую венчальную молитву, произносимую над вином. Из бронзового кубка пили Самуил и, приподняв фату, Эстер. До самой последней капли - благословение Божье. Лицом они стояли к Святому-святых, где не было Господа, сидящего на херувимах, но где был Дух Его, Который подобен ветру, легкому утреннему дуновению: качнет фруктоО вые деревья, коснется поверхности вод, прошумит листвой - и станут видны дела и присутствие Его, но кто скажет, где Он, кто изобразит черты и образ Его?
После семи благословений и второй молитвы жених дарил невесте кольцо - дорогим подарком он символически выкупал ее перед всем обществом и перед родителями. Самуил неловким движением надел на указательный палец Эстер кольцо, тихо, сбивчиво сказав:
- Этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моисея и Израиля.
- Счастливой и хорошей судьбы! - произнес Илий, и все собравшиеся (некоторые служки, вдовы Офни и ФинеО еса, бедняки, пришедшие с ефами пшеничной муки и с голуО биными клетками) вразнобой повторили:
- Счастливой и хорошей судьбы!
Под скромные, будничные поздравления Илий зачитал написанный на обожженной глине брачный контракт41.
- В день, когда наполнит слава Твоя шатры Израиля, увидят глаза наши Избавителя - пастыря и певца Твоего! - Самуил держал за руку Эстер, стоявшую справа от него; левая его рука сжимала бронзовый бокал.
- Как хорошо быть в доме Твоем! - благодарила Эстер за это тихое, благословенное таинство.
41 Кетуба. В ней перечисляются обязательства, которые берет на себя жених, и права его будущей жены. В первую очередь кетуба подтверждает обязанности мужа, предписанные ему Торой: "Пищи, одежды и супруО жеской близости он не лишит ее".
202
После прочтения брачного контракта Самуил и Эстер еще не могли считаться мужем и женой. В сопровождении Илия они направились к священническим покоям, где была уже заранее приготовлена для них комната.
Редкие гости остались во дворе скинии. Лишь музыканты продолжали играть. Но вскоре уже все, включая служек и охрану, набросились на чечевичные, пшеничные похлебки, обмакивая хлеб во всевозможные - красные, желтые, коричневые, густые, с плавающими на поверхности оливками, смоквами, финиками - соусы, разлитые по широким деревянным мискам. Жареная дичь тут же разламывалась, кромсалась на куски, с которых - по длинным бородам, старческим скулам, женским заостренным подбородкам - стекали жир, шкварчащий сок, ненасытность и до дрожи доходящее желание иметь, владеть, терзать, заглатывать целиком, сминать, раздавливать. Здесь, это, то, всё, мне, там, стол, пир, кость, вин, дев - что звезд!..
В отведенной для Самуила и Эстер комнате тоже стояло угощение: впервые за день строгого поста они могли поесть. Кто-то из новобрачных оставлял еду нетронутой, а постель смятой. Кто-то, пока гости упивались свадебным пиром, не выходил из комнаты до утра следующего дня. В таких случаях принято было не замечать их отсутствия: еще семь долгих дней свадьбе предстояло греметь и сотрясать округу. Вино лилось, тельцы закалывались, уже выкрикивались, а не произносились благословения. Все гудело - стоял такой Вавилон, что потом, многие годы, вспоминали, спорили, чья свадьба была громче и веселее, к кому пришло больше гостей. Десятки, сотни! Весь город стекался. Выходили за пределы скинии, где начинался настоящий бедлам. Музыканты играли без отдыха, сменяли друг друга танцовщицы, с головы до ног облитые вином и забросанные звонкими монетами: кружили, трясли серебряными поясами и медными серьгами. К шестому дню их натертые маслами, уставшие, одеревенелые тела не вызывали уже ни похоти у мужчин, ни зависти у женщин. Комом сухой травы праздник катился к своему апогею - к горам обглоданных костей, разбитых горшков, амфор, ваз и светильников, к пресыщению, к мертвой блед
203
ности, к зловонным отрыжкам, к отравленности, к чудовищО ному похмелью.
Илий запер на ключ комнату с новобрачными. По традиции, они - уже муж и жена - должны были сами попроситься наружу. То, что происходило внутри, - священно, и о том не принято было говорить. Сначала посмеивались, пускали похабные шуточки, но вскоре забывались в пьяном угаре, в терзающем душу веселье.
Первосвященник - на него никто не обращал внимания - прошел мимо занятых гостями столов и не спеша побрел к выходу из скинии. "Ковчег, Господи! Положи в руки Израиля победу и вернись в скинию на херувимах! Не накаО жи весь народ за сыновей моих - возьми, если хочешь, меня и весь род мой и имя мое сотри из книги жизни, но вернись сюда с ковчегом, чтобы не павшие от рук пеласгов или от уз собственных беззаконий увидели, что Ты - Господь!"
Илий сел на небольшом каменном седалище и стал ждать.
Самуил долго стучал в дверь, однако им не открывали: в самом разгаре был свадебный пир. Гости хмелели, столы заваливались все новыми угощениями, вино с сикерой пеО нились, лились, не насыщая, но еще более распаляя, словно открытую рану, жажду.
Вдруг Самуил и Эстер услышали за дверью шепот, упраО шивания, требования - мужской голос настаивал, женский не соглашался, но, видимо, без успеха, потому что вскоре до слуха новобрачных донеслись вздохи, посапыванья, звуки, напоминавшие мычанье, хрюканье.
- Откройте дверь! - громко и с какой-то брезгливостью в голосе скомандовал Самуил.
Эстер стояла рядом. Шорохи смолкли. Послышалось женское: "Я же тебе говорила, что нас увидят! Теперь и мне, и тебе конец!".
Засов начал смещаться медленно и неуверенно, пока вовсе не щелкнул, после чего дверь открылась. Двумя спугнутыми, подстреленными воронами поплелись назад к гостям два тучО ных качающихся силуэта.
204
Самуил глазами искал Илия, мечтая предстать перед ним в новом обличье.
- Он там, на седалище! - сказала Эстер, лицо которой отныне могло оставаться открытым: теперь она перед Богом и людьми считалась женой пророка. - Илий ждет возвращения ковчега и сыновей!
Супруги вместе поспешили к первосвященнику.
К Илию подошел какой-то ребенок. Он вел за собой человека в армейских доспехах. Солдат о чем-то заговорил с Илием. Первосвященник, хватаясь за воздух, шатаясь, поднялся, но тут же, запрокинув голову: - Филистимляне... Ковчег! Мои дети... Всевышний!.. - упал на спину. Двое склонились над стариком.
Самуил что было силы побежал. Бросился на колени, взял еще теплую руку.
- Должно быть, хребет переломил... - вздохнул солдат. - Отошел, отмучился... - сказал он, гладя мальчика по волосам. На правом запястье его поблескивал военный серебряный браслет, отражая рыжее, заходящее за Ефремову гору солнце.
205
206
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Азот
Глава первая
1
Матос проснулся задолго до рассвета. Открыл глаза без всякого сожаления навсегда оставить то зыбкое, клейкое, с трудом воспроизводимое, что зовется сном. Начинался новый день, и Матос чувствовал себя радостно, предвкушая неО кий восторг, озарение.
Он набросил на плечи легкий виссон. Ткань скользнула вдоль его стройного тела. Матос почувствовал свежесть, внезапную прохладу. На деревянном столе лежали в плетеной корзине финики и виноград. Жрец отщипнул небольшую гроздь. Энергичным движением забросил ягоды в улыбаюО щийся рот.
Переступив порог священнических покоев, прошел по длинному коридору вдоль гранитных белых колонн. На них еще сверкали отблески зажженных факелов. Сюда не проникал дневной свет. Уверенным, привычным шагом, несмотря на вдруг ослепившую его темень, Матос направился в библиотеку, где Герарту - его верный друг и помощник - уже раскладывал заготовленный палимпсест42, чтобы записывать со слов Матоса поэму рассветному Дагону, которую тот уже много лет надиктовывал ему.
- Ты проводишь большую часть своей жизни здесь, в этой библиотеке. А что, если бы я подарил тебе свободу? - распахнув двери, будто "Приветствую тебя, дорогой Герарту, как поживаешь? Все ли у тебя как того хотят боги? Как жеО
42 Рукопись на папирусе (позже - на пергаменте) поверх смытого или соО скобленного текста.
207
на, дети?", сказал на ходу Матос, оставляя после себя запах коридорной копоти, перемешанной с подвальной сыростью.
- На то воля богов и твоя собственная воля, мой господин, - даже не привстав, спокойно и тихо ответил Герарту.
- Кираниф бы тебя давно уже скормил Ваал-Зевулу хотя бы потому, что волю жреца, а не богов ты поставил на второе место!
- Какая разница, мой господин, свободный ты или подневольный, - Герарту словно не слышал дружеских нападок Матоса, - если и у тебя, и у меня есть счастье быть среди этих бесценных манускриптов?
Он обвел глазами заставленные стеллажами-хранилищами для свитков просторные залы библиотеки.
- Да-а-а, особенно в столь ранний час, когда сон... Мне снилось, - вспомнил Матос, - будто меня затягивало куда- то. Такое светлое, влекущее, сильное, пугающее и непонятное.
- Сон - умирание! - Герарту вновь принялся составлять и скручивать в свиток разрозненные листы папируса. - Человеку свойственно страшиться его и не понимать. И есть ли разница, минутное оно или настоящее, если ни в каком умирании нет оправдывающего его смысла.
- Что я слышу - ты ищешь смысла? - Матос как заядлый спорщик ударил себя по бедрам.
- Ну, тогда ты не философ, а просто скучный мечтатель.
- Что тебе в том, если однажды смерть все равно придет?
- Уныние, друг мой, вот в чем корень всех наших несчастий. А то, что она придет... - Матос задумался. - В голосе твоем услышу призвание... - нараспев проговорил он, и Ге- рарту стал записывать речитатив:
- Сердце проснется и более не угаснет. В лицах жрецов праведных увидел я свет, тогда отверзлись бездны твоего милосердия. Воды мудрости и простоты открылись, тогда посыпал я обратный мой путь мелким речным песком. Остаться в сиянии имени твоего - чего большего можно желать? Ка
208
кую большую награду предложит источник небесных вод - или напоит меня досыта, чтобы радовалась душа моя, не огО лядываясь на впадины пересохших муссонных ручьев...
Матос остановился. В комнате воцарилось таинственное молчание. Герарту следил за каждым его жестом. Готовый продолжать, он терпеливо ждал.
- Записал?
- Все записал.
- И про вековую жажду?
Герарту не отвечал. Так они сидели друг против друга. Долго. Пока жрец вновь не заговорил:
- ...И увидел я тогда, что и в праведных поступках можно идти против воли богов, когда злоба в сердце твоем и когО да за любые блага мира готов призрачный вернуть покой...
Матос диктовал. Даже не диктовал, а делился сокровенО ным, пел, не страшась быть услышанным.
Дневные духота и зной брали свое. С каждой песчинкой перевернутых часов прохлада становилась чем-то все более уходящим и (только ли?) поэтому ощутимым.
- Мой господин... - тихо произнес Герарту, намереваясь и в то же время боясь потревожить погруженного глубоко в мысли Матоса.
Казалось, тот спал. Если бы не сосредоточенность, собранность. Герарту стало не по себе: ему вдруг почудилось, что движением глазных яблок под закрытыми веками Матос слеО дит за каждым его действием и даже мыслью.
- Мой господин... - несмело повторил он, коря себя за робость и за неслыханную дерзость.
- Что тебе, Герарту? - наконец отозвался Матос.
- Солнце взошло. Ты перестал диктовать. Вот... - Герарту посмотрел на большие песочные часы, встал, с наполненО ного поставил на пустое, - уже седьмой раз перевернул.
- Отчего ты такой напуганный? - Матос подошел к неО му, положил руку на вздрогнувшее плечо.
- Я боялся...
- Боялся? Чего, кого? Меня? Я снова показался тебе всеведущим прорицателем? НуОу! - Матос дружески улыбнулО
209
ся. - Не бойся! Ни сегодня и никогда. - Герарту ощутил на своем лице дыхание своего друга. - И никого!
- Скоро придут тебя одевать.
- Да, сегодня праздник разнузданности Дагона.
- Эх... - Герарту сник: опустил голову, вздохнул.
- Что ты так почернел?
- Прости, Матос, но праздники наши не в радость мне. Жена моя уходит с утра и лишь к следующему утру возвращается - оборванная, с синяками, обруганная. Придет, сядет и долго вспоминает - где она и кого она видит. Дети бегут встречать ее, а потом с плачем отстраняются - "Не мама, похожа, но не она!". И так с четверть луны молчит, вслушивается - в голоса наши. Потом только различать начинает. Вспоминает понемногу.
- За что прощения просишь? Скорбь твоя верная, - сказал жрец. - Признаться, я и сам противник людского безумства, что во время больших наших праздников лишь усугубляется. И ведь народ почитает все это за старину, за традиции предков и прочую глупость. Что противопоставить этому? Как донести, что праздник разнузданности Дагона - лишь способ открыть людям то, что пока наши божества несовершенны?!. Но обязательно наступит время, когда придет на землю такой Бог, Который... Он и дела Его будут истинными.
Герарту слушал с упоением. Печаль ушла с лица его.
- Господин, - сказал он, - разреши мне всегда быть с тобой.
За решетчатым распахнутым окном прожурчала горлица. Смолкла, и только тогда стало заметно отсутствие стрекота ночных цикад. По вечерам их колыбельные склоняли к размышлениям, созерцанию, к неутомительному, ненапрасному, непраздному сну. Утром же, когда они замолкали, наступала необыкновенная тишина, сродни молитвенной.
2
В Азоте поклонялись Дагону. В городе стояли храмы и других филистимских божеств, однако повелитель морей и земледелия пользовался большим почетом. Дагон, весь по
210
крытый чешуей, с рыбьим хвостом, считался яростным, сильным богом. Конечно, не таким яростным и сильным, как Ваал-Зевул, ибо не лишен был слабостей и не упускал возможности повеселиться. Тогда все горело, сотрясалось от шаО гов его.
"Дагон веселится - спрячьте лютни свои, музыканты, псалтирь не обрадует сердца, не взволнует его, не опечалит. Людская музыка не сможет разжечь божественного веселья. Дагон веселится! Скройтесь, музыканты, забудьте переборы стихов и сказаний. Дагон веселится! Какая дева утолит его похоть, неукротимую страсть морской амфибии? Ни пекари не усладят его аппетитов, ни виночерпии не утолят его хмельной жажды. Оставьте его, покиньте, кто куда разойдитесь! Ремесла ваши, искусства - не обрадуют Дагонова сердца, не взволнуют его, не опечалят. Дагон веселится! УйО дите, скройтесь - Дагон веселится один".
В капище бога Дагона чтилась не только статуя полнотеО лого мраморного божества, но и другой алтарь, на котором не курился ладан, вокруг которого не пелись хвалебные гимны. Этот алтарь стоял в отдалении от идола Дагона. Свет не касался его подножия: призрачный полумрак окутывал тесаО ные, сложенные в невысокий пьедестал камни.
К таинственному алтарю жрецы подходили лишь изредка - собрать пыль и копоть. Другой надобности приближаться к нему и не могло быть, ибо этот алтарь был посвящен божественному отсутствию. Приходя сюда, где по филиО стимским верованиям не жило ни одно божество, человек пеО реживал холодность и молчание далекого, опустевшего неба. В алтаре божественного отсутствия днем и ночью стояла кромешная темень: запустение одолевало тяжелым чувством оставленности. Необитаемый дом, мертвые стены, где давО но - с самого начала - никто не жил.
Дагонов идол напротив - всегда окружен был дымом каО ждений, приношениями, золотыми (символ нетленности) и железными (символ богатства) светильниками.
Летнее равноденствие. Праздник второго урожая и плодородия. Праздник праздников! Азот радуется. За стенами капища весь город собран в одно ликующее эхо. Ни плуга, ни
211
вола не оставили на полях. В жилищах - больные, грудные и мертвые. Азот, вся Филистия - на храмовой площади в едином дыхании, волнении, в предвкушении разгула, вседозволенности и долгожданного отдыха.
Священным напитком почитателей Дагона считалось пиво. Его или привозили из Египта, или варили прямо в храме. Храмовое пиво славилось и пользовалось спросом, ибо считалось освященным, сваренным по рецептам, вверенным жрецам самим отцом Дагоном.
Пиво утоляло жажду, веселило, пьянило, затуманивало уставшую после тяжелых крестьянских и ремесленных работ голову, расслабляло затекшие члены, распрямляло согбенную спину. Напиток эллинских воинов оставался для филистимлян наследием их далеких предков. Пеласги, поклоняясь Дагону, пили хмельное ячменное43 пиво.
В торговых лавках продавали от булавок до индийских диковинок. Расписные весла и длинные лодки можно было выменять на греческие короткие мечи, на девочек, мальчиков, женщин и мужчин, прошедших обряды посвящения у астартовых весталок: от полной до полной луны их научили плясать, удовлетворять самые изощренные вкусы. Они стоили дорого: денег, вырученных за хотя бы один такой праздник, продавцам хватало на всю оставшуюся жизнь. Многие быстро богатели, выстраивая большие - с садами, фонтанами, летними и зимними комнатами - дома.
Благоденствие одурманивало. И не все замечали, что происходило нечто странное: из десяти-пятнадцати детей, что рождались почти в каждой семье, шесть-восемь умирало обычной смертью - при родах или потом на улицах, по неосторожности, от болезней, от войн и прочего. Из числа же остальных выживших и достигших десятилетнего возраста у двоих-троих наблюдались страшные пороки - телесные и душевные. Все тело чесалось и кровоточило или ребенок был слаб и от своей слабости, теряя равновесие, на ходу засыпая, ни к чему не был способен - нахлебник, а после смерти родителей нищий.
43 Даг - (древнесемитск.) "зерно".
212
Чужеземцы, жившие в Азоте, говорили про местных жиО телей:
- Неспроста Дагон предлагает пиво и священные оргии! Химсуг с детства пил пиво, поэтому он с болью и по многу раз за ночь ходит мочиться: струйка - что из пересохшего кувшина, и не желтая, и не прямая, а кривая и кровавая. Ходит скорчившись, кричит, по земле валяется, и любовник он никудышный. Пиво отнимает у мужчины все. Это и есть самое главное приношение Дагону!
- Эти Дагоновы безумства, - посмеивались другие, - у них зовутся еще праздниками пива или мужского бессилия. Но Шитарту - жене Химсуга - не больше повезло: еще с девичества ей по душе слыть благочестивой. Все дети их калеки, а с тех пор как Химсуг кровью мочиться стал, то и таких нет. Вот где настоящая жертва этой амфибии - людское бессилие, позор и уродство!
3
В библиотеку один за другим входили малые служители. В руках они держали жреческие атрибуты: одежды, вытянутый - конусом - колпак и длинные, не по размеру, сандалии на приподнятом каблуке. Малые жрецы выстроились полукругом, смотрели в пол, не смея взглянуть на Матоса. Высокие, сильные, бронзовые от масел и солнца, они были похожи на богов, что вдруг застыли, превратившись в рукодельО ных, немых истуканов.
"Откуда в них это рабское, чуждое всякому человеческому? Ах, если хотя бы один ответил так, будто перед ним его закадычный... ДаОа, оглянешься, и друзей-то... Все тебе в душу смотрят, из кожи вон лезут, чтобы настроение твое отгаО дать. - Матос колебался, взвешивал, не решаясь признаться себе. - Сам виноват! С самого начала этого проклятого жречества ставил себя важным, недоступным. Глядел свысока. "Дагон, - говорил, - любит и благоволит гордым". Ребячество!!! Однако хватит: пресытился славой, почетом и уважением. Сейчас... что сейчас? Живу как и прежде, ведь это жеО лание быть на равных - мой очередной каприз! Совсем не то... Похоже на самолюбование. Так нравиться может собстО
213
венная болезнь, когда прежде лекарств и заплаканных домочадцев - скрытое, тщательно - от других и себя - скрываемое наслаждение. Даже склоняя голову на жесткий одр, буду сквозь молитвы и благовония любоваться своей бледностью. Неужели все так и есть? Меня считают святым и праведным (и это мне тоже нравится!). Если бы они узнали, заглянули под крышку... "
Матос пребывал в некоем забытьи. Он сидел, его руки покоились на коленях. Он ровно дышал. Герарту глазами пробегал написанное на желтоватом палимпсесте. Внешне ничего не происходило.
- Ну, зачем пришли? - громко и властно спросил Матос. Ответа не последовало. Жрец недовольно ухмыльнулся. - Вас научили поклоняться богам и пресмыкаться перед людьми. Но вы же свободны, вы и родители ваши. Многие рабы, оказавшись на вашем месте, желали бы избрать иной путь... Почему, - он посмотрел в сторону Герарту, - меня не покидает ощущение, будто я говорю сам с собой?
- Они, - сказал Герарту, не отрывая взгляд от палимпсеста, - холоднее стен, однако в этой прохладе не обретешь покоя в палящий зной. Их учили, что молчанием они выказывают уважение.
- А по мне, - Матос глубоко зевнул, - пусть бы болтали. Их безмолвие меня раздражает. Растения, и те более отзывчивые. Как можно поклоняться деревянным терафимам, не видя стоящего за ними божества? И как можно так обмануть человека, внушив ему, что сухость и холодность - его наивысшие добродетели!
- Они пришли облачать тебя, они исполняют возложенное на них служение.
- Отец Дагон не хочет слепого поклонения! Никто из богов не хочет бездушную форму вместо живого и настоящего человека.
- Я знаю тебя уже много лет, и ты все еще, а может, и больше, чем прежде, остаешься идеалистом.
Матос рассмеялся:
- Идеалистом? - скорым шагом он подошел к служителям. - Тогда почему, скажи мне, для них поклонение бо
214
гам - это прежде всего раболепствование перед жрецами, исполнение обрядов, в которых они ничего не смыслят, а уж потом - где-то в са-амом конце! - почитание самих богов?
- Я не знаю, - спокойно отвечал Герарту. - Наверное, потому что сами жрецы...
Он не договорил. Склонил голову над манускриптом и, как ни в чем не бывало, продолжил чтение. Его губы не двигались, лицо оставалось спокойным, отрешенным. Внутренняя сила и точечная сконцентрированность сочетались с необычайным умиротворением. Иногда даже казалось, будто от Ге- рарту исходило некое чуть уловимое сияние.
Матос развел руками. "Да, да, сами жрецы виноваты... "Любит и гордым благоволит..." Сами жрецы..."
Долгий и жаркий, слишком тяжелый полдень, пока храмовые прислужники облачали Матоса, прошел в завязываниях, подшиваниях, примерках. Наконец все было окончено. Малые священники ушли. Матос - в полном праздничном жреческом облачении - и Герарту - с перечитанным и подшитым листом папируса - ждали прихода других жрецов. В их пышном сопровождении Матос должен был появиться перед статуей амфибии, человекорыбы - отца Дагона.
Младшие жрецы (двое спереди и двое позади) сопровождали Матоса. Небольшие вязаные шапочки венчали их глад- ковыбритые головы, что придавало им юношеский вид, где юность была скорее наказанием, чем наградой: время застыло на их лицах. Ни вперед, ни вспять. Топчется на месте - вино стекает по желобам в дубовые бочки. Откроешь через много лет - уксус! С привкусом желчи, с прозрачным не цветом - янтарем. Шея, грудь, бедра и часть ног обтянуты пурпуровой тканью. Жрецы шли босиком. Свет от тусклых ламп выравнивал в одно длинное их тонкие жирафьи тени.
Матос, при всей его твердой походке, казался рассеянным, едва воспринимая происходящее. Через несколько мгновений ему предстояло возлияние священного пива на детородный орган Дагона.
"Начало праздника... " - проговаривал Матос, мало задумываясь над произносимым. "Зачем?" - спрашивал он себя,
215
вспомнив безмолвные, а потом многословные от заклинаний двенадцатикратные возлияния. Он взглянул на Герарту, с которым ему вот уже столько лет не терпелось поменяться местами. "Вернуться к тихому существованию! Уйти, чтобы никто не вспомнил!.. "
Наконец (Герарту остался в коридоре) они спустились в узкое помещение: каменный мешок, колодец с круглым бассейном посередине. На небольшом островке твердой поверхности могли поместиться всего несколько человек. На воде покачивалась ритуальная - для торжественного появлеО ния перед идолом Дагона - лодка. Рядом с ней их ждал еще один жрец. Под руку он подвел Матоса к борту. Остальные последовали за ними.
Как только все шестеро коснулись дна лодки, вода стала прибывать, заполняя все закрытое пространство каменного колодца. Вода, как на ладонях - медленно и осторожно, - поднимала лодку. Дагонов жрец как бы заново рождался из глубины, чтобы принести священные возлияния покровителю водной бездны.
Лодка поднималась. Жрецы молчали: на их понурых лицах можно было прочесть усталость от совершения одних и тех же обрядов, от произнесения заклинаний, от ношения неизменных жреческих одеяний. Их мысли бродили где-то далеко от них. Или нигде - в каком-то мягком и теплом нигО де, куда уже не доносились звуки жизни.
На Матосе широкая чешуйчатая мантия. Острый колпак и большие сандалии. Чешуя на всем теле его, чешуя на душе и на языке его. Слова двенадцати заклинаний - о плодородии, о детородии, о веселии, о блаженстве, о празднестве, о совершенстве, о чудном свете из глубины, о вечной молодости, о бессмертии, о благодарении, о верности, о безумстве.
Вода прибывала. Наверху виднелся уже курящийся благовониями полумрак капища. Доносились слабые, зудящие виО брации медных труб.
Матос хорошо знал эти звуки. Настолько, что каждый раз старался не обратить на них внимания, мимо пропустить, обойти. Горловые, низкие частоты лились, накатывали волнами. С приливом - плен, с откатом - выдох. На гребне - веО
216
тер, на спаде - оглушительная воронка. Чаще. Волны. Сердце заходится, за бегом не поспевает, дробится. Крошки для птиц под ноги падают. С пылью смешиваясь - на части. Не видно уже, непостижимо. Пульс, ритм заведенный. Задолго до самого первого начала, в предрассветный туман - из нутра. Наружу ускоренным шагом, бегом, задыхаясь. Ломко, шатко. Приводит в восторг, в неистовое отупление. Поднявшись на острие - стремительно, со всей отчаянностью. Вниз-вверх, вниз-вверх. До самозабвения, до одержимости, до чувства полета на резаных - очень больно и чревато падением - крыльях, перистых облаках.
На самом верху, став полукругом у края глубокой шахты, из которой все больше показывалась лодка, их ждали малые жрецы. Одежды с чешуей лишь на щиколотках, на запястьях и на вязаных шапочках говорили об их низшем чине священства. Они исполняли роль сопроводителей высоких жрецов и Матоса до ограды, за которой возвышалась сама статуя отца Дагона. За нее им запрещалось заходить. Дальше уже старшие жрецы доводили Матоса вплоть до самого идола.
Ограда закрылась, малое священство осталось хоть и в капище, однако вне святыни.
Матос двигался тяжело и неуклюже. Жара, пришедшая со второй жатвой, изматывала, словно паук заманивала, притягивала, выпивая последние силы. Юркими ручейками пот стекал по вискам. Железные ноги готовы были расплавиться, пасть на наковальню, будучи расплющенными в разменную монету.
"Что я делаю? Приношу молитвы и возлияния одному из филистимских богов, про которого на другом берегу моря и не слышали? Какое же это всемогущество - слыть божеством пяти пеласговых городов? А после землетрясений или нашествий Илия сколько черепков богов наших собирают по храмам? Глина! Боги снисходят до несовершенства, чтобы мы - несовершенные - смогли хоть как-то познать их".
Один за одним Матосу передавали золотые сосуды с инкрустированными на них каменными обнаженными танцовщицами. Пенистая, густая коричневая влага отдавала силь
- Отец Дагон, прими приношение наше. Об оказании миО лости просим тебя - милостивого и беспредельного в твоей милости.
Матос, взяв первый сосуд, стал понемногу проливать на Дагонов член. Пиво стекало по хвосту божества, собираясь в большом железном чане, стоявшем прямо под громадой идола. Это пиво считалось особо освященным. Главным образом оно предназначалось для высшего священства. Но уже в день возливания это (или другое?) пиво можно было приобО рести на городском рынке за цену, равную военному кораблю или паре десятков рабов.
Матос знал про "священные" спекуляции, однако никаких действий не предпринимал, ссылаясь на древний народный обычай иметь в каждой семье пузырек хотя бы с одной капО лей священного пива.
Второй и третий раз возлил Матос, прося о детородии и веселии. Когда же он взял в руки четвертый сосуд, проговаривая заклинание о блаженстве, медленно стали открываться гигантские храмовые двери и мальчики с медными трубами подошли к притвору навстречу врывающемуся в полумрак солнцу. Они приложили трубы к нецелованным губам. Перед ними бурлила разверзшаяся земля, наваливающиеся друг на друга людские волны. Кишели, перемешиваО лись, варились.
Задребезжала земля, стены. Потоки трубных вибраций охватывали, забирали и вновь отпускали, чтобы затем снова взять и уже дольше - как можно дольше - держать в своих цепких объятьях. Шипами расцветших кактусов звуки впивались в людей, растворяя в жилах свой сладкий божестО венный яд. Отбирая и воздавая с лихвой, ритмичные звуки обезумивали, отупляли, затачивая до острия страх, страсть, похоть, вызывая видения, пульсирующее блаженство.
- Отец Дагон! Хранитель веселия, самозабвенной пляски! Повелитель глубин!..
218
Жирными червями жара стекала вдоль по Матосовой шее. Жара вводила в ступор, скапливалась на кончиках его пальО цев, не сводила с него глаз.
* * *
С самого детства все прочили ему священство. С самых первых минут памяти он видел себя служителем Дагона. ЧаО сто выходил к спокойному или бушующему морю, загадывая, где сейчас его бог и в чью сторону машет он рыбьим хвостом. Родители Матоса всегда позволяли мальчику делать все, что тот захочет, однако при этом он находил пусть и простые занятия, но выбор их был осознан, не глуп и не ветрен. СверстО ники, как это часто случается, посмеивались, одаривая его щедрыми оплеухами и затрещинами.
- В этой жизни, - говорил Матос, - человек беден и не может уследить за всеми своими поступками и словами, поэО тому большинство человеческих действий - бессмысленно.
Так рассуждая, он уходил от мелких обид, терзаний совеО сти, самооправданий или доказываний своей правоты. Матос не знал, был ли он прав, но иначе он жить не мог, да и не хотел. Со сверстниками ему было скучно. Он находил интерес в молчании, в рассуждении, в наблюдении, в чтении, при этом не становясь скрягой, но всегда оставаясь участливым к судьбе других. Матос любил божество всем сердцем, всем умом и всем своим существом, но он никак не мог понять, почему на ритуальных празднествах народ не радуется, а безумствует, не любит, а намеренно уничтожает. Это несоответствие желаемого и чувствуемого с повседневным исполнением культа вызывало в нем неравную борьбу, где одержиО вало верх то одно, то другое.
- Почему злость, непонимание и раздраженность на лиО цах жрецов? - спрашивал он родителей.
Седой, измученный днями отец лишь разводил руками, иногда опасаясь в сер дцах за излишнее любознательство своО его сына.
Матос, оставаясь без ответа, непрестанно возносил свои детские, искренние и чистые молитвы Дагону, чтобы тот показал ему истину. Истукан молчал. Тогда Матос до самозабО вения упивался пивом и давал храмовым трубам затянуть
219
его в их мелькающую пустоту. Наутро у него раскалывалась голова, он корчился и стонал на постели. Не видя выхода, ни того, кто бы ему показал этот выход, Матос несколько раз заходил в море с желанием отдаться на волю не внимающего его мольбам божества. Он захлебывался, шел ко дну. Перед глазами проносилось все виденное и пережитое им когда-то. Наступал какой-то миг, когда ему было необычайно больно и одиноко, после чего его окутывала пугающая чернота. Каждый раз кто-то, кто был на берегу, бросался в воду, спасая тонущего. Матос откашливался от проглоченной соли - опустошенный. Он брел по улицам Азота, входил в отцовский дом, приветствовал родителей, и снова начинались долгие поиски, переживания, разочарования, редкие проблески.
Ему по душе были египетские культы Атона. Глядя на солнце, он так его и называл - отец Атон. Он странно верил: будучи служителем Дагона, Матос знал, что богов много и он будто служит только в одной из комнат одного большого дома, в котором найдется достаточно места и людям, и божествам.
* * *
Жара! Матос только-только произнес заклинание о верности, готовясь к последнему. Двенадцатое возлияние, сопровождавшееся прошением о безумстве, больше всех других вызывало в нем начавшуюся еще в детстве борьбу. Всем своим нутром Матос восставал против так называемых народных верований, в которых смысл исполняемых ритуалов перетолковывался до изнанки.
В заклинании о безумстве, например, говорилось: "Пусть посетит нас безумие, дабы нам стать достойными твоей, Да- гон, мудрости". Матос понимал эти слова как учение об отказе от сиюминутных ценностей мира, чтобы посвятить и силу, и стремление божеству. Так понимая смысл заклинаний, он старался этому же и учить непросвещенные толпы, для которых храмовые празднества были лишь поводом и возможностью отойти от тяжелых полевых работ, от заботы о семье. Тогда Матос, видя, что, безумствуя и упиваясь пивом, люди отходят от своей повседневности и посвящают себя Дагону, еще больше погружался в терзавшую его борьбу. Он
220
спрашивал: "Если не люди, а сам Дагон хочет этих бесчинств, то как я могу поклоняться и служить такому божеству?". Он хотел спросить отца - пусть бы даже тот молча разводил руками, - но отец его давно умер, и спрашивать было некого.
Пропев двенадцатое заклинание и опустошив последний сосуд, Матос медленно повернулся. Жрецы (он, пошатнувшись, чуть не упал) довели его до ограды, где к шествию присоединились младшие священники. Они подошли к качавшейся на воде лодке. Матос ступил первым, за ним последовали остальные. Сели на деревянные, обитые золотыми чеО шуйками сиденья. Вода с шумом начала убывать. Сквозь ритмичную вибрацию слышны были отголоски людских стеО наний.
- Бедные! - вслух произнес Матос. - Какие мы все бедные! - повторил он, однако никто его не слышал - насуО пились, грузно понурили бритые, непокрытые головы.
4
Матос отпустил разоблачивших его жрецов. На нем осталась длинная, до пят, белая, насквозь пропитанная едким потом рубаха. Ему хотелось тишины - сбросить с себя бремена каждодневных терзаний, нерадостного жречества. Остаться ни с чем, нагим уйти, обретши покой в скитаниях. Пасть на колени и так стоять, рыданиями заглушая слова заученО ных, однако пустых молитвословий.
В глубине просторной комнаты он увидел фигуру человеО ка. Он узнал ее - его. Забыв о страданиях, Матос произнес:
- Почему твоя золотая колесница не въехала на храмовую площадь, прямо на праздник? Народ любит тебя. ПогоО варивают о твоем намерении объединить всех филистимских богов... конечно, под твоим верховным началом.
- Матос! - не двигаясь, проговорил Кираниф, будто слова исходили из каменной глыбы, вросшей корнями в землю. - Ты все так же ненавидишь меня.
221
Матос слегка смутился, улыбнувшись, как бы отвечая: "Не понимаю, о чем ты говоришь".
- Как ты вошел в мои покои и почему не предупредил о своем приезде?
- Так много вопросов! - вздохнул Кираниф. - Тебе не надоело быть святошей?
- Оставим... - чуть слышно ответил Матос. - Если ты приехал за жречеством отца Дагона, я отдам тебе его.
- Оставим, говорю тебе! Если тебе угодна власть, ты можешь взять ее, но знай: эта власть держится на ложном истолковании воли богов.
- Ба! Что я слышу! Жрец Дагона стал безбожником? А знаешь, ты всегда был каким-то ненадежным. Вечные сомнения, искания. Откуда ты только взялся? Таких, как ты, нужно оставлять в пустыне израильскому Азазелу. А может... - Кираниф постучал по небольшому деревянному, обитому золотом ящику, на крышке которого возвышались две крылатые фигуры, обращенные друг ко другу, - отправить тебя прямо в логово взятого нами в плен Яхве?
- Как, разве мы...
- Израиль сломлен! Разбит наголову. До седьмого колена. Эти варвары похожи были на саранчу, но только не голодную, а ленивую и неспособную на оборону. Со времен Самсона они забыли слово "нападение". Их дети не помнят, что значит дерзать ради своего народа, своей земли и своего божества, каким бы оно ни было. Ты знаешь, я всегда уважал и не трогал чужих истуканов, но когда я вижу такое отношение к их собственному Богу, то во мне теряется всякая милость. Но слава Ваал-Зевулу, у них не осталось детей, чтобы те запомнили и отомстили нам за утреннее поле при Афеке. По дороге назад я узнал, что старый Илий... Впрочем, что говорить тебе? Обо всем узнаешь в свое время. А сейчас мне нужно отдохнуть. Если ты так просто готов отдать свое жречество, ну что ж, тогда оставь меня и вели позвать весталок.
222
Матос стоял оглушенный, не мог вымолвить ни слова. Видя такое отношение Киранифа, ему не хотелось ни пререкаться с ним, ни отстаивать свое: "скрыться, уйти далеко, более никогда не появляясь в пределах капища".
Кираниф хотел громко, неистово рассмеяться, как вслед каждому, кто дрогнул перед ним, отступил. Но он сдержался: верховный жрец вслушивался в удалявшиеся - Матос бежал - шаги. Пальцами он коснулся ушной мочки, и на этот знак вышли из запасной двери четверо соглядатаев, одетых как бедные крестьяне.
- Следите за ним, - Кираниф сказал тихо, даже не глядя на них. - Как только он дойдет до городской стены, пусть горожане, а в особенности жречество, узнают о том, что Матос ушел на покой, передав мне жречество в храме Азота.
Кираниф не спешил. На минуту закрыл глаза, упиваясь нетронутым молчанием.
- Сообщайте мне о каждом его шаге.
Соглядатаи, словно актеры бродячего балагана, вдруг стали громко говорить:
- Спасибо тебе, верховный!.. Спасибо, отец наш!.. Не забудь нас и в будущий год!.. Умоли богов о добром урожае!..
Склонив головы, они пятились, как то делали всевозможО ные и многочисленные просители, на которых стража уже не обращала внимания. Презрительно отвернувшись, солдаты и не смотрели в их сторону. Четверо соглядатаев до самого конца коридора славили и благодарили Киранифа, пока воО все не скрылись, последовав - каждый с разных сторон - за уже не действующим жрецом бога Дагона.
Слух о побеге Матоса быстро разнесся, и большинство жречества - великого и малого - готово было тут же последовать за новым служителем алтаря. Киранифа, все еще не выходившего из комнаты, священники называли высшим и достойнейшим среди них. Наперебой говорили о его намерении создать в Филистии один сонм богов вместо разрозО ненных между собой верований.
Самого Киранифа мало интересовало их мнение.
223
* * *
Ковчег завета стоял посреди жреческих покоев. Кираниф приказал бережно поставить его на подушки, заботясь о нем не только из чувства уважения к чужому Богу, но и храня его как свой главный козырь.
"Вот он, момент! - думал он. - Пеласги сломили мощь Израиля. Поставлю жилище Яхве у ног Дагона, и тогда сам хвостатый поклонится мне. Астарта покорится без боя и приношений. В Филистию наконец придет единоверие! Мы перепишем все свитки, исторические анналы, объединив три культа в один. Я добьюсь устранения власти пяти городов. Филистией будет править серен и верховный жрец. - Кираниф прищурился от удовольствия. - В одном лице!"
Служитель Ваал-Зевула велел привести взятых в плен левитов. Накормленные, умащенные маслами, они предстали перед Киранифом в белых эфодах с льняными платами на головах. Послушные благосклонному к ним врагу, они стали каждый со своей стороны, окружив ковчег и продев в золотые кольца шесты, приготовясь к перенесению святыни.
Странное шествие, возглавляемое плененным ковчегом, двинулось по коридорам, освещавшимся лампами в виде осьминогов, ракообразных, рыб, по направлению к каменному колодцу. В отблеске огней, сверкая нашитыми золотыми пластинками, Кираниф шел позади, мысленно благодаря Яхве за то, что Тот дал ему силу захватить в плен Его дом. Служитель Ваал-Зевула торжествовал, предвкушая верховное жречество и видя себя объединителем филистимских культов. Где-то глубоко и невысказанно в нем таилась мечта присоединить к пантеону пеласговых идолов сильное, в чем он не сомневался, божество - Яхве. Но пока он не решался говорить об этом в открытую.
Доносились уже высокие и низкие вибрации, к которым присоединялись ритмы сотен барабанов. Кираниф стоял в лодке напротив ковчега. Его лицо озарено было славой, вдохновением царя-победителя. Колодец - пропасть и жер-
Малые жрецы провели Киранифа к алтарю божественного отсутствия. Отпустив жрецов, он сам вошел в поглотивший его мрак. Отсюда - с того единственного на филистим- ской земле места, где не было никакого божества, - он глядел на статую (высотой с трех самых рослых гигантов) Даго- на. Вытянутый священнический колпак, разъяренные - то ли от гнева, то ли от неистового веселья - глаза, мощный - ломит, в прах сокрушает - торс, золотая чешуя, молочный мрамор.
Кираниф посмотрел на мальчиков с медными трубами. С барабанами, привязанными к поясам. Высокие и низкие частоты взмывали, жаворонками задерживались на высоте, а после коршунами, брошенными камнями низвергались. Такие перепады вызывали головокружения, галлюцинации, обмороки. Внутрь вселялся как будто зуд - приятный, захватывающий, нестерпимый. Подтачивал стенки, переходил от желудка вниз, навевая томление, жгучую, сжигающую, непреодолимую похоть. Нежными, мягкими, влажными пальцами ласкает, щекочет, заманивает, вращает, крутит и выворачивает, втаптывая, разрывая - на кусочки, на щепы. Кто-то, закрыв глаза, раскачивался, сидел, бесцельно ходил, переминался, кто-то подпрыгивал, танцевал. От вибраций люди приходили в бешенство. Срывали друг с друга одежды, поливали себя и свои пахи пивом, совокуплялись. Отовсюду слышны были крики, стоны. Звук нарастал, барабанные ритмы дробили всякое целое, которое обращало к ним слух.
Наступал вечер, окрашенный в мутные воды заката. От пива, утробных взываний труб люди не в состоянии были ни стоять, ни ходить, ни даже ползать: липкими телами они лежали один на другом, придавливая тех, кто оставался снизу.
Кираниф видел их полузакрытые-полумертвые глаза, обездушенные лица. Машинально они продолжали совокупляться, но уже не друг с другом, а с призраками, с овладевшим ими безумием: непроизвольно вскрикивали, смеялись, произносили заклинания.
225
Отсюда, из мрака божественного отсутствия, верховный славил необычайную силу Дагона: "С ее помощью, - чуть слышно говорил он, - можно легко управлять этим обмануО тым, уставшим от жизни сбродом".
5
На следующее утро, когда Азот изнемогал в послепраздО ничном унынии, Кираниф велел всем священнослужителям собраться в Матосовой опочивальне для обсуждения порядка торжественного внесения израильского ковчега завета в каО пище.
- Братья, - громогласно и торжественно сказал КираО ниф, - вчера вы совершили больше священных возлияний, чем следовало, поэтому сегодня лица ваши неприветливы, а речи немногословны.
Перед ним вразвалку сидели большие и малые жрецы: тяжело вздыхали, сдерживали наступавшую рвоту. Ни один из них не отвечал верховному.
- Вы все уже знаете, - продолжал Кираниф, - что Матос передал мне Дагоново жречество... Я вижу, о планах объединения всех трех филистимских культов с вами и говоО рить бесполезно.
- Кираниф, - отозвался голос неопределенного возраста, - зачем смеешься над нами? Похмелье у нас священное и беспредельная радость наша стала нашим страданием. ДаО гон заповедал нам пить, чтобы наутро видеть несовершенстО во наше и не превозноситься друг перед другом.
- О чем ты говоришь?
- О том, что если бы и ты отведал вчера священного соО ка ячменя...
Кираниф обмер от такой дерзости, сжал кулаки, но сдерО жался.
- По всей вероятности, - обратился он к другим приО сутствующим, - брат хотел обвинить меня в том, что я не участвовал в празднестве! Я - ваш верховный жрец!
- Послушай, Кираниф, - отозвался тот же голос, - сказал я то, что хотел сказать. Как видишь, мне не помешаО ли даже вчерашние ячменные пары. Все мы наслышаны
226
о твоем надменном и горделивом нраве, но здесь твое начальство не пройдет: раз Матос передал тебе верховное жречество, в чем лично я сомневаюсь, - Кираниф презрительно сверкнул черным взглядом, - то пусть оно будет так, как того захотели боги, но здесь тебе не Экрон и перед твоими громовыми рычаньями никто не станет падать на колени. С первых твоих слов ты заговорил с нами как с неотесанными израильтянами. Ты смотришь на наше похмелье? Так оно составляет, да будет тебе известно, другую, пусть и не такую радостную сторону праздника. (При этих словах многие жрецы широко заулыбались.) Оно словно горе, приходящее на смену счастью, словно ночь, словно короткая смерть.
Послышались вздохи. Библиотекарь Герарту сказал:
- Какие истины ты говоришь, Ханук! Твоя молодость не отдаляет, но как чистая дева зовет своего суженого, так и она словно на брак идет навстречу твоей мудрости.
- Ханук!.. - воскликнул уже совсем другим голосом верховный жрец. - Я о тебе никогда не слышал. И очень напраО сно, ведь нам нужны смелые и образованные молодые люди вроде тебя. Немного дерзкие, но верные божеству, царю и своему народу.
Жрецы не реагировали на его слова. А Ханук и вовсе отО вернулся, руками взяв себя за голову.
- Азот славится вторым храмом44 и свободными жителями, - не растерялся Кираниф. - Филистимляне ме чтали об этом дне с самого начала войны. И даже тогда, когда владыО чество наше стало очевидным, израильтяне не захотели быть как другие подчиненные нам народы. У них, у этих горделивых единобожников, была одна-единственная цель: сломить нашу мощь, уничтожив богов. Но оружие свободных пеласгов оказалось сильнее их бронзовых мечей, а наши боги никогда не слышали имени Яхве.
Кираниф выждал мгновение, после чего продолжал.
44 После того как храм Дагона в Газе был разрушен судьей Самсоном, филистимляне перенесли этот культ в Азот, построив там другой храм (Суд. 16:23-31).
227
- Ханук обвинил меня в том, что я - верховный жрец Ваал-Зевула и Дагона - вчера уклонился от своих жреческих обязанностей разделить со всеми радость вкушения божественного пива. Вижу, многие из вас думают так же. Но как я мог поступить иначе, если сам Дагон открылся мне вчера! Да, сам Дагон! Бог сказал мне: "Кираниф, проповедуй имя мое. Расскажи им о моей победе над израильским истуканом! Возложи дом Его у ног моих, и тогда у Израиля больше не будет заступника, а вы обретете долгожданный покой, смирившись воле моей и преклонив колени перед образом моим".
- Если Дагон, - нарушил молчание Герарту, - говорил тебе, то как можно не послушать слова его? Жрецы-братья! Сегодня по закону нам надлежит прославлять отца-Дагона не так, как в другие дни, но с особым благодарением. Почему бы в знак этого особого благодарения нам не поднести к его чешуйчатым ногам дом нашего врага?
- Мы поддерживаем тебя!
- Как ты скажешь!
- Пусть будет по слову твоему! - оживились остальные жрецы.
Хоть никто из жрецов и не последовал за верховным, Ки- раниф все же остался довольным. "Понемногу эти выродки привыкнут к мысли, что я, а не Матос и не кто другой над ними... над всеми... " - как-то зло улыбался Кираниф.
В присутствии пяти филистимских серенов, генералов и немногочисленной мирной публики проходило положение ковчега к подножию статуи.
Цари Экрона и Азота - седобородый Акиш и стеснительный до румянца Азури, изнуренные недавним походом, нависшей с самого утра духотой, стояли позади священнических колпаков.
Во время войны их колесницы шли в первых рядах, возбуждая боевой дух и смелость воинов. Теперь же, по отношению к богам, царями были жрецы, а светская власть ретировалась на второй план. Обычно первосвященнический жезл вместе с другими атрибутами правления в руках держал
228
царь, но каждый раз при совершении торжественных богоО служений он передавался верховному жрецу.
В Израиле, где не было царя, все было иначе: судья народа одновременно являлся и духовным, и политическим глаО вой. В Египте фараон также олицетворял в себе и светскую, и религиозную власть, но то - Египет! С фараонами Египта - этой сверхдержавой - никто бы тогда не решился сравнивать одетых в звериную шкуру (за исключением Илия) странствующих израильских судей.
Под звуки медных труб и под завывания Киранифа пленО ные левиты подняли и перенесли ковчег, поставив его под загнутым кверху хвостом Дагона.
После того как левиты узнали, куда им предлежало нести ковчег, они стали противиться, и тогда филистимское гостеО приимство сменилось на жестокие пытки. От частых побоев лица их заплыли, вспухли. И в них, покрытых кровавыми синяками - набухшими, вот-вот готовыми сорваться черныО ми сливами, едва узнавался человеческий взгляд, в котором одновременно отображались гнев, непереносимая боль, униО жение, вынужденная покорность.
Левиты боялись Бога. Предав Его и тем погубив себя, они уповали лишь на милость Всевышнего, ожидая огненных языков, которые пожрут их здесь же, не оставив о них ни памяти, ни скорби. Левиты стояли не отходя, при ковчеге. Дагонов хвост извивался. Подвижный и слизкий, он хлестал их измученные тела. Они видели разверзшуюся под ними бездну и Книгу Жизни, откуда вычеркивались их полученО ные в завете имена.
