Аннотация: Каюта была большая и шикарная, а впереди плыла луна, словно спелая дыня...
Каюта 1 класса
А. Дешабо
Теплоход был большим и белым. Все его три палубы внутри и снаружи были натерты до блеска. Впереди, метров на двадцать по реке, плыла желтая луна, похожая на спелую дыню. И казалось, нос теплохода, будто гигантский острый нож пытается догнать ее и разрезать. Но она держится на почтительном расстоянии то - замедляя, то - убыстряя свой бег. Я стоял на верхней палубе в носовой части и всматривался в луну - дыню, размышляя о превратности судьбы. Вот так и в жизни бывает, в погоне за несбыточной мечтой, иногда тебе кажется, что ты ее уже достиг, протяни руку, но она ускользает как призрачная тень и вновь становится далекой и недоступной.
Я возвращался из командировки. У меня была возможность улететь утренним самолетом, но, вспомнив, что впереди два выходных дня, я отправился на речной вокзал.
И теперь мимо меня плыли россыпи береговых огней, редкие бакены, раздавались гудки речных буксиров. Иногда мне хочется быть одному, лучше все это случается в дороге. Верхняя палуба пуста, только на дальней конце виднеются две одинокие фигурки. Цвет у луны грустный и она все время качается, туда - сюда, туда - сюда. Где - то в кроватках спят мальчишки, которые буду бродить по ней, как в свое время наши отцы бродили по Северному полюсу и Антарктиде. Луна спит убаюканная на волнах реки, и спят ее будущие покорители. Мир погружается в сон, утихло горластое радио, начали гаснуть окна кают. Далекие берега потемнели и стали казаться опустевшими. Я уже собрался идти спать, когда заметил подле себя женскую фигуру. Женщина некоторое время смотрела на меня, потом подойдя ближе, неуверенно сказала:
- Приветик, Вик!
- Ха...Ирка Нильская - обрадовался я - вот так встреча, сколько мы не виделись, сто или двести лет?
- Что ты - засмеялась она - всего десять.
- А как ты здесь оказалась? Какими судьбами, дорогами?
- Случайно.
Мы не виделись с того дня, когда после института разъехались по распределению. Она вышла замуж и уехала, куда - то в Сибирь. В институте мы были только знакомы, но никогда не дружили. И, вдруг, такая встреча. Мы засыпали друг друга вопросами. Когда первая волна любопытства спала, наш разговор потек в более спокойном русле.
- Эх, Вик, десять лет, как корова языком слизнула.
- Да, - говорю я - срок небольшой, ровно столько, что бы жизнь наломала бока. Мы на нее смотрели сквозь призму учебной программы. Там все просто - угол падения равен углу отражения. А в жизни совсем другое, результат падения страшен, и он равен нулю или влечет за собой еще более глубокое падение.
- Ты пессимист?
- Нет. Я не делю людей на эти две категории. Оптимисты мне кажутся самодовольными дураками или идиотами. Просто, я думаю, что в жизни все не просто, извини за тавтологию, мне кажется, что я делаю не свою работу. Как тебе сказать, слишком мало работаю и делаю не то, что мне бы хотелось. Понимаешь, отчеты, текучки, редкие командировки, а в основном циркуляры и директивы. "В соответствии с вашей, во исполнение нашей...", итак целый день. Одним словом романтика, шедевры, Хеменгуей, Жорж Сименон. А эти писмена читаешь или пишешь и чувствуешь как скулы от скуки выворачивает наизнанку. Тираж смехотворный, от двух до десяти. Мне кажется, что когда не будь человечество соберет эти шедевры в несколько томов и того, кто провинился перед обществом заставят читать вслух. Это будет самое суровое наказание или даже пытка.
Теперь луна зашла сбоку, и осветило ее лицо. Оно осталось почти таким же, только глаза серьезнее и появилось несколько умело скрытых морщин.
- А ты красивая, - говорю я ей, - ты и тогда была красивой, я не смел к тебе подойти. Я тогда страшно стеснялся красивых девушек.
- А теперь ты научился говорить комплементы?
- Еще бы, у меня теперь опыт по этой части
- И много у тебя опыта?
- Не делай из меня дурака. Я жалею, что не женился тогда на тебе. Сейчас бы мы плыли вместе, серьезные, солидные люди и вели бы степенную беседу о выращивании ранних овощей на дачном участке. Шик, романтика. Из нас бы хлестал фонтан благополучия. А теперь мы чужие на большом белом теплоходе. Но я наверно тебя никуда не пущу. Я попрошу элегантного капитана бросить якорь на необитаемом острове, и мы останемся там. Вместо зарплаты я буду приносить тебе сушеных кузнечиков. Мы будем любить друг друга, правда, Ирка? - я кладу руки ей на плечи и заглядываю в глаза, мне кажется, что в них плывет большая желтая луна, от которой я никак не могу отвязаться.
- Нет, Вик, не надо.
- Но я хочу тебя любить и ты тоже. Ты просто не хочешь в этом признаться самой себе.
