Проснулся он на рассвете. Впрочем, правильнее будет сказать: открыв глаза в очередной раз, он увидел, как в оконце-бойницу льётся слабый серый свет и понял, что над монастырём светает. Тогда Николас заставил себя подняться, шёпотом чертыхаясь и проклиная собственную идею остаться в Ротшлоссе на ночлег. За долгую осеннюю ночь он успел придумать для себя не меньше сотни прозвищ, из которых "трусливый болван" было ещё одним из самых лестных.
Николас и сам не сумел бы объяснить, отчего не смог толком уснуть. Прошлый день выдался хлопотным, под вечер тело и рассудок одолевала усталость, а потому, вытягиваясь на кровати, он не сомневался, что провалится в сон тотчас же, едва голова его коснётся подушки. Так и случилось: веки сомкнулись сами собой, члены сковала тяжесть, рассудок стал привычно тонуть в уютной, желанной бездне... А миг спустя - как показалось Николасу - он вдруг пробудился, скинул с себя шерстяное одеяло и сел, часто моргая.
Сердце его колотилось, во рту пересохло. Нашарив в темноте ведро, он выпил несколько пригоршней воды, предназначенной для умывания. Что ему снилось? Ни единого образа увиденной грёзы память не сохранила, министериал лишь готов был поклясться, что не провёл в царстве Морфея и четверти часа. Сердце успокоилось, он снова лёг... Чтобы вскоре вновь тереть воспалённые, точно присыпанные песком глаза, хлебать воду и сквернословить сквозь сжатые зубы.
Николасу не привыкать было к жёсткой постели, его не страшили ночные сквозняки, он умел высыпаться даже посреди леса, завернувшись в дорожный плащ и положив под голову охапку травы. Но здесь, в безмолвном спокойствии монастырских стен, ночлег превратился в пытку бессонницей. Неясная тревога терзала душу, на грани между дрёмой и явью слышался ему сухой шелест чужих слов, виделись поднимающиеся в изголовье тени. Снова и снова он пробуждался, вскакивал с кровати, сплёвывал во мрак бессильные ругательства.
И вот - долгожданный рассвет. Измученный, с воспалёнными глазами, Николас вышел во двор. Прочь, прочь отсюда! Да в седле отдохнуть легче, чем в этой чёртовой обители!
На крыльцо донжона он вышел аккурат в ту минуту, когда калитка на воротах открылась и привратник впустил внутрь четверых братьев - не иначе, тех самых, что покинули Ротшлосс на ночь глядя. И где же монахи шлялись до самой зари? Как ни устал Николас, а любопытство его разгорелось с новой силой. К тому же что-то с вернувшимися братьями было не так. Вечером он в оконце отчётливо видел: все четверо ушли за стены на своих двоих, а теперь двое крепких мужчин в сутанах попросту тащили на себе третьего - тот висел кулём у них на плечах, время от времени пытался поднять голову, но тут же бессильно ронял её на грудь. Неужто пьян? Наведались монахи в трактир, предались греху, и один из них переусердствовал...
"Нет, - решил Николас, - если он и набрался хмельного, то не в трактире. До ближайшей деревни пешком - полночи пути".
Монахи усадили своего товарища возле коновязи и встали рядом, негромко переговариваясь. Подталкиваемый всё тем же любопытством, Николас спустился с крыльца и подошёл ближе.
- Доброе утро, братья, - он подпустил в свой голос наивной беспечности. - Что с вашим другом? Он ранен?
Монахи дружно повернулись к нему, и один из них шагнул в сторону, недвусмысленно заступая чужаку дорогу. Смотрели бенедиктинцы хмуро, настороженно. И никто из них не ответил на приветствие.
- Утро доброе, юноша, - у аббата Германа, похоже, был дар появляться не вовремя и не в том месте. - Ты - ранняя пташка. Сие похвально есть.
Странное дело: похвала настоятеля произнесена была тоном, каким впору было бы сказать совсем другие слова, например "Какого чёрта ты здесь забыл, молокосос?" Николас приветливо улыбнулся в ответ, не в его натуре было отступать перед чужой неприязнью.
- В стенах вашей обители спится так сладко и покойно, святой отец, что я отдохнул быстрее, чем наступило утро. Впрочем, далеко мне до братьев бенедиктинцев, они-то, гляжу, и вовсе не спят ночами.
Аббат прищурился, на лице его отразилось нечто вроде сомнения.
- Источник! - послышался вдруг за спиной Николаса резкий, каркающий голос; обернувшись, он увидел, что неподвижно сидевший у стены монах зашевелился. Это был мужчина лет сорока, крепкого сложения, чуть полноватый. Его скуластое некрасивое лицо посерело, губы страдальчески искривились, на покатом лбу серебрился пот.
- Источник, отец! - прохрипел монах. - Эти девочки... Господь милосердный! Избавьте! Больше... не могу!
Протянутая к аббату рука задрожала и упала вниз. Попытавшись встать, несчастный рухнул на четвереньки, его выгнуло в судороге так, что хрустнули суставы. Стоявшие рядом братья дружно, будто повинуясь неслышной команде, бросились к нему, обхватили за плечи и прижали к земле. Монах забился в их хватке, в горле у него заклокотало.
- Не-е-е... м-мо-о-о... Грлк!
Его вырвало. На тщательно подметённые каменные плиты хлынула густая чёрная желчь. Не обращая внимания на дурно пахнущие брызги, аббат вдруг сделал три быстрых шага вперёд и склонился над вздрагивающей кучей из тел в тёмных сутанах. Наклонившись, отец Герман коснулся двумя пальцами темени буйствующего бенедиктинца.
- А-алльгрем-мн! - разнеслось по двору громко и отчётливо.
Что бы это ни значило, оно подействовало. Человек затих и обмяк в руках своих товарищей.
- Хорошо, - заявил настоятель, резко поворачиваясь к совершенно оторопевшему Николасу. - Придётся мне объясниться. Но я не хочу делать этого здесь. Не сочти за труд, сын мой, поднимись в мою келью и подожди меня там. Не беспокойся, я тебя не задержу, лишь присмотрю, чтобы брата Петра устроили, как полагается.
Николас согласно кивнул, подумав о том, что святому отцу придётся очень постараться, чтобы быть убедительным.
* * *
Под взглядом аббата было холодно. Странное дело, вчера Николас ничего такого не ощущал, а сегодня его словно усадили на ледяной сквозняк. Глаза отца Германа не отрывались от лица гостя, казалось, он пытается заглянуть ему в самую душу.
- Что-то не пойму я, отче, - прервал Николас затянувшееся молчание, - тот малый, которого выворачивало наизнанку возле конюшни...
- Одержим, - сухо бросил аббат. - Бесы терзают дух и плоть его. Мне пришлось прибегнуть к древнему заклинанию, дабы усмирить их, хотя бы на время.
- Он говорил про какой-то источник...
- Он ничего не говорил. Бесы говорили за него. Нельзя внимать словам демонов, ибо в устах их ложь. Искать истину в речах демонов - это даже не ересь, а глупость. Опасная глупость.
Отец Герман пробарабанил пальцами по столу и продолжил ровным уверенным голосом:
- Я не терплю оправданий, юноша. Не принимаю от других, сам никогда не оправдываюсь и не объясняюсь. Но в необычных обстоятельствах приходится отступать от правил, даже своих собственных. Ты молод, твой разум ещё не окреп, а воображение слишком подвижно, дай ему волю - оно понесётся вскачь, не разбирая дороги. Я же не могу допустить, чтобы на вверенную мне обитель пала тень, пусть и мимолётная.
И снова длинные сухие пальцы выбили дробь из морёного дуба.
- Год назад один из наших братьев - Герхард - принял на себя обет отшельничества. Недалеко отсюда он нашёл себе пещеру и поселился там в уединении. Герхард осиян благодатью Господа нашего, он истинный аскет, пьёт лишь воду из ручья, ест дикие яблоки, коренья и сухой хлеб, что приносят ему из монастыря. Дни свои проводит в молитвах и благочестивых размышлениях. Многие из братьев ходят к нему, чтобы причаститься его праведной мудрости.
- И даже ночью? - Николас поднял брови, изображая невинное удивление.
- Отшельник не живёт по монастырскому распорядку, он беседует с Господом тогда, когда Господь хочет с ним говорить. Поэтому Герхард может спать днём и бодрствовать ночью. Не нам требовать, чтобы было иначе, мы можем лишь приноравливаться к нему.
- Понимаю. И значит, ваш одержимый брат... Пётр, кажется?
- Он у нас недавно. Это заблудшая овца, ушедшая из-под руки пастыря и по собственной глупости угодившая в дьявольские сети. Брат Пётр - беглый доминиканец. Благочестие его дало трещину, демон нашёл лазейку в душу, и тогда он пришёл в Ротшлосс. Отчаяние осветило ему путь, а мы не стали отвергать ищущего спасения. Нынешней ночью братья водили его к Герхарду, я, признаться, не слишком искушён в искусстве экзорцизма и понадеялся, что одно лишь присутствие святого отшельника заставит тварь убраться восвояси. Увы, моя надежда не оправдалась, теперь придётся искать иных, тяжёлых путей. Придётся обращаться к трудам знаменитых демонологов, проводить сложные обряды. С господней помощью, я уверен, мы добьёмся успеха.
- Не сомневаюсь, - Николас приветливо улыбнулся отцу Герману и полюбопытствовал: - Как же вышло, что в городе ничего не известно о святом человеке, живущем неподалёку от монастыря?
Новая дробь... Какие ухоженные ногти у аббата - аккуратно подпиленные, холёные. И "келья", по всему видать, в прошлой жизни была собственными покоями хозяина замка - она просторна, обставлена добротной, удобной мебелью, стены её украшены гобеленами, пол устлан пёстрым ковром, а на полках длинными рядами выстроились книги в тяжёлых переплётах. Пусть по отцу Герману и не скажешь, будто он подвержен чревоугодию, но и аскетом его назвать язык не повернётся. Любит уют настоятель, ценит удобства.
- То, что мы знаем о брате Герхарде, не покидает пределы этих стен. Он не пророк, не странствующий проповедник, он живёт уединённо, и внимание других людей его тяготит. Нас он знает много лет и для нас делает исключение, но будет совсем некстати, если в Шаттенбурге узнают о Герхарде и к его пещере потянутся толпы праздно любопытствующих.
- Понимаю, - повторил Николас и невольно поёжился, когда взгляд настоятеля обдал его новой волной холода.
- Итак, ты удовлетворён моими объяснениями?
- О, да! Разумеется! Теперь-то мне всё яснее ясного! - Николас постарался вложить в свои слова побольше убедительности. - Чего уж греха таить, кое-что из увиденного здесь показалось мне необычным, но вы, отче, развеяли весь туман.
Аббат кивнул, но, как будто, не собеседнику, а самому себе.
- Ты приехал сюда с просьбой, юноша, - напомнил он. - Я откликнусь на неё, пришлю братьев для освящения города. При одном условии: ты сохранишь всё, сказанное мною, в тайне. Пусть в городе и дальше ничего не знают про брата Герхарда - когда придёт время, он сам откроется людям, а пока будет лучше, если люди не станут ему мешать.
И Николас не пожалел для аббата слов, уверяющих, что поставленное условие будет выполнено со всем возможным тщанием. В мире, полном лжецов, тяжко приходится тому, кто не умеет убедительно врать.
* * *
У дороги лежали трое. Развалились, точно на привале, отмахивались от редких комаров и помалкивали. Место они выбрали удобное - на мшистом пригорке в молодом соснячке. И сухо, и мошкару ветерком сдувает, и дорога, как на ладони. Зато засевших в подлеске людей всадник на ходу не разглядит. А и разглядит, так сделать ничего не успеет.
- Йенс, - подал голос один из лежавших. - Эй, Йенс, чё-т не слыхать никого. Ну, как не здесь он поедет?
Тот, что был в троице старшим, с презрением цыкнул сквозь щель меж передних зубов. Парни, вроде Гюнтера, всегда куда-то спешат и болтают чушь.
- А куда ещё ему ехать? По кручам верхами? Тут путь один, нету других.
Третий их товарищ фыркнул, но было заметно, что ему не по себе.
- Не мочи портков, Михель, - бросил Йенс беззлобно, - дело пустячное.
- Так ведь рыцарь... Управимся с рыцарем-то?
- Он не рыцарь никакой. Лат на нём нет, мечишко только. Управимся.
- Лук бы хоть, - Гюнтер вздохнул, - али самострел. Так бы оно вернее вышло.
Йенс, которого самого тяготил приказ, принуждавший их к лишнему риску, зло прищурился на болтуна.
- Как сказано тебе, так и делай! И пасти захлопните оба! Разболтались тут!
Над пригорком снова повисло молчание. И вовремя: порыв ветра принёс издалека стук копыт, а со своего поста на верхушке утёса глухо каркнул Олаф - здоровяк тоже услышал приближающегося всадника.
- А ну, готовься! - выдохнул старшой. Он поправил старую, испятнанную ржавчиной железную каску, поудобнее перехватил круглый кулачный щит. Товарищи его тоже подобрались, напружинились.
Человек выехал из-за скалы в сотне шагов от засады. Он сидел в седле с небрежной уверенностью опытного наездника, холодный утренний ветер трепал полы дорожного плаща. Незнакомец не торопился, его серый коняга шёл вдоль оврага ровной неспешной рысью... И только из-за этого, наверное, всё пошло не так, как надо. Беги конь быстрее - он просто не сумел бы остановиться на скаку, когда почуял опасность. И брошенный Олафом обломок гранита вынес бы из седла всадника, а не угодил точнёхонько над передней лукой...
Отвратно хрустнуло, и жеребец не заржал даже, а совсем по-человечески взвизгнул от боли. Затем повалился на бок.
Уже выламываясь из сосняка на дорогу, Йенс громко и с чувством помянул нечистого: всадник этот - проклятый везунчик. Парень, должно быть, привык ездить без стремян, и вместо того, чтобы лежать на дороге беспомощным, придавленным бьющейся в агонии тяжеленной тушей, он ловко спрыгнул с падающего коня, перекатился через правый бок и пружинисто вскочил... Эх, прав был Гюнтер, с луком вышло бы вернее!
Они бросились на него все втроём, разом, но малый не растерялся, не попятился - выхватил меч и уверенно встретил их натиск. Быстрым финтом он ушёл от копья Гюнтера и тут же взмахнул клинком - коротко, почти небрежно.
Михель удивлённо вскрикнул, отскочил назад... потом неловко повалился на колени. Меж его пальцев, прижатых к правому плечу, побежали тонкие алые струйки.
- Ах, чтоб тебя! Сбоку, сбоку к нему заходи!
Послушный Гюнтер прыгнул зайцем, ударил, метя противнику в бедро. Не так, балда! Нашёл с кем в скорости тягаться! Чужой клинок без труда отбил копейное жало, человек в плаще размашисто шагнул навстречу и вскинул меч. Могло показаться, будто Гюнтер сам наткнулся на остриё.
- Матерь бо...
Йенс выругался сквозь зубы: бой и не начался толком, а он уже остался с врагом один на один. Тот стоял посреди дороги, сам в драку не лез, выжидал. Старшой только теперь толком его разглядел: молодой, красивый, синеглазый (небось, девки сами на шею кидаются), притом не сорвиголова, осторожный, расчётливый... опасный, чёрт!
- Брось эту палку, - голос у парня не дрожал, он будто бы и не предлагал даже, а приказывал. - Брось, пока не поранился. И говори, кто тебя послал, тогда живым отпущу.
Йенс и не подумал повиноваться, он и сам был не робкого десятка. К тому же, в отличие от своих приятелей, хорошо понимал, что и как нужно сделать. Шагнув вперёд, он не уколол копьём, а махнул им, точно дубиной. И ещё раз! И ещё! Не пытаясь парировать, парень в плаще попятился. Синие глаза недобро сощурились, тело напружинилось для броска, но бешеные и частые взмахи Йенса заставили его отступить ещё на шаг...
Тут умирающий конь вдруг поднял голову и застонал - протяжно, душераздирающе. И малый лишь теперь, похоже, смекнул, что никто из троицы разбойников никак не мог проломить животине хребет. Он вздрогнул, скользнул взглядом вверх... Поздно, красавчик! Поздно! Камень величиной с человечью голову ударил прямо в прикрытую добротным жиппоном грудь и смёл парня с дороги. Не издав ни звука, тот исчез в овраге.
Йенс стоял на краю обрыва, пока со скалы не спустился Олаф. Гигант молча встал рядом, глянул вниз.
- Я туда не полезу проверять, - пробормотал раздражённо Йенс. - На эдакой круче шею свернуть - легче лёгкого. И сам посуди: коли его не уложил твой камень, то когда он на дно-то упал, уж верно ни одной кости целёхонькой у него не осталось. Так оно?