6
Дошедши до городских ворот, Матос увидел, как следившие за ним соглядатаи развернулись, решив, что он, гонимый отчаяньем, уйдет за пределы Азота. Матос громко рыдал, рвал на себе одежды, бросался на землю, призывал боО гов и людей себе в свидетели... - одним словом, делал все, чтобы те поверили ему.
Ему поверили, оставили слежку. Многие прохожие, возО вращавшиеся с праздника, показывали на него, восклицая:
229
- Повелитель мух прогнал восставшего из глубин и напоившего нас допьяна!
Оторвавшись от соглядатаев, Матос как мог сторонился: избегал знакомых глаз, случайных разговоров, женщин и детворы. Окольными путями, прячась, он отправился обратно в храм.
Потаенными ходами, темными лестницами, старыми затекшими дверями со скрипучими решетками, с полотнами паутин - коридорами, поворотами и переходами Матос осторожно приблизился к алтарю божественного отсутствия. Здесь он мог более не опасаться, дожидаясь, пока из капища не выйдет последний смотритель.
Матос остался один. Горели настенные факелы, светильники. Копоть отделялась от огненного языка и, трепеща, скрывалась в поглощавшей ее черноте, отчего последняя становилась еще больше. Разрасталась, множилась, затыкая собой всякую удобную брешь, где теплилось горение или тление.
Матос впервые остался в храме вот так. Наступала или уже наступила ночь - жрец не мог сказать точно. Тяжелели веки, отекали ноги, пальцы немели, лицо бледнело. Ему хотелось присесть.
Матос сел на корточки. Тишина и темнота обступили его со всех сторон. Пульсом в висках задавался какой-то нелепый - когда казалось, что рядом ступила чья-то нога, пропищала, волосы задела крылом летучая мышь, - ритм.
Очертания подсвеченной светильниками статуи Дагона вдруг стали подвижными. Толстый, мясистый хвост размахивал в воздухе, будто стараясь зацепиться хотя бы за что-нибудь. Ни стены, ни пола, ни потолка. Дагон накренился, словно то был момент, когда волной опрокидывается хрупкое судно. Весла, якорь, провизия, улов - вниз, вслед тонущим рыбакам. Еще немного - и пришедший из недр морских канет обратно в холодную утробу. Глубоководные чудовища, головами приплюснутые к песку, с глазами навыкате, с щупальцами, с поблескивающими плавниками. Веяние, подводное течение. Достаточно просто задеть, чтобы такая глыба... Со всего размаху - на осколки, на головешки. Тут - паль
230
цы, ухо и половина щеки, там - мраморные волосы, расколовшаяся грудь, в которой нет даже каменного сердца. Не знавшие слез глаза смотрели не моргая. Широко раскрытые, туманные - где вместо зрачков бельма. Безразличные, холодные, пустые, рыбьи...
Матос очнулся. Последние слова он слышал особо отчетливо, сам произнося их губами. Первое время жрец не понимал, что с ним происходит или уже произошло. Он все отчетливо помнил и даже мысли не допускал, что хотя бы на мгновение уснул.
Светильники, щедро заправленные маслом, трепыхали игривыми девичьими лентами. Коптили, разнося по храму зеленоватый запах оливковых косточек. Было душно. Матосу не хватало воздуха: хотелось всей грудью, словно напоследок - до боли, до полного упоения... Виски тикали: как и до провала, он продолжал сильно сжимать их указательными пальцами. Болела голова. Пульсировала, содрогалась от малейшего полузвука, деревенела. Клонилась долу, долгожданный прося покой.
Матоса охватил доселе незнакомый ему восторг. Свет! От света исходило тепло и спокойствие, трепет и восторг. Свет был таким ясным, чистым, прозрачным, что Матос понял: он может видеть далеко - за храмовые стены и дальше, до окраин Азота, сквозь морские глубины, может остановить или догнать ветер, взмыть к звездам, стать одной из капель дождя. Видеть он мог не только плоско - пространственно, но и время каким-то образом зависело от его мысли. Прошлое и будущее соединились в одну неразделимую нить, ленту. Вернуться или пойти вперед, застыть, созерцая происходящее... Матос на мгновение испугался снятой с его глаз, мыслей и сердца пелены. Но вскоре это состояние ему показалось родным и он уже не представлял, как можно было раньше не видеть. Он будто стоял в облаке, где не было и не могло быть ни страха, ни обид, ни печали, ни минутной радости, ни болезни, ни смерти. Жрец чувствовал блаженство - не преходящее, но пребывающее всегда.
От ситтимовой крышки с обращенными друг ко другу херувимами отделилась и стала подниматься, покачиваясь
231
и меняя цвета, ткань. Матосу так показалось, что то была ткань, на самом деле от ковчега отделился плотный, похожий на виссоновую вуаль свет. Сотканный из волокон, нитей, он переливался - то набухая, увеличиваясь, то уменьшаясь в размере. Сотканный свет стал заворачиваться, образуя что-то наподобие конуса. И странным образом - нежно и сильно, - понемногу, все более набирая мощь, он начал вращаться, из легкой пелеринки становясь поглощавшей, пожиравшей воронкой. Страх овладел Матосом. Он не мог отвести глаз - настолько притягивающим было зрелище! Но в то же время он понимал, что если он не отведет глаза, не падет лицом своим на землю, не взмолится, не станет проО сить пощады и прощения, то оно поглотит и его, растопчет, ввергнет в неизмеримую пропасть, откуда нет выхода.
Воронка стала подниматься - начиная с хвоста по туловищу, оканчивая головой - по статуе Дагона. Послышался рев, стенания, непередаваемый, оглушающий скрежет - будто в стружку перетирали ржавое железо, камни, человеческую плоть. Воронка всасывала, поднимая идола над поО стаментом, вознося его ко храмовой крыше, вращая и так и этак, отчего мрамор трескался, рассыпался. Куски уже разломанной статуи кружили внутри конуса, будто то были тысячи, миллионы блуждающих лун, погасших звезд. БезО жизненная, безмолвная, слепая пыль.
Неожиданно воронка перестала вращаться, и тогда остатки, обломки, цельные мраморные куски с оглушающим гроО хотом посыпались вниз. Голова и руки идола упали на порог капища. Пустые, как и прежде, Дагоновы глаза смотрели на ситтимовый ковчег, куда шаровой молнией, ослепительной вспышкой вошла и скрылась воронка.
Все стихло. Полуживой Матос лежал навзничь, не издавая ни звука. Не дышал, боясь пошевельнуться, взглянуть в стоО рону ковчега. Свет больше не окружал его. Жрец чувствовал себя изможденным. Он снова испытывал страх перед неведомым, такой знакомый, засевший в самом нутре - насекоО мый, животный, человеческий!
232
* * *
Утром открылись храмовые врата. В капище вошли не только серены и жрецы во главе с Киранифом, но и праздный люд, которому не терпелось увидеть филистимскую слаО ву - плененный ковчег Яхве у Дагонова подножия.
Первый вопль раздался, когда малые жрецы увидели лежащие на пороге отрезанные идольские руки и голову. КапиО ще заполнилось людьми и плачем, а город - слухами. Слухи с каждой минутой дополнялись, обрастали новыми, фантаО стическими деталями.
Матос вышел от алтаря божественного отсутствия. Его воО лосы и борода сделались седыми, его лицо было изборождено десятками морщин. Вскоре он затерялся в людской массе. Многие смотрели прямо в его лицо, однако никто его не узнаО вал. Он прошел мимо разинувших рты, даже не взглянув на каменные черепки. Вид у него был отрешенный. Впервые в жизни Матос встретился лицом к лицу... Увидел! Почувствовал и познал не мертвые изваяния глухо-немых богов, но живого, единого, открывшегося ему Бога.
233
Казнь филистимская
Глава вторая
1
- Ты знаешь, - сказал Герарту молодому жрецу, - Ки- раниф любит таких, как ты, - строптивых! В тебе он увидел новое поколение жрецов, которое должно прийти на смену нам - ничего не знающим и ничем не интересующимся служителям культа... По крайней мере, таково его отношение ко всему жреческому сословию.
- О ком угодно слова твои, - не меняя печального выражения лица, ответил Ханук, - только не о тебе самом. К чему тебе порочить свое имя или ты и вправду думаешь, что если верховный заговорил со мной и я до сих пор жив, то в этом нужно усматривать покровительство самих богов?
- Покровительство богов... Ты же знаешь, что в Фили- стии желание и настойчивость человека в большем почете, нежели воля богов.
- Милый Герарту, ты сохранил мудрость после стольких лет, проведенных среди фолиантов древних рукописей, но в настоящей жизни ты едва разбираешься.
- К чему говорить о пустом? Кираниф так просто не заговаривает с малыми жрецами, поверь мне. Однако если это случилось, то жди или расплаты, или скорого возвышения. За первое ты можешь не волноваться, так как расплачиваться с тобой ему пока невыгодно, да и он рассчитывает перевоспитать твою неукротимость. А вот десяток золотых че- шуй, пожалуй, я бы тебе уже подарил...
- Нет, - заулыбался Ханук, - я еще очень молод, чтобы находиться среди высшего духовенства.
- Но ты еще и достаточно дерзок, чтобы понравиться Киранифу, поэтому прими мои слова не за пророчество, а больше - за ясную видимость туманного будущего. Кира- ниф, желая объединить все наши культы, ищет теперь нужного ему человека, от которого в тяжелую минуту он хотел бы ожидать холодность и трезвый ум. Ищет он именно таких, как ты, - дерзких и амбициозных!
234
- Разве ты не слышал? Новую религиозную столицу КиО раниф хочет сделать в Экроне! Перенесет туда все наши святыни, прицепит к нашим жреческим мантиям мушиные крылья и научит нас жужжать в то время, как Астартовы весталки разом будут ублажать и добряка Дагона, и мерзостного Ваал-Зевула.
- Ханук! - тихо, чтобы никто не услышал, прошипел Герарту. - Ты так говоришь о наших богах, будто они чужО ды пеласгам. Благодари Дагона, что твое богохульство слышу я, а не кто другой.
- Герарту, я не отступник, я - жрец отца Дагона и не собираюсь участвовать в чьей-либо, - Ханук махнул головой в сторону выхода, - прихоти. Пойми, само объединение служит лишь средством к достижению его идеи править над всеми нами! Неужели это непонятно? Он прикрывается наО шими святынями! А когда в Филистии наступит мнимое единство, основанное на внешней мешанине, тогда в народе произойдет еще большее неверие и отстранение от религии, чем теперь. Так, подмыв религиозную основу, он доберется и до политики, свергнув царей и став во главе страны. Поэтому, милый Герарту, это не я, а он - самый настоящий отО ступник.
Герарту с минуту хранил молчание, после чего, оглядываО ясь, произнес:
- А я уже было поверил, что Матос добровольно передал ему верховное жречество...
- Матос - наш святой учитель! Первый из тех, кому еще предстоит оставить свои мантии и колпаки. Если мы сохраним верность и праведность, то Кираниф не заманит нас в свой невод.
- Я так надеялся, что у тебя будет блестящая карьера малого, а потом и великого жреца! - вздохнул Герарту. - А теперь, когда ты так ясно видишь правду...
- Ну что ж, как и во дни Самсона, пострадаем за веру! Только тогда зло шло со стороны иноплеменника, а теперь оно исходит из рук верховного жреца!.. Тебе не кажется все это немного забавным?
235
- Нет, забавным нет... Я думаю о твоей матери... Ты ведь у нее единственная надежда. А если ты начнешь восставать против официальной религии, то сразу обеднеешь, а будучи несогласным, станешь изгоем.
- Благодарю тебя, Герарту! Ты прав, мы никогда не жили в достатке, но обманом мне бы не хотелось сделать кого- либо, пусть даже и мою мать, счастливым. Такое счастье недолговечно, и нести его будет слишком тяжело. В конце концов оно станет настолько ненавистным и неудобоносимым, что захочется сбросить его. Тогда любой черствый хлеб покажется слаще финиковых плодов и охлажденных подслащенных вод. Пусть уж лучше теперь мне стыдно будет взглянуть в глаза моей матери, чем потом она скажет, что я больше не ее сын, назвав меня предателем. Не-ет, милый Герар- ту, этот Кираниф еще в утробе мечтал о верховном жречестве, поэтому так просто не остановится ни перед чем. Не знаю, можем ли мы помешать ему, однако не стать его приспешниками нам вполне под силу.
- Что же нам сейчас делать?
- Пойдем отыщем Матоса, переселимся в другие земли и станем служить отцу Дагону до того времени, пока наш верховный не перебесится.
- Страшные, бунтарские и вместе с тем праведные слова говоришь ты. Будь благословенна твоя мать, и пусть она укрепится в своем терпении. Я с тобой, Ханук. - Герарту вдруг потускнел, сник.
- Что случилось? - спросил Ханук. - Если тебе не радостна судьба изгоя, оставайся здесь и помогай нам отсюда, изнутри логова.
- Я думаю о библиотеке... Каждая религиозная и политическая реформа ведет за собой перепись всех богослужебных и законодательных списков! А это значит, что все старое будет пересмотрено, уничтожено или перетрактовано по новым правилам.
- Если мы уйдем, то заберем с собой и библиотеку!
- Ты с ума сошел! Это государственное преступление и измена.
236
- Мне кажется, Кираниф больше будет предателем и изменником, если захочет все это уничтожить.
- Но свою неправду он сделает нормой и законом, поэтому наша праведность станет ложью и преступлением, котоО рое карается побиением на площади.
- Ты говоришь истину, милый Герарту, горькую истину!
Они еще долго оставались в библиотеке, а тем временем
в храме происходило весьма страшное, чего никогда еще не случалось ни в капище, ни в городе, ни во всей Филистии.
2
Посреди храма возвышался Дагонов постамент. Идол леО жал рассыпанный и поверженный у ковчега, руки и голова его - на пороге. Кираниф, на правах первосвященника, объявил траур по умершему божеству. В Азоте стоял неутешный плач. Сразу после праздничных радостей город погрузился во мрак. В капище появился еще один алтарь божественного отсутствия. Больше незачем было приходить в святилище.
Жрецы рассеянно пожимали плечами, открывая крышку и заглядывая в переносной дом Яхве. Оказалось, никакого страшного и непобедимого израильского божества - покровителя пустыни - там не было. Кроме двух исписанных каО менных табличек, горшка с плодами сладкой манны, золотой змеи и посоха с цветущей рукояткой, жрецы ничего другого не обнаружили. Однако когда они вышли из темного капища на дневной свет, оказалось, что их кожа сильно покраснела, как от многочисленных ожогов. Жрецы дивились, посмеиваясь друг над другом и говоря: "Пустынный идол обугливает смотрящих в жилище Его даже тогда, когда Его самого там нет".
Жрецы надеялись найти деревянный или бронзовый тераО фим или какое-нибудь другое - каменное или глиняное - изображение Яхве. Они хотели прилюдно разбить его. Так бы им удалось утешить народ, в котором каждый ждал с минуты на минуту конца мира и всякой жизни, ибо Дагон был мертв. Однако, ничего не найдя, жрецы решили, что израО
237
ильтяне в спешке забрали свое божество, оставив лишь предметы, которыми, видимо, оно пользовалось.
Обильные слезы и головокружение священники объясняли охватившим их горем, в сердцах радуясь внезапным своим недугам, которые якобы свидетельствовали о великом трауре, неутешном рыдании - даре, ниспосланном самим Даго- ном. На жрецов смотрели как на получивших последнюю благодать мертвого божества. К ним старались прикоснуться, чтобы оставить себе на память, намереваясь сохранить как фамильную ценность, кусочек их... кожи, которая, обугливаясь, отшелушивалась, отслаивалась.
Ни Акиш, ни Кираниф не спешили уходить из капища. Царь Экрона стоял поодаль, а верховный жрец говорил к собравшемуся народу о великом несчастье, постигшем миролюбивых пеласгов, о человеколюбии Дагона, который отдал свою жизнь за свободу верных своих почитателей.
- Наши боги, - харизматично вещал он, - упросили пустынного Яхве предать в наши руки народ Его, за что отдали Ему на поругание и смерть властителя глубин Дагона! Просите ужасного Ваал-Зевула и ветреную Астарту, чтобы они воскресили их брата и бога нашего!
Погиб! Рассыпался на черепки!
Но тучами, мушиной тьмой, непреходящим девством
восстань, проснись, из праха выйди!!!
Пусть руки с головой обратно к телу прирастут, а ноги, чешуей покрывшись, изогнутся плавником, хвостом.
Крошится медь, железо, золото, гранит.
И вновь из моря новый бог выходит!
Его лицо - горящая купель,
где взгляд огню подобен, жерлу!
Не голос - вод ночных волненье,
Не идол - вечной глубины печать!
Восставший... -
Кираниф захрипел, покачнувшись и чуть не упав.
Народ ждал чуда воскрешения, но чуда все не происходило. А тем временем у большинства - до самых последних, затерянных в толпе, - на руках и лицах уже появлялись
238
пятна и с каждой минутой становились больше, росли, увеО личиваясь вширь, в длину, проникая внутрь. До тления, до запаха паленого. Люди раздражались, бросались в стороны, чесались, зачесывая ожоги до глубоких ран. От такой напасО ти - в воду, где ночь, погружение, остывание, где мертвый, по дну рассыпанный белым песком, Дагон.
Азури шепнул Акишу о своем намерении покинуть храм:
- Отправлюсь домой и назначу всем домочадцам, солдатам и рабам месячный траур. Навещу детей и отдохну - со времени похода не видел застеленной постели.
- В храме, где умер бог, делать нечего. Нам всем нужно оставить эти похороны, иначе Дагонов дух нас... за собой...
Акиш глядел на священников: те уже не могли стоять - с застывшим, оглушенным взглядом сидели или лежали, редкие булькающие стоны вырывались из их обезвоженных ртов.
Азури с хлестом, со злостью стегал четырех запряженных лошадей. Его колесница с трудом пробиралась сквозь напирающие людские волны, готовые перевернуть и смять ее. Солдаты расчищали путь: размахивали палками с тяжелыми бронзовыми наконечниками, беспощадно сбивая с ног особо оголтелых - тех, кто, несмотря на побои, все же впивался в колесничную повозку, стараясь выкрикнуть, умолить царя защитить их.
Азури ничего не слышал: глядя на холку - между ушами - одной из лошадей, царь представлял сжимавшие тиски, из которых он должен был выбраться. Память возвращала его во вчерашний день, когда он надеялся с помпой, победоносно въехать в Азот. Как ненавистен был ему этот город, этот многорукий паук со своим раскинувшимся до горизонта, распухшим, всегда голодным чревом!
Азури хлестал лошадей, солдат и толпу. Он бичевал сам воздух, мешавший ему ехать быстрее. Слова "проказа" и "эпидемия" проносились в его голове, но он не понимал ни откуда они приходили, ни куда исчезали.
239
Наконец кордон разомкнулся и колесница свободно покатилась. Словно гепард, спущенный с цепи, понеслась. Мимо мелькали улицы, оставленные лавки, фонтаны, цветущие сады и парки. Всех их объединяло безлюдье.
Азури мчался по опустевшему городу. Колеса, не смазывавшиеся с похода, скрипели на поворотах. Поочередно лошади стали всхрапывать, подергивать гривами, почувствовав родное. Колесница лихо влетела в засаженный кипарисами и оливковыми деревьями просторный двор, встав у приврат- ной стражи царского дворца.
Серен заперся в своем кабинете и долго оттуда не появлялся.
Выпив кувшин пива и чашу розовой воды со льдом, но все еще мучимый жаждой, он без дела переходил из одной комнаты в другую. Сбросил с себя одежды, лег на каменный пол. Жажда не проходила, и жар не спадал. Он слышал, как стражники не впускали галдящих:
- В городе неизлечимая болезнь, которая передается от человека к человеку настолько быстро, что к вечеру мы все будем...
- Приказано не впускать! Правитель неважно себя чувствует.
- Необходимо срочно принять меры! Царь нужен нам сейчас как никогда.
- Приказано не впускать!
За дверью снова становилось тихо. Азури старался не думать о произошедшем, о происходящем. Нарочно он вызывал сцены из прошлого: военные походы, коронацию, рождения детей. Серену не хотелось делить ни с кем свои одиночество и страх даже теперь, когда от его действий зависела жизнь целого города.
3
- Зачем ты принес в дом все эти мешки? - спросила Эфра, которая во время военных походов состояла кухаркой, а в мирное время вытачивала терпение и характер мужа своим тонким, разящим писком. - Или одной темной комнатушки тебе недостаточно, чтобы понять, что мы нищие!? Ка
240
кая польза от твоей работы, если весь ячмень идет не на продажу и не на наш стол, а в мусорную яму и в мышиные норы?! - Эфра подошла к полотняным мешкам, пнула ногой один из них: - Ты их притащил сюда, чтобы снова сказать, что эти проклятые грызуны растащили наш недельный запас ячменя? - и ядовито фыркнула.
Хлебодар Митий стоял, опустив голову. Вот уже вторую неделю в ячменных мешках они обнаруживали прогрызенные дыры, через которые растаскивались с трудом собранные запасы. Митий не знал, что делать: вывести мышей становилось все труднее - грызуны множились, наводняли подвалы, погреба, зерновые хранилища, тока. Вначале забирались, прошмыгивая, в жилища, а теперь, подолгу оставаясь внутри домов, сметали с земли крошки, остатки пищи, стаями нападали на гусей и кур, с каждым днем превращаясь в настоящее бедствие. Эфра знала, что не только в их доме творится подобное, но ей выдался такой редкий и удобный случай задеть, пристыдить, унизить главу семьи! "Не жена, а совесть", - все еще любя ее, говорил Митий.
- Если бы ты ковал железо, - нападала она, - ты бы в дом приносил одну ржавчину. А если бы ты был виночерпием... - Эфра вздохнула, вдруг вспомнив рослого красавчика Ашу из Газы. Она снова представила себе тот вечер в воО енном стане при Афеке, когда распорядитель царских спален Шерур рассказывал о готовившемся заговоре. - А если бы ты был виночерпием, - злобно повторила она, - ты бы уверял, что твое вино испаряется. Ну за что мне такое: ни любовник, ни работник, ни проходимец - муж, с которым нерадостно-небогато!
Митий поднял голову:
- А у тебя вечно все пригорает! Бесстыжая женщина, разве я не вижу, как ты по ночам... - Митий шамкал ртом, подбирая нужное слово, - ...из нашей супружеской постели...
- Наша супружеская постель давно покрылась шелухой, и ее поели твои грызуны, из-за которых мы не можем даже себя прокормить, не то что устроить - как все уважающие себя люди! - званый обед или скопить на безбедную стаО рость.
241
- Замолчи! - отрезал Митий. - Лучше сама спустись в погреб и посмотри на их полчища! Они там повсюду кишат, и я не удивлюсь, если завтра мыши выселят нас из дому, а потом и из города.
- Я так и думала! - запричитала Эфра. - Ты стал играть в кости и проигрался, а теперь готовишь меня к тому, что скоро наш дом надо будет продать! Какой же ты низкий!!! Как я могла отдать свою цветущую молодость на такое... - она взглядом обвела скромное глиняное, освещаемое несколькими лампами жилище без окон. Вход в него застилался верблюжьей шкурой или сбитым и перевязанным на концах тростником. - Над нами смеются! Говорят: "Митий и Эфра живут как грязные единобожники". Сколько все это может продолжаться?!
Она закрыла глаза руками, забилась в угол и там рыдала, плакала, вздыхала до тех пор, пока наконец не успокоилась, после чего в доме стало тихо. Слышны были тяжелые шаги хлебодара, который из погреба перетаскивал мешки наверх. До слуха Эфры доносилось еще какое-то необычное копошение, взвизгиванье. По дому распространялась затхлость, спертый, наполненный шкурным запахом воздух.
- Скоро сезон дождей... - вдруг заговорила в никуда Эфра.
- Да, после Дагоновых празднеств наступают длинные дождливые дни и ночи, - отозвался Митий. - Мы будем жить в шатре, ибо наш дом станет мягкой глиной, а после мы соберем и высушим ее, и будут у нас кирпичи, чтобы выстроить новый дом, где мы заново станем жить другой, новой жизнью - той, которая когда-то была у нас. Из этой глины - помнишь? - мы выстроили свою первую хижину. Сколько с тех пор прошло муссонных дождей! Вот и сейчас - дождь смоет все наши непонимания и споры, и обновленная, высушенная глина станет пристанищем для нашей радости...
- Как всегда... - так же никому и в никуда продолжала Эфра. Она думала. Она уже все решила: когда Мития не будет в хижине, она...
242
- В этом году, - отвечал Митий, полагая, что жена слушает его, - мы собрали богатый урожай. В пекарне много белой муки, а хлеб всегда на вес золота! В сезон дождей хлеб весит куда больше монет! Вот увидишь, мы разбогатеем и купим другой - каменный дом, а эту глину отдадим бедО някам. Я все придумал: для других дожди будут бедствием, а для нас обогащением. Сперва я все мучался: как это, чтобы одни страдали, а другие на их страдании наживались? Но потом я перестал корить себя и даже смеялся над своим лоО жным состраданием. И какое может быть сострадание, если хлебодар хочет, чтобы его семья жила в хорошем, достойном нашего положения каменном доме? Ты представь себе - сперва корил, а потом смеялся...
Эфра не отвечала, едва различая то, о чем так живо рассказывал Митий. Она что-то видела, представляла: зыбкое и пугающее, но все больше спокойное и влекущее. С самого детства она помнила могучий столетний дуб на окраине Азота: с его кроны видно было скрытое городской стеной бесО крайнее море...
4
В эти дни все самое важное и главное в Филистии происходило в Азоте, а потому Акиш (остальные правители разъехались), серен Экрона, находился в своей резиденции города пивоварен и пересечений торговых путей из Сирии в Египет.
До сих пор Акиш благодарил богов за мир и процветание всех пяти филистимских областей. Однако вот уже несколько дней ему не давали покоя ни поругание над Дагоном, ни расО пространившаяся по всему Азоту чума.
Красные пятна завладели уже почти всеми жителями города. Редко встречались прохожие без какой-либо язвы на лице или на руках. Заразившимися полнились улицы, так как домашние, позабыв родственные узы, выставляли их за дверь, а сами оставались взаперти, где вскоре все равно заО болевали, присоединяясь к изгнанным.
В подворотнях, а потом и в более открытых и публичных местах стали появляться обезображенные болезнью трупы. Их - кого находили - поначалу старались выносить за гоО
243
родские стены, однако вонь разложений преодолевала высокие стены, рассеиваясь по всему огромному городу. Люди закрывали лица, ходя с длинными повязками. Не разговаривали друг с другом, сторонились друг друга, чуждались, перекрикиваясь через дорогу. Но в таком густонаселенном городе, как Азот, от толпы было не укрыться, а посему случались частые вспышки кровавых потасовок из-за старых - до эпидемии - привычек: черпать из одного колодца, делить, отлаО мывая, одну лепешку хлеба, поддерживать стариков и детей, обнимать жен или блудниц. Здоровые были раздражены до предела, как могли, защищая себя и свои дома, а зараженО ные спокойно разгуливали по городу, освободясь, казалось, от какой-то присущей им прежде напряженности, смирившись. Узнав о заражении, многие уходили в пустыню.
Акиш принял на себя управление Азотом: с того самого рокового дня Азури все еще не покидал своего дворца. ИзО под руки серена не вышло ни одного указа. С его стороны не предпринималось никаких мер по борьбе с грозящей вымиранием целого города эпидемией. Акиш не раз посылал к нему гонцов, дабы своим отеческим словом вызвать в нем соО страдание к тем, кто напрямую зависел от воли царя Азота. Акишу в конце концов было доложено, что последние два дня Азури не принимал ванн, не звал музыкантов, и самое главное, что вызвало сердцебиение серена, - Азури оставО лял нетронутой всю принесенную ему пищу.
- Собрать солдат, я еду к правителю Азота! - едва сдерживая охватившую его тревогу, распорядился Акиш. Гонец попятился к выходу. - Вели расчистить от толпы улиО цы, ведущие ко дворцу Азури, и приготовить мою колесницу.
Тяжелое предчувствие владело его мыслями. То ему представлялось съеденное болезнью тело Азури, то просто мертвое его тело с глубокими ранами грабителей и мародеров, коО торые, уже не прячась и среди дня, совершали свои гнусные разбои.
За длинную жизнь Акиш видел много, и даже больше того, однако от такого у него помутилось в голове, приступы тошноты, накатывая, подступали к горлу. Правой рукой он
244
покрепче взялся за поводья, а левой держался за край колесницы.
На улицах невыносимая трупная вонь душила, без остатка отравляя и заглушая порывы морского ветра. Под колесами и под лошадиными копытами гибли мыши и крысы: их серые шкурки и длинные хвосты мелькали повсюду - город кишел подвижной неуправляемой массой; и даже если бы люди не перебегали из дома в дом и редкие животные не слонялись без цели, то это кишение производило бы подобие жизни - кисельное варево, перемешиваемое, кипящее изнутри, наружу испускающее свое безобразие и зловоние. Тысячи, тьма!
Впереди и позади колесницы бежали легковооруженные солдаты: короткий эллинский меч, круглый походный щит и вытянутый кверху шлем.
Путь от резиденции Акиша до дворца Азури - более ста
Ш ^4Ш
тысяч локтей, но царский эскорт продвигался по городу вдвое дольше обычного.
Каково же было удивление и недоумение правителя Экро- на, когда, уже подъезжая ко дворцу, он не встретил ни одного постового, ни стражников, ни кого-нибудь, кого бы он мог отослать в царские покои доложить о своем приезде. В округе не было ни души, не слышалось голосов, обычных солдатских перебранок, щебетанья кухарок, похабных возгласов садовников и поваров. Дворец оказался пуст.
Акиш осторожно - оглядываясь - спустился с колесничной ступеньки, прошел мимо охранявших его воинов, не решавшихся без приказаний идти вперед.
Жестом руки он дал знак солдатам. Они бесшумно прошли в просторную залу с начищенным до зеркальности полом, на котором искусной мозаикой выложены были сцены с замысловатыми животными и растениями. На потолке - высоком и тоже отшлифованном до блеска - застыло множество военных колесниц с одной и с другой стороны, готовых вот-вот удариться лоб в лоб; щетина поднятых копий и пики мечей. Рядом - филистимляне, уже одержавшие победу, и здесь же - поклонявшийся верховный жрец с золо-
45 Около пятидесяти километров.
245
тым сосудом в виде женщины, из сосков которой лилось на статую Дагона священное пиво.
Правитель Экрона с отрядом поднялись по лестнице, став прямо напротив царской двери с искусной железной вязью тонкой работы. Акиш с минуту колебался, хотел вслух произнести имя, позвать. Он медлил. Наконец решительно уперО ся руками в дверные створки. Оказавшиеся незапертыми, они поддались, пропуская нежданных гостей внутрь.
5
По городу поползли слухи. В питейных, на рынках, у городских ворот - везде, где еще встречались, пусть и с опаской заразиться, люди. Переговаривались мельком, несколькими фразами, брошенными на ходу, - только не останавО ливаться, не прикасаться, не вдыхать тот воздух, которым дышат или, чего хуже, который выдыхают другие. ПерекриО кивались через дома, стоя на крышах, открыв деревянные ставни, но не снимая решеток. В таком жизнерадостном городе, несмотря на прожорливую эпидемию, сохранились улыбки на лицах, но они встречались все реже - именно при таких мгновенных встречах. Что-то еще не до конца забытое - из той прошлой жизни - просыпалось, вспыхивало искрой. И пусть оно тут же гасло, однако не давало окончательно впасть в обступившее со всех сторон горе, что отупляло, омО рачало, делало сердце скупым на отзывчивость.
А в питейном заведении, стоявшем неподалеку от общественных купален, все происходило иначе: вокруг низких стоО лов возлежали, сидели на табуретах, плясали под флейтовые наигрыши отчаянные и смелые или глупые и забывшие о завтрашнем пеласги. Все они были окружены четырьмя стенами, в пределах которых они провожали уходящие и не щадили оставшиеся им дни. Пили из глиняных и деревянных чаш: пиво, настоенную на винограде или на ячмене брагу. Быстро хмелели, и тогда им не страшны были уже ни мор, ни опасные сближения. Они обнимались, целовали жену хоО зяина и местных девок, путали по многу раз, принимаясь не за свои, а за чьи-то другие кувшины, кубки. Вино расплескивалось под ноги, лилось вдоль уголков ненасытных ртов, меч
246
тавших лишь об одном - забыть хоть на сколько-нибудь весь этот ужас, что будоражил, не давал покоя, заживо хоронил.
- Э-эй!!! - кричали одни. - Неси еще столько же, а потом еще вдвое больше, а после того ставь без спросу, чтобы не звать тебя этакого! И всем, - размахивали руками, - того же! И вон того тоже, - пятерней бросали в сторону нераспечатанных кувшинов. - Даю тебе три вола за вечер и ночь, но смотри, если начнешь разбавлять, сожжем тебя и твои поганые зелья!
Ругались, бросая в хозяина битые глиняные черепки, кости, смахивая и сливая хлебные крошки и виноградный осадок под столы, откуда по всему заведению поднималась вонь, перемешанная с потом, отходами, рвотными парами.
- Все равно, - подхватывали другие, - кроме вина и сикеры, вся вода в городе отравлена! Так что не скупись! Отдам тебе, израильский ты пройдоха, четверть дома!
- Ты ему еще половину своей жены отдай! - тут же смеялись третьи.
- Что отдашь, то уже не твое будет, а что пожалеешь, с тем и останешься!
- Не жалей! Всю отдавай! Завтра помрем! Переморят нас, как Киранифовых мух!
- Прежде был повелителем этих тварей, а теперь он покровитель зловонного ветра, моровых язв, мышей и крыс!
От такой вспыльчивой дерзости все повскакивали с мест, размахивая кувшинами.
- Да здравствует повелитель грызунов! Участь его, как и их участь, да будет предрешена!
- Он силой отобрал жречество у Матоса, и благой Дагон, чтобы показать нам его злодеяние, сам погиб.
- Богу не угодно Киранифово жречество!
- Наш бог умер из-за него, и мы не можем даже принести жертву, испрашивая его милости и заступничества!
- Кираниф оставил нам алтарь божественного отсутствия! В Азоте нет жреца, ибо самозванец убил, свалив на пол, божество!
247
- Пусть возвращается в свой Экрон и кормит там нашиО ми врагами своих с крупного скарабея мух!
- Что Кираниф!? Оставив город, Азури обрекает нас на гибель - нас и наши семьи!
- А у меня уже нет семьи...
- И у меня тоже нет! Не печалься - пей! А кровь сама отомстит за себя. Наши непохороненные семьи возопиют и прольют на его бесчестную голову гнев и радость за отО мщение.
- Сорвать с Киранифа первосвященнический колпак!!!
- Сорвать! И вернуть Матоса!
- Тогда Дагон воскреснет и пеласги вновь обретут покой и верховное заступничество.
- Проходимец он! Пусть служит своему шестикрылому!
- Кираниф отобрал у нас Матоса, потом Дагона, а теО перь ему нужны наши жизни!
- Мы сами того не знаем и не видим, но так он приносит нас и наших родных в жертву своему жужжащему чудовиО щу!
- Хозяин! Не жалей вина с брагой! Сегодня мы пропьем все, что у нас есть, чтобы завтра, покрывшись - как и все наши родные - гнойными волдырями, утонуть в священном похмелье, захлебнувшись в милости воскресшего отца-ДагоО на!
Все радостно подхватили. Гул и топот перерастал в бунтарский марш. От полных кувшинов ломились столы. Пол мостился осколками битых черепков, ранивших голые стопы. Руки неотрывно держались за ручки еще не разбитых кубков, увлажненные охрипшие рты кричали, захлебываясь в хмелю. Внезапные и непродолжительные фонтаны рвоты били то там, то здесь, заливая пол, одежду, воспоминания
о погибших семьях и убитом боге, отчаяние и отвращение к настоящему.
- Эй, Митий! - ликовавшие подзадоривали уставшего, склонившего голову хлебодара. - Что с тобой? Разве ты не разделишь с нами радость, которая нас веселит?
- Оставьте его, - осаживали их другие, заметив мрачного Мития. - Не знаете будто, что жена его...
248
- Ей еще повезло! - мямлил беззубый горшечник, подходя к Митию. - Твоя-то хоть сама удушилась, по собственному, значит, выбору, а от моей за три дня болезни одни гнилые кости остались. От волдырей-то - словно вода, что на огне булькает. "Родимый, - вопила не своим голосом, - убей или дай самой!.." Ни мне, ни ей смелости не хватило, а потом она уже сама не своя была - в беспамятстве лежала. Пузыри на ней взбухали, зловонно лопались, отчего она вся исходилась, вопила пуще прежнего, после чего ныла все - на стоны только ее и хватало. Пить просила, а как поднесу напиться - рычит, отворачиваясь. Отношу, снова вымаливает хоть глоток. Руки костлявые - совсем кожи не осталось, слезла вся. Я еще шутить пробовал: "Змейка ты моя", говорил. Оставил ей чашу подле нее, так она глядела на воду, глядела, потом одним махом выпила, что в песок вылила, выпрямилась, изогнулась вся, затряслась в горячке. К утру только отпустило ее. Похоронил, не дожидаясь света, - тлела она, в жижу мутную превращалась. Вот и у меня, - горшечник показал руки, закатав рукава, - видите? Махонькие пока, но завтра уже так вздуются, что не узнаете. - Многие стоявшие рядом отшатнулись. - И правильно делаете - уходите! Каждому свой черед! Мне-то что? Два дня - и встретимся... Хозяин, последний раз у тебя пью, налей же мне столько, чтобы я не смог отличить пустого кубка от полного!
Митий поднялся, приблизился к горшечнику.
- Твое горе больше и невместимее моего, - сказал он. - Но послушайте, что я вам скажу.
Понемногу голоса стихли, раздавались лишь горловые причмокивающие звуки больших глотков и частых отрыжек.
- Во всех наших бедах вы клянете Киранифа...
- Смерть ему, разжигателю чумы и проказы! - не унимались горланившие бунтари.
- Постойте, пеласги! С ним мы всегда успеем расправиться! Кираниф и жречество захватил, и Матоса изгнал. Но чума и проказа... - мог ли один человек стать причиной наказания богов, павшего на целый город?
249
- Что ты мелешь? - уже не утешал, а присоединялся к толпе горшечник. - Ты вступаешься за этого повелителя навозных тварей!?
- Вовсе не о нем я говорю, но о том, что причина эпидемии, убившей наших с тобой жен, - горшечник, словно проО трезвев, остановился, - не в человеке, а в трофее, который привез с собой Кираниф после сражения при Афеке.
Никто не решался что-либо возразить. Митий мог больше не кричать, так как голоса - ржущие и чавкающие - поО степенно смолкли.
- Каждый ли год со вторым урожаем приходит в Азот такая слепая - немилующая болезнь? А так ли часто на нас обрушиваются лавины сжирающих все на своем пути грызуО нов? Ответьте, филистимляне, вы, чьи предки - доблестные критяне - с морскими народами приплыли в эти плодородО ные и гостеприимные земли!
- Никогда подобного не было...
- Деды наши не помнят таких возмездий богов.
- В Филистию впервые пришел этот бич небес, ветров, вод и подземелий... - голоса стали робкими, едва различиО мыми.
- Многие из вас, как и я, - продолжал Митий, - были в капище в тот день, когда Кираниф, беззаконно надев на голову первосвященнический колпак, положил у Дагоновых ног ковчег. И многие из вас, как и я, помнят следующее утО ро - утро священного похмелья, утро начала всех наших несчастий!
- Все были...
- Все помним...
- Кто же тогда растер в прах отца-Дагона, оставив только руки и голову? Кто лишил нас бога, так что нам теперь некому приносить жертвы, вознося никем не слышимые моО литвы у алтаря божественного отсутствия?
Люди не смели не то что произнести, но и подумать, что какой-то Бог пустынь и странствий может оказаться сильнее могущественного Дагона. В пивной наступила гробовая тишина, смешанная с обильными винными парами, затаенным, заО стывшим дыханием каждого.
250
* * *
Кираниф, как и всегда, оказался хитрым и расчетливым стратегом. Как только вошедшие в храм увидели поверженного идола, жрец, отложив до времени придуманный им план действий, речей и дальнейших решений, стал переигрывать условия и правила своей игры. Для начала, магией и заклинаниями он хотел заново соединить разбившийся мрамор: при удачном исходе его верховное жречество уже никем бы не оспаривалось и не вызывало толков, за ним закрепилась бы слава чудотворца и воскресителя богов. Однако этого не произошло, а посему свершение чуда надо было перенести с идола на... человека! Именно тогда Кираниф отозвал в сторону растерявшегося и побледневшего (но не от случившегося, а от того, как посмотрят на него - земного царя, в правление которого разрушен был сам повелитель глубин!) Азу- ри.
Серен, едва достававший ростом до груди Киранифа, робко, как он имел обычай, смотрел, отвернув голову чуть в сторону, избегая разящего пламени жреческих глаз.
- Сегодня ночью, - с жаром, но шепотом, отчего слова вырывались горячей, шипящей вязью, убеждал верховный, - мне снова явился Дагон! Он поведал о том, что кончилось время, когда ему поклонялись под видом каменного истукана. Теперь настало другое... - Кираниф шипел прямо в ухо Азури. - Дагон сказал, что теперь его воля - воплотиться! Стать похожим на нас! Для этого он сам разрушил свое изваяние и сегодня он ждет тебя!!!
- Кто? - не понимая, спросил Азури.
- Он избрал тебя, чтобы изменить твое имя.
- Имя?
- После обряда посвящения твое имя обретет вечность и ты познаешь Дагона, ибо отныне в тебе будут неотрывно слиты имена - твое и божье.
В голове Азури была какая-то неразбериха: он чувствовал, что подспудно хочет и готов до конца следовать за этим - гудящим, обволакивающим - зовом. Уже не слова, но чья-то воля, казавшаяся ему своей, действовала в нем, направляла и вела его. Азури хотел отмахнуться, отказаться,
251
прошептать в ответ хоть что-нибудь. Но проговариваемое им словно во сне оставалось невысказанным наяву. А через какое-то время он пытался вспомнить, о чем ему так хотелось сказать... но не мог, забывая всего себя, проваливаясь в некую немыслимую глубину, в конце которой он слышал преследовавший его зов: "Азури!!! - гудело, заполняя изнутри, - Азури!!! Дагон!!! Дагон!!!". Он будто оказался в тумане, ступил в тягучую трясину. И вместе с тем он ясно осознавал, что все еще находится в прилегавшем к алтарному залу поО мещении. Он уверенно стоял на своих ногах, слышал голос Киранифа, но чувствовал, как холодеют его конечности, как в глазах появляются черные точки, расплываясь и становясь все больше, превращаясь в заглатывающий его туннель. Он не мог оглянуться, чтобы увидеть - хотя бы увидеть! - выход. Влекомый, падая, он только и думал, как он мог оказатьО ся в таком нелепом положении, что ему нехорошо и что надо как-нибудь так прилечь, чтобы никто не заметил его внезапО ного недуга.
6
Ни во дворце, ни в царских покоях никого не было. Акиш приказал прочесать каж дый угол в поисках следов исчезнувО шего Азури и полусотни царских слуг и домочадцев. Вещи с мебелью оставались нетронутыми, как если бы серен вотО вот должен был вернуться. Солдаты переходили из комнаты в комнату, так что вскоре их суетность, их маневренные пеО ребежки уже казались бесцельными. Акиш, весь внутренне напряженный, рассеянно слушал рапортовавших ему:
- На балконе никого нет!
- В массажной никого нет!
- В уборной никого нет!
- В детской никого нет!
- В женской никого нет!
- В вольере со львами никого нет!
Серен как раз проходил рядом с расположенным на балконной террасе вольером, где сонно и сыто лежали двое краО сивых, благородных животных.
- В саду никого нет!
252
- В бассейне никого нет... - вторили, перебивая друг друга, вымуштрованные короткие и громкие выкрики.
Акиш поднялся на кровлю. Там, под навесами из пальмовых ветвей, находилось любимое место времяпрепровождения богатых филистимлян. В прохладной тени можно было прилечь на удобные пуховые лежаки, глядя далеко - до самого моря с одной стороны и до белеющих, раскаленных песков с другой.
Акиш - в который раз за день - остолбенел, хотел позвать охрану. Под его ногами... растекалась... Он остановился у края балюстрады. Именно туда привел его крапленый след. Правитель Экрона наклонил голову. Внизу, метрах в трех от земли, висел на решетке некто, кого Акиш видел впервые. Лицо незнакомца было перепуганным, умолявшим ничего с ним не делать.
- Прошу вас, - причитал он, - не забирайте меня! С ними... портной... палец... я нечистый... не забирайте...
Солдаты снимали, отдирали его от решетки, в которую он вцепился. Намертво! Закоченевших, от напряжения почерневших пальцев не разжимал. Его пришлось оглушить, чтобы, потеряв сознание, он наконец смог ослабить, отпустить.
Когда слуга пришел в себя, то смутно мог разглядеть сидевшего перед ним Акиша. От сильного удара на сотни частей раскалывался затылок, лихорадка терзала то ледяным, то потным ознобом. Стоявшие позади солдаты поддерживали его за руки.
- Чтобы ты отпустил решетку, пришлось сделать тебе больно, - сказал Акиш, пытаясь улыбнуться, вместо чего вышла какая-то ухмылка: он был не в состоянии более удерживать свой главный вопрос. - Что здесь случилось? Где твой серен - Азури? Где другие слуги его? И почему ты - портной - здесь, а не с твоим господином?
Слуга мычал, отрицательно мотая головой:
- Нет, нет! С ними не забирайте... палец... нечистый я...
Тут только Акиш заметил, что левый рукав этого жалкого
человека запачкан кровью.
- Что с твоей рукой? - спросил серен, дав знак солдатам.
253
С портного стащили одежду. Оставшись без ничего, он весь скрутился, прижимая левую руку к груди, раскрыв рот, из которого доносились лишь сухие, лишенные голоса рыдаО ния. Акиш встал, подошел к нему, взял его за руку:
- Что здесь произошло? Говори! От того, что ты мне скаО жешь, зависит жизнь твоего правителя.
Слуге вернули его одежду, окатили кувшином воды. Он понемногу начинал понимать, что с ним происходит и кто гоО ворит с ним.
- Во дворец, - еле-еле произносил он, - в колеснице приехал серен... За ним немного погодя - верховный жрец. Господин Азури был не похож сам на себя - будто и вовсе не он... Серен сказал нам всем собраться в приемной зале. - Левой рукой слуга жевал рукав изнутри. - Господин стоял в стороне, а Кираниф подходил к каждому, смотрел в глаза, на зубы, заглядывал в набедренные повязки, проверял ногти, говорил нагнуться, а потом выпрямиться, внимательно следил за осанкой. Потом мы повторяли за ним какие-то слова - мне непонятные: он уверял, что так он хочет послушать, владеем ли мы хорошей дикцией. Он говорил, что в нас не должно быть никакого изъяна, раз мы служим такому великому серену. Потом он объявил нам, что отныне Дагон поО желал вочеловечиться в нашем господине и для этого серен должен уйти в море. - Акиш насторожился, привстал, сильно сжав ручки деревянного кресла. - Там, в море, господину понадобятся его верные слуги. Потом он нас спросил, готовы ли мы последовать за нашим господином. Все ответили, что готовы.
Акиш, впитывая каждое слово, нетерпеливо слушал.
- Потом я хотел спросить других, что такое "вочеловеО читься", и почему наш серен должен уходить в море, и что вообще значит - "уйти в море", но другие слуги были словО но зачарованные, не откликались на мои вопросы. И вдруг я увидел живой и понимающий - не такой, как у тех, - взгляд. Я узнал нашего афинянина - Мития, подошел к нему. Тут-то он мне все и рассказал.
- Что он тебе рассказал? - настойчиво спросил Акиш.
254
- То, что он слышал, как Кираниф говорил о какой-то заброшенной гавани, - уже без умолку лепетал портной, - где хотел утопить Азури и всех нас - его слуг, чтобы в серена вселился погибший Дагон.
"Что значит утопить?" - спросил я.
"А то и значит... " - многозначительно ответил хлебодар.
Я стал понимать: "Неужели мы все... нас всех...".
"Да, - прошептал Митий, чтобы его не услышали, - мы все пойдем ко дну, это точно, а воскреснем мы или нет, этого я не знаю".
"Послушай, - так просто я не хотел тонуть... Мне было страшно, ведь взгляд у Азури был таким же замутненным, как и у других, - послушай, а нельзя ли как-нибудь... "
"Можно, - сказал Митий, - но для этого нужна храбрость и решительность, отчаянность!"
Я подумал: "Все что угодно, только бы не стать рыбой!" - и потому ответил: "Говори, что нужно делать!".
К нам скорыми шагами приближался Кираниф, увидевший, как мы переговариваемся.
"Ему, - говоря о верховном, торопился Митий, - для жертвы нужны безупречные - без никаких увечий и изъянов. Если хочешь стать ненужным ему, можешь выколоть себе глаз или отрубить палец".
Вихрем Кираниф остановился, испепеляя нас своим раздражением и гневом. Взял нас обоих за шиворот и выволок из строя. Краем глаза я заметил, как Митий достал что-то из-за пазухи, молниеносно забросив себе в рот и сделав глотательное движение. Я понимал, что сейчас произойдет нечто необратимое, поэтому вынул ножницы, которые всегда при мне, и... - портной отдернул рукав: на его левой руке не было мизинца. - Мития с пеной на губах забрали, остальных увели, а меня только побили да бросили за ограду...
Акиш более ни о чем не спрашивал. Солдатам приказал спускаться и строиться, велел готовить его колесницу.