- Послушай, Вик, ты же не глупый парень. И, потом нам уже за тридцать. Понимаешь, это такой возраст, когда на жизнь смотрят трезвым взглядом. Ты начал говорить о любви, а я тебе не верю. Ты это уже говорил много раз многим девушкам и женщинам, и твоя речь звучит неубедительно, как выступленье конферансье, которому чертовски надоела его роль и он спешит скорей ее высказать. Его слова, возможно некогда яркие, полиняли и выцвели. Это бывает часто у людей усталых. Ты тоже устал, Вик?
- Не знаю. А ты не глупа!
- Нет, Вик, я тоже немножечко устала. Мне кажется все наше поколение такое. Мы взяли слишком быстрый старт, и теперь несмотря на то, что до финиша еще далеко, начали выдыхаться. А нам жизнь диктует: темп, темп. Это сейчас модное словечко. Темп, темп - говорят спортсмены, ученые, производственники. Наши потомки этого не оценят. А может для обывателей гоголевского Миргорода и их жизнь была стремительной - она умолкла на какое - то мгновение, словно переводя дыхание и продолжала говорить, вглядываясь куда то за борт теплохода.
- Поколение наших отцов строило гигантские каналы, железные дороги, заводы, гидроэлектростанции за пайку хлеба. Они видели что строят. Мы же за скромную зарплату 120 рэ то же спешим, строим, но что? Мне порою, кажется, что мы строим гигантскую пирамиду из воздуха. Мы производим миллионы тонн стали, бетона, и другого строительного материала. Работают заводы, комбинаты, фабрики в три смены, а результата не видно, все та же зарплата 120 рэ. Как бы тебе поточнее выразиться, мы не видим результаты своей работы, может и вправду мы подобно Сизифу, нет не закатываем камень, а строим гигантскую пирамиду, а ночью она исчезает, а утром мы начинаем все сначала, - теперь она замолчала.
Я курил сигарету. Мои слова о любви казались глупыми и пошлыми. Интеллект Ирки был выше тех, с кем до сих пор мне приходилось встречаться. То были девушки с восторгом слушавшие мои слова. Слова были красивыми, а сейчас может они, и вправду полиняли и выцвели, и стали желтыми, переспелыми, как луна и главное никому не нужной шелухой.
- Хорошо, Ирка, я больше не буду говорить о любви, но мне, понимаешь, иногда не хватает женской ласки.
- У тебя неважные отношения с женой?
- Да, скользкие. А как ты живешь с мужем?
- Он ушел.
- Почему?
- Это длинная история, я расскажу тебе, как - ни будь потом.
- Ты стала какой - то равнодушной.
- Сдержанной - поправила она.
- Я думаю, это одно и тоже. Ты знаешь, откуда приходит равнодушие? Откуда оно берется? Из телевизора! Человек, обыватель, как хочешь его назови, у себя за обеденным столом жует бутерброд медленно, тщательно, запивая маленькими глотками чая. А в это время на экране рыдает героиня. У нее на мине подорвался любимый, она ждет от него ребенка. В это время ритмично ходят челюсти. Героиня уже стала забывать о своем любимом, но, вдруг, раздается песня и эта песня напоминает ей о нем и вновь текут слезы, им можно верить или нет, но они текут, быстрые и горькие. А челюсти не останавливаются, жуют еще медленнее, еще тщательнее и в глазах нет страха за героиню. Потому что нельзя бояться и жевать. Это два взаимоисключающие понятия. И вот этот жующий человек у себя в кабинете принимает женщину, ее обидели, у нее текут слезы. Им можно верить, когда обидели женщину и у нее текут слезы, им нужно верить. Но человек жует сигарету, лениво, методично, ощущая во рту вкус дыма и наблюдая увиденное. Человек учится жевать на придуманной горе и когда в жизнь врывается пусть чужое, но всамделишнее, он лениво жует и ждет с любопытством, что из этого выйдет. А выходит ужасное, выходит равнодушие, спокойное такое, обывательско - наплевательское.
- Дай сигарету, Вик.
- Ты куришь?
- Балуюсь.
Она закурила, луна ушла куда - то влево и стала маленькой и сморщенной.
- Ирка, - говорю я, - пойдем ко мне в гости, у меня одноместная каюта и коньяк.
- Хорошо, я только схожу за коробкой конфет.
Она ехала во втором классе. А у меня была шикарная каюта 1 класса. Когда у человека такая каюта, он становится гордым и важным - как индюк. Он величественно и подолгу вышагивает у СВОЕЙ каюты. А я просто хотел побыть в одиночестве, а тут Ирка, приветик, Вик. Застарелая любовь, как говорится, времен гражданской войны. Где уж тут одному, когда такая встреча.
Она пришла минут через десять. В руках у нее была коробка конфет "Птичье молоко". Мы закрылись в каюте, я достал коньяк, и наполнил два пластмассовых стаканчика.
- Давай, Ирка, выпьем за встречу. Бродишь, бродишь по земле и не знаешь, где ожидают тебя беды и радости мира. Коньяк конфетами плохо закусывать, я лучше нарежу лимон.
- Ты не плохо устроился, Вик.