Гигант ничего не ответил, лишь повёл могучими плечами и отвернулся.
2
Микаэль буквально взлетел по ступеням "Кабанчика", рывком распахнул дверь.
- Где Кристиан? Послушник, что с отцом инквизитором прибыл?
Кухонный мальчишка, волокший из погреба здоровенную корчагу со сметаной, в испуге отшатнулся, едва не уронив драгоценную ношу, и дёрнул подбородком в сторону гостевых комнатушек:
- Т-там, наверху...
Мог бы и сам догадаться. Не обращая внимания на полдюжины припозднившихся посетителей, Микаэль бросился к лестнице.
Когда он тяжёлым шагом вошел в комнату, послушник вздрогнул, втягивая голову в плечи, словно испуганный нахохлившийся птенец. Дрожащей рукой он попытался отодвинуть, спрятать холщовую сумку, которую только что укладывал.
- Куда это ты собрался?
Кристиан смотрел в сторону, старательно пряча взгляд.
- Я. Спрашиваю. Куда. Ты. Собрался?
Каждое слово - как удар молотка, вгоняющий гвоздь в твёрдое дерево.
Кристиан молчал.
- Сбегаешь?! - рявкнул Микаэль, и послушник вздрогнул, словно его ожгли кнутом. - Струсил?!
- Да! - юношу словно прорвало. - Да, струсил! Я боюсь!
Микаэль вырвал из его пальцев сумку, перевернул над столом: выпали кусок сыра и полбуханки хлеба, глухо стукнулось о столешницу краснобокое яблоко...
- Нет, Кристиан, - нюрнбержец заговорил свистящим шёпотом, что был пострашнее любого крика. - Нет, ты не боишься...
- Бою...
- Нет! - сейчас нельзя позволять парню говорить. - Кабы боялся - сбежал бы, не раздумывая, не прикидывая, чем набить брюхо в пути. И тогда я, может, понял бы тебя. Но ты не просто испугался - ты предаёшь нас!
- Я не...
- Молчать! - рявкнул Микаэль, и от этого контраста между шёпотом и криком у послушника едва не подкосились ноги.
- Но я...
- Ничего не можешь сделать - это хочешь сказать? - он схватил Кристиана за грудки и так встряхнул, что зубы лязгнули.
"Господи, Микаэль, только не переусердствуй".
- "Я ничего не могу сделать!" - сотни раз такое слыхал! Так трусы всегда оправдываются, когда, сидя в домах, слушают, как прямо у их запертых дверей убивают невинных! В мире нет слов проще и подлее, чем "я ничего не могу сделать!"
Рванув за ворот сутаны, Микаэль выволок послушника из комнаты, мигом стащил его на первый этаж.
- А остальные? Что будет с отцом Иоахимом? Со всеми, кто прибыл с нами? - он резко развернул парня, удерживая его за плечи, чтобы тот видел остолбеневших людей в трактире. Они сейчас перепугаются до икоты, но это пускай - молва и без того быстро разнесёт по городу слух о страшной кончине священника и наёмника. Так что чуть раньше, чуть позже - уже неважно.
- А что будет с ними? Ты же видишь, здесь страшное творится! С жителями города что будет - ты подумал?!
Кристиана начала бить дрожь.
- Иди сюда!!! - раненым медведем заорал нюрнбержец, и невысокая, бледная от испуга служанка - похоже, прачка: вон, руки все в цыпках от ледяной воды - опасливо приблизилась. Он схватил её за руку, подтянул ближе. - Вот с ней что будет? Что?!
Пальцы его разжались, и девушка опрометью бросилась прочь, расталкивая посетителей. Впрочем, свою задачу она выполнила.
- Хочешь бросить их на погибель? - Микаэль снова говорил свистящим шёпотом, едва ли не на ухо Кристиану. - Неужто я ошибся в тебе?
Лицо послушника скривилось, словно он готов был расплакаться.
- Нет, Кристиан, ты не уйдёшь! Не сбежишь, как последний трус и предатель! Не потому, что это подло, а потому, что сам Создатель направил нас сюда! Избрал нас для того, чтобы мы остановили Зло!!!
- Но я не могу...
- Можешь! - от этого крика у всех в "Кабанчике" заложило уши. - Можешь!!! Все мы - и ты тоже - можем умереть, но не отступить! Ибо они, - Микаэль обвёл рукой людей, - по нашим делам узнают веру нашу! Отец Иоганн встал на пути у врага, так же поступил Джок - а кто мог подумать, что он будет биться, не щадя себя?! Значит, и ты сможешь! Ибо нет преград для человека, что не щадит жизни своей ради других! Разве не к этому призывает вера пастыря?! Скажи мне! Ты ведь знаешь! Скажи!
- К этому! - теперь орал уже Кристиан.
Микаэль толкнул его в плечо.
- Давай, ударь меня, сколько есть силы!
"Ударь же, ну! Тебе нужно это, чтобы поверить в себя!"
- Ударь!
- А-а-а!!!
Голова нюрнбержца мотнулась, когда крепко сжатый кулак врезался ему в левую скулу. Он пропустил ещё один удар, рассадивший левую бровь. Третий замах пришлось придержать - парень явно разошёлся не на шутку.
- Ну всё, мальчик, довольно...
Микаэль смахнул кровь, заливающую левый глаз. А крепко бьёт, даром, что тощий!
- Всё, всё...
Он прижал послушника к себе, чувствуя, как судорожно тот дышит, как ёкает сердце.
- Тс-с...
Проклятье, если бы его собственные страхи можно было отогнать столь же простым способом...
Кристиан судорожно вздохнул, буркнул:
- Мне идти нужно.
- Куда это?
- Он за детьми приглядывал, - ответил послушник, и Микаэль без всяких пояснений понял, кто этот "он". - Мне нужно к ним.
- Утром пойдёшь.
- А если с ними что-нибудь случится?
- Ты видел эту тва... - нюрнбержец прикусил язык, вспомнив, что на них таращатся посетители "Кабанчика". - Ты их не защитишь. Давай так: я поговорю со стражниками, пусть там кто-нибудь подежурит. Утром пойдёшь туда, обещаю. А сейчас нам нужно кое-что сделать.
Кристиан с минуту думал, нахмурившись.
- Ладно, - наконец сказал он. - А что сделать-то?
Микаэль странно улыбнулся.
- Жди здесь.
* * *
- Нападай!
Деревянный тренировочный кинжал устремился к животу противника. Кажется, ещё миг, и клинок врежется в плоть... Какое там! Микаэль неуловимым движением ушёл в сторону - нет, даже не ушёл, всего лишь отступил на маленький шажок. А в следующее мгновение рука Кристиана была пуста - он лишь успел почувствовать, как стальные пальцы сомкнулись на запястье, тут же отпустили, и оружие сменило владельца. Опять! Уже в десятый, наверное, раз!
Воин протянул кинжал обратно - тяжёлый, в полторы ладони длиной, вырезанный из плотной, тёмной от времени древесины, с обвитой кожаным шнуром рукоятью.
- Теперь защищайся. Готов?
Кристиан чуть согнул ноги, и немного вынес вперёд вооружённую руку.
- Готов!
Ни одного выпада парировать он не успел - деревянное остриё не больно, но ощутимо коснулось предплечий, левой стороны груди, шеи, на возврате задело пальцы.
- Убит, - ровным голосом сказал Микаэль, а юноша отступил, тяжело переводя дыхание.
Едва Кристиан пришёл в себя после "разговора по душам", нюрнбержец решил, что сейчас - после ужаса, свидетелями которому они стали вечером - самое время хоть немного научить юного писаря постоять за себя. Заодно и успокоится немного, отвлечётся от мыслей об увиденном в доме старого священника. Микаэль взял у Кунрата Хорна пару ламп и спросил разрешения занять до утра конюшню. Хозяин "Кабанчика" собирался было возразить, но при желании телохранитель мог быть чертовски убедительным. Когда он, глядя исподлобья, что-то негромко сказал трактирщику, тот лишь рукой махнул: мол, делайте что хотите, только пожар не устройте.
И следующие два часа они провели с толком, так что полотняные штаны и холщовую безрукавку на Кристиане можно было выжимать: Микаэль оказался наставником требовательным и строгим.
Скрипнула дверь. В конюшню тихонечко вошёл невысокий мужичок, местный конюх.
- Нам бы... нам бы соломки, - с опаской сказал он. - А?
Прислуга в "Кабанчике" до сих пор робела перед гостями.
В двери проскользнули мальчишка-поварёнок и две девушки. Оглядываясь на Микаэля, они подхватили несколько вязанок соломы, сложенных у стены, и потащили их к выходу. Поварёнок глядел чуть не с завистью (не иначе, завтра сам будет выстроганным из деревяшки мечом сносить головы воображаемым врагам), первая девушка явно думала о том, как бы быстрее сбежать (кто его знает, чего от этих приезжих ждать), вторая... Она оказалась той самой прачкой, что телохранитель схватил за руку, когда кричал на Кристиана. Пока остальные косились на Микаэля, девчонка не сводила взгляда со второго гостя. У нее оказались соломенного цвета пряди, выбивающиеся из-под чепца, и удивительно красивые тёмно-синие глаза. И вовсе она не бледная...
Заметив, что Кристиан поймал её взгляд, девушка быстро отвернулась, но послушник даже в неверном свете масляных ламп успел заметить, как лёгкий румянец окрасил девичьи щёки. Святые угодники!
- Не о том думаешь, - оторвал его от сладостно-тревожных мыслей голос воина.
- А?
- Думаешь, говорю, не о том, - Микаэль, держа тренировочный кинжал за кончик клинка, легонько стукнул юношу рукояткой по лбу. - Отвлекаешься, вот и толку нет.
- Да не даётся мне эта наука! Руки словно деревянные...
- Голова у тебя деревянная, Кристиан, прости Господи. Сколько же можно показывать?
- Ну, вот такой я глупый!
- Не ерепенься, ты не глупый. Но поверь - просто поверь! - не всё ты умеешь делать лучше, чем другие.
- Разве я спорю?
- А чего ж тогда всё по-своему норовишь?
- С непривычки... Да и вообще - говорю же, не выходит!
- Человек всему научится, если захочет. Понял?
- Понял. Да что толку-то?
- Что толку... Превзойди других в игре на их поле!
- Так уж сразу и превзойди...
- Ну, не сразу, конечно. Если что-то делать хорошо, на совесть, это не сделаешь быстро.
- Да уж ясное дело. Ты сам сколько учился с оружием обращаться? Уж наверняка не пару вечеров.
- Этому можно учиться всю жизнь, Кристиан. Как и любому другому делу. Учиться всю жизнь, а потом встретить воина, что будет на голову выше тебя. Он прочитает твои уловки, словно свои собственные; и про каждое твоё движение узнает раньше, чем ты о нём подумаешь. Встречал я людей, перед которыми был словно малец годовалый. Счастье, что стояли они на моей стороне, потому я сейчас здесь, с тобой, а не в земле зарыт. Но мы же не хотим превратить тебя в мастера меча, так? Не надумал ты сменить сутану на кольчугу? И правильно, каждому своё. Но постоять за себя сумеешь - это я тебе обещаю. Ну-ка, давай ещё раз...
Микаэль вложил в ладонь юноше рукоять кинжала.
- Вот так держи, понимаешь? Правильный хват очень важен, а ты хватаешь клинок, словно ложку. Во-от, совсем другое дело. Ну, чувствуешь разницу?
Кристин кивнул. Рукоятка и впрямь лежала в ладони как-то... иначе.
- Хорошо. А теперь скажи, куда будешь бить?
Странный вопрос. Юноша вспомнил, куда целил опытный воин.
- В живот. В горло. В грудь.
Микаэль ухмыльнулся.
- Ну, это или от большой простоты, или если враг сам подставится. Так, как ты, ага. Но на чужую глупость надеяться - хуже нет ошибки. Ударь в грудь - наверняка попадёшь в ребро. Больно, но не смертельно. К тому же не забывай, тело обычно защищено - не доспехами, так одеждой. Даже рубаха может клинок отклонить, коли бить не умеешь.
- Куда же тогда бить?
- Проще всего - в руки, - Микаэль напряг предплечье. - Смотри.
Под загорелой, словно выдубленной, кожей виднелись тёмные канальцы вен, струны сухожилий, и мышцы играли, когда телохранитель шевелил пальцами.
- Руки уязвимы. Режь вены: враг кровь потеряет - ослабеет, да и рукоять намокнет - выскользнет. Рассекай мышцы: враг кулака не сожмёт. Сухожилья рви: тогда руке и вовсе конец. Срубай пальцы: лучше те которыми оружие держат. Ну, а от самого оружия держись подальше, конечно.
Кристиана передёрнуло. Все это у нюрнбержца вышло слишком уж... красочно.
- Каждое твоё движение должно причинять боль, - продолжал, не обращая на его гримасу внимания, Микаэль. - Ни выпада напрасно, ни взмаха впустую! До живота или горла дотянешься не вдруг, а руки всегда ближе.
Теперь юноша по-новому взглянул на оплетённые сеткой старых шрамов руки воина.
- А тебя, наверное, много раз так ранили?
- Было дело, - кивнул тот.
- И как же ты тогда бился, если клинка не удержать?
- Как... Ну, можно нож или кинжал в другую руку перебросить, - оружие, как живое, запрыгало из ладони в ладонь, да так быстро, что в глазах зарябило. - А если в ладонь или предплечье ранили, можно ещё вот так сделать...
Микаэль крепко зажал кинжал в локтевом сгибе, сделал несколько стремительных выпадов. Челюсть у юноши отвисла от удивления, и воин улыбнулся.
- Устал?
Послушник помотал головой.
- Правильный ответ, - снова улыбнулся Микаэль. - Всё равно никуда не уйдёшь, пока хоть раз до меня не дотянешься.
Святые угодники! Значит, это надолго. Видно, мысли Кристиана ясно отразились на лице: нюрнбержец рассмеялся, но необидно, по-доброму.
- Нападай!
3
- Ну неужели я и впрямь похожа на ведьму? Матиас, малыш, ты ведь меня сколько знаешь?
- Сколько живу на свете, столько и знаю, - парень старался не смотреть на женщину за решёткой, но получалось плохо. Ведь он и в самом деле знал её столько, сколько прожил на свете - уже семнадцатый год. - А ведьм я и не видел никогда.
- Ну вот! - она заискивающе посмотрела на него сквозь железные прутья. - Ты же не веришь, что я в самом... в самом деле...
Женщина закусила кулак, чтобы не расплакаться: и без того слёз за те дни, что она томилась в заточении, пролито без меры.
- А почём я знаю? - вскинулся Матиас. - Чего ж вы тогда на площади-то грянулись, когда инквизитор только что и рукавом задел? Может, то не рукав был, а сила святая?
- Да что ты...
- И кошка у вас чёрная!
- Кошка?! Да когда это было, Матиас? Ты же ещё пешком под стол...
- А и что? - охранник стукнул древком копья об пол, словно стараясь придать больше веса своим словам. - Была ведь? Вот так! А ведь известное дело, у каждой ведьмы непременно чёрная кошка!
Он перевёл дыхание. Разговоры эти за минувшие дни ему уже осточертели до невозможности. И ведь ещё неизвестно, кому тут тяжелее приходится - прядильщицу эту, Терезу Дресслер, законопатили в холодную с подозрением на ведовство, а ему-то за что тут томиться? Её сторожить? Тут ведь двери такие, что тараном не своротишь, рёшетка из прутьев чуть не в два пальца толщиной, а окошек и вовсе нет. Куда прядильщица ускользнёт? Разве что крысой оборотится, или жуком каким... Так если б могла оборотиться, давно бы сбежала, нет?
"Много ты в ведьмах понимаешь! - одёрнул Матиас сам себя. - Сказали приглядывать, вот и приглядывай".
Ох, скорее бы уж спытали её на ведовство-то. Сначала-то, как только нарядили его в охранники, Матиас только радовался: как же, такое дело доверили! Не у ворот с толстопузых купцов въездную деньгу собирать, не на рынке карманных воришек высматривать, а ведьму сторожить. Ну, может, она ещё и не ведьмой окажется, то святые отцы пусть разбираются - но всё одно: доверие! Однако уже к вечеру первого дня стало ему кисло от бесконечного бабьего нытья, а на второй день он готов был в дверь вперёд самой Терезы колотиться, чтобы выпустили, от скулежа избавили. К тому же прядильщицу, ясное дело, не кормят, чтобы сил ведьмовских не копила, а ему кусок в горло не лезет, когда она голодными глазами на миску с кашей таращится. Тьфу, пропасть...