- К старой заброшенной бухте! - скомандовал он. Швырнул четырехпалому один серебряный шекель. А спускаясь по лестнице, услышал пронзительное кликушество портного:
255
- И меня тоже хотел забрать! В глаза ему не смотри - станешь таким же, как и те! Митий говорил, что никакой он не верховный жрец, а самозванец, убивший Матоса и отцаО Дагона. Езжай к старой бухте - там, где кладбище корабО лей! Заброшенное место! Чертополох!..
* * *
Море дышало покоем. Теряя краски, мрачнея, становясь холодным, закат снимал пелену с первых несмелых звезд. Песок сквозь сандалии уже не так обжигал обугленные, покрытые коркой мозолей и пройденных дорог стопы. В воздухе нависали томные запахи ночных цветов, трещотки рассеО янных повсюду цикад.
Солдаты замедлили шаг. Серен спешился. Их взору предстало невероятное и таинственное на фоне стоявших на меО ли, растерзанных приливами и отливами кораблей.
На пирсе горело с десяток костров. Кираниф, воздев руки, стоял по колено в воде. Его спина и спины других освеО щались отблесками рыжих огнищ.
Правитель Экрона утвердительно кивнул, не сводя глаз с освещенных, входящих все глубже в море человеческих фигур. Солдаты, тотчас отреагировав на поданный им знак, бросились - бесшумно и осторожно, небольшими группами, остановками и перебежками - к воде. Скорым, размашиО стым, грубым шагом Акиш подходил к первым кострам.
- Кираниф! - громко сказал он. - Выйди из воды наО встречу твоему царю и воздай достойную хвалу богам!
Теперь только Акиш отчетливо различал. Ему вовсе не почудилось: с полсотни человек стояло вполукруг чуть поодаль от Киранифа. Вымазанные пеплом, они походили на тени деревьев, застывших над водой. Среди них стоял некто, чье тело не было покрыто сажей. Серен узнал в нем, хоть тот и стоял спиной к берегу, Азури.
Кираниф медленно опустил руки.
- Разве ты не понимаешь? - спросил он, не поворачиваясь. - Страной должен управлять один: один правитель должен стоять над всеми, а не ваше эллинское разделение на мелкие княжества. Вы сидите и правите каждый своей отарой овец! Отец-Дагон благоволит вам - нарушающим закон
256
его! Но, переродившись в Азури, он станет владыкой земли и глубин.
Кираниф обернулся:
- Вместо других, Акиш, ты станешь правителем Фили- стии. Ныне вас пятеро, а с таким количеством правителей что можно путного решить? От царей уже в глазах рябит!
- Кираниф, я не хочу мочить мои царские одежды, а ты стоишь далеко в воде - подойди.
- Ты хочешь воспротивиться божьей воле!
- Это не воля разбитого истукана.
- Его истукан разбит, но он оживет... - Кираниф снова взмахнул руками, проревел заклятье, состоявшее из одних разрозненных слогов. Подул ветер, воды покачнулись: волны бурлили и с каждым разом все более возрастали. Наконец они поднялись так высоко, что разом поглотили царя со всеми слугами.
Когда все стихло, Кираниф вышел из воды. Акиш, ополоумев, только и смог произнести:
- Жители Азота... Кто исцелит их от мора? Кто остановит это проклятье?
- Ты! - сказал Кираниф.
- Я?.. Что ты несешь?
Верховный рассмеялся:
- Разве ты не видишь, что всему виной израильский ковчег? Не проклятия богов, а захваченный нами трофей!
Серен стоял растерянный.
- Послушай меня, Акиш! Ты всегда хотел быть единым правителем всей Филистии. Высланный в другой город ковчег будет удобной возможностью добиться твоих мечтаний и тайных молитв.
- Но если мор выходит из ковчега, - Акиш, забыв о гибели Азури, изменился, находясь не под гипнотической властью жреца, но в плену собственных вожделений, - то как его возьмет другой город?
- Объяви себя царем Экрона и Азота. Ты старейший среди серенов филистимских. Они пойдут на то, чтобы стать зависимыми от тебя, ибо ты пообещаешь им мир и освободишь от непосильных податей! За твои милости они возьмут
257
на сохранение не только ковчег, но и саму преисподнюю. В городе погибнут тысячи, но освобожденные от налогов - выжившие - будут славить имя твое! Тогда и другие города тоже захотят, чтобы к ним перенесли ковчег. Отменив подати, ты избавишься от нежелательных толп. Трофей филиО стимский послужит объединению страны. Ты скажешь им, что мир невозможен без единого правителя. Они поверят теО бе. Они привыкли следовать за сильным!
- А что с Дагоном?
- Дагон жив! Тебе осталось лишь отлить в золоте его куО мир, но теперь это будет воскресший бог, имя которому - Азури-Дагон! Земной и глубинный царь. Лицо Азури, ДагоО нов хвост. С веселящей его Астартой они шествуют по волО нам, припадая к подножию верховного, великого и ужасного Ваал-Зевула!
Царь и священник стояли около безмятежной воды, что отсвечивала мелькающими там и тут лунными чешуйками. Начинался отлив. Море будто нарочно оголяло песчаную, а потом болотистую сушу, словно желая открыть схороненную в нем тайну.
258
Школа пророков. Геф - Аскалон
Глава третья
1
Город остался позади. Ко второй страже46 посвежело. Ха- нук слышал собственные шаги. Со всех сторон его окружало дыхание пустыни - кишащая живностью и вместе с тем мертвая земля. Сердце его все еще радостно тараторило от недавних воспоминаний: разговоры, события.
- Мой милый Герарту! - говорил Ханук. - Библиотека... Зачем ты не пошел? Вместе мы бы...
Ханук направлялся в Геф. Там оставались еще кое-какие его единомышленники, с которыми он мечтал вернуться однажды в Азот.
"Жрец, - размышлял он, - воплощение воли богов. Он знает законы мироздания, все потаенные закоулки души человеческой. Именно поэтому жрец не должен и даже не имеет никакого права опуститься до принятия чьей-либо - будь то серен или верховный жрец - стороны! Жрец призван не только для отправления культов, но также, и прежде всего, для собственной внутренней жизни - источника духовности и примера к подражанию. Поэтому ему просто необходимо обрести свободу!"
Ханук остановился, стал смотреть или, скорее, всматриваться в разлитую повсюду мутную холодность луны, вслушиваться в посторонние звуки, призвуки, шорохи. Молодой жрец был вне себя от счастья: наконец он мог видеть все это!
- Если бы не Кираниф, наверное, я бы так и сидел - пусть даже в милом окружении любимых и высокочтимых учителей и друзей - в клетке. Подумать только - бросить блестящую карьеру, город, дом, семью! Впрочем, не до конца же ты отказываешься... Наступит день, когда боги больше не станут терпеть... Кираниф!
46 Около девяти часов вечера.
259
Ханук стиснул зубы, ступая по вымокшим от первых доО ждей травам среди наполненной умиротворенности - такой густой, что и жизни не хватит, чтобы разгадать ее.
Под сандалиями скрипели мелкие камни.
Днем эта местность выглядела более чем скромно: сплошь покрытая залысинами, достигавшими порой размеров целых пастбищ. Эти места почти не видели человека - лишь завернутых с головы до пят в рванину и шкуры пастухов: дурО но пахнущих, полунищих, нанятых за гроши, пасущих не свои - чужие стада.
- Сюда, - мечтал Ханук, - вслед за мной стекутся тысячи! Со временем мы заново - в сердцах и на устах наших - отольем статую отца-Дагона! Я буду говорить о праведных, наставляя заблудших. Последних, конечно, придется наказывать, а к праведным... относиться с презрением! - чтобы не возносились, чтобы из твердого камня пророс... - Ханук посмотрел на кактусовые цветы: жрецу представился Кираниф, его слова и действия. - Будь я верховным, - с ужасом проговорил он, - я поступал бы так же!
Глубокое отчаяние охватило его:
- Зачем я ослушался, отступился от своего призвания? Сбежал, как только возникли трудности! Надо было молить богов об исправлении самого себя, а не задумывать разбойниО чье свержение первосвященника!..
Ханук находился уже неподалеку от границы с племенами Израиля. Понял он это по тому, что впереди заметил тех,
о ком много слышал, но никогда не видел.
- Пророки! - проговорил он, остановившись.
Ханука с первых же дней посвящения уверяли, что это очень опасные и непредсказуемые люди, что они всегда ходят большими группами, их поступки неадекватны, речи бесО связны и непристойны.
"Пророки, - учили его, - похожи на нищих и бродячих актеров, только за свои представления они не просят подаяния, но сами отдают последнее в пылу своих озарений, остаО ваясь полностью обнаженными. Их изгоняют из селений или побивают камнями, если они не уходят. Пророки, когда говоО рят на местном наречии, прославляют Бога Яхве, но когда на
260
них снисходит какая-то неописуемая сила, меняющая их до неузнаваемости, они вопиют и провозглашают на непонятных диалектах, порой незнакомых даже иноплеменникам и чужестранцам. Они высоко подпрыгивают, крутятся волчком, катаются по земле, сотрясаясь, что-то произносят - неразборчивое, не внушающее доверия. В их руках псалтирь, гусли и тимпаны. С ними опасно входить в контакт, их речи грубы и невежественны".
Ханук не осмеливался ступить дальше. Глядя на танцующих пророков, он решал, что ему делать. Старшие жрецы утверждали, что глава этих пророков - молодой судья Израиля Самуил.
О Самуиле высказывались по-разному, начиная с того, что это был очередной израильский выскочка, которого стоило хорошенько проучить, сломив тем самым последнее сухожилие единобожников, благодаря которому те все еще могли называться народом. Другие почитали его за великого пророка:
- Ему, - говорили, - являлся сам Яхве - Бог, у Которого нет лица!
- Как у Бога может не быть лица? - спрашивали другие, на что те только пожимали плечами, сами не представляя, как такое возможно.
- Если у их Бога нет лица, - язвили третьи, - значит, Израиль безумен, ибо верит в свое собственное воображение, навеянное пустынным маревом.
Но были среди них еще и такие, кто высказывался неоднозначно и даже как-то таинственно:
- Через Моисея, - важно говорили они словами ученых мужей, - Яхве явил Свой закон и славу. Через Самуила Он являет самого Себя.
- Что это значит? - спрашивали их.
- За столько столетий, - отвечали те, - Яхве наконец открылся и стал говорить с человеком, хотя во всем Израиле про такое и помнить забыли.
Как бы там ни было, Хануку, вопреки запретам, не терпелось увидеть Самуила. По рассказам, они были одного возраста: только-только вышли из юношеских лет. "Вот, -
261
представлял жрец, - встретятся двое священников! Тогда уже ни у кого не возникнет сомнений, чей Бог достоин стоять на вершине пантеона кумиров и идолов!"
В Израиле не понаслышке знали Самуила - того самого пророка, кто, еще будучи отроком, сподобился слышать голос самого Яхве! Имя его переходило из уст в уста, ведь слово Господне было редко в те дни, видения были не часты. ОднаО ко встречались и такие, кто не верил:
- Мало ли кому от такого-то зноя послышится!?
В ответ или молчали, предпочитая лишний раз не высказываться, или находились богобоязненные, кто набирался храбрости:
- От жары-то еще и не такое послышится, только ГосО подь действительно говорил Самуилу!
- Отчего же Самуилу, а не тебе или мне? Мы ведь все один народ - избранный!
- Конечно, конечно, только ведь он - Самуил! А ГосО подь - Бог!
- Темные вы! Что с вами время попусту переводить? Приняли бы веру филистимскую или египетскую, жили бы как достойные. А так - сброд, у которого ни защиты, ни домов, ни будущего. Один Бог туманный... Кто видел лицо Его?
- Пророк Самуил слышал голос Его!
- Затараторили! "Слышал", "слышал"!!! Только и знаеО те - верить в небылицы, при этом еще и гордиться: мол, мы не такие, как все, мол, все другие недостойны наших заштоО панных гиматиев и мечей, при виде которых у филистимлян животы надрываются, но не от ран, а от смеха! Если они хотят задеть кого-нибудь, кто неповоротлив, несговорчив, упрям и глуп, они говорят: "израильтянин" или "обрубок бронзовый".
- Только свое хаять! Дать тебе волю, давно бы перебралО ся на их сторону - войной бы пошел против нас - дома своего! Знаем мы таких - хоть подвал с крысами у хеттов или у шердэны47, только бы не Иордан с притоками, и не РаО ма, и не Галаад.
47 Один из "народов моря", селившийся в описываемое время на территории Ханаана.
262
Такие споры обычно кончались ничем, ибо в людях не осталось даже праведного гнева. Понурив головы, думая о чем- то отстраненном настолько, что почти ни о чем... - плавное, зыбкое блуждание по слышанным и все еще звучащим словам, взглядам, запахам... К ночи пустая, длиннее, чем вечность, усталость приводила их к застеленным лежакам. Глаза долго оставались открытыми в то время, как ни единая мысль не тревожила покрытое слоем густой пелены напрасное бодрствование. Весь мир и все в нем готовы были поместиться в эту раскинутую повсюду пустоту.
Ходило немало толков о том, кто же в действительности был основателем пророческой школы, которая в последующие годы и столетия стала заметным, очевидным, а потом и обыденным явлением в жизни Израиля. Конечно, вдохновителем его, несомненно, можно считать Самуила, однако сам пророк ничего специального не делал, чтобы собирать и организовывать кого бы то ни было. Подобно Аврааму, он жил праведно, и проповедь его поначалу состояла не во внешнем слове, но в своей личной святости, слава о которой не могла не выйти за пределы Силома. В эпоху, о которой идет речь, именно беззаконие считалось нормой образа мыслей и действий, поэтому любое проявление праведности сразу становилось заметным. На таких смотрели как на нечто сверхъестественное, боялись, трепетали перед ними, слушались их слов, следовали за ними.
Молодые люди приходили в скинию, оставаясь там. Прислуживали, всячески помогали. Когда же было о ком-нибудь указание от Яхве, Самуил надевал на избранных длинные полотняные одежды, повязывая тканым поясом и отсылая этих уже посвященных пророков странствовать и благовест- вовать Израилю о покаянии.
Они собирались в группы, ходя по селам, весям, дорогам, пустыням и собирая целые толпы ищущего или, зачастую, праздного люда.
В их обряды входили не только песнопения, пляски и прорицания, но и тяжкие самобичевания.
Ханук всматривался в этих странных пророков - сумасшедших или бесноватых. Длинные, давно уже засаленные
263
до черноты лохмотья то и дело взмывали полами в порыве танцев. Волосы, сбитые в клочья, лежали на плечах, свисали грязными, навозными комьями. Тощие, со всевозможными ссадинами, порезами, посыпанные пеплом тела извивались, катались по хлипкому от осадков песку, по острым и ранящим камням, вставали и снова падали. Кружились, трещали ломкими костями. Нечеловеческими - звериными, птичьими голосами свистели, рычали, захлебывались, изрекали проклятия и гнев Божий на головы тех, кто отвернулся от Него, поклоняясь несуществующим богам.
- Несуществующим?! - вознегодовал Ханук. - Хоть бы посмотрели, что перед ними - жрец отца-Дагона!
Священник решил, что его время пришло:
- Я покажу им лицо истинного божества, и тогда они забудут безликого Яхве, которому поклоняются в слепоте и в безумии своем!
К нему подскочил - не подошел и не подбежал, а именно подскочил - один из пророков:
- Отдай нам свои золотые чешуи, - вздрагивал он от напавшего на него тика, указывая длинным дрожащим пальцем на священническое одеяние Ханука. - Что тебе? Вся рыба уже передохла - и в воде, и на суше! Разбил свое лицо идол, и на пороге - руки его!
Он подпрыгнул и со всей силы ударился головой о камень, пальцами вцепившись в ноги Ханука. Жрец, словно от наскочившей на него огромной жабы, стал отмахиваться, отбиваться деревянными подошвами сандалий от окаменевших пальцев пророка.
Ханук не мог произнести ни слова: в висках бешено стучало, в груди все сжалось, как перед неминуемой опасностью. Словно укушенный гремучей змеей стоял он, не зная, как скоро подействует отрава и что делать ему - со всей душившей его злостью раздавить обессиленного гада или молить богов, дожидаясь всезнающего врача с порошками, микстурами и прочими бесполезными противоядиями.
- Вы поклоняетесь, - вдруг перестав трястись, спокойно и внятно сказал пророк, - не богам, не людям, но животным, рыбам и насекомым.
264
Ханук больше смотрел на разбитый лоб пророка, чем слушал его.
- Для вас закрыто небо, - продолжал тот, - но бездна уже разинула пасть свою. Идете ли прямо, оступаетесь ли - все равно в нее! Глубинные водоросли, моллюски на солнце - блестящие осколки битых горшков!
- Если все единобожники, - осмелел Ханук, - такие невежды, как ты, то понятно, почему у Яхве так мало поклонников. Тем более сейчас, когда ваш кумир - в храме от- ца-Дагона.
- Жив Господь! Он везде, и никто не может знать, где искать Его. Ни в капищах, ни на холмах, ни на жертвенниках - нигде! Вы захватили ковчег, а Бога на херувимах так и не узнали.
- Как можно узнать Его, если Он - нигде? - улыбнулся Ханук, чувствуя, что загнал противника в им же расставленную яму.
- Господь есть Бог! Не на высоких постаментах надо искать Его...
"А в сердце", - подумал Ханук.
- ... А в сердце! - жрец ухмыльнулся. - Но вы - язычники! - продолжал пророк. - Разве можно вместить три меры в одну? Можно ли три меха налить в один и не пролить? Вашими терафимами заполнены дома наши, и дети наши, говоря о Боге, говорят, что их много.
- Оставь свой гнев, Сомхи, еще вчера ты возносил праведные жертвы Ваал-Зевулу, а теперь упрекаешь меня в том, в чем ты не так давно был уверен сам.
Пророк смотрел на Ханука, не понимая:
- Откуда тебе известно мое имя? - спросил ошеломленный Сомхи.
- Как же не знать Сомхи из тайного братства кузнецов?
- Кто ты и зачем пришел в пустыню?
- Тебе известно, кто я. А пришел я сюда, ибо ищу тех, кто остался верен филистимским богам и кому небезразлично будущее земли пеласгов, - Ханук говорил, переняв позицию обличителя. - Кираниф захватил Дагонов жертвенник; скоро ему подчинится - а иначе и быть не может! - Ште-
265
нья, Астартова жрица. Но и на этом не угаснет его ненасытный пыл - он пойдет дальше: светская власть! Тогда в Фи- листии наступит такая тирания, которую ни в Сирии, ни в Дамаске, ни в Элладе не видели.
- Наши боги, - потеряв силу, заговорил Сомхи, - деревянные, и у них нет глаз, чтобы видеть, ни ушей, чтобы слыО шать, ни рта, чтобы говорить...
- Ничего из перечисленного, как я понимаю, нет и у твоО его Яхве! - широко улыбнулся Ханук.
- Уйди, прошу тебя! Не искушай меня, я только в самом начале пути.
- Ты служишь Яхве, но просишь пощады у жреца отцаО Дагона?
Сомхи, проговаривая губами, отвернулся, отступил. Не огО лядываясь, отошел. Ханук, довольный своим красноречием, все же был чем-то смущен - нечто недосказанное и таинстО венное не давало ему покоя...
День шел на убыль. Даль, сплошь покрытая белым песком, редкими холмами и сухой растительностью, становилась багО ровой. Солнце заходило за скрытый сумерками и стадиями Геф.
2
- Что молчишь, Сомхи? - спросил Нафан. - Расскажи, с кем ты так вдохновенно говорил вчера?
- С кем? - Сомхи подбросил сухих пальмовых ветвей в разложенный костер. - Разве ты не заметил, сколько перед нами толпилось народу? Со всеми!.. С каждым. Но лица я плохо запоминаю, особенно когда их столько! - Сомхи вспомнил теснившую их толпу. - Или ты, - опомнился кузО нец, - спрашиваешь...
- О младшем жреце Дагона Хануке из Азота!
Ханук, спрятавшийся неподалеку от них за валуном, вздрогнул. Он подслушивал, однако не ради собственной выгоды: так он думал вникнуть в их потаенные разговоры, чтобы вступить с ними в обоснованный богословский диспут. Надежда на их обращение не покидала священника. Посему,
266
дабы не быть замеченным, не разжигая огня, он сидел, не смея пошелохнуться.
- Что мне до него? - спл юнул в песок Сомхи. - Если он пришел посмеяться над Предвечным, то сам же и рухнет от своей дерзости, а если его душа просит истины, - Ханук различал каждое его слово, - то как я скажу ему уходить восвояси?
- Что ты ему говорил? - привстал Нафан, весь как бы пылая.
- Ты все слышал, - замялся Сомхи, - зачем спрашиваешь?
- Ты должен был сказать, что его религия, - весомо произносил он каждое слово, - ложная!
- Видишь ли, Нафан, - Сомхи заметил на себе пристальные взгляды других пророков, - так сказать - значит навсегда задуть в ищущей душе искру истины!
- Господь велел, - осклабился Нафан, - отцу нашему Иисусу, сыну Навину, убивать, а не жалеть нечестивцев! И отец наш - Иисус - послушал гласа Господа!
- Жив Господь! - воскликнул Сомхи. - Жив заповедавший убивать нечестивцев в нас самих! Чтобы грехи не лезли наружу навозными червями, уничтожая все, что в нас свято!
Между пророками разгорелся древний спор, касавшийся понимания Писания - буквального и иносказательного.
- Почему бы тебе, - не унимался Нафан, защищавший буквальное трактование, - и нашего Бога, и Его ковчег не объяснять в переносном значении?
- Дух Божий не истукан! У него есть сердце, чтобы слушать, руки, чтобы исполнять, и ноздри, чтобы дышать.
"Как же бесплотный дух может обладать человеческими членами?" - хотел позлить его Нафан.
- Для Бога нет ничего бесплотного, даже дух! Он один - Господь - для всех бесплотен и невидим.
Другие пророки, слушая их прения, занимались сторонними делами: смотрели в звездное небо, жарили пустынную - со взрослую ладонь - саранчу, из диких сот высасывали янтарный мед.
267
Раздался шорох. Сомхи с Нафаном замолкли, вслушиваясь в наступавшие на них шаги. Из-за камня вышел Ханук:
- Вы начали говорить обо мне, посему я решил выйти к вам навстречу, - сказал жрец, садясь напротив разгоряченного Нафана.
Пророк вскочил, вмиг перелетел через пламя, оказавшись подле него.
- Как же ты, Нафан, - говорил Ханук, - прыгаешь через огонь? Разве не знаешь, что это запрещено вашим БоО гом?
- Это не от желания нарушить заповедь... - Нафан дыО шал тяжело, не в силах вновь обрести спокойствие хотя бы ненадолго.
- Не отвечай ему, - сказал Сомхи, - не видишь, он наО смехается над тобой!
- И в мыслях не было, - Ханук глядел на огонь.
- А что у тебя было на уме, когда ты нас подслушивал?
- Истина.
?!
- Сами посудите - если бы вас, кроме тебя, Сомхи, не воспитали родители и с детства не привили вам религию живущего в пустыне Яхве, вы бы теперь поклонялись кому-то другому. Однако вы так защищаете свою веру, будто она была в вас еще до рождения. Я верю: Яхве, в отличие от многих других божеств, - Бог живой, только мне непонятно, поО чему вы так враждебно относитесь к другим верованиям?
- Потому что ваши боги мертвы! - завопил Нафан. - У них нет ни глаз, чтобы слышать, ниОи рта-а-а... - вдохноО венно пел пророк.
- ...Чтобы говорить, - окончил Ханук. - Ну почему вы такие? - Жрец потряс руками над головой. - Себя одних считаете правыми, а на других смотрите как на нелюдей. Разве ваш Бог не принимает всех, приходящих...
- К Нему? - торжествовал Нафан, глядя на сконфуженного Ханука. - Так ты пришел к Нему?
- Да, к Нему, - сказал он наконец, - все мы, служа разным богам - если делаем это искренне, - служим Ему!
268
- Может, унять этого богохульника? - Сомхи поднял глаза, будто ища у сидевших вокруг костра поддержки.
- Пусть говорит, - из темноты вышел Матос. - Если мы все действительно служим единому Богу, то в том нет ничего дурного, а если он заблуждается, то его слова могут послужить нам добрым уроком воздержания своего гнева и привить нам чувство прощения во имя Предвечного, сидящего на херувимах.
Ханук, не обращая внимания на удивленных пророков, упал на колени перед говорившим:
- Учитель! - воскликнул он. - Почему ты ушел? Не думал я, что встречу тебя когда-нибудь, тем более так скоро и здесь, среди... - Ханук с трудом переводил дыхание. - Почему я вчера не видел тебя? Что ты делаешь в пустыне? Пойдем, мы вернемся в Азот и отберем верховное жречество у Киранифа - оно по праву твое - о Матос!
Ханук припал лицом к ступням учителя-изгнанника. Обливая их слезами, он непрестанно повторял:
- Вернемся... Там все тебя ждут... Избавление - от тебя... За тобой тысячи пойдут... Кираниф, добравшись до отца-Да- гона, свергнет и других...
- Не Кираниф, а Господь сверг хвостатого идола, - не унимался Нафан, видя, как младший Дагонов жрец со слезами обнимает обугленные стопы Матоса, стоявшего перед ним в затертом рубище.
- Конечно, пойдем! - как-то светло и вдохновенно сказал Матос. - И ты не раз еще прославишь имя Единого и Предвечного.
3
С тех пор прошло немало времени. Ханук ни на шаг не отходил от Матоса, все свои дни проводя в окружении пророков Божьих. Понемногу они свыклись с тем, что жрец-язычник следует за ними, слушает их речи, вступает с ними в диспуты. Даже Нафан - вспыхивающий, как пустынная купина, - беседовал с ним просто, не желая задеть или уколоть. Нафан видел, как Матос бережно и терпеливо относится к иноплеменнику. Все пророки как будто ждали, когда Ханук
269
сам оставит прежнее, не принуждая и более не уговаривая его принять "единственно правую веру".
Оканчивался месяц этаним48, и на горизонте уже заметны были серые тучи, которые вел впереди себя плодородный бул49. Земля остывала. Теперь она все больше становилась похожей на уставшую, измученную, но счастливую рожениО цу, которая, видя свое плачущее дитя, в блаженной истоме грезит.
Матос трудился уже несколько часов подряд: он собирал большие нетесаные камни и переносил их на возвышенность. Ему нужно было собрать двенадцать таких камей.
Наконец, когда жертвенник был готов, Матос вспомнил: не было агнца, чтобы принести его во всесожжение. Но не успел он еще об этом подумать, как услышал далекое блеянье, а за ним - громкие голоса пророков.
Нафан, Аминадав, Сомхи и... Ханук шли навстречу Матосу, радостно восклицая. Ханук нес на руках молочного, тольО ко родившегося ягненка.
- Когда они пророчествовали, - издали кричал Ханук смотревшему на них Матосу, - на меня сошел дух, и я тоже стал как ты и они. Дух и теперь не оставляет меня: он сказал мне взять этого сосуна. Принеси его в жертву за душу мою, чтобы причислить ее к народу святому!
- Господь и Владыка! - прошептал Матос. - Да прославят уста мои имя Твое! Ты - приводящий в движение всякое дуновение! Призову силу Твою, и исполнится нутро мое Духом Твоим!
Слезы катились по светлому лицу его. Матос упал на колени, комкая и беспомощно перебирая мокрый, холодный пеО сок.
- Учитель! - Ханук, став перед Матосом, передал ему животное. - Обрежь, омой плоть мою и помолись обо мне, ибо душа моя познала истину.
48 Этаним - месяц "бурного цветения". Соответствует сентябрю-октябрю.
49 Бул (от корня ЙБЛ, "Баал", или от МАБУЛ, "потоп") - месяц плодороО
дия, сбора урожая, соответствует современному еврейскому месяцу
хешван, то есть октябрю-ноябрю. Время начала муссонных дождей.
270
- Ты просишь у меня невозможного, - Матос не мог поверить его словам, - Я и сам... так недавно... четверть луны до твоего чудесного прихода сюда... И боль от обрезания еще не оставила меня...
- Именно ты, учитель! - настаивал Ханук. - В капище Дагона я следовал твоему примеру, но теперь, когда увидел тебя, исповедующего имя Предвечного, а больше того - когда сам Дух Его коснулся сердца и уст моих, я словно заново вышел из чрева матери моей! Другими глазами, другими чувствами... Даже прежние запахи я слышу теперь иначе. Но дело не в этом, совсем не в этом дело... Омой меня! Прошу, о, учитель! Именно ты! Господь вложит мудрость в уста твои, в твои действия! Дух сказал мне, что жертвенник уже сооружен...
Они вместе посмотрели на принесенные и сложенные Матосом булыжники.
- Это не я... - лепетал Матос. - Нет, это я, но... и мне тоже Дух говорил, чтобы я построил жертвенник Господу, однако зачем, я не знал...
На пятнадцатый день, когда утихла боль и Ханук мог самостоятельно передвигаться, все пятеро пророков отправились к стенам филистимского Гефа. Там они думали найти тех, кто еще не слышал их слов и не знал истинного Бога. Они избрали этот город, ибо покровительницей его считалась Астарта. Больше всего порочности, но вместе с тем и открытости ко всему новому скрывалось именно там.
В Газу, где когда-то был храм Дагона, им незачем было идти: капище разрушил еще судья Самсон, и с тех пор на месте святилища оставались лишь камни и прежняя память. Возвращаться ни в Азот, ни в Экрон пока не было смысла, ибо там царствовало вездесущее око Киранифа.
Пророки пробирались сквозь застилавший глаза ливень, утопая в грязевых потоках. Ноги скользили в бесконечных оползнях. Путники то и дело норовили угодить в поджидавшие неосторожных пришельцев зыбучие пески, которые теперь доверху заполнялись жидким месивом, что было еще опаснее и неизбежнее, чем просто засасывающие топи.
271
- Скажи, Аминадав, почему ты, подобно Иову, ушел от мира, хотя у тебя было все? - спросил Ханук.
- Иов оказался в пустыне не по доброй воле. Я же не сожалею об оставленном, а потому счастлив и не намерен возвращаться, - ответил уроженец Кириат-Иарима Аминадав, походка, жесты и речи которого выдавали в нем человека весьма знатного.
- А как же твой богатый дом, твои жены и дети?
- Бог пустыни призвал меня! Кто я, чтобы свое богатство ставить выше Его милости?
- Но ты мог служить Ему и у себя в доме.
- Бог призвал меня на служение не в доме, а здесь! - Аминадав, тяготясь разговором, подумал: "Ханук вместе с посвящением в пророки обрел еще и детскую наивность", - чуть заметно улыбнулся, более не испытывая к новичку раздражения.
- До каких же пор ты будешь оставаться в пустыне?
- Пока Господь сам не скажет мне вернуться.
- А если ты вернешься и все твое исчезнет?
- Все мое здесь, - Аминадав приложил руку к сердО цу. - Я избрал следовать Его воле и слушать слово Его.
- А как же быть тем, кому Бог не сообщает Своей воли?
На сей раз Аминадав промолчал, немного поубавив шаг,
чтобы отстать. За него ответил Матос:
- Господь всем открывает Свою волю, и мы с тобой тому самый, пожалуй, яркий пример. Только мы откликнулись и пошли за Ним, а многие не могут оставить то, что у них есть, ради того, чего у них пока нет. Мы доверились Его слоО ву и поэтому познали волю Его.
- Я ни перед каким выбором не стоял, - словно оправО дывался Ханук, - я только увидел ту истину, к которой стремился с младенчества.
- Тебе это показалось простым, но для многих сложно сделать хотя бы малейший выбор. Не только проливной дождь и хамсины ослепляют. Мы говорим, что зрячи, хотя...
- Увидел я, - в каком-то исступлении перебил его Ханук, и пророки замедлили шаг, - что Бог на херувимах имеет Дух Свой, Который говорил мне. К чему тогда, спросил я,
272
ковчег, если Яхве в Духе Своем вездесущ? Зачем Ему идолы, если Он не здесь и не там и Его нельзя поставить на постамент, ни сделать изображение Его? И ответил говоривший во мне: сейчас еще нужно видимое присутствие, но придет время, когда всякий жаждущий познает Его!
* * *
Дорога вела вверх. Появились первые холмы. Каждая новая стадия пути давалась все труднее. Растительность встречалась реже - кустарники, мелкие деревца, пучки расцветавших колючек.
- Скоро, после первых дождей, - сказал Аминадав, - вся эта выжженная пустошь покроется зеленью, как у берегов Тивериады. Вся, вся! - радовался он. - Это самое настоящее чудо! Из песка, из ничего - жизнь!
Нафан вдруг засуетился:
- Или они хотят побить нас камнями, даже не выслушав слова наши, - сказал он, - или, судя по их восторженным крикам, эти гефяне принимают нас за других.
Он протянул вперед руку, указывая на множество пыли, криков, топота копыт - Ахимити на царской колеснице, вооруженный отряд, придворные, скороходы - кто бегом, кто на верблюдах, кто на лошадях - и отстающие - на ослах - вровень с пешими горожанами.
С гиканьем, свистом лихо подъехали серен Гефа, его свита, а за ними и остальные к остановившимся в недоумении пророкам.
- Вы, - спросил Ахимити, - посланники Акиша? Где же он сам и когда нам его ждать?
Пророки не отвечали. Понемногу все стихло: шум колес, топот, голоса. Кое-где только слышались старческие вздохи, младенческий плач, животное ржание.
- Ты - Матос, а ты - Ханук, жрецы Дагоновы, - сказал серен. - Кто эти люди с вами и почему вы надели на себя одежды израильских кликуш? Вы на филистимской земле, и вам нечего бояться, переодеваясь во вражеские лохмотья.
- Что тебе здесь? - отозвался Матос. - У крестьян от дождей размокают дома, превращаясь в глину, а ты праздно
273
выезжаешь, отвлекая гефян от их будней. Притом насмехаешься, - Матос посмотрел на Аминадава, Нафана, Ханука и Сомхи, - над пророками Божьими.
- А я думал, ты начнешь увиливать, чтобы избежать царского гнева, Матос! Где это видано, чтобы верховный жрец отца-Дагона стал израильским зазывалой?
Матос сделал шаг навстречу.
- Даже не смей перечить! - кричал Ахимити. - Про то, что ты стал предателем, всем уже известно и без твоих признаний. Прав был Кираниф, говоря о тебе как о ненадежном! Но то, что ты и других жрецов переманиваешь на сторону плененного нами Яхве...
- Жив Господь!..
Ханук выступил вперед, но не успел сказать, как грохочуО щий злой смех Ахимити помешал ему:
- Уйди с дороги, изменник! С сего дня ковчег будет в ГеО фе - в храме матери-Астарты!
- Неужели и ты хочешь эпидемии в стенах твоего города? - спросил Матос. - Покайся, принеси очистительную жертву Богу богов и отдай ковчег сынам Израиля.
- В этой пустыне все понемногу сходят с ума! - Ахимити вытер рукавом вспотевший лоб. - Акиш до самого весеннего равноденствия освободит меня от податей, а ты говоришь "отдай".
- Через Акиша Кираниф добьется верховного владычества над всей Филистией, одного за другим устраняя неугодО ных ему правителей.
Ахимити подал знак одному из солдат, и тот, вынув меч из ножен, двинулся прямо на Матоса.
- Ты, - продолжал пророк, - с таким воодушевлением ждешь Акиша? Значит, ты первый в их коварном замысле. Прими ковчег, но не ставь его в капище Астарты. Не избавление от податей ждет тебя, а судьба убитого Киранифом Азури! Покайся! Принеси очистительную жертву! Отдай...
Солдат с размаху ударил его рукояткой меча. Другие проО роки бросились на помощь. С рассеченным лицом Матос всей тяжестью своего тела рухнул на спину. Он был без сознания. Но Сомхи, Нафану, Аминадаву и Хануку все же удалось пеО
274
ренести его на достаточное расстояние, где их уже не мог достать град камней, обрушенный на их головы.
Раненного Матоса несли по очереди, пока, проходя мимо окрестностей иудейского Кириат-Иарима, Аминадав не взял из своего имения одного осла. Оливковое масло и вино для лечения ран им вдоволь давали в селениях и на дорогах. Филистимляне, будучи народом суеверным, не гнали израильских пророков (кроме как с легкого словца серена!), щедро делясь с ними пищей. Многие не понимали, как богатые и уважаемые - неприкосновенные! - жрецы могли сменить свои священнические мантии, оставив благополучие и уют, на запыленные, засаленные, заношенные до дыр полотняные балахоны. Слыша пророческие речи, кивали, не соглашаясь и не принимая их правду за свою собственную, видя в них редкое, свалившееся из ниоткуда развлечение - что-то вроде бродячих балаганщиков.
Теперь пророки направлялись обратно - в сторону приморского Аскалона, расположенного между Газой и Азотом. Там Матос предполагал разыскать Штенью - великую жрицу Астарты ("Ее не было рядом с Ахимити... Наверняка она в аскалонском капище", - думал он), чтобы если не обратить ее, то хотя бы вразумить, открыв всю правду о злодеяниях Киранифа.
Лишь на шестые сутки пришли они к городским стенам Аскалона. Уже стоял вечер, поэтому они легли прямо в хлеву привратного постоялого двора. Хозяин вместе с постояльцами был пьян. Гостей никто не встретил и не зажег им свет. Легли там, где солома казалась мягче. В дороге Матосу стало хуже: если раньше он мог самостоятельно передвигаться, то теперь только лежал и поминутно просил пить. На эту ночь Ханук остался при нем, поставив рядом с собой мех с разбавленным до вкуса и цвета дождевой воды вином.
- Ну вот, - говорил он, придерживая мокрую от пота голову Матоса и смачивая его сухие губы, - вот мы и пришли. Завтра, учитель, мы снова увидим великолепие храма Астарты. Да, но сейчас Штенья не будет так улыбаться и льнуть к жрецам Дагона, когда узнает, кому мы служим.
275
- Завтра... - хриплым, сдавленным голосом повторил Матос. - Посмотри на меня... - Ханук глядел ему в глаза, стараясь разгадать, о чем хочет поведать его учитель. - Завтра ты должен разыскать Митинти, серена города!
- А как же Штенья?
- Найди сначала серена. Скажи ему, чтобы не брал ковО чег.
- Ты думаешь, учитель, Митинти послушает меня и не примет Сидящего на херувимах?
- Кираниф хочет использовать гнев Господа, чтобы всю Филистию поразила чума! Скажи все это правителю так, чтобы он поверил тебе. Если запереть ворота, то Аскалон еще можно спасти. Отсюда пусть серен пошлет скороходов в Газу предупредить Хануна. Пусть Митинти остановит безумие Киранифа...
- Но все это ты и сам сможешь сказать, учитель! - ХаО нук сжимал руки Матоса. Бессильные, вялые, бледные, они были безвольны, покорны.
- Запомни... Пусть он поверит, послушает...
Ханук решил более не тревожить Матоса. Лег на спину, выпрямившись во весь рост. За всю ночь ему ничего не снилось, однако проснулся он с каким-то сладким предчувствием. Прошла усталость, все это последнее время валившая его с ног. За стенами хлева не прекращался ливень. Ветер с каплями барабанили в стены, хлестали по крыше. Ханук прислушался: позади него кто-то дышал. Он обернулся: Матос, стоя на ногах, смотрел на него.
- Светает! - произнес Матос. - Буди остальных - пора выходить. С первыми лучами дойдем до дворца. Надеюсь, Митинти вспомнит меня.
- Учитель, - Ханук не верил своим глазам, - ты стоО ишь на своих ногах без всякой помощи!
- Пойдем, нам нельзя терять ни минуты!
* * *
С самого утра пекари ходили по улицам, выкрикивая, зазывая, распевая свою ежедневную песню: "Хле-е-еб... Хле-е-еб..." - начиная с низких нот, а последний слог произО
276
нося с каким-то то ли детским, то ли девичьим взвизгом - острым, задорным завитком.
Кое-где уже были открыты или все еще не закрывались ремесленные мастерские, торговые лавки. Тучные хозяева с пустыми глазами сомнамбул возлежали на своих седалищах. Казалось, они не спали ночь - ни эту, ни предыдущую, никакую. В их лицах, затянутых утренней плотной пеленой, угадывалось нечто призрачное, во что, видимо, превращается человек после блаженной, размеренной жизни, созерцая прошедшее словно медленное, неостановимое сейчас.
Ханук шел позади всех, дивясь: "Как это учитель еще вчера вверил свою скорую кончину Господу, а сегодня...".
- Когда вы спали, - сказал Матос, будто прочитав его мысли, - в хлев кто-то вошел, но пока я размышлял, кто это мог быть, он стал передо мной, не говоря ни слова... Не- ет, - вспомнил Матос, - говоря, но молча! Он открыл мне, что скоро я приложусь к памяти предков... однако до того дня я должен пойти к серенам филистимским и объявить волю Господа о ковчеге Его. Подобно тому как во времена... - Матос весь переменился, продолжая своим голосом, но уже не от своего имени, - раба Моего Моисея боги фараоновы были побеждены мышцей Моей, так и Я послал впереди вас беды и разорения, чтобы узнали, что Я - Господь! - Матос покачнулся, Аминадав и Нафан с обеих сторон поддерживали его за руки. - Выведи ковчег Мой... Мое благоволение на доме Аминадава. Созижду его рукой Моей и укреплю в часы напастей! Стану основанием стен его, и не услышат они западного ветра, и не увидят своего разрушения...
Вода ручьями стекала с крыш, лилась потоками, смешиваясь с пылью, грязью, глиной отсыревших и растекшихся бедняцких лачуг. Мокли под шквальным ливнем бездомные - серые, обезличенные, лишь напоминавшие людей куски грубого холста с прорезями для недвижимых рук, опущенной головы. Босыми ногами они стояли по щиколотку в красном месиве - грязли, погружаясь все глубже и безнадежнее. Переминались, мычали что-то несвязное. Иногда в этих завываниях узнавалось:
- После засухи думали - спасение, а тут - беда.
277
- Что ж горевать? Из года в год одно.
- До конца этого треклятого ливня с пол-луны околевать тут!
- И не отойдешь никуда - свои же растащат, по пригоршням глину перельют к себе. Потом ходи доказывай, что у него на один кирпич больше!
- Не сетуйте! Нам хоть одни муссоны, а гефянам с азоО тянами...
- Неспроста все это! Если Митинти примет ковчег...
- Не помогут нам и высохшие кирпичи.
- Твоя правда - от чумы куда спрячешься?
- Бежать тогда нам всем в Газу или разобрать этот ковО чег на дрова - вон, руки зябнут...
* * *
Дождь не переставал. Пророки сквозь грязевые оползни почти наощупь пробирались в сторону дворца Митинти. То и дело слышались один за другим утренние петушиные окрики. Пахло осенью, горем. Морской ветер доносил до слуха жалобные молитвы чаек. Пробирало холодом, моросью, дроО жью.
278
Хроника дальнейших событий
Глава четвертая
1
Кириат-Иарим - небольшое иудейское поселение в колене Дана, расположенное в восьми часах ходьбы от Иевусит- Салима50, - во всем Израиле имел дурную славу. Жителей города сами евреи называли "грязными язычниками", а некоторые учили даже, что кириат-иаримляне хуже язычников по той причине, что "они извратили закон Яхве, данный через Моисея, и исполняют его в ненадлежащем порядке, истолковывая по-своему правила и традиции".
То и дело появлялись законники, которые, указывая в сторону Кириат-Иарима, плевали семижды, произнося всякого рода проклятия. Вокруг них сплачивалось много народу: кто шел от скуки, другие - от терзавшего внутреннего поиска. Однако случались среди последователей и такие, кто готов был не только на внутренние перемены, но и на конкретные действия: вооруженные погромы, поджоги загородных полей, разбои - все, чем можно было навредить "нечестивым безбожникам".
От подобных разбойничьих вылазок страдали как нищенские крестьянские наделы, так и угодья самого богатого из всех кириат-иаримлян - Аминадава из колена Левия. С самого детства он работал на полях своего отца, однако после смерти уважаемого всеми Гарона Аминадав каждый седьмой год посвящал Богу, оставляя дом и всех домочадцев в управление своему старшему сыну Элеазару и уходя на целый год скитаться вместе с израильскими пророками. Пророки были равнодушны к тому, что в Кириат-Иариме существовали местные формы культа. "Дух Господень растет из камня, в ночи светит и под водой дышит", - говорили они, каждый седьмой год с ликованием встречая статного Аминадава и давая ему взамен поистине царских одежд опаленную солнцем и обдуваемую ночным морозным ветром наготу, а вместо
50 Так филистимляне называли Иерусалим.
279
пряных напитков и тонких кушаний предлагая изнуряющие посты, дневные с полуночными молитвословия.
Из Кириат-Иарима немногие отправлялись к скинии в Силом. Отсюда редко приносили жертвы, подавая на содержание священников и утвари. "Господь, - учили старшие младших, - живет повсюду. Если Он пребывает здесь, к чеО му идти в другое место искать Его?"
Так верило уже много поколений кириат-иаримлян, и в конце концов эти суждения стали преобладать над прочими: принести жертву в Силоме считалось зазорным, досО тойным неуважения, непростительным. Дерзнувшие пойти на такое тут же назывались "идолопоклонниками" и "силомляО нами".
Постепенно город откололся от всякого внешнего общения. Редко доходили туда новые веяния. Будучи полностью изоО лированным, словно кто наложил табу, город не участвовал в войнах, поэтому все мужчины трудились, почитая за высО шую добродетель ни разу в жизни не взять в руки оружия.
В Кириат-Иариме сохранились формы старого поклонения, которые у других израильтян уже были во многом обновлены. С дотошным чаянием здесь хранили "древность" - как говорили жители сами про себя, хотя на самом деле то были всего лишь некие внешние обряды. Запрещалось, например, есть и пить в канун субботнего дня и не то что разговаривать, но даже здороваться с соплеменниками из друО гих колен, не считая всяких иных запретов.
На Аминадава смотрели косо и недвусмысленно: пророки израильские были чем-то вроде переходящей из города в гоО род насмешки - в них тыкали пальцем, о них вспоминали с какой-то брезгливостью, как о недавно случившейся изжоО ге.
Аминадав принадлежал к тому поколению, которое уже родилось в духе закрытости и веры в то, что кириат-иаримО ляне - единственные из всего Израиля, кто правильно поклоняется Яхве.
На правильности поклонения настаивало множество доморощенных учителей. Защищая свои - порой весьма странО ные и сомнительные - ценности, они отвергали прочих, кто,
280
в свою очередь, тоже не принимал их взгляды исходя из тех же соображений.
Одно лишь общественное положение спасало Аминадава от изгнания из земли, от официальных проклятий, от всяческих непосильных запретов. (Его называли "князь земли киО риат-иаримской".) Когда он - исхудавший до кости, с бронзовым цветом лица и тела, в лохмотьях, заношенных и изорванных в прах, с торчащими клоками волос - возвращался, то его лишь слегка подзуживали: мол, "не исполняет предписаний, не чтит традиций". Но вскоре Аминадав уже приступал к своим общественным, хозяйственным обязанностям, вновь становясь для всех "господином" и "справедлиО вым судьей".
Судил Аминадав и вправду по совести, но больше - по необычайной милости: глядя на провинившихся или на самых отчаянных преступников, он подолгу не знал, что отвеО тить, а затем на его глазах выступали обильные слезы, после чего пришедшие получить осуждение выходили оправданныО ми.
Такое поведение Аминадава многим не нравилось: его считали слабохарактерным, неспособным к власти. Случалось, в его чаше оказывался яд, а в постели - клубок разъяренных гадюк, но беда как-то всегда обходила его стороной: злоумышленники оставались ни с чем, а Аминадав... Князь земли кириат-иаримской, занимаясь своими повседневными делами, только и мечтал о том, как он снова наденет рваный балахон и, объятый ветром, словно дыханием Божьим, уйдет в дали, просторы, глубины и высоты иудейской пустыни.
2
- Не понимаю, как случилось, а главное - за какие проступки боги насылают на нас такое! Нетронутыми остались мы и Газа, но если эпидемия будет распространяться так быстро, то скоро и весельчак Ханун, и я... Да защитят нас боги - Птах, Атон, Ра...
В зал вошел чернокожий раб в одной набедренной повязке, стал на колени, лбом коснулся пола, поднялся и, не раз
281
гибая спины, отдал серену запечатанный царским оттиском папирус. Попятился к выходу, глядя в пол.
Митинти не выносил шума, и не только шума, но и малейшего разговора, шепота. В придворном этикете он предписал, чтобы к серену обращались в письменной форме. На словах сообщить Митинти какую-либо просьбу или известие стало считаться у высшего сословия дурным тоном, а для рабов и прочей прислуги подобное неразумное поведение могло оказаться причиной беспощадной порки. Поэтому во дворце стояла жуткая тишина.
Царская причуда очень скоро послужила примером для подражания у придворных министров и военачальников. Папирусы писались по любому - срочному или пустяковому - поводу. В них встречались и доносы, и поздравления, и приглашения. Доходило до того, что муж, находясь с женой в собственном доме, отправлял ей послание: "Из святилища пропала серебряная Астарта. Не лежит ли воровство на одной из твоих служанок?". И тут же ему несли ответ: "Посмотри не на жертвеннике, а на столе приношений. Утром видела ее там".
Митинти развернул папирус. После многочисленных слов (которых он никогда не читал!), воспевающих красоту, ум и силу серена, следовало короткое сообщение о предстоящей аудиенции с бывшим жрецом Матосом по причине, им - Матосом - не названной.
"Его отовсюду прогнали - "отступник", "изменник". Знает, что Митинти не станет вспоминать старое". Серен снова прочел сообщение, не глядя на остававшийся после текст, из которого медоточили те же хваления, благодарения и пожелания многих лет царствования. "А если он пришел с просьбой выстроить храм Дагона в Аскалоне? Что же, тогда Ки- раниф назовет раскольником не его - меня! Посмотрим, посмотрим... "
Правитель разложил на писчей доске папирус, обмакнул царскую печать в растопленный сургуч, приложил ее к мягкому тростнику. Хлопнул в ладоши. Тот же раб появился в комнате, поклонившись, взял папирус и так же молча попятился.
