Аннотация: В вечерние часы пик на кухне загоралось пять лампочек, и кухня начинала казаться праздничной, иллюминированной, будто приукрашенной к встрече Нового года....
Старый дом
А. и Р. Дешабо
1.
Природа хранит бесконечное количество тайн. И человек открывая одну за другой, словно по ступенькам поднимается к истине. А когда восклицают - стены слышат или говорят! Мне видится голографический аппарат, снимающий молекулу за молекулой камня - очевидца, на котором записано все, и день и ночь, и весны ушедшие вдаль веков, чья - то блуждающая любовь, чья - то грусть невысказанной мысли, и одиночество, и скотская похоть, и жизнь сама, с ее мириадами углов и оттенков, текущая во мглу первозданной тиши. Но нет такого еще аппарата и человек, как и тысячу лет назад берет зубило подходит к громадной глыбе, что бы высечь истину. Истина получается неуклюжей, примитивной, набитая изнутри субъективизмом, даже если вместо зубила и камня использована ручка и бумага. Да и какая разница, если мысль легка и нематериальна, а язык тяжел, груб и воплощен в материи, раздражая мысль своей неповоротливостью и рождается от их содружества хилое дитя, которое ушло от языка, но не приблизилось к мысли.
О, если б камни могли говорить! Семь поколений выросло в стенах дома Љ 100 по улице Провиантской. Семь поколений рождались, любили, страдали, надеялись и уходили, что бы никогда не вернуться под их защиту. Им было бы что рассказать, даже если одно мгновение, выхваченное тусклым лучом языка... одно мгновенье...
Шесть часов утра. Тишина. Дом погружен в сладкий утренний сон. Этот сон сладок тем, что в это время в подсознании человека борются две силы - разума и желания. Разум утверждает, что уже пора вставать, но желание ему возражает, - еще одну минуту, это так хорошо и приятно, одну маленькую минуточку.
Но разум неподкупен, он требует, бунтует и человек подчиняется ему.
В четверть седьмого хлопают двери, слышится кашель, кто - то громко фыркает, хлещет из крана сильная струя воды. Лучи яркого летнего солнца врываются в комнату сквозь тюлевые занавески и весело скачут по стене.
Наталья Самсоновна, лежа в кровати, подтягивается, зевает, прикрывая ладошкой рот и поворачиваясь к мужу, говорит тихим, еще не окрепшим ото сна голосом:
- Левушка, мне приснился такой чудесный сон, будто мы с тобой в ластах плаваем в акватории Черного моря.
Наталья Самсоновна женщина неглупая, но считает, что ласты одевают для того, что бы не утонуть.
- Вокруг нас так красиво - продолжает она - разноцветные рыбы, водоросли и морские звезды; крупные, красные, голубые, прямо царство подводное.
Наталья Самсоновна видит сны всегда многоплановые, цветные, объемные, в трехмерном измерении, обязательно многосерийные с остросюжетной канвой, в которых главная роль молодой и красивой героине принадлежит только ей.
- Потом мы разговаривали с дельфинами, и они нас понимали. Ах, это было мило, я таких прекрасных снов давно не видела.
Левушка или Лев Иванович Полушкин, мужчина пятидесяти восьми лет, крупного телосложения, с красным загорелым лицом невнятно бормочет:
- А рыбки ты не наловила? Хорошо бы свежей к завтраку.
- Что ты, Левушка, вечно у тебя меркантильные замашки.
Лев Иванович поднимается, кряхтит, ловит ногами стоптанные домашние туфли и как есть в белых, больших по колена трусах, делает три приседания. Скрипят суставы, словно ржавые петли, которые уже много лет никто не смазывал. Сделав нехитрый ритуал утренней зарядки, Лев Иванович одевает пижаму, перебрасывает через плечо махровое полотенце и отправляется на кухню. Он терпеливо дожидается пока кончит умываться их сосед, пьяница и дебошир со странной фамилией Почекаус.
Потом над старенькой, потемневшей от времени раковиной, хлещет он в лицо холодной водой, сгоняя остатки сна. В комнату возвращается бодрым и подтянутым. Лев Иванович на цыпочках подходит к отгороженной тяжелыми портьерами спаленке и делает вид будто стучит:
- Викочка, пора вставать! Солнышко уже встало.
- Папочка, я только две минутки - говорит она капризным голосом, надувая свои пухлые губки.
- Вот я тебя сейчас... - он входит в девичью светелку и прикладывает большие холодные руки к ее теплой шее.
Она натягивает на голову одеяло и хохочет:
- Ну, папочка, перестань, я встаю уже.
К завтраку Наталья Самсоновна подает кофе. Она нарезает бутерброды с тонкими ломтиками сыра, достает розетки и раскладывает по чайной ложке черной икры.
- Ах, - вздыхает она - кончается икорка, когда нам теперь придется побывать в Астрахани. Как жаль, что прошло такое чудесное время. У нас с Левушкой была такая роскошная каюта, с холодной и теплой водой. Кормили нас хорошо, только мне некоторые блюда не нравились. И еще, понимаешь, Викочка, там так было мало интеллигентных людей, что не с кем было поговорить об умных вещах. Правда, потом мы познакомились с Маргаритой Павловной, женщиной вполне культурной. Она работает преподавателем в средней школе. Как-то мы с Левушкой ходили к ней в гости, и она нас приглашала еще. У нее такая чудесная магнитная мыльница, ты даже не представляешь какая она удобная. Нам тоже нужно обязательно купить такую.
- Хорошо, хорошо, мамочка - говорит Вика - завтра суббота и мы пойдем покупать.
- Я слышала они есть в магазине "1000 мелочей" или в хозтоварах на Провиантской - продолжает Наталья Самсоновна, прихлебывая кофе маленькими глотками.
Лев Иванович молча и сосредоточено жует, изредка вставляя в разговорную кайму свое слово.
Речь за завтраком в основном ведется по поводу приготовления блюд, с оценкой: съедобно, не съедобно. Причем первое Наталья Самсоновна принимает как похвалу, она краснеет и не без кокетства начинает подробно объяснять как приготовить это блюдо, что нужно положить и когда.
Из - за стола они встают все вместе. На работу первым уходит Левушка, он чмокает в щечку Наталью Самсоновну, потом Викочку и, сказав традиционное, - пока, до вечера, - осторожно прикрывает за собой дверь. За ним выпархивает Викочка. Тук - тук, стучат ее каблучки по асфальту, она спешит на маршрутное такси, пожалуй, единственный вид транспорта в городе, на котором при посадке соблюдают очередь.
Наталья Самсоновна покидает квартиру последней. Она проверяет погашен ли свет, выключен на кухне газ и только после этого, важно и с достоинством, как и подобает женщине, которая уже давно пережила бальзаковский возраст, выходит на улицу.
На работу Лев Иванович ездил на троллейбусе. На остановке он умело работая локтями пробирался вперед и, когда подходил вагон, его потоком втягивало внутрь без особых усилий и потерь, не считая оторванной пуговицы.