Женщина за решёткой сгорбилась, обречённо уткнулась лицом в сложенные ладони. Конечно, она понимала, что даже если сможет убедить охранника в своей невиновности, это ей ничуть не поможет - не его убеждать надо, а святых отцов, и прежде всего - того инквизитора. Это ведь лишь падучая, а ничего против церкви и людей она никогда не замышляла! Конечно, всю жизнь старалась скрывать от окружающих свой недуг, и ей это удавалось, благо приступы были редки. И вот теперь... Она всхлипнула. Что же теперь с ней будет? Закуют в кандалы, будут испытывать водой и огнём? А потом что - костёр, плаха?
Тереза Дресслер мучительно застонала от осознания своей беззащитности.
- Хватит ныть! - вскрикнул Матиас, и шваркнул по столу кулаком, да так, что подпрыгнула миска с засохшей овсянкой, а пламя свечи заметалось, бросая на каменные стены кошмарные тени. - Хва...
Голос оборвался хрипом, наконечник упавшего копья звякнул о пол. Охранник ткнулся лицом в стол, и вскинувшаяся прядильщица увидела, как со стола часто-часто закапали тяжёлые капли, почти сразу же превратившиеся в густую струйку. В скудном свете свечи она казалась чёрной, но Тереза догадалась: будь здесь светлее, быстро растущая лужица на полу оказалась бы алой.
Из сгустившейся за спиной стражника тени выступил рослый мужчина, резким движением стряхнул с руки чёрные капли, и на миг прядильщице показалось, что пальцы у него небывало длинные, будто увенчаны когтями.
- Жаль, недосуг узнать его получше, - хищно улыбнулся незнакомец. - Но он ведь совсем юнец, ничего ещё не видел. Что в нём может быть интересного? То ли дело ты...
Стремительным рывком он оказался возле самой решётки, и просунувшаяся меж прутьев рука стальной хваткой сжала плечо Терезы. Последнее, что успела разглядеть онемевшая от ужаса женщина - это лицо: непрерывно меняющееся, оплывающее, словно она смотрела на него сквозь текучую воду...
4
Дикий омут. Тёмная гладь воды в кольце развесистых старых ив. Разбегаешься по брошенному в развилку ветвей бревну, прыгаешь, и вниз головой - о чёрное зеркало. И камнем на дно - вниз, вниз... Глубоко! И черно, как ночью в осеннем лесу.
Вниз, вниз... Холодно! Руки судорожными взмахами загребают воду, в висках звенит... Не беда, ты уже проделывал такое, и не раз! Нужно лишь дотянуться до упругого песчаного ковра, хорошенько упереться ногами и с щемящим облегчением толкнуть себя вверх - к свету костра, к зелёным стрелам нависшей над водою ракиты, к весёлому смеху друзей.
Вниз, вниз... Когда уже дно? В груди горит - не раздышался толком перед прыжком, и потому вдохнул мало. Ушам больно, в глаза будто пальцами изнутри кто-то упёрся, давит...
Вниз... ещё... Ты будто потерялся среди холодной мглы. Утратил направление, и мнится, будто со всех сторон тебя окружает по доброй лиге водной толщи. И вспоминается так некстати лицо Жюля - распухшее, синюшное. Прежде это воспоминание лишь будоражило, горячило кровь, придавало забаве остроты, но теперь ты можешь думать лишь о том, что Жюль был добрым пловцом, не хуже тебя.
К горлу подкатывает страх: ещё чуть-чуть - и не выплыть! Подняться не хватит ни сил, ни дыхания! Паника плещется в чаше рассудка, вот-вот хлынет через край.
"Жюль, ты же эту мелкую речушку пересекал в три гребка, ты укладывал на лопатки Крепыша Клода, и по стенам сожжённого замка Ле Бретенов лазал, точно паук! Но Дикий омут всё равно тебя одолел..."
Вниз... Нет, надо уже наверх! Надо... куда?! Где они - верх и низ?! Вокруг - только свинцовая тяжесть воды, и тело сковывает холод, душа стынет от ужаса... Это конец?! Ты умрёшь?!
В этот самый миг, когда тебя предают чувства и покидают силы, что-то мёртвой хваткой впивается в волосы и тянет, неумолимо тянет... Кричишь на остатках дыхания, бьёшься, вырываешься... Бесполезно!
"Пресвятая Дева, спаси!"
Будто вняв последнему, отчаянному призыву, безжалостная хватка в волосах ослабевает, и обмякающее тело подхватывают руки - сильные, но нежные. Ночь... Берег... Свет костра... Дышать! Дышать!
- Пре... свя... де.. Дева!
- Ш-ш-ш... Молчи, глупый. Ты жив. Всё хорошо.
У Девы, склонившейся над тобой, знакомое лицо. Лицо сестры.
* * *
Мир трясся, раскачивался и скрипел, точно плохо смазанная телега. Скрип этот - пронзительный и громкий - ржавой пилой вгрызался в череп. Ох, кровь Христова, да за что ж такая пытка?!
"По крайней мере, я жив. У мёртвых голова не болит..."
"Почём ты знаешь, что болит у мёртвых, а что нет?"
Вторая мысль Николасу не понравилась. Смерти, как таковой, он не боялся, но умереть лишь затем, чтобы убедиться в правоте церковников, пугающих паству загробными муками...
- Где я?
Удивительное дело - получилось и открыть глаза, и сесть, и задать вопрос. Глупый вопрос, совсем никчёмный.
- В моей повозке, господин, - человек, правивший лошадьми, обернулся; в его голосе почтительность сочеталась неравным браком с насмешкой. Бородатый, всклокоченный, плохо одетый... нет, ни на чёрта, ни на святого Петра возница не походил - обыкновенный мужик. И телега - самая, что ни есть, обыкновенная.
- Ладно, - Николас поморщился, - сам вижу, что не в лодке. Как я в твою телегу попал?
Глаза у мужика маленько округлились.
- Так это... сами ко мне сели, господин. Нешто запамятовали?!
- Ничего не помню, - затылок словно пронзила раскалённая спица, и Николас стиснул зубы, сдерживая стон. - Меня... сбросила лошадь.
- Вот оно как, - возница кивнул со знанием дела. - С братом моей Рейны так же случилось: запнулся о кабанчика, и темечком сунулся - аккурат в жёрнов. Три дня без памяти пролежал, а потом всё ж глаза открыл, но никого не узнавал, и под себя ходил, ровно дитё. Когда меня увидал, глазами вот так залупал, и...
- Послушай, когда... я на твою телегу сел?
- Так это... Недавно. К полудню дело подходило. Из лесу вышли, и ну мечом махать! Я сперва думаю: "Разбойник!", но потом-то пригляделся, вижу: человек благородный, помощи просит. "В город, - говорите, - вези, три геллера дам".
Бородач скосился на министериала с надеждой и опаской: не забыл ли тот, ко всему прочему, и про своё обещание?
А Николас, подняв глаза к небу, прикидывал: час, от силы - пара часов. Если только...
- День нынче какой?
- Так это... вторник.
"Значит, в отличие от свояка этого доброго малого, долго я беспамятным нигде не валялся".
Пальцы нащупали на затылке изрядную ссадину. Свежая совсем. Видно, по пути на дно оврага заполучил. То дерево, вросшее в склон... Впрочем, оно-то его и спасло.
* * *
- Ты проклятый везунчик, я всегда это знал! - Карл хлопнул по плечу с такой силой, что Николас покачнулся. - Упасть на голые скалы и отделаться царапинами!
- У меня крепкая голова... к счастью.
- Но как вышло, что ты позволил этим мужланам скинуть себя вниз? Клянусь распятием, на твоём месте я сам побросал бы их в пропасть!
- Дельный вопрос, - барон, в отличие от Карла, смотрел на министериала совсем без восторга. - Всего лишь четверо разбойников... Теряешь хватку?
- Они застали врасплох, - Николас поморщился. - Но вы правы, экселенц, моя промашка.
- Промашка - это когда с перепою в ночной горшок попасть не можешь.
Оруженосец не удержался, прыснул в кулак.
- Карл, выйди.
- Прошу прощения, господин, я...
Взгляд фон Ройца заставил паренька осечься. Ойген редко повышал голос на своих людей, и ещё реже поднимал на них тяжёлую руку, но нечастых вспышек его гнева побаивался даже Оливье Девенпорт.
- Выйди, говорю.
Густо покраснев, Зальм выскочил за дверь, оставив Николаса наедине с бароном. Медленно поднявшись из кресла, фон Ройц подошёл к вассалу и в упор уставился на него - глаза в глаза.
- Ты мне должен.
Тяжёлый взгляд у рыцаря короны. Придавливает, пригибает к земле, приходится прилагать усилия, чтобы спина оставалась прямой.
- Я помню, экселенц.
- Видимо, этого мало. Ну так я вот что тебе скажу: потеряешь жизнь, отдавая свой долг - и клянусь, пока я жив, будут в силе и мои обязательства. Но если позволишь походя себя прикончить какой-нибудь безродной швали... - в глазах фон Ройца полыхнуло пламя едва сдерживаемой ярости, и он закончил глухим, угрожающим рычанием: - Не разочаруй меня, мальчик!
Николас не опустил глаз, пережидая бурю. Стыд, гнев и страх пилили его душу ржавым ножом, точно ржаную буханку, и каждый пытался отхватить себе кусок побольше. Стыд за неосмотрительность, едва не стоившую ему жизни; гнев на барона, прибегнувшего к угрозам; страх... не за себя, за сестру. Конечно, Ворон - не тот человек, что станет вымещать недовольство на безвинной женщине, но если Николас и впрямь его разочарует, гордый фон Ройц попросту забудет о своём покровительстве одной маленькой общине. И не вмешается, когда придёт беда.
- Здесь для меня каждый человек - на вес золота. А от мертвецов проку никакого. Да и пасть от руки разбойника - нелепый, позорный конец.
По всему видать, барон уже успокаивался, в грозовой туче над головой министериала появились прорехи. Самое время помочь ненастью рассеяться.
- Это были не разбойники.
Во взгляде Ойгена вновь полыхнуло пламя, но на сей раз он сдержался и, вернувшись к креслу, снова опустился на кожаную подушку, брошенную поверх сиденья.
"Присесть бы и мне", - подумал Николас; его всё ещё качало, голова болела и кружилась, будто ею недавно зерно молотили.
- Вот как... И кто же?
- Думаю, меня пытались убить люди аббата Германа. Вероятно, по личному его приказу.
Грянет гром или повременит, подождёт объяснений? Не грянул. И молния не сверкнула.
- Чем же ты святого человека обидел? С девицей в монастырской келье застал?
- О причинах могу лишь гадать. Но в подозрениях своих уверен.
- Ну так не тяни, поделись ими со мной. А то я уж подумываю, не повредился ли ты рассудком, когда головою о сосны бился.
Николас кивнул, и сразу в затылок вонзилась игла боли - длинная, раскалённая добела. Замутило, но одолев приступ тошноты, он стал рассказывать - подробно, обстоятельно, вспоминая даже не слишком значительные детали. Барон слушал, не перебивая, и лишь когда Николас умолк, спросил:
- Если ты видел его не более мига, то, может, обознался?
- Нет. Он настоящий гигант, да и лицо такое... памятное. Экселенц, я уверен, этот человек приносил мне ужин в келью.
- Глупо. Показался тебе, позволил себя запомнить...
- А если, наоборот - он приходил, чтобы запомнить меня?
- Всё равно глупо, ведь ты остался жив и теперь знаешь, кто на тебя напал. Никогда не следует пренебрегать чужой удачей.
Николас позволил себе слабую улыбку, которая не ускользнула от внимания фон Ройца.
- Ага-а, - протянул тот, - не только удача тебе помогла...
Порывисто вскочив, барон подошёл к министериалу и вдруг сунул кулаком ему в грудь. Под пропылённым, измазанным засохшей грязью жиппоном глухо лязгнуло.
- Ловка-а-ач... Вот за это - хвалю.
Удача... Если бы тот камень попал точно в цель, не спасла бы никакая кольчуга. В последний миг Николас сумел отскочить, позволив обломку гранита лишь скользнуть по груди. Отделался огромным синяком на рёбрах. И увернуться от летящей глыбы выходило, лишь прыгнув в треклятый овраг - на торчащие из склона каменные уступы и когтистые пальцы скрюченных, но чертовски крепких сосен. Вот тут уж провидению работы хватило.
- Источник... Источник... Клянусь кровью Христовой, если у аббата и была причина, чтобы заткнуть тебе рот, то это - она.
- Я было подумал о том же, но... не сходится, экселенц. Про него я услышал лишь нынешним утром, а Голиаф приходил ко мне вечером накануне. Получается, меня приговорили уже вчера. И за что-то другое.
- Нет-нет, - барон прошёлся по комнате, в возбуждении потирая пальцами подбородок. - По всему видать, настоятель - человек предусмотрительный, и твоего... Голиафа приставил к тебе загодя. Чтобы тот за тобой приглядел. А судьбу твою брат Герман решил утром. Ведь не просто так он почтил тебя второй беседой, и про отшельника болтал.
- Время тянул, - пробормотал Николас.
- Смекнул, наконец. Крепко же твоей голове досталось, мальчик.
- Выходит... вы мне верите, экселенц.
Фон Ройц остановился у витражного окна, повернул к вассалу голову и смерил его взглядом сквозь насмешливый прищур.
- С давних пор есть лишь два советника, достойных моего доверия: это мой разум и моя интуиция. Сейчас оба они кричат, что ты прав. Другой вопрос, как нам теперь поступить?
- Возможно... никак? - при этих словах уязвлённая гордость Николаса встала на дыбы, но он заставил её отступить - так решительный полководец одним лишь взмахом руки усмиряет ропот в недовольном войске. - Что бы ни скрывали монахи, едва ли их тайны имеют отношение к нашему делу.
- Как знать, как знать... Что сам думаешь про этот "источник"?
Откровенно говоря, думать было больно и тошно, но барон, к счастью, ответа и не ждал.
- Ступай, мальчик. Ты на ногах едва стоишь. Я пошлю за лекарем, и когда он с тобой закончит, ложись, отдыхай. Сон для воина - это целебный елей.
- Экселенц, я...
- Скажу Карлу, пусть проследит, что ты именно так и сделаешь. И потом мне доложит.
- Да, экселенц.
Николас вздохнул с облегчением: ничего не остаётся, как смириться, и это, что уж греха таить, для его головы и помятых рёбер сейчас очень кстати.
* * *
Дверь за Николасом давно закрылась, а Ойген фон Ройц всё смотрел на дубовую створку, полировал взглядом блестящую бронзовую ручку.
Источник, источник... Город процветал, пока в здешних горах добывали серебро, потом жила истощилась, и весь Шаттенбург едва не стал историей. Но что, если монахи нашли другую жилу? Если тайно поднимают из шахты драгоценную руду и отливают слитки? А может, уже чеканят монету - ту самую, с профилем святого Варфоломея?
Если городская казна вновь наполнится звонким серебром - своим серебром! - Шаттенбург ожидает новый подъём. Из провинциальной бесприданницы он чудесным образом превратится в богатую невесту, ради благосклонности которой знатные женихи вполне могут и за кинжалы схватиться.
Он встал и прошёлся по кабинету, не переставая напряжённо размышлять. Серебро там или что-то другое, но оставлять безнаказанным нападение на Николаса нельзя. Обители бенедиктинцев и цистерцианок в этих краях хорошо известны, их настоятели имеют здесь немалое влияние, но фон Ройц - посланец императора, и когда по приказу одного из владетелей Шаттенбурга пытаются убить его министериала, это бьёт не только по барону, но и по самому императору. С другой стороны, связываться с монастырём... Проклятье! Если идти напролом, можно загубить всё дело - не только ничего не добиться, но и настроить против себя горожан.
Сделав очередной быстрый шаг, барон вдруг замер, точно налетел на невидимую стену. Это правда - город не поддержит его поход против бенедиктинцев, но ведь совсем рядом, буквально под рукой есть человек, к которому прислушаются. Он криво усмехнулся.
"Господь с тобой, Ойген, ты и в самом деле хочешь просить о помощи этого паука?!"
"Просить? Будь я проклят, если стану просить! Напротив, я окажу ему услугу - поделюсь бесценными сведениями. Наш святой отец жаждет возвышения, а для "истинного ревнителя веры" нет пути наверх вернее и надёжнее, чем пройти по головам собратьев. Клянусь кровью Христовой, когда он поймёт, какой лакомый кусочек ему поднесли, то изойдёт слюной от невозможности проглотить его в одиночку! И тогда сам попросит меня о помощи".
Усмешка на губах Ойгена фон Ройца превратилась в тигриный оскал. Какой-то ничтожный бенедиктинец возомнил, будто может безнаказанно отсечь правую руку рыцарю короны... Что ж, барон не знает аббата Германа, но совсем не прочь подержаться за его тощее горло.
5
Уже светало, когда Кристиан пришел к пустырю на месте двора Кауфмана. Над крышами домов в округе появлялись первые дымки, где-то брехала собака. Круглятся на грядках капустные кочаны - как пару дней назад, когда он был здесь... был здесь с...