- Фортуна. У меня вся жизнь состоит из полос удач и неудач. А сейчас я мелкий служащий, звание старший инженер, оклад 140 рэ и внутренняя неудовлетворенность, что я стою вдалеке от больших дел. Пресса пестрит заголовками: самый большой телескоп, самая крупная электростанция, самая, самая, домна, ракета. Беспримерный подвиг - космическая стыковка, приняты сигналы внеземной цивилизации, правда, это потом оказалось простым квазаром и все же это все страшно интересно. Люди спорят, делают предположения и открытия, а я работаю в конторе "Росглавупрснабсбытрезтехнизделий", не повторяй, язык сломаешь. Наша фирма занимается снабжением и сбытом резино - технических изделий. Знаешь, прорезиновые ремни, шланги, диэлектрические коврики, бахилы и прочая мура. А бахилы, это как у Чехова калоши, только каждая весит по три кило, для электриков на "высокую сторону". Пей еще, Ирка, я наполню стопки. Каюта, что надо. Мы включим ночник, должна быть интимная обстановка. А ты Лешку Бондареву давно видела?
- Давно. Ему не повезло в жизни. Работает на "Кабеле", разошелся с женой.
- Что у него случилось? Ты закусывай лимоном. Коньяк хорошо закусывать лимоном, бери еще, Ир.
- Понимаешь, он часто бывает в командировках. С женой жил плохо, ругались они. Как - то вернулся из очередной поездки и прямо на завод. После работы пошел выпить пивка с одним малознакомым другом из соседнего цеха. Выпили по одной кружке, повторили, а тот малознакомый и говорит - пойдем, у меня здесь есть бабенка одна, она нас двоих примет. Лешка сначала отказывался, а тот друг уговорил его. Пошли они, и что ты думаешь, привел он Лешку к его жене. Шум, скандал поднялся, Лешка забрал вещи и ушел.
- Да, - говорю я - случай печальный, а парень он тихий толковый. Ты бери Ирка, лимон, закусывай. Он хорошо идет с коньяком. Все же ты красивая девчонка, Ирка. Ты позволишь тебя поцеловать? Самая красивая в группе. Десять лет не виделись. Твой поцелуй, будто настой из горьких трав, знаешь, как из полыни - я держу в руках ее теплые плечи.
- Не надо, Вик, не трогай меня.
- Почему?
- Не знаю.
- А тело у тебя податливое.
- Я сначала была колючей, а потом ...
- Потом ты стала женщиной, так бывает со всеми.
- Хорошо, Вик, подожди, - говорит она, - я разденусь.
- Вешай сюда, это специально для одежды, здесь все предусмотрено. Тебе налить еще коньяку. Тот кто выдумал закусывать коньяк лимоном был не дурак, говорят это был царь Николай Второй, ну да ладно. Бери сигареты, вот спички. Здесь мягкий матрац, как и подобает в каюте I класса.
Тусклый свет ночника падает на ее лицо, оно завет, оно прекрасно и таинственно. Мерцает огонек сигареты.
- Ир, ты хотела рассказать, почему от тебя ушел муж.
- Понимаешь, Вик, он был страшно честолюбив. Он говорил, что всю свою силу и энергию отдает для восхождения вверх по лестнице. Что он каждый день готовит фундамент для последующего прыжка. В Сибири мы проработали только год и вернулись. Сначала он был инженером, потом старшим, начальником отдела, цеха, главным инженером в тридцать лет. Главным инженером крупного завода. Ум, артистичность, игра на публику и на начальство, безупречная репутация и, вдруг, у меня посадили отца.
- Куда посадили? - опешил я.
- Конечно в тюрьму, а не в санаторий, - она по - прежнему смотрит в потолок. Ее лицо спокойное, игра света и тени делает его таинственным и мудрым, будто не Ирка Нильская, а сама Нефертити лежит и не час, не два, а несколько тысячелетий.
- А что он сделал? - говорю я.
- Кто он?
- Твой отец.
- Убил человека.
- Как убил? - говорю я растерянно.
- Ножом. Он отрезал ему голову большим ножом, которым рубят капусту.
- Кому ему? Твоему мужу?
- Нет, просто человеку. Понимаешь, мой отец любил голубей, - у нее странная привычка говорить "понимаешь", - Это все, что было у него в жизни. Он имел голубей с тех пор как помнит себя. Может быть война и отучила бы его от голубей, но однажды, в сорок первом они попали в окружение. Их было восемь человек, они оказались в сторожке лесника, вернее у него в подвале. Кругом были немцы. Никто не знал куда идти. Это было в Белоруссии, вокруг леса, болота и немцы. Подвал маленький, а их как сельдей в бочке. Продуктов, оружия нет, аховое положение и немцы должны вот - вот нагрянуть. Тут отец и увидел голубятню. Подозвал мальчонку лесника, щупленький такой, белобрысый пацаненок. Договорились они, как сделать, даже код придумали на случай провала. Забрал пацан самого лучшего голубя и рано утром ушел с ним. Два дня они ждали, думали хана, не прилетит, не вернется. Может случилось что, подстрелили голубя или немцы перехватили пацана. А потом увидели, - кружит, сел и сам пошел в руки к отцу, будто знал, что его ждут. Доставил записку, все как по нотам получилось. Ушли они этой же ночью к партизанам.