В салоне троллейбуса люди все время передвигались и переругивались. Женщины имели большие сумки с острыми и твердыми углами. Они больно били по ногам и Лев Иванович морщась, сожалел, что из моды так давно вышли элегантные пушистые муфты, с которыми, наверное, было бы очень удобно ездить на общественном транспорте, и вошли в моду тяжелые хозяйственные сумки. На середине пути где - ни будь освобождалось место и он садился к окну. Сегодня ему явно не повезло. Слоноподобная ярко раскрашенная дама бросила свой баул, почти через весь переполненный салон и метко попав на свободное место, начала к нему продираться. На пути следования послышались сдавленные крики:
- Что там за шум?
- Грудную клетку поломали.
- Чудаки, разве можно в такую толкучку брать с собой клетку.
Лев Иванович уже много лет ездил на работу по этому маршруту и очень гордился, что его любимый город растет ввысь. Появляются новые высотные здания и он, наверное, в тысячный раз пересчитывает этажи или обменивается впечатлениями о том, что здесь совсем недавно были маленькие домики с подслеповатыми оконцами или пустырь и, вдруг, вымахали такие четырнадцатиэтажные громадины. И жизнь в этих домах новая и интересная без кухонных склок, закопченных углов, длинных казенных коридоров, с установленными в ряд керогазами и особенным кислым коммунальным запахом. И что центр города застраивается медленно, а окраины не узнать.
Лев Иванович любил свой город горячо, до самозабвения, как и полагается истинному провинциалу. Все люди делятся на три категории: столичных, провинциалов и бродяг. Столичные снисходительно относятся к остальным, как взрослые к детям, они будто знают что - то немного больше чем другие, и в глазах их этакая снисходительность и молчание их вроде таинство какое содержит, а в словах всегда многозначительны, будто существа из особого мира и никогда не занимаются пустяками. Кстати, они не приезжают в другой город - они снисходят.
Провинциалы, те горды как индюки. Они гордятся всем, что происходит в их родном городе, кто родился из знаменитостей, что построено из многоэтажных зданий или подземных переходах, происходящими спортивными состязаниями, совещаниями, симпозиумами в союзном или международном масштабе и когда перевалило за миллион их жителей. Они пристально следят за своими конкурентами и, с простодушной наивностью спрашивают о крупном промышленном центре, - у вас там трамвай хоть есть?
К бродягам провинциалы относятся с презрением, а к столичным с легкой завистью, но в разговоре всегда пытаются подчеркнуть, что в столице жить не стали бы, - там сильно устаешь и, почему - то люди в столице не ходят, а бегают.
Бродяги завидуют провинциалам. В их розовых мечтах зримо просматриваются контуры коммунальных квартир, украшенных трюмо и сервантами. Но воплотив свою мечту в материальную основу, они начинают тосковать, страдать комплексом географической неудовлетворенности, с надрывом петь песни о том, что едут за туманом или так заслушаются модную мелодию о романтиках, что душа у них выворачивается наизнанку. Глядишь через некоторое время, и мелькает его бородатая рожа на Енисее или на Оби, плотом правит или варит на стометровой высоковольтке. Да и заработать они не дураки. Живет в вагончике, воды нет, электричество по расписанию, ругается на чем свет стоит и мечтает о трюмо, серванте и коммунальной квартире, и что бы обязательно с лоджией.
Лев Иванович работал директором небольшой гостиницы в старом здании стиля позднего ампира, украшенного львиными головами и неизвестными науке монстрами, расселенными по всему периметру. Раньше были удивительно простодушные люди, они украшали даже обратную сторону фасада. До революции в этом особняке жила любовница местного богача и мироеда купца Рылова. В кабинете Льва Ивановича помещался ее будуар и в посетителя, попавшего на прием к директору, метились из лука четыре розовых амура. С потолка хитро улыбалась обнаженная Даная, с одной стороны - приглашая к ночлегу, с другой ее глаза говорили, ничего не выйдет.
Гостиницу уже много раз собирались ликвидировать, но в городе их не хватало, и она продолжала существовать на тихой зеленой улице, нетронутая административными бурями и техническими реконструкциями.
К гостинице Лев Иванович подходил как рядовой гражданин, обремененный семьей и годами, но стоило переступить порог кабинета, как он становился самым важным человеком в городе, командиром производства. У него был штат несколько человек, ими нужно было руководить и отражать набеги командировочных, которые осаждали гостиницу с утра до вечера.
Командировочные умоляли, просили, требовали, угрожали. Каждому человеку соответствовала своя определенная нота это гаммы, но некоторые проигрывали ее целиком.
Лев Иванович вел себя спокойно, не кричал, не просил выйти вон. У него в течение долголетней практики выработался стойкий защитный иммунитет. Он разводил руками и говорил:
- В стране нет койко - мест. Вы в другом городе были, - там есть?
- Нет, - следовал чистосердечный ответ.
- А вы что хотите, что бы я был оригиналом?
Но командировочный народ дошлый. Они просачиваются внутрь, несмотря ни на какие заслоны, на то что рабочее место администратора украшено табличкой с золотыми буквами - "Мест нет", чем Лев Иванович очень гордился, это было его детищем.
В гостиницу можно проникнуть несколькими путями. Посредством звонка из высокой инстанции, Иногда или вернее чаще он раздается из телефона - автомата за углом. В Москве и Ленинграде этим способом не пользуются из - за обилия этих высоких органов. Можно сделать приятное администратору - небольшой подарок. На юге обычно предпочитают деньги, на севере коробку конфет, в средней полосе берут и то и другое. Назойливое ожидание и администратор поселит вас из жалости, видя, что вы уже обросли бородой. Правда есть еще один - прикинуться школьным товарищем директора и, хлопая его по спине восклицать: - А помнишь, Вася ...., - но и этот вариант обречен на неудачу, так как директор забыл всамделишных друзей, не то - что выдуманных.
Лев Иванович сел за стол, перебрал несколько бумаг о бронировании мест, ремонте водопровода, подписал заявление электрику Семину на очередной отпуск и подошел к окну открыть форточку. В дверь постучали.
- Войдите - сказал он.
В кабинет вошел посетитель. Левая щека у него непроизвольно дергалась. Лев Иванович не любил дерганных граждан, от них всегда можно ждать подвоха.
- Места есть?
- Нет!
- Почему?
- В стране не хватает койко - мест.
- А где мне спать?
Они первое время вяло переругивались, но потом страсти накалились. Человек задергался сильней, достал из кармана пистолет - прилипалку и выстрелил Льву Ивановичу прямо в лоб. Лев Иванович охнул, побледнел и откинулся на спинку кресла. Минуту в кабинете стояла тишина. Прилипалка медленно покачивалась маятником. Лев Иванович водил испугано глазами за ее кончиком, словно находился в кабинете невропатолога. Потом спросил побелевшими губами:
- Вам одно койко - место?
- Одно - ответил дерганый гражданин.