В уголках глаз вскипели злые слёзы. Да что же такое творится-то? Что творится в этом городе?!
- Стой! - раздался заполошный вскрик. - Кто таков?
Из-за невысокой поленницы, сложенной в нескольких шагах от входа в подвал, пригибаясь, высунулся парень в кожаной куртке стражника и айзенхуте (* - айзенхут (нем. Eisenhut) - буквально "железная шляпа". Один из видов простых и сравнительно дешевых металлических шлемов, по форме напоминающий шляпу). Короткое копьё сторожило каждое движение Кристиана. Это и есть тот стражник, которого Микаэль сюда послал? Дрых, небось... Ну, раз он жив, значит, и с детьми ничего не случилось.
- Я вместе с инквизитором приехал, - устало сказал Кристиан. - Ты можешь идти.
Стражник только кивнул, и тут же ушёл, оборачиваясь поминутно.
Наклонившись, юноша постучал в крышку люка. Некоторое время было тихо, потом послышались лёгкие шаги, в щели мелькнул отблеск лампы, стукнул засов, и крышка чуть-чуть приподнялась.
В щель выглянула девочка.
- Здравствуй, - сказал послушник.
- Здрасьте, - девочка подозрительно смотрела на него, потом чуть-чуть, уголками губ, улыбнулась, узнавая.
- Вы... Вы ведь Кристиан, да?
- Да, - кивнул он. - А ты - Бруна.
- Ага. Заходите, - сказала девочка. - А то холодно...
Кристиан, неловко нащупывая ногой ступеньки, спустился по скрипучей лестнице.
"Как же им сказать? Как?"
Все дети были здесь, в подвале. Ещё одна девочка - та самая, что в прошлый раз рассказывала, как на неё напал на рынке какой-то Хундик, а потом появился парень "с глазами" (кажется, её звали Альмой) - перекладывала на тянувшихся вдоль стены низких нарах соломенные тюфяки и одеяла. Мальчишки возились у печки: собирались разводить огонь.
- А дядя Иоганн не с вами? - спросила Бруна, и на лице её снова появилось настороженное выражение. И то правда, парень хоть и в сутане, а мало ли что у него на уме...
Все смотрели на Кристиана, ждали. Он набрал в грудь побольше воздуху.
- Отца... Дяди Иоганна... - поправился послушник. - Его... его больше нет.
Последнюю фразу произнёс зажмурившись, быстро - так глотают горькое лекарство. Только лекарство, пусть и горькое, несёт исцеление, а сказанное ничего не излечит, ибо наполнено лишь болью.
Слова упали, будто свинцовые чушки. И в подвале стало тихо, как в склепе. Тишина давила чудовищным грузом, словно сами Рудные горы навалились юноше на плечи. У него потемнело в глазах: казалось, таившийся по углам подвала сумрак сгущается, наливается угольной чернотой, расползается, как капля чернил по листу бумаги. Щупальца мрака тянулись к Кристиану, к детям, чтобы окутать, спеленать, ввергнуть в вечную ночь, удушить... Создатель, не оставь!
Раздался тихий, придушенный звук - заплакала веснушчатая девочка Бруна. И наваждение отступило. Альма обняла Бруну и тоже заплакала - уже в голос. Ян, подтянув коленки, уткнулся в них лицом, Грегор скрипнул зубами.
- Да чего, не реви, - Ларс неуклюже коснулся плеча Альмы, но голос его предательски дрожал, и даже в неярком свете лампы Кристиан видел, как у мальчика покраснели глаза. Он и сам с трудом сдерживал слёзы: не только потому, что сердце горело от боли за гибель старого священника, который за каких-то пару дней сумел стать для него кем-то большим, чем просто знакомым, но и потому, что эмоции детей необъяснимым образом передавались ему. Юноша ощущал их, видел слабые токи чувств, тонкими колышущимися нитями висевшие в воздухе. Боль, скорбь, отчаяние, обречённость - наверное, таково морякам в ночном штормовом море, когда вдали гаснет ведущий сквозь ледяную тьму огонь маяка.
И тогда где-то глубоко внутри, под быстро бьющимся сердцем, родился ответ, прокатившийся по телу тёплой тягучей волной. Ему чуть легче стало дышать, и на несколько сладостно-долгих мгновений он ощутил, как мельчайшие частицы воздуха касаются тонких волосков на коже, и как жучок точит дубовую балку, прокладывая извилистый ход сквозь неподатливое дерево, и как медленно растут в толще почвы невидимые глазу грибы... А потом его охватило чувство удивительного покоя: так бывает на закате долгого летнего дня, когда жизнь замирает в сладкой истоме, воздух недвижим, а бесконечное, бездонное голубое небо наполняется золотыми искрами отблесков засыпающего солнца.
Это было странно... и чудесно! Захотелось сделать что-то хорошее для всех, захотелось всей душой слиться с целым миром - таким привычным и знакомым, но удивительным, загадочным. Он будто смотрел на давно известные вещи сквозь волшебное стекло из сказки, что рассказывал ему старик Венц в родной деревне: взглянешь в такое, и самый жуткий пейзаж обратится в райские кущи, а самый уродливый человек станет красивым. И всё вокруг казалось радостным, чистым, исполненным доброты... А лучше всего было то, что отступил ужас, не оставлявший его с того момента, как старый священник произнёс свои последние слова.
Первой шагнула к нему Бруна. Обхватила руками за веревочный пояс, уткнулась мокрым от слёз лицом в грубую шерсть сутаны. С другого бока прижалась всхлипывающая Альма, и Кристиан тихонечко похлопал её по спине. Он сел на низкие дощатые нары у стены, и рядом тут же оказались Ян и Ларс - правда, Ларс постарался сесть так, чтобы быть ближе к Альме. Даже Грегор подошёл поближе: так люди в холод тянутся к огню.
С грохотом откинулась крышка люка, впустив в подвал серый утренний свет, и по лестнице буквально ссыпался взъерошенный мальчишка в верёвочных сандалиях, коротких полотняных штанах и рубашке, усеянной разнокалиберными заплатками. Остановившись у подножия лестницы, запрокинул голову:
- Перегрин, ну где ты там? Давай, спускайся! Наши все здесь! И дядя Иоганн...
Он осёкся, вгляделся в незнакомого парня, вокруг которого сгрудились дети.
- Ты не дядя Иоганн, - прищурился мальчишка, и даже отступил на шаг.
Кристиан увидел и его токи чувств: они казались повисшими в воздухе нитями серо-чёрной пряжи, колеблемыми движениями воздуха. Недоверие и страх - понял послушник. Мальчик опасался его, Кристиана! Он потянулся к этим колышущимся нитям, потянулся не руками, а чем-то, что было глубоко внутри, самой своей сутью. Потянулся и дотронулся - осторожно, едва ощутимо.
Мелькающие деревья... Чешуйчатая рука... Прозрачная вода, которую заволакивает мутный розоватый туман... Ужас! Нужно бежать! Крик за спиной... Ноги подкашиваются... Утробное уханье чудовища позади...
Беги, Пауль!
Беги!
Беги!..
Кристиана пронзила холодная игла. Он сжал серо-чёрную нить крепче, и ощутил, как она тает, как заполняющие его тепло и свет заставляют её рассыпаться невесомым прахом. Почему-то одна из этих нитей соединяла Пауля с Альмой... Ах, да, отец Иоганн говорил, что они спаслись тогда вдвоём! Борясь с накатывающей слабостью, юноша коснулся и этой нити...
Незнакомый человек в сутане... Монах?.. Ледяной взгляд злых глаз мужчины... Лицо Ганса - боль в глазах, разбитые губы, пузырящаяся кровь...
Нить делалась всё тоньше, всё короче, всё прозрачнее. Наконец, исчезла совсем. Пауль зажмурился на несколько мгновений, провел рукой по лицу. На Кристиана он смотрел по-прежнему настороженно, но застарелый страх ушёл из его глаз. Под рукой тихонько, с облегчением вздохнула Альма.
- Нет, я не дядя Иоганн, - юноша устало качнул головой. - Увы, нет.
Чудесное ощущение единства с миром уходило, гасло, таяло. И как же у него получилось увидеть то, что чувствовали дети?! Как он сумел развеять их страх?! Кристиан ощущал себя разбитым, по телу разливалась свинцовая тяжесть, до невозможности хотелось спать. Он подумает об этом позже.
- Дядя Иоганн больше не придёт, - сонным голосом пробормотала Бруна, и шмыгнула носом.
- Что-о?! - выкатил глаза мальчик. - Да вы чего, белены объелись? Почему... почему не придёт?
Голос его дрогнул, словно он уже предчувствовал ответ, и боялся его услышать.
- Он теперь на небесах, - тихо сказала Альма. - Он на небесах.
- Как... - начал было Пауль, но тут на его плечо легла ладонь паренька, спустившегося за ним следом - наверное, того самого Перегрина, которого он звал полминуты назад.
- Так бывает, что люди уходят, - негромко сказал тот. - Уходят совсем.
У Пауля опустились руки, нижняя губа мелко задрожала. А Перегрин... он на мгновение сжал его плечо, и глаза мальчика чуть осоловели, а скорбная морщинка на лбу разгладилась. Кристиан заметил это, но ему было слишком трудно думать сейчас об увиденном. Глаза слипались, веки тяжелели.
- Ну что, друзья, знакомиться будем? - улыбнулся вдруг незнакомый паренёк, и юноша почувствовал, что от самой этой улыбки его усталость начала развеиваться, как утренний туман под лучами солнца. - Меня Перегрином звать.
- Бруна... Альма... Ян... - дети хлопали глазами, потягивались, зевали, словно со сна. Они глядели на странного гостя доверчиво - гораздо доверчивее, чем в первый раз на Кристиана - будто знали его давным-давно. И - странное дело! - куда-то расточились скорбь и боль, только что одолевавшие их. Словно не минуты прошли с того момента, как услышали они скорбную весть, а дни, даже недели.
И никто, казалось, не удивился тому, что новый их знакомец вдруг стал распоряжаться в обиталище беспризорников совсем по-хозяйски. И освоился он на удивление быстро, и успевал везде - как-то особенно ловко разжёг огонь в мазаной печурке, вытащил из маленького мешочка на поясе щепотку каких-то листьев, растёр их в горшок с похлебкой. Нехитрое варево запахло так аппетитно, что Бруна даже захлопала в ладоши, а Перегрин уже вручил Яну с Паулем по ведру и отправил за водой к колодцу...
- Ну и грязюку вы тут развели! - сказал он, приглядевшись к сваленным на нарах одеялам, и тут же послал Ларса и Альму эти одеяла вытрясать. Те подчинились без вопросов, хотя, на взгляд Кристиана, одеяла были вполне чистыми: во всяком случае, ничуть не грязнее тех, которыми гостей снабдили в "Кабанчике".
- А ты дров наколи, ага? - повернулся Перегрин к Грегору, со странным выражением лица наблюдавшему за лихорадочной активностью.
- Вот ещё, - подбоченился мальчик. - И вообще...
- Хотя ты, небось, и топор-то держать не умеешь, - не дал ему договорить Перегрин. - Ладно уж, я сам.
- Чего это не умею?! - взвился Грегор, и, шагнув к поставленному в угол колуну, взялся за рукоять.
- Я же говорю, не умеешь, - гость улыбнулся. - Дай, покажу как надо.
- Не дам... - начал было мальчик, но Перегрин сделал неуловимое движение, и топор перекочевал ему в руки.
Лицо Грегора вытянулось.
- Как это ты так ловко... - и тут же: - Научи! Научи, а?
- А дров наколешь?
- Да раз плюнуть!
Перегрин протянул ему колун.
- Держи.
Когда мальчик взялся за инструмент, гость сказал:
- А теперь смотри внимательно. Вот так... так... и вот так!
Колун снова очутился у него в руках.
- Понял? Давай, сам попробуй!
Грегор, закусив кончик языка, подступил к нему, положил ладони на жилистые предплечья.
- Так?
- Верно...
- И вот так...
- Ага.
- И-и... р-раз!
- Молодец! - улыбнулся Перегрин, потом чуть сморщил нос: - Только руку-то бо-о-ольно! Ох, и здоров ты, брат!
- А то! - Грегор с сияющим лицом - мол, знай наших! - взмахнул отобранным топором.
- Уговор-то помнишь? Дрова сами колоться не станут.
- Я ж говорю - раз плюнуть! - и мальчик затопотал вверх по лесенке. Минуту спустя снаружи послышались звонкие удары и стук раскалываемых поленьев.
Вздохнув, Перегрин уселся рядом с Кристианом. Не очень близко, однако и не далеко - как раз так, как должен сесть человек рядом с тем, кого он ещё не знает, но кто ему симпатичен.
- Вы приглядываете за ними? - негромко спросил он, и в голосе его послышалась странная теплота.
- Нет. За ними присматривал другой человек. А теперь его нет.
- Умер, - полуутвердительно-полувопросительно сказал Перегрин.
- Его убили, - произнёс юноша ровным голосом, хотя по сердцу словно полоснули ножом. - Кто-то. Или... или что-то.
- Что-то? - чуть заметно нахмурился гость.
И Кристиан, неожиданно для самого себя, торопливо глотая слова, рассказал незнакомцу обо всём: о жутком оборотне, ускользнувшем из дома священника, о погибшем в бою северянине Джоке, об отце Иоганне - и о том, что тот шептал перед смертью.
- Пуст, как чаша... - повторил Перегрин. - Пил мысли... Что же это было? И кого оно ищет?
- Я не знаю, - прошептал юноша. - Не знаю. И... отец Иоганн назвал его непонятным словом...
- Каким же?
- Ворг. Он сказал: Ворг.
Паренёк помолчал, и что-то тревожное было в этом молчании. Потом спросил:
- А ещё? Отец Иоганн сказал что-то ещё?
- Он сказал мне, что я должен бежать. Бежать отсюда.
- Но вы здесь.
- Меня отговорили, - Кристиан чуть заметно улыбнулся. - Теперь я понимаю, что инквизитор прибыл в Шаттенбург не случайно. Возможно, это воля Провидения. А раз так - если ему предстоит встретиться со злом, то и я должен быть здесь.
Он пожал плечами.
- Во всяком случае, мне так кажется.
- Может быть, и не кажется, - неожиданно сказал Перегрин, испытующе глядя на Кристиана. - И, может быть, не только вам.
- То есть?
- Он... отец Иоганн ведь сказал бежать из города именно - и только - вам? Я прав?
Юноше вдруг стало одновременно и холодно, и жарко под внимательным взглядом серых глаз - словно таилось в их глубине что-то, не позволявшее ни уйти от ответа, ни накинуть вуаль забвения на произошедшее в доме священника.
- Да, сказал. Но...
- Вас зовут, - коснулась его плеча Альма. И добавила шёпотом: - Там тот человек, про которого я говорила - он на рынке был. Со шрамом.
Микаэль!
- Мне нужно идти, - сказал юноша Перегрину. - Надо...
- Надо спешить, - кивнул тот. - Но... будь осторожен.
Послушник кивнул, отвернулся, и тут чужак чуть коснулся его руки. У Кристиана на мгновение помутилось в глазах. А когда прояснилось, он увидел, что странный паренёк уже помогает Грегору укладывать наколотые дрова возле печурки.
"Наверное, от усталости", - решил он, попрощался с детьми и заспешил к лестнице.
И не видел, каким взглядом проводил его Перегрин.
- Что случилось? - спросил юноша, выбравшись наружу.
- Надо спешить, - Микаэль, сам того не зная, повторил слова Перегрина. Нюрнбержец, обычно сдержанный, был очень взволнован. - Отец Иоахим и барон... Чёрт! Там такое творится! Пошли же, Кристиан, живее!
6
Над городом расплылся удар колокола с собора святого Варфоломея. Потом прозвучал ещё один, и ещё, и ещё - и бил колокол не размеренно и глубоко, как звонил бы в урочный час, призывая к молитве, а часто и резко - так, словно алым заревом поднималось над городскими крышами пламя пожара.
- К ратуше сзывают! - летела от двора ко двору весть, разносимая быстроногой ребятнёй. - Отец Мартин в колокол бьёт!
Бросали люди работу, закрывались лавки и мастерские, потому как если так звонят, значит случилось что-то из ряда вон. Спешили горожане к площади, стекались к ратуше людские ручейки, вливаясь в колышущееся людское море. Стоял над толпой неумолчный гул - каждый первым хотел знать, что приключилось, и у каждого второго на этот вопрос был свой ответ.
- Не иначе, ярмарку отменят, - тряс бородой дородный купец в дорогом, кармином крашеном плаще. - Говорила мне жена, надо было в Дрезден подаваться. Ох, введут меня в убыток...