282
* * *
Митинти сел на высокий стул, расположенный в глубине комнаты. Входящий посетитель оказывался гораздо ниже восседавшего. Таким визуал ьным обманом правители пользовались не случайно: гость видел перед собой возвышающегоО ся над ним царя, тогда как он сам (и прежде всего самому себе) казался карликовым, ничтожным и беспомощным.
- Жив Господь! - выкрикнул Матос, вошед в комнату и направляясь прямо на заерзавшего Митинти.
Серен и вправду сконфузился, не ожидая такого поведеО ния со стороны жреца.
- Жив Господь! - снова прогремел Матос, вплотную подходя к трону. - И истинно все сказанное через пророков Его. Не принимай ковчег! Да не сделаешь ты Аскалон приО станищем воронов, кости невинных пеласгов да не останутся без могил.
- Матос! - решительно сказал Митинти, привставая с седалища. - Не поприветствовав своего правителя, ты гоО воришь невнятные слова. Безумие в твоих глазах.
- Господь мой правитель! Склони голову перед пророком Его!
Митинти стоял, раздумывая, точно ли безумен этот челоО век и самому ли проткнуть его жезлом сию же минуту или позвать стражу.
- Жив Господь! - не унимался Матос. Эхо разносилось во всех потаенных углах и забывших человеческий голос коридорах, смежных комнатах. После реформы придворного этикета любой живой голос звучал во дворце как-то резко и даже вызывающе. В самом негромком разговоре чуткий царский слух улавливал заговор - если и не против самого серена, то против обволакивающей, пронизывающей все тиО шины.
- Я бы мог приказать, - чуть слышно произнес МитинО ти, - бить тебя палками хотя бы за то, что ты пришел в дом покровителя египетских божеств - ты, жрец глубоководного Дагона! Во что ты одет?!
Правитель чуть улыбнулся, оглядывая своего гостя с ног до головы:
283
- Я слушаю твои речи... Матос, за то время, что ты странствуешь по пустыням, не повредился ли твой рассудок?
- Можешь думать обо мне, как тебе заблагорассудится, - уже спокойно, но все еще резко отвечал Матос, - однако, прошу тебя, сделай все, что в твоих силах, чтобы не принимать ковчег.
- И ты тоже? У меня в доме скоро все станут писать только об этом глупом суеверии! Посмотри, - Митинти указал на стол с аккуратно сложенными в один толстый фолиант листами папируса, - придворные только и занимаются тем, что нагоняют страху на эти нелепейшие слухи. В Фили- стии и до того случались эпидемии, но боги всегда оставались милостивыми к нам. И потом, как видишь, в Аскалоне ни один житель не умер от этой болезни. Ну разве что, - хихикнул правитель, - от страха... Неужели ты на самом деле думаешь, что чума выходит из этого ящика?
- Проси своих богов, чтобы с нами не случилось чего похуже проказы и чумы.
- Об этом уже молятся мои жрецы от моего имени. Но что тебе до этого: ты называешь их язычниками.
- Если не хочешь слушать слова Господа, то подумай хотя бы о своей чести и славе. Или ты останешься в памяти сереном, не позволившим эпидемии уничтожить Аскалон, или ни ты, ни твои потомки больше не будут править этим городом, ибо после того, как ты внесешь ковчег Божий в святилище Астарты, не станет ни тебя, ни твоих наследников, ни самого города.
Митинти опустил глаза. В речах Матоса он более не слышал безумия. Они казались ему справедливыми. Матос вновь заговорил:
- Собери всех серенов и предложи отдать евреям захваченный ковчег, дабы он ни единого дня более не оставался в Филистии.
- Друг мой, даже если я и предложу отдать нашему врагу завоеванный трофей, что само по себе глупо и смешно, то откуда мне знать, послушают меня другие серены или нет.
- Пусть тогда проявится всемогущество Господа через твое неверие и слабость.
284
- А тебя и вправду неплохо было бы проучить розгаО ми... - хотел пошутить Митинти.
- Я передал тебе волю Всевышнего, сидящего на херувимах. Теперь поступай как хочешь, и пусть ты никогда не раскаешься в своих поступках.
Матос развернулся и быстрым, решительным шагом выО шел из покоев серена. Митинти остался. А вскоре вместо стражи он позвал писаря и стал диктовать ему три послания: в Экрон - Акишу, в Газу - Хануну и в Геф - АхимиО ти. В Азот он продиктовал четвертое - отдельное - письмо, адресованное Киранифу, оставшемуся там за правителя и верховного жреца Дагона после загадочного исчезновения Азури.
3
Колесницу Киранифа никто не встречал. Ни пышных паО радов, ни подкупленных крестьянок, кидающих лепестки роз, ни кимвальщиков, ни огнеглотателей. Ворота, проскриО пев, медленно отворились и, как только колесница въехала в город, так же неспешно заурчали засовами.
Возница стоял прямо, в недоумении оглядываясь по сторонам. В этом оглядывании прочитывалась некая растерянность, скрываемая горделивым и неприступным камнем хоО лодного, зловещего взгляда.
Рядом с колесницей бежал Сихора. Видно было, что он, пусть и с некоторыми остановками, бежал от самого Азота. Холщовая туника, набедренная повязка, пропитанные тучными пятнами густого пота; истертые и запылившиеся в пути сандалии. Весь е го вид от давал усталостью. Глаза навыкаО те, руки - растрепанные веревки, дыхание подавившегося старика.
Кираниф неожиданно повернул - отчего обезумевший Сихора чуть не угодил под колеса - в сторону дворца МиО тинти.
Рассвет только-только касался розовеющих (от его ли прикосновений?) облаков. После сезона дождей дышалось легко. То там, то здесь встречались на пути бродячие проО давцы хлеба.
285
Кираниф был вне себя от раздражения:
- Я выехал ночью, чтобы солнце не опалило моих седин. Где другие серены?
- Что я слышу, - всплеснул руками Митинти, - верховный жрец причислил себя к правителям Филистии?
- Это лучше, - нашелся Кираниф, - когда на троне в отсутствие серена городом управляет верховный жрец.
- Именно поэтому ты приказал отлить статуи Дагона с лицом Азури?
- Что ты хочешь сказать?
- То, что мертвые хоть иногда и говорят, но все же зачастую в молчании хранят тайны.
- Ты меня в чем-то обвиняешь?
- Мне всего лишь...
- Я, - резко перебил серена Кираниф, - не затем приехал, чтобы выслушивать глупые домыслы приспешника египетских идолов.
- Обвинение, - сказал как-то про себя и чуть улыбаясь Митинти, - не самый удачный способ защиты. Ну что ж...
Сихора, стоявший рядом с Киранифом, слыша такое, боялся даже лишний раз вдохнуть. Весь превратился в нечто бесформенное, безмолвное, бесчувственное.
Втроем они прошли в приемную залу.
Кираниф небрежно взял кубок вина, так что добрая половина пролилась на стол. Встал, сделал несколько больших и громких глотков, прошелся вдоль царской гостиной, из-за спины проскрежетав:
- Четверо вы ничего не сможете решить. Без меня - пятого правителя! - любой ваш совет не будет важнее сплетен грязных торговок.
Больше никто ничего не говорил. Митинти вышел из покоев, а Кираниф, не замечая трусливого присутствия Сихоры, остался. Он был доволен собой, обдумывая все сказанное им и сереном. Вдруг он громогласно расхохотался, вспомнив свою последнюю фразу:
- А ведь и вправду! Ваал-Зевул, владыка! Они же сами еще молить меня будут, чтобы я согласился стать среди них пятым сереном! Ковчег будет перенесен в Аскалон! Все здесь
286
вымрут, никого не останется. Последний город - Газа, после чего я один - верховный жрец и серен всей Филистии! ХаО хаОхаОхаОха!!!
Сихора стоял ни жив ни мертв. Сердце стучало тяжелым неуемным молотом. Звенело - видимо, от ударов последнеО го - в ушах. Сихоре хотелось умереть или еще раньше - вовсе не рождаться. Чтобы не слышать, не быть рядом, с каждой минутой пропитываясь на многие поколения вперед этим гнусным и нестерпимым ядом страха и беспрекословноО го повиновения.
Первой показалась колесница седого, согбенного Акиша. Вслед за ним въехал глыба Ахимити, одетый по-военному, с короткими мечами в набедренных ножнах и копьями-дротиками за спиной. Правителей Экрона и Гефа так же, как и Киранифа, никто не встречал.
По многолюдным улицам неспешно погоняли они свои царские колесницы. Восхищенные и ничего не понимающие (ибо такое зрелище всегда сопровождалось великолепным шествием) глаза простолюдинов - торговцев и ремесленников - глядели прямо на своих серенов. Любой из них мог в эту минуту напасть или в порыве фанатичной преданности броситься на Акиша или Ахимити, однако происходящее было настолько невозможным и неожиданным, что многие охотО но принимали увиденное за туман, мираж. Серены, напротив, были удивлены даже не спокойствием уличных толп, а самим присутствием стольких людей - в Экроне и Гефе до сих пор свирепствовала чума, поэтому беззаботные и мирно занятые своим ремеслом люди были чем-то сродни лубочным картинкам из прошлой жизни.
К полудню толпы стали собираться у дворца Митинти, а к послеобеденной жаре уже тысячи и тысячи аскалонцев приветствовали опаздывающего, а потому никуда не спешащего Хануна. Этот толстенький и, видно, подвыпивший человечек энергично махал ликующей толпе, смеясь и щедро поО ливая перед собой вином из меха, который совсем недавно был полным.
287
- Ну, Митинти, ну, Аскалон! - за Хануном закрылись тяжелые дворцовые двери, ликующий рой остался позади. - Так Хануна да-а-авно никто не встречал!
Серен Газы вразвалку подошел к восседавшему на троне Митинти, театрально, небрежно поклонился и только тут заметил сидевших полукругом на некотором отдалении от правителя Аскалона Ахимити, Акиша и верховного. В покоях царил полумрак: занавешенные окна. От приглушенных огней мелькали танцующие тени.
- Простите, серены городов филистимских, - Ханун чуть не давился от смеха. Его смешили и этот полумрак, и это молчаливое величие, и то, что первые в стране люди оказались не сразу замеченными. - Я и вправду решил, будто приехал без опоздания. Но, сдается мне, явился как всегда под конец политических споров и - он сильно пошатнулся, но удержался, едва не налетев на вовремя отпрянувшего Акиша, - ва-а-ажных государственных решений.
- Не паясничай, Ханун! - сказал серен Экрона, приглаживая разметавшуюся бороду. - Займи лучше свое место. Ты вовсе не опоздал, мы только недавно приступили.
- Не выгораживай его, Акиш, - резко, с привычной раздраженностью в голосе буркнул Кираниф. - Разве ты не видишь? Митинти для него одного припас торжественную встречу! Будто Филистией управляет один этот дворцовый шут и пьяница!
- В посланиях, адресованных вам, дорогие серены и дорогой жрец, - оправдывался Митинти, - я предупреждал вас о тайности предстоящей встречи, на которую я созвал вас. В том, что Хануна, приехавшего действительно с большим опозданием, встречали уличные толпы, нет ничего удивительного...
- Мне просто, - оборвал его Ханун, - несказанно везет!
Митинти, намереваясь повернуть начинавшуюся ссору
в русло мирной беседы, как ни в чем не бывало поднялся с трона. Наклоном головы в сторону рабов приказал поднять приспущенные занавеси. В комнате стало светло, огонь редких факелов выглядел уже тусклым и бесполезным.
288
- Боги милостивы, - сказал Митинти, - ибо позволили нам собраться здесь, в Аскалоне - в городе, стен и жителей которого еще не коснулась чума, унесшая жизни трех наших главных городов.
"Пусть только он заикнется о том, что отказывается приО нять ковчег у себя! Я сам тогда привезу этот пустозвонный ящик и открою его на центральной площади или подкуплю бубонных - пусть при дут в Аскалон и заразят этих ожиревших ленивцев! Приспешники фараоновы!" - нахмурившись, негодовал Кираниф.
- Наверное, - Митинти снова сел на свой трон, - уже ни для кого не секрет, что все наши беды исходят от завоеО ванного нами при славном Афеке трофея, который, увы, не послужил нам на пользу, но лишь провел нас через глубокоО водную реку сомнений и испытаний.
- Что-то я тебя не очень понимаю, серен Митинти, - громко икнув, сказал Ханун.
Акиш и сам хотел заметить его многословность, однако после пьяного возгласа Хануна произнес совсем иное:
- Серен Митинти, продолжай, просим тебя, ты говоришь именно то, что и наши уста хотели бы сказать.
- Ваши, но не мои, - Ханун жевал красными, припухО лыми губами, но на него уже не обращали внимания.
- Если мы действительно считаем себя победителями, - говорил Митинти, - если мы и на самом деле безжалостны к врагу нашему и желаем ему скорой гибели, то... - он на мгновение остановился, - надо отдать ковчег в стан израильский, и пусть там перемрут все, кто не погиб от меча фиО листимского.
- Да будет так! - смеясь, захлопал в ладоши Ханун. - И отобранное у них золото еще отдадим, и жен, и дочерей их. Если уж всех отдавать, то нечего одних оставлять у себя в наложницах - Ханун оглядел присутствовавших рабынь, по-панибратски посмотрев на Митинти, - а других посылать прямо в Ангрихонову пасть.
- Ты говоришь так, - сказал Ахимити, - потому что ни Газы, ни Аскалона не коснулась до сего дня кара пустынного Яхве.
289
- Ахимити прав, - Акиш стал на сторону серена Гефа и Митинти, - мы не можем позволить чуме и дальше свирепствовать.
- Что вы спорите? Спросим верховного жреца, - Ханун причмокнул красным, обильно смоченным в вине ртом. - Наш прорицатель, - с насмешкой, с желанием подзадорить серен Газы ткнул кубком в сторону Киранифа, - наверняка знает, как умерить пыл израильского небожителя!
- На нас обрушится еще больше гнева... - Кираниф, видя настроение серенов, снова решил поступиться своими принципами: не раздражаясь и не отвечая на пьяные насмешки, пустить пыли в глаза, - ...если мы просто так отдадим ковчег. Мы должны задобрить израильское Божество приношением в виде пяти золотых наростов наподобие тех, от каких умирали и умирают невинные пеласги, и пяти золотых мышей, чьи полчища обрушились на поля и улицы городов наших. Приношение это будет от всех пяти филистим- ских городов - в память постигших нас бедствий.
Кираниф гордо оглядел всех присутствующих.
- Нас всего четверо! - от удовольствия Ханун аж подпрыгнул на месте. - Нас четверо!!! - ликовал он.
- Хоть вас и четверо, - возвысил голос верховный жрец, - Акиш может стать во главе двух городов на время... - он наклонил голову в сторону правителя Экрона, а тот, в свою очередь, оживился и вспомнил их разговор на морском берегу в Азоте.
Остальные серены молчали. Митинти опасался, что Кира- ниф начнет предъявлять свои претензии на власть, однако - видя, что тот предлагает Акиша, - хотя и не был за последнего, но и не стал препятствовать. "Если нас четверо, но при этом собраны все серены городов филистимских, то согласимся с верховным, и тогда ковчег ни дня больше не останется в земле нашей", - думал он. Ахимити благодарил богов, что серены готовы отдать военный трофей. А Хануну было совершенно все равно. Ему просто уже все надоедало. Он зевал и, чтобы развеять скуку, пререкался.
"Вы сейчас пойдете на то, что не задобрит Яхве, но пуще прежнего взбесит Его! Золотые наросты с мышами! Какими
290
же надо быть невеждами в религии, чтобы согласиться на такое скорее кощунство, чем приношение! Ковчег вернется в Филистию. Тогда здесь точно все... Ты, Акиш, пойдешь вслед за Азури. А остальные сами друг друга перебьют и перетравят, пресмыкаясь и заискивая перед единым... - КираО ниф лукаво и победоносно выглядывал из своих глазных ущелий, - перед единым жрецом и сереном пеласгов!"
- Что же, - сказал Митинти, обращаясь к верховному, - мы последуем твоему совету задобрить кровавого ЯхО ве приношениями от каждого из филистимских городов.
- Представляю! - начал хохотать Ханун. - Мы, победители, идем с повинной к кучке израильтян. После такого позора они нам и вовсе житья не дадут. Скажут: "Испугались один раз, заставим их подати платить и работать на нас". На их месте, дорогие мои серены, - сказал он, не глядя на Киранифа, - мы бы поступили именно так.
- Да... - вздохнул Акиш, - именно так...
- Послушайте, мы можем и отдать ковчег, и остаться заО воевателями и победителями!
Все посмотрели на жреца. Кираниф, удовлетворенный проявленным к нему вниманием, продолжал:
- Да, мы можем признать свое поражение перед Яхве, но для Израиля мы останемся до конца дней народом, сломившим его буйство. Подумайте, для чего нам ожесточать сердца наши, как ожесточили сердце свое египтяне и фараон? Моисей все равно увел свой упрямый и неотесанный народ.
Кираниф тихо и неторопливо произносил каждое слово, чувствуя, что его не только слушают, но слушают, затаив дыхание, - все, кроме Хануна, который, убаюканный речаО ми и вином, задрав голову, мертвецки спал.
- Возьмем одну новую колесницу, - произнося слова, жрец, казалось, вкрадывался в сердца и души серенов, - и запряжем в нее двух первородивших коров, на которых не было ярма, а телят их отведем от них. Поставим ковчег Яхве на колесницу, а золотые приношения для Него положим в ящик сбоку от ковчега. И тогда посмотрим: если поедет коО лесница к ближайшему городу израильскому - Вефсамису, то великое зло, сотворенное нам, исходило от ковчега. Если
291
же, - Кираниф был настолько уверен в возвращении колесницы, что становился похожим на провидца, вещающего устами богов, - коровы вернутся к телятам своим, то мы будем знать, что не рука Яхве на нас, а сделалось это с нами случайно.
И сделали они так: и взяли двух первородивших коров и впрягли их в колесницу, а телят их удержали дома; и поставили ковчег Господа на колесницу и ящик с золотыми мышами и изваяниями наростов. И пошли коровы прямо на дорогу к Вефсамису; одною дорогою шли, шли и мычали, но не уклонялись ни направо, ни налево; владетели же филистимские следовали за ними до пределов Вефсамиса. Жители Вефсамиса жали тогда пшеницу в долине, и, взглянув, увидели ковчег Господень, и обрадовались, что увидели его. Колесница же пришла на поле Иисуса Вефсамитянина и остановилась там; и был тут большой камень, и раскололи колесницу на дрова, а коров принесли во всесожжение Господу. Левиты сняли ковчег Господа и ящик, бывший при нем, в котором были золотые вещи, и поставили на большом том камне; жители же Вефсамиса принесли в тот день всесожжения и закололи жертвы Господу. И пять владетелей филистимских видели это и возвратились в тот день в Экрон...
И поразил Он жителей Вефсамиса за то, что они заглядывали в ковчег Господа, и убил из народа пятьдесят тысяч семьдесят человек; и заплакал народ, ибо поразил Господь народ поражением великим. И сказали жители Вефсамиса: кто может стоять пред Господом, сим святым Богом? и к кому Он пойдет от нас? И послали послов к жителям Кириат-Иарима сказать: филистимляне возвратили ковчег Господа; придите, возьмите его к себе51.
51 По тексту 1 Царств 6:10-21.
292
4
Аминадав вышел из Кириат-Иарима незадолго до сумеО рек.
В городе - быстрее чумы - за считаные минуты распространилась весть о том, что в доме князя кириат-иаримского будет стоять ковчег. Сразу, как только Аминадав согласился сделать свой дом местом обитания Господа, сидящего на херувимах, в народе стали поговаривать о "слишком поспешном согласии... ибо со стороны силомлян - этих идолоО поклонников! - чего иного можно ожидать?".
- Самуил на все пойдет, чтобы отвратить нас от веры отцов наших!
Много ходило правдоподобных, но больше надуманных слухов. Аминадава не меньше, а может, и гораздо острее других мучили сомнения: неожиданный поворот событий и радовал, и страшил его. Даже будучи из рода левитов, он все равно не чувствовал в себе достаточно сил исполнять служение хранителя дома Господня.
Но радости в сердце было больше, чем страха, - Аминадав надеялся на милость Его. "Если Господь избрал мой неО достойный дом для Своей славы, как могу я воспротивиться или сказать: вот, я не достоин?" Он знал: Господь избирает святых Своих не потому, что они святы, а потому, что до саО мой глубины увидели, насколько они нечисты.
Аминадав был уже неподалеку от Вефсамиса.
- Колено Иудино, - произнес он, - не меньше ли велиО чия в предках, чем в наследниках твоих? Рыкающий лев - имя тебе! Выйдешь на место охоты, и кто побежит от преО следования твоего? Любимый, хоть и необузданный сын - в семени твоем упование наше.
Если бы кто из кириат-иаримлян слышал эти речи, то лишний раз его назвали бы учеником Самуила и мало ли каО ких еще хомутов понавесили. Однако, к счастью, Аминадава никто не слышал и не видел. Под сводом огромных - в мужскую крестьянскую руку - звезд подходил пророк Божий к полю Иисуса Вефсамитянина.
Говорят, Иисус Вефсамитянин жил неслыханным богачом, но при этом никогда не помнил имени своих должников. ГоО
293
ворят еще, что у него было много красивых жен, однако при этом он не знал терпкого вкуса обильных плодов ревности. И еще говорят, что этот человек был необычайно праведен, но об этом узнали лишь после его смерти, когда о нем не осталось ни одного дурного воспоминания, и до сего дня не зарастает бурьяном дорога к могиле его.
Ночь была светлая. Кое-где встречались незахороненные трупы тех несчастных, на кого пал гнев Божий.
- За что? - спрашивал Аминадав, ступая по вспаханной и уже засеянной хлебом земле. - За то ли, что они не были левитами? Не достаточно ли простой человеческой радости и желания увидеть своего Бога? Священство... между Богом и человеком... Скоро ли каждый сможет служить Тебе?.. Не потому, Господи, поставлю в доме своем ковчег Твой, что я - из рода Левия! Но потому, Господи, что сызмала поставил его в сердце своем!
Впереди он заметил очертания большого валуна с каким- то предметом на вершине. У подножия камня неподвижно стояли человеческие тени. Аминадав не испытывал страха - ни перед гневом Господним (ибо считал его справедливым), ни перед живыми или восставшими из гробов поверженными вефсамитянами.
Подойдя совсем близко, он увидел в лунном свете сияние золотых херувимов на крышке ковчега, стоявшего на валуне.
- Прими меня, Господи, приходящего к Тебе! - Амина- дав склонил голову и вовсе позабыл о людях, чьи тени он только что видел. Те, в свою очередь, не решались заговорить с ним.
- Аминадав, - наконец произнес Нафан, - мы ждали тебя!
- Что тут было! - подхватил Сомхи. - Какое тут было торжество, а потом... когда они стали открывать крышку ковчега... - кузнец огляделся, словно показывая, сколько здесь было людей и сколько из них погибло.
- Одному Богу известно, - озябнув от ночной сырости, сказал Ханук, - что они там увидели!
- Родит ли земля то, что человек не сеял? - Аминадав не поднимал взгляда.
294
- О чем ты говоришь?
- Нафан, - одновременно Аминадав что-то чертил на земле дорожным посохом, - человек не может заставить Бога открыться ему. Бог Сам приходит, когда нужно... из ниО откуда, как полевой ветер, как внезапное воспоминание...
Пророки переглянулись между собой, словно решая, кому достанется нелегкая задача рассказать ему самое главное.
- Мы ждали тебя, - начал Ханук, - потому что знали, что ты должен прийти.
- Почему?
- Ты помнишь слова Матоса о доме твоем и что именно в нем будет стоять ковчег Господа?
- Когда? - Аминадав перестал чертить и строго взглянул на Ханука. - Когда Яхве призвал его? Матос говорил, что скоро он приложится к памяти предков, но прежде пойдет к Митинти объявить волю Господа о ковчеге Его... Значит, Матос уже был у серена... Что ж... - он на минуту задумался, - в том, чтобы ковчег хранился в доме моем, воля Господа - не моя.
- Поэтому мы здесь, - сказал Нафан. - Мы и повозку, запряженную жертвенным волом, привезли. Ты снимешь ковчег с камня, а мы, не касаясь священного позолоченного ситтима, поможем перевезти его в дом твой.
- Сделаем по слову твоему, - согласился Аминадав.
295
Вечерняя жертва
Глава пятая
1
Семь месяцев прошло после смерти Илия. Семь месяцев Израиль слышал голос Самуила. Новый судья еще не достиг возраста мужа: в то лето ему исполнилось двадцать восемь. На его попечении остался сын Финееса52 и вдова священника.
Эстер - молодая жена Самуила - недолюбливала взятого на воспитание Ихавода, хотя поначалу и относилась к неО му как к родному, что походило, скорее, на заботы маленькой девочки о любимой кукле. Когда же к ней стало приходить понимание, что она - женщина (и надо сказать - не самая последняя в Израиле!), то ее отношение к Ихаводу перемеО нилось: теперь ей хотелось собственных детей!
Самуил тоже мечтал о сыновьях, переживая о том, что вот уже столько времени Господь не дает им потомства. Эстер успокаивала его, говоря:
- Посмотри, все наши праотцы - мужи праведные - долго не имели детей. Но то дано им было не по грехам их, но в испытание их веры и в знак особой избранности. Тем, что у нас пока нет детей, Господь открывает, что дети, проО изошедшие от тебя, будут особенными.
Самуил задумался над словами жены и с тех пор и вправду начал верить в особое провидение. Но это его мало успокаивало - что-то еще томило его, исподтишка, невыскаО занно.
В ту ночь сон не только казался, но и был реальностью, где все происходило - да, за замкнутыми веками, но поОнаО стоящему. В таком сне можно взаправду выковать меч, попробовать сла дкие плоды инжира, услышать запахи или звуО
52 Когда слепой солдат принес Илию весть о поражении при Авен-Езере, мать мальчика, услышав о кончине своего мужа, в тот же миг родила раньше положенного срока, дав имя младенцу Ихавод, что значит: "отошла слава от Израиля" (1 Царств 4:21).
296
ки, умереть от горячки, погибнуть от рук разбойников, ближайших друзей или от своих собственных рук.
К Самуилу пришел царь Израиля. Именно Израиля и именно - в том не могло быть никакого сомнения! - царь. Самуил сказал: "Да не увидит народ мой сего вовек и да правит над нами один Бог!". Однако, сказав это, пророк Божий еще более убедился в правдоподобности происходящего. Пришедший звал его по имени, но Самуил не решался выйти. Тогда царь стал призывать его все сильнее и сильнее: царский голос был наполовину мужским и женским, к тому же в нем слышались сомнение, уныние и отчаяние, которым не было предела. Стоял туман. Все отчетливее доносился женский голос. Наконец Самуил вышел и в тот же миг увидел царя, упавшего лицом на землю, кланяющегося ему.
- Для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел? - спросил Самуил, не узнав своего голоса, хриплого, старого.
- Тяжело мне очень, - отвечал царь, не поднимая лица. - Филистимляне воюют против меня, а Бог отступил от меня и более не отвечает мне ни через пророков, ни во сне. Потому я вызвал тебя, чтобы ты научил меня, что мне делать.
Самуил смутился: словно что-то не позволяло ему долго оставаться, звало обратно - туда, откуда он вышел. Ему хотелось утешить царя, пришедшего к нему, вместо чего будто кто-то другой резко и холодно отвечал:
- Для чего же ты спрашиваешь меня, когда Господь отступил от тебя и сделался врагом твоим? - Стоявшая кругом тьма сгустилась, стала вязкой, едва проницаемой. - Бог сделает то, что говорил через меня, - отнимет царство из рук твоих и отдаст его Давиду. Так как ты не послушал слов Господа и не исполнил ярости Его на Амалика, то Господь предаст тебя в руки филистимлян. Завтра ты и сыны твои, - Самуил слышал свои слова словно из подземелья, из глубокого колодца, которому дно - бездна, - будете со мной.
Он ушел, больше не сказав ни слова, долго еще чувствуя спиной царский взгляд, отчего пророку было не по себе. Сознавать, что заставил больше прежнего страдать царя! Во сне
297
Самуил был глубоким стариком, а разговор доставлял ему смятение - словно кто стоял на страже, безжалостно отсчитывая время, отведенное для встречи. Царь казался весьма молодым, совсем почти юношей, однако уставшим и пресыО тившимся днями.
- Самуил, Самуил! - Эстер трясла его за плечи. - Проснись! Открой глаза!
Сквозь глубокие воды - холодные и быстрые, из бурного потока, захлебываясь, цепляясь за твердость спасительной пятерни... Самуил! Еще мгновение - и остался бы там: хрупО кий моток - нити, пряденные из заоблачных коз, из чистого свежего утра. Сестра моя, спасительница, жизнь моя...
- Ты спал... - Эстер отпрянула от вдруг проснувшегося Самуила: сильно открытые глаза его не понимали, кто вокруг и что происходит, искали хоть какую-нибудь подсказку, обО рывок нити... - Я разбудила тебя.
Самуил вопрошающе посмотрел на жену, пытаясь вспомО нить, где уже видел эту молодую женщину.
Наконец память (тот благодатный дар, который позволяет не начинать все и всегда заново, а лишь возвращаться к осО тавленным со вчерашнего дня лицам, вещам и событиям, вполне веря их способности продолжаться, не нарушая начаО тую однажды закономерность) вернулась к нему.
- Что тебе снилось? - обеспокоенно говорила Эстер. - У тебя бледное лицо, словно ты видел седьмое небо или спуО скался к жарким приискам преисподней. Что ты видел?
За минуту до того Самуил хотел все рассказать своей Эстер, но теперь... что-то оборвалось: словно между ними нагроО моздили препятствие, непреодолимую стену.
- Мне... - Самуил отвел взгляд. - Мне снилось... будто ты ушла и я нигде не мог тебя найти.
Лицо Эстер озарилось, зарделось.
- Ниспосланный мне Господом муж мой, - заговорила она, - ты так переживал во сне, стонал, произносил невнятО ное, что я было испугалась за тебя.
- Нет, все хорошо, все хорошо... - отвечал Самуил, едва понимая, зачем солгал ей.
298
- Видишь, со мной ничего не произошло, меня никто не украл, - щебетала ничего уже не видящая за счастьем женщина. Она обнимала и расцеловывала мужа, приписывая его холодность и неловкость его страху потерять ее.
Самуил поднялся с постели и пошел на свое обычное место - на седалище, где до него судил Илий. Здесь, сидя в финиковой тени, судья наконец остался один и до самого полудня повторял все, сказанное ему царем.
- Кто он? - спрашивал. - Как возможно, чтобы в Израиле Господь допустил царя?
Мысли путались, переходили с одного на другое - вспоминались пронизывающий холод: "Холод во сне? Такое было со мной впервые", - женский голос, звавший его: "Будут ли править они вдвоем? Кто - они?" - и наконец, имя, которое прозвучало из его собственных уст: "Давид!".
Самуил мучительно вспоминал хоть кого-нибудь из его окружения, носящего это имя. Но увы - ни похожего, ни даже созвучного... Тогда Самуил оставлял загадочного Давида, пытаясь припомнить внешний вид царя. Единственное, что он мог о нем сказать, это - его молодость, однако... царь был на грани отчаяния. Пусть Самуил и не видел лица его, но голос правителя дрожал - вот-вот сорвется, надломится.
Он вспоминал другое: филистимляне!
- Как такое возможно? - не понимал Самуил. - Только недавно поклонники Дагона, когда Господь избавил их от чумы, наложили на нас и на все наше имущество ежегодную дань, но правители пяти городов перед Господом и перед всем Израилем клялись больше не нападать на землю нашу. Только недавно ковчег Божий вернулся к коленам Израиля. Неужели еще Господь попустит войну с нечестивыми?!
Эстер посылала к нему несколько раз служек с яствами и напитками. Самуил лишь молча отказывался.
Солнце клонилось к полудню. Скоро должны были начаться вечерние жертвоприношения.
- Элеазар... - подумал Самуил, поднялся с седалища и пошел в сторону Кириат-Иарима. - Господь даст ответ! Пойду вопрошу урим с туммимом. Повидаю Аминадава.
299
2
К Самуилу в народе относились неоднозначно: "Нет ли в Израиле старцев? - возмущались. - Почему Господь младенцев избирает в пророки Свои? На границах - филистимляне! Нам нужен сильный вождь, а не только тот, кто слышит Бога. С одним пророком врага не победишь!".
Вот уже почти год, как Самуил не мог оправиться после гибели своего наставника. Об Илии никто более так горячо не молился. Каждый день нового судьи Израиля наполнен был горем, чувством необратимой утраты. Илий был для него отцом и братом. Он научил Самуила думать, принимать решения. Именно Илий, а не Анна с Елканой, видел его взрослеющим, знал его слабости. Долгими вечерами они разговариваО ли, днем не расставались ни на минуту. Илий присматривал за ним, уберегая от опасностей, защищая от обидчиков, утеО шая.
А Самуил заменил ему детей, злоба и гордость которых, а также непокорность желанию отца быть достойным продолжением его священства поставили между Илием и сыновьями непроходимую стену, запечатанную с одной и другой стороны. Первосвященник переносил ни с чем не сравнимые страдания каждый раз, когда встречал их разящие пиО ки, колкие шипы, едкий, мучительный яд, которыми были полны их уста, поступки, мысли. Жизнь превратилась в ниО кому не нужное доказывание собственной правды. А после, когда стена застлала своей высотой дар прощения и понимаО ния, отец и сыновья стали чужими - еще больше чужими, чем бывают совсем незнакомые друг другу люди. Упреки. Накопившиеся и хлещущие через край обиды. ПрезрительО ные вначале, а потом и вовсе безразличные (словно пустое место) взгляды.
Илий продолжал любить их. К концу жизни поняв, что деО ти не всегда призваны к продолжению родителей, он захотел вернуться, начать все заново. Ах, если бы такое стало возможным! Тогда он не надевал бы на них - еще детей - белые, ненавистные им эфоды. Они бы выбрали свой собственный путь, и тогда, может быть, Господь наградил бы их всех миО ром.
300
При жизни они перестали замечать себя. Не видели они и смерти друг друга. Кто знает, может, по ту сторону наконец открываются глаза и приходит такое понимание, за которым уже не может быть разделений.
Однако при всей своей любви к Илию Самуил оставался в стороне, видя явное и молчаливое противостояние внутри скинии. Много раз "доброжелатели" то старались переманить его на сторону братьев, то призывали восстать против них, стать вторым после Илия, получить в конце концов первосвященство и править всем Израилем. Но даже теперь, когда все это - и судейство, и власть - лежало у ног Самуила, его существо противилось прямым обязательствам судьи- первосвященника - будучи облаченным в священнический эфод, управлять народом.
Именно поэтому - вначале при скинии, а после и во всем Израиле - к Самуилу стали относиться со смешливой ухмылкой: мол - юнец, куда ему судить народ? Поговаривали даже, что на Самуила пока еще никто не поднимал руку, во- первых, по причине перемирия с филистимлянами, а во-вторых, за отсутствием другого, более подходящего, в представлении людей, претендента. И потом, уважение к ушедшему старцу было столь велико, что никто пока не решался посягнуть на его воспитанника. Слухи о тайном отцовстве давно исчерпали себя и считались дурным тоном. Память о судье Илии чтилась свято, имя его произносилось так, будто оно содержало в себе непроизносимое имя Яхве - с трепетом и почтением. Еще оставались в народе плакальщицы, которые носили по нему траур, посыпая пеплом головы, раздирая на себе лохмотья уже изорванных одежд, пронзая дневные с ночными стражи неистовым плачем.
Самуил остался один. С того самого дня, как вестник принес горе с полей сражения при Афеке. До смерти Илия Анна продолжала навещать своего сына, а после осталась жить при скинии, помогая в хозяйстве. Изредка (но гораздо чаще, чем раньше) они виделись: постаревшая мать и возмужавший сын, бороды которого никогда не касалась бритва. Как же так сталось, что юная душа пророка и скорбящее сердце матери жили почти рядом, а встречались лишь изредка?
301
Остальные ее дети разошлись кто куда: сыновья - один отправился в другое колено вслед за приданым своей жены, второй угорел в пивных, а третий погиб, ни разу не подняв меч, в последней войне с филистимлянами. Дочери жили в доме, оставшемся после Елканы. Разница в возрасте между родителями превышала двадцать лет, поэтому, состарившись, Елкана отошел к праотцам еще тогда, когда Самуилу не исполнилось и двадцати. И если Самуил запомнил его как не самый лучший пример для подражания, то другие его братья и сестры и того не могли сказать о седобородом старце, которого почему-то надо было называть отцом.
Дети выросли, и у Анны не было другого выхода, кроме как принять обет, оставшись при доме Яхве. И мать, и сын оказались связаны одним обещанием Господу. Помимо кровного родства, теперь их, выше всего прочего, роднило назоО рейство.
Самуил изначально радовался такому поступку матери, чего нельзя было сказать о других детях: им это показалось несвоевременным, неразумным. Одни связывали ее решение с помутнением рассудка после смерти Елканы, другие - с чрезмерной привязанностью к ее "любимчику", как они наО зывали старшего среди них.
Как бы то ни было, Анна больше не стригла волос, не пила вина и не ела плодов виноградных. Мысли ее были погружены в молитву, а руки - в грубую, тяжелую работу, котоО рую она выполняла лишь за то, чтобы хоть ненадолго, хоть один раз в год повидать сына, соприкоснуться взглядом, пеО редать ему новый эфод и вновь уйти - на милость Господа, на прозябание. Как хорошо знала она все эти месяцы - дождливые и засушливые, неплодные, полные безразличия и недоумения. "Что я делаю здесь!?" - спрашивала она себя, не находя ответа и только внешне оставаясь вдовой и матерью, всем же нутром давно поселившись в пустыне, где в безмолвии и постах плачется легко.
Несмотря на упрашиванья Самуила, Анна словно нарочно придумывала всякие уловки, чтобы избегать долгожданных встреч. Каждый раз она не находила себе места и кляла себя за излишнюю холодность, готовая в тот же миг броситься наО
302
встречу своему первенцу. Однако обет, данный ею, и желание видеть в Самуиле самостоятельного, не признающего ничье мнение судью народа израильского не давали Анне поступать иначе. Ей и так приходилось выслушивать сплетни о ее сыне, твердившие лишь одно: "Самуил не способен управлять ни народом, ни армией; он слишком молод; за ним не пойдет ни один уважающий себя воин", - и прочее, прочее.
Ближе, чем мать, к Самуилу была Эстер, однако со временем эта близость оказалась лишь видимой: все больше они становились далекими, совсем чужими. Эстер считала себя женой исполнителя культа, видя за этим одни внешние предписания. Самуил же совсем иначе принимал и переживал священство.
Совершая жертвоприношения, он постился и молился, прося у Бога помиловать раба Его, и если есть какой грех на приносящем жертву, то не вменить его, оставить, простить. Самуил обращал к народу свои слова, говоря, что Яхве не жертв хочет, а милости, не всесожжений, а любви. Он вспоминал об Аврааме, о том, как ангел Божий сам указал ему на жертву, когда праотец ради любви готов был совершить безумие. Приходящие выкрикивали: "Ничего не слышно! Говори громче! Илия мы слышали, а твое бормотание не разберем! Он сам не понимает, о чем толкует! Скоро его слезы потушат огонь на жертвеннике: куда будем приносить свою подать?". Самуил плакал, желая сказать, донести до каждого, что не ради заведенных обычаев, установленного раз и навсегда правила приносят они жертвоприношения свои и не ради "задабривания злопамятного" Яхве, но ради жизни.
Самуила никто не слышал - посмеивались, отворачивали головы, жалея о старце Илии, которого, надо сказать, они тоже недолюбливали, когда тот был еще среди них.
С момента, когда Всевышний открылся Самуилу, прошло больше пятнадцати лет. А теперь казалось ему, что Бог покинул его. Как и таинственному царю из сновидения, судье трудно было принимать какие-либо серьезные решения. Будучи на грани отчаяния, порой он думал и вовсе оставить пророческое служение, но не мог, ибо не он избрал его.
303
3
Издали еще Самуил приметил ухоженные ячменные поля. В сезон первого урожая так всегда начинался Кириат-Иарим. Все чаще встречались оливковые, похожие на кустарники, деревца и финиковые, что кедровые мачты у филистимлян, пальмы.
Элеазар, сын Аминадава, уже возносил вечерние благодаО рения об уходящем дне, вечернем свете, за которым, пройдя ночной мрак, наступит новое начало - беспрерывное и нескончаемое. В молитвословиях, тянувшихся нараспев, слыО шались то сожаление, что душа оставляется светом и всю ночь будет бродить в потемках, то прошение не оставить, не отказать в милости... Но скоро уже печаль переходила в славословия. Возможно ли? Самуил никогда не мог полностью насладиться красотой принесения вечерней жертвы. Всякий раз что-то новое открывалось, звучало по-новому, отзывалось в нем. В ответ текли обильные слезы, рождая в нем неО обычайный, ни с чем не сравнимый мир.
Решив остаться на несколько дней при ковчеге, Самуил был принят в доме Аминадава с великой радостью. Отец и сын не ожидали прихода такого чтимого гостя. Пока шли скорые приготовления праздничного ужина, Аминадав, ЭлеаО зар и Самуил расположились во дворе дома.
- Благословен Бог Израилев, - сказал Аминадав, - наО правивший стопы Своего пророка в дом сей!
- Тебе ли не знать, - отвечал Самуил, - что голоса живого Бога я не слышал со времени моего призвания? ЗаО чем называешь меня тем, кем только Господу под силу меня снова сотворить? Твои седины, Аминадав, достойны большего почтения, нежели моя молодость.
- Сперва человек, - с тем же воодушевлением продолжал хозяин дома, - прикован к постели младенчеством, потом - старостью. У Бога всего в достатке, кроме лицеприятия: ни старец пред Ним не более мудр, ни юноша не более скор. Все преграды - и эти, и многие другие - воздвигаем мы сами. Зачем говорить: "Не пойду, ибо кто-то больше меня"? Неверие и идолопоклонство в том, что мы склоняемся доверять не Его милости, а своей слепоте.
304
- Ты прав, - Самуил отпил из принесенного и поставленного перед ним кубка, - и все, что ты говоришь, поверь, я вторю себе каждый раз, когда меня одолевают сомнения. В сердце моем слова твои запечатлены с самого детства. Однако одного этого мало.
- Странное вы поколение, - Аминадав посмотрел на Элеазара. - Сын мой одних лет с тобой, и то и дело я слышу от него то же.
- Но как иначе, - вспылил Элеазар, - если приходящие к жертве из селений и городов Израиля живут не так, как мы? У них много жен, домов, их стада растянулись от земель Моава до Галаада. Они пьют вино и едят чистое и нечистое, и за то Бог посылает им не скорби, а процветание!
- Не гневайся, сын мой, - сказал Аминадав, - мы пьем воду вместо вина не потому, что мы лишены чего-то, а потому, что обеты, данные нами, больше минутного наслаждения вкушением запретного.
- Но, отец, мы не боги, и потому взоры наши лицеприятны и молодость говорит обратное твоим словам.
В комнату по-хозяйски вошла жена Аминадава. Она несла приготовленные яства, на ходу что-то приговаривая.
- На кого ты там ворожишь? - бросил Аминадав. - Не видишь, в доме почтенные гости.
- Это его-то ты называешь почтенным гостем? - зло возмутилась женщина. - От твоих оголтелых пророков, - она обращалась уже к Самуилу, - весь этот дом, в который ты изволил наведаться, трещит, рассыпается на песок.
- Что ты такое говоришь? - привстал Аминадав. - Накрывай на стол, и чтобы духу твоего...
- Оставь, - запретил ему Самуил, - пусть говорит.
- Это ты позволяешь мне говорить в моем собственном доме? - В этот момент она была похожа на торговку. - Благодарна тебе премного.
- Не ерничай! - Аминадав отвернулся. - Язва!
- Я хоть и язва, но язва выводит наружу всю ту гниль, которая скопилась под кожей. Как будто все хорошо, а как вскроется - хоть идолов выноси!
- Чего ты хочешь, бедная женщина? - спросил Самуил.
305
Хозяйка немного опешила, а потом накинулась с еще большей яростью:
- Не только я бедная, но и все те жены и матери, мужья и сыновья которых идут за твоими семижды проклятыми пророками. Аминадава по полгода нет дома - шляется! Приходит потом изорванный, с пустыми глазами, с ветром в кармане. На мне остается хозяйство, дети. Посмотрел бы хоть на его и на мои седины! Ты молодой еще, а у других дом, семья. Работа простаивает. Затрат у нас с каждым сезоном все больше. А этот, - она бросила взгляд на Аминадава, - только и ждет, чтобы улизнуть, а после - как бы поскорее наступил субботний год. Что тогда тут начинается! - Она всплеснула руками. - Рабы десятками получают отпускные грамоты - в очередь становятся, радуются. За год до юбилейных торжеств начинают лениться, а потом и вовсе перестают работать. Шекели он раздает без разбора - и бедным, и попрошайкам. А мне работай - днями и ночами! - на его прихоти. Или ты думаешь, что вы ближе к Богу, если голодные и изорванные ходите по пустыням? Милостыню просите! Люди от чистого сердца кормят и охаживают пророков Божьих, а у них у самих дома от добра ломятся. Вот ты, Самуил, зачем тебе милостыню просить, если со всего Израиля собирается ежегодная подать на скинию? Потому люди и не приходят к вам. Священники с судьями воры и моты! Все, что вам ни давай, - мало. Чего вздумали - говорят, Израилем Бог правит! А кто слышал вашего Бога со времен Моисея? Вы одни и слышите. А может, и совсем не слышите, а только послушным стадом нашим управляете да мзду снимаете как сливки. И того еще мало вам - так вы мужей с сыновьями воровать! Семьи расстраивать... Я тебе давно хотела все высказать. Не увидишь больше Аминадава среди твоих юродивых. Ковчег пусть остается - Бог Сам выбрал дом сей, а ты больше не приходи.
Женщина оставила принесенные ею кушанья, два кувшина - с маслом и водой. Вышла, не посмотрев, не сказав более ни слова. Аминадав, зная и любя жену, опасался, что Самуил примет ее неприязнь, запретит ему - Аминадаву - странствовать вместе с другими пророками и сам больше ни
306
когда не придет в их дом ни как гость, ни как друг, ни как судья. Самуил же, напротив, не делал никаких выводов из речей женщины, слегка улыбался, глядя на обильную, ароматную, аппетитную, однако никем не тронутую, словно испорченную или отравленную, трапезу. Элеазар сидел, опустив голову: видно было, что свидетелем подобных нравоучений он оказывался не однажды.
Вскоре, решив не оставаться на ночь, Самуил уже шел по дороге, ведущей обратно в Силом. Шаг его был нескор. Отрадно ему было хотя бы потому, что он побывал у вечерней жертвы. Ни чувства обиды, ни угрызения совести. До того, как он пришел в Кириат-Иарим, дух и мысли его были наполнены сомнениями, скорбями. Теперь же, вопреки всякому здравому восприятию, в сердце его был мир и покой, однако не желанный - не Божий, но происходящий от опустошения.
Перед тем как выйти из города, он миновал постоялые дворы, где вдоволь было сикеры и хлеба для путников, корма для ослов и верблюдов и, конечно, покупаемого задешево удовольствия. Его то и дело окликали развязные, охрипшие, женские, грубые, мужские, а кое-где и детские голоса. Одни вслед предлагали любовь, другие - угол, третьи выклянчивали монетку.
Самуил не оглядывался, но не как многие - делая вид занятого или спешащего, на самом же деле просто боящегося оскверниться, ввязаться в переделку, исход которой для чужих мог не всегда оказаться благоприятным. Нет. Самуил не спешил, не бежал, взгляды его были неторопливы, движения нерезки. Будто окружали его не бедные, готовые на все люди, а побывавшие, как и он, у вечерней жертвы родные, опасаться которых не было никакой причины.
Много раз к нему приближались, однако, завидев его белый священнический эфод, ретировались. На лицах читалось недоумение, насмешка.
Уже прямо перед охранной заставой к вечерней Самуиловой тени - размашистой, величественной - прибавились еще две - юркие, скользкие, неслышные даже для самих
307
себя. Они ловко просочились мимо пограничных стражников и, оставаясь незамеченными, шли за ним весь отрезок рыжего, а потом красного заката, удлиняясь, вытягиваясь, без единого звука перемещаясь - фантомами, бестелесными пятнаО ми.
Уже совсем стемнело, когда Самуил подходил к колодцу массифлян, что в двух субботних путях53 от Силома. Облокотился о камень, наваленный на черную глубину. Животворная влага - для скота и человека. Как можно проронить хоть одну каплю? Оставить на прозябание, на поругание? Со времен праотцев священный долг: уметь сохранить землю, женщину, воду.
Самуил расстегнул эфод, распоясался, снял обувь, упершись ногами в землю, руками - в камень. Послышался скрип, скрежет - ни двери, ни плуга, ни надгробного - колодезного колеса. Повеяло сыростью, ямой, погребом. И свежесть наступившей ночи смешалась с подземным мороком. Эхо, наполненное ничто.
Со спины послышалось - не шорох и не шарканье - перемещение, когда кожей чувствуется присутствие кого-то еще.
- Вседержитель!.. - только и успел подумать, позвать на помощь, оградить себя от вдруг пронзившего холода.
Это было последнее, что запомнил Самуил: тело его оплыО ло тающим воском от внезапного удара по голове.
