Три на три. Волшебное число, кружева металла, сплетающиеся воедино и грозящиеся выплюнуть сгусток слипшегося кислорода, смешанного с чем-то серебристо-ржавым. Чем-то пахнущем растворителем и блестящем, как покрытая свежим лаком поверхность монитора, испускающая ядовито-оранжевые лучи графиков температур. От этого дрожат руки, держащие пневмоинструмент, нет смысла пытаться отогреть их - этот холод все равно возвращается, он теснит все остальные воспоминания и медленно просачивается сквозь рукава комбинезонов и кожу, вгрызаясь в уставшие, затекшие мышцы, доводя практически до безумия. Темнота за металлом и проволокой. Темнота за темнотой, темнота, намного темнее, чем та, что лежит по ту сторону. Темнота, что подобно маслу облепила тонкую обшивку и бесконечно холодным языком слизывает остатки тепла с внешних кожухов.
Иногда она говорит. Не словами, слова - слишком поздняя форма обмена информацией, недоступная тому, что скрывается за вентиляцией. Слова еще не были придуманы, а может - уже успели устареть и отмереть, ожидая очередного появления на свет. Оно разговаривает цветами, масляными красками, словно бы некое существо однажды сожрало все шедевры и переварило их в многоцветную пленку, которую сплюнуло в бензин. Это многоцветье - такое пустое и жирное начинает скользить по синевато-белому металлу. Сначала - медленно. Невыразимо медленно, и ты не успеваешь понять, сколько прошло времени, секундо-сантиметры обволакиваются ртутью и тяжелыми шариками падают на дно клепсидры каюты. Затем - быстрее, наверное, оно все-таки способно терять терпение. Лужа растет прямо на стене. Растекаясь так, будто центробежная сила в этом месте сошла с ума и решила поменять свой вектор. Лужа расцветает - невиданный бутон в обрамлении стерильного металла, коснись пальцами - сорвешь. Или - сорвешься, прямо в него, прямо в вихрь молока, что производят фиолетовые бензиновые коровы, прямо в кровь, текущую из разрубленного дерева с мясистыми желтыми руками-ветками, увенчанными бурыми ногтями отравленных иззубренных кинжалов, прямо - в себя.
Труп лежал прямо на полу. Несчастный робот-уборщик стоял рядом, похожий на осиротевшего ребенка, что устроился рядом с телом матери. Металлические конечности застыли у лица умершего, выражавшего покой, свойственный разве что младенцам. Уголок верхней губы мервеца был приподнят, слева от глаза расплылся кровоподтек, однако утверждать, послужил ли причиной смерти именно он, было затруднительно - с таким лицом обычно умирают не от ударов. Впрочем, меня это не волновало. Я здесь лишь за тем, чтобы убрать тело. Запихнуть этого счастливца в пластик и отправить на переработку. Плоть - к плоти. Съел - будь съеден. Конечно, это несколько утрировано, человеческие тела используются лишь в качестве питательного субстрата для бактерий, никто не жрет трупы. По крайней мере, в белых секторах. Я надел перчатки и начал разворачивать мешок. Ненавижу делать это. Хотя это единственное, чем я занимаюсь. Можно ли любить свою работу? Наверное. Можно ли любить утилизировать трупы? Не знаю. Я полюбить это так и не смог, это единственное, что еще способно радовать меня по ночам.
Я не знаю, как его звали. Имена вообще не имеют значения. Не важны и номера, и карточки - все давно привыкли к хаосу постоянно меняющихся смен. Говорят, что когда-то существовали графики работы, чипы, подразделения, но я никогда не видел этого. Мой первый чип подарил мне отец - наводка в ремонтную мастерскую, где я чистил спиртом схемы роботов-уборщиков. Мне хватило полутора лет вдыхания пыли и испарений от смазки для того, чтобы понять - это не то, чем я хочу заниматься. К сожалению, чего же я хочу, так и осталось тайной.