Лев Иванович написал направление. Уже при выходе из кабинета он окликнул посетителя:
- Заберите свою гангстерскую штучку, - он снял со лба прилипалку. Посетитель больше не дергался и проговорил удивительно спокойным и доброжелательным тоном:
- Возьмите себе как память, у меня еще есть в запасе несколько штук, сынишке купил. Он у меня разбойник, - добавил человек с теплотой.
Лев Иванович подумал, что сын весь в отца, но вслух этого не высказал. Подобный способ проникновения в гостиницу был для него новым, следующего он уже не допустит. С местами было трудно, как никогда. Гостиница была забита писателями и артистами. В городе проходила декада литературы и искусства одного из братских народов настолько успешно, что грозилась вылиться в месячник.
В три часа дня Льва Ивановича вызвали на совещание в трест. Он немного задержался и когда приехал, совещание уже началось. За трибуной выступал управляющий трестом коммунальных предприятий. Лев Иванович первое время не мог уловить нить доклада, но потом понял, что речь ведется об улучшении сервиса и условий работы людей, делающих этот сервис. Голос управляющего продолжал греметь, изредка прерываясь, когда он делал очередной глоток воды.
- Итак, товарищи, люди, работающие в сфере сервиса, тоже люди, все равно как рабочие, а почему они должны работать в выходные дни, почему они должны быть в отрыве от семей, жен, детей, не выезжать на лоно природы. Мы должны добиться, что бы наши банщики и парикмахеры работали как все с восьми до пяти, и выходные имели как их семьи, в субботу и воскресенье. А то вот одна семья распалась, текучесть с кадрами большая. Но, конечно, товарищи, все это при условии выполнения государственного плана по мытью и стрижке.
После совещания Лев Иванович вернулся в гостиницу. В его кабинет ринулась толпа командировочных. Выпроводив всех, он опустился в кресло. Дверь опять скрипнула, вошла тетя Фая, завхоз и председатель месткома:
- Здравствуйте, Лев Иванович, - она протянула ему десять рублей и добавила, вот решили наградить вас за активное участие в самодеятельности.
- Ну, что вы - засмущался он и поморщился.
Деньги он в руки брал брезгливо, но никогда не отказывался. Домой Лев Иванович возвращался вечером усталый и радостный, что прожит еще один простой рабочий день, с его суетой и вечной заботой о гостиничном хозяйстве.
Викочка работала в ЭЛУАДЕ. Это было красиво и по гречески непонятно. Когда у нее спрашивали кем, она отвечала - дизайнером. Тогда это слово входило только в моду, и тоже было непонятно и звучало загадочно. Ей поручили работу над оформлением очередного призыва:
"Водитель, будь человеком!"
Работа ее настолько захватила, что ей начали сниться сны на производственные темы, будто она оформляла трансъевропейскую магистраль Кулебаки - Марсель. По обе стороны дороги она проектировала невообразимые пирамиды со странной, почти неземной архитектурой, огненными динамическими указателями поворотов и подъемов, тоннелями, кемпингами и огромными рекламными щитами. Некоторые из них предлагали покупать магнитные мыльницы, душистое мыло "Земляничное" и молочный напиток "Йогурт". С других улыбались Марчело Мастрояни, Беата Тышкевич, Нейли Армстронг и другие страшно известные кинозвезды, космонавты и политические деятели.
Но проходили призрачные сны и она возвращалась на службу, где продолжала работу над оформлением проезда с улицы Гаражной на Провиантскую, который славился не столько оживленным движением, сколько частыми дорожными авариями. Ее стена около кульмана была украшена цветными видами участками крупнейших дорожных магистралей Токио - Осако, Рим - Неаполь, Москва - Ленинград. Она работала с любовью и фантазией и если в городе появлялись на дорогах красочные щиты с рисунком и надписью:
"Тому, кто пьяный сел за руль,
За поведенье ставим нуль!",
то это обязательно работа Викочки в тесном содружестве с художником Сашей Кругликовым. Она много спорила на эстетические темы, доказывала, используя убедительные доводы о целесообразности одних призывов, и отвергала другие. Например, ей удалось заставить директора большого детского комбината снять призыв: "Водитель, будь осторожен там, откуда выходят дети" и заменить, по ее мнению, на более емкий, красочный, зовущий:
А здесь, водитель, не спеши,
Дорогу переходят малыши!
Принципиальность - была одной из отличительных ее черт. Она никогда не опаздывала на работу, но и не приходила раньше. Когда ее сослуживцы бегали в рабочее время по магазинам, Викочка фыркала, и говорила, - вы скорее демонстрируете покупательную способность, чем что - либо приобретаете. Мне вполне хватает для этого нерабочего времени. Викочка с детства была приучена к тому, что приобретение очередной вещи в семье Полушкиных было событием особой важности. В священнодействии принимала участие вся семья. Видимо, строгое выполнение ритуального обряда покупки уходило корнями во тьму веков, если не всего поколения Полушкиных, то одной из его основных ветвей.
Сегодня Викочка работала последний день, в сумочке у нее лежала соцстраховская путевка в санаторий имени "Второй пятилетки". После обеда она получила отпускные деньги. Работа на ум не шла, она чертила пустяковые дорожные знаки и мечтала о юге. Время от времени она делилась отпускными планами со своими сослуживцами, а ближе к концу рабочего дня выскочила в магазин за традиционной бутылкой сухого вина.
После работы распили вино, пожелали Викочке приятственно провести время и разошлись. Домой Викочка возвращалась в приподнятом настроении. Ею уже полностью завладел юг, щекотал нервы в предвкушении приятных и острых ощущений.
Жизнь человека иногда расцветает подобно цветку, источая вокруг, вместо аромата запахов широкую гамму чувств: беззаботности, веселости, остроумия и прочих чертовски приятных всплесков человеческой натуры, которые тлели долгое время в суете повседневности, на фоне скверной погоды.
Наталья Самсоновна была женщиной из той породы, которые захватив власть в семье на заре ее создания, пытаются удержать до последнего своего дня. В молодости она была не на столько красива, что бы мужчины бросались к ее ногам, но и не дурна, что бы на нее не обращали внимания. Еще девушкой она много читала старых французских романов и мечтала встретить принца. Но Левушка не будучи им, неожиданно попросил у ее родителей руки единственной дочери. Это было в трудную эпоху индустриального бума, эпоху первых пятилеток, когда с газет и уст людей не сходили слова: Магнитка, Комсомольск, Турксиб. Молодые люди уезжали на стройку с разрешения родителей и без, они горели энтузиазмом, женились, строили новые города и новые семьи, совершали трудовые подвиги и никто, пожалуй, из них не думал о точном соблюдении ритуала женитьбы.
Трудовой шквал не коснулся своим крылом семьи Натальи Самсоновны, когда Левушка, начинающий советский служащий, попросил у родителей ее руки. Они не выразили особенного восторга, но и не протестовали, возможно понимая, что это рядовой акт гражданского состояния, а отнюдь не английская королева выходит замуж за очередного Людовика. Но для Натальи Самсоновны, это короткое мгновение осталось самым ярким пятном ее жизни. Оно было таким же значительным, как почтамт для города, от которого идет измерение расстояния по всем дорогам.