Две тени, скользившие за Самуилом, были одеты во вполО не обычные заплатанные, засаленные городские гиматии. Их не смутил ни священнический эфод, ни юный вид судьи Израиля. Они быстро обшарили походную суму Самуила, однаО ко, кроме запыленных лепешек и грозди фиников, ничего не нашли.
- Богатый, богатый! - сплюнул один. - Зря только мучались с ним! Это ты меня подговорил: "Смотри, как важно идет, ни на кого не смотрит - в его сумке точно золото леО жит".
53 Тхум шаббат, или субботний путь, составляет около 2000 локтей (приО мерно 1000 метров).
308
- Да, ты прав, - согласился второй, - он такой же пеО рехожий, как и мы.
- А эфод стянул у возносителя жертв!
- Ага, так и есть! Будь он священник, точно в его карманах водилось бы золото. Только зря ты его так ушиб - видать, помер уже. - Он подошел к Самуилу, лежащему ничО ком, перевернул его. - Смотри, околел!
- А что я? Вместе били.
- Вместе-то вместе, но убил его ты.
- Говорю тебе, вместе!
- Не отнекивайся! - Разбойник взял в руки окровавленО ный камень, лежавший подле головы Самуила. - Если он и вправду богатый, его станут искать, а как найдут, найдут и нас. Тогда я выгораживать тебя не стану - беги тогда в Сихем54.
- Что ты такое говоришь?
- То и говорю: найдут его - не стану на себя наговаривать, зазря пропадать. Ты его прикончил, тебе и быть побитым камнями на площади. А если отпираться начнешь, то я...
Он не договорил. Слова смешались с горловым, булькающим хрипом. Глаза навыкате. Внизу живота цвела, разрастаО ясь все больше, роза.
- Если он и богатый, ты никогда и никому не сообщишь об увиденном. Скажут: убили друг друга - один пырнул другого в живот, а тот в агонии...
Убийца вложил в руки своего собрата камень, в СамуилоО вой же ладони оставил нож. Затем лег на землю и покатился в сторону Кириат-Иарима, заметая старые следы и не оставО ляя новых.
54 Один из шести городов-убежищ, расположенных в При- (Кедеш, Сихем и Хеврон) и Заиорданье (Бецер, Рамот и Голан), где совершившие неумышленное убийство могли защититься от кровной мести родственников до времени судебного разбирательства (см. Исх. 21:13; Чис. 35:6, 13, 14; Втор. 19:2, 7, 9; об обычаях других народов - Тацит, Анналы, 3:60-63). Дороги, ведущие в города-убежища, содержались в порядке и имели на перекрестках дорожные знаки, указывающие направление в эти города.
309
* * *
Самуил очнулся от дикой головной боли. Когда он приходил в себя, тошнота то накатывала, то отступала. Его трясло - пробирающий до костей холод сменялся жаром. Зубы стучали, конечности были напряжены - неосознанно, будто вцепились в нечто спасающее, за что можно было удержаться, чтобы заново... в... забытье...
Сколько продолжались такие погружения-выныривания на поверхность, трудно сказать, но когда Самуил наконец окончательно пришел в себя, он еще долго лежал, не открывая глаз. "Вседержитель! - вдруг вспомнил он последнее свое прошение. - Защити раба Твоего!"
В руке он нащупал что-то холодное и липкое. На ногах лежало что-то тяжелое, словно мешок зерна или бурдюк с вином.
- Кто же тебя так? - заговорил знакомый голос. - Ты жив, Самуил? Господи, даруй ему остаток дней его...
Аминадав, отбросив нож в сторону, осторожно приподнял голову пророка - сплошь в ссадинах, кровоподтеках.
- Всю ночь я не мог уснуть, все думал о тебе. Предчувствие какое-то не оставляло. К утру не вытерпел, оседлал верблюда и что есть сил... - Аминадав вытирал лицо Самуила смоченной в вине губкой. - Как увидел тебя, подумал: "Все, не успел!". А бурдюки с вином и маслом еще из дому прихватил - неспокойно мне было как-то. Не стоило тебя отпускать... Смеркалось уже, остался бы, отдохнул, а утром я бы тебя довел до самой Ефремовой горы. Вот так...
Он осторожно смазывал запекшиеся густые пятна, повернув голову Самуила, чтобы тот не увидел...
- Тяжелое... - простонал Самуил, - будто мешок...
Аминадав быстрым движением стащил мертвое тело с ног
Самуила.
- Это не мешок, а мое вино и масло - вот! - он поднял и показал два наполненных меха. - На, - достал из-за пазухи бычий рог, закупоренный пробкой из сикоморы, - попей.
Самуил жадно, большими глотками стал пить. Бледность исчезла с его лица. Оторвался от меха, захотел привстать, но
310
осекся - прежняя боль вновь оглушила. Застигнутый внезапным параличом, остановился, застыл на мгновение в немом страдании.
Аминадав, привстав на коленях, взял на руки обмякшего, расслабленного судью. "Он убил грабителя... - молнией пронеслось. - Тот на него напал, Самуил защищался... А вдруг он не помнит, что с ним произошло?.. Если так, - решил он, словно давая обет, - то, когда все откроется и будут искать виновного... грех возьму на себя. Самуилу нельзя - он избран Богом, он пророк Его. За убийство - побиение... На площади... Приду домой, составлю наследство - половину семье, половину на скинию. Не вмени, Господи, злодеяния сего рабу Твоему!.. "
Аминадав смотрел в закатившиеся глаза Самуила. Тот казался безжизненным и лишь изредка издавал хриплые стоны.
- Сейчас, сейчас... - обогнув колодец (так, чтобы труп разбойника оставался вне области обозрения), Аминадав подошел к верблюду, взгромоздил Самуила на спину животного, а сам, взяв под удила, громко цокнул. Подгоняемый хозяином, верблюд нехотя тронулся с места.
4
Силом. У самого города стояла женщина, ожидая, переходя с места на место. Ее фигуру - невысокую и уже немолодую - покрывал с головы до ног белый лен. Из-под головной повязки выступали седыми свидетелями прожитых лет редкие волосы. Глаза ее светились - даже после долгой бессонной ночи, проведенной здесь же, - ожиданием и надеждой.
Завидев вздымающих пыль верблюда и путника, женщина не вытерпела - подалась вперед, поспешив навстречу.
Аминадав уже не держал животное, привыкшее к размеренной (из-за лежащего на его спине) неспешной походке. Нисколько не сомневаясь, Аминадав сразу - еще издали - узнал женщину.
- Анна! - по-сыновьи он обнял ее.
311
- Аминадав... - выжидающе смотрела она как бы сквозь него - туда, где положен был на верблюжий горб... - Что с ним?
- Он жив, - Аминадав отвечал, стараясь утешить, - Бог Израилев явил милость Свою, не попустив...
Но Анна уже не слушала - ее сын вернулся живым! На глазах выступили слезы. Не такие, какие застилали ее лицо этой ночью - не терзающие, не ядовитые. То были слезы благодарности.
Анна настояла, чтобы Самуила повезли не в скинию, а в ее скромное, без окон, жилище.
- Так ближе, - уговаривала она, - дорога и без того растрясла его, ему нужен покой и уход.
- Конечно, - соглашался Аминадав, - но что скажет Эстер?
- Эст... - Анна не договорила, растерявшись.
Самуила положили на твердой рогоже, расстеленной на глиняно-соломенном полу. Анна послала за доктором. Аминадав остался ждать: две тусклые лампы освещали комнату, в которой, кроме небольшой жаровни и постели, ничего не было.
Пришел врач, за ним в дверном проеме стояла Анна. Врач поморщился, видя нищенскую лачугу, и, если бы женщина, приведшая его, не сказала, что в услугах нуждается сам суО дья Израиля, он даже не стал бы заходить в дом. Врачебное искусство превосходило (по вознаграждениям) все прочие. С первого взгляда Аминадав понял, что пришедший родом из Египта, а египетские врачи оплачивались в десятки раз больО ше, чем знахари любых других народов.
Доктор взял с пола зажженную лампаду, поднес к лицу Самуила. Безжизненное, землистого цвета, не реагирующее (врач то приближал, то отводил в сторону огонь) на свет. Длинные волосы слиплись, превратившись в некую однородную застывшую массу из кровяных сгустков и песка.
Чуть слышным голосом знахарь попросил приготовить лоО хань теплой воды и масло, а сам вынул из принесенного им деревянного ларца бритву, лезвие которой - от огня - заО
312
стыло на потолке внезапным зайчиком, и коробочку из слоО новой кости, в которой лекари обычно носили опиум.
Самуил все еще не приходил в сознание. Быстрым и умелым движением лекарь пододвинул лохань, приподнял голову судьи и на четверть опустил ее в теплую воду. ПолушепоО том врач стал ритмично вычитывать заклинания. Слышались имена Тота, восседающей с младенцем Гором Изиды. Он наО кренил сосуд с маслом - и вязкая тонкая струя полилась на лоб Самуила, стекая по уже очищенным от запекшейся крови волосам. Из другого кувшина египтянин снова полил воО дой, смывая масло. Затем повторил то же еще и еще, пока в последний раз не накренил кувшин с маслом.
В небольшое углубление ключа жизни (крест из золота, а венчающая его петля - из слоновой кости с алебастровыО ми вставками) врач положил специально подожженный (но не вынутый из хозяйской жаровни, что считалось нечистым) уголь, на котором понемногу плавился скатанный шарик из липкой смолы темно-коричневого цвета. Когда первая струйО ка серого дыма поднялась от зелья, лекарь обвел ключом в воздухе вокруг Самуила - головы, туловища, рук, ног и снова головы. Потом поднес основание ключа к лицу судьи, чтобы спящий мог вдыхать снотворные опиумные пары. Сам лекарь вложил в свои ноздри увлажненные кусочки хлопка и жестом велел сделать то же Аминадаву и Анне.
Бритвой провел над пламенем лампады, после чего без труда (Самуил не подавал признаков жизни) соскоблил волоО сы: покрытое масляной смазкой лезвие скользило легко, не раня, словно и вовсе не касаясь головы.
Знахарь положил бритву, взяв небольшой железный55, заточенный до волоска, до свиста, скальпель. Таких чудес медицинской практики Израиль не знал, называя подобные манипуляции тайными и приписывая их к полученным от нечистых духов. Но даже при таком статусе египетские знахари (или "шарлатаны", как на них наговаривали) пользовались
55 Израильтяне, которым был неизвестен секрет плавки железа, еще и по этой причине обращались к египтянам, к филистимлянам и к другим цивилизованным народам.
313
большим спросом. Надо сказать, что толки ходили лишь среди бедного населения, ибо услуги врачей этого уровня могли позволить себе очень и очень немногие.
Врач глазами показал Аминадаву, чтобы тот налег на пациента - на случай, если Самуил во время операции придет в сознание. Анна стояла неподалеку с подносом, на котором лежала горка хлопковых тампонов.
Скальпелем врач обвел вокруг вмятины, полученной от сильного удара. Лезвием поддел кожу и осторожно стал отделять ее от черепной кости. В этот момент хлынула кровь, которую он скоро, но без спешки собрал хлопком.
Аминадав видел, как Анна готова была в любую минуту лишиться чувств. Без слов, одними (как только что врач) глазами, сказал ей, чтобы она поставила поднос, а сама вышла на улицу. Анна послушалась. Ставя поднос рядом со знахарем, она заметила невиданные ею прежде инструменты: сверло, полупрозрачные - тонкие, как паутина, - нити, пинцеты, крючки разных размеров...
Неверным шагом, заметно шатаясь, Анна вышла. Притворила дверь, хотела было остаться, однако, заслышав глухой скрежет сверла, отправилась к скинии. Стоя у полотняной стены, ничего и никого не замечая вокруг, ударяла себя в грудь, говоря:
- Здесь, Господи, Ты дал мне сына моего. Не забери его так скоро! Не я, но Самуил пусть увидит могилу мою, как он увидел могилу отца своего - Елканы. И без того, Господь, Бог Израиля, он Твой на все дни жизни его!..
И хотя Бог явно не отвечал ей на молитвы, но в сердце ее вселилось ни с чем не сравнимое ощущение, что слова ее услышаны. Печаль и скорбь сменились надеждой, которая появилась словно ветер - из ниоткуда - благодарностью за еще не свершенное исцеление.
* * *
Самуил пришел в себя лишь под утро четвертого дня. Брезжущая заря слепила, врезаясь в отвыкшие от света глаза. По настоянию Эстер Самуил был перенесен в скинию. Просьбами и увещеваниями Анна старалась уговорить неве
314
стку не трогать его до времени, пока он сам решит, но та не отступала:
- Почему мне сразу никто не сообщил? - негодовала она. - Мой муж ушел в Кириат-Иарим на несколько дней! Как я могла предположить, что он вернется в тот же вечер и к тому же в таком... - она начинала всхлипывать, глядя на Самуила. - Кто это сделал? Надо срочно найти преступниО ков, побить их на площади, чтобы другие видели: побиение камнями по закону наказывается тем же.
- Мама, - проговорил Самуил, - Аминадав...
Эстер первая прильнула к больному, целуя его и то и дело спрашивая, но больше себя, ибо никто из присутствующих ей не отвечал:
- Что они с тобой сделали? Кто это был? Где это произошло? Надо было тебе послушаться меня и идти, взяв с собой воинов из охраны. Или верблюда. Почему ты пошел пешком? Сколько раз я уже говорила тебе: народу не нужен суО дья, который во всем поступает как они, им нужен сильный вождь, с которым не то что заговорить нельзя, но и подойти к нему считается великой честью. Как у других племен.
- Аминадав, - едва произнес Самуил, - как хорошо, что ты пришел, а то я собирался идти в Кириат...
Но вместо "Иарим" сквозь сухие губы вырвался лишь беззвучный, как у выброшенной на берег рыбы, выдох.
- Он не узнает меня! - вскрикнула Эстер.
- Как? - не обращая внимания на возгласы Эстер, забеспокоился Аминадав. - Ты не помнишь, что с тобой проО изошло?
- Нет, - улыбнулся Самуил тихо и непринужденно. Постриженный и побритый наголо, он казался моложе лет на десять. Совсем юноша. Потянулся было к своему другу, но заметил стоявшую в стороне Анну, хотел что-то сказать, одО нако вдруг весь сжался, скривив до неузнаваемости лицо от внезапной судороги.
Анна обняла его за плечи, стараясь не касаться перевяО занной головы. Самуил лишь изредка вздрагивал: взгляд его был прикован к чему-то скрытому от посторонних глаз. ВиО
315
дение это, судя по испуганному его виду, не было счастливым - скорее, пустым, рассеянным.
Так прошло несколько времени. Мать аккуратно уложила его на мягкое подголовье, набитое пухом, присела рядом. С другой стороны постели Аминадав держал его за руку, чувствуя скорую наковальню загнанного, что дикий зверь, пульса.
Припадок кончился, и Эстер, с ужасом глядевшая на происходящее, поднялась и с отчаянием спросила:
- Что же теперь?
Спросила она и всех одновременно, и никого, и себя саму, и Бога, голос Которого все еще оставался редким в те переломные дни.
Ежедневно, а то и по нескольку раз на дню Самуила навещал врач-египтянин: снимал с головы повязку, смотрел, хорошо ли затягиваются швы, смазывал маслом рану. Лекарь уходил, и долгие часы, наполненные молчанием, зудящей болью и частыми припадками, тянулись в ожидании чуда. От самого непродолжительного усилия у Самуила начинали трястись ноги, руки и голова. Он быстро уставал. Судороги вызывали еще большее напряжение, после чего он уже был не в состоянии что-либо сделать.
Все это время Аминадав находился рядом. Прислуживал в скинии, принимал просителей: несложные тяжбы разрешал сам и лишь в особо тяжких случаях обращался за советом к действующему судье.
* * *
Прошло два сезона дождей, и наступал период очередного урожая. Самуил уже самостоятельно вставал, прогуливался, чувствовал себя гораздо лучше: уныние с отчаянием сменились всегдашним его непринужденным, почти детским нравом. Он так и не вспомнил, что с ним произошло. Египтянин, навестив его в последний раз, отдал последние распоряжения-советы, оставил несколько баночек с мазями, забрал полагающийся гонорар и больше не приходил.
316
Аминадав решил, что теперь можно оставить своего друга и возвратиться к ковчегу в Кириат-Иарим. Об этом он и наО меревался сообщить Самуилу за вечерней трапезой.
- Я и сам давно хотел сказать тебе, - Самуил видел,
56
как с полудня до первой стражи56 погонщики снаряжали верблюда провизией и запасами воды, несмотря на близкое расстояние. - Отправляйся ночью или завтра на рассвете. Ни я, ни мои потомки не забудем твое великодушие и терпеО ние.
Аминадаву хотелось покинуть Силом при первой же возО можности, но ему в тягость было оставлять Самуила: заботы о друге и попечения о скинии казались ему куда важнее хлопот о хозяйстве, семье и прочем.
Еще одна мысль смущала и терзала его - Самуил дейстО вительно ничего не помнил о случившемся. Обещание, данное Аминадавом, озадачивало, возлагало непосильное - благо что добровольное - бремя. Аминадав понимал, что обет был дан не перед лицом Господа - перед Его ковчегом. Но слова все же были произнесены, и отступиться от них значило предать самого себя и данное - пусть никому, ветру пусО тынному - слово.
С опущенной головой, кляня себя за то, что скорбит не
о расставании с другом, но о своей по-глупому предрешенной участи, прощался Аминадав с Самуилом и Анной. Судья дерО жал в руках деревянную клюку. С этим посохом - символом пророческого служения и власти - его видели и тогда, когда он состарился. Теперь же Самуил опирался на него по приО чине слабости и крайнего истощения.
Прощание было трогательным - сыновним. Анна обняла и, как мать, благословила Аминадава на предстоящий путь. Самуил долго не отпускал его руки, словно прощание это быО ло последним.
Всю недлинную дорогу - от подножия горы Ефремовой до Кириат-Иарима - Аминадав рад был бы стать жертвой разбойников, медведей, свирепых львов, следы которых встречались время от времени - только бы не пасть от неО
56 Около шести часов вечера.
317
справедливого человеческого суда. Однако за все утро и добрую часть стоящего в зените солнца, кроме черпавших из колодца жен, ему никто не встретился. Наказывал ли его Бог молчанием за впустую данное им, Аминадавом, обещание? Ни в сердце не было мира, ни дух пророчества не снисходил на него.
Подъезжая к стенам Кириат-Иарима, Аминадав твердо решил не отступать от обета и защитить Самуила, оговорив себя. Во всем его виде от принятого решения вновь обрелась утраченная уверенность. Мысленно составляя тексты завещаний и повелений, чтобы и дальше сыновья его служили священниками при ковчеге, он въехал в город на всем скаку, оставляя позади лишь облака пыли и раскрытые рты зевак.
Но вот уже около дома он увидел то, к чему готовил себя полтора года, живя в Силоме. Не заходя внутрь, там стояли
"." 57
одиннадцать - по числу наделенных землей колен - старейшин Израиля. "Не буду говорить первым, - сказал в себе Аминадав. - Пусть сами обвинят, и уж затем Господь даст мне достаточно сил, чтобы взять вину на себя".
- Отец, - Элеазар подбежал к нему, помог спешиться, - эти почтенные старцы пришли, чтобы...
- Я знаю! - сухо ответил Аминадав, не глядя на сына, прямиком идя навстречу своей судьбе. - Жив Господь! - сказал он, обращаясь к старейшинам. - Несу я хорошие вести от судьи Израиля Самуила - он, находясь в добром здравии, передает всем свои благословения.
- Мы ждали тебя, - начал один из старейшин, чей посох вздрагивал при каждом произнесенном слове, будто подтверждая сказанное, - мы ждали тебя здесь, не имея возможности войти в дом.
- Элеазар - наследник всего, что есть у меня. Он мог впустить вас внутрь, и слова его не шли бы вразрез с моими. По принятым обычаям, вам не стоило пренебрегать будущим хозяином наследия моего в мое отсутствие.
57 У колена Левия не было своего надела.
318
- Мы бы не стали умалять заведенные обычаи, - вздраО гивал посох, - и поспешили бы войти в дом твой, если бы не одно обстоятельство...
"Вот, - собрался духом и всеми своими силами АминаО дав, - наступает и уже наступил час мой".
- Полтора года назад, как тебе, наверное, известно, - продолжал старейшина, - у колодца, что на расстоянии пяти выпущенных стрел от Кириат-Иарима, был заколот житель вашего города. Долгое время убийца скрывался от праО ведной мести. И вот наш соглядатай, который поселился близ Сихема - города-убежища - для того, чтобы узнавать, кто и за какое содеянное злодеяние уходит за стены его, рассказал нам про некоего кириат-иаримлянина. Он не захотел скрываться в Сихеме (оттуда ведь назад ходу нет!), а околачивался в ближайшей округе, продолжая орудовать и проО мышлять, нагоняя страх, на малых и больших дорогах. За год он успел собрать бе долаг, и они вместе нападали на караО ваны и одиноких путников. Мы опасались за тебя - не дело такому уважаемому человеку ездить одному!
- Что натворил этот несчастный и где он теперь? - Аминадав понимал: на сей раз пришли не за ним, но что они искали здесь?
- За этим мы и явились в твой дом, - сказал старейшина. - Этот "несчастный" и есть убийца, год назад заколовО ший своего дружка - тоже, как оказалось, мошенника - около колодца у города Массифы. Так вот, разузнав, что его повсюду ищут, разбойник проник в твой дом.
- В мой дом? - воскликнул, ничего не понимая, Аминадав. - Но зачем?
- Во всем Израиле известно, что в доме твоем находится не только ковчег Господа, но и жертвенник Его, взявшись за роги которого преступник по закону может избегать правосуО
58
дия до тех пор, пока сам не отойдет от жертвенника58.
- Что же теперь делать? Ждать до скончания веков, поО ка ему все это не надоест и побиение камнями не станет для него лучше терзающей его муки - быть неотступно перед
58Исх. 21:13, 14; 3 Царств 1:51.
319
очами Господа? - Аминадав спрашивал уже не как прежде, но как полноправный хозяин или просто как человек, с шеи которого сняли наконец ранящее, непосильное ярмо.
- Вовсе нет, - отвечал посох.
- Тогда что?
- По закону, - старейшина заговорил так громко, что слова его слышны были и на улице, и внутри дома, - дабы преступник получил надлежащее наказание, следует принести на жертвеннике приношение Господу, в семеро раз большее обычного всесожжения.
Аминадав понял, что весь этот спектакль старейшина задумал лишь для того, чтобы выманить убийцу (хорошо слышавшего слова старца!), не оставив ему никаких надежд на побег, на смягчение или отмену наказания. Аминадав с Элеа- заром отошли в сторону, а старейшина продолжал:
- И тогда, - выкрикивал он каждое слово, - преступник, не выдержав жара, исходящего от жертвенника, выйдет к народу и тем заслужит быструю кончину побиением на площади. А если не выйдет, то мучительной и долгой смертью через сожжение приобретет себе и всему своему роду забвение Господа и проклятие всего Израиля.
Старейшина еще говорил, как из дома, приоткрыв дверь, вышел обвиняемый. Немного постоял, опустился на колени. Его губы - так, что никто из стоявших рядом не мог слышать, - будто во хмелю, вздрагивая, произносили: "Благодарю Тебя, Бог богов: я винил себя в смерти Самуила, но Ты избавил душу мою и, несмотря на мое безумие, уберег от погибели избранника Твоего!..".
320
Массифа
Глава шестая
1
Пока еще были живы Илий и его сыновья, считалось, что прийти к жертвеннику Господа может или очищенный и риО туально подготовленный праведник (если жертву приносил Илий), или любой состоятельный израильтянин, невзирая на его благочестие и подготовленность (если у жертвенника стояли Офни и Финеес). Главным образом именно по этой причине простые люди все реже приходили в скинию, предпочитая доставать запрятанных в погребах Астарт и Ваалов, нежели терпеть от взыскательного и безразличного священстО ва.
Лишь после смерти старого и отяжелевшего Илия, которому исполнилось девяносто восемь лет, Израиль стал почитать его за праведника. Но одно это не могло вернуть людей к жертвеннику. Особенно потеря ковчега при Авен-Езере выО звала много толков о том, что Господь "и до этого не жаловал Израиль Своим присутствием, а теперь и вовсе отвернулся, предпочтя заклятых и кровных врагов". В своем отдалении от жертвенника каждый винил или священников, или Бога, и весьма немного было таких, кто видел в том свое собственО ное нерадение.
Когда филистимляне вернули ковчег, Израиль воодушевился, но не молитвенно, а как-то нервно и даже зло, полагая, что вскоре последуют сокрушительные победы над пеласгами, над Амаликом, Едомом и дальше - над Египтом и Сирией. Но в тот же день, когда Господь поразил пятьдеО сят тысяч из тех, кто праздно, не будучи из колена Левия, открывал крышку ковчега, по всему Израилю прошел плач о том, что Яхве окончательно "предал народ Свой, сделав его сиротой, оставил на попрание и неминуемое забвение".
- Бог воюет на стороне филистимлян, - слышалось отовсюду. - Пеласги отправили ковчег в землю Вениамина, чтобы истребить всякую живую душу в городах наших.
321
- Лучше бы ковчег, - вторили им, - оставался у нечестивцев: раз Бог нарушил завет, данный Аврааму, Исааку, Иакову и Моисею, то Израиль найдет себе других богов и царя, чтобы быть ему как прочие народы.
Последней же каплей стало перенесение ковчега в Кири- ат-Иарим - "логово всякой неправды, духовной скверны, языческих славословий, неправильных жертв"...
К Самуилу приходили старейшины, подговаривая его силой захватить святыню и перенести ее в Силом. Но слова молодого судьи о том, что Господь Сам выбирает, где Ему пребывать, что человек не может подчинить воле своей Создавшего его и что только Бог может вернуть принадлежащее Ему, не были услышаны. Речи Самуила вызывали лишь смех, качание головами и бородами, сожаление о "славных временах Илия, когда не юнец, а умудренный Господом и годами муж говорил к народу".
Как бы там ни было, ковчег оставался в Кириат-Иариме даже после неоднократных попыток - со стороны радикально настроенных "учителей" - выкрасть его. Каждая из этих историй оканчивалась исчезновением или мгновенной смертью посягавших. И это при том, что ковчег в доме Аминадава никто из людей не охранял!
Скиния пустовала. Самуил ежедневно во дворе святилища обращался к дому Божьему: "Ты пустуешь оттого, что некому тебя заполнить. Причина моей пустоты та же...".
Самуил думал и о ковчеге, и о редких паломниках, приходящих лишь по праздникам или от случившегося внезапно горя, или чтобы пожениться, выкупить59 и обрезать сыновей, или чтобы наконец почить и уже больше никогда не приносить ни мирных нищенских жертв, ни бахвальных, с застольями и обильными возлияниями, всесожжений.
Скинию населяло множество приживал. Редко встречались среди них те, кто приходил сюда по доброй воле, желая
59 Первоначально по закону каждый первенец-мальчик посвящался Богу. Но потом для служения Себе Бог выбрал только одно колено Левия, а для первенцев остальных колен был введен символический выкуп (пять сиклей серебром или подарок такой же стоимости: Чис. 18:13-17), после чего ребенок оставался в доме родителей.
322
принять обеты назорея или просто - вдали от мира и суеты - послужить Богу и людям, выполняя всякого рода подсобные работы. В основном в скинию их приводили жизненО ные неурядицы, неоплаченные долги, потеря - в случае вдов и сирот - близких, неумение заработать себе на пропитание. Много людей бродяжных, перехожих, немытых и некормленых находили здесь приют. На голову Самуила, помимо всего прочего, от Эстер сыпались еще и нападки на его слишком добрую душу и несерьезный, поверхностный взгляд на окружающую его жизнь.
Но Самуил не мог и не хотел изменять своему нраву. Так поступать с самого детства учила его Анна.
Кроме Анны, по доброй воле при скинии жили Финеесова вдова, ветеран Авен-Езера слепой Иеминей и возрастающий в силе, годах, благочестии и красоте Саул, родители которого погибли от рук филистимлян.
Нафан, Сомхи, Аминадав, Ханук и другие пророки приходили в скинию. Вместе с Самуилом они приносили благодарственную жертву, испрашивая благословений и снисхождения Духа. Каждый раз Саул умолял Самуила отпустить его с сонмом людей Божьих. Самуил никогда не препятствовал, и тогда - с шумом и танцами, отчего их было слышно за десятки стадий, - Саул, окруженный гикающей и славословящей толпой, отправлялся странствовать. Молодой судья любил Саула как сына, позволяя ему многое, однако и не слишО ком потворствуя, чтобы соблазны не оказались вредоносными для еще не окрепшего сердца.
На Саула давно уже заглядывались девушки и женщины, но нрав его отличался необычайной робостью, так что юноша не умел пользоваться своей природной статностью. К нему тянулись готовые оставить и мужей, и детей, отдав ему все хотя бы за мгновение его обворожительного черного взгляда, но потом, когда узнавали в нем всего лишь застенчивого, стеснительного "мальчика", проклинали, начинали ему мстить и наговаривать на него. Для самого Саула все эти уловки казались нелепыми, так как он по своей простоте и не предполагал, что из-за него кто-либо пойдет на такое.
323
Самуил испытывал особую привязанность к нему, тогда как Ихаводу60 - наследственному судье и священнику по линии Илия - благоволил меньше, чем Саулу, а то и вовсе не замечал его.
Вскоре у Самуила один за другим родились Иоиль и Авия, став исполнением всех надежд и заклинаний Эстер. Теперь про нее и ее дом никто - как это случалось прежде! - не мог сказать, что "семени Самуила не дано взойти на ее иссохшем поле" и что "мало быть женой первосвященника, чтобы обрести благословение Божье". Теперь она на всех смотрела свысока! Ведь даже один только Иоиль-перве- нец уже избавил ее и весь род ее от поношений и всяческих проклятий, а тут еще не успел он оторваться от груди, как некогда глухую, непроходимую, мучительную тишину и покой уже разрывал на части, кромсая, полный жизни и силы младенческий крик Авии.
Общественные дела слишком занимали Самуила, поэтому в Силоме он был редким гостем. Приходил - запыленный, уставший от долгих дорог, проверял, исправно ли совершаются всесожжения, давал указания, изредка встречаясь с Анной и еще реже - с Эстер.
Однажды, когда он подходил к скинии, к нему пристали его дети, тряся за полы и рукава, взбираясь на плечи и всячески докучая. При этом дети в один голос кричали: "Отгадай, кто из нас Иоиль, а кто Авия?".
Судья не понаслышке знал, что дети всегда говорят вслух о том, о чем шепчутся взрослые. И этот случай не был таким уж нелепым происшествием: Самуил на самом деле нечасто видел своих детей (после их рождения, при их обрезании и еще во время редких встреч с женой). Поэтому на улицах Силома дети играли в игру: одному завязывали глаза, а все разбегались с криками: "Самуил, найди детей своих!".
- Все твои вздохи и моления о даровании тебе потомства были всего лишь окрыленным детством! - не поприветствовав и не предложив ни воды, ни убруса, чтобы омыть и отереть ноги после долгой ходьбы, с порога выстрелила Эс
60 Сын Финееса.
324
тер. - Пора тебе уже одуматься и наконец понять, что о семье нужно заботиться или хотя бы не быть безразличным. А если твое детство еще не кончилось, тогда напиши мне отпускную. Найду другого мужчину, чтобы взял попечение над твоими детьми.
Самуил будто не слышал: смотрел и не понимал, как если бы все это относилось не к нему.
- Не гляди на меня так, - всплеснула руками женщина. - На второй день после нашего союза я уже чувствовала себя чужой в этом доме! Куда подевалась любовь, которой ты одаривал меня до нашего супружества? Ты возносил мое имя до небес, ты сравнивал мой стан с гибкостью кипарисов. Когда ты брал меня за руки, я готова была верить тебе и идти за тобой, за одним тобой, - Эстер еле сдерживала слезы. - Что с тобой произошло? Ты так изменился! Или, служа Господу, ты посчитал недостойным касаться меня? Посмотри, за несколько лет нашего брака я состарилась. От прежней моей красоты остались лишь дети, но и к ним ты холоден, и лица их не отпечатаны в твоем сердце. Может, я что-то делаю не так? Скажи мне, и, может, я смогу снова найти благоволение твое...
Эстер опустилась на колени и нервно и судорожно стала ногтями скрести мягкий глиняный пол.
- Что ты делаешь? - опомнился и испугался Самуил.
- Могилу себе рою. Хочу умереть в доме, куда ты приО вел меня, прежде чем ты перестанешь меня узнавать.
Самуил стоял в нерешительности: желание броситься к Эстер, моля ее о прощении, вдруг показалось ему нелепым по той причине, что все (и Самуил понял это только теперь!), о чем она говорила, было чудовищной правдой. Как мог он - предавший, бросивший, оставивший - обманывая себя и ее, утешать! Постояв еще мгновение (Самуилу и в самом деле привиделся гроб, у которого живые уже не в силах что-либо вернуть), он вышел за порог.
Судья отправился во двор скинии, где мог наконец побыть один. Сюда много лет назад его - совсем еще младенца - привела Анна. Здесь, у самого жертвенника, Господь открыл ему Свой голос и Свою волю. Здесь стояла свадебная хупа,
325
под которой Эстер, по закону Израиля, стала его женой. Что же произошло? И отчего Самуил, поступая как не знающие Бога, не чувствовал за собой вины? Была ли в том только его вина? Долго он спрашивал себя, не находя ответа.
- Господин! Господин! - Во двор скинии вбежал служка. - К милости твоей пришли Нафан и Сомхи. Ищут тебя, но нигде не могут найти.
- Зачем же меня искать там, где меня нет? - улыбнулся Самуил. - Пусть войдут, и видят лицо мое, и слышат слова мои.
Служка исчез, а на его месте появились пророки, облаченО ные в длинные, до земли, хламиды.
- И ты с дороги! - первым во двор вошел Нафан, за ним следовал кузнец Сомхи. - Как это мы не встретились в пути?
- Даже если бы мы шли одной дорогой, ты бы, Нафан, меня все равно не заметил, ибо твои глаза направлены всегда на горнее.
- Я, - отозвался Сомхи, - постоянно докучаю ему бренным и насущным, отвлекая его от божественного. Так что он бы тебя точно заметил.
- Да и как не заметить, - Нафан приблизился, - если твое появление всегда сопровождается толпами народа! Мы, ищущие больших народных скопищ, ни за что не пропустили бы такого.
Друзья обнялись и весело отправились в ближние покои. За всей этой радостной дружеской перекличкой издали наблюдала плененная скорбью, задетым самолюбием и непониО манием Эстер.
* * *
- В каких землях ходят пророки Божьи и что видят? - спросил Самуил, когда они втроем возлегли, омыв ноги и руки. Перед ними стояла подслащенная вода, миска с запеченной рыбой, сушеным инжиром и виноградом. Дымилась, исО пуская аромат, горка размельченного в порошок фимиама.
- Мы повсюду, - отвечал Нафан, походное платье которого прохудилось и истрепалось. Волосы пророка, небрежные, сбитые в толстые клоки, что больше напоминали огромО
326
ные стручья, спадали до пояса. - От гор Моава до пределов самарийских, от южных до северных пределов. Сегодня нас видели в портах Филистии, а завтра наши сонмы пересекают поля Амалика, долины Фаворские, Иордан и оазисы галилейские.
- Что скажешь ты, Сомхи? Тяжелее ли рваный пророческий гиматий кузнечного меха и наковальни? - Самуил медленными глотками отпивал из кубка, ожидая меткого ответа Сомхи.
- Не тяжелее, - не растерялся пророк, - потому что от многочисленных дыр мой гиматий заметно утратил в весе; но и не легче, ибо те же самые дыры способны удручить и обременить любую, самую легкую на подъем душу.
Друзья рассмеялись просто, без стеснений и притворств, как и многие годы назад. Как и прежде, они не разделяли себя по чинам и заслугам, по положению в обществе. Непринужденность и отсутствие необходимости что-либо объяснять еще больше скрепляли желанными узами этих абсолютно разных людей.
В тот момент, когда на глазах их от смеха уже выступали обильные слезы, вошла Эстер, немного постояла и, не сказав ни слова, вышла. За дверью слышен был ее тонкий голосок:
- Иоиль, Авия, отец ваш отказался от нас... Напускает на себя занятости и знатности, а потом лодырничает с дружками. Весь Израиль смеется над ним! Как только он...
Голосок отдалялся, пока наконец не стало тихо, как и до визита НаФана и Сомхи.
- Что же нового вы видели и что открылось вам? - опомнился, но как-то рассеянно спросил Самуил.
- Новое всегда в том, - начал НаФан с прежним веселым задором, желая немного развеять судью, - что ничего нового нет: люди совершают те же ошибки, что совершали их предки. Ни в удовольствиях, ни в злодеяниях нет ничего нового. В одной только святости и красоте все свежо и нет повторений.
НаФан хотел сказать еще, что, к сожалению, на святость и красоту способны не все: люди предпочитают жить, по сотне раз перемалывая свои пороки, отчего бывают расстрой
327
ства, подавленные состояния, а многие оттого и до петли доО ходят... но промолчал.
- Дух нам всем говорил, - продолжил Нафан, - однако поведал Он и повелел только одному из нас.
- Кому же? - воодушевился Самуил. - И что Господь поручил открыть?
- Господь Духом Своим, - на чал Сомхи, - говорил рабу твоему. Затем мы и пришли в Силом, чтобы все рассказать тебе.
Сомхи, а за ним и Нафан пододвинулись поближе к судье. Нафан даже огляделся, словно хотел убедиться, что их никто не подслушивает.
- Дух Господень велел мне, недостойному Сомхи, открыть тебе и кузнецам Израиля секрет изготовления железО ных плугов, а главное - мечей и военных колесниц.
Все что угодно готов был услышать Самуил, но только не такое. Это известие было неслыханным: теперь Израиль смоО жет сломить филистимлян, до седьмого колена разгромив род их. Но главное - Господь снова, пусть и через других пророков, говорил с Самуилом, отвечал на его молитвы и ноО чные плачи.
- Теперь, - Нафан будто прочитал мысли судьи, - ты скажешь Израилю, что Господь смилостивился над народом Его и дарует ему секрет изготовления железных мечей. Они послушают - не голоса твоего, но голоса Господня. Пойдут за тобой, ибо ты им скажешь очиститься, омыться от прегреО шений, после чего тайное знание кузнечного дела пойдет им на пользу и сила его не обратится против Израиля.
Все представлялось так просто, как мог бы устроить один только Бог. Самуил слушал, впитывал каждое слово, почитая произнесенное за откровение свыше: "Не силами моими восставишь Ты благочестие в Израиле, но через мою немощь узнают о величии Твоем!".
- Объяви Израилю, - сказал Сомхи, - о воле Господа, призови людей к покаянию, чтобы пришли они частью в Силом, а частью - в Кириат-Иарим, ибо не вместит скиния столько народу за один раз. И пусть приходят и молодые, и старые, и держащие военный дротик, и качающие колы
328
бель, и влачащие за собой посох свой. И пришли мне лучших из искуснейших кузнецов, чтобы я научил их. А Израиль пусть приходит к скинии и ковчегу в течение двадцати лет - время, за которое кузнецы овладеют тончайшими секретами мастерства, пока наберется достаточно оружия, чтобы разбить наголову филистимлян, и достаточно плугов, чтобы мирный хлеб заколосился на освобожденной земле.
- Но как выйду я к народу? - смутился Самуил. - Ведь они смеются над речами моими, и вид мой вызывает у них насмешки.
- Не ты будешь говорить, - возразил НаФан, - и не твою правду будут произносить уста твои. Доверь язык твой Господу, и Он не предаст тебя.
Вскоре НаФан присоединился к другим пророкам: гром, подобный Филистимской маршировке, исходил от их тяжелых кимвалов, а стройные и певучие псалтири пели о созидающей гармонии.
Сомхи, собрав с десяток местных мастеров кузнечного меха, остался в Силоме, обучая их запретному для обывателей, поколениями хранившемуся в строжайшей тайне секрету пеласгов.
Случалось (еще до вассальной зависимости от Пятигра- дия), в военных стычках израильтяне брали в плен фили- стимских воинов, и те погибали под пытками, не выдавая "железного" мастерства. Но не потому, что их стойкость была достойной героев. Совсем нет. Просто они сами не знали ни секретов, ни залежей, ни способов довести огонь до нужной температуры. Лишь одно малое и тайное (ибо на кону лежали военные успехи всего государства) общество-братство владело и передавало из уст в уста, не оставляя записей, рецепты изготовления затачиваемых с обеих сторон коротких филистимских мечей, чешуйчатых лат, шлемов, щитов, наконечников стрел, колесниц... Также в братстве кузнецов изготовлялись мотыги, лопаты, грабли, ножи, топоры, гвозди. Кузнец Сомхи принадлежал к этому братству, и его поступок - поведать о секрете, который он должен был унести с собой в могилу, - приравнивался к государственной изме
329
не, что каралось смертью не только предателя, но и всего роО да его.
Итак, Сомхи был изменником! Но не по своей воле. До того как Дух повелел ему, секрет находился под тяжелым спудом в молчаливой душе его. Но теперь как мог он противостоять, запретить Господу, от Которого (уверен был Сомхи) происходит всякое знание?!
Через изготовление железных орудий - для труда или войны - Филистия получала экономическое, военное и социО альное первенство на всем пространстве Средиземноморья от границы египетской до северных ливанских гор.
Сомхи непросто было пойти на такое. С одной стороны, священные обеты и посвящения из степени в степень - от ученика до мастера - накладывали табу на раскрытие его умений. С другой - голос Бога живого, Чей суд иной, не чеО ловеческий. Сомхи в тот же миг - когда Дух говорил ему - готов был нарушить данные им обещания. Он понимал, что его предательство станет решающим в победе Израиля над филистимлянами и другими народами Ханаана. С тяжелым сердцем исполнял он волю Господа, с сердцем, полным невыО носимой муки, скрежета и позора.
Сомхи организовал небольшой цех во внешнем приделе скинии под видом монетного двора, откуда слышались непрестанно удары молотов, что объяснялось чеканкой монет, неО обходимых, чтобы укрепить благосостояние Израиля.
В те дни, когда выплата податей подтачивала казну евреев, на территории двенадцати колен засланы были филиО стимские лазутчики, переодетые в слишком опрятных для местного населения горожан. Их узнавали - по внешнему ли виду, по акценту ли, по лицу.
Система быстрого - перебежками - сообщения в еврейской среде работала превосходно, поэтому, как только согляО датай выходил из своего жилища, об этом тут же узнавали в другом конце города. С созданием кузнечного цеха все силы брошены были на четкое, слаженное оповещение. В моО мент, когда лазутчик появлялся, неспешно прогуливаясь у стен скинии, навстречу ему пастухи гнали свои стада, праО чки выливали прямо на уличные стоки объемистые кадки
330
мыльной воды, дети стаями вились вокруг, отвлекая внешне рассеянное, но такое пристальное внимание соглядатая. Попрошайки, знатные купцы, воины и проститутки. Все население Силома правдами и неправдами изо всех сил помогало (исполнению слова Господа или предательству?) военному производству.
2
Самуил покинул город, никого не предупредив, ибо и сам не знал, куда направлялся и когда вернется. Видя воодушевление людей, их сплочение вокруг общего дела, он хотел - он должен был! - призвать их к единению, но не ради фи- листимской тайны, но ради ковчега Господа. Судья не находил себе покоя: "Как призвать Израиль к покаянию, когда никто не слушает и не слышит меня, а слова, которыми я надеялся переубедить, повести за собой, остались непонятыми?".
Он чувствовал, что начинает тонуть: заглатывал - с поверхности хватал - редкие пузырьки, которые не насыщали, отбирая последние силы.
Его следы оставались на дороге в Массифу, откуда его (старые шрамы лишь изредка напоминали о себе внезапными припадками) - окровавленного и полуживого - привез Аминадав.
За спиной оставалась гора Ефремова! Недавний зной сменился сладким стоящим в воздухе ароматом тамариса, прохладой.
Подходя к колодцу, Самуил от усталости едва ощущал ночной, гуляющий без преград ветер пустыни. Произносимая вполуслух молитва осушила губы, заполнив сердце. Однако ответа - о чем просил судья у засеянного Авраамовым благословением неба - он не слышал. Не замечал он и Божьего присутствия. Ни Божьего, ни своего, ни кого-либо другого.
- Как!? - спрашивал он. - Какими словами?.. Все путается: начинаю об одном, говорю о третьем, отхожу от намеченного... Кто же послушает такого! Сам бы отвернулся. Сам от себя... Но как же, как же? Адамовым страхом вопию к Тебе - Ты дал на мое попечение народ сей! Научи, как гово
331
рить с ним. Ты видишь, уста мои тяжелы, а в сердце - скорбь и отчаяние.
Всю ночь он то стоял, то опирался на ободья колодца, то садился на подернутый инеем песок. Когда рассвело, из МасО сифы потянулась вереница женщин. Они приходили черпать. Переглядывались, спрашивая, кто этот странник, что даже не откликнулся на их просьбы отодвинуть каменную плиту. Пожимали плечами, сторонились. На смену им выстраивались небольшими облаками белые стада коз, овец, шли к водопою коровы, мулы, верблюды... Кто только не приходил сюда! После городской площади колодец считался вторым по значимости местом: обмен новостями, товарами, развилка торговых караванов.
После бессонной ночной молитвы Самуил больше не произносил слов - лишь по редкому вздрагиванию и шевелению губ можно было догадаться, что судья не только не заО метил наступления утра, но и не слышал бурлящей вокруг него людской и животной накипи. Ослиные с верблюжьими возгласы способны были заглушить какие угодно протяжные крики торговцев-зазывал, но только не тихую, едва уловиО мую молитву.
Еще на следующее утро на Самуила показывали пальцем, а через день и вовсе перестали замечать, воспринимая сидяО щего на земле судью как нечто уже неотъемлемое от общего пейзажа и будничных событий.
Тело Самуила сотни раз успело окаменеть, размякнуть и снова затвердеть. В последний раз - на день восьмой или девятый - он провалился в омут всяческих недомоганий, голода, невыносимого жара, замерзания, после чего наступило - нет, не затишье, но... легкое парение. Уже не захватыО вало дух, не возносило его и не сбрасывало - стремительно и безнадежно. Парение было прозрачным, всеобъемлющим. Самуил мог не только подумать о соседних и неведомых земО лях, о черноте морских глубин и ночного неба, но и тут же перенестись туда - весь, без остатка, в теле и в духе, физиО чески различая звуки и запахи, натертые сандалиями стопы. Но ощущение это все же было другим, не повседневным - а полным и совершенным, без необходимости что-либо добавО
332
лять, переспрашивать и объяснять. Произнося имя Всевышнего, Самуил будто смотрел в воду или сквозь стекло, видя, слыша и осязая все, что еще недавно скрывалось за толстыми стенами и невообразимыми расстояниями. Не являясь ни голосом, ни видом ангела, Господь показывал судье Израиля Свое творение, и оно воистину было прекрасным!
На сороковой день, видя бледное, вытянутое от истощения лицо, небрежные от ветра и утренней росы растрепанные волосы, выросшие величиной с бобовые отростки ногти, к Самуилу подошла некая женщина и, сжалившись над ним, стала умывать его начерпанной из колодца водой. Она это делала скоро и с оглядкой - "а вдруг кто-то заметит, подумают еще невесть что, потом растолковывай - всё одно перекрутят всё, переврут".
- Спасибо тебе, добрая женщина, - тихо произнес Самуил, так что женщина отпрянула от него, как от квакнувшей жабы. Перевернула, разбив, кувшин. В один миг земля вокруг пропиталась разлитой влагой. Послышались вздохи, заголосивший плач, обрушившиеся на голову Самуила помои:
- И-и-и... чтобы разлетелся ты вдребезги вместо кувшина моего, а моя рука да отсохнет, если еще хотя кого пожалею! Что мне теперь делать? Куда воду черпать? Душа твоя Азазелова, Дагонова твоя голова!
Плюнув под ноги, она пнула несколько расколотых черепков в сторону Самуила и, взгромоздив на плечо один оставшийся кувшин, поспешила уйти прочь.
Судью не снедали ни горечь, ни угрызения совести. Его как будто окружало невидимое облако. Не помнил он и как скоро оказался на приступах к Силому.
Самуил заперся в своих покоях, снял с себя одежды, разрезая их на отрезки разной длины. Одни он оставлял нетронутыми, на других завязывал узелки, третьи переплетал, перекручивал, огнем от светильников поджигал концы, оставлял свисающие кисти, снова переплетал, завязывал и наматывал на пальцы и на запястья.
Наконец он позвал служку принести ему несколько оливок, масла и немного теплой воды. Медленно, не спеша съел
333
свою первую за столько времени трапезу, лег на рогожу и тут же уснул.
* * *
Вот уже почти десять лет с появлением каждой новой луО ны землю Израиля сотрясали утробные звуки шофара - не новогоднего, а ставшего ненавистным, будничным. Этих звуков все боялись и ждали как привычную, наступающую всеО гда в одно и то же время эпидемию.
Дело в том, что каждый месяц Израиль выплачивал непосильную подать филистимлянам как дань за собственное поражение и как залог за ненападение пеласгов на земли двеО надцати колен.
Рев бараньего рога разбудил Самуила.
- Пора! - сказал он себе, поднялся, собрал в дорожный мешок приготовленные им лоскутки и веревки.
Через минуту он уже входил в пределы скинии. Весь Силом был здесь! Каждый - по своему годовому достатку, заО фиксированному в проводимой пеласгами переписи - нес от добра своего. Внутри скинии сам воздух был пропитан мычанием, блеяньем, всеобщим недовольством. Казалось, весь этот сгусток вот-вот разорвется, разрядится вспышкой ярости, кровавой (что нередко случалось при сборе податей) потасовО ки.