- Не отменят, - хмурил брови другой купец, дороднее первого. - Что ж они, себе враги? Подохнут же с голодухи.
- Значит, товар отберут! - хватался за пояс первый. - Как пить дать, останусь в убытке!
- Что убыток... - махнул рукой ещё один торговец. - Ты погляди, рожи какие! Чисто разбойники! Тут бы голову на плечах сохранить, а серебра наживём!
- Да нет, это инкизитор давешний опять проповедь затеял, - судачили пекари. - Ну, созвал людей разок, да и хватит, а то кажный день на площадь бегать замаешься - когда тесто ставить, когда хлебы из печи вынимать?
- Это было б дело! А то я уж и в нужник с топором хожу - страшно!
- Так и есть! Гляди, как набольшие препираются - не иначе, спорят, кто нам добрую весть сообщит!
- А чего они тогда такие нерадостные, коли весть добрая?
На помосте, что сколочен был к недавней проповеди инквизитора, и впрямь о чём-то горячо спорили отец Иоахим и бургомистр. В шаге от них стоял фон Ройц, и изредка ронял несколько слов, о смысле которых горожанам, впрочем, оставалось лишь догадываться. Мартин Локк, опёршийся плечом на столб, то и дело утирал со лба пот, хотя день выдался отнюдь не жарким, и выглядел он подозрительно бледным, что только укрепляло пессимистов в их опасениях. Вход на помост стерегли городские стражники и охранники фон Ройца.
- Гляди, а приезжие-то все при мечах! - судачили в толпе. - Что ж им, все правила наши побоку?
- Правила, правила... Это они для тебя правила, а для них...
- Ужель позволим нарушать?
- Бросьте вы, мечи-то, вон, бечёвочками перевязаны, с печатями. Всё как положено.
- А коли перевязаны, так и зачем они? Ходи, как добрый человек, без железа!
- Так они ж вражину ловили, как его без мечей-то ловить?
- Да помолчите вы! Вон, глядите - начинают!
Но едва бургомистр шагнул к краю помоста, повисшую над площадью хрупкую тишину распорол крик, донёсшийся от ратуши. И столько в нем было муки и боли, что даже самых толстокожих мгновенно продрало морозом. Толпа всколыхнулась:
- Кто там орёт? Что случилось?
И тут же те, кто стоял в задних рядах, получили ответ от тех, кто был к ратуше ближе:
- Глядите! Это ж Клара Циглер!
- Чего она убивается?
- Сыно-о-ок! - кричала женщина. - Сыно-о-ок!
- Видать, с сыном что-то случилось!
- А с каким сыном? Это который ведьму караулил?
- Да неужто...
- По всему выходит, не поймали живореза-то, - тяжело сказал кто-то из пекарей. - А вовсе даже наоборот, сдаётся мне.
- Тихо-о! - оттеснив бургомистра, к краю помоста вышел отец Иоахим. Сегодня он был не в молитвенном облачении, а в грубой дорожной сутане, под которой виднелось белое доминиканское платье. Двое стражников, тем временем, унимали бившуюся Клару Циглер.
- В вашем городе снова случилась беда! - крикнул инквизитор, чтобы услышали его все собравшиеся. - Отец Мартин сегодня, спустившись к женщине, прозывавшейся Терезой Дресслер, и подозреваемой в ведовстве, увидел, что и она, и стражник, который её стерёг... мертвы.
Вздох прокатился над толпой. А Иоахим продолжал:
- С тяжёлым сердцем говорю я об этом, ибо уповали мы на то, что сможем остановить угрозу прежде, чем вновь прольётся кровь, но...
- Но не сделали ничего! - взвыла Клара Циглер, пытаясь вырваться из рук стражников. - Ничего! Сынок мой!
Над площадью разнёсся ропот.
- А и в самом деле! - крикнул кто-то. - Мельсбахов порешили, а никто и не чешется!
- Ведьма... - начал было инквизитор, но уже другой голос откуда-то от самого края площади перебил:
- Ведьма?! Люди, вспомните, кому Тереза чего плохого за жизнь сделать успела?
- И вправду... Да...
Ойген фон Ройц скрипнул зубами. Всё происходящее ему совсем не нравилось. Сначала мутная история с монастырём (слава Создателю, хоть Николас живым вернулся!), а теперь - вот это. У отца Мартина, видать, в голове каша, а не мозги: вместо того, чтобы сообщить о случившемся в подвале ратуши сначала бургомистру и инквизитору, он ударил в колокол. Вот и пришлось мчаться сюда едва ли не наперегонки с Иоахимом, потому как понятно, что дело нешуточное. А люди и без того на взводе: станут ли слушать какого-то святошу заезжего, коего и увидели-то в первый раз три дня назад? Покамест всё было за то, что не станут.
- Может, и не ведьма она вовсе?! - продолжали кричать из толпы. - Не испытывали её ведь!
Ропот становился всё громче, и уже даже городские стражники стали больше поглядывать не на толпу, а на помост - мол, чем-то ответят набольшие? Фон Ройц окинул взглядом редкую цепочку своих бойцов, прикидывая, смогут ли те сдержать толпу, если... начнётся. Городская-то стража наверняка постарается в сторонке остаться: вот и сержант тутошний, ван Зваан, уже на ступеньку ниже спустился. Видно, и впрямь надеяться можно только на своих - хорошо, Девенпорт заставил их прихватить с собой короткие, в два элле (* - элле (локоть) - мера длины, сильно варьировалась в зависимости от местности, здесь - около 0,75 метра), ясеневые шесты, будет, чем отбиться при надобности, не хвататься же за мечи. Ну и на инквизиторского телохранителя ещё: вон он, только что примчался откуда-то, весь в мыле, приволок за собой паренька-послушника, встал рядом с отцом Иоахимом. До мечей, бог даст, не дойдёт, но вот по соплям кто-то из горожан наверняка получит, пусть только сунутся к помосту. А потом придётся поговорить по душам с бургомистром - но уже по-настоящему, без экивоков. Только для начала надо, чтобы тут, на площади, всё закончилось не очень скверно. Тут уж надежда на отца Иоахима. Давай же, папский голос, не подведи, переори этих крикунов подзаборных, ну!
Но инквизитор даже рта открыть не успел: из толпы прозвучали те слова, услышать которые фон Ройц боялся больше всего.
- Пока вы не приехали, ничего в городе и не случалось!
Конечно, это было не так - ведь именно горожане и воззвали о помощи против чудовища, погубившего детей, но кто из них об этом вспомнит? Сейчас толпа готова связать воедино приезд чужих людей и жуткие убийства, и связь эта кажется им ясной и очевидной. Барон, читавший Аристотеля и Бурлея, Альберта Саксонского и Оккама, неплохо знакомый с искусством рассуждения, мог бы объяснить, что "после того" не значит "вследствие того", и с равным успехом за происходящее может быть ответственен кто-то из купцов, прибывших в город на ярмарку. Но это можно доказать каждому в отдельности, а вот объяснить столь очевидные вещи толпе... Такое - даже не трудно, а едва ли возможно вовсе.
Ойген крепче сжал перила помоста, охваченный внезапным подозрением. Проклятье! Если этот болван всё-таки решился начать свою игру... Он кинул взгляд на бургомистра, но у того в глазах плескался столь неподдельный ужас, что фон Ройц отбросил злую идею. Похоже, городской глава совсем не рад происходящему, и явно боится, как бы посланник короны не решил, что именно он всему виной.
Толпа качнулась к помосту - так вязко и медленно качаются густые сливки в потревоженной миске - и бойцы Ойгена взревели, едва сдерживая натиск:
- А ну, подай назад! Не напирай! Осади!
Ну, городская стража пока что с ними, авось и получится утихомирить народишко. Главное, чтобы заткнули, наконец, мамашу того сопляка-стражника, да не выволокли сдуру трупы из подвала. Сам барон уже успел туда спуститься, увидел и парня в луже подсыхающей крови, и скукоженную, словно кусок сушёного мяса, женщину. Ведьма она была или нет, но смерть приняла страшную. Если сейчас толпа их увидит - вот тогда дело и впрямь станет хуже некуда. Как же их остановить?
Он подтянул за рукав отца Мартина и крикнул, перекрывая стоящий над площадью многоголосый гвалт, прямо ему в ухо:
- Пусть снова в колокол ударят! Иначе не удержимся!
Священник, ещё не отошедший от увиденного в подвале ратуши, несколько секунд растерянно хлопал глазами, и фон Ройц, крепко взяв его за плечи, чувствительно встряхнул.
- В колокол ударьте, ну! Пусть заткнутся все!
Отец Мартин, наконец сообразивший, чего добивается Ойген, закивал мелко и торопливо, замахал руками, подавая сигнал скорчившемуся возле колокола монаху: хорошо, что колокольню собора было с помоста прекрасно видно. Томительно утекали драгоценные мгновения, но вот монах всё-таки качнул колокол, тот провернулся на массивной дубовой поперечине, и над площадью разнёсся густой медный гул.
После нескольких ударов толпа прекратила напирать на тонкую цепочку стражников. Люди переглядывались, бубнили себе под нос что-то вроде "чего так всполошились-то?" и "давайте послушаем, чего скажут".
Фон Ройц перевёл дыхание. Ну, теперь главное, чтобы отец Иоахим не подкачал. Задача перед ним, конечно, стоит труднейшая - не только уверить людей в том, что опасность им грозит не столь уж великая (в чем он, признаться, сам был далеко не уверен), но и убедить их: инквизитор и барон не имеют отношения к происходящему; напротив - они едва ли не единственная надежда горожан. Священник, впрочем, и сам это прекрасно понимал. Вот он подошёл к краю помоста, практически упёрся животом в перила и простер руки к толпе:
- Возлюбленные дети мои!
Площадь в Шаттенбурге была немаленькой, отцу Иоахиму приходилось надрывать голос, и фон Ройц видел, как вздуваются жилы на горле инквизитора.
- Услышьте меня!
Но речи его не суждено было прозвучать. Сначала барон увидел, как Микаэль мягко, по-кошачьи вскочил на перила. Потом - как слева, шагах в двадцати от помоста, из толпы взмыл в воздух большой - с голову младенца - тёмный шар. Предмет летел прямо к ним, роняя искры и оставляя в воздухе тонкий дымный след, словно внутри него что-то горело. А телохранитель инквизитора, оттолкнувшись от перил, уже метнул себя туда, откуда швырнули шар.
Девенпорт, оказавшийся ничуть не медленнее Микаэля, взлетел по ступеням, бесцеремонно оттолкнул Ойгена и взмахнул шестом, пытаясь отбить странную штуковину, но смог лишь немного "подправить" её полет, а миг спустя раздался громкий хлопок, помост окутался белым дымом, и в воздухе завизжали осколки.
Это было уже слишком. Крича, люди бросились с площади. Стоны раненых, находившихся ближе всего к месту взрыва, смешались с воплями тех, кто стоял поодаль, и вовсе не понимал, отчего вдруг все ринулись прочь. Скорее убежать, быстрее скрыться, схорониться за толстыми дверями и непроницаемыми ставнями, при этом не упасть, не оказаться прижатым к стене, чтобы не затоптали, не смяли, как лист лопуха...
Фон Ройц со стоном поднялся, поморщился от боли в рассаженном локте. Бургомистр, прижавшись спиной к столбу, хлопал глазами. Инквизитор... проклятье, похоже, ранен! По левой кисти Иоахима тянулись тонкие струйки крови. Барон вынул из ножен короткий кинжал, вспорол рукав верхней сутаны, на котором расплывалось влажное пятно, потом - рукав сутаны нижней... Рана оказалась неопасной: в мякоти плеча глубоко засел немаленький, в два пальца, рваный кусок олова - не иначе, осколок шара. Кровило сильно, но от такого не умирают. Отодрав напрочь оба рукава и распоров кусок белой сутаны на полосы, фон Ройц наложил на плечо инквизитора плотную повязку. Сквозь тонкую шерсть проступило тёмное пятно.
- Благодарю, - прохрипел отец Иоахим. - Не обращайте внимания, барон, не впервой. Пока и так сойдёт, а потом в "Кабанчике" залатают.
Ойген фыркнул, но его уважение к священнику несколько выросло. "Не впервой" - слыхали вы такое? Однако...
Перед помостом несколько горожан - кто стоял, кто сидел - стонали от боли, но фон Ройц уже видел, что ничего серьёзного с ними не случилось: небольшие осколки попали кому в ногу, кому в руку.
За спиной послышался топот, потом звук удара и стон. Барон обернулся. Посреди помоста на коленях стоял неплохо одетый парень: правая рука его была заломлена за спину, левой он ощупывал лицо, где под глазом наливался синяк. Микаэль, крепко удерживавший пленника за вывернутую руку, негромко сказал, обращаясь не то к инквизитору, не то к барону, а скорее к ним обоим:
- Это он кинул.
- У тебя кровь на пальцах, - заметил Ойген.
Воин равнодушно пожал плечами:
- Царапина. При нём нож был, а я немного... поторопился.
Фон Ройц подошёл к молодому человеку, взял за гладко выбритый подбородок, спросил, глядя в карие с прозеленью глаза:
- Ну, и кто же ты такой?
Тот прищурился, скривил окровавленные губы, но ничего не сказал. Впрочем, горящий яростью взгляд, который этот малый вперил в инквизитора, едва барон его отпустил, был более чем красноречив.
- Ладно, разберёмся, - негромко произнёс Ойген. - Святой отец, вы же не возражаете, если мы прихватим его с собой? Тем более, что вам, судя по всему, тоже будет интересно с ним поговорить.
Иоахим, конечно же, не возражал.
- Вот и славно. Оливье, этого связать - и в "Кабанчик". Суньте его в погреб, да под хороший присмотр. Дитрих и Гейнц, думаю, справятся прекрасно.
Потом повернулся к фон Глассбаху.
- Бургомистр, скажите своим стражникам, чтобы прошли по городу и успокоили людей - вы же не хотите, чтобы жители сейчас наперегонки начали разбегаться по округе? Мол, не случилось ничего страшного... В общем, пусть наврут чего-нибудь, но убедительно. Договорились?
И, не дожидаясь ответа, зашагал прочь.
7
На площадь Альма не пошла. Зачем? С крыши дома ратмана Франца Краниха всё было прекрасно видно. А на площади и не разглядишь ничего, особенно если взрослому ты ростом чуть выше пояса. В пупки, что ль, дышать?
Под нежарким сентябрьским солнцем крыша всё-таки немножко нагрелась, лежать на самом коньке, свесив ноги на разные стороны, было очень даже удобно. Только вот тянуло откуда-то хлебным запахом, и в животе у Альмы временами бурчало - да так, что как бы не услышала Агнесс Краних, жена ратмана. Она тётка злобная, с неё станется послать на крышу кого-нибудь из слуг, чтобы те гнали девчонку хворостиной. Приходилось уже получать, больше не хочется, спасибочки. Был бы с ней кто-нибудь из друзей, можно было б слугу ещё и подразнить, но больше из "птенцов отца Иоганна" никто на колокольный звон не прибежал.
Впрочем, тут на площади закричала Клара Циглер, и Альме стало не до хлебного духа. Расширившимися от удивления глазами девочка смотрела, как начинает бурлить толпа, как взлетают в воздух сжатые кулаки, и как горожане волной накатываются на стражников у помоста. Вот это да! Сейчас бы юркнуть в толпу, коротким ножичком срезая с поясов кошельки с медяками, а повезет - и с серебром... Нет-нет, ведь она обещала отцу Иоганну! Вспомнив о священнике, Альма всхлипнула невольно, но тут увидела, как с помоста прямо в толпу, словно ныряльщик в озеро, сигает крепкий дядька. Э-э, да это же тот самый, со шрамом, которого она на рынке видала! А чего он туда скакнул?
Тут на помосте грохнуло, вспухло облако белого дыма, закричали люди. Ну уж нет, больше она тут оставаться не станет! Страшно! Девочка осторожно сползла по крыше, пробежала вдоль жестяного водосточного жёлоба, спрыгнула на широкий каменный забор, соскочила в проулок... И уткнулась носом кому-то в спину. Когда человек рывком обернулся, Альма от удивления даже отступила на шаг. Ну, дела! На площади - дядька со шрамом, а здесь - тот малый с русыми волосами, что её от Хундика защитил! И как же страшно он скалится...
Парень, похоже, девочку тоже узнал и скалиться прекратил. В глазах его появилось вдруг затравленное выражение, словно хотел он скрыться, но не знал, куда надо бежать. А может, и вправду не знал?
Подгонять парня не пришлось: припустил по проулку так, что девочка едва могла за ним угнаться, а уж бегать она умела. За спиной слышались вопли, сопение и топот разбегающихся с площади людей. Быстрее, ещё немного, и...