- Ах, это было на восьмой год после того, как Левушка добился моей руки у родителей, - говаривала она о каком - ни будь событии в ее жизни. С годами трудней стало высчитывать расстояние прошедшего времени, и она просто вспоминала, фантазируя и придумывая новые, никогда не происходившие подробности и факты. К пятидесяти семи годам Наталья Самсоновна раздалась вширь, но передвигалась довольно бойко, не снижая скорости на поворотах. Это была женщина с едва пробивавшейся проседью, с русским круглым лицом на котором слегка проступали следы татаро - монгольского ига.
Отдав Викочку в первый класс, она поступила на службу, по ее словам в сферу телефонной связи или попросту телефонисткой на междугороднюю станцию. За время работы телефонисткой она прекрасно изучила географию родной страны и приобрела несколько, свойственно этой профессии, привычек: перебивать собеседника, вмешиваться в чужой разговор и чрезмерную болтливость. Но это отнюдь не умоляло ее достоинств, она была жизнерадостной, любила классическую музыку, особенно Глиера, Шопена, и Баха, Олега Лундстрема она ненавидела, Гершвина и Бабаджаняна не переваривала, а при упоминании биттлов ее начинало трясти от негодования. Она не любила когда во время работы по телефону, ее называли девушкой и всегда поправляла абонента, - называйте меня дежурной, я вам далеко не девушка - и в этих словах было больше гордости, чем сожаления.
Наталья Самсоновна сетовала, что в богатом русском языке нет постоянного, удобного обращения к женщине, вот и называют пенсионерок девушками, некоторым это льстит, а другие возмущаются.
Целый день Наталья Самсоновна принимала заказы на междугородние переговоры. Кому - то нужен Баку, кому -то Норильск, звенят голоса, вспыхивают и гаснут лампочки и так изо дня в день. Алло, алло Новосибирск! Примите транзитный, Уренгой, говорите с Таллиным, вас ждут. Ни на секунду не прекращаются разговоры. Страна будто огромный организм и связь это нервы по которым пульсируют токи. Это и есть пульс жизни, напряженный, несущий информацию, пульс вечно живой, вечно творящий - такими словами рассказывала она о своей работе случайной попутчице, кутая свою прозаическую профессию в голубой туман романтики.
Вечером Полушкины собирались вместе. По случаю того, что сегодня пятница и что Викочка уходит в отпуск, Наталья Самсоновна купила торт, а Лев Иванович, используя свои связи, достал бутылку коньяка.
В семье торжество. Наталья Самсоновна готовила на кухне праздничный ужин. Готовить ужин на кухне, на которой кроме одной хозяйки еще четыре не просто. Нужно обладать большим чувством юмора, незаурядной способностью постоять за себя, хваткой и силой, что - бы не нападать на других, уметь внешне нервничать и внутренне оставаться спокойной или наоборот и еще многими, многими качествами, такими же, какими обладает политический деятель, оставаясь в составе кабинета министров при частой смене его главы.
В вечерние часы пик на кухне загоралось пять лампочек, и кухня начинала казаться праздничной, иллюминированной, будто приукрашенной к встрече Нового года. Включатели находились в квартирах и лампочки поочередно загорались, предупреждая - через минуту появится сам Почекаус или кто иной с кастрюлей борща, двумя кофейными чашками, утятницей и стопкой тарелок от М.С. Кузнецова.
Но часы пик, есть часы пик с его вечным движением, суетой, суматохой и лампочки то вспыхивали, то гасли, усиливая впечатление иллюминированного карнавала.
Наталья Самсоновна была оживлена, она готовила суп с фрикадельками, голубцы и горячий шоколад. Она была вся еще под впечатлением поездки на туристическом теплоходе, и ее отрывочные воспоминания слились в сплошной калейдоскоп приятных мыслей от речного отдыха.
- Послушайте, Галина Степановна - рассказывала она - напротив нашей каюты, жил такой благообразный, интеллигентный старичок. Он плохо слышал, но очень любил музыку. И когда в музыкальном салоне кто - ни будь на пианино исполнял Бетховена или Вагнера, он садился в уголок, вставлял в ухо вестибулярный аппарат и слушал с замиранием сердца. Его одухотворенное лицо становилось то грустным, то веселым. Он так тонко чувствовал музыку. А как мы с Левушкой любили гулять на палубе и смотреть на звездное небо. Все - таки, наверное, страшно было космонавтам выходить из корабля...
Галина Степановна, одна из соседок Полушкиных, неизменно поддакивает - наверное, страшно. А дышат чем они там, небось кислорода не хватает?
- Что вы - говорит Наталья Самсоновна - по последним телеметрическим данным в космосе пустота, ужасный вакуум. Вы даже не представляете себе этого.
Потом Наталья Самсоновна приготовленные блюда вносит в комнату и продумано, со вкусом накрывает на стол.
Родственники немного задержались, ровно настолько, что бы Наталья Самсоновна разволновалась, - ах, что же это они запаздывают.... Но в этот момент раздался звонок, и в комнату ввалилась оживленная гурьба. Гости были жизнерадостными, они потирали руки и, как заметила Викочка, довольно энергично, много говорили о еде и немного о мебели. Лев Иванович разлил по рюмкам коньяк, и все выпили за Викочкин отпуск.
Ужин, как принято писать в газетах, прошел в теплой, дружественной обстановке. Наталья Самсоновна вздыхала, что люди опять стали кочевниками, но только на более высоком уровне. Родители и гости надавали Викочке кучу советов, как держать себя на юге, настолько противоречивых, что выполнить их, ей было просто не под силу. И уже поздно вечером, моя на кухне посуду, Наталья Самсоновна болтала безумолку, может быть в силу привычки, а может от выпитого коньяка:
- Галина Степановна, вы не читали детективный роман "Вилла "Белый Конь"?
Она не успела закончить свою мысль, почему именно изумительно, как заявился Почекаус. Он был под градусом или выражаясь его языком, в состоянии невесомости. Проверив несколько кастрюль и удостоверившись, что они пустые, он начал умываться громко фыркая. Наталья Самсоновна терпеливо дожидаясь его, вздохнув, проговорила ни к кому не обращаясь:
- Я, кажется, опять в отпуске поправилась.
Почекаус с удовольствием пустил изо рта фонтанчики воды, - это потому, что вы следили больше за другими, чем за собой, но не огорчайтесь, вы выглядите гораздо моложе своих семидесяти лет. У Почекауса была странная привычка, смотреть на соседей ясными глазами и говорить очередные гадости. Наталья Самсоновна не обиделась, а только уточнила, что ей всего 57 и что ему не стоит так часто пить.
Почекаус любил белую или как принято сейчас модно говорить зеленую, разудалые русские песни, немножко Высоцкого и тирольскую шляпу. У него было немало друзей. У одного из них был телефон. Почекаус изредка звонил ему, но почему - то это обычно происходило в то время, когда приятель мылся. Телефон звонил долго и требовательно. Приятель весь в мыле вылезал из ванны, бежал через коридор и гостиную, вбегал в спальню и судоржно хватая трубку мокрой рукой, спрашивал:
- Алло?