Самуил приблизился к Святому-святых, где некогда хранился ковчег Господа. Отсюда, с небольшого возвышения, виден был весь двор скинии. Судья положил перед собой крепО ко связанные - в толстый канат - веревки, подпаленные с обеих сторон, и каменный нож, который использовали при обрезании. Затем он по порядку добавил к ним вырванный с корнем уже зеленевший росток дуба, рядом насыпал горку плодородной земли, воткнув в ее середину старый дорожный посох, поставил коробочку, в которой обычно хранили ладан, а около бросил разорванную цепь. И наконец впился взглядом в начертанные на глиняной табличке первые буквы сиО найских заповедей.
Своими молчаливыми действиями он привлек внимание близстоящих. Те начали приглядываться, пытаясь понять, что он делает. Понемногу вокруг стало тихо, и лишь дальние
334
ряды продолжали шумно переговариваться, жестикулируя. Самуил, решив, что момент настал, обратился к собравшимся:
- Людям, которые все еще имеют жестоких врагов в лице филистимлян (он взял толстый канат и отложил его в сторону), но к которым начинает благосклонно относиться Сам Господь Бог (в руках его был нож), не должно останавливаться на одном только желании свободы (оставив нож, судья взял расцветший росток дуба), но они обязаны исполнить также все (посыпал перед собой плодородной землей), чем возможно было бы на деле добиться этой желанной свободы (сменили друг друга дорожный посох и коробка с ладановой смолой). Поручителем же непреложности Его обещаний являюсь перед вами я сам.
- Что он делает? - спрашивали одни.
- Занимается волхвованием прямо в доме Господнем! - отвечали им.
А третьи уже подхватывали и несли, передавая из рядов в ряды:
- Как осмелился этот юнец колдовать по обычаям фили- стимским?
Но в ответ сыпалось:
- Много вы знаете про обычаи филистимские - он использует древнее знаковое письмо.
- Какое такое письмо? - не понимали.
- Ну, например, ты смотришь на тупое острие топора, а говоришь о своей глупости.
Кто смеялся, кто подзадоривал, кто оправдывал, кто обижался.
Самуил, не слыша нападок и невзирая на поднявшееся волнение, говорил:
- Не проще ли думать о филистимлянах как о сокрушающей, непобедимой силе? Не проще ли убояться и детям нашим оставить в наследство рабство и тяжеловесные поборы? Мы говорим: "Пеласги нам дарят мир, охраняют границы наши". Говорю вам: в руках Господа мир наш, и дома, и границы наши!
335
Сквозь толпу пробирался сборщик податей. Это был иудей. Надо сказать, что подобный род занятий - и вообще любое служение на стороне филистимлян - считалось почетным. То есть любой за глаза называл их предателями и продажными, но при этом мечтал оказаться на их месте. Карьера мытаря считалась достойным верхом жизненной леО стницы.
Волнения поутихли. Народ расступался, пропуская вперед своего одноплеменника. И над скинией нависла тишина, изО редка разбавляемая мычанием, блеянием, детским плачем. Слова Самуила стали еще отчетливее, в них появилась смеО лость, пророческая непоколебимость и власть.
- Уже сегодня оставьте свое добро при себе. Вот, в среде нашей... - он на мгновение прервался, и тогда на всю скинию слышна стала грозная поступь идущего прямо на Самуила сборщика податей.
- Как ты посмел, - приближаясь, кричал он, - даже подумать о том, что говорят твои злые уста! Вот уже более тридцати сезонов61 народ наш платит достойную дань победителю при Авен-Езере и Афеке. Никто до сего дня не дерзал говорить такое. К чему ты призываешь Израиль - ты, судья и пророк, к которому Бог давно уже перестал обраО щать слово Свое? Может, ты снова хочешь - как того хотел Илий! - войны? Взгляни на сих людей и спроси их, готовы ли они пойти на нарушение мирного договора с великой ФиО листией?
Сборщик податей остановился.
- Не потому Филистия великая, - с еще большим вдохО новением Самуил пошел в наступление, - что она достойна быть таковой, а потому, что того хочет Господь, чтобы смиО рить гордость и неверие Израиля!
Все это напоминало дуэль на глазах у народа. Кто кого? За кем пойдет, чьи слова послушает немая и горластая, готоО вая на бунты и революции масса?
- Но всякой мере отведено свое время! - Самуил взял в руки нож и что было силы - мгновенно и со свистом -
61 По три урожайных сезона в год - около десяти лет.
336
взмахнул над толстым канатом, разрезав его посередине. - И теперь народ Израиля более не пойдет путями рабов, которыми предки наши были в Египте. Отныне Господь надорвет стремена коней филистимских, и время наступит мере пеласгов - да охладится алчность их и да не прострется более рука Вааловых поклонников на дома наши!
Толпа снова бурлила, готовая вскипеть, взорваться. На сборщика податей глядели исподлобья, заграждали ему путь.
- Ни одного сикля больше не унесет ни один сборщик податей!
Самуил стремительно подошел к мытарю. Глядя в глаза ("стушевался, струхнул!"), сорвал с его пояса несколько кошельков, развязав тесьмы, высыпал звонкое содержимое в обезличенные, охваченные и опьяненные наживой руки.
- Дрянное и недостойное занятие - мытарство! Убирайся из Силома, а правителям филистимским скажи: "Сыны Израиля отпустили меня живым только потому, чтобы своим избавлением я засвидетельствовал о гневе всего народа. В земле праотцев наших отказываются платить подати".
Слышавшие - а слышали его все жители Силома! - не могли поначалу поверить в правдивость его слов. Такой смелости и власти от вчерашнего юноши никто не мог ожидать. Но реакция была мгновенной: людская толпа подхватила мытаря, выкрикивающего проклятия и хуления, и понесла к воротам скинии. То и дело находились те, кто хотел поднаддать ему исподтишка. И поднаддавали! Так что когда - с криками ликования и празднования - его выбросили за ограду, тело его оказалось истерзанным, изорванным, обезображенным. Шатаясь, он едва смог подняться на ноги. Закрываясь от частых камней, летевших в его сторону и жаливших цель, он слышал слова Самуила, быстрее булыжников настигавшие его бедную голову:
- ... И пусть скажет там, что Израиль больше не намерен платить подати, потому что с нами Бог! Он защитит сынов Своих! Господь - спасение наше! Избавляя, отведет и уничтожит Он врагов наших. Жив Господь! Так говорит Бог пра- отцев: надейся на Меня и никогда не увидишь смерти. На
337
дейся на Меня... Жив Господь... Врагов... изведет из земли наО шей... Моисей... Заповеди... Избавление...
* * *
После жарких волнений, призывов к покаянию Самуил сидел на обычном своем месте у стен скинии, размышляя над тем, что всякое искусное оружие делается из добытой в грязных копях руды. Бог снова говорил с ним! Не напряО мую, как в детстве, но сообщая ему силу. Судье хотелось до конца дней остаться здесь, чтобы не растерять, сохранить. Ни с кем он не хотел разговаривать, решать чьи-то заботы, утешать, выступать в роли примирителя. Но Самуил понимал: за утешением снова последуют испытания. Благодать Духа нельзя оставить лишь при себе. Он пророк, а пророки живут ради того, чтобы другие через них услышали глас Божий. Пророков не любят, пророков изгоняют из городов, поО бивают камнями и лишь после их смерти жалеют о том, что не осталось больше праведников.
Будто из тумана перед Самуилом явились старейшины Израиля. За своими мыслями он не слышал первых слов их, и лишь когда они перестали открывать рты, он виновато и как-то блаженно спросил:
- Что?..
- Сомхи уже подготовил хороших мастеров. Они пойдут во все пределы Израиля, создавая кузницы и распространяя секрет филистимский.
- Мы пришли просить тебя, - закивал знакомый поО сох, - взять правление над коленами, заменив Илия.
- Столько лет я с вами, - не понял Самуил, - и вы только теперь приходите ко мне просить милости и суда?
- Прости, Самуил, но прежде в тебе не видели властителя. После же того, как Сомхи научил нас обрабатывать жеО лезо, и после того, как ты изгнал сборщика податей, призвав Израиль к неподчинению...
- Соберите народ, - перебил его Самуил, - и объявите: пусть постятся три дня. Во время поста пусть никто не приО касается ни к мертвому, ни к чему нечистому. Из домов пусть вынесут изображения Астарт и Ваалов и пусть сожгут их за пределами города. И пусть ни муж не входит к жене
338
своей, ни жена - к мужу. А когда пройдет три дня, пусть все, облаченные в новые одежды, соберутся у скинии. В дорогу же да не берут провизии или шекелей. Я поведу вас в Массифу, где очистит Господь народ Свой, и станете снова народом святым. И только тогда Бог Израиля избавит вас от филистимлян.
Самуил отвернулся, давая понять, что аудиенция окончена. Старейшины молча, не поворачиваясь к судье спинами, ушли. Судья снова остался наедине с еще свежей памятью
о благодатном посещении. Пахло сладостью осенних цветов. Под ногами копошились красные муравьи.
- Три дня молчания, три дня долгожданного очищения!
3
Здесь, на возвышенности62, сколько помнит себя земля Вениаминова, судьи во все времена приносили жертвы, испрашивали волю Господа.
В который раз Самуил шел в Массифу! Но теперь его одиночество сменилось великим множеством: судья вел за собой весь народ израильский - будто свои собственные сомнения и немощи - на покаяние. Только теперь ему открылся смысл жертвы за все двенадцать колен. Всесожжение помыслов и прегрешений - своих помыслов и своих прегрешений.
Самуил шел пешком. Проносившиеся мимо погонщики верблюдов обдавали его терпким навозным и потным запахом, отчего становилось как-то не так одиноко, ибо встреча - пусть и мимолетная - с другими приносила ему небывалую до того радость, словно что-то, что тяготило, наконец оставило. Навсегда!
Полуголодные люди, одетые в хламиды, с невымытыми и с детства запуганными, бледными, изможденными лицами.
62 Масфата, Масфта, Масфат, Масфа, Масефа, Мицпа (Л3[0) - букв. "вышка", "видное издалека место". Находилась в области колена Вениаминова, вблизи Рамы, в двух часах ходьбы к северо-западу от Иерусалима. Теперь там, на месте предполагаемой гробницы Самуила, возвышается мечеть ЫеЫ БатуП (пророка Самуила).
339
Следы от непосильных трудов, запекшиеся морщины. Их деО ти скоро отправлялись на поиски собственного хлеба. Будучи еще подростками, выходили замуж, женились, в наследство от скоропостижной кончины родителей получая ненавистную глину. После очередного дождливого сезона они, взявшие на себя вериги сального - благо не вечного! - бытия, копошиО лись в месиве, ставя один на другой высушенные кирпичи, но никогда не называя домом свои лачуги - холодные, прокопченные, без окон, насквозь продуваемые бедами и сквозО няками.
Самуил всегда относился к ним с недоверием. Сторонился, не знал, чего можно от них ожидать. Теперь он испытывал к ним жалость. С еще большей жалостью он смотрел на малую прослойку зажиточных, успевших нагреться на последО ней войне, а потом - на мире с филистимлянами.
Жалость эта доходила до слезных молений - судья непрестанно просил за "ходящий во младенчестве, необузданный, дерзкий и несовершенный Израиль".
Телеги, поклажи, тысячи ног, походные плащи, рев животных и перебранка людей. Набитые снедью тюки, полные водой и вином мехи. В единой массе все это перемещалось, оставляя за собой исполосованные, изрытые дороги. Их соО провождали песчаные, всей своей грузностью нависавшие над станом облака.
Однако изнутри шествие (которое больше походило на армию, на рой саранчи) не было столь однородным. Богатые горожане шли отдельными - охраняемыми - рядами. ВпереО ди них задавало ритм передвижения, извещало о привале немногочисленное, во главе с Самуилом, священство. РемесО ленное население, бедняки и рабы замыкали шествие.
Женщины и дети шли отдельными группами.
Эстер передвигалась в удобных носилках, на сирийский манер обитых мягкими тканями и заставленных подушками. Рядом с ней плыли носилки других женщин, мужья которых были на весьма хорошем филистимском счету. Одну из них - жену сборщика податей - звали Лией, другую - спутницу военного соглядатая - Ревеккой.
340
- Поговаривают, вы скоро переедете в Экрон? - приотО крыв занавеску, со светской зевотой спросила Эстер.
- Ах, слухи... - так же лениво отвечала Ревекка. - Экрон, конечно, не то, о чем можно было бы мечтать. Не раз я говорила ему, что Экрон - для мещан, для безнадежных домоседов. Представляю: скучные разговоры с женами жрецов Ваал-Зевула. Деловые визиты, официальные вечера...
- Среди которых могут быть и аудиенции... - Вздрагивающей от смеха ладошкой Лия закрыла припудренные губки. - Жрецы Великого и Ужасного все без исключения сильные. Их избранницы умоляют о передышке, но они как заведенные... Бритые, без единого волоска, напомаженные, умащенные дурманящими маслами. Только подумай! Как представлю здешних, даже самых завидных мужчин, все равно... Вы думаете, как я познакомилась с мужем моим?
Она сощурила свои карие вишни, отчего взгляд ее сделалО ся лукавым.
- Расскажи, расскажи! - залепетала Ревекка, захлопав в ладоши, при этом прозрачный батист соскользнул с ее неО загорелого плеча. - Ой!
Она поправила ткань и снова захлопала.
- Это было на празднике урожая. В Экрон тогда съехалась вся израильская знать. Но что я рассказываю, ведь вы там тоже были.
- Ты знаешь, Лия, что с моим мужем, - с горечью говорила Эстер, - я никуда не могу и шагу ступить. Тем более поехать в Экрон на праздник урожая! Что ты!? Про меня тотчас скажут: язычница, поклонница Ваал-Зевула.
Она нахмурилась, завидуя судьбе своих спутниц.
- Тогда слушай, - в глазах Лии загорелось сладкое предчувствие обмена сплетнями. - В тот день я была избранницей одного трехметрового жреца, помощника СихоО ры - вы же знаете воскурителя жертвенника Сихору!
- Второго после самого Киранифа? - от любопытства Ревекка пожирала ее взглядом, немного - не замечая того - приоткрыв накрашенный ярко-бордовой помадой рот.
- ДаОда, - кивала Лия, - Киранифа. Вообще-то его по имени никто не называет, про него говорят: "жрец великого
341
и ужасного Повелителя мух" или "слышащий Ваал-Зевула". А по-моему, просто очень сильный и обаятельный мужчина. Но, ходят слухи, еще никто не разделял с ним ложе.
- Говорят еще, - Эстер впитывала каждое слово, - что он скопец и живет истым отшельником.
- Разве ты не знаешь мужчин? - хихикнула Ревекка. - Строят из себя и отшельников, и скопцов, и порядочных семьянинов, а чуть приподнимешь подол, так они на любую подлость ради...
- Да?.. - Эстер снова приоткрыла занавеску.
Ревекка и Лия переглянулись и залились веселым смехом.
- Разве ты никогда... - не унималась Лия.
- Нет, никогда! - обиделась Эстер, однако окна не занавесила.
- Оставим, Лия, - предложила Ревекка, - ты лучше расскажи о празднике урожая.
- О, - зарделась Лия, - это был настоящий великан. Когда он выбрал меня, я чуть не умерла от одного его вида: стальные - со ствол старого дерева - мышцы, шея, голова не меньше лошадиной. Словно на скамейку я садилась на его ладонь. Когда же увидела... - ее глаза расширились, будто и вправду заглянули в прошлое.
Дорога укачивала. Ухабы, впадины, холмы, сменяющие их недолгие равнины, после чего снова... До самого горизонта. Недавнишняя радость от предстоящего путешествия сменилась ритмичной мукой, в которой то забываешься, то бредишь, видя перед собой все то же нескончаемое несущее тебя сокрушающее море, перед которым сила твоя - ничто, легкая нажива. Волной, разлитой лавой, горным потоком катишься в разинутую воронку. И выход только один - туда, ибо ничто на свете уже не вернет обратно. С размаху всего, с угорелостью, беспомощно взмахивая уже ни на что не способным крылом. Седьмое небо, песнь, прозрение, после чего - яма, пульсирующее молчание. Слезы радости и ускользающий горизонт.
Эстер огляделась. Она вспомнила об Иоиле и его брате. Из города они вышли вместе, потом была однообразная дорога, после чего... "Они, видно, пошли с Ихаводом. Вдова Финееса
342
балует его, думает, раз он играет с сыновьями первосвященО ника, то ему обеспечено тепленькое место у жертвенника! Надо ее вовсе прогнать - и подальше! - от скинии, и пусть ее называют Агарью, а меня - Саррой! Мне какое дело до ее отпрыска, когда Бог избавил меня от позора?63"
Эстер подозвала раба и велела немедленно разыскать ее сыновей. А между тем Ревекка и Лия не переставали щебеО тать:
- У тебя-то муж филистимлянин, - жаловалась Лия, - а мне так, видно, и жить в этом захолустье.
- Да, - соглашалась Ревекка, - мой муж родом из цветущей Газы. С детьми я нарочно говорю на филистимском наречии - не хочу, чтобы они хоть наполовину чувствовали себя причастными к племенам Израиля.
- А религия? - поинтересовалась Эстер.
- Религия?... - Ревекка на минуту задумалась. - Видишь ли, с первого дня нашей женитьбы я следовала обычаО ям моего мужа. А когда моя семья прокляла меня за то, что я вышла за нееврея, тогда у меня больше не оставалось сомнений: как и мой муж, я принесла жертвы богу Дагону, и с тех пор ежегодно мы бываем на праздниках урожая и рождения матери-Астарты.
- А как ты, - Лия обратилась к Эстер, - носишь имя великой богини64 и не поклоняешься ей?
- А вот мне не хватает, - Ревекка перевела тему, видя, что Эстер неприятно отвечать, - длинных набережных Яффы и Аскалона! Скорее бы снова поехать туда! А то еще немного - и вся моя жизнерадостность зачахнет. Скорее и навсегда перебраться на побережья великой Пеласгии!
- Ах, - Лия всплеснула руками, забыв об Эстер, - последний раз, когда мы ездили в Аскалон! Какие там учтивые и утонченные мужчины, не то что эти неотесанные израильО тяне. Они изысканно предпочитают хорошие вина местной кислятине.
63 Быт. 16:1-6.
64 Эстер - от "Иштар", "Ашера", "Астарта".
343
- И не говори, - согласилась Ревекка. - Жены их одеваются во все заморское: наряды привозят со всего мира, а местные мастера из каждой мелочи сделают загляденье и верх совершенства.
- Но обо всем этом, - с осуждением пожалела Лия, - мы скоро забудем.
- О чем ты? - встревожилась Ревекка.
- Разве ты не слышала, что говорил Самуил в скинии и почему мы все отправились в этот трижды напрасный путь? Не надо было мне идти, ох, не надо было!
- Не понимаю, - поддержала Эстер, - зачем только он призвал к отмене податей! У него, видно, снова начались припадки. С этими припадками я совсем не знаю что делать - он перестал замечать меня, собственных детей, а теперь вот еще что придумал!
- Они придут отомстить, - с угрозой прошептала Лия, - пеласги нам всем припомнят неповиновение.
- Не волнуйся, Лия, - небрежно бросила Ревекка, - нас не тронут, ибо мужья наши слишком близки к фили- стимской знати. А постигнет ли мщение двенадцать колен, мне лично до этого дела нет. А вообще-то... если государствами управляют мужчины, то нам дана, - она заговорщицки посмотрела на Эстер, - над ними всякая власть.
- Что я могу сделать? - с сожалением отозвалась Эстер, будто говоря: "Разве вы не понимаете, что он невменяем?" - и еще: "Как я устала!".
- Отговори Самуила, - так же лениво (словно просила повара положить еще немного кориандра) проговорила Ревекка, - найдется немного мужчин, которые бы устояли перед твоей... скромностью.
Лия захихикала, выказав тем расхожее мнение, что Самуил и Эстер не разделяют супружеского ложа. Поговаривали даже, что и Иоиль и Авия... Эстер хорошо знала все эти гнусные слухи и за то упрекала прежде всего Самуила.
- Мой муж, - начала она резко, будто хотела сказать: "Замолчи, потаскуха!", - призвал к войне! Не к отмене податей - а к войне, понимаете? К реваншу за разрушение Авен-Езера. И мы все - и я, и вы тоже - откликнулись на
344
его призыв. Поэтому - она словно читала по ладони, на коО торой писала сама судьба, - назад пути нет.
За три дня строгого для всех жителей Рамы поста Самуил разослал во все колена гонцов, дабы сообщить о предстоящем собрании всего народа в окрестностях Массифы. Пограничные посты были расставлены в Израиле на каждой пятой-шестой стадии. Днем перебежками, а ночью зажженными факелами передавали они нужную информа цию. Поэтому уже вскоре все двенадцать колен были оповещены, а на четО вертый день, когда жители Силома подошли к Массифе, со всех сторон пешие толпы кольцом затмевали открытый просО тор, стягиваясь петлей.
С юга шли полчища Иуды и Симеона, с юго-востока Гад огибал Мертвое море, соединяясь с Рувимом. Немного северО нее, будто надвигающиеся осадки, тянулись черные полосы Ефрема. С севера выли, перебивая друг друга, шофары ИсО сахара и Завулона, Дана и Неффалима, Асира и Манассии. Вениамин, в пределы которого входили и Рама, и Силом, и Массифа вплоть до Иордана, дожидался остальных. Со стороны Кириат-Иарима во главе с Аминадавом и Элеазаром левиты несли ковчег. То была небольшая и даже меньшая часть колена Левия, ибо другая часть находилась в Силоме, а прочие рассеялись по другим коленам.
Когда стали они близ Массифы, Самуил повелел всем взобраться на самую вершину. Тогда подошел к нему некто из сынов Вениамина.
- Учитель, - сказал он, - как найти рабу твоему юноО шу, имя которому Саул, что живет при скинии?
- Я привел вас сюда очиститься и принести жертвы, а ты спрашиваешь меня о Сауле? - недовольно повернулся к нему судья. - Кто ты? Вижу, ты вениамитянин.
- Да, господин мой, праотец наш - младший сын Иакова и Рахили. Мое имя Кис. Я родился в семье Церона, сына БеО хорафа, сына Афия, человека весьма знатного.
- При чем же тут Саул? - возмутился Самуил.
345
- Родители этого юноши - добрые Авиил, сын Церона, и жена его - погибли в разрушенном Авен-Езере. Я, как ты уже слышал, брат отца этого достойного вениамитянина.
- Ты меня совсем запутал, - ничего не понимал Самуил, - остановись, объясни толком.
- Я Кис, брат погибшего отца Саула. Разреши мне повидать племянника моего, ибо после гибели Авиила он мне как сын. Кроме меня и дома моего, у него не осталось родственников. Прошло столько времени после войны, и я думал, что и Саул там погиб... Теперь же узнал я, что он здесь. Как мне найти его?
Самуил всматривался в вениамитянина. Никто, даже этот человек, не относился к Саулу как к сыну. Только он - Самуил, родные дети которого были для него словно пустой звук.
- Саула просто найти, - наконец сказал Самуил. - Во всем Израиле никто еще не превзошел его ростом и красотой лица. Пойди, и ты найдешь Саула среди пророков.
- Как? - удивился Кис. - Неужели и Саул во пророках?
Речи его немного смутили Самуила. Но вот - левиты из Кириат-Иарима приблизились, сообщив, что жертвенник возведен: дрова разложены, ковчег поставлен на возвышенность и камень отвален от колодца, чтобы можно было черпать воду и проливать пред Господом. Пришло время всенародного покаяния. Левиты облачили судью в новый эфод, надели на него нарамники, наперсник и кидар для приношения очистительной жертвы. Где-то уже блеял запутавшийся в терновнике молодой овен, ангел же отводил нож, занесенный над отяжелевшей от беззаконий душой. Истерзанной и уставшей, жаждущей свободы и исцеления.
346
Камень помощи
Глава седьмая
1
- ...Говорю тебе, о владыка! Избили меня и изгнали из города, не заплатив ни шекеля! - оправдывался сборщик поО датей, показывая на свои ссадины и следы от побоев.
Его голос трепетал, срывался, змеился, приплясывал, просил, становился на цыпочки перед развалившимся - обрюзгшим за последние годы, постаревшим и еще более озлобленным - Киранифом. Верховный жрец Ваал-Зевула и Дагона страдал от снедавшей его мигрени. Все его мощное и грузное существо ныло и морщилось от каждого нечаянного сотрясаО ния воздуха: скрипа, звука. Кираниф, поглощенный своим страданием, закрыл глаза, и лишь заунывные трели человеческой низости изредка возвращали его назад, раня и разО дражая.
В жреческие покои вошел Сихора. Наученный многолетним опытом, возжигатель жертвенника появился незаметно, и мытарь даже готов был вскрикнуть, если бы Сихора вовремя не приставил к губам указательный палец. Крадучись, воО ровато оглядываясь на замолчавшего израильтянина, Сихора поравнялся со своим господином.
- Ты нашел знахаря? - резко и неожиданно пробасил прежней своей злостью Кираниф.
- Знахаря-то я нашел... - не растерялся Сихора.
- НоОо!? - нетерпеливо протянул Кираниф, будто говоря: "Чего ты медлишь? Не видишь, у меня раскалывается гоО лова! Быстрее говори и убирайся ко всем демонам!".
Кираниф был безобразен и отвратителен Сихоре, однако возжигатель жертвенника умел находить в нем нечто свойственное только верховному жрецу. Вот и теперь Сихора остановил свое внимание на проницательности Киранифа, слегка улыбнувшись - как бы давая понять, что он слишком хорошо знает нрав своего господина, чтобы бояться, смуО щаться и, что хуже всего, позволить себе непростительную роскошь обиды.
347
- Но он ни в чем не сознался.
- А ты уверен, что это он? - Кираниф, как и прежде, оставался в кресле, закрыв, до глубоких морщин зажмурив глаза. Но даже так приходящих к нему не покидало чувство, свойственное узникам: будто за ними непрестанно, оценивая каждый их жест, наблюдают.
- Конечно, уверен, - кивнул Сихора, - ведь он об этом сам и сказал.
Наступившая пауза, словно нависшая над землей гроза, готова была вот-вот разрядиться. Молчание Киранифа объяснялось только его презрением, его ненавистью к Сихоре, который недоговорил, заставляя переспрашивать: почему? кто допытывался? где теперь знахарь? и тому подобное.
Сихора переждал мгновение молчаливого гнева и так же непринужденно - будто не понял внезапной вспышки жреца - продолжал:
- Конечно, мы спрашивали себя: почему? - Сихора немного прошелся по комнате, кожей, нюхом чувствуя пристальный взгляд из-за закрытых век. - Почему знахарь хоть и сказал, что именно он лечил Самуила, однако же не поведал, какой недуг судьи израильского стал причиной для его - доктора - вмешательства.
Желваки верховного жреца ходили все резче и оживленнее. Сихора понял, что тянуть больше нельзя, иначе все это может окончиться мушиным столбом или изгнанием в провинцию, что равносильно было медленному умиранию, принесению себя в жертву жалкому деревенскому быту и людскому забвению.
- Лекарь и под пытками стонал, что он не может открыть секрет - историю болезни своего подопечного. Он клялся именами Тота и Имхотепа, заверяя, что после раскрытия тайны должен будет принять яд. Но он солгал нам, отвлек бдительность стражи и дознавателей и во время, когда я развязывал его переломанные ноги и руки, чтобы начать понемногу отрезать от его конечностей, проглотил - говорил же им: "Все снять!" - свое отравленное кольцо.
Кираниф вскочил, молниеносно оказался подле Сихоры, всплеском ударил его по лицу:
348
- Вы позволили ему сдохнуть?!
"Это мы сдохнем, - подумал Сихора, пошатнувшись, но устояв на ногах, - а знахарь умер как человек".
- Что за день! - Кираниф не находил себе места, метаО ясь из угла в угол. - Один сообщает, что этот грязный Израиль снова возносит голову и отказывается... Постой-поО стой, - жрец стал трясти мытаря за рукав, - расскажи мне о нем!
"О ком?" - хотелось спросить израильтянину, но вместо этого он ответил:
- Самуил призывал их к покаянию, к трехдневному поО сту и к походу в Массифу.
- В Массифу? - прохрипел, прорычал Кираниф. От мытаря давно уже несло потом, теперь же к поту стала приО мешиваться другая едкая вонь. Сборщик податей напрасно старался руками закрыть растущее в области паха пятно.
Кираниф понял, увидел животный страх и... сжалился. Отступил, чем окончательно вогнал израильтянина в ступор, парализовав его.
- Это же прекрасно, - лицо Киранифа разгладила мужская, суровая улыбка, - и я тебя не отпущу из Экрона до тех пор, пока ты не простишь мне мою излишнюю взволнованность. Ты же мытарь и должен понимать: Самуил, призывая к отмене податей, становится врагом Филистии! И я говорю это не потому - совсем нет! - что я такой кровожадный. Весь народ - все пеласги - уже осудили его. Сердцу любого филистимлянина противны те, кто делает все возможное, чтобы нарушить спокойствие простых людей. Вот я у тебя спрошу...
Жрец взял мытаря под руку, и они начали неспешно ходить. За ними тянулся длинный шлейф вони, страха и явноО го, неприкрытого сумасшествия.
- ...Что бы ты сделал, если бы твой сын оказался с твоей женой - его матерью - на супружеском ложе? Ты только вообрази: застав этих тварей вдвоем, что бы ты сделал?
Их взгляды встретились: священнический заживо пожиО рал, мытарский - потерянный и оплеванный - все больше погружался в черную желчь затягивавшего водоворота.
349
- Ну, вот видишь, - невозмутимо добивал жрец, - ты бы расправился с ними обоими как с последними негодяями. И правильно бы сделал! И более того, тебя бы никто за это не осудил! А теперь скажи мне, как я должен поступить, когда этот самозванец всех призывает к бунту?
- П -пов-весить?.. - пролепетал сборщик податей, словно и вовсе не он - нутром говорил, чревовещал.
- Ты слышал, Сихора? - обрадовался Кираниф. Зрачки его перекатывались, напоминая загнанную в колесо белку. - А ведь он - израильтянин! И должен был защищать своего судью! Так нет же - осудил! Даже не осудил, а все расставил, взвесил и тогда уже правильно рассудил. И все потому, что на себе прочувствовал! Ну как после такого можно жалеть их? - Кираниф снова держался, вцепившись, за рукав мытаря. - Я бы вас в один день свободными сделал! Вы бы у меня света не видели - работали бы не покладая рук и друг за другом следили: кто что не так делает, законы нарушает. Только так вы освободитесь, запомни, только так!
Все в Киранифе клокотало, безумствуя, брызжа слюной.
С тех пор как он остался жречествовать в Азоте, состояние его все больше расстраивалось. Он запросто мог ни с того ни с сего оплакивать убитого им Азури, а потом поименно вспоминать жертв Ваал-Зевулова пиршества. Но стенал он не от жалости (эта "слабость" была чужда ему), а оттого, что так много осталось еще тех, кого лишь ожидает участь мушиных жен и прислужников амфибии.
В свои старческие годы Кираниф не жаловался ни на один недуг, всегда пребывая в неизменном состоянии духа - озлобленном, расчетливом. Его гнев был бездонен. Скрежет его здоровых и белых зубов слышался во всех потаенных комнатах-ущельях-застенках храма, ставшего символом страха и неминуемой гибели.
Когда-то, когда у Киранифа было еще достаточно сил для борьбы, он мечтал стать верховным жрецом всех филистим- ских культов. Но спустя время он и вовсе отошел от храмовых дел и занимался только интригами в надежде на свержение оставшихся четырех царей. Своих собеседников он старался пожрать, как последний чревоугодник, - видимо,
350
потому, что внутри него жило нечто, что, в свою очередь, съедало его.
При всем этом у жреца была особенная черта, присущая великим: он все понимал, но никогда не шел на попятную и не раскаивался.
- Так ты говоришь, в Массифу!? А что же ты не пошел со всеми? - Кираниф, опираясь на посох, вернулся и рухО нул на свое седалище.
- КОкто? С кОкем? - мытарь ничего не понимал.
- Не отвечай, дурак! - Кираниф разговаривал с виноградной лозой, которую он подносил к своим красным, распухшим, как от чрезмерной жажды или обильных возлияО ний, губам. - Разве я не вижу, что просвещенная Филистия тебе ближе грязного и неотесанного Израиля? Тут и зрячим не надо быть! - Сквозь еще не прожеванную кожуру и мяО коть винограда из жреческого рта донесся хрипловатый смех. Засмеялся и Сихора. Сборщик податей было улыбнулся, но так и остался с обезображенным от полудвижений лицом.
В комнате снова зазвучала нависшая, масляная тишина, от которой все вокруг превращается в глину.
- Ну, не хотят платить, - Кираниф развел руками, - ну, пусть и не платят. Ни я в этом не виноват, ни Сихора, ни сборщик податей. Разве не так?
- ТОтак, - в замешательстве мытаря промелькнула наО дежда.
- Если так, то ступай, а мы с возжигателем жертвенника останемся еще. Ступай, подойди к начальнику стражи и возьми у него плату за твою верность.
Мытарь мешкал. Тогда Сихора шикнул ему, поднятыми бровями и морщинистым лбом показав на выход.
Жрецы остались вдвоем.
- Собери всех правителей филистимских, - сказал КиО раниф. - Мы пойдем в Массифу и разобьем Израиль. Раз и навсегда! Их земли дадут нам до трех урожаев в год, их жены родят нам сильных воинов.
Толстыми пальцами он разминал инжир. Обмакнув его в кислое молоко, затолкал в ленивый полураскрытый рот.
351
- Но собери прежде всех прорицателей и волхвов - спросим волю истуканов. И если их защита будет покровительствовать нам, а боги будут на нашей стороне, то принесем обильную жертву - такую жертву, какую Ваал-Зевул еще не видел: народ Израиля!!!
От мысли, что весь народ Израиля станет великой жертвой Ваал-Зевула, Кираниф бросил недоеденный инжир в миску, расплескав молоко. Его охватила радость - расчетливого игрока, зверя во все еще человеческом облике.
- В Массифе они будут поклоняться своему Яхве, а потому руки их в тот день освободятся от медных дротиков и мечей. Возьмем их в плен, и тогда ненасытный Повелитель мух утолит свой голод.
Сихора уже пятился, когда Кираниф, будто забыв и вдруг вспомнив, сказал:
- Мы накажем Израиль. Каждый из них будет стоять на вершине храма в Экроне. Сердце каждого я буду держать в руках... Но не сразу: не пройдет и одной луны, как единобо- жники снова станут пополнять запасы нашей казны. Поэтому нам нужен сборщик податей... только не этот. - В неторопливых словах хозяина Сихора читал негласный приговор. - Другой.
2
Царские колесницы, сопровождаемые скороходами и небольшими охранными отрядами, одна за другой прибыли в Экрон. Местом встречи был определен храм, а не царский дворец, так как их позвал не Акиш - все еще номинальный правитель города (хотя большую часть времени он проводил в Азоте), а Кираниф (из-под его тяжелой руки выходили все государственные решения).
Железные, сплошь обитые золотом со всевозможными вставками других металлов, парадные - широкие, похожие на откормленных уток - колесницы Митинти и Ахимити прибыли в одночасье.
- Ого, - их встречал Акиш, - да вы никак с утренней прогулки!
352
- Мы не сговаривались, - отвечал Ахимити. - Во всяком случае, к приглашению жреца можно ли относиться какО то иначе?
- Ты неправ, мой друг, - спешивался Митинти, - посмотри, встречает нас не жрец, а царь. Полагаю, выбор колеО сниц и вправду оказался неверным.
В этот момент с большим отрядом вооруженной пехоты остановилась перед ними военная - меньше по размеру, более маневренная, легкая и подвижная - колесница Хануна.
- Не все, видно, приехали на прогулку, - не без иронии отметил Акиш.
- Я решил, - с ходу отвечал еще более округлевший Ханун, - что если приглашение рассылает не миролюбивый царь, - он немного наклонился в сторону Акиша, приветствуя его, - а полоумный мясник и ненавистник судеб человеО ческих, то лучше приготовиться к худшему.
При этом он достал лежавшие на дне колесницы чешуйО чатую кольчугу и шлем с загнутым хохолком.
- У тебя, Ханун, - похлопал его по плечу Акиш, - как всегда, все наоборот.
Они расположились в приемной Киранифа. Именно приемной, так как поставленные кровать и кресла скорее напоминали бутафорию. Сюда приходили почетные гости, делегаО ции других государств, шпионы, просители, жертвователи. В этой комнате была установлена сложная система оповещеО ния, наблюдения и прослушивания.
В проемах между ее двойными стенами могли поместиться с десяток вооруженных солдат. То была личная - отборная! - гвардия Киранифа. Он сам их назначал, им благоволил, судил их. Во всей Пеласгии о них ходили легенды. Говорили, что жрец посвятил их в бессмертие и что им особо покровительствуют все филистимские боги. Немногие видели жреческую гвардию, но те, кто видел, уверяли, что каждый воин может один выйти против сотни, а то и всей тысячи. И в эти небылицы охотно верили. Каждый ребенок мечтал стать жреческим гвардейцем, и, когда во время уличных игр бросали жребий, тот, кому выпадало быть "бессмертным", радовался больше других. Игравшие всегда разделялись на
353
два отряда - пеласгов и израильтян. Все хотели попасть именно в первые, потому что называться израильским воином считалось постыдным.
- Непокорный Израиль, - с ходу начал Кираниф, - опять делает все возможное, чтобы подорвать филистимскую мощь.
- Не знаю, - Ханун словно говорил: "Ну вот, с самого порога заладил! Не видишь, люди с дороги!", - что до меня, то на мою филистимскую мощь еще не жаловалась ни одна дочь Израиля.
Ахимити - этот обычно суровый главнокомандующий родом из Египта, но свято преданный Филистии - зычно расхохотался, как строевой солдафон. Его - гораздо скромнее в силу своего преклонного возраста - поддержал Акиш. Так они смеялись под неистовый, неудержимый гогот самого Ха- нуна. Утонченный Митинти еле сдерживался, но так и не отдался на волю смеха земного Геба65. Его нагрудная накидка повязана была по последней мемфисской моде - с двумя (черным и красным) огромными Хепри-скарабеями с человеческими - мужской и женской - головами. В основании жуков, катящих перед собой навозные шары (бесформенность, из которой прорастают зачатки жизни), читались имена Митинти и его жены. Камни - тельца скарабеев - играли на редких солнечных лучах, оживляя подвальную (низкие потолки нагнетали обстановку) слепоту помещения.
- Ну и темень у тебя! - Ханун похлопал себя по ляжкам, с упоением подсаживаясь к расставленным угощениям. - Да я готов отлить из золота самую большую муху, облепленную Дагоновыми плавниками, если смогу здесь отличить баранину от кураги.
- Не паясничай, - раздраженно буркнул Кираниф, - и не богохульствуй, а просто прикажи принести светильники.
- Паясничать, - Ханун жевал кусок бараньей ноги, - это самое прекрасное свойство моей пьяной души. От моих богохульств боги сами смеются и того же советуют людям. А светильники сам кричи, а то будут потом говорить - Ха-
65 Египтяне верили, что смех бога земли Геба вызывает землетрясения.
354
нуну не пришлось по вкусу гостеприимство нашего верховноО го затворника.
- Почему ты меня так ненавидишь?
- Напротив, - икнул Ханун, - я тебя люблю. Но ты спроси любых шлюх, с которыми мы откувыркались, - моя любовь всегда какая-то странная, непохожая на другие. ДаО же сам не знаю, что делать с собой.
Все, кроме Митинти, снова рассмеялись.
- Что же ты не смеешься? - спросил у него Кираниф.
- Я никогда не считал шутки Хануна достойными хоть какого-нибудь отзыва.
- Ты совершенно прав, - замахал на него руками серен Газы, - мои шутки даже мне не приносят радости.
Ханун живо и с хрустом переломил свиное бедро, жадно вгрызся в него выставленной вперед массивной челюстью, чем вызвал неодобрительные вздохи Митинти, напряженное - на углях - молчание жреца и добродушный смех Акиша и Ахимити.
- Разве ты за столько лет не привык к насмешкам нашего старого Хануна? - спросил Акиш, обращаясь к КираО нифу.
Только теперь правитель Экрона сумел распознать бесО предельную усталость на лице верховного жреца: измятые, пожелтевшие с оттенком серой бледности черты. Нет, не прежний предводитель, вдохновитель толп и непревзойденО ный оратор - согбенный старик сидел перед ним. И этот старик - в котором только и осталось от прошлого, что чрезмерная подозрительность, неутешенное самолюбие да разгоравшийся в прищуре глаз пламень, когда речь заходила
о разделе правления, но тут же меркший, не распалив пожаО ра, - заживо угасал.
Акиш хорошо знал и помнил того Киранифа! Стоило ему только вернуться на лет десять назад, как перед ним снова щеголял своими жреческими чешуйками молодой и полный амбиций... "Кем же ты стал?" - думал, глядя на него, Акиш.
Возможно, он бы и укорял себя за такие мелочные мысленные пересуды, если бы не его почти столетний возраст,
355
когда границы того, что раньше казалось важным, теряли всякую актуальность...
- Постой, - вспомнил он, - но если мы не остановим Израиль, не постигнет ли и нас гибель египетская?
- Прошу тебя, не спрашивай - у меня даже четок с собой нет, как могу я без прорицателей заглянуть туда, где моя тень скудна и безвидна? Прикажи собрать всех прорица- телей-учителей, чтобы они сказали, идти ли нам войной на Израиль или насильно оставить его в кабале.
- То ты хочешь, - вместо голоса от Хануна доносилось какое-то неказистое хрюканье, которое пованивало самыми застоялыми помоями, - чтобы я приказал принести огня, то Акишу тычешь.
Акиш снова улыбнулся, но не оттого, что ему было смешно, а потому, что назойливая муха оказалась в ароматном, сытном, вкусном, невероятном, но смертельном для нее супе.
- Тогда скажи, - жестом руки Акиш попросил Хануна замолчать, на что тот отреагировал, хоть и по-пьяному, но адекватно, - о каком неповиновении Израиля идет речь?
- Самуил, - начал жрец, - призвал к отмене податей...
- И что, - перебил Акиш, - этого юнца послушали?
- Ходят слухи, Самуил уже совсем не такой, каким был раньше.
- Ты говоришь избитые истины, друг мой! - после обильной закуски Ханун блаженно щурил маленькие глазки.
- Если он сейчас же не замолчит, мне придется позвать охрану.
- Ого! Знаменитые "бессмертные"! Ты угрожаешь мне?
Но Кираниф проигнорировал новые нападки, уже не веселящие других.
- Даже если он стал мужем, - задумался Акиш, - что может он предложить взамен нашего владычества?
- Точно я тебе не могу сказать, - Кираниф снял щипчиками нагар на светильнике, - но мытарь, которого он изгнал, говорил о походе в Массифу для общего покаяния.
- Рамзес!!!
Акиш снова вспомнил о печальном переходе евреев через Красное море, после чего начались беды Ханаана и всех со
356
седних племен и народов. Это время до сих пор оплакивали, называя Израиль "захватчиками" и "саранчой". Их набеги воспринимались как ярость Яхве, запертого в ящике ковчега. Сломить мощь Израиля давно означало даровать всей земле сынов Ханаана мир и благоденствие. Ужасные казни Египта, кровавые расправы с Моавом и Амаликом, мор и чума в ФиО листии. Как долго можно терпеть безнаказанность? Сколько еще будет Израиль возносить свою горделивую немощь, которой покровительствует наводящий ужас на все живое Бог!
- На них надо пойти войной и сломить их в Массифе, поО ка они будут безоружными, - сказал Ахимити.
- Если они будут безоружными, то хватит и одного отряО да моих отборных гвардейцев.
- Лучше, Кираниф, быть на две головы выше противниО ка, чем идти на него, похваляясь своим меньшинством.
- Говорю вам, когда евреи собираются на всеобщее покаО яние, то не берут ни бросателей из пращи, ни лучников.
- На что же они надеются?.. - оглядел всех Акиш. В его взгляде одновременно читались и готовность к походу, и страх перед безликим Яхве.
3
Сихора стоял во главе филистимских прорицателей. Все в нем говорило, что это занятие далеко не было его призванием. К концу жизни он так толком и не мог сказать, что именно было его призванием, ведь всегда он выполнял - будучи возжигателем жертвенника - не свою волю.
Храмовые служители завидовали его карьере, хотя сам Сихора весьма холодно относился к своим взлетам, но и по поводу немилостей особо не переживал.
Если для одних стать правой рукой Киранифа считалось верхом мечтаний, а низложение до рядового священника расценивалось хуже, чем наказание огнем (для жрецов ВаалО Зевула) или водой (для служителей Дагона), то для Сихоры все эти перемещения казались скучными и временными.
Кираниф на самом деле часто менял свои решения. Из Дагонова Азота отправлял священников в Экрон, где они пеО
357
реучивались, заново проходили всевозможные обряды посвящения, вступая в клир служителей Ваал-Зевула. Так он представлял себе воссоединение двух (хотя бы двух, ибо с каждым днем терял надежду на завоевание посоха верховного жреца Астарты) культов.
К таким перемещениям относились по-разному: кто принимал с охотой, кто отвергал в сердцах, подставляя, однако, голову под непредсказуемую волю хозяина. Самому Кира- нифу не было никакого дела до чьих-то судеб. Его занимала игра, правила которой знал лишь он. В его игре участвовали - вольно или невольно - все, кто хоть на какое-то мгновение остановился, заговорил с этой стареющей, дряхлеющей, но все еще страшной и очень опасной глыбой.
Именно такой жертвой нелепостей и причуд верховного стал жрец бога Дагона Герарту, бывший некогда библиотекарем храма в Азоте и другом Матоса. Когда-то давно пути Киранифа и Герарту пересеклись, и верховный решил, что лучше будет... повысить его по службе: молодой жрец почувствует вкус власти, и тогда уже можно будет сыграть на его слабостях.
Герарту своей мудростью превосходил многих совершителей культа. Хотя он и родился в Азоте, Киранифу выгоднее было иметь на своей стороне одного мудрого пришельца, чем десяток недальновидных местных священников. Последним назначением Киранифа большинство жречества осталось недовольно. Дело в том, что место у алтаря передавалось по наследству, из-за чего священство считалось закрытой, особой и малодоступной кастой. Еще и поэтому Кираниф приобрел себе много врагов.
- Все уже переоблачились, - с негодованием сказал Си- хора Герарту, неспешно совершающему ритуальное омовение, - почему ты еще здесь? Скоро придет хозяин, и если он не застанет на месте одного прорицателя, кто за тебя вступится?
- Ты вступишься, - Герарту поливал из серебряного ковша себе на грудь, на плечи, на запястья, на голени, на колени, на пах, - как и всегда. Не в первый раз.
358
- Не стыдно вам, молодому поколению! - Сихора покаО чал головой. - В наше время за твои дерзкие слова...
- На съедение прожорливому и жужжащему ВаалОЗевуО лу! - Герарту повторил выученный наизусть текст.
- Никакого уважения! - негодовал Сихора. - Хоть бы постеснялся моих седин! Совсем никуда не годное поколение! То ли в наше время...
- Хватит тебе понапрасну скулить! - Герарту вытирал широкой простыней, но не насухо, а лишь обмакивая, свой сильный торс. - Эй, Сихора!
- Ну, что тебе? - недовольно и чуть обиженно отозвалО ся тот.
- Зато ваше поколение не могло себе и представить, как можно сначала служить одному богу, а потом другому. Но это не беда, ты сразу занял сторону Киранифа, и только благодаря твоей непревзойденной способности славословить, подхалимничать и гнуть спину я здесь. Так что ты сам виноО ват в том, что видишь меня, а потому наберись терпения и подожди еще немного.
Герарту отвернулся и не спеша стал надевать нижнее белье, а затем подаваемое прислужниками священническое облачение.
Вскоре они вместе поднимались по винтовой лестнице, веО дущей туда, откуда большинство спуститься может только в иной мир. Кто-то из жрецов понимал свое завидное полоО жение, делая все возможное, чтобы удержаться на месте приносящих (а не приносимых) в жертву; другие верили в свою избранность; третьи, ни во что больше не веря, да и не слишком задумываясь над происходящим, четко и какО то отвлеченно исполняли свои нехитрые роли мясников.
Наверху ждали другие священники. Ветер не освежал - настолько в самом воздухе нависло густое, сродни сахарному лакомству, жужжание. Не Ваал-Зевулу - не деревянному истукану - нужны были все эти тысячи и тысячи тысяч, но алчности и злобе человеческой. Ведь не напрасно люди выбрали себе в боги безжизненных идолов! Если бы только деО ревянные головешки могли почувствовать и заговорить! Они
359
бы ужаснулись от того, что всякую мерзость человек прикрывает их именами.
Сихора, подошед к алтарю, бросил в пылающие угли жаровни первые благовония, которые тут же вспыхнули фантомом тягучего, сладкого дыма. На этот условный знак откликнулись медные, закрученные - в морские раковины, спирали - трубы. Утробный рев разрастался туманом, мигренью. С помоста открывался весь - рыжая черепица, разбросанные змеи улиц - город. Только теперь Герарту различал схожесть черных точек толпы с созревшими мушиными гроздьями, готовыми сорваться и облепить шубами своих поклонников.
Во время посвящения он представлял все совсем иначе. В длинных молитвословиях о даровании ему способности возносить жертвоприношения к стопам великого и ужасного Ваал-Зевула ему грезились белые одежды, мирное исполнение культа - все что угодно, только не...
В руках Сихоры сверкнул длинный, отполированный до зеркала каменный кинжал. Мгновенно опустившись на измазанную в пепле, в пыли, в священном угле связанную, выгнутую дугой жертву, нож снова поднялся до уровня красных, выпученных с неестественно расширенными зрачками глаз Сихоры. На его белоснежные ризы брызнули красные струи. Виноградная лоза - стучащее в руках сердце. Проклятая колотушка. Все уйдет, одно это останется. Не выкорчевать, не забыть. Каждый раз, когда закрываешь глаза, видишь!