Всю войну провоевали, раненные были, но самое удивительное все восемь живы остались. А как отец вернулся с фронта, так и связался с голубями. Отработает восемь часов и на голубятню. Проводит разные скрещивания, выводит новые породы, принимает участие на выставках, любитель одним словом. Я еще маленькой тогда была, а помню ходит радостный такой, руки потирает и будто светится весь изнутри. Мать ругает его, на чем свет стоит, денег мало, жить не на что, а он на голубей тратит. Отец смеется, они мне жизнь спасли, люблю я их чертяк, - говорил он. Чудаковатый стал, но злого слова от него не услышишь. Все было хорошо, да поселился под нами бухгалтер, в СМУ работал. И за что только возненавидел моего отца, не знаю. Начал во все инстанции строчить жалобы. То, мол, голуби заразу разносят, то детей от домашних уроков отвлекают, и голубятня ему мешает. На этом месте, мол, можно оборудовать площадку для сушки белья или поле хоккейное. Комиссии стали наезжать, ходят, обмеривают, записывают. Советуют ему все, - брось ты Митрич, - говорят, - откажись от голубей. А он изменится весь в лице и говорит, - нет, они мне жизнь спасли, а вы хотите, что бы я предателем стал. Никогда. Правда, раздарил он много, оставил штук двадцать. А бухгалтер пишет и пишет, да все больше по редакциям. Как только кампания какая разворачивается, он тут как тут. Строительство детских площадок - мешает голубятня. Озеленение - опять же голубятня. Соседи смеются, - мол, нужно создать одну постоянно действующую комиссию при ООН. А отец и шутки перестал понимать, похудел, ходит злой, ну истинно затравленный волк. Если бы одна организация разбирала жалобы, а то их десяток, и каждой нужно разъяснить, показать, рассказать. Только одна комиссия приходит к выводу, что дело выеденного яйца не стоит, как вторая на очереди. Не поверишь, пятнадцать лет длилась эта пытка. Ничего не осталось в отце человеческого, одна злость. И нам трудно, ох как трудно стало жить, мать извелась вся, у нас еще сестренка есть, младше меня на три года. Я скрывала всю эту историю, стеснялась. Уже тогда я жила с мужем в отдельной квартире, недалеко от своих родителей и часто их навещала.
Однажды мы сидим, пьем чай, на улице уже темнеть стало, вдруг, как что-то зазвенит. Смотрим осколки стекла кругом валяются, а на полу раненный голубь бьется в крови. Видно порезался о стекло, дернулся несколько раз и подох. Странное чувство беды сжало у меня сердце. Места я себе не могла найти, возвращаюсь с работы домой, а сердце ноет и ноет. Дня через три пришли рабочие во двор, с ломиками, трактор приехал. Зацепили они тросом голубиную будку, да ка...к дернут. Голуби взвились вверх и кружат, кружат, так жалобно, будто плачут.
Выскочил отец, лица на нем нет, глаза блуждают, а тут бухгалтер навстречу - - Ну, как, чья взяла?
- Ах ты, гнида, - выдохнул отец одними губами и побежал домой. Вбежал на кухню, мать капусту шинкует, выхватил он у нее нож, выскочил на улицу и к бухгалтеру. Повалил его и ножом пилит, пилит шею, а глаза у самого безумные, безумные. Пилит и приговаривает - не видать тебе моих голубей, не видать тебе моих голубей.
Потом врачи дали заключение, невменяемым он был. Думали, не придет в себя. А он отошел, сделался тихим таким и оправдывается все время. Все равно, мол, не жить мне без голубей. Один конец.
Его дело вели два следователя, старый и молодой. Потом я узнала, молодой был на стажировке. На допросах кипятился, ясное дело, убил - к стенке, чего тут рассусоливать. А старый все выпытывал, выспрашивал. Говорит, - я понимаю тебя, Митрич, но закон, есть закон. Десять лет дали ему. После этого ушел от меня муж, пятно мы поставили на его безупречную репутацию. Директором его собирались выдвинуть, а тут такое дело.
Она замолчала. Розовые блики восходящего солнца метнулись по каюте, освещая выдуманную мишурность убранства. Иркино лицо был уставшим и потемневшим. Ее голос перестал звучать, и каюта наполнилась тягостным молчанием. Потом послышался гудок встречного судна. Иркино лицо оживилось:
- Я, пожалуй, пойду, уже утро - неуверенно сказала она.
- Я тебя не пущу - говорю ей - только пять часов. Я не собираюсь тебя утешать, было бы глупо говорить, мол, пустяки, не расстраивайся. Это не пустяки, это серьезно. Помнишь, когда мы собирались ехать по распределению, все было ясно в жизни и просто. Работа здесь, на этой полке добро, ниже зло. А теперь все перепуталось, все переплелось. На плечах взрослых лежит большая ответственность перед каждым членом семьи, перед обществом. Трудно быть взрослому, а если ты один, вдвойне трудно. Но не надо падать духом, все беды мира имею положительную сторону, они вырабатывают иммунитет стойкости, закаляют характер человека и делают его мужественным. Учти, Ирка, беды порождают подвиги. И, знаешь, самое страшное разменяться на мелочи, жить во имя мышиной возни, что может быть ужасней. Я не люблю высокопарных слов, но самое главное в жизни человека, это дарить людям счастье. И ради этого стоит жить, поверь мне, Ирка.