- Сюда! - ухватившись за чужой рукав, Альма резко бросилась влево, проскользнув в узкую щель меж заборных досок. Деревянный забор огораживал задний двор давно сгоревшего дома, каких в городе было немало. Тут и остановились оба, тяжело дыша. У-у-у, дураки, чуть не затоптали!
Парень присел на чурбачок, уткнулся лбом в сложенные на коленях руки, что-то пробормотал.
- Больно? - она не придумала ничего другого.
Русоволосый поднял голову, улыбнулся - вымученно, судорожно, так, будто улыбаться вовсе не умел. Улыбка его пугала едва ли не больше, чем давешний оскал, и Альма невольно прижалась к забору спиной.
- Нет, - ответил он. - Всё... хорошо.
Ага, рассказывай. Было бы хорошо, не мчался бы так от толпы. Хотя с чего бы ему всё сразу выкладывать? Она ж не сестра, и даже не знакомая, в общем-то. Альма ковырнула обгрызенным ногтем отслоившуюся щепочку на заборной доске. Может, позвать его в их подвальчик, пусть там отсидится? Конечно, надо сперва с ребятами поговорить, но они-то, небось, не откажутся укрыть того, кто спас их подругу от гадкого Хундика.
- А ты... - начала было она, но тут на плечо ей легла ладонь. Альма дёрнулась было, однако в тонких пальцах оказалось столько силы, что сразу стало ясно: лучше не двигаться.
Протиснувшись боком через ту же щель в заборе, на двор вступила женщина, красивее которой Альма ещё не видела. Рослая, с волосами цвета гречишного мёда и с кожей такой белой, чистой и гладкой, что все горожанки, наверное, умерли бы от зависти. Она была одета словно жена купца средней руки, но в повороте головы, в выражении лица сквозило столько достоинства и уверенности, будто стоит ей сказать слово - и на поклон явится сам бургомистр.
- Тихо, - ровным, без тени волнения голосом произнесла незнакомка, и вскинувшийся с чурбачка парень послушно замер. - Бояться нечего.
- Я и не боюсь, - насупился русоволосый, но женщина лишь чуть-чуть улыбнулась.
- И стыдиться тоже нечего, - продолжила она. - Ну-ка, посмотри на меня.
Парень послушно поднял взгляд.
- Да-а, - протянула загадочная фрау, - я не ошиблась. Как же ты попал сюда... щенок?
К удивлению Альмы, её новый знакомый вовсе не озлился на обидное слово - наоборот, лицо его как-то по-особому изменилось, будто он и эта женщина знали нечто, никому боле не ведомое. Она смотрела на него, а русоволосый вдруг дёрнул головой и поднял подбородок: ну, точь-в-точь как пёс, у которого хозяин за ухом чешет. Как... как пёс?!
Ну да пропади они пропадом, тайны эти! Воспользовавшись моментом, девочка решила уже вырваться из цепких пальцев и ускользнуть, но едва она шевельнулась, незнакомка рывком повернулась к ней и, склонившись, тихонько прошептала на ухо:
- Стой тихо, умная девочка, и всё будет хорошо.
В глубине чуть раскосых прозрачно-зелёных глаз танцевали золотые искорки, и Альма вдруг ощутила, как у неё мелко задрожали коленки: не от страха, а словно она долго-долго бегала и очень сильно устала. И желание сопротивляться, сбежать ушло, испарилось, растаяло, как снежинка под лучами горячего весеннего солнца.
Женщина распрямилась, будто упругая ветвь.
- Ну что, щенок... Пойдём?
Парень кивнул. Потом спросил:
- А как же девочка?
- Беспокоишься за неё? - фрау чуть заметно улыбнулась. - Не стоит, ничего плохого с ней не случится. Ну, пошли.
Минуту спустя на заброшенном дворе осталась лишь задремавшая в траве у забора Альма.
8
Фон Ройц окинул взглядом обезлюдевшую площадь. Уже ничто не напоминало о том, что здесь совсем недавно толпились сотни людей - разве что разбросанные тут и там огрызки яблок, да чей-то разорванный плащ, втоптанный в грязную лужу. Может, хозяин ещё и вернётся за ним, всё-таки вещица не из дешёвых - если, конечно, не приберут раньше более пронырливые и менее пугливые горожане. Впрочем пока прошло слишком мало времени, чтобы состязаться в смелости.
Барон был уверен: в домах, выходящих на площадь - да и не только в них - захлопнуты толстые внешние ставни, заложены тяжеленными засовами прочные двери. Немало и тех, кто решил избавиться от страха древним, как мир, способом, и сейчас во всех трёх городских пивных наверняка только и успевают наполнять кружки. И там же горожане, ругаясь и перебивая друг друга, судят-рядят о том, что же случилось на площади. Кто-то стоял ближе, а кто-то дальше, кто-то видел больше, а кто-то меньше - и наверняка громче и убеждённее всего кричат стоявшие за сотню шагов от помоста и не видевшие ровным счётом ничего. А значит, скоро по городу поползут слухи самого мерзкого свойства, в которых один злоумышленник превратится в дюжину, а пороховая бомба обернётся, самое меньшее, адским пламенем.
Ойген потёр лоб ладонью. Чертовщина какая-то! За минувшие дни он внимательно изучил все гроссбухи в ратуше и не обнаружил ничего подозрительного. В Шаттенбурге не портили монету, исправно подсчитывали сколько напилено досок и добыто вагонеток руды, заносили в книги каждый тюк бумаги и ящик стекла. В глазах рябило от бочонков пива и связок сушёной рыбы, штук ткани и "соляных шапок" (* - один из древних способов получения соли заключался в выпаривании насыщенного соляного раствора (рапы) в специальных глиняных горшках-тиглях, которые по окончании процесса разбивали - получалась "соляная шапка", слиток соли в форме тигля), мешков муки и кругов сыра, туесов мёда и свиных полутуш. Каждый золотой гульден, серебряный даллер, медный геллер, поступившие от торговцев и ремесленников, отнесенные в налоги и пущенные на развитие города, были записаны, учтены, отмечены.
Нет, фон Ройц не сомневался: что-нибудь предосудительное здесь случается, но вовсе не столько, чтобы об этом беспокоиться. Быть может, кто-то из подмастерьев в солеварне припрячет за пазуху кусок соли, дабы продать чуть дешевле - хотя бы и в том же "Кабанчике". Но нет здесь ничего такого, за что можно уцепиться; нет ниточки, ухватившись за которую, барон мог бы распутать клубок заговора или измены.
Зато есть нечто иное - возможно, более страшное. И почему-то Ойген чувствовал себя словно глупый обыватель, плачущий по лопнувшей подмётке, не замечая, как со спины к нему подкрадывается душегуб с ножом.
Тяжело вздохнув, барон обернулся к фон Глассбаху, который стоял, вцепившись в деревянные перила помоста.
- Интересные дела творятся в вашем городе, бургомистр. Подозреваемую убили, охранника выпотрошили, как кролика, а когда посланник Святого престола захотел обратиться к горожанам - его поприветствовали бомбой. И часто у вас такое происходит? Обычное дело, или ради нас кто-то особо расстарался?
- Барон, всё это мне нравится не больше, чем вам. Даже меньше - ведь вы-то рано или поздно уедете, а я... - Ругер беспомощно развёл руками. - Скажу в который уже раз: я не знаю, в чём причина происходящего; не понимаю, кто стоит за этим.
- Мы договорились...
- Я помню, о чём мы договорились. И - Богом клянусь - делаю всё, чтобы свою часть договора исполнить. Городская стража и цеховые ополченцы патрулируют улицы и не мешают вашим людям делать то, что поручаете им вы.
Фон Ройц недобро прищурился. Говорил этот человек одно, но подразумевал нечто иное - мол, я-то свои обещания исполняю, а как насчёт тебя? И возразить Ойгену было нечего: после их разговора в доме ругеровой любовницы минуло уже полтора дня, а похвастаться ему и впрямь пока что нечем. Надо бы городского главу осадить, а то такие разговоры могут зайти слишком далеко.
- Не всё сразу, бургомистр, - барон холодно улыбнулся. - Сейчас речь о другом. Совершено покушение на рыцаря короны и на посланника Святого престола. И, признаться, я даже не могу решить, что из этого более скверно - и для города вообще, и для вас лично.
Он задумчиво потянул себя за короткую бороду.
- Ведь вполне может случиться так, что понадобится закрыть город на время расследования. У меня есть на то полномочия. Знаете: запрет въезда и выезда, повальные обыски... Кто-то проболтается, что-то отыщется - рано или поздно.
- Рано или поздно? - эхом откликнулся фон Глассбах.
- Ну да, - пожал плечами Ойген. - Две недели. Может быть, месяц. Людей-то у меня - раз, два и обчёлся. Так что скорее поздно, чем рано. Но лучше поздно, чем никогда, не так ли?
Лицо бургомистра исказилось, словно у него перехватило дыхание.
- Вы погубите город! Если сорвётся ярмарка, то разорятся купцы, закроются лавки. Вы понимаете, что... Люди начнут умирать от голода! Многие не переживут зиму!
- Сотня-другая горожан, - равнодушно бросил барон. - Лучше они, чем посланник императора или отец-инквизитор. Вы ведь не хотите, чтобы весной город осадили имперские войска, дабы выжечь дотла гнездо неповиновения? Ну-ну, не пугайтесь, - фон Ройц снисходительно похлопал собеседника по плечу, - быть может, нам повезет, и мы управимся быстрее.
- Чего... чего вы хотите? - прохрипел фон Глассбах.
Ойген выдержал паузу - такую, чтобы оппонент потерял последнюю волю к сопротивлению, если оная вовсе у него была.
- Как и прежде - только лишь содействия, дружище Ругер. Только лишь содействия. Сейчас мне всего-то и нужно, чтобы вы не мешали отцу-инквизитору и мне допросить этого любителя швыряться адским зельем. Хотелось бы, чтобы ни вы, ни досточтимые ратманы не возражали, если дознание в этом случае будут вести представитель императора и посланник Святого престола.
Бургомистр выдохнул, нисколько не скрывая облегчения.
- Видит бог, фрайхерр фон Ройц, уж в этом я не намерен вам чинить никаких препятствий!
Коротко кивнув ему, Ойген направился к ведущей с помоста лестнице, у подножия которой его дожидался отец Иоахим.
* * *
Инквизитор покачнулся и фон Ройц осторожно поддержал его - конечно, не за раненое плечо, а за здоровое. Они почти добрались до "Кабанчика", и по дороге с площади отец Иоахим уже дважды останавливался. Видимо, рана оказалась серьёзнее, чем думалось поначалу. А может быть, святоша несколько переоценил свою стойкость.
- Вот, выпейте, - барон протянул раненому небольшую фляжку с вином. - Поможет приглушить боль. Да и успокоиться нам сейчас не помешает.
Инквизитор пробормотал что-то про грех винопития, про постный день, а потом только рукой махнул, и, запрокинув голову, сделал несколько шумных глотков.
- Отменный... э-э, напиток, - сказал он, возвращая фляжку. - Благодарю вас, сын мой.
Фон Ройц улыбнулся в усы: выходит, если назвать вино "напитком", то можно и в постный день нализаться? Несмотря на порицание греха винопития и неурочное время, во фляжке священник не оставил ни капли. Не поплыл бы: вино там было крепкое, а много ли ему сейчас надо?
- У меня есть к вам просьба, - сказал барон. - Или, точнее, предложение.
- Говорите, - тяжело выдохнул Иоахим. - Видит Бог, меня сегодня слушать не захотели - может быть, потому, что пришел мой черёд послушать умного человека.
Ойген с трудом сдержал нервную улыбку. Нет, пожалуй, паука рано списывать со счетов. Если у него хватает сил посмеиваться над собой, значит хватит и на многое другое.
- Думаю, вы захотите устроить допрос тому парню. Так вот... Я попрошу вас подождать с этим. Ну, скажем, до завтра.
Инквизитор помолчал немного, потом спросил:
- Почему?
- Во-первых, вам надо отдохнуть - всё-таки рана у вас не пустячная. Во-вторых, после ночи в холодной этот безумец и сам станет поразговорчивее. Сейчас он думает, что мы его сразу поволочём допрашивать, и старается собрать побольше соплей, чтобы плюнуть вам на бороду, или придумывает ругань поцветистее.
Словно услышав эти слова, топавший впереди в окружении стражников "безумец" гордо вскинул голову и засвистел какой-то весёлый мотивчик. Шагавший рядом Гейнц Шеербах тут же треснул наглеца по затылку концом ясеневого шеста - не так сильно, чтобы причинить вред, но достаточно, чтобы парень понял: его выходки тут терпеть никто не намерен.
- Но настанет вечер, минует ночь, придёт утро - и никакого допроса, никакого интереса к нему, - продолжил фон Ройц. - А он наверняка из тех, кто любит чужое внимание, причём неважно, какого рода. Поэтому встревожится. И станет более уязвим.
Звучало всё это довольно убедительно, однако сам барон не слишком-то верил в собственные слова, и догадывался, что отец Иоахим тоже вряд ли ему верит.
Тем не менее, инквизитор задумчиво кивнул.
- Положим, вы правы, и я последую вашему совету. В конце концов, человек вроде вас, наверное, разбирается в таких вещах получше меня. А чем займётесь в это время вы?
- Знаете, мне очень не нравится происходящее, - сказал Ойген. - Определённо, направляясь в Шаттенбург, я ждал чего угодно, но только не того, с чем пришлось здесь столкнуться. Порча монеты - возможно, утаивание налогов - не исключено, торговлишка подпольная - почти наверняка. Но как раз этого здесь не обнаружилось. Зато кто-то убивает людей поистине странным образом. Такое дело скорее по вашей части.
- О чём вы, сын мой?
- Ну как же... Помните, ещё когда мы ехали сюда, вы рассказывали мне, мол, здесь на детей напало чудовище? Возможно...
Отец Иоахим только поморщился и неожиданно икнул.
- Бросьте, барон, вы верите в эту ерунду? Чудовища... Волки, старый секач, может быть даже медведь - гибель мальцов наверняка имеет простое объяснение. Я даже готов допустить, что в здешних лесах какие-то разбойники надевают медвежьи шкуры - страх на простаков наводят. Но и всё. Что же до найденного иссохшего тела, или дьявольской девчонки, будто бы убившей священника... Тьфу! - инквизитор сплюнул. - Высохшие мощи - чья-то гнусная шутка, а в том старике, как я понимаю, душа уже еле держалась -много ли ему было нужно? Нет, рассказы о чудовищах оставьте для впечатлительных кумушек. Или для мальчишек вроде Кристиана, - он фыркнул. - А я прибыл сюда, дабы восстановить влияние инквизиции. Чем и занят.
Вот это да! Ойген захотел врезать себе кулаком по лбу - и было бы очень неплохо, чтоб на кулаке том оказалась латная перчатка. Спасти горожан? Изгнать чудовище? Да у святоши совсем другие цели! А он-то, дурак, ему почти поверил! Ещё и собирался рассказать об Источнике, и о том, что творится в Ротшлоссе... Ну, теперь стоит десять раз подумать, прежде чем делиться с инквизитором хоть какими-то из добытых сведений!
Однако оговорку насчёт послушника он отметил. Неужели парнишка пытается сам разобраться в этом тёмном деле? Потом спросил:
- А разве поимка чудовища не помогла бы восстановить это влияние?
- По-вашему, я должен бегать по лесам с рогатиной и копать волчьи ямы? Помилуйте, барон... Нужно наладить отношения с городскими властями - с бургомистром и ратманами, а также с удачливыми купцами, ибо от таких отношений успех моей миссии зависит в гораздо большей степени, нежели от десятка проповедей. Нужно содействие местных священников, до которых уже давно никто не доносил света Рима. Что же касается паствы... пока довольно будет, если люди привыкнут видеть белые сутаны доминиканцев.
- Не стану спорить, святой отец. Ведь вы, наверное, разбираетесь в таких вещах получше меня.
Инквизитор то ли слишком устал, чтобы заметить иронию в этих словах, то ли просто не подал виду.
- Барон... я всё-таки последую вашему совету. Поможете мне добраться до "Кабанчика"? Хотя тут и осталось совсем немного, боюсь, в одиночку я этот путь не осилю.
- Сочту за честь, святой отец.
Он довел Иоахима до трактира, помог подняться в комнату и лечь на кровать. Почти тотчас вошла одна из служанок, принесшая таз горячей воды, корпию (*- нащипанные нити, вид перевязочного материала) и бинты. Следом появился Хорст - личный слуга фон Ройца был сведущ в медицине, и сейчас держал в руках потёртый кожаный сундучок, пахнущий лекарственными травами и полный позвякивающих склянок с настоями, укупоренных кувшинчиков с тинктурами, плотно закрытых деревянных туесков с густыми мазями. Был там и набор скарификаторов - ножичков для кровопускания, и мешочек фибул для скрепления краёв ран, и толстостенная стеклянная колба с ртутью - первейшим средством от заворота кишок (* - согласно средневековым представлениям). Там же хранилась потрёпанная фармакопея, а один кармашек был опечатан свинцовой пломбой: в нём дожидался своего часа (который, как надеялся барон, никогда не наступит) драгоценный митридат (*- здесь противоядие, или средство от отравления; название дано по имени понтийского царя Митридата VI Евпатора. Царь опасался отравлений, и в течение всей жизни принимал во всё более увеличивающихся дозах яды, чтобы приучить организм к их действию. Также активно создавал яды и противоядия), способный уберечь от многих отравлений.