В обязанности Герарту входило "следить за чистотой исполнения культа". На самом же деле он только стоял среди других новых священников. Наблюдая и запоминая, чтобы потом и самому занять место старших жрецов.
В тот день ни одна из жертв не поднялась на алтарь добровольно, как то бывало на праздники. За толстым слоем фекалий и прочей дряни, которой сдабривались приносимые на алтарь, было не разглядеть ни цвет кожи, ни народность, ни даже пол. Молодым священникам это подносилось как священное равноправие, где стираются всякие границы, разделяющие нас при жизни. "К Ваал-Зевулу, - учили их, - че
360
ловек отходит чистым, с него смыли пытками и побоями несовершенную личность, облачив новое, подготовленное к боО жественной жизни существо в другое тело".
Только теперь Герарту пил сырую воду, так непохожую на ту подслащенную жидкость, что подавали в золотых кубках. Он заедал ее всякого рода ложью и сумасбродством. ИсО тину он видел только теперь, и в своей неприкрытости она вызывала неприятие и омерзение.
Сколько их было - десятки, сотни? Когда наконец трубы замолкли и в голове осталось лишь пульсирующее гудение, Герарту смог понемногу прийти в себя.
Он находился в своей опочивальне, долго не мог вспомО нить, как он тут очутился и почему он здесь. Ему приходили на память заклинания, бормочущие в исступлении губы, опускающийся и вновь вздымающийся - штопающий кинжал Сихоры.
- Прими мои поздравления с твоим первым выходом, - Кираниф в сопровождении Сихоры и других жрецов вошел в комнату, - теперь ты можешь приступать к функциям старшего жреца.
- Что это значит? - недоумевая, спросил Герарту.
- А раньше ты был посмелее... - Кираниф осмотрел убогость помещения: твердая рогожа, заменявшая постель, деревянный табурет, клетка со священными - жирными, еле ползающими - мухами. Что делать с насекомыми, Герарту не знал. Не подозревал он и о баснословной цене каждой в отдельности такой мухи, не то что целой тучи. Он сиО дел с краю рогожи, голову подперев руками. Герарту жалел, что боги распорядились поставить Киранифа во главе культа Дагона: "Как мы допустили это чудовище забраться в наши дома и души!". Герарту жалел о том дне, когда впервые заговорил с верховным. "Почему я не убил его тогда? Сейчас поздно. Не я его, а он уничтожил меня, возвысив до старшего жреца! Что дальше? Непроходимый мрак?"
- Принял ли Ваал-Зевул жертвы? - Кираниф не спраО шивал. Он приказывал. Людям, богам.
Сихора развернул тростниковые листы, в которых была завернута глиняная табличка. На ней оставили свои посла
361
ния не занятые в исполнении культа, но слышавшие голос богов прорицатели.
- Жертвы приняты, - Сихора читал по табличке, расшифровывая записанную крючками и прочерками волю богов, - Ваал-Зевул одобряет поход на Израиль - последний в дни правления твоего, чтобы увидели народы позор павшего и славу победителя.
- Вот и ладно! - Кираниф сделал такое лицо, будто сказал: "Одну проблему решил, сейчас надо приготовить речь для солдат и после уже мчаться, пока единобожники еще в Массифе". - Если боги предадут в руки наши Израиль, тебя, Сихора, поставлю верховным жрецом Астарты, а ты, Герарту, станешь на место Сихоры.
Хозяин со всей немногочисленной свитой вышел. Сихора еле поспевал за ним, на ходу думая, выиграет он или проиграет, оказавшись во главе Астартова алтаря. Герарту сидел недвижимо, обхватив руками голову. Больше он не хотел оставаться в храмовых застенках: "Ни библиотеку, ни себя не спас... Уйти, раз и навсегда сняв с себя священническое облачение убийцы и исполнителя воли не богов, а старого самодура!".
4
Еще до наступления утра тридцатитысячная орда филистимлян двинулась по направлению к иудейской Массифе. Серен Газы не сдавался, до последнего споря с Киранифом:
- Зачем столько?! Ты хочешь безоружный народ искромсать на куски? Для этого вполне хватит и твоих головорезов.
- Ты ничего не понимаешь, Ханун. В твоем пьянстве ты забыл, что значит быть сильным правителем.
- Пожалуйста, будь сильным. Но только, глядя на собранные тобой несметные тьмы, все подумают, что идем мы не на беззащитный Израиль, а на Сирию, Египет и на все соседние нам народы вместе взятые.
Митинти, услышав "Египет", вытянулся в свирель, запев тонкой, обычной своей фальшью:
- Ты, Ханун, поосторожней с такими высказываниями - "идем на Египет!". Да тебя только за это могли бы привлечь к суду за унижение сильного и могущественного фараона.
362
- Как бы мне хотелось, - с прежней непосредственноО стью Ханун ловил своих недоброжелателей в силки, ими же и расставленные, - съесть сегодня на ужин язык какогоОниО будь предателя!
- А тебе бы только насмехаться и унижать! - обиделся Митинти, по-женски надув зардевшиеся щечки и ударив лоО шадь хлыстиком.
- Куда же ты? Постой, дурашка! Ну, посмотри на меня, разве станет такой неотесанный медведь покушаться на твой кошачий язычок? Я же говорил о предателях! - Ханун в воздухе щелкнул кожаным кнутом, будто сильно стеганув дамасских жеребцов, отчего Митинти не на шутку перепуО гался и припустил во весь опор обшитую золотом колесницу с выгравированными полупрофилями египетских богов.
- Оставь его! - произнес Акиш. - Скоро мы будем воеО вать, а такое чувство, что вы едете смотреть представление уличного балагана.
- С тридцатью тысячью против молящихся безоружных, - не отставал Ханун, - наша война скорее будет поО хожа на казнь.
- Когда идешь на войну, - так же невозмутимо сказал Акиш, - никогда не думай, что враг глупее тебя.
Красные хохолки на шлемах, начищенных до луксорских зеркал. Чешуйчатые медные доспехи, весившие по пять тысяч сиклей66, с железными пряжками, серебряными и золотыми застежками. Военные колесницы - легкие, подвижные, сплошь покрытые броней. Победным маршем вся тьма филистимская около полудня была уже на приступах к возО вышенности Массифы.
Самуил еще не успел заколоть молодого ягненка, как взоО ру его предстало зрелище, которое и в самых кошмарных снах не являлось ему: на горизонт наползала черная, черО нильная туча; из среды ее блистали молнии пик, громыхали громы боевых труб. Земля тряслась от стройного топота ног и копыт. Лошадиное, верблюжье ржание, воинственные криО
66 Около 56 килограммов.
363
ки пеласговых великанов заглушали и наконец совсем заглушили мирные молитвословия левитов.
- Что нам делать? - боясь своих слов, осторожно, словно наступая на кочки гнилого болота, спросила Эстер. - Кто это?
Плача, она заламывала руки, прекрасно зная, кто это был и зачем филистимляне снова пришли. Пряча Иоиля и Авию за спину, она словно хотела умолить Самуила не оставить их - ни сыновей, ни ее.
- Господь с нами! - Самуил возвысил голос, так что многие повернулись к судье. - Не смотрите на их тьму: Господь Бог привел нас сюда, Он нас и защитит.
- Уже для него Бог виноват! - раздалось.
- Не Бог - ты привел нас сюда, и теперь мы здесь все умрем!
- Говорила тебе, возьми оружие: как будешь теперь защищать нас? - женщина, захлебываясь в истерике, прижимала к груди ребенка. Рядом стоял мужчина, он то смотрел на филистимлян, то внимал словам Самуила.
- Что ты его слушаешь? - не унималась женщина. - Один раз уже пошел за ним и погубил нас. Теперь хочешь напрасно уповать на Бога? Что Он сделает? Или Он вернет тот день, когда наш сын еще не был зачат и мы не знали имен друг друга?
- Покайтесь! - говорил Самуил, но его заглушали возгласы, шум.
Люди метались из стороны в сторону, давили друг друга. То там, то здесь слышались стоны-просьбы о помощи. Казалось, это никогда не кончится, как вдруг к Самуилу подошли израильские старейшины.
При виде старейшин народ понемногу замолк. Саул, стоявший по правую руку Самуила, ждал, чем окончится неразбериха, паника, бунт. Не только он - все ждали! И те, кто готов был умертвить собственную семью, чтобы кровь и позор их не достались филистимлянам, и те, кто держал в кулаках камни, что готовы были в любую минуту обрушиться на голову Самуила.
- Судья призвал Израиль отвернуться от гнета пеласгов! - прокричал старейшина. - Так пусть помолится о нас!
364
И если минует нас кара филистимская, то не будем вовек вассалами Пятиградия! Если же Господь не заступит нас, то сдадимся на волю пеласгов, заплатим подать, снова будем жить под железной рукой их, и тогда они помилуют безрасО судство наше и никого из нас не умертвят.
- Устами старейшины говорит Яхве! Пусть молится Самуил! - гремела толпа, как военная колесница, откуда без цели вылетали стрелы, разя, подкашивая случайных пеших.
Через десятников, сотников и тысячников Самуил повелел всему народу выстроиться и подходить - колено за коленом - к жертвеннику, выливая начерпанную из колодца воду пред Господом. Более четырехсот тысяч из хаотичного сборища кричащих и недовольных превратилось в молчаливые, поминутно оглядывающиеся на филистимлян тени. Скоро уже целые реки воды полились от подножия жертвенника: мехи, мехи... проливали все - от детей до стариков. Кто рвал на себе одежды, кто голову посыпал пеплом. Однако все больше снова раздавались недовольства:
- Что он делает?
Рядом с Самуилом в грязевую жижу упал камень.
- Он не в себе. Поджигать надо дрова, а не лить на них воду!
Когда к жертвеннику уже приближались по щиколотку в воде, когда из последних мехов пролились последние капли (такие щедрые, но, казалось, напрасные среди пустыни), Самуил велел всем отойти на расстояние сорока шагов от алтаря. Взял шофар и протрубил, что означало общее коленопреклонение. Народ рухнул, закрыв - в воспоминание о Синае - лица. И вновь наступила плотная, непроницаемая, пуО гающая тишина.
Левиты принесли молодого ягненка. Самуил перерезал животному горло и отошел немного от жертвенника. Когда он только поднимал руки, чтобы вознести молитву, - из воздуО ха, с неба, где не было ни одного облачка, сверкнула молния. Но, сверкнув, не исчезла, а стала огненным языком, который, сорвавшись, пал на жертвенник. Мокрые, пропитанные наО сквозь дрова вспыхнули, как мертвая прошлогодняя трава.
365
В одно мгновение огонь - несметное количество огненных языков - пожрал жертву.
Среди павшего на свои лица народа были те, кто видел - ослушавшись, поднял глаза. Многие из них в тот же миг были поражены слепотой, многие смотрели и не видели, другие видели и не ослепли.
Поднялся сильный ветер. Из самой утробы земли слышался скрежет, словно запечатанные изнутри недра открывали свою поглощающую пасть. Врата в распахнутое подземелье. Сотряслось, и снова сотряслось, и снова, и снова... И не было ни одного вздоха, когда бы скомканная земля не разверзала недра свои.
Только Массифа во всем этом гвалте, шквальном безумии оставалась нетронутой. Будто невидимый колпак закрывал всю возвышенность до самого ее подножия. Бережно, по-отечески. Израиль видел бедствие, но оно не тронуло его, прошло мимо, не задев безоружных рук.
Самуил молился. Молитва его не была прошением или благодарением. Судья непрерывно повторял имя Всевышнего. Судья не верил своим глазам: целыми отрядами - сотнями и тысячами - филистимляне падали в образовавшиеся в земле воронки. Новые и новые ямы разверзались под ногами, поглощая их, будто огонь, что только недавно поглотил принесенную жертву. Великий враг, которого Израиль вот уже столько поколений не мог одолеть, дрогнул - не от мощи железных мечей и колесниц, но от одного слова Божия. Рухнул.
Вскочив на верблюда, Самуил помчался в сторону смерти пеласговой.
- Господь предает их в руки наши! - кричал он тем, кто еще не решался бежать вслед за ним.
С палками или налегке израильтяне настигали филистимлян - опешивших, раненных и отступавших с поля боя, где исход битвы решился без единого выстрела из пращи, без вынутого из ножен меча.
Земля проглатывала бежавших пеласгов. Израильтяне гнались за поредевшими отрядами, а потом и вовсе за отдельными оторванными от строя солдатами, пока последние
366
великаны не полегли на усеянной трупами дороге между Массифой и Вефхором67.
Когда-то в этих местах погиб от рук филистимлян целый город. Авен-Езер. Ни один израильский воин тогда не успел выступить с оружием в руках. Под корень срубленный, Израиль пал. Тепер ь Господь шел впереди них, и на сей раз никто - ни одна душа из двенадцати колен не погибла. Филистимлян же полегло в тот день тридцать тысяч: отборная пехота, лучники, колесничие, жреческие "бессмертные". В подО нявшемся хаосе бесславно, но быстро погибли Митинти, Ханун, Ахимити, Акиш. Кираниф не стал убегать от преследующих израильтян, вышел из колесницы, бросившись на меч свой. Послышались новые толчки землетрясения, и вокруг уже бездыханного тела образовалась в земле трещина. Шеол или сам Ваал-Зевул с Дагоном поглотили и злобу, и жестокость, и слабость, и одиночество его, вместо памяти оставив после мушиного жреца-амфибии черный дымящийся котлован.
И взял Самуил один камень, и поставил между Масси- фою и между Сеном, и назвал его Авен-Езер68, сказав: до сего места помог нам Господь.
Так усмирены были филистимляне, и не стали более ходить в пределы Израилевы; и была рука Господня на филистимлянах во все дни Самуила.
И возвращены были Израилю города, которые взяли филистимляне у Израиля, от Экрона до Гефа, и пределы их освободил Израиль из рук филистимлян, и был мир между Израилем и аморреями.
И был Самуил судьею Израиля во все дни жизни своей.
Из года в год он ходил и обходил Вефиль, и Галгал, и Массифу и судил Израиля во всех сих местах.
Потом возвращался в Раму, ибо там был дом его, и там судил он Израиля, и построил там жертвенник Господу69.
67 Иосиф Флавий называет это место "Коррея" (Иудейские древности. Т. 1, кн. 6, гл. 2).
68 Камень помощи.
69 По тексту 1 Царств 7:13-17.
367
Сыновья
Глава восьмая
1
...Двое вышли из темноты. В руках они держали кувшины, из которых сыпался пепел и лилась вода. Так много воды, что хотелось остановить. Никто не останавливал. Лилась. Пепел сыпался, не смешиваясь с прозрачной влагой.
Иоиль стоял около пустых колодцев, его окружали отгоревшие алтари с черными головешками вместо тельцов. Необтесанные камни жертвенников доставали до небес. "Вавилон!" - раздалось повсюду, камни дрогнули и начали рушиться, под собой погребая всякого пришедшего напиться или вознести молитву. Не молитвословия, но заваленные камнями (сколько их было?..) восставали, воспаряя облаком.
Небо затянуло. Левиты подходили к двоим, стоявшим по сторонам от Иоиля, спрашивали, указывая на облака. Поникали лицами, пятясь. "Дом нечистый", - снова разнеслось повсюду, после чего Иоиль проснулся.
- "Дом нечистый", - повторил он, заглатывая, как слуги Дагоновы, воздух. Он все еще не понимал, как очутился в этом душном полумраке, освещаемом лишь трепыханьем ламп. Шипел нагар фитилей. Сердцебиенье, быстрые взгляды по сторонам: найти хоть где-нибудь островок спасения. - Авия!
Повернувшись набок, младший брат еще спал.
Так прошло несколько тревожных для Иоиля минут. О чем он думал? Лицо его выражало грусть и отчаянье, скулы смыкались, на лбу пролегла вспаханная борозда. В свои двадцать лет Иоиль выглядел на все сорок. Лишь тусклые светильники видели борьбу, мучившую его изнутри. Наконец волна, зародившись где-то посреди моря, сорванной оплеухой выплеснулась на берег:
- А все же отец наш - негодяй! - сказал он, будто ища поддержки брата.
Авия не отвечал.
368
- ...Он не любит нас - хорошо, это его дело! Но не было ни одного дня, когда бы он не стыдился нас, чурался, бежал от нас как от проказы. И ведь не только нам достается, но и матери нашей.
Авия потянулся:
- ЭОэтОа тоОчнаОа... - пропел он широким и щедрым зевО ком.
- Если бы мы не были для него безразличны, - воодуО шевился Иоиль участием брата, - он бы не стал назначать нас судьями... И куда? В Вирсавию! На пересечение всех караванных путей! Иначе это называется свалить все самое ответственное и невыполнимое на наши плечи. А знаешь заО чем?
Окончательно проснувшись, Авия посмотрел на Иоиля.
- Затем, чтобы здесь - в Силоме - поставить судьей Саула! А когда многоязычная и гордая Вирсавия раздавит нас, то отец наш, к своей великой радости, избавится от нас, как от нежеланной обузы.
- Да не услышит Всевышний слов твоих! - испугался Авия.
- Слышит Он или нет, на земле все дела - и злые, и праведные - выпало совершать нам. А Он только наблюО дает, наказывая или милуя.
- Не говори так, прошу тебя. - Авия поспешно поднялО ся с постели.
- Вы всего боитесь! - укорял его Иоиль. - Посмотри на него: с каждым днем в отце нашем появляется все больше сил.
- Кто это "вы" и что ты хочешь сказать? - протирал заспанные глаза Авия.
- Вы! Все! - Иоиль не говорил - выкрикивал. - Все, кто не видит в нем гидры!.. Но что я один могу? Тебе бы только спать да подчиняться воле отца!
- Не обижай меня зазря. Ты сам спишь не меньше моего, а что до Вирсавии...
- Когда мы прибудем в Вирсавию, надо собрать круг единомышленников - состоятельных и авторитетных, с поО мощью которых мы сможем свергнуть...
369
Он не договорил - его голос задрожал, осекся. Иоиль смотрел на брата, в глазах его читался страх. Авия понял, подошел, обнял его.
- Что нам делать? - спрашивал Иоиль. - Что нам делать?..
Младший брат гладил его черные кудри - непослушные, упрямые, что ни в какую не хотели поддаваться. Заплетались, частым и цепким терновником обвивая легкие юношеские пальцы Авии.
В Силоме торжествовала весна. После ливней, грязевых потоков, заморозков наступала пора зелени и второго урожая. Время праздника, непосильных работ, скорого увядания.
Прощание проходило скромно: Эстер то и дело всхлипывала, Иоиль и Авия сидели друг против друга. Их лица слишком рано познали оставленность, отчего в них проглядывала - проказой из-под богатых одежд - закостенелость. Кроме скинии и окрестностей Силома, братья ничего не видели, но, несмотря на это... "Самуил", - безучастно, как говорят о забытых победах или о погоде, они произносили его имя.
И матери, и сыновьям не было ни скучно, ни счастливо, ни одиноко. Словно сухой хворост, сваленный на задворках дома, они вспоминали свое прошлое. Иногда просыпалось желание вернуть его, пустившись в обратный бег. Но вскоре это желание проходило само собой: в ворохе мелких веточек, оторванных кусков молодой коры.
Верблюды с проводниками стояли, готовые отправиться в дорогу. Двухдневный путь. Редкие оазисы Негева. Вирса- вия.
"Двое..." - вспомнил Иоиль, глядя на проводников. Уставшие и зачумленные, они больше походили на черных мулов, что не ходят своей дорогой, а слепо слушают хлесткую плеть.
Неожиданно поднялся ветер - сухой, как старушечье лоно, и ноющий, как военный рубец. Ветер не унимался - усиливался. Песчаные поземки превращались в конусы - перевернутыми рогами они буравили, вздымали, несли. Слепило.
370
Мельчайшие песчинки оседали на губах, в носу, разъедали глаза, набивались в уши. В домах, в постелях, на скотных загонах... Начинался неукротимый (что можно лишь с мокрым кляпом на лице переждать) хамсин.
Верблюдов загнали в хлев, погонщиков оставили в доме. Запершись, люди старались не дышать. Животные выли, заО дыхаясь. Солнце померкло от наползающей песчаной стены.
Вопреки ожиданиям Эстер, Самуил не вышел провожать сыновей. И вовсе не хамсин тому был виной: после разгрома филистимлян Кис, родственник Саула, увел юношу к себе в дом, и судья никак не мог смириться с этой утратой.
Приближалось время вечерней жертвы, но в душе не быО ло мира, и руки опускались. Хамсин застилал Силом, Раму, пределы Вениаминовы, Кириат-Иарим, захваченные у филиО стимлян Газу, Экрон, Азот, Геф и Аскалон - всю землю до самого горизонта, далекого и, в наступающих сумерках, треО вожного.
Сыновья решили переждать бурю и выехать на рассвете. Как же благодарила Бога Эстер за ниспосланную непогоду! Она готова была отдавать по целым годам своей жизни в обмен на внезапные ветры с дождями, только чтобы дети (она по-прежнему называла их детьми) подольше остались при ней. Навсегда. Эстер понимала, что рано или поздно... Снова ее жизнь переделывали, перекраивали так, как она не хотела. Как хотел кто-то другой, не она.
- Что ты будешь делать в Силоме? - спросил Иоиль мать. - Станешь, как старуха Анна, затворницей?
- Так ты говоришь о матери отца твоего?! - отрезала Эстер, не глядя в сторону сына. - Она одна достойна больО шего, чем все мы.
- Когда ты говоришь "все мы", - отозвался Авия, - ты имеешь в виду и его?
- Перестань так называть отца!
- Почему? Разве можно как-то иначе назвать человека, бросившего жену и детей?
Эстер все еще любила Самуила, боясь и проклиная тот день, когда вынуждена будет просить у него разводное письмо. "Пусть пройдет время, - утешала она себя, - Господь
371
делает столько чудес для других. Может, Он вернет мне мужа моего, сотворив чудо и для меня". Решив не идти впереди событий, а затаиться, выждать, она сказала:
- На рассвете я прикажу седлать еще одного верблюда. Вирсавия... Какая теперь разница?
2
Во всем Израиле совершался очередной перелом.
По своему развитию избранный народ стоял гораздо ниже филистимлян-язычников. Не так давно усвоенный оседлый образ жизни, строительство городов, прикладные ремесла, письменность - все это было несмелым лепетанием младенца по сравнению с развитым градоустройством противника, с его передовой и современной - обученной и профессиональной - армией, искусной ковкой металлов, усвоенным финикийским письмом.
Победу в окрестностях Массифы соседние народы называли несомненным чудом, ибо "мычащий скот не может пойти и одолеть пасущих его", как говорили об Израиле и филистимлянах.
Сами евреи находились в замешательстве: как вести себя по отношению к вчерашним хозяевам - сегодняшним слугам? Продавать ли пленников на площадях, а купив, обрезывать ли, клеймить ли, приравнивая их к живущим под кровлей дома овцам и козам?
А как быть со стремлением израильтян во всем походить на пеласгов? Мужчины завидовали величию врагов, с которым те воевали, торговали, жили. Женщины считались состоятельными и счастливыми, если наряды их были шиты на морском побережье, а мужья состояли на службе у филистимлян.
Самуил рассчитывал полностью разбить пеласгов, чтобы не оставались они петлей на шее Израиля, а боги их - ловушками для слабых и неосторожных. Но его замыслу не суждено было осуществиться.
- Разбить полностью? - негодовали жители Силома. - А их прекрасные города? Ведь все, что у нас есть достойного, - от филистимлян. Будем ли мы неблагодарными завое
372
вателями или все же окажем милость: уничтожим скверну, великолепие же оставим и защитим!
Так думали и говорили, противопоставляя свое "высокое, достойное цивилизованного народа прощение фанатичности Самуила и его слепой преданности любому повелению Яхве".
Увы, мнение большинства снова - и в который раз! - оказалось не на стороне истины. А истина заключалась не в жалости, но в готовности принять землю, обещанную Господом, на которой, как и на любом жертвеннике, должна быО ла пролиться кровь.
Галгал, Массифу - два города в колене Вениамина - и Вефиль из колена Ефрема Самуил определил для всего народа: чтобы приходили туда со своими неурядицами и тяжбами. Два раза в год судья бывал во всех этих городах, задерживаясь в каждом, пока не останется ни одного неутеО шенного или неправо обиженного.
Галгал оказался первым поселением, стоявшем на равниО нах иерихонских, куда пришли израильские племена после сорокалетнего странствования по пустыне. В Галгале народ вспоминал о переходе через Иордан, о двенадцати камнях70, части которых и до сих пор хранились в каждом колене, об обрезании71, о первой в земле ханаанской Пасхе72. Здесь отсекалось всякое греховное и плотское, вспоминалось о святости... Но сюда евреи не приходили со времени Иисуса, сына Навина.
Другой город - Вефиль, где Господь явился Иакову. С тех времен народ Божий понес непосильной тяжестью свое странное для избранного сына имя73.
* * *
Несмотря на пустынный ветер, Самуил отправился в ГалО гал. Уже на подступах к городу его окружили женщины с мехами на плечах, полными воды, и дети, неотступно резО вившиеся подле матерей.
70 Нав. 4:2-9.
71 Нав. 5:2-9.
72 Нав. 5:10-12.
73 Израиль - "Богоборец".
373
- Самуил! Самуил! - подхватывали они в один голос. Дети норовили взобраться к судье на руки, женщины желали услышать слова прозорливца.
- Мой муж завел себе наложницу, - жаловалась одна, - хотя лоно мое не праздно, а доходы наши скромны. Она не рождает ему, а только ворует силу и душу его.
- Если нет каких других причин для блудодейства, - с ходу отвечал Самуил, - то пусть оставит он наложницу свою и вернется на ложе твое. Если же он не послушает, то пусть на площади ее побьют камнями.
- Наделы дома моего, - поспешала за Самуилом другая, - не приносят плода. Но не потому, что земля плохая, или засуха, или прожорливая саранча, или звери дикие... Завелась в Галгале волшебница, так к ней теперь ходят, платят ей серебром, и она, на кого ей укажут, на того и волхвует. Уж и не знаю, с кем не сжились мы, а только неурожай - дело ее заклинаний!
- Приведите ее к жертвеннику Господа, - говорил судья, - пусть принесет очистительную жертву и поклянется именем Бога, что никогда ничего подобного не творила. Когда поклянется, то отпустите ее с миром, ибо не виновата она, но злые языки наговорили на нее. Но если не сможет поклясться именем Всевышнего, то пусть назовет того, кто заплатил ей за надел твой, чтобы она язычествовала над ним. Если же скажет, что связана клятвой и не может назвать заплатившего ей, то побейте ее камнями.
- Что делать мне, пророче Самуиле, - поспешала за ним беременная жена, - муж мой уходит и ложится с другими мужчинами из города нашего и с пришедшими путниками. И денег за то не берет, но каждый раз, когда возвращается, бывает радостным.
Самуил приостановился, но тут же с новым усердием, с охватившим его гневом зашагал: "Господи, - прослезился он, - помилуй малых сих!".
- Если ты и первая бросишь в него камень, то не будет греха на тебе. Когда же побит он будет, и он, и вся мерзость его, то пойди и очистись, но прежде потребуй у него разводное письмо, чтобы тебе до конца дней твоих не оставаться
374
женой посрамленной. После найди себе человека пожилого и состоятельного, чтобы не быть ему женой, но чтобы он взял на себя заботы о детях твоих.
К Самуилу подошел, тронув его за руку, человек и, приглушая свой голос - так, чтобы другие не слышали, - заговорил:
- Вот уже пятнадцать лет как у нас с женой нет детей. Сколько терпеть мне и скоро ли оставить ее, чтобы взять другую?
Самуил возвысил голос, и не было ни одного, кто бы не слышал слов его. Тот человек притих, голову втянул в плечи, смотрел искоса, злобно.
- Ни теперь, ни завтра, ни третьего дня, - выкрикивал Самуил, - не оставишь ты жены своей, ибо прекрасно знаО ешь, почему она не рождает тебе.
- НОне знОнаю... - хотел он оправдаться перед людьми.
- За первенца вашего, которого ты положил на красные руки Молоха, Бог не даст тебе ни потомства, ни процветания дома твоего, построенного на костях замученного младенца.
- Откуда тебе известно?.. - в страхе человек отступил в сторону. Толпа же увлекала Самуила дальше, неся над головами: "Откуда ему известно?.. Провидец!.. Воистину пророк Божий!..".
* * *
С одной стороны - с белоснежными островками соли раковые пятна Мертвого моря; с другой - некогда павший от звуков победного шофара Иерихон - затерянная на глубине земли точка начала всякого восхождения74. Долина его - Галгал и другие мелкие поселения, что окружают развалины крепостных стен, разбитых мечом Иисуса Навина; высокие скалистые горы - пристанище прокаженных и отшельников, давших обеты; полоска мутного Иордана.
Одной из богатейших считалась Иерихонская равнина. До трех урожаев приносили плодоносные финиковые и бананоО вые пальмы, гранатовые, цитрусовые, яблочные, грушевые,
74 Иерихон - самый низкорасположенный город в мире (250-260 м ниже уровня моря).
375
вишневые, сливовые, фиговые деревья. Виноград исполинскими гроздьями свисал до красной глинистой почвы. Кустарники, ягоды, кактусовый инжир - все говорило, все пело о дарованном изобилии.
Соседние Амалик, Аммон и дальше - персы не представляли в те времена военной опасности, и жизнерадостные обитатели окрестных оазисов брали дочерей их себе в жены, а сыновей отдавали в дома невесток. При этом израильтяне, не поступаясь своими обычаями, всегда, "дабы никого не обидеть", справляли свадьбы, рождения и прочее согласно культам обеих сторон.
- Оставьте, наконец, Ваалов и Молохов! Ходите путями праведными и не делайте беззакония в доме вашем! - негодовал Самуил каждый раз, когда его просили благословить на совершение языческих обрядов.
- Как буду я смотреть в глаза родственникам жены моей, если не брошу ладана - всего только! - на жертвенник Астарты? - обиженно разводили руками приходившие к нему, не понимая судейского гнева и почитая то за неуважение к "издревле заведенным традициям".
Самуил негодовал, а в среде народа только пожимали плечами: почему ради "таких формальностей" стоит нарушать мир и налаженный ход вещей? Судье нарочно подбрасывали подарки, деньги, приводили на скотный двор животных, говоря: "Отдайте в дар Самуилу за содеянную услугу". Судья возвращал, а если не брали назад, то созывал всех горожан на площади, бросал в огонь серебряные с золотыми шекели, разрывал на лоскуты богатые одежды, проливал дорогие масла, закалывал без разбору скот.
- Что он делает? - жалели тайные подносители. - Теперь точно не разрешит торговать Вааловыми статуэтками. Разве так можно поступать? Мы же не поклоняемся им - продаем! А деньги и животных мог нищим раздать, вон сколько побирается!
Нищих и вправду собиралось великое множество. По большей части приходили поднять закатившуюся монету, вынуть из огня кусок дорогущего ситца, растащить на мясо разрубленные туши верблюдов, лошадей, волов и ослов.
376
- Хоть бы в жертву приносил! - сокрушались, глядя на бездыханный скот. - Богу все как-то лучше, чем вот так...
Минуты спокойствия и внешнего бездействия казались, а может, и вправду были счастьем. Много ли знал Самуил о счастье, часто ли видел его? Издали гадал, что оно разное, пусть и мимолетное, но всегда узнаваемое... Нет, не всегда! Самуил догадывался о нем лишь спустя дни, годы.
Особенно детство осталось в памяти. Илий, Анна. Даже разгульные Офни и Финеес не могли затмить добрых воспоминаний. "Иоиль, Авия..." - думал Самуил, сокрушаясь о сыновьях. Только теперь он понимал горе, невысказанную печаль Илия. Учитель заменил Самуилу отца. История поО вторялась в точности: Саул - не родной, но дороже родного, с кем расставание мучительно, невыносимо. Сыновья, как срезанные волосы Самсона, обезоруживали, делали его уязвимым. "Почему так?" - спрашивал судья, не находя ни утешения, ни ответа.
- После сезона дождей, - стоя перед собранием, размахивал руками человек, подпоясанный богатым, толстым, купеческим ремнем, - когда глина наших домов стала бесформенной вязью, грязевые потоки потекли и смешались с глиной моего соседа, - показывал он на стоящего рядом и опустившего голову бедняка. - Когда же начали делить, оказаО лось, у меня недостает полстены. А он пристроил себе еще и забор. Как раз, думаю, в мои полстены - шельма! Но он отпирается, говорит: "Мое!". И ни в какую. Сколько уже ни ссорились.
Он махнул рукой, оглядев всех присутствующих - судью, старейшин, горожан.
- Это он, - не поднимая головы, пробовал защищаться бедняк, - сыну своему на свадьбу и подарил часть фамильной глины. Знаете, от нас понемногу, от других - вот и набеО рется на новую чернушку. А про то, что я у него взял, это он придумывает - видит, мой дом и лачугой нельзя назвать, хочет последнее отобрать. Нельзя так. Один отец у нас, АвО раам, один Бог.
377
- Ты Богом не прикрывайся! - кричал купец. - Отдай то, что тебе не принадлежит, и можешь считать, что на перО вый раз я прощаю тебе. Хотя за воровство и стоило бы при всех выпороть твое бахвальство и по миру пустить. Но так уж и быть, нрав у меня добрый, не хочется призывать праО восудие.
- Бог - единственный, кем я могу прикрыть, словно наготу, опороченное имя мое! - из последних сил бедняк дерО жался на плаву.
- До твоего имени, - насмехался сосед, - и в Галгале никому нет дела, что же говорить о Боге - неужто Он будет помнить...
Самуил поднял посох, чем остановил насмешки купца:
- Пусть по очереди придут ко мне двое судящихся, посО ле чего Всевышний скажет через раба Его, как поступить.
Бедняк первым стал перед судьей.
- Какая высота и длина твоего забора? - спросил СамуО
ил.
- И в длину, и в высоту чуть меньше твоего посоха, - сгорбившись, отвечал тот.
На выходе стоял купец, ожидая своей очереди:
- Так скоро? - удивился он. - Видно, Бог так и не вспомнил имени твоего.
- Большая ли твоя стена? - спросил судья у купца, когО да они остались наедине.
- Очень большая, - в надежде на куш показывал тот, - как пять, нет, пожалуй, как восемь твоих посохов...
Они вышли и втроем стали перед собранием.
- Лжец и вор! - объявил Самуил, указывая на купца. - Всю глину сарая твоего, который ты назвал домом твоим, ты отдашь этому бедному человеку, и да искоренится неправда из Галгала!
Жители города и все собрание ахнули, не зная, что и отО ветить, ибо купец был довольно влиятельным, за судьбу же бедняков никто прежде Самуила не заступался.
Люди расходились, бурно обсуждая и пересказывая случившееся. Сторонились растерянного нищего, утешали и подО бадривали понурого, чернее изнанки, купца.
378
Когда же площадь опустела, богач, узнав, что после Гал- гала Самуил пойдет в Вефиль, послал гонцов в... Вирсавию.
Купец потерял сон. Поклялся забыть о развлечениях, доколе не отомстит, сполна не отплатит за унижение:
- Ни тебе, ни сыновьям твоим не управлять Израилем! Сброшу с престола, растопчу, уничтожу! - бесновался он.
3
Купец же тот был не кто иной, как смотритель жертвенника Сихора. Во время последнего сражения ему удалось удачно бежать с поля боя, прихватив с собой золотые доспехи - свои и Киранифа. После разгрома филистимлян он на несколько лет поселился неподалеку от Галгала в глиняной хижине. Женился, у него родились дети, и, наконец, впервые он мог не бояться. Все реже в кошмарных снах его настигал взбешенный, нервический бас верховного.
Припрятав сокровища, он некоторое время оставался в тени, после чего на его долю выпала еще одна удача, пропустить которую значило навсегда остаться в сырости и прокоп- ченности глиняных стен.
Однажды рядом с его хижиной проходил караван. Недолго думая, Сихора пристроился к череде погонщиков и верблюдов. Наскоро он сообщил жене, что вернется к зиме или к следующему лету и наказал ей распустить слух между соседями о том, что муж ее подался на золотые прииски синайских копей. Впрочем, жена его и без того обладала даром особого красноречия, поэтому о Сихоре вскоре заговорили на все лады: кто восторгался его находчивостью и подзуживал своих мужей последовать его примеру, кто иронически ухмылялся, припоминая тысячи подобных историй обманутых жен.
Сихора не дошел до синайских приисков, а, взяв с собой золотой браслет, обменял его на дорогие ткани, пошив себе платья, хитоны, в какие одевались знаменитые купцы Галга- ла и Вирсавии. При этом он жил скромно, мечтая о скором своем победном и триумфальном возвращении.
"С золотых копей", как он говорил, Сихора приехал лишь через два года. На то были особые причины: женщина, с ко
379
торой он тем временем сошелся, родила ему мальчика и выО нашивала второй плод их случайного сожительства. Вовсе не от благочестия, а от нежелания содержать младенца и слуО шать постоянные крики он принес своего первенца Молоху, соорудив на обугленных костях свою недолговечную хижину. Родов второго ребенка наложница не вынесла и умерла, чем принесла не расстройство, а долгожданное освобождение. Си- хора ликовал. Похоронил ее с честью, но не богато. Поклялся каждый год навещать могилу, но впоследствии так ни разу и не приехал - все что-то не приводилось: дела, суета наО сущная.
По возвращении они с женой и детьми сразу поселились в Галгале. В тайне от нее Сихора откопал все припрятанное добро, объявив его заработанным и добытым каждодневным трудом и бессонными ночами. Новоиспеченный богач легко включился в светскую жизнь города, стал вхож во все купеО ческие дома, а потом и сам, вложив часть золота в железные рудники, возвысился до небывалого. Купцы называли его первым среди городского верха, а простой люд считал за неслыханную удачу хотя бы глазком увидеть его величие и статность.
Конечно, Самуил узнал его! Но судил его не за прошлое языческое жречество, - просто суд был не на стороне СихоО ры. Сихора же не находил себе места, приняв решение Самуила за мелкую, как он говорил, месть, на которую способО ны лишь прохвосты и недалекие умишки.
- Нет, ты не понимаешь! Своими старыми предрассудкаО ми он хочет разорить нас всех! - Сихора представлял, что перед ним не жена, а собралась вся городская площадь. РазО брызгивая слюной, он был на пике ораторского блаженства.
- Не он разорит тебя, а ты скорее лишишь его судейства и всякой власти, - тихо отвечала жена, привыкшая к заносО чивости мужа и благодарная ему за богатства.
Сихора по-своему уважал жену: в присущей ей глупости и наивности она нет-нет да и высказывала-таки интересные идеи, значение которых сама, может, и не совсем понимала.
К себе в слуги Сихора нанял виночерпия Ашу из Газы, хлебодара Черемши и жену его - Мизирь-белошвейку. Пос
380
ле поражения филистимлян они все перебрались в Галгал в погоне за хорошим заработком в богатых израильских домах. Перебежчики! Своими они признавали лишь тех, кто платил. Исполняли обычные для них работы, что и при дворах Пятиградия. Но иногда, в особых случаях, Сихора требовал от них другого: наблюдать, преследовать и докладывать. Тогда они брали на себя роль соглядатаев, изображая мужа и жену, в услужении которых состоял один раб. Семейную чету разыгрывали Аша и Мизирь, а Черемши был "грязным пеласгом, которому мужества не хватило обороняться от грома и молний Господа".
Сихора снабдил их всем необходимым: водой, провизией, товаром для видимости, золотом. Из Галгала они выехали на рассвете. Пахло еще ночным тамариском. Рожок месяца бледнел и таял исчезающим рубцом на щеке призрака. Горячее дыхание волов, поскрипыванье колымаги. Аша - возничий, Мизирь спала на бутафорских мешках, набитых тряпками; Черемши, как и положено рабу - на запятках.
От Сихоры они получили наказ: огибая селения и не привлекая внимания, добраться до Вирсавии. Отыскать Авию и Иоиля, войти в их доверие и предложить заговор. Купец, наслышанный о семейных неурядицах судьи, даже не сомневался в успехе своего плана.
- Не я, - приговаривал он, - против него восстанут собственные сыновья! Тогда не миновать переворота в земле меда, молока, интриг и возомнивших о себе жрецов! Кто знает, - мечтал он, - может, обо мне вспоминать будут как о великом избавителе Израиля от ненавистного всем судейства...
* * *
- А когда-то ты была моей женой, - взгрустнул Черемши, сидя на краю телеги и болтая ногами, - и не такой, как с ним... настоящей.
- Ты и вправду думаешь, что мы разыгрываем любовников? - Мизирь прильнула к вознице, поцеловав его в губы.
- Гулящая ты! - пробурчал хлебодар, отвернувшись. - Так я и знал!
381
Аша, словно ничего не произошло, неспешно погонял муО лов, напевая первое, что приходило в голову: "Из оазиса Галгала едем мы туда, где Негев жарит свой песок на углях. По пути разбойников мы можем встретить. Вот тогда проО щай - напрасным, хоть и сытным, завтрак был. Что может слаще быть тягучего вина с низин Кинерета?..".
Повозка вальяжно катилась, будто не на заговор везя путешественников, а вдоль каменистых ущелий - к прохладным теченьям Кедрона. Однако чем дальше, тем все реже встречались кустарники, пучки желтой сухой травы. Все меньше тени. Между скалами дышалось свободнее, но и здесь солнце неминуемо заставало, втягивало в свою наваО ристую жижу, колеблемую телегой, животными, человеком. Холмы, дороги, изрубленные каменной чешуей. Лишь опытный возничий-проводник мог без ошибки провезти путников, не заплутав.
Аша ехал, не зная пути, едва ориентируясь: судорожно отыскивая глазами разбросанные на обочинах глиняные чеО репки, цветные булыжники, воткнутые палки - оставленные кочевниками ориентиры. Так они отмечали кратчайшие и наименее опасные пути. Аша сильно переживал, когда подолгу не видел никаких указателей, сердясь то на медленных мулов, то на жару, то на неразговорчивость или на слишком длинный язык спутников: стоило чуть свернуть не туда, как они могли оказаться наедине, лицом к лицу с бесО конечным проклятым лабиринтом, выйти из которого живым считалось большой удачей.
Сколько раз Аша наговаривал на себя за то, что подчинился воле купца! В такие минуты он мечтал о побеге - с Мизирь и Черемши или без них. Но... "Куда?! - осекался он. - Раньше надо было! Теперь беги не беги. Лучше уж на телеге, чем пешком по этим надоедливым кочкам, с которыО ми скоро заикой станешь".
Телега подскочила так, что путники ненадолго взбодрились и, как бы спрашивая, что произошло, огляделись затуО маненным взором.
Но вскоре спасительные цветные булыжники снова блистали еще издали, на какое-то время усмиряя загнанное
382
сердце Аши. Черемши беспечно болтал разутыми ногами, зевая и глядя на выходящую из-под его мозолистых ступней дорогу. Мизирь дремала: повиснув на плече Аши, а потом, обмякнув и подпрыгнув на очередной кочке, разлеглась посередине повозки. Мулы в четыре больших глаза, облепленных мухами, видели одно и то же: суховеи, хрупкие деревца, скользящие ленты встревоженных гадюк, ящерицы, застывшие в тени глубоких воронок, оставленных медвежьими и львиными лапами, звенящее оцепенение, немой, неподвижный полет столетних воронов.
Путники миновали - обогнув и не заезжая - города Вефиль и Раму и теперь двигались по направлению к древнему Иевусу75. Семьсот лет назад на его вершине Авраам готов был заколоть Исаака. Правителем салимским некогда был царь справедливости76. Оттуда, через Кедронский поток, за полями Иудиными, дорога вела в Вифлеем, чью землю Иаков оплакал, удобрив ее костями Рахили.
Телега поднималась, мулы тяжело и устало шли в гору77. За горой Сион следовал спуск - стремительный. Глаз уже успел привыкнуть к вечнозеленым кедрам, оливковым, кипарисовым и - поменьше - можжевеловым теням. Отныне все заново. Не пропустить ни одного указателя, оставленного бедуинами! Не уснуть, поддавшись на уговоры - утешения - дорожных химер, что приходят то под видом легкого забытья, воспоминания, то оборачиваясь дыханием Азазела, холодящим молчанием.
Но вот на горизонте показались крепостные стены Вирса- вии! Небольшой, но стратегически важный - в торговом и военном отношении - город, расположенный на севере пустыни Негев, между Мертвым и Средиземным морями, в сердце колена Симеона.
75 Иерусалиму. "Иевус" - от иевусеев, владевших городом до завоевания его Давидом через 70-80 лет после описываемых событий.
76 Мелхиседек.
77 Иерусалим находится на Иудейских горах, средняя высота - 800 м над уровнем моря. В Израиле до сих пор говорят не "ехать", а "подниматься" в Иерусалим.
383
Симеониты вели пастушеский образ жизни и не организоО вали прочной защиты и политической власти в городе. Здесь заправляли купцы, местные (из колена Иуды, с которым практически слились симеониты) и заезжие князья.
Власть олигархов устраивала всех, кроме Илия, а потом и Самуила, с чем и были связаны непрерывные конфликты официально признанного судьи Израиля и свободолюбивой Вирсавии. Отсюда никто не ходил на войну: вместо вооруженных отрядов купцы отправляли в Силом шекели, оплачиО вая изготовление доспехов, оружия, обеспечивая солдатский паек на поле сражения.
Такое взаимное нерасположение Самуила и городской власти и подвигло пророка к неожиданному решению: поО слать в Вирсавию вместо себя своих сыновей.
Олигархам его решение было на руку: молодые судьи не станут упорствовать, склоняя седобородых купцов к наказаО нию, к выплате налогов, к примирению и прочему. Самуил говорил не от своего, но от имени Бога - а братьев легко быО ло склонить на нужный лад: переубедить, шутливо называя их внуками и неопытными птенцами, одарить, подкупить, одурманить.
Для Иоиля, Авии и Эстер отвели большой каменный дом. Из окон видна была городская площадь, колодец78. Именно сюда - уже спустя малое время по их прибытии - потянуО лась нескончаемая вереница взволнованных горожан.
Нет, не праведного суда искали они! С ног до головы облагодетельствовав братьев подарками, местные дельцы норовили обернуть дело как-нибудь так, чтобы не вышло никаких последствий. Это в лучшем случае. В худшем, купцы разгоО ворами и лестью вынуждали Иоиля и Авию выносить такие решения, что обманутые бедняки оставались без крова и пропитания, а довольные собой толстосумы уходили, в душе насмехаясь и презирая податливость братьев, их скромО ность и неумение говорить "нет".
78 Вирсавия (БеэрОШева) - "колодец клятвы", где Авраам клятвой подО твердил союз с Авимелехом, царем Герара.
384
Эстер с болью глядела на весь этот беспредел. Сколько раз она упрашивала сыновей не поддаваться на слизкие уловки просителей! В ответ она только выслушивала их негодования, нелепые обвинения. Чувствовала себя неспособной что-либо предпринять, помочь.
Иоиль и Авия, в свою очередь, не отличали вдовьих искренних слез от выдавленных соленых капель мошенника. Впервые они столкнулись с таким разнообразием человеческого горя - настоящего и подлого. Братья жалели каждого, кто приходил к ним, и именно жалостью ранили и губили: осуждали правых, отбирали последнее, сажали в долговую яму или отпускали с дырявой сумой.
Эстер не могла сдержаться: отворачивала заплаканное лицо, во всем осуждая мужа, его непримиримость и несогласие пойти на некоторые уступки вирсавлянам. На примере сыновей она видела плоды этих "некоторых уступок", но все равно продолжала утопать в презрении и в душной, отнимающей все силы и мысли обиде.
Черемши, как и подобает рабу, остался во дворе судейского дома. Аша и Мизирь поспешили пройти внутрь. Несмотря на ранний час, в приемной было не протолкнуться. Мужчины с женщинами громко переговаривались. Богатые ткани пестрели напыщенным торжеством, благополучием, легкостью, словно носившие их не по земле ходили, а парили на достаточном расстоянии от грязной, сплошь испачканной поверхности, чтобы даже случайно не соприкоснуться с обносками бедняков. Бедняки стояли в сторонке, сжавшись, притихнув. Наслышанные о несправедливости судей, они молча, с тоскливыми остатками ненависти, ожидали скорейшего - не суда - осуждения. Их горе стоило немного: несколько горстей золотого звона в детские ладони Самуиловых сыновей.
Вышел прислужник. Приметив молодую супружескую пару, он пригласил Ашу и Мизирь войти, что вызвало бурю негодования:
- Мы тут с ночи стоим, а эти только приехали!
- Пусть идут по очереди!
- Пожалейте стариков и детей!
385
Аша было растерялся, но Мизирь быстро смекнула, как нужно действовать: в считаные мгновения они оказались перед стражей. Прислужник показал на них вооруженной охО ране. Железные доспехи зашевелились, пропустив. Со спины долетали недовольства, похожие на пчелиный водоворот, но перед "супругами" уже было другое.
Окруженные свитками и табличками, яствами и напитками, цветами и благовонными парами, танцовщицами-мотыльО ками, Иоиль и Авия возлежали на взбитых подушках, о чемО то переговариваясь, нарочно - для пущей важности - не обращая внимания на посетителей.
"Эти точно пойдут против отца!" - подумал Аша, поклоО нившись до земли.
"Точно как Офни и Финеес, старые развратники и взяточники!" - Мизирь поклонилась вслед за "мужем".
- Смотри, Авия, еще одни! - шепнул брату Иоиль, исО коса поглядев на вошедших. - Сколько можно? Утро как следует не началось, а их уже целый рой толпится в приемной.
- Гнать их взашей! - проурчал Авия полузакрытыми губами.
- С чем вы пришли? - Иоиль попросил их без церемоО ний изложить суть дела.