- Ты чего, Федя, моешься? - невинно спрашивал Почекаус.
- Да, моюсь.
- Ну, иди мойся, не буду тебе мешать.
Почекаус согласился с Натальей Самсоновной, что пить здоровью вредить, поблагодарил за изысканность мысли и проницательность, но у него были свои взгляды на борьбу с зеленым змеем. Дело в том, что они с женой уже пятнадцать лет вяло переругивались и сегодня утром она перестала грозиться, что уедет к маме и неожиданно заявила, что вызовет ее сюда. Почекаус не на шутку перетрусил и дал ей клятву, сию минуту завязать. Но его день прошел неудачно. После обеденного перерыва он подошел к начальнику отдела и начал рассказывать о своем предложении, направленном на улучшение труда и сокращения одной штатной единицы. Начальник отдела, Николай Петрович, внимательно выслушал его и уточнил некоторые детали. В разговор вмешались другие работники отдела. Кто - то вспомнил, что это уже было, но не привилось, другие говорили, что это ново. Больше всех распалялся инженер по технике безопасности Карась, но в отличие от других, он бил в грудь своего собеседника. Карась предложил это оформить как рацпредложение и получить деньги. Но тут кто - то рассказал случай из жизни, связанный с этой темой. Не заметно перешли к анекдотам, сначала на эту тему, потом на разные. Почекаусу больше всех понравилось про одного любовника, которого муж выбрасывал с двенадцатого этажа, а тот все продолжал и продолжал ходить к его жене. В заключение беседы все пришли к единодушному мнению, что в сельской местности на тракторе за водкой ездить невыгодно, много затрачивается времени и есть большой риск, что пока едешь, сельпо может закрыться.
Было уже пять часов и Карась предложил собрать по рублю. Почекаус вспомнил, что он утром давал клятву жене и поэтому металлический рубль отдал с неохотой. При виде денег Карась оживился еще больше:
- Что будем брать?
- Мне все равно - безразличным тоном ответил Почекаус, ругая себя за бесхарактерность.
- Нам не нужны равнодушные, - продолжал кипятиться Карась, - нам нужны энтузиасты!
У них быстро организовалась небольшая, но теплая компания. Пошли они в питейное заведение, которое часто меняло вывески в диапазоне от детского кафе "Солнышко" до многообещающего "Шашлыки - коньяк", но внутренним содержанием оставалось непоколебимым. В пятницу всегда около дверей топталась небольшая кучка желающих попасть внутрь. Неожиданно Почекаус перехватил инициативу в свои руки. На мгновение мелькнуло лицо директора и Почекаус со словами Пузиков, Жора, Георгий Саныч рванулся, отбросив в сторону швейцара, но не добежав тридцати сантиметров он остановился и заговорил тихо, так что бы мог слышать только директор:
- Это инсценировка, делайте вид будто вы рады, нас пятеро.
Директор знал странную привычку Почекауса говорить гадости. Если его не остановить, он непременно скажет, что предприятие, выпускающее алкогольные напитки, борется за получение знака качества, а в вашем заведении их так разбавляют, что эти напитки соответствуют ТУ Горводхоза и что швейцар пьяница и хулиган, берет чаевые вперед, прежде чем впустить внутрь. Поэтому директор вяло обрадовался Почекаусу и кивнул швейцару, что бы тот впустил всю их развеселую компанию. Они шумно ввалились.
После того как все выпили по первой рюмке, Карась предложил повторить. Повторенье - мать ученья - аргументировал он свое предложение. Это было убедительно, и никто возражать не стал. Уже после того, когда они почувствовали, что засели основательно, Почекаус попросил анчоусов. Официантка пожала плечами и принесла кильку. Кто - то из них попробовал затянуть "Из - за острова на "стержень", но его не поддержали. Песня оборвалась на полу ноте. Тогда поднялся Карась и, стукнув по привычке Почекауса в грудь, спросил:
- Ты мне друг?
- Как собака - ответил тот.
Разговор перешел на собак. Карася сильно развезло.
- Может, ты пропустишь? - спросил Почекаус, отодвигая в сторону его рюмку.
- Не мм...о...гу, орга...ни..зм...не поз...во..ляет...
Все дружно выпили. Кто - то срывающимся голосом опять затянул на этот раз "Черемшину". Песенная грусть отозвалась только в душе официантки:
- Пора закругляться, мальчики, - фортисимо официантки разрушило лиричность компании.
Костяшки счетов заметались под ее рукой - мясных салатов - пять, килек пять...- она скороговоркой выпалила меню, которое удивляло не столь разнообразием, сколь ценами. Назвав сумму счета, она спохватилась, - да, я еще не положила пять мясных салатов.
- Положи еще раз, - великодушно разрешил Почекаус.
"Черемшину" допели по дороге.
Ничего не зная о внутренней борьбе Почекауса, Наталья Самсоновна смотрела на него с укоризной.
На кухню вошел еще один их сосед - студент. Он был холост, но почему то платил алименты.
Однажды, Почекаус пришел домой с "большим перебором" и не дотянув пять шагов до своей квартиры, ввалился в комнату студента и лег не раздеваясь на его кровать. Его сильно мутило, и он отвратил. Проснувшись через час, он увидел незнакомую обстановку и перебрался к себе. Студент пришел поздно и не включая свет лег спать. Первым его увидела Наталья Самсоновна. Студент бегал с тазиком и тряпкой, от него шел кислый запах. Наталья Самсоновна поспешила на кухню поделиться новостью, - с виду интеллигентный человек...а на самом деле....
- Забулдыга - закончил фразу Почекаус.
Оправданьям студента никто не верил, но с тех - пор такой кличкой Почекаус изредка напоминал студенту о минувшем событии.
Приветствие Почекауса передернуло Наталью Самсоновну, она не любила грубых слов. Закончив мыть посуду, она ушла к себе в квартиру. Уже лежа в постели и читая новый детективный роман, она думала, что опять супруги Почекаус будут всю ночь скандалить, не давать ей спать, а утром у нее опять будет мигрень. Как бы угадав ее мысли раздался визг жены Почекауса:
- Уходи, уходи, ирод прокляты!
- Ну и уйду, в турпоход по неизведанным местам родного края - голос Почекауса гремел добродушно.
Его жена была препротивной скандальной бабенкой, подстать Ксантипе. С утра до вечера доносился ее сварливый голос с общественной кухни и только оптимистический склад характера Почекауса позволял ему уживаться с ней и очень редко приходить домой вовремя и трезвым.
Наталья Самсоновна отбросила в сторону роман, выключила свет и попыталась уснуть, но голоса доносившиеся с кухни не давали ей этого. Хлопнула громко дверь. Почекаус заперся в туалете, за ним гналась жена с щипцами для выемки белья:
- Выходи сейчас же!
- Долой абсолютизм! - выкрикивал он лозунги первой французской революции.
- Выходи, тебе говорят!