Она улыбнулась мне. Улыбка ее была немножко доброй и немножко жалкой
- А как ты, Вик?
- Я хорошо. Женился, ребенок есть, домой зарплату приношу. Я сразу не разобрался, глаза у тебя грустные.
- Ничего, Вик, это пройдет. Все проходит.
Горький 1969 год.
Когда это начнется
Зимний холодный ветер раскачивает электрическую лампочку на высоком железобетонном столбе и ее блеклый неверный свет вырывает из темноты замерзшие окна. Разыгралась белесая утренняя вьюга, путается между домами и нет в ней той силы, ярости и того раздолья, что беснуясь, она обрушивает на путника в чистом поле. А здесь человек приручил ее, одомашнил и тычится она колючками в его лицо, будто ласковый кутенок или того и гляди бросит озорница ком снега за шиворот и убежит петляя между каменными громадинами, ища выхода в вольную степь. Только не найдет
она его, кругом дома, дома, дома, на сколько глаз хватает. Заблудится вьюга, устанет и забьется в уголок у кого-нибудь в лоджии на девятом этаже, да так и останется до следующего раза.
Сергей Иванович просыпается рано, в начале седьмого. Давно отпала надобность в будильнике. На выработанный распорядок дня в течение многих лет жизни организм реагирует лучше, чем часы. С кровати он встает сразу, не нежась, не валяясь в ней. Умывается тщательно и добросовестно, впрочем, как делает и все остальное, на работе, дома по хозяйству или просто на досуге, мастеря игрушки двум своим внукам.
А в это время его старуха уже звенит на кухне посудой, вкусно пахнет жаренным. За стол Сергей Иванович садится не спеша, степенно, изредка покряхтывая. Годы не те, еще три месяца и пора на пенсию. Ест Сергей Иванович с аппетитом, как говорит про себя, скрипит за зубами. Чай любит горячий, но сахару кладет мало, одну чайную ложку на полный до краев стакан. После завтрака медлительным движением достает из бокового кармана пиджака большой мужской платок и обмахнув крошки на губах, направляется к вешалке, стоящей в прихожей у самой двери. Его пальто висит на плечиках, аккуратно, без единой морщинки, сверху накинут кусок марли, что бы предохранить от пыли. Одев на желтые туфли боты, он начинает тщательно обматывать вокруг шеи свой старенький, но чистый и опрятный шарф. Сергей Иванович все делает как хозяин, знающий цену вещам. Потом он берется за дверную ручку и, обернувшись в пол оборота, говорит спокойным негромким голосом - я пошел, счастливо оставаться. Эту фразу он говорит каждое утро в течение тридцати лет, и его жена привыкла к этим словам, как привыкают люди к вещам, сопровождающим их всю жизнь.
Сергей Иванович ходит на работу пешком, скорым размеренным шагом, по левой стороне улицы, поворот на право, через трамвайные пути, мимо хлебзавода, мастерской по ремонту мебели, по небольшой лестнице вниз, переход через оживленный перекресток, прямо к серому трехэтажному зданию. На дорогу тратится двадцать три минуты и служит прекрасной утренней прогулкой. Тщательно обтерев ноги, Сергей Иванович поднимается по лестнице на второй этаж и без десяти минут входит в отдел.
Он раздевается, аккуратно вешает пальто и садится за стол. Сидит он правильно, не горбится и в то же время свободно. Достав несколько листков чистой бумаги, он начинает линовать в крупную, жирную черточку. Если кто есть в отделе, он пересказывает вчерашнюю телевизионную программу, смакуя те места, где речь ведется о хоккее или футболе. Ровно в восемь он начинает писать письма поставщикам: согласно выделенным фондам, убедительно просим...
Письма получаются сухие, штампованные, что читая их сводит скулы от скуки, а может их никто и не читает, кто его знает. В десять появляются первые посетители:
- Сергей Иванович, давайте кирпич, позарез нужен!
- Нет у меня кирпича, понимаете, нет, выбрали все фонды и дополнительные уже забрали.
- Ведь строить надо!
- Понимаю, надо, но что я сделаю? У меня кирпичных заводов нет.
Что у вас еще? Известь? Извести дам, сколько хочешь, бери пять тонн.
- Да, мне двух хватит.
- Бери две, даю еще толи, знаю дефицитный материал, не откажешься, даю триста рулонов. А у вас что? Кабель? Называйте какой кабель силовой, телефонный, не могу же я угадывать, что вам хочется. Садитесь, сейчас подберу вам подходящее.
- Сергей Иванович, я хотел узнать, пришел вагон с лесом?
- Какой вагон?
- Ну этот, что в среду, по децзаготовкам.
- Вот записывайте номер железнодорожной квитанции, номер счета...
- Да мне только узнать.
- Вы должны все знать.