Спустившись на первый этаж, Ойген договорился с сержантом ван Звааном, что схваченного "безумца" до утра подержат в погребе, пока городскую темницу в порядок не приведут. Потом он подозвал оруженосца и потребовал как можно быстрее отыскать Кристиана.
* * *
- Да, я пытался узнать о чудовище, - сказал послушник.
- Несмотря на то, что святой отец...
Юноша кивнул. Не то, чтобы ему хотелось говорить об этом с бароном, но... с отцом Иоахимом и вовсе разговора не получалось.
- Смело, - сказал фон Ройц.
Кристиан вскинулся, но в голосе имперского посланника не было и тени иронии.
- Они действительно видели что-то страшное. Не медведя, не кабана и не волка. Иное.
- И рассказали тебе об этом?
Послушник помедлил.
- Да, - кивнул он наконец. Так было проще: вряд ли барон поверил бы тому, что Кристиан сам видел отражение давнего кошмара в детской памяти. Да что там: он и сам не очень-то понимал, как у него получилось такое увидеть.
- Да, рассказали. Это случилось к северу от города, по дороге к Бёкенборну, неподалёку от вырубки. Они играли в прятки...
Юноша коротко, но не упуская деталей, рассказал о том, что "разглядел" в памяти Пауля и Альмы - конечно, представив всё так, будто лишь передает их слова.
- Ты не договариваешь, - прищурился внимательно слушавший Ойген. - Мальчишка видел ещё что-то, кроме чудовища? Я прав?
Кристиан тяжело вздохнул.
- Не Пауль, а девочка. Она ви... говорит, будто видела там мужчин в сутанах.
- Монахов? - вскинул брови фон Ройц. - Вот так новость. И это - дай угадаю - были вовсе не священники из собора Святого Варфоломея, так? Уж городских-то ребятня узнала бы в два счёта.
Юноша промолчал - барон был совершенно прав, к чему впустую сотрясать воздух? Он терялся в догадках: что же это за слуги Господни, если не помогли беззащитным детям спастись от чудовища? Может, то были вовсе и не священники, не монахи? Быть может, какие-то злоумышленники лишь выдавали себя за божьих людей? Надели сутаны, а под сутанами - кистени да топоры... Но зачем?
Ойген, меж тем, чуть заметно улыбнулся, будто услышал в словах собеседника больше, чем тот сам понимал.
- Ты мне очень помог, парень, - сказал он. - Сделай одолжение, пригляди за отцом Иоахимом. Ему сейчас стоило бы отдохнуть. Договорились?
- Да.
- Вот и славно, - хлопнув послушника по плечу, фон Ройц резко развернулся на каблуках. - Карл! Карл, где тебя носит?!
- Я здесь, господин барон, - высунулся из дверей конюшни оруженосец.
- Седлай лошадь, я собираюсь прогуляться. Ты едешь со мной!
- Будет исполнено! - откликнулся Карл, и вновь скрылся в конюшне, откуда тотчас же послышалось фырканье лошадей, звяканье и скрип упряжи.
Не прошло и четверти часа, как два всадника покинули постоялый двор. Фон Ройц направлялся к Соборным воротам, откуда дорога вела прямиком к Бёкенборну - и той вырубке, где несколько месяцев назад разыгралась трагедия. Трагедия, в которую даже в городе верили далеко не все.
* * *
Местность Кристиан описал довольно точно. Быстро нашёлся одинокий дуб, под сенью которого в тот жуткий день кто-то из малышни нараспев произносил считалочку. Приказав оруженосцу держаться с лошадьми поодаль, Ойген спешился и подошёл к могучему дереву. Дальше... ага, похоже - вон туда.
Он, конечно же, понимал, что прошло несколько месяцев, и найти какие-либо следы здесь, увы, невозможно, и всё-таки глубоко в душе было странное тянущее ощущение, что приехать сюда стоило. Вспомнился услышанный несколько дней назад в "Кабанчике" разговор: дескать, пропавших детей кто-то искал - то ли егерь, то ли лесничий. Искал, да не нашёл, и больше того - сам сгинул. Люди, чесавшие языками за кабацким столом, полагали, будто задрал "то ли егеря, то ли лесничего" медведь. Или волки. Что ж, может, оно и так. Но не слишком ли много в округе охочих до человечины волков да медведей?
Стараясь не упустить ни единой мелочи, барон неспешно дошёл до медленного ручья - того самого, где чудовище якобы разорвало горло одному из мальчишек. Конечно же, ничего: ни крови, ни обрывков одежды, ни веток поломанных - даром, что берега густо поросли кустарником и деревьями. Хотя...
Фон Ройц приподнялся на цыпочки, внимательно разглядывая едва заметные отметины на бугристом дубовом стволе. Кору пробороздили четыре глубоких параллельных царапины, словно ударили по ней сильной когтистой лапищей. Следы не выглядели свежими - дерево потревожили месяца три-четыре назад, не меньше. Но вот кто потревожил? Чудовище, о котором говорили дети? Или - Ойген фыркнул - всё-таки медведь?
Привалившись плечом к раненому дубу, барон надолго замер, вслушиваясь в лесную жизнь. Едва уловимо струил свои воды ручей, тянулись по течению длинные ленты водорослей, меж которыми нет-нет да и мелькала тёмная рыбья спинка. Шуршала, отзываясь на лёгкие дуновения ветерка, листва, и прихотливо менялся пятнистый рисунок лежащих на земле теней. В разгар лета здесь наверняка царит прозрачный зелёный полумрак, ручей же течёт будто в туннеле, стены коего образованы густыми зарослями ежевики, а свод - переплетёнными кронами деревьев. Но сейчас осень уже приблизилась неслышными шагами, и ночами выстывает вода, готовая вот-вот взяться вдоль берега хрупким ледком, а по утрам на палой листве серебрится иней. Природа словно замерла на распутье - кажется, стоит ей сделать одно небольшое усилие, и солнце снова станет греть жарче, небо наполнится летней синевой, прорехи в кронах затянутся тёмной, полной жизни зеленью... Нет, от самого сотворения мира всё идет по не человеком заведённому распорядку, и нынешняя осень - не исключение. А значит, совсем скоро зарядят осенние дожди, низкие серые тучи прочно обложат небо, и последний золотой лист скользнёт с дерева, чтобы упасть в ледяную воду невесомым корабликом, и потом вместе с бесчисленными мириадами собратьев обратиться в гниль, чтобы прорасти по весне мягким мхом, ажурными папоротниками, густой травой.
Из кустов высунулся ёжик. Постоял, внимательно оглядывая берег ручья блестящими бусинками глаз, подёргивая длинным мокрым носом: нет ли опасности, не ждёт ли у водопоя голодный враг? Потом по чуть заметной тропке - видать, не впервой он приходил именно сюда, да и, пожалуй, не только он - ёж косолапо спустился к ручью.
Не шевелясь, фон Ройц смотрел, как лесной житель лакает воду, как плывёт по течению вереница золотых корабликов-листьев. А потом возблагодарил Бога за то, что пришёл сюда не летом, а осенью. Ведь ещё месяц назад он не увидел бы того, что никак не вписывалось в буколический пейзаж - в мешанине ветвей запутался узкий обрывок тёмной ткани: похоже, кто-то, зацепившись полой одежды за сучок, не стал аккуратно высвобождаться, но торопливо дёрнулся и побежал дальше, наплевав на треск ткани.
Ойген протянул руку к тканной полоске, и ёжик, фыркнув, мгновенно скрылся в зарослях. Барон внимательно рассмотрел находку: сукно довольно-таки скверного качества, цвета не то чёрного, не то тёмно-коричневого. Скорее второе. И провисело оно тут довольно долго - уже стало расползаться от сырости. Приди фон Ройц на берег ручья неделей позже, вполне возможно, что никакого обрывка он бы уже не заметил - тот просто упал бы с ветки, и осыпающиеся листья навеки скрыли бы его от человеческого глаза.
Конечно, клочок может оказаться вовсе не обрывком монашеской сутаны. И конечно, он мог попасть сюда позже - или даже раньше, чем здесь, у ручья, пролилась кровь. Но сейчас барон был уверен: и этот кусок ткани, и следы когтей на древесном стволе самым прямым образом связаны со страшным происшествием. Наподдав напоследок перестоявший гриб так, что тот червивыми ошмётками разлетелся о колонну высоченного осокоря, фон Ройц зашагал обратно. Он прошёл до находившейся в полусотне клафтеров (* - здесь мера длины, равная 6 фуссам (около 1,8 метров)) от ручья вырубки, где, как рассказывал Кристиан, прятался кто-то из детей, но больше ничего подозрительного или хотя бы просто интересного не нашёл. Лес с вырубки давно уже вывезли: или распустили на доски на местной лесопилке, или просто сплавили ниже по Финстеру - к лесопилкам, принадлежащим цехам Цвикау или Хемница. Даже пни, и те сожгли, пустив золу на удобрения, щёлок или мыло - его в Шаттенбурге делали в большом количестве, причём весьма неплохое. Карл верхом двигался в десятке шагов позади, повод баронского коня был привязан к седлу его лошади. На лице оруженосца лежала печать скуки: хоть он и сознавал прекрасно всю меру своей ответственности, но ничего интересного в затее сеньора не находил.
Осмотрев вырубку, Ойген вскочил в седло и, дождавшись, пока Карл отвяжет поводья, рысью двинулся к городу. Обрывок сутаны он заложил за отворот рукава и для верности прикрепил его булавкой.
* * *
- Вы считаете это убедительным доказательством? - осторожно спросил бургомистр, разглядывая найденный бароном кусочек сукна.
От камина в кабинете волнами расходилось тепло, как нельзя кстати пришлось и вино с пряностями: фон Глассбах ценил маленькие радости жизни.
- Не забудьте ещё о следах когтей на дереве.
- Ах да, когти. Но ведь может быть, что медведь...
- Клянусь милостью Создателя, - ни к кому конкретно не обращаясь, сказал фон Ройц, - если ещё хоть раз мне расскажут о медвежьих стадах, что разгуливают под городскими стенами...
Ругер осёкся. Глотнул подогретого вина из оловянного кубка, смачивая горло. Сладковато-пряный вкус сегодня почему-то не радовал.
- Но не думаете же вы, что кто-то из городских священников... - начал было он после короткой паузы.
- Конечно же, нет, - глядя в окно, барон покачался с пяток на носки. Потом повернулся к бургомистру. - Однако, если мне не изменяет память, городские священники не обладают в округе Финстер... скажем так, монополией на слово Божие? Ведь есть ещё и...
- Ротшлосс, - эхом откликнулся фон Глассбах.
- Именно. Тот самый Ротшлосс, по пути из которого едва не погиб мой министериал.
Интересно, почему Ругер упомянул лишь о мужском монастыре, но не сказал про обитель цистерцианок и матушку Агнессу? Впрочем, дети говорили, будто в лесу видели монахов, но не монахинь - а значит, искать ответы нужно именно в мужском монастыре, у бенедиктинцев. Барон хищно улыбнулся. И вот ведь какая удача: именно загадочному настоятелю Ротшлосса он очень хочет задать несколько вопросов.
- Что же вы теперь намереваетесь делать? - негромко спросил бургомистр.
- Скажем так: мои полномочия распространяются не только на Шаттенбург. Вот только людей у меня маловато.
Фон Ройц видел, что у городского главы бегают глаза и чуть подёргиваются уголки рта: тот нервничал и, по всей видимости, готов был вот-вот принять какое-то важное решение. Ойген не ошибся.
- Понятно, - улыбка у Ругера вышла несколько дёрганой. - А что вы скажете, если... я предложу вам помощь города?
- Помощь в чём? - уточнил барон, хотя уже предполагал ответ - и был, без всякого преувеличения, решением собеседника удивлён.
- Вы считаете, что с монастырём связано нечто недоброе. Если ваши подозрения обоснованы, то я, как бургомистр, конечно же, не могу оставаться в стороне. Поэтому готов отправить с вами... скажем, два десятка стражников - в помощь.
Фон Ройн прищурился.
- С чего бы это?
- Наш город ни разу не запятнал себя недоверием имперских властей. И я не хочу быть первым, кто вызовет недовольство престола.
Ответ был правильным, обтекаемым... и слишком быстрым. Не говоря уж о том, что фон Глассбах лгал.
Барон фыркнул.
- Знаете, Ругер, а ведь об уме человека можно судить и по тому, считает ли он других глупее себя. Совсем недавно недовольство имперских властей не слишком-то вас заботило - во всяком случае, не настолько, чтобы лезть на рожон, лишь бы недовольства этого избежать. А тут вы предлагаете помощь, хотя я даже не успел вас о ней попросить. Да, я предложил бы городу оказать нам помощь в этом деле с монастырём, и вы бы, пожалуй, по своему обычаю согласились, пусть и не сразу. Но вот сейчас... Неужели Ротшлосс для вас - кость в горле? Почему?
- Я лишь хочу помочь, - нахмурился бургомистр. - Такой ответ для вас слишком прост?
Конечно, он вовсе не собирался сообщать барону, что у него имеются к обители свои счёты. Монастырская мельница была похуже, чем городские, но немало крестьян из окрестных деревень - Милхбаха, Финкдорфа и Минценлихтунга - везли зерно к бенедиктинцам. Хватало и тех, кто вёз лес на монастырскую же лесопилку, что стоит на Минцене. Брали монахи за помол зерна и роспуск брёвен ничуть не дешевле, чем цеховики, и ехать к ним было дальше, но дурни деревенские, в иных обстоятельствах готовые удавиться за лишний геллер, всё-таки пускались в неблизкий путь. Мол, в городе одна скверна, того и гляди обжулят, а монахи - люди святые. Иные и вовсе договаривались до того, что, мол, хлеб из смолотой на монастырской мельнице муки получается пышнее, а напиленную на монастырской лесопилке доску древоточец не берёт. Чушь собачья, конечно - фон Глассбах сам проверял - но ведь верят! А недавно пошли слухи, мол, настоятель Герман задумал построить в верховьях Киефера ещё и бумажную мельницу - значит, городские доходы снова упадут. Вот уж и вправду, где монах пройдёт - там трава не растёт. И как же тут не воспользоваться ситуацией? Город ему только спасибо скажет.
В конце концов, какое ему дело до того, какие у города счёты с Ротшлоссом? Мало ли в чём отец-настоятель перебежал дорожку бургомистру? Главное - теперь у него достаточно людей, чтобы суметь подержать старикашку настоятеля за тощую шею. После такого тот наверняка станет очень разговорчивым, и фон Ройц наконец-то сумеет разобраться с творящейся в городе чертовщиной.
- Вот только что скажет об этом отец-инквизитор? - поинтересовался Глассбах.
Ойген пожал плечами.
- И зачем ему об этом знать? Ну, а когда узнает, спорить будет уже незачем.
- Есть ещё кое-что, барон. Вы считаете, что чудовище и впрямь было.
Фон Ройц молчал, не прерывая.
- Знаете, в городе есть человек... Странный человек: старик, который всю жизнь читает старые свитки и книги - они для него заменили всё, даже семью. О том, каким наш город был прежде, он знает лучше, чем кто бы то ни было.
- Обычно такие люди сами ищут встречи, чтобы рассказать о прошлом.
- Ему безразлично всё, кроме книг, - поморщившись, махнул рукой бургомистр. - Его порой неделями не видят, он частенько забывает даже поесть, а платье не менял уже лет десять. Но если прежде горожане сталкивались с чем-то... чем-то чудовищным... возможно, ему известно об этом.
- Что ж, - задумчиво сказал барон. - Может быть, это и впрямь окажется полезным. Спасибо... дружище Ругер.
Фон Глассбаху показалось, что впервые в этих словах он не слышит иронии. Что это - хороший знак? Он вздохнул. Поживём - увидим.
9
Мясо истекало горячим кровяным соком. Привередливый едок сказал бы про него "на треть сырое", но Мареку так даже нравилось. На крепость зубов он не жаловался.
- Что ты там делал - на площади?
Юноша застыл, сомкнув челюсти на курином бедре. По-волчьи дёрнув головой, оторвал кусок, проглотил, не жуя, и медленно отодвинул миску.
- Благодарствую, - пробурчал глухо.
Она смотрела, не отводя взгляда, в её тёмно-зелёных глазах, казалось, прячутся вечерние тени.