-Давай-ка, - я поднял труп за ноги и подтащил к открытому мешку. Он был довольно тяжел, мышцы уже успели окоченеть, ненавижу подобное - куда проще устраивать их пока тело не остыло. Обычно так и происходит - какой бы хаос не творился в сменах, он все же был систематизирован. Нет работы - нет еды. Пропуск - нет работы. Сердце этого мира - пластик и металл, чертов мертвый мир не может поддерживать жизнь, а значит сражаться за пищу приходится каждому. Черный рынок - еще хуже. Не раз мне приходилось запихивать в мешки несчастных, от которых остался лишь обрубок. С одной почкой, без рук и обеих ног вполне можно жить. И намного дольше, чем без еды и воды. Но этот явно к таким не принадлежал. Чистый, даже слишком чистый, на теле - никаких шрамов, либо он был чертовски везуч, либо не марал свои руки. Кем ты был? Надеясь найти пару монет я засунул руки в карманы комбинезона. Пусто. Что же, если он был счастливчиком, то это уже прошло. По крайней мере, он принес немного радости мне, оплата - строго за трупы, а значит, если никто не умирает, то я не ем. В каком-то смысле все мы давно желаем смерти друг другу. И не только могильщики, мы лишь вершина этого грязного, алчного айсберга, где запертые в постепенно холодеющих стенах безумцы стараются прожить еще один день. Интересно, сколько бы из нас осталось в живых, не будь системы корабля такими требовательными к рабочей силе? Количество персонала всегда остается оптимальным, однако это "оптимальное" балансирует на краю пропасти, постоянно готовое прыгнуть в бездну голода и резни. Пахло чем-то сладковатым, этот специфический запах прилип к ноздрям, забивая даже вонь дезинфектора.
Тело уютно устроилось в пасти мешка, края которого я медленно соединял. Ублюдок улыбался мне, словно довольный. А почему, собственно, нет? Он все-таки сбежал.
Я вызвал робота-носильщика и присел на край кровати. Обычно эти железки прибывают в течение пяти -десяти минут, они двигаются по собственным тоннелям, которые практически всегда закрыты - это позволяет избежать скоплений мусора. Но на этот раз уборщик явно не торопился. Я повторил вызов, что, конечно же, было глупостью, техника выходила из строя довольно редко, а если и выходила, то не столь простая, как передатчики. Щелчок тумблера, еще один. Думаю, наши предки питали какую-то слабость к тумблерам, возможно, что они создают эффект значимости, превращая даже смыв унитаза в подобие запуска мини реактора.
Глупость. На самом деле. Мелкий уборщик видимо простился со своим хозяином-компаньоном и принялся смотреть на меня единственным окуляром, стекло которого было похоже на сваренный в кипятке глаз. Электронное бельмо раздражало, и я набросил край одеяло прямо на него. Робот что-то буркнул и попятился назад - тем лучше, у него еще полно работы.
А полно ли? Я огляделся, чего обычно стараюсь избегать. Трупы - просто куски мяса, они все похожи друг на друга, комнаты же совсем другое дело. В распростертом на полу теле обычно не остается ни грамма индивидуальности, я часто ловлю себя на мысли, что давно перестал делать различие между ними и сломанными машинами. Совсем иначе с местами, где они жили. Небрежно брошенная на пол одежда. Бутылки с таблетками. Рисунки на стенах, иногда - детские. Когда жизнь уходит из тела она словно разливается по комнате, стараясь показать - "я все еще тут, я тут! Я жил! Я клеил на дверь глупые фигурки, я забывал заправлять кровать и закинул в угол сломанный стул. Я никогда не протирал мониторы, зато любил пить кофе и делал это не особенно аккуратно" В первые недели это чуть не свело меня с ума. Потом я научился не замечать. Комнаты - они монстры. Они - сосредоточие смерти и стараются пожрать любого, кто зайдет в них, стараются заменять умершего чем-то новым, впитаться в него и уже не оставить.
Робота все еще не было. Я начинал скучать и все-таки не выдержал, принявшись осматриваться. Голые стены. Странно, обычно их либо изрисовывают, либо клеят на них что-нибудь. Но тут не было совершенно ничего, эта комнаты была не менее стерильной, чем спрятавшийся в углу робот, пытающийся сбросить с себя покрывало. Комната была настолько чистой и пустой, что мешок смотрелся инородным и отвратительным - я видел старые фильмы о выброшенных на берег китах и почему-то именно они пришли мне в голову. Трупный полиэтиленовый кит в море из белого пластика.