- Да здравствует либеральная интеллигенция! - приближался он к современности.
Рев супруги Почекауса нарастал лавинообразно, грозя достигнуть силы звука реактивного самолета перед взлетом.
- Боже мой. Что делается? - подумала Наталья Самсоновна - этак недалеко и до землетрясения.
Дверь под напором Почекауса - супруги затрещала и, сорвавшись с петель, рухнула. В ее голосе зазвучали медные трубы победы, разносясь ликующими звуками по многоквартирному дому.
- Ура...а...а, - неожиданно для себя тонким голосом пропела Наталья Самсоновна тихо поддаваясь совместной радости.
Из туалета послышались сначала звонкие удары, потом глухие, и жалобный голос Почекауса:
- Битье интеллигентного человека по голове унижает его достоинство.
Жена Почекауса в течение всей их совместной жизни билась за мужа и часто била его. Но уравновешенность Почекауса не раздражала ее, после всех этих скандалов она плюхалась на табуретку, которая стояла посреди кухни, и облегченно вздохнув, говорила:
- Ну и дурак же ты у меня, - и в ее голосе уже слышалась теплота и любовь.
На что Почекаус отвечал так же не меньшим заботливым тоном:
- Ты знаешь, дорогая, в Англии есть профессиональный союз ведьм. А ты ведьма несоюзная, не объединенная, так сказать ведьма - одиночка.
Но она уже не обижалась. Энергия была израсходована полностью, начинался процесс ее аккумулирования, наступали дна затишья, которые так любил Почекаус, его жена, Наталья Самсоновна да и все обитатели дома.
Но даже и после скандалов первое время супруги еще говорили громко, но уже на отвлеченные темы, а жена Почекауса даже пыталась петь.
Утром Полушкины оделись празднично, и пошли по лучшим магазинам города. Она не спешили, основательно рассматривали витрины, трогали руками и примеряли много разных вещей, от бигудей до боксерского ринга четыре на четыре метра, но купили только магнитную мыльницу и очаровательную шляпку для Натальи Самсоновны. Домой они вернулись, как принято об этом писать, счастливые и усталые. Наталья Самсоновна торжественно несла шляпу по коридору на вытянутых руках, но как назло из соседей никто, за исключением Почекауса, не вышел.
- Какой изумительный торшер, он так подойдет к вашему диван - раскладушке - пытался он прокомментировать столь радостное событие в семье Полушкиных.
Но Наталья Самсоновна прошла сквозь него, как люди проходят сквозь стеклянные двери, нередко забывая их открывать.
Викочка на минуту задержалась на лестничной площадке, вынула свежую почту. Журнал "Юность" она решила взять с собой, почитать в самолете. Папе она отдала две газеты и письмо от его сестры, Викочкиной тетки из Евпатории.
Вечером Полушкины провожали Викочку в аэропорт. Здание аэровокзала гудело как улей. Деловито сновали служители. Суетились пассажиры с чемоданами, свертками, авоськами. Из ресторана доносился задушевный голос, предостерегая своих посетителей о высокомерном отношении к мгновению и само собой напрашивался вывод - секунду надо смаковать и растягивать, тем более если ты находишься в отпуске, в летнее время, да еще на юге.
Белая блестящая птица поглотила Викочку и Наталья Самсоновна смотрела вслед самолету с грустью, вспоминая свою молодость и то ушедшее время, когда Левушка, начинающий советский служащий, добился руки Натальи Самсоновны у ее родителей.
Почекаус имел странную привычку, побродив в одиночестве по общественной кухне, по воскресеньям вечером уезжать в аэропорт. Он проходил в ресторан, который был расположен на втором этаже, рядом с залом ожидания, занимал место у огромного окна и заказав полдюжины пива, задумчиво смотрел на летное поле. Самолеты прилетали, принося с собой запахи далеких городов и улетали, оставляя после себя неясную тоску. А Почекаус пил пиво маленькими глотками и в его ясных голубых глазах плескалась такая грусть, будто сама Одри Хепберн в роли стюардессы зовет его на борт межконтинентального лайнера, но он отрицательно машет головой и тихим, почти задушевным голосом говорит ей вдогонку - мне некогда, мисс, как - ни будь в другой раз.
Его лирические мечты прервал хриплый, дребезжащий голос, будто извлеченный при помощи патефонной иглы и старой консервной банки:
- Свободно? - голос принадлежал небритому типу неопределенного возраста. Не дожидаясь ответа, незнакомец поставил на стол две бутылки пива, с нарочитой небрежностью швырнул рядом сухую воблу, на мгновенье исчез и вновь появился с чистым стаканом.
Почекаус не проронил ни слова, продолжал смотреть на уходящие вбок красные огоньки взлетной полосы. Незнакомец жевал воблу. Его челюсти как мельничьи жернова перемалывали старую рыбешку, не отделяя мясо от кожи, костей и внутренностей.
- Вот так же кто - то в Австралии уже четвертый год жрет свой автомобиль - подумал Почекаус брезгливо.
Незнакомец смотрел пьяными глазами. Потом он дернул Почекауса за рукав, подвинулся ближе и жарко дыша, заговорил:
- Фамилия моя Лифчик, Петр Семенович Лифчик. Прямо сказать фамилия не литературная, с такой в классики стеснительно. Работал я плановиком в тресте коммунальных предприятий. Мы, конечно, не спутники запускаем, сами понимаете, у нас гостиницы, бани, парикмахерские. Так сказать, тыл передового производства и науки. Но и у нас свои заботы, свои насущные вопросы и проблемы. Поначалу я увлекся техникой. Возьмем такой пример: банщик к шкафчикам для открытия и закрытия ходит? Ходит... Он задевает грязным халатом чисто отмытых граждан? Задевает... Нужно ему сделать пульт управления, как на самых современных заводах? Нужно.... Нажал на рычажок, чик - открылась дверца. И помытый гражданин доволен и банщик становится высококвалифицированным и не просто работает, а осваивает. И должность у него теперь называется - банщик - оператор и зарплата выше. Вот так с размахом нужно мыслить. И только я хотел придумать что ни будь похлещи, как пришел этот корреспондент из газеты, увидел меня обрадовался. Петр Семенович, говорит, у вас воскресник по очистке территории был? Ну, был, - говорю я. Народ горел энтузиазмом? Ну, горел. Нужно поделиться с другими. Так сказать, передать опыт, зажечь многомиллионную армию трудящихся. Пиши, Семеныч, все как есть. Так сказать, излей душу. Ну я излил, прямо на бумагу выложил душу. Написал я про утреннюю тишину, и про восходящее солнце, и про пташек - птичек, а главное людей показал и самого управляющего трестом - Андрей Егорыча. Как там у меня: раскраснелись лица, заиграли на губах улыбки. А самого - то, Андрей Егорыча, я с Наполеоном сравнил. И напечатали, как есть на первой странице. И подпись - Лифчик П.С. Вот так - то, брат, для многомиллионной армии трудящихся. Только вот Наполеона вычеркнули - очень жалко.