К обеду поток клиентов спадает, и в двенадцать в отделе никого нет. Сергей Иванович прячет в стол стопочку написанных писем, отодвигает на край стола папки с деловыми бумагами и достает чистый сверток, приготовленный женой. На белую бумагу ложится бутерброд с тонкими кружками колбасы, яички или сыр. Он приносит кружку кипятка и задумчиво жуя, смотрит в окно на кружащейся пушистый снег. Пообедав, сметает крошки, бросает в корзину смятый пакет и, одевшись, выходит на набережную подышать свежим воздухом в оставшейся время обеденного перерыва.
После обеда время тянется медленно. Скрипит перо, шуршат бумаги, растет стопочка писем:
"На Ваш номер, довожу до сведения о выбранных фондах..." Буквы наклоняются на левый бок, будто сонные, одна похожая на другую, бесконечными, до ряби в глазах, фиолетовыми рядами.
В четыре часа секретарь вывешивает объявление:
"Внимание, товарищи, в пять часов состоится лекция по гражданской обороне. Явка всех обязательна!"
Лектор низкий, лысоватый человечек занимает место за столом в красном уголке и говорит заученным, нудным голосом, изредка заглядывая в тетрадь.
- Мы не хотим войны, но она не должна застать нас врасплох, поэтому все мы с вами обязаны знать, что нам делать, когда это начнется.
Сергей Иванович сначала думает о своем, о внуках, но потом все с большим и большим интересом смотрит на лектора.
- У атомной бомбы есть несколько поражающих факторов, а именно, световое излучение, которое может вызвать обугливание человека полностью или частично, кроме этого лопаются глазные яблоки. На значительном расстоянии могут быть только ожоги. Проникающая радиация вызывает лучевую болезнь и смерть. Другим поражающим фактором является взрывная волна. Она распространяется с большой скоростью и так же служит для уничтожения живой силы и техники. Водородная бомба в настоящее время не ограничена по мощности. Она имеет те же поражающие факторы, что и атомная, но только во много раз сильней. Бактериологическое оружие применяется для заражения человека тифом, чумой, оспой и другими вирусными заболеваниями, вызывающие повальные эпидемии. Химические отравляющие вещества имеют своей целью выведение из строя людские массы, путем вдыхания зараженного воздуха или попадания отравляющего вещества на кожу.
Лектор рассказывает страшные вещи прямым, негнущимся языком и то ли от его бюрократической речи, то ли от чего еще, залезает страх под рубашку, ползает по спине и поселяется между лопатками. Неужто столько силы и заразы будет брошено на человека? Сергей Иванович вспоминает своих внуков, видит как на них бросают бомбы, как они задыхаются от химического оружия, как валяются в бреду после бактериологического нападения.
Потом лектор говорит об эвакуации населения в случае угрозы атомного нападения. Сергей Иванович слышит протяжные гудки заводов и фабрик, гудят пароходы и электростанции, гудит все, что может гудеть. Они с женой замазывают окна мелом, наклеивают полоски бумаг, заворачивают колбасу и хлеб в целлофановый пакет и, одев противогазы, выходят из комнаты, предварительно выключив электронагревательные и газовые приборы. Впереди их вертятся два внука, ничего не подозревая о предстоящей опасности. Они путаются под ногами и весело хохочут. Это смешно, что взрослые оказывается то же умеют хорошо играть. Машины их ожидают, но ехать некуда, все дороги забиты и тогда они идут пешком, сначала между домами, затем по снежной целине. Впереди идет он, за ним старуха и после два внука. Рушатся города в огненном аду, сверкают молнии взрывов, оставляя после себя искореженную, мертвую землю, которая покрывается белым снегом, а может белым пеплом. Они продолжают идти друг за другом, гуськом и пепел засыпает их следы, зачеркивает последнюю строчку их жизни. Неужто это будет, когда все заметет и земля как детский резиновый мячик, холодный и гладкий, полетит по космосу одиноко и сиротливо, лишенная тепла человеческих рук.
Лектор сворачивает бумаги и спокойным привычным голосом говорит:
- У кого есть, какие вопросы?
Вопросов никто не задает. Гремят стулья, люди молчаливо расходятся. Сергей Иванович домой возвращается пешком. Идет не спеша, с удовольствием вдыхая морозный воздух и разминая затекшие члены. После ужина включает телевизор и балуясь на диване с внуками, вдруг, вспоминает слова лектора:
- Маленьким детям нужно заранее пришить лоскутки белой материи, на которых следует написать: фамилию, имя, отчество, возраст и подробный адрес.
Сергей Иванович достает ножницы, отрезает от старой простыни небольшой прямоугольник и послюнявив химический карандаш, пишет:
Семенов Игорь Андреевич
3,5 годика
ул. Солнечная, 75, корпус, 3, квартира, 26
Буквы ровными рядоми наваливаются на левый бок. После он берет нитку, иголку и старое пальто Игорька. Он долго рассматривает его на свет, вертит старую истертую подкладку и думает, что давно пора уже купить новое. Потом, отступив два сантиметра от вешалки, он пришивает крупными мужскими стежками, и аккуратно положив его, берет пальто Андрюшки.