- Ешь, ты ведь голоден.
- Благодарствую. Сыт.
- Это простой вопрос, - баронесса вздохнула. - Не ответишь?
- Сперва ты ответь, - он сложил руки на груди - так делал Иржи, когда разговор принимал непростой оборот. Будто щит между собой и собеседником выставлял.
Ульрика улыбнулась - так понимающе, что у Марека вспыхнуло лицо.
- Я тебе не враг, щенок. Будь иначе - ты сейчас не за моим столом бы сидел, а в колодках рядом с приятелем.
- Каким ещё приятелем?
- Тем, что в инквизитора шар с порохом кинул.
Марек скрипнул зубами, сдерживая заворчавшего в груди зверя.
- Не знаю я, кто там в кого чего кинул. Я от помоста стоял далеко, мне не видать было.
- Тогда бежал зачем?
- А все бежали - и я бежал.
Женщина покачала головой, длинные тёмные локоны скатились с узкого, но крепкого плеча; а когда она вздохнула, Марек невольно сглотнул, глядя, как волнующе приподнялась и опустилась высокая грудь.
- Я тебе не враг, - повторила Ульрика. - Ни тебе, ни таким, как ты. Пусть вас чудовищами называют, мне на то плевать, уж я знаю, что вы - люди, не хуже прочих.
- Почём знаешь? - проворчал он, глядя исподлобья.
- Ну... - баронесса чуть склонила голову вправо и будто раздумывала, стоит ли отвечать. - Скажу так: твои беды знакомы мне не понаслышке.
Марек вздрогнул и всмотрелся в женщину пристальнее. Кожа гладкая и белая, совсем не обветренная; черты непривычно тонкие; волосы хоть и русые, да не того отлива...
- Нет, ты не из наших.
- Я к тебе в родню и не набиваюсь. А всё ж таки есть меж нами общее.
- Есть, небось, - неохотно согласился Марек. - Уж коли ты меня признала...
- Так расскажешь про приятеля?
Ответом ей стало лишь сердитое сопение. Вновь пододвинув к себе миску, гость продолжил трудиться над куриным бедром столь усердно, будто это было важнейшим делом его жизни, после которого и умереть не жалко.
Ульрика лишь головой покачала и на прекрасном её лице промелькнула тень досады, но больше настаивать она не стала, молча допила вино, поднялась - плавно и грациозно, а потом вышла с кухни.
- Я пришлю Терезу, - бросила уже от дверей. - Она покажет комнату, где ты будешь спать.
- Ни к чему мне тут засиживаться.
- Глупый, здесь безопасно. Ты не пленник, можешь идти, куда тебе угодно, но всё же не спеши, отлежись пару дней. Мои люди пока разузнают, что творится в городе.
- Чем же я отплачу за твою... доброту?
Почуяв угрюмую насмешку в его голосе, женщина круто обернулась.
- В плате нужды нет, священник - наш общий враг. Разве это не лучшая причина, чтобы помогать друг другу?
Она вышла, а Марек сосредоточенно убрал остатки трапезы, оставив в миске лишь начисто обглоданные и изжёванные крепкими зубами кости. Что и говорить, странная фрау. И опасная. Её глаза... Он подозревал, что если бы Ульрика захотела, то легко "убедила" бы строптивого гостя всё ей рассказать - тем же чародейским способом, каким успокоила девчонку в переулке. Звериная марекова осторожность взывала к нему, требовала, чтобы он, не медля, убрался из гостеприимной усадьбы, подальше от её прекрасной, но чудноватой хозяйки.
С другой стороны, баронесса и впрямь крепко ему помогла, вытащила из города прямо под носом у суетящейся стражи. И не пользуется своим чаровством, чтобы разговорить упрямого гостя.
Как ни крути, а один, без помощи, Марек теперь ничего сделать не сможет. Разве что сбежать, поджав хвост... но это хуже смерти. Отказаться от правосудия - как отказаться от себя. А ведь теперь, помимо мести, на плечах и другой груз лежит: нужно друга спасти, а коли не выйдет - принять на себя чужое бремя, добраться до инквизитора.
"Эх, Иржи, Иржи, что ж ты так заспешил..."
* * *
По городу катился набатный звон. Последние два дня Шаттенбург всё больше напоминал стеклянные скляницы, в которых Иржи варил иногда свои смеси. Стоит такая на жаровне, а поляк перед ней застыл, смотрит неотрывно и время от времени что-нибудь подсыпает в булькающее нутро. И глядя на бурление за тонким стеклом, чувствуешь: ох, что-то будет! Однажды Марек не выдержал, схватил приятеля за плечо и рванул прочь от стола. Шум падения, треск разваливающегося стула, яростный крик Иржи: "Ополоумел, Клыкач?!"... а миг спустя - гулкий хлопок и визг разлетающихся осколков. Позже, вынимая из предплечья куски стекла, поляк сказал только два слова: "Селитры переложил..."
Вот и с Шаттенбургом то же - бросили в него столько гремучих порошков, что бурлящему зелью тесно стало за хрупкими стенками. И подобно ложке селитры, удары колокола вдребезги разбили тревожный покой горожан.
- Иржи, слышишь?! - распахнув дверь, Марек застыл на пороге. Поляк быстро собирался: сунул за голенище длинный охотничий нож, нацепил на плечо небольшую торбу, а затем... взял со стола оловянный шар, похожий на большое чёрное яблоко, и осторожно вставил в высверленную сверху дырку короткий кусок тонкой промасленной верёвки.
- Слышу, - сказал спокойно, опуская шар в торбу, - не хуже тебя слышу.
- Собрался куда?
- Туда. Пойду, гляну, почто там шум подняли.
- Ты... - Марек замялся, - что же... прямо сейчас хочешь?
С тех пор, как закончил своё "яблочко", Иржи был сам не свой: больше обычного злился, язвил и подолгу ходил из угла в угол, кусая в нетерпении тонкие губы. Но сейчас преобразился, стал спокоен и деловит. Услышав вопрос, поднял на приятеля глаза и усмехнулся:
- Уж как свезёт. Чует моё сердце, сегодня он будет там, на площади. Коли мне случай представится, я его не упущу.
- Да как же... вот эдак, не изготовившись. Ты ж мне сам всё твердил...
- Тебе я верно твердил, а ты мне, брат, мои слова обратно не вернёшь. Я готов давно, и лучше, чем теперь, уже не изготовлюсь. Бог даст, покончу нынче же и с моею заботой, и с твоей.
- Какой бог, брат? Которому твой жрец служит?
- Чорту он служит, - хмуро огрызнулся Иржи. - И к чорту отправится. Уж я ему подсоблю. Идём, время дорого.
И Марек пошёл следом за поляком, недоумевая, отчего сейчас, когда до заветной цели осталось рукой подать, его одолевают недобрые предчувствия. Где же предвкушение? Где весёлая боевая злость?
"О победе думай! - рычал он мысленно на себя. - Накликаешь!"
* * *
Накликал... Иржино "яблоко" лишь всполошило грохотом народ, и Марек в бессильной ярости смотрел издалека, как заклятый враг волочёт к помосту его единственного друга, а рухнувший было инквизитор поднимается, с виду совсем целёхонький.
"Как же мне теперь... одному?"
- Синьор.
Он обернулся с такой быстротой, что девушка отпрянула, едва не выронив принесённые простыни. Чернявая, кареглазая, смуглая... красивая.
- Простите, синьор, хозяйка велела вас проводить.
- Куда ещё?
- В спальню, синьор.
- Спать я не хочу.
Чернявую отпор гостя не смутил, она настойчиво повторила:
- Хозяйка велела показать синьору дом, а затем проводить в спальню.
Ладно, с него не убудет пройтись по дому. Уж коли он решил в поместье задержаться, будет совсем не лишним узнать что тут и как.
Время до вечера Марек провёл с пользой. Облазил весь Йегерсдорф, сунул нос в каждую щель, за каждую незапертую дверь заглянул. Заодно убедился, что его и впрямь никто не стережёт.
Поместье ему понравилось - большое, крепкое хозяйство, обустройством немного похожее на общинный дом Клыкачей. Всё устроено правильно: и кухня, и кладовые, и отхожее место. Людей, правда, маловато, да и молчаливые все какие-то, настороженные. Похоже, к гостям здесь не привыкли, а может, слуг отпугивал угрюмый вид парня. Впрочем, Марек только радовался, что никто к нему не лезет с расспросами.
Закончив "обход", он вернулся к гостевым комнатам, одну из которых отвела ему баронесса. Занятно, между прочим: владелица Йегерсдорфа больше ни разу не попалась ему на глаза. Добрых полдня её не было ни видно, ни слышно. Уехала из поместья? Но Марек заглядывал на конюшню, и та пегая красавица, что утром несла Ульрику, сейчас мирно жевала овёс в своём стойле.
- Хозяйка отдыхает, синьор, - ответила на его вопрос Тереза. - Ей нездоровится.
- Вот оно что... - пробормотал Марек, чувствуя неловкость.
- Прикажете подать ужин, синьор?
- Как... э-э-э... нет. Я не голоден. Спать лягу.
По правде сказать, при мыслях о еде в животе родилось предательское урчание, но молодой Клыкач решил лечь голодным. На пустой желудок он всегда спал более чутко, а Йегерсдорф пусть и казался местом безопасным, но всё же стоит поберечься, хоть пару ночей побыть настороже.
Кровать ему досталась широкая и удобная. Даже слишком удобная для тела, что привыкло спать на голой земле. Мягкую подушку Марек в сторонку отложил, а всё одно как веки смежил - так и провалился.
Не спал - будто падал куда-то в бездонную черноту, медленно и плавно. Падал... Падал...
* * *
Чернота - это хорошо. Покойно. Хуже когда свет - серый, сумеречный.
Полыхает у берега отцовская кузня, а на мелководье бьются четверо. Четверо среди многих недвижных тел, усеявших перекат. Низкие тучи рассыпают по ветру зябкую осеннюю морось, но дерево полыхает жарко, жалкий дождишко ему - не помеха. А уж пламя схватки небу и подавно не погасить.
Четверо бьются неравным боем - втроём против одного. Трое в кожаных портах и холщовых рубахах, босые да простоволосые, против одного - в сапогах, при шлеме и щите, облитого, точно рыба, кольчужной чешуёю. Страшный длинный клинок взмывает вверх - и валится, схватившись за грудь, один из троих. Другой удар - и схватка превращается в поединок.
Молот против меча... Марек знает, чья возьмёт. Всегда знает. Сколь жилы ни рви, сколь ни кричи, надсаживая горло, а лишь восемь шагов по косогору пробежишь - и увидишь, как слетает с головы "кольчужного" блестящий шлем, но падает на перекат вовсе не меч, а большой кузнечный молот. Падает, зарывается в мокрую гальку...
- Ба-а-атя-а-а!!!
Человек в броне поднимает голову и щурится исподлобья, губы кривит. Спокойный, сосредоточенный, уверенный в движениях, даром, что густые русые волосы темнеют, пропитываясь кровью. И на круглом чёрном щите, словно вырезанный из савана, светится белый крест...
Откуда обрушивается на затылок удар булавы, Марек не видит никогда. Лишь вспыхивает всё перед глазами, а затем - гаснет. И дальше - чернота... Покойная, мирная чернота.
* * *
Проснулся сразу, вдруг. Открыл глаза, рывком приподнялся:
- Кто здесь?
В темноте он видел, как кошка, но со сна всё же взгляд туманился. Только и углядел, что смутную тень, бесшумно отступившую к двери. Створка не скрипнула, но Мареку показалось: он услышал шорох лёгких и торопливых шагов.
Долго не раздумывая, юноша выскочил из комнаты. Под пальцами теплела рукоять верного охотничьего ножа. Подёргал дверь... Петли здесь добре смазывают, на сало не скупятся. Ну, гость ночной, куда же ты бежишь?
Он втянул ноздрями холодный воздух и почуял слабый аромат - пряный, чуть сладковатый. Точно взявшего след пса, его потянуло налево по коридору. Повинуясь чутью, Марек пробежал мимо большой комнаты, где на полках стояло великое множество книг, мимо трепезной с длинным столом, мимо многих дверей, за которыми спали люди. Дальше - кухня, кладовые... нет, дальше - распахнутое настежь стрельчатое окно, узкое, точно бойница. Но протиснуться можно, и юноша, недолго думая, выбрался наружу.
Маленький сад - низкорослые яблони и сливы, ухоженные смородиновые кусты, на мокрых листьях серебрится лунный свет. Колдовская ночь... Тянет завыть по-волчьи и выпустить из тайников души стосковавшегося по воле Зверя: бежать, бежать сквозь лес, пока не хлынет горячий пот и не станет больно дышать, а тогда найти лунную поляну, чтобы кататься в холодной, росистой траве, унимая телесный жар... Нет, никак не теперь! Нет Зверю воли - ни нынче, ни впредь! Марек поклялся, а слово Клыкача крепче медвежьей кости.
Сладкий аромат едва ощущался. Юноша сделал несколько шагов и прижался к тонкой яблоньке, приник щекою к шершавой коре. Ну, где же ты, незнакомый беглец? Ужо поймаю тебя...
Тут-то и опомнился: да что ж это делает? Зачем? Кого преследует в чужих владениях? Кто бы ни явился среди ночи к постели спящего гостя, он ведь его не тронул, а гость - смотри-ка - нож ухватил, гонится... Ну, что за глупец! Не приведи леший, кто-нибудь из слуг увидит - оружного, да в исподнем - сраму не оберёшься!
Так стыдно стало, что даже запертый Зверь ворчать перестал, затих в своей темнице. Торопливо спрятав клинок, Марек пошёл обратно к дому. Трава холодила босые ноги, прямо как в детстве, когда до рассвета вставали с братишкой и мчались через луг к реке, к припозднившемуся с ночной рыбалки отцу. Или убегали в лес, тешили и пестовали... не Зверей ещё, Зверёнышей. Ушедшего не вернуть, нет больше бати, нет младшего братца, и даже хохотушки Мирны... всех, кто дорог был когда-то Мареку - нет. Пора бы уж приучить себя к этой мысли.
"Не раньше, чем он умрёт!"
Окно всё ещё было открыто - усадьба спала, и, похоже, никто не обходил её полночным дозором. На мутноватом стекле играли лунные блики, но колдовское очарование ночи сгинуло, как не бывало, охотничий азарт угас. Марек легко подтянулся, пролез в "бойницу" и ставень за собой аккуратно прикрыл. Теперь - в постель, досыпать. А чтобы никто его больше не побеспокоил, он к двери одёжный сундук придвинет, кому войти занадобится - пусть стучит.
Звук... Будто застонал кто-то - совсем рядом, за стеной. Одному из слуг кошмар приснился? Или... Марек замер посреди коридора, вслушиваясь в тишину. Ноздри щекотал знакомый сладковатый запах. Призрак! Ей-ей, его проделки!
А потом в трёх шагах от юноши неслышно отворилась дверь в чужую спальню, через порог шагнула фигура в сером. Марек изготовился для броска, напружинился... и не прыгнул.
- Не спится, щенок?
Под широким капюшоном светлело прекрасное лицо, бледная кожа будто светилась в полумраке, и глаза... Ох, эти глаза! Они отливали золотом, и в их глубине плясали червонные искры. Теперь-то Марек знал наверняка: там, в переулке, ему не почудилось! Он поневоле отступил на шаг, но больше не двинулся с места, одолевая страх. Зверь глухо заворчал, чуя опасность.
- Уймись, - сказала баронесса, и золото в её взгляде потускнело и растворилось, а мертвенное сияние будто втянулось под кожу. - Я тебе не угроза.
- А своим людям ты - кто?
- Мои люди - моя забота. Они мне верны, и живут здесь по доброй воле, - Ульрика произнесла это твёрдо. Так, словно читала заклинание или молитву. - Я - человек. Такое же не чудовище, как и ты.
Когда Марек шагнул вперёд, она подняла руку, будто хотела заслониться. Юноша перехватил тонкое запястье, крепко сжал... Тёплое!
- Пусти.
- Ты не стрыга.
- Пусти.
Марек нехотя разжал пальцы. Живая. Не мертвячка. Не ночной кровосос из страшных сказок, что так любили рассказывать друг другу юные клыкачи.
- Мне хватает своей крови, в чужой нет нужды, - баронесса чуть поморщилась, растирая запястье. - Хватаешь, как клещами, медведь...
- Тогда что ты с ними делаешь? - он кивнул на дверь, из которой вышла Ульрика.
- Беру... немного взаймы.
- У меня тоже хотела взять?
Взгляд женщины вспыхнул и погас. Резко повернувшись, она двинулась прочь по коридору и через десяток шагов совсем растворилась в сумраке.
- Много для тебя чести, щенок, - донеслось до Марека из темноты.