Вечером я в "рюмошной" встретил снабженца Заворыкина Сашку. Налил он мне стакан водки и говорит, - пей, Петр, люблю я тебя, ты гений! Как есть гений! Это сказал сам Андрей Егорыч, управляющий трестом. Дай я тебя обниму, Петр, крепко, с размахом, по - русски. И, понимаете, поселился этот проклятый холодок где - то между лопатками и не отпускает. А может я и впрямь гений, подумал я. Закружилась у меня голова, сердце забилось тук...тук...тук..., так и есть гений чистой воды - пробормотал я в смятении от неожиданного радостного открытия. Ну я им напишу, не какую - ни будь там заметку, а целый роман - газету, закачаются, почище там разных Кобов Абэв. Прихожу домой, а у меня этот роман - газета перед глазами стоит. Главное что бы свежо, остро и даже намека на банальность не было. Пляж, южное море, знойные женщины, сыщики и шпионы, и все супермены, кроме чистильщика сапог. Разъезжают они в роскошных автомобилях и дерутся они бутылками из - под шампанского, только головы и витрины звенят. Сначала я хотел умерить их пыл, думаю, ежели в случае чего будут киносъемки экранизировать, то им эта самая баталия в копеечку влетит. А потом пошел, пошел, удержу нет никакого, с размахом пятьсот страниц накатал, три месяца на работу не ходил.
Наконец, понес я в редакцию рукопись. Думаю по дороге, как это они начинающего автора встретят. Прихожу к самому Главному редактору - как дела, коллега? - спрашиваю.
- Да вот текучка заела, - жалуется он мне.
- Ну, ничего - говорю я, - скоро и на вашей улице будет праздник. Держи, - говорю я и отдаю, как есть пятьсот страниц рукописного текста.
Прочел он первый лист и говорит - нам этот материал позарез нужен, вот так - он чикает ладонью по горлу. Мы без этого материалу горим, задыхаемся, но не сейчас, приходите денька через два.
Ушел я обнадеженный. Два дня жил как на вокзале, в полнейшем ожидании. Как - то встретил Заворыкина Сашку, говорю - вы еще пожалеете, что уволили меня за прогулы, вы обо мне скоро услышите от многомиллионной армии читателей.
Наконец, подошел срок. Прибыл, значит, я в редакцию и к главному. А его нет. Спрашиваю у секретаря - где?
- Кто? Редактор? - невинно переспрашивает она, - так он уехал на годичные курсы по повышению квалификации.
Психанул тут я и пошел по отделам. У меня спрашивают - действие когда происходит?
Я отвечаю - поздно вечером. А мне говорят - вам надо папаша, в "Вечерку". Пошел я в "Вечерку", а у меня опять спрашивают, - сколько лет главной героине? - Как сколько? - отвечаю я - восемнадцать. Вам, папаша, нужно в "Молодежную".
В "Молодежной мне объяснили, - раз действие происходит на море, значит, неси рукопись в газету голубых артерий - "Большая Унжа" И там мне отказали. А потом малознакомый работник печати объяснил мне, что у них страшная специализация и вряд ли придется пристроить такую широкую вещичку, и посоветовал мне переработать на сельскохозяйственную тематику. А я про шпионов люблю.
Почекаус поднялся и, не попрощавшись, направился к выходу. Лирический вечер не состоялся, Одри Хепберн улыбалась другому...
В зале ожидания он нос к носу столкнулся с Натальей Самсоновной.
- О...о... - протянула она несколько кокетливо для ее лет - вы то же кого - ни будь провожаете?
- Да, Одри Хепберн - пробормотал невнятно Почекаус.
- Вы, если не против, поедемте вместе, у нас машина, - теперь в ее голосе слышались нотки снисходительно аристократизма. Они сели в стареньки "Москвич" послевоенного образца и покатили в сторону города.
Юг
Жора Шахверди жил на Кавказе, а работал чуть южнее границы полярного круга. Летом он себе устраивал каникулы на одном их черноморских курортов, зиму проводил за прилавком крытого рынка северного города. Он мог иметь собственную авиалинию Сыктывкар - Ткваречели, со штатом голубоглазых стюардесс и элегантных суперлетчиков с большими портфелями из светло - коричневой кожи, но то ли природная стеснительность, то ли необъяснимый страх перед милицейской формой не позволяли ему этого делать.
По документам он числился работником свободной профессии, в скобках музыкант. Ни на одном из музыкальных инструментов он не играл, но музыку любил до самозабвения. Однажды, в экстазе он разорвал рубашку на своей груди, по - видимому музыка в него входила, но выхода не было. С его лица никогда не сходила обаятельная улыбка. Он носил усики "мерзавчики" и его внешний облик сливался с внутренним. Отличительной чертой его характера было то, что он никогда, ничего не откладывал на завтра, и не говорил себе - "это от меня никуда не уйдет или подождет". Особенно он придерживался этого принципа в отношении с женщинами. Он хорошо знал - один упущенный момент, смена настроения, неосторожно сказанное слово и опять начинай все сначала. Поэтому он всегда был вежлив и предупредителен, и не понимал людей, которые грубят друг другу и тем более женщине, ничего не получая взамен, не считая, конечно, мелкого чувства злорадства по поводу удачно найденного сравнения собеседника с каким - либо животным. Они портят себе нервы и теряют расположение окружающих, по скудоумию своему не считая эту истинную ценность за ценность.
У Жоры была легковая машина очень модного цвета, богатый гардероб, двадцать четыре часа в сутки свободного времени и отменное здоровье. Он любил вино и женщин. Вино любил одной марки, женщин разных. Это лето он проводил на одном из модных курортов, снимая веранду остекленную с трех сторон. С одной вид на море, с другой на забор санатория имени "Второй пятилетки" и с третье на зеленые горы.
Жора Шахверди жил безмятежно. Он не всматривался вперед и не оглядывался назад. Вся его жизнь проходила сегодня и если ему не удавалось в этот день выпить, он отдавал предпочтенье известному коньяку с дюжиной медалей и познакомиться с новой женщиной, он говорил себе, что день прошел зря. У него был тот возраст, когда он уже вошел во вкус жизни и не собирался из него выходить.
Юг встретил Викочку, как и подобает югу, пальмами, солнцем и шумной толпой с мягким говором. С первых шагов она оказалась в руках частной инициативы. От толпы отделилась, по русски говоря, самая энергичная женщина, спрашивая на ходу:
- Вы дикарь, молодой человек?
- Нет - ответил длинноволосый юноша, может девушка в цветастой рубахе, с перекинутым через плечо орущим транзисторным приемником.
- Какая жалость. Девушка, девушка, вы дикарка?
- Вы сами дикарка - отрезала Викочка.