Уложив внуков по кроваткам, Сергей Иванович ложится сам. Засыпая, он опять слышит противный скрипучий голос лектора:
- От светового излучения обугливается тело и лопаются глазные яблоки. Атомное оружие служит оружием массового уничтожения. Когда все это начнется, не забудьте одеться в белое, например, завернуться в простынь и спешите уйти от очага поражения. Белый снег кружится, медленно падая на белую землю и он, обернутый в белую простынь кружится над белой землей. Когда все это начнется...
Горький 1966г
Солнышко
На балконе мы сидели,
Чай пили,
Чашки били,
По немецки говорили:
Гоп цоп, цайду брайту риту,
Малайду брики риту,
Мацики брики риту.
Малайду.
Толь фин, толь ля,
Толь фин, тополя.
А ну ка дэма,
Шевелема,
Шевеле - ма-ма!
- Солнышко, водишь!
- Не буду, я уже два раза водил.
- Ха! Он не хочет.
- Солнышко, позови дядю, он за тебя будет водиться.
- Дай ему подзатыльник!
- Пусть совсем не играет.
- Уходи!
- Эй ты, в синей рубашке, становись на его место.
- Ленчик, пойдем, нам в школу пора.
- Иду, Солнышко, я только дам затрещину этому крикуну.
- Ладно, подожди меня здесь. Я сбегаю за книжками.
Он поднимается на третий этаж. Отодвинув в сторону старое ведро, поднимает ключ и щелкает английским замком. Засунув два приготовленных бутерброда и книжки в ранец, он хлопает дверью.
- По какой улице пойдем?
- Пошли по Моховой, там котлован роют, глубина - целый километр.
На углу Моховой и Малозапрудной лязгает ковшом экскаватор, подъезжают один за другим самосвалы и, тяжело урча, выскакивают на асфальт, груженные желтой глиной. Мальчишки стоят у самой кромки рва и сбрасывают ногами некрупные комки земли. Экскаваторщик, обнажая белые зубы, грозит кулаком, из - за грохота его голоса не слышно.
- Пошли, - Солнышко дергает Ленчика за рукав.
Они идут вдоль положенных на землю канализационных труб.
- Давай мороженое купим.
- Ага, - Ленчик лезет в карман за денежкой.
- У меня есть, не надо... Тетенька, нам два эскимо.
В школу они приходят, когда уже прозвенел звонок. Прошмыгнув вперед учительницы, шумно усаживаются за парту.
- Здравствуйте, дети!
- Здравствуйте, - отвечает нестройный хор.
- Садитесь.
Громко хлопают крышки парт.
- Абакумов?
- Здесь.
- Абрамов?
- Тут.
- Абрамов, сколько я вас учила? Нужно отвечать "здесь".
- Здесь.
- Солнышкин, не вертись!
- Внимание, дети, сегодня мы будем писать сочинение на тему: "Мой папа". Все приготовили чистый лист бумаги. Вы должны написать, какой у вас папа сильный, ловкий, смелый, кем он работает и где. Как вы с ним проводите свой досуг?
Учительница прошла вдоль рядов и остановилась, вглядываясь в окно. Вова Солнышкин вытянул шею и тоже посмотрел в окно, пытаясь узнать, что там увидела Лена Владимировна. По улице медленно полз огромный, черный автокран... Потом Солнышкин вырвал из тетради чистый лист и нарисовал вождя марсиан. У него вышли короткие ножки и большая голова. Украсив ее перьями, он пририсовал скафандр. Марсианин получился толстый и добродушный, вылитый Борька Абрамов с пятой парты. Потом он пририсовал рядовых марсиан, построил их, и они двинулись на штурм крепости. Из крепости палили пушки, летели самолеты, взрывались бомбы. По земле плыли корабли, а на самой главной башне развевалось знамя. Борьба миров была в самом разгаре, когда Лена Владимировна строгим голосом проговорила:
- Дежурные, соберите работы!
Солнышкин сунул рисунок в парту и отдал чистый лист.
Лена Владимировна просмотрела работы и отобрала из них три.
- Тише, дети, сейчас я прочту самые лучшие.
- Тамара Старостина: "Мой папа родился в Ленинграде еще до войны. Когда он был маленьким, перенес блокаду. Это так называется, когда нечего есть. Потом он вырос и стал летчиком, сейчас испытывает самолеты. Он очень храбрый, и я его люблю".
- А вот что написал Сережа Абакумов: "Мой папа работает на заводе. Там он самый главный, у него так и должность называется - главный инженер. Его все слушаются. Мы зимой с ним катаемся на лыжах, а летом ходим на рыбалку и купаться".
- Леночка Мальцева написала самое короткое сочинение: "Мой папа самый высокий". Она так написала, наверное, потому, что самая маленькая в классе".
Все громко смеются. Звенит звонок.
Солнышко срывается с места и первым выскакивает за дверь. В коридоре его догоняет Леня Остапов.
- Солнышко!
- Чего тебе?
- Ты не расстраивайся, у меня вот батя не родной, так мы не очень ладим друг с другом.
- Да я нисколько не расстроился, вот посмотри - нисколечко, видишь?
- Вижу.
Домой они идут вместе. Около подъезда прощаются.
- Ты завтра придешь играть?