- Мы пришли, - раболепно юлил Аша, - молить о ваО шем судейском снисхождении и воззвать к вашей мудрости,
о которой ходят добрые слухи.
На щеках Авии проступил стыдливый румянец. Мизирь заметила - не могла не заметить такой вольности, позволиО тельной лишь желторотому юнцу. С еще большим усердием она размазала вязкую лесть, приправляя ее каждениями и медовыми сотами воздыханий:
- Старейшины Галгала и Вефиля и все сильные колен Ефрема и Вениамина припадают к стопам стоящих над ними Иоиля и Авии, дабы отведать от сочных плодов речей ваших. Не закоснейте в милости, но выступите на защиту оставленО ных Богом и человеками.
- Скажите же скорее, добрые люди, с чем вы пришли, - умолял, чуть не плача, Авия, готовый отдать им весь золотой
386
запас судейского дома, а потом наняться в кузницу, чтобы до конца жизни работать на возмещение казны. "Хоть кто-то станет счастливым!" - мечтал он, расплывшись в блаженной улыбке правителя и добродетеля. В своей мечте он даже позабыл о пришедших и был немало удивлен, когда Мизирь заговорила, наконец, о цели их визита:
- Старейшины Галгала и Вефиля и все способные держать меч выражают свое недовольство правлением и судом отца вашего Самуила.
Иоиль вначале не понял - плохо расслышал, о ком идет речь, переспросив:
- Правлением и судом кого?
- Отца вашего, Самуила! - осторожно повторила Ми- зирь.
Братья, словно виновные, опустили головы. "Вот, и уважаемые люди им недовольны!" - подумал Иоиль. "Не понимаю, - Авия разглядывал свои подстриженные, ухоженные ногти, - почему брат не хотел сюда ехать? По мне, так здесь все очень милые".
- Старейшины городов готовы пойти на крайние меры, поставив там судьей одного из вас.
Братья замешкались.
- Кого же вы хотите поставить? - спросил Иоиль. "Наконец! - горели его глаза. - Бог услышал мои молитвы! Да искоренится из Израиля суд неправедный! Да послужу Господу и да исправлю пути ложные Самуила... "
- Если вы оставляете выбор за нашими старейшинами, - сказал Аша, - то они предпочли бы Иоиля, чей ум и пламенная вера не уступают и даже превосходят ум и веру пророка Божия...
- Кто вам сказал, что он пророк? - вскрикнул Иоиль, поднялся с места своего, но, походив немного, снова возлег на подушки, что не успели еще - подобно свежему хлебу - принять одутловатые формы. - Неужто Самуил сам сказал вам о том, что Бог говорил ему? Если да, то и я, и брат мой также можем наболтать невесть чего. Не правда ли, Авия?
Младший брат ничего не ответил. Ему не хотелось покидать полюбившуюся ему Вирсавию. Но ради высокого при
387
звания судьи (ему представлялась отшельническая, полная всяческих лишений жизнь с днями, полными забот и решения важных вопросов, с бессонными ночами, с жертвоприношениями и молитвословиями) он готов был поступиться выО павшим на его долю счастьем.
- Если так, - заговорил Иоиль, - то бросим жребий! И пусть Всевышний покажет, кому из нас остаться в ВирсаО вии, а кому стать угодным Богу и людям в Вефиле и Галгале.
Из мешочка, спрятанного за наперсником, старший брат вынул черные, с цветными переливами, камни. Необработанные в местах разломов или трещин, они манили отполироО ванным бархатом. Самоцветы завораживали, будто в сиянии их совершалось нечто таинственное.
Иоиль потряс камнями. Послышался, словно удары о полые ниши, глухой перестук. Сколько продолжалось это действо? Никто не мог сказать точно. Видеть гадание с помощью урима и туммима, а тем более участвовать в нем имел право лишь первосвященник, а тут - иноплеменники, язычники, рабы-филистимляне. Соглядатаи!
Иоиль бросил камни себе на колени: черный бархат с цветной радугой казались еще отчетливей на белом эфоде. Судья долго смотрел (и все тоже смотрели не отрываясь) на меняющиеся цвета: они то замирали, то с новым рвением продолжали трепетать, играть, словно были не камнями, а горячими углями, вынутыми из огня, на которые дышал ветер.
- В Вефиль пойдет Авия! - голос Иоиля напоминал горО ное эхо и одновременно быструю полноводную реку.
- А кто пойдет в Галгал? - Мизирь не сиделось от люО бопытства.
- В Вефиль пойдет Авия! - повторил Иоиль. - В ГалО гале останется Мой пророк, Самуил!
Горное эхо заполнило не только пространство судейской комнаты - в каждом присутствующем оно отзывалось своим пусть и небольшим, но уловимым эхом. От течения быстрой полноводной реки вскрывались невидимые прежде источниО ки, заваленные и закопанные ручейки. Забывались дрязги и пересуды, обиды и серые непроходимые будни. Звучащие
388
горы и тихая речная прохлада с избытком наполняли опустошенные, бедные души.
4
Эстер не знала, за что ей взяться. Бралась за шитье, но тут же оставляла, принималась за багаж Авии, но бросала, так и не начав. Пробовала даже спать, однако сон не шел. На плоской крыше, под открытым небом, усеянным не звездами - всевидящими глазами, пробыла она до рассвета.
На заре, забыв об усталости, Эстер прошла рядом со спящей стражей, оказавшись в судейских покоях. Сыновья еще спали, и бледные их лица не выражали и малой толики того беспокойства, каким была охвачена мать. Осторожно, чтобы не вспугнуть - ресницы, ворох рассеянных по городу листьев, - Эстер нарочно пролила из кувшина немного воды в умывальный таз.
- Не могу поверить, - с ходу начала Эстер, словно продолжая начатый разговор, - как вы могли согласиться!? Если бы я была здесь, они бы у меня узнали, как это, когда спускают с лестницы! Согласились разъехаться? Что теперь, все порознь? Им только того и надо: перессорить нас, разделить, а самим благоденствовать и пировать. Отродья! - негодовала Эстер. - Ну, ничего, они еще узнают! Не беспокойтесь, никто никуда не поедет.
Иоиль понемногу приходил в себя после глубокого сна, стараясь вникнуть в суть произносимой на одном дыхании тирады.
- Это решили не люди, приходившие к нам, - сказал он, - и не мы. Так решил Всевышний, поведав нам Свою волю через урим и туммим.
- Как вы не поймете, - Эстер всплеснула руками. - Бог потакает вашим слабостям не потому, что на то Его воля, а потому, что иначе вы наделаете еще больше глупостей!
На полу лежало несколько мешков, доверху набитых... Эстер подошла, опрокинула один:
- Что это? - по всей комнате рассыпались, ложась у ног и закатываясь по углам, желтые монеты. - Что вы делаете?
389
Никогда отец ваш не принимал подарков. Вы судьи, а золото делает из праведного судьи послушного ишака. Как же вы ошибаетесь, когда думаете, что кто-то из уважения или просто так осыпает вас подношениями! Они покупают и уже куО пили вашу совесть!..
Братья не смели возражать. Словно отруганные дети, они смотрели в усеянный золотом пол.
- Когда ты едешь? - бросила Эстер с презрением.
- Сегодня после полудня... - пролепетал Авия.
- ...Вот и хорошо! - от обиды и разочарования Эстер поО шатнулась, но удержалась. - Мне тогда больше ничего не остается делать, как возвратиться назад в Силом... Дай вам Бог иметь мудрое сердце, чтобы не потерять ум и вконец не обеднеть от подарков и приятных речей.
Эстер почувствовала себя ненужной (ни детям, ни мужу) старухой. Ей хотелось исчезнуть, до общего воскресения в могиле застыть коконом. "Одна, одна..." - читалось в беззаботных и безучастных лицах вирсавлян. "Одна, совсем одна..." - слышалось в удаляющемся скрипе колесницы украО денного у нее Авии.
390
"Ослицы твои нашлись..."
Глава девятая
1
Сихора поджидал в Вефиле. Расчетливый купец приготовил богатые комнаты, служанок, танцовщиц, угощения, дурманящие напитки, кровавые зрелища - все, чтобы распаО лить молодой ум Авии. Всех местных богачей он подговорил или подкупил, заручившись поддержкой влиятельного больО шинства.
- Теперь-то, - мечтал он, - Сихора не останется без отмщения! Я не просто помешаю Самуилу насадить по всей земле Израиля жреческое владычество! - Я сделаю то, чего не знали ни отцы их, ни праотцы, ни патриархи!.. Этот народ не такой, как все: его просто завоевать, но удержать власть над ним еще никому не удавалось. Нужно, чтобы Израиль сам себя разрушил... изнутри! - От волнения он почувствовал спертый, горячий запах своих подмышек. - А это возможно лишь тогда, когда он станет... как и прочие народы, ничем от них не отличаясь!..
Чтобы позвать слуг, Сихора, как некогда делал Кираниф, захлопал в ладоши. На зов явились Аша, Мизирь и ЧеремО ши.
- Поспешите на крепостные стены! - приказал он. - Не сводите глаз, высматривайте колесницу дорогого гостя! И сообщайте мне о каждом движении на дороге. Того, кто первый из вас доложит мне, что колесница Авии на горизонО те... - В этот момент и Аша, и Мизирь, и Черемши готовы были на любое предательство. - ...тому я доверю за дание поО ответственнее.
Наблюдение, недоверие, скрытность и мнительная осторожность - все замашки жреческих гвардейцев Сихора перенял от верховного. Годами он был вовлечен и так или иначе посвящен в детали передвижений на игровом поле КираО нифа. Вот и сейчас. Сихора снял с правой руки перстень, положил на стол. Обычное, казалось, движение послужило знаком завернутому в черное стражнику из личной тайной охО
391
раны Сихоры, появившемуся из ниоткуда, из стены, из собственной черноты.
- Отправляйся за этими шутами и докладывай мне о каждом их слове!
Всякий раз, выходя на задание, стражник был уверен, что "кормитель" посылает и за ним соглядатая, поэтому всегда, не задумываясь о сущности приказа, выполнял поручения в точности. Даже если бы купец дал ему кинжал, указав на его, стражника, мать... Но об этом он не думал: поклонился, попятился к выходу, не дойдя до которого пропал, исчез, будто его и не было.
- Сколько раз видел, а все не пойму, как они это делают?! - удивился Сихора, надевая неподдающийся перстень на толстый, мясистый палец.
- Вы слышали? - Черемши говорил полушепотом, оглядываясь по сторонам, при этом прищуриваясь, всматриваясь в неосвещенные углы, вслушиваясь. Он стал похож на чуткого пса, охотника или на бедолагу, представшего перед судом в стране, чей язык он не понимает. - Что же это значит? Поставит ли он кого-то из нас выше других? И как так надо высматривать Авию, чтобы первым заметить? А ежели не того увидишь?
- Тогда прогневаешь кормителя! Твое счастье, что нет больше мушиных столбов. Сихора тебя просто к Азазелу отправит или в колодце утопит, а потом поди дознайся, кто тебя так... ха-ха... окунул. - Аша подпрыгивал, изо всех сил стараясь первым заметить за высокой стеной Авию. - Эх, ничего не видно! - негодовал он. - Верно, не скоро приедет.
Черемши обиделся и ждал удобного момента, чтобы ответить - ужалить, задеть побольнее. Он все ерзал, выгадывал, продумывал наперед: "Я выскажу ему! Вс-с-се выс-с-ска- жу!". То и дело его лицо озаряло что-то вроде вдохновения: тогда он мысленно отвечал на реплики Аши, и все у него выходило гладко и злобно и обидно. К сожалению, Черемши отвечал в сердцах, поэтому никто его не мог слышать. С еще большей силой видел он себя осмеянным, опозоренным. Мерещилось ему, будто он навсегда потерял уважение, будто
392
вся жизнь его приобрела уродливый и комический вид. Он презирал Ашу, презирал Мизирь, что она послушала лживые речи афинянина-хлебодара и теперь тоже насмехается над ним, презирал Сихору (ведь по его вине они здесь!) и выО соту крепостных стен.
- Ты можешь не беспокоиться, - сказал он, когда Аша упомянул о тонких поварских вкусах жителей Вефиля, - они пекут хлеб куда лучше афинского!
Аша и Мизирь сначала не поняли, а потом прыснули со смеху, залив нависшую над ними полуденную угрюмость неО принужденной веселостью.
- Скряга ты и пройдоха! - надрывалась от смеха Мизирь. - Недаром говорят, что карлики слишком глупы, чтобы вырасти хоть на зерет79.
- Да он даже на тефах80... да что на тефах - на эцбу81 не станет выше! - приплясывал Аша, радуясь, что можно над кем-то вдоволь потешиться.
- Я не карлик! - Черемши отвернулся. Его плечи вздрагивали. Шагом, быстрее, во весь опор бежал он от своих насмешников.
- Держи его! - вдруг Мизирь переменилась в лице, увидев за оградой столб колесничной пыли. - Он нас разыО грал и хочет первым...
Мизирь не договорила. В один миг они нагнали Черемши, повалили, набросились.
- Так тебе дороги твои друзья! - по-солдатски пинал его Аша.
- Забыл свою дорогую жену! - трясла его за волосы Мизирь, ударяя голову о глухой гранит.
Скоро все стихло. Аша и Мизирь стояли друг против друга, дыша тяжело и часто. У их ног лежал Черемши. Он все еще помнил о затаенной, невысказанной обиде, но с каждой минутой это воспоминание все больше напоминало дым. Он не ощущал боли от нанесенных ему увечий. Глядя на взбеО
79 Примерно 22-24 см.
80 Ширина ладони.
81 Ширина указательного пальца.
393
шенных своих напарников, он чувствовал себя все легче - так легко, что в конце концов он смог... приподняться. Черемши пробовал заговорить с Ашей и Мизирь, но те его не слышали. Странно... Ведь он слышал все, и даже нелепое: "Мы его убили!".
Рядом, вокруг и внутри Черемши пронесся осенний ветерок. "Как хорошо!" - подумал он, вдруг поняв, что на самом деле с самого рождения звали его как-то иначе и что всегда он был не виночерпием, а кем-то другим - вот этой прохладой молодого кислева. "Так много! Так много!" - дышал он и не мог надышаться, повторяя и наполняя округу своим настоящим именем - ТАК МНОГО!
Из темноты покоев вышел и поднимался по стенной лестнице Сихора. Впереди, как и положено доносчику, поспешал черный стражник, показывая дорогу. Шествие остановилось.
- Вот они, - сказал стражник, скользнув за спину кормителя.
Сихора постоял: мутный взор его говорил о нежелании - "Кровопролитие... В такой-то жаровне!" - что-либо решать. Взор его ничуть не прояснился даже тогда, когда в щели бойницы он заметил крапинку судейской колесницы.
- И вправду едет... - зевнул он. Пожевал. В одну клейкую массу слепил сухую слюну. Поморщась, сплюнул.
2
После филистимского побоища у Массифы Саул жил в колене Вениамина под кровом своего дяди Киса, которого он называл отцом. А слепой солдат Иеминей, когда-то приведший его в скинию, состоял при нем верным слугой.
Саул был одного возраста с сыновьями Самуила, однако ни они и никто в Израиле не превосходил его красотой, а главное - ростом. Саула называли филистимским великаном, вавилонской башней. По своей наивности и доверчивости Саул не обижался, думая, что он и вправду некрасив.
О Сауле говорили как о простачке, относя его поведение скорее к глупости, чем к скромности. "Чудаковатый верзила!" - осаждали его насмешливыми кличками. "Мне бы его внешность, они бы узнали, кто здесь хозяин!" - завидовали
394
другие, сетуя: "И справедлив ли после этого Бог? Достойным подавать крохи, а блаженным - тук, шкуру и мясо! Только незачем им все это - смотрят, не понимая; дом могут на глиняный черепок променять. Такой, узнав о смерти домашО них, улыбнется и пойдет дальше...".
Во многом, конечно, разговоры были нарочитым преувелиО чением, но встречались среди уличных сплетен и правдивые наблюдения. Например, то, что Саул, являясь причиной многих разбитых женских сердец, оставался к последним абсоО лютно безучастным; а обладая редким даром красноречия (так, что и вчерашний враг сегодня превозносил его достоинства), никак не пользовался своим превосходством. Жил простой жизнью, помогал Кису по хозяйству, в поле, по целым месяцам пас коров и ослов.
Вот и теперь - прошел сезон последних осенних луговых трав и надо было возвращаться в дом Кисов.
- Мой господин, - сказал Иеминей, - при пересчете твоего скота я недосчитался двух ослиц. Тех самых, которых отец твой умолял беречь пуще остальных.
- О нет, только не это! - с ужасом Саул вспомнил наставления Киса. - Что же будет? Вот горе! Как мне вернуть их, где искать?
- Я обошел всю округу, но мне с моей прозорливоО стью... - пошутил слепец. - Однако жители рассказывают, что один пророк приходит в эти селения два раза в год. "Он, - говорят, - скажет даже, где ты свое счастье потеО рял, а отыскать ослиц ему что в воду глянуть".
- Но, - сокрушался Саул, - с тех пор как в Израиле судят сыновья Самуила, все прозорливцы и пророки берут за свои пророчества немалую плату. А у меня совсем ничего не осталось. Все мы с тобой истратили, так что кошель пуст.
Солдат снял с правого запястья военный браслет:
- Вот, - сказал он, - здесь четверть сикля серебра. Не так много, но и пророчество нехитрое. Пойдем, может, и согО ласится прозорливец помочь нам.
395
3
Между тем Сихоре удалось подкупить пару десятков лжесвидетелей и старейшин города.
- Пекло! - то ли он сетовал на погоду, то ли взывал к невидимым силам. - До чего же тупоголовы эти старикашки! А еще называют себя старейшинами! Случайный сброд! Трухлявые бревна!
После нескольких дней бесконечных уговариваний, щедрых (хорошо еще, что не напрасных!) подарков, прошений, требований... Сихора, зашед в один из презренных домов, высказывал все свои беды полногрудой девке.
- Ну что ты, что ты? - ласкалась она.
- Будто они могут понять своими птичьими головами, что Израилю нужен другой, настоящий правитель! Только так, отказавшись от жреческих предрассудков и выбрав себе царя, народ сей станет как и прочие народы!
- Ну что ты? - повторяла она.
Сихора очнулся, заметил лежащую рядом теплую размазню: распущенные волосы, цветные ткани, перекрученные бусы - клубок дорогих запахов и дешевых удовольствий. Купец отшатнулся, а когда "ну что ты?" снова прильнуло к его сандалиям, толкнул изо всех сил, и еще, и еще, пока звенящий сноп не повалился набок, тихонько не застонал.
- Ладно тебе! - Сихора налил себе холодного вина и, будто ничего не произошло, поднял кубок: - За всех потаскух! За нас!
Он ловко опрокинул вино, отбросил кубок:
- Тебе понравилась моя речь? Сегодня ее услышит весь Израиль!
Женщина перестала всхлипывать, села, как и сидела, у ног Сихоры. В ее покорности купец находил утешение. Он волен был ударить ее, забросать золотом, провести с ней столько времени, сколько пожелает. Он обнял ее: громоздкое тело напоминало теплый, не до конца растопленный воск.
"Завтра побью тебя... " - решил Сихора, глядя на белые, будто налитые молоком груди, так и не зная, зачем он приходит сюда - за ласками, за безмолвными слушателями? А может, за утолением жажды, что каждый раз распалялась
396
еще больше после побоев, купленного сладострастья? "За преследующей меня пустотой", - сказал он себе, не испугавшись, но, наоборот, с еще большей жадностью набрасываО ясь на проститутку:
- Значит, тебе понравилась моя речь, да? Понравилась?!. - в полузабытьи слюнявил он ее пухлые губы. - Пекло! Мушиный рой тебе в суженые! Пекло!..
* * *
Сихоре, как филистимлянину, приходилось доказывать перед старейшинами, что он давно отказался от своего языческого прошлого. Те качали головами, принимая его рвение, но особенно - раздариваемые шекели.
- Надо вернуть Израилю былое могущество! Я хоть и вырос в Филистии, но сердцем принадлежу к народу сеО му. - Сихора широко расставлял руки, как бы желая обнять всякого, кто слышит его. - Мы долго жили при судьях, но история, увы, повторяется, и сыновей Илия - Офни и ФиО нееса - теперь видим мы в сыновьях праведного Самуила - Иоиле и Авии.
Стоявший рядом Авия опешил:
- Как? Ты же клялся мне в преданности и дружбе!? - ему хотелось выбежать вперед, все объяснить, что в словах Сихоры какое-то недоразумение, что на самом деле все не так, что...
- И те и другие, - неумолимо продолжал Сихора, - беО рут подарки, и золото остается в руках их. Суд в Израиле не творится от имени Бога, и даже не от человеческого имени... - зрачки его закатились, он стал в позу оратора. - Но слезы вдовы не перевешивают серебра, и плач сирот заглуО шают продажные жернова правосудия. Сколько же можно выносить скорбь и унижение? Сколько будем мы подобными диким зверям, говорящим друг другу: "Лучше в клети сидеть, чем нести неподъемный камень свободы"? Доколе? Доколе мы будем слушать слова юнцов и принимать суд неО опытных? Самуил состарился, а сыновья его не в состоянии ходить путями его; они уклонились в корысть, суд их преО вратен, ибо зависит от тяжести подношения.
397
Авию обступили со всех сторон, толкали, теснили. В чьих- то руках Сихора даже заметил камень. Толпа гудела, напирала. Авия рвал на себе эфод, доказывая свою невиновность.
- Оставим их! - Сихора поднял руку, и толпа застыла. Ожидая толчка. Тихо сказанного "Давай!". Чтобы наброситься, растерзать, растоптать, смять, искоренить из среды своей всякую неправду. - Да не ляжет рука наша на сыновей праведного Самуила! Вспомните Офни и Финееса - Бог Сам отомстил им за нечестие их.
- Что же нам делать? - вздрогнул посох старейшины.
Сихора тянул, выжидал, когда нетерпение и неясность
обернутся решимостью и согласием принять его слова - как свет путеводной звезды, как единственный выход. Толпа смолкла. Сихора готов был отдать все что угодно, только чтобы это мгновение - обожения в глазах сотен - продлить. Но держать удила слишком долго было небезопасно: затаившийся ураган мог обернуться против него, опрокинуть, найти другого вождя, другого идола.
- Израиль! - голос Сихоры вибрировал, звуча торжественно. - Пусть отныне нами правят не судьи. Выберем себе царя!
Толпа взорвалась. Сихору подхватили и понесли, и каждый хотел дотронуться до него - открывшего правду и показавшего свет. Отовсюду кричали, славили, пели. Взялись откуда-то музыканты, потянуло жареным кушаньем. Несли кувшины вина. Улыбки, ужимки, гримасы. Земля дребезжала от скандирований: "Царя! Царя! Царя!!!".
И лишь Авия стоял в стороне, отвернувшись, закрыв уши дрожащими ладонями: "Прости меня! Мама! Отец, отец!!! Господи!..".
* * *
Старейшины вышли из Вефиля, ступая по утренней росе. Миновали к полудню пальму, где некогда жила Девора, великий судья Израиля и пророчица. Отсюда оставалось ровно полпути по лысым склонам горы Ефремовой до Рамы: там после смерти Анны и переселения в Силом Эстер жил Самуил.
398
Спасаясь от солнца, они провели время зноя, спрятавшись в пастушьих гротах, выдолбленных в мягком известняке. Гроты служили и последним пристанищем для пастухов, кочевников, но в этом случае пещера заваливалась снаружи камнем. В окрестности немалое множество таких камней становилось облюбованным жилищем ящериц, змей, пауков и термитов. Считалось, что от таких камней стоило держаться подальше, дабы не нарушать покой почившего и самому не наткнуться на яд гадюки, на стрекочущее скорпионово жало.
Кое-где попадались вялые, скромные на тень цитрусовые. Крестьяне жали пшеничные с ячменными колосья. Грязные дети, смешиваясь с мычащими и блеющими стадами, были неузнаваемы. Дневное жарево отступало с благословениями, с облегченными вздохами спешащих к колодцу женщин. Сладким дурманом разносили свои благовония вечерние, ночные цветы. Природа засыпала и оживала - одновременно и остывала, и не давала сомкнуть отяжелевших за день век. Ефремова гора цвела, распускаясь тайной, разрешения которой ждешь, как зачатия, как рождения, невзирая на сон и валящую с ног усталость.
Старейшины застали Самуила на пороге дома. Пророк будто ждал их, вышел навстречу, как выходят воины навстречу своим пленителям. Длинные седые волосы, широкая борода, эфод, дорожный в руке посох:
- В своем ли вы уме!?
Старейшины остановились, спрашивая друг друга, не сказал ли ему кто о вынесенном в Вефиле решении. Но пророк, будто услышав их перешептывание, прогремел:
- Бог открыл мне, рабу Своему, преступное намерение ваше! Не от судейства отрекаетесь вы, - старейшины притихли, в их окаменелых лицах читался страх, - не от меня и не от сыновей моих, души которых вы развратили и сделали мягкими. Вы отрекаетесь от Господа Бога, выведшего вас из Египта и предавшего вам во владение земли сии. Не вы, и не отцы ваши, и не отцы отцов ваших, но Сам Всевышний положил в Израиле правление судей, и не вам менять назначенное Владыкой.
399
Самуил приблизился и стал так близко к старейшинам, что многие успели подумать: "Как постарел он!", "Если не он и не сыновья его, то кто же?", "Сможет ли кто сравниться с ним?"...
- Знайте, - сказал Самуил, видя их смятение, - прежде всего, избранный царь лишит вас детей ваших! Из сыновей ваших он сделает возниц на колесницах, всадников, телохранителей, скороходов. Тяжелым бременем ляжет на них царское служение тысяченачальниками и сотниками при войске царя. Чтобы прокормиться, они вынуждены будут ремесленничать, оружейничать, каретничать, строить. Царь возложит на них тяжесть полевых работ, управление над своими владениями, сбор инжира и винограда. И не будет таО кого дела, которого бы они не делали, ибо для царя сыновья ваши будут подданными, наемными слугами; жизнь их - во имя процветания царства и царской семьи - омрачится долгом преданности и погоней за высшими чинами. Так же поО ступит он и с дочерьми вашими. Обратит их в горничных, кухарок, наложниц. Они будут составлять для него целебные и благовонные масти, ублажать его, почитая за великую честь быть его женами - без имени, без семьи. На них будет возложена такая работа, за которую берутся лишь рабыни, и то не по своей воле, а из страха перед плеткой.
Царь отнимет у вас для казны ваше имущество и раздаст его своим евнухам и придворным, а стадами вашими пополнит стада царских служителей, и житницами вашими доверО ху набьют амбары царские. Оставшись ни с чем, вы должны будете еще и вносить налоги, за неуплату которых вас отдадут на суд и бросят в долговые ямы или выжгут на теле вашем клейма рабов.
Царь объявит себя достойным похвал и поклонения. НазоО вет себя неприкосновенным и помазанником Божьим, хотя власть его будет преступной, переходя от затиший и покаяО ния к жестоким поборам, тюрьмам и всяческим унижениям.
Тогда вы вспомните слова Бога, сказанные через раба Его, и будете просить избавить вас от царя. А когда Всевышний не внемлет мольбам вашим, то сами поднимете руки на избранного вами и убьете его! Но на место царское придет друО
400
гой. В начале правления своего он одарит вас почестями и высокими назначениями, после чего сделается подозрительным, и, если не будете соглашаться с волей его, станет вешать вас на стенах города, а других закроет в темницы, а третьих сошлет в дальние земли.
И так без конца будет повторяться, пока не покаетесь и не скажете: "Согрешили мы, задумав отступиться от Бога и выбрать себе царя".
- Хватит! - затрясся посох. - Довольно! Разве не видим мы царей других народов, что ты нам говоришь о царствии их? Не за тем пришли мы. Не за словом твоим и не за речами твоими.
- За чем же пришли вы?..
Самуил вспомнил слова Всевышнего, что Израиль отречется от Него: "Ожесточу, - сказал ему Бог, - сердца их, как ожесточил Я фараоново сердце. И не пойдут они за именем Моим. Тогда послушай голос народа во всем, что они говорят тебе, ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы Я не царствовал над ними. Будь крепок! Как поступали они с того дня, в который Я вывел их из Египта, так поступят они и с тобой. Итак послушай голос их, и Я укажу тебе на царя".
- Мы пришли объявить тебе волю Израиля: пусть царь будет над нами!
Другие старейшины очнулись, подхватив:
- Пусть будет над нами царь!..
- И мы будем как прочие народы...
- Царь, а не судьи, будет судить нас, и ходить пред нами, и вести войны наши...
Самуил склонил голову. Уже смеркалось, а нависшие над горой Ефремовой созвездия подмигивали невпопад. Судья, отчаявшись, произнес:
- Если вы того хотите... разойдитесь пока все по шатрам, а завтра я соберу вас и весь народ и назову того, кого Всевышний дает вам в цари.
- По шатрам, Израиль! По шатрам... - расходились старейшины, оставив Самуила наедине с низким, готовым сорваться на землю небом.
401
4
Слепой Иеминей и Саул не теряли надежду. В поисках ослиц они исходили хребты с ущельями и редкими лугами племен Шалишу, Шалиим, надел Вениаминов и наконец вышли к земле Цуф, откуда несколько дней тому назад начали свое путешествие.
- Сразу надо было идти в Раму, - сказал солдат, - зря только время потеряли. Может, и нет уже того прозорливО ца - не будет же он сидеть и ждать.
- Если так, - вздохнул Саул, - то лучше нам вернуться в дом отца моего, ибо пропажа ослиц будет для него пусО тым делом, если я не вернусь.
- В городе ли еще прозорливец, о котором все говорят?
- Да, он еще в городе! - ответили, почему-то засмеявО шись, девушки, а Саул потянул солдата за рукав:
- Пойдем отсюда!
- Только поспешите, ибо он в доме своем: сегодня жертвоприношение на высоте. Когда придете в город, застанете его. А после жертвы пророк устраивает большой обед в честь гостей своих.
Девушки то и дело хихикали, говоря: "Красавчик!", "ТаО кой высокий!", а Саул все сильнее теребил солдатский рукав:
- Ты слышишь меня? Пойдем!
- Никто не начнет есть, - прыскали со смеху девичьи голоса, - пока не совершится жертва: прозорливец благоО словит, и все званые смогут насытиться. Мы начерпаем воды и тоже там будем. Если пойдете к нему, там встретимся.
И снова девичий смех прозвенел по всей округе.
- Как имяОто прозорливца? - окликнул их солдат, но смех удалялся от них, пока и вовсе не исчез. "Эх, мне бы твою красоту и твое зрение!" - замечтался Иеминей, а СауО лу сказал:
- Видишь, какие мы с тобой счастливцы: встретим проО рока, он нам скажет, где ослицы отца твоего, и сегодня же вернемся в дом Киса.
Саул молча пошел за солдатом.
402
* * *
По узким, изломанным улочкам Рамы неслись знакомые всем и каждому запахи. Люди оборачивались, невольно останавливались, как бы спрашивая: "Какой сегодня праздник?" и "В чьем же доме наступило счастье?".
Но были и другие, кто хорошо понимал эти тайные кулинарные знаки. Как по движению светил или по линиям рук, они шли на лакомые позывные. Приглашенных на праздник было весьма много, поэтому местные жители, наслаждаясь запахами, рассматривали еще и пришедших в город. Спешно и шумно чужеземцы направлялись к дому пророка, отдельными ручьями соединялись в потоки оживленных разговоров и нелепых для столь раннего часа прений. Из трескотни роящихся языков вырывалось отчетливо: "Царь... Последние дни судейства... Как и прочие народы...".
- Если бы у тебя были глаза, ты бы увидел, - сказал Саул, - как много здесь собралось народу. И все они идут к прозорливцу. Неужели ты думаешь, что ему будет дело до наших ослиц?
- Слава Господу, что Он отнял у меня зрение, - ответил солдат, - ибо теперь глаза мои не убоятся множества лиц.
Бурный поток внес их внутрь. Просторный двор едва вмещал собравшихся. "Готовятся угощения... - доносилось. - Уже сегодня назначит... "
"Жертва, потом обед, и только потом... " - выкрикивали.
"Ужели и коронация сегодня?" - спрашивали.
- Какая коронация? - Саул снова теребил солдатский рукав. - Ты понимаешь, что здесь собрались уважаемые люди, и собрались они по какому-то очень важному вопросу. Нас тут никто и слушать не станет. Лучше пойдем, пока не посмеялись над нами.
- Увидят слепцы и воскреснут умершие! - не говорил - пророчествовал голос, по которому (за столько лет!) душа Саула истосковалась.
- Самуил! - не удержался, выкрикнул Саул, увидев учителя, возвышающегося над собравшимися.
403
- Так говорит Господь! - тянул, пропевая слоги, Самуил. - Я вывел вас из Египта и избавил вас от руки всех царств, угнетавших вас.
"Так вот он, прорицатель!" - едва сдерживался Саул, чтобы не броситься сквозь теснившую его толпу и не пасть к ногам судьи.
- Я, - растягивал Самуил, - Царь и Бог ваш! Но вы отвергли Меня, спасающего вас от всех напастей и скорбей ваших, сказав в слух Мой: царя поставь над нами! Отвергнув Меня, захотели быть как и другие народы, которых Я не знаю.
Люди молчали, но не потому, что раскаивались в соверО шенном, а потому, что привыкли к тому, что каждую свою речь Самуил начинал с обличений.
- Но просил я за вас, и Господь ответил рабу Своему. Всевышний не накажет вас за упрямство и непослушание, но поставит для вас царя.
Собравшиеся одобрительно закивали, размышляя про себя: "Зачем весь этот балаган? Даже если бы Самуил сказал: "Всевышний не поставит для вас царя", - кто бы послушал его?".
- Старейшины и сильные Израиля! Сегодня я собрал вас в Раме, чтобы вы были гостями в доме моем. Завтра вы все разойдетесь по селениям своим и возвестите и скажете: "Бог Израилев собирает народ Свой в Массифе, чтобы назначить среди нас избранника на царство".
- О, нет! Опять в Массифу!
- Скажи хотя бы, кто и из какого колена?
- К чему на праздничный обед оставаться?
- Обедом пахнет еще на приступах к Раме, а помазанниО ка не видно, и имени его ты не говоришь нам.
- Что, трудно с судейством расстаться?
- Тепленькое местечко! Вон какие дома выстроили! А нам в своих глиняных коптилках гнить до скончания времен, так и не дождавшись царя-избавителя.
- Теперь у тебя каменный дом, - не вытерпел СамуО ил, - а вот когда придет царь, сбудутся твои ожидания - заберет он камни дома твоего и разорит тебя! Сыновей твоих
404
уведет и поставит их охранять границы царства своего, а дочери твои родят для него детей, которых ты никогда не увидишь. И тогда останешься один, построив себе глиняную лачугу, и первый в Израиле возопиешь плачем великим и пожалеешь о том времени, когда были в земле этой судьи. Но будет поздно.
Недавний обвинитель, даже если бы разодрал его лев, счел бы себя счастливчиком: "Что угодно, только не Самуилово жало!".
- Царя! - от обиды и отчаяния выдавил он, и все, как одно дыхание, подхватили:
- Царя, царя, царя!!!
* * *
Когда спускались они с высоты, где Самуил принес мирную жертву, судья приблизился к Саулу, по-отечески обнял его:
- Это ты! - плакал пророк. - Слава Господу, это ты!
- Конечно, я! - не понимал Саул, но не меньше учителя радовался встрече.
- Ты, ты!!! - повторял Самуил за голосом Предвечного, что внутри него говорил: "Он, он!!!".
5
В доме судьи все было готово к встрече гостей. Суетились, расставляя ароматные блюда, напитки, взбивая подушки, подливая в светильники масло, сбиваясь с ног, хлопоча, проверяя и перепроверяя - все ли в порядке и всем ли хватит места.
Приглашенные входили, и входящим, казалось, не было числа. Слуги считали: "Шестьдесят девять, семьдесят...". Сбивались, считали заново. В который раз сбивались, спешили, волнуясь и чуть не опрокидывая глубокие тарелки, кастрюли, котлы, прикрытые дребезжащими от горячего пара (пока не остыло - накладывай, разливай!) крышками.
Гостям поливали из умывальных кувшинов на ноги и руки, подавали льняные полотенца, провожали, усаживали, предлагая вино. Звали музыкантов, чтобы те играли для них.
405
Тут же исчезая и обхаживая уже новопришедших. Так повторялось снова и снова, пока весь дом не наполнился жужО жащим гамом.
В предвкушении обильного обеда гости вели обычные светские разговоры ни о чем:
- Как вам понравилось сегодняшнее жертвоприношение?
- Думаете, Самуил объявит царя в Массифе?
- Хороший прием! Немного скучно и затянуто, но зато обед накрыли в летних комнатах, где не так душно и жарко.
Гостям, подошедшим последними, воду для умывания и полотенце предложил сам пророк, после чего усадил их. Здороваясь со всеми и с каждым, провел за собой смущенноО го Саула.
- Кто этот юный великан?
- Не пеласг, а такой исполин!
Удивлялись, переговаривались, шушукались, словно СаО муил и Саул шли по жатвенному полю, а вслед им шумели налитые хлебом и влагой колосья. Саул еще больше смутилО ся - зарделся, глаза долу, - когда Самуил посадил его справа от себя на почетном месте хозяина дома и его самых близких друзей. Отсюда видны были все гости, и сюда в первую очередь несли приготовленные блюда: кисло-сладкую тушеную курятину с телячьим языком, отбивные в хлебной присыпке, фаршированные куриные шейки, мясной рулет, кишки, фаршированные луком и перцем, утку, нашпигованную лапшой и черносливом; печень говяжью и телячью, сваО ренную и слегка протушенную на гусином жире, яйца, горох, свеклу, морковь.
- Ефремова гора, видевшая судей, да увидит и благоверО ных царей израильских!
- Самуилу, судившему праведно, жить в веках и в памяО ти детей наших!
- В доме Самуила лучшие во всем Израиле повара!
- Таких соусов нет даже в домах фараонских!
- Эй, музыканты!!!
Со всех сторон жевалось, причмокивалось, жмурилось от удовольствия, обгладывалось, нахваливало, выкрикивало тосО ты.
406
А слуги несли и несли - поднос за подносом: рыбу, тефтели, томленные на пару котлеты, паштеты, приправленные репчатым луком, чесноком, хреном, имбирем, гвоздикой.
Но гости, не задумываясь, оставили все эти угощения, когда внесли праздничных голубей, фазанов, перепелов и цесарок. Разнеженное долгим приготовлением и вымачиванием в вине мясо заедали овечьим и козьим сырами, пирожками с маком, пряниками с миндалем, печеными яблоками, медом... Чего только там не было! И даже если и самим поварам вздумалось бы припомнить и перечислить или хотя бы сосчитать все, что подавалось и с жаром поедалось в день тот, им пришлось бы - увы! - развести руками.
Саул ел мало, настроение его было не из праздничных. Видя печаль своего воспитанника, Самуил сказал:
- Об ослицах, которые у тебя пропали третьего дня, не заботься: они нашлись.
Саул ободрился, но все еще не верил словам учителя.
- И кому, как не тебе, - продолжал судья, - владеть не только ослицами, но и всем, что есть в Израиле.
- Не сын ли я самого меньшего и ничтожного колена Вениамина, - смутился Саул, - и род мой не слишком ли низок, чтобы ты говорил обо мне так, словно предки мои наследники богатых наделов и отец мой сильный земли сей? Ты знаешь меня с детских лет моих, и тебе известно, что слова твои скорее поднимут меня на смех, чем окажут мне честь.
Сказал это Саул и потому еще, что их разговор слышали некоторые приглашенные, чьи взгляды внушали недоверие: словно прислушивались, а услышав, перешептывались, о чем-то кивая друг другу.
- Утром еще ты можешь пасти чужие стада...
Самуил заметил переживание Саула, посторонние взгляды. Поднялся, взял юношу под руку и повел его прочь, сказав всем, что старое сердце нуждается в прохладе, в покое и в присутствии молодого вина. Гости нашли это остроумным: кто поднял кубок в честь устроителя пира, кто пожелал многая лета судье и после избрания царя. Самуил и Саул
407
удалились. Уже поднимаясь на кровлю, пророк продолжил то, что не договорил:
Сюда едва доходили пьяные и сытые всплески гостей, расходящихся по постоялым дворам. Музыканты роняли в густую холодеющую темень нестройные трели: сбивчивые тимпаны выстреливали хромой дробью, знакомые наигрыши, неО смотря на непослушные пальцы псалтирщика, вставали из тьмы одинокими, сбившимися с дороги путниками. Бездушными масками гости несли свои бледные лица. Их речи, лишенные смысла, плыли одиноко и кое-как.
Под навесом Самуила и Саула ждали тростниковые лежаО ки. В одну большую стопку сложены были чистые глиняные таблички с несколькими заостренными стилями82. Самуил возлег. От частой одышки он не мог говорить, поэтому, укаО зав на таблички, жестом повелел Саулу присесть рядом.
Редкие ночные птицы, невидимые глазу, оставляли то в стороне, то над головой вкрадчивый шорох бреющего полета. Не верилось, казалось невозможным, что цикадная тресО котня исходит от залегших на дно насекомых - она стояла повсюду, была неотъемлемой тенью ночных бдений, без котоО рых немыслимы ни весь мир, ни собственное в нем дыхание.
- Зачем? - Саул взял несколько табличек. - Зачем теО бе собирать двенадцать колен в Массифе, чтобы они бросили жребий и выбрали себе царя? Разве Господь не открыл тебе имени и лица помазанника?
Лунный свет ложился на черные Сауловы пряди. Скулы мужчины и робкий взгляд юноши выдавали его натуру - храбрую, знающую ценность чести, стеснительную и замкнуО тую.
82 Клинообразно заточенная деревянная палочка для письма.
408
- Открыл... - сказал судья. - Но так исполнится закон и всякая правда, чтобы не говорили потом: "Это не мы бросали урим и туммим, но Бог поставил над нами того, кого мы не избирали".
- Если Всевышний уже знает имя помазанника Своего, - Саул нацарапал в правом углу таблички "Масси- фа", - вот бы послужить царю хотя бы меньшим из слуг! Может, я бы и смог убедить его, что вместе с царской властью полезно будет сохранить и судейство.
Судья засмеялся, как смеются над детскими забавами, вспомнив Илия... - во время их частых бесед первосвященник не раз по-доброму потешался над наивностью молодого Самуила.
- Снова я смешон в глазах твоих! - загрустил Саул.
- Завтра, - поднялся Самуил, - и ты узнаешь радость моего смеха. Нам предстоит бессонная ночь, - сказал пророк, взглянув на редкие огни в соседских домах. - Возьми стиль, а я буду тебе диктовать...
- Ты хочешь записать то, что будешь говорить в Массифе?
- Нет... - судья возлег на прежнее свое место. - Ами- надав с сыном его Элеазаром принесут из Кириат-Иарима в Массифу ковчег Господа, куда эти таблички и будут сложены для будущих поколений.
Саул больше ничего не спрашивал, записывая и не пропуская ни единого слова учителя. Певучий тембр судьи ложился на глину мелкой вязью. Ровные ряды написанных без пробелов слов - морская рябь, морщины, пути и перекрестки грядущего:
Когда пришел Иаков в Египет и отцы ваши возопили к Всевышнему, то послан был вам Моисей и брат его Аарон, и они вывели вас из позорного плена, чтобы вы поселились в землях меда и молока. Но отцы ваши забыли благодеяния Предвечного, и Он попустил предать их в руки моавитян и филистимлян. Но когда они воззвали к Господу и сказали: "Согрешили мы, оставив заповеданное Тобой и служа Ваалам и Астартам", - тогда посланы были им Варак и Иеффай, и Гедеон, и другие судьи, дабы избавить Израиль от вражьего ига. Но и того мало
409
было отцам вашим: "Царь пусть еладычествует над нами", - сказали они, тогда как Господь, Бог ваш, - Царь ваш. Итак, все, что вы просили - и избавление от врагов, и помазание царя, - Бог ваш исполнил. Исполните и вы повеления Его! Не отступайте от имени Его и служите Ему всем сердцем вашим. Не обращайтесь вслед ничтожных богов, которые не принесут пользы и не избавят, ибо они - ничто. Господь же не оставит народа Своего, но не по заслугам вашим, а ради великого имени Своего. И я также не возьму на себя грех, чтобы перестать молиться за вас. Только бойтесь Господа и служите Ему в истине, ибо вы видели, какие великие дела Он сделал с вами. Если же вы будете делать беззаконие, и вы, и царь ваш погибнете.
Саул долго не мог уснуть. "Если и отцы наши, - недоумевал он, - отрекались от Тебя, то как мы - потерявшие веру, озлобленные... Не оставь милостью Твоей помазанника Твоего!.."
Ночь брала свое, баюкала, уносила к другим берегам, где пережитое за день воспринималось иначе. Уснув, Саул не выпускал из рук испачканного в чернилах стиля, и в нахлыО нувшем сне продолжая записывать слова учителя.
На рассвете пришел Самуил разбудить Саула и слепого солдата:
- Много лет ты был поводырем ему, - сказал он Саулу, - теперь слуга твой и всякий станет ходить путями твоО ими.
Но Саул не понял, протер глаза:
- Уже? Так рано! Иду, иду...
Большинство гостей покинули дом Самуила еще вечером, однако были и те, кто остался... вповалку лежали на скатерО тях, один на одном. Мухами по дому передвигались слуги - услужливые, окаменевшие полуулыбки.
Бледнело и растворялось небо. Розовыми подтеками, чертами, всполохами оно выкатывало красный, еще не раскочегарившийся до боли в глазах шар. Утреннее затишье осыпаО
410
ло минутной свежестью - совсем скоро все начнется заново, закрутит и понесет.
- Ночью мне покоя не давало то, о чем ты диктовал мне, - поспешал за учителем Саул. - Почему же грех? А если царь - праведник и ставленник Всевышнего?
Самуил не отвечал - шел будто корабль, гонимый попутным ветром. Саул еще спрашивал, но, в который раз наткнувшись на неприступную стену судьи, перестал.
Безлюдный, пустынный город. Ни любопытных, ни попутчиков. Еще не скоро женщины понесут первые мехи - маршрут, повторяемый изо дня в день, снова и снова.
У городской заставы Самуил захотел еще немного поговорить с юношей наедине и велел Иеминею пойти вперед.
- Что ж, это можно, пойду, пока ноги вести будут, а как начну с дороги сбиваться, сяду и буду ждать его, - вздохнул солдат и пошел из города, стуча перед собой дорожным посохом.
Прокричали первые петухи. Бровка месяца вконец растворилась в безоблачной синеве.
- Когда ты выйдешь из города, - остановившись, сказал Саулу Самуил, - то встретишь двух человек близ гроба Рахили - на пределах Вениаминовых. Они скажут тебе: "Ослицы, которых ты искал, нашлись". И пойдешь оттуда далее, и придешь к дубраве Фаворской, и встретят тебя там трое идущих к жертвеннику Всевышнего - в Вефиль: один несет трех козлят, другой - три хлеба, а в руках третьего - мех с молодым вином. Они поздороваются и дадут тебе два хлеба, и ты возьмешь из рук их. После, на филистимской границе, где холм Божий, ты встретишь Нафана, Сомхи, Аминадава, Ханука и весь сонм пророков, сходящих с высоты: псалтирь, тимпан, свирель и гусли в руках их, и они пророчествуют. И тогда найдет на тебя Дух Господень, и ты будешь пророчествовать с ними и сделаешься иным человеком.
- Зачем ты мне все это говоришь? - в страхе отшатнулся от него Саул, до последнего "тав"83 вспомнив все, что диктовал ему учитель. - Я??? Но... я не достоин. Нет! Почему
83 Последняя буква еврейского алфавита.
411
я? - он хотел убежать, скрыться так далеко, чтобы его не смогли найти.
Чувствуя, что время пришло, Самуил вынул из-за пояса рог, наполненный оливковым маслом:
- Да сбудется все, реченное Господом через пророка Его!
При этих словах он вылил масло на голову Саула. Обнял
и поцеловал его:
- Вот, - сказал судья, - Господь помазывает тебя в цари и в правители наследия Своего. Исполни все, что заповедано и что должно быть исполнено. Не отклоняйся ни направо, ни налево. И да будет царство твое на тебе и на доме твоО ем. Вовеки.
Саул едва различал белый эфод Самуила, его воздетые руки. Масло, благословение, таинство струилось, застилая глаза, по волосам, по мужественному юношескому лицу.
Просыпалась Рама и все окрестности горы Ефремовой, просыпался Израиль и вся земля.
Саул отступил, попятился, побежал, закрыв лицо, падая и спотыкаясь... Судья смотрел ему вслед, а утренняя прохлаО да освежала его седую голову.
- Сын мой, - шептали уста его, - царь израильский!
Вскоре, скрывшись из глаз учителя, Саул вышел на пересечение путей. Отсюда начинали свои странствия и сюда возвращались одинокие скитальцы и груженые караваны. Не зная, куда идти, Саул вдруг увидел невдалеке своего верного слугу. Сгорбившись и опершись на посох, слепец ждал его у дороги.
2008 - 2011 Минск - Париж
412
Содержание
ЧАСТЬ первая
Глава первая. Праздник 5
Глава вторая. Филистимляне 41
Глава третья. Призвание 82
Глава четвертая. Экрон. Кираниф. Поход 108
Глава пятая. Мара 123
Глава шестая. В филистимском стане 137
Глава седьмая. Голиаф 157
Глава восьмая. Крах 168
Глава девятая. По дороге в Силом 180
Глава десятая. Свадьба 189
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая. Азот 207
Глава вторая. Казнь филистимская 234
Глава третья. Школа пророков. Геф - Аскалон . . 259 Глава четвертая. Хроника дальнейших событий . . . . 279