- Приду.
- До свиданья.
- До свиданья, Солнышко.
Он поднимается на третий этаж. Дверь в квартиру не заперта. Мать на кухне шинкует капусту. Он, громко сопя, долго раздевается в прихожей.
- Мам, а мам, а кем у нас папа работает?
- Нет у нас папы. Отстань, некогда мне.
- Но у нас же был папа. Я помню: был. Был, был, был!
- Был да сплыл, инженером работает, - голос ее смягчился, - а теперь иди учи уроки, я сейчас ужин приготовлю.
Уроки учить не хочется. Солнышко достает "Конструктор" и собирает подъемный кран. Кран медленно ползет вокруг ножки стола, выезжает на улицу и, повернув стрелу, будто жираф голову, заползает в класс.
"Внимание, дети, - слышит он голос Лены Владимировны, - сейчас мы будем писать сочинение на тему "Мой папа".
Солнышко хватает кран и что есть силы бросает на пол. Раскатываются в сторону гайки и винтики, кран превращается в бесформенную груду планок с дырочками.
- Что с тобой? - доносится из кухни встревоженный голос матери.
- Ничего, - зло кричит Солнышко и, подбежав к окну, рисует пальцем на стекле невидимых марсиан.
Утром Солнышко просыпается поздно. Матери уже нет: она сегодня работает. На столе приготовлен завтрак, лежит записка и металлический рубль.
"Вова! Купи 200 г. вологодского масла, четвертинку черного хлеба и две городские булочки. Мама".
Солнышко наскоро умывается, завтракает и убирает посуду. Несколько минут он слоняется по комнате, не зная чем заняться. Потом выдвигает нижний ящик шкафа достает старый семейный альбом.
Он садится на корточки и листает толстые страницы с вделанными в них фотографиями. Вот они с папой на реке, а это в лесу. Одна, две, три... Дальше идут удостоверения, справки, рецепты. Его взгляд задерживается на белом листе бумаги, сложенном вчетверо. Солнышко медленно разворачивает его и шевелит губами: "В городской народный суд. Истец - Солнышкин Вадим Александрович, проживающий по адресу: ул. Манежная, дом 5, кв. 46; ответчица - Солнышкина Анна Александровна".
Солнышкин сворачивает бумагу и, положив в карман, берет записку и рубль. Спрятав ключ в условное место, под старое ведро, он, прокатившись по перилам, выходит во двор.
- Солнышко, иди к нам, у нас одного не хватает, - кричат ребята.
К нему подбегает маленькая Ниночка Грунина: "Давай играть, Солнышко!".
Солнышко молча заворачивает за дом и выходит на большую шумную улицу. Мимо Солнышко катятся трамваи, автобусы, машины, идут люди с авоськами, катят детские коляски, спешат или просто прогуливаются.
- Тетенька, - обращается он к пожилой женщине, - скажите, где находится улица Манежная?
- Это далеко. Сейчас сядешь на 38-й автобус и доедешь до остановки "Семнадцатый квартал", потом пересядешь на 63-й и выйдешь, не доезжая одной остановки до конечной. Но почему ты так далеко собрался один, где твой папа?
- Нигде, - бурчит Солнышко, - вам какое дело?
- Какой невоспитанный ребенок? - возмущается женщина.
Автобуса не было минут двадцать. Когда он подошел, в него набилось много народу. Солнышко придавили к чей то широкой спине так сильно, что не вздохнешь.
- Тетенька кондуктор, - пискнул он, - скажите когда будет семнадцатый квартал.
- Скажу, скажу, сынок, еще далеко.
Автобус несся по широкому проспекту. Сначала Солнышко считал остановки, но после двадцати сбился и перестал. Людей заметно поубавилось, и ему удалось сесть. Семнадцатый квартал окружил Солнышко большими незнакомыми домами. Шестьдесят третий останавливался здесь же. Солнышко занял место у окна и, взяв билет, принялся разглядывать город. Опять замелькали здания, деревья, витые ограды парков и скверов. Маршрут оказался длинным, а автобус еле плелся, подолгу торча на каждой остановке.
Этот район полностью состоял из пятиэтажных домов и был сравнительно тихим и назывался почему то спальным.
Солнышко спросил, как пройти к дому Љ 5.
Его направили через небольшой пустырь мимо котельной.
- Вон труба торчит, туда и иди - показал низкий хромающий мужчина.
Он добрался до котельной, но оказалось, что дома с таким номером здесь нет...Он еще долго ехал куда - то на трамвае, шел пешком...
Сорок шестая квартира оказалась на первом этаже четвертого подъезда. Солнышко покрутился около и подошел к чистенькому мальчику, года на три моложе его.
- Эй, ты, - решил завязать он разговор, - сорок шестая квартира здесь?
- Здесь, - подозрительно посмотрел на него мальчик.
- В ней проживает Солнышкин Вадим Александрович?
- Ну, проживает, а тебе что? - мальчик был настроен недружелюбно.
- Это мой папа, - запершило у Солнышко в горле.
- Нет, это мой папа, - мальчик больно толкнул его в плечо.
- Нет, мой, - сказал упрямо Солнышко и дал ему сдачи.