Она прошла сквозь толпу гордой и печальной. Ее не трогала эта суета, как не трогают политические бури экс - президентов, которые нашли теплое место официантов в другой стране. Она глазами нашла спецавтобус с названием санатория имени "Второй пятилетки" и уверенно направилась к нему. Автобус, пропетляв по кривым улочкам, вырвался на оживленную магистраль. Мимо проплыли санаторные корпуса, украшенные колоннадами, немыслимыми карнизами, различной лепниной и еще Бог знает чем. Потом они стояли у базара, пока шофер ходил за сигаретами. Разноязычный говор, неистовые яркие краски, горы фруктов, овощей, сладостей, мучных изделий и прочего промтовара широкого потребления слились в сплошную какофонию: звуков, красок, запахов, в бешено вертящейся калейдоскоп, будто природа оголив миллионы квадратных километров, сконцентрировала все, что есть значимое в одном месте.
Суета юга не повергла Викочку в уныние, а придало ей тот грустный оттенок настроения, который сопровождает на земле Богов, спустившихся на короткое время с Олимпа.
Для постороннего взгляда жизнь в санатории казалась вялой и сонной. Отдыхающие медленно прохаживались по аллеям, сидели на лавочках или толпились у ядовито - желтого павильона, испытывая реакцию печени на алкогольные напитки. Но тот, кто уже вжился в образ старожилы, понимал, что в их душах кипят страсти. По вечерам в санаторном клубе плескалось голубое танго, изредка меняясь на непонятный, но громкий рок. Поп - музыка делала свои первые шаги в музыкальных джунглях широкого потребления, но многие отчаянно закинув голову, выходили тряхнуть стариной, хотя старина и никогда не знавала подобной какофонии.
Толстый пожилой гражданин Лепешкин, страдающий длинным списком хронических заболеваний, прижимал к себе Викочку и шептал незначительные слова. Она была с ним холодна. Это было не то, совсем не то. Шли дни, но любовь к Викочке не приходила. С одной стороны ей хотелось порой влюбиться в какого - ни будь самой, а с другой - она была гордой и принципиальной. И вот на разрешение этих противоречий, таких же жгучих, как поиски туалета в незнакомом городе, и спросить стыдно, и хочется, она обычно тратила свой ежегодный отпуск. Она часто писала письма маме, в которых сквозила серая скука, начинала обожать одиночество и ночные купания. Викочка раздевалась донага, входила в фосфоресцирующее море, будто сказочная русалка, заплывала далеко за буй и возвращалась на берег усталой и грустной. И потом, долго лежа на санаторной кровати, не могла уснуть.
Гражданин Лепешкин в перерывах между процедурами продолжал упорно улыбаться. С каждым разом его улыбка становилась все наглее и наглее. Викочка с ним танцевала безразлично, точно с собственной тенью. В клубе было многолюдно. Танцующие предпочитали радиолу, администрация - баяниста, потому что за него платили. У радиолы было разнообразие жанров и исполнения, у баяна лихость и богатые традиции. Может быть и впрямь это было так же хорошо, как пересесть с современного лимузина на разудалую тройку. Но клубный баянист играл в полсилы, так как он числился на полставки и делал это так же неохотно, как неохотно начисляли ему деньги в бухгалтерии, и неизвестно кто из них начал первым.
Когда Викочка была еще девочкой, с маленькими косичками и большим голубым бантом, ей нравился блеск зала, яркий свет, веселая музыка и нарядные пары. Но со временем краски потускнели, она увидела, что люди уже не те, у многих под глазами мешки, на голове до блеска полированные лысины, под пиджаком спрятаны большие и дряблые животы и танцуют они с какой - то непонятной инерционной настойчивостью, словно это вынужденный, обязательный обряд или физиологическая потребность. Все было похоже на то, как восхищение золотым зубом в мальчишеском возрасте, по мере взросления сменяется состраданием, начинаешь понимать, что протезирование - жестокая необходимость.
А Лепешкин был все тем же: маленьким, самоуверенным, не красивым и старым. Однажды, во время быстрого танца хали - гали она посмотрела на него так холодно, что он зябко поежился, а Викочка заговорила ледяным тоном:
- Послушайте Лепешкин, у вас может развиться отдышка. Это будет ужасно, тем более что вы живете на девятом этаже, в доме, котором часто ломается лифт. Вам надо беречь себя, Лепешкин! Идите, выпейте кефир и ложитесь в кроватку. Крепкий, здоровый сон - залог высокой производительности труда.
Он недоуменно просигнализировал белесыми выгоревшими ресницами и пошел неуверенной, сгорбленной походкой, будто получил пощечину.
А Викочка вернулась в пустую палату и заплакала по - бабьи громко всхлипывая, не стесняясь своих слез. Ее круглые, красивые плечи поднимались и опускались, и от этого движения веяло необъяснимой тоской и грустью. Потом она вытерла аккуратно глаза, восстановила брови черным карандашом "живопись", взяла большое махровое полотенце и пошла на море.
Она спустилась по бетонной лестнице, построенной каким то известным, но уже давно забытым князем, взяла круто влево от санаторного пляжа, который в ночное время закрыт на замок, и по едва заметной тропинке вышла на берег. Викочка на минуту присела на камень и, глядя задумчиво на море, по которому вдалеке плыли несколько редких огоньков, прошептала:
- Господи, хоть бы меня украл кто...
Но море продолжало петь свою извечную песню, равнодушную и беспокойную. Викочка думало о том, что идут тысячелетия, сюда приходят люди разных эпох, а море все по - прежнему такое же бесконечно огромное, ласковое, доброе и злое, словно живое существо. Она разделась, посмотрела на свое тело, полное женской привлекательности и сделала по крупной гальке несколько красивых шагов, будто демонстрируя свою наготу далеким звездам. Откуда - то с моря налетел теплый влажный ветерок, приятно обдувая ее, и мягко зашелестел в кустах. Она оглянулась на темный загадочный берег.
Из диких зарослей кустарника вышел половой гангстер Жора Шахверди. Викочка от неожиданности ахнула и присела. Его фигура греческого воина в японских плавках отливала серебром.
- Отвернитесь сейчас же, - крикнула Викочка негодуя.
Жора послушно стал к ней спиной. Она торопливо одела купальник.
- Вы готовы? - спросил он ее насмешливо.
- Можете повернуться, - сказала она повелительно.
- Вода теплая?
- Я вам не градусник, - продолжала она дерзить.
Ее грудь часто вздымалась, она готова была постоять за себя, но возможно от того, что он послушно выполнял ее приказы, глаза Викочки, еще мгновение назад темные от гнева, стали добрыми и снисходительными.
Жора Шахверди извинился перед Викочкой за то, что принес ей столько беспокойства и, разогнавшись, бросился в море, взметнув каскад сверкающих брызг. Викочка раздумывала только одно мгновение и вошла в воду следом за ним. Она отплыла от берега метров на пятьдесят и, перевернувшись, легла на спину. Южные звезды были крупными, и загадочно мерцая, они вернули Викочке то философское возвышенное настроение, из которого совсем недавно вывел ее своим появлением Шахверди. Она неотрывно смотрела на небо и ею овладел испуг перед бесконечностью Вселенной. Она показалась себе маленькой, слабой и беззащитной. Как ей не хватало рядом друга - мужественного, умного и сильного.
А Жора Шахверди внутренне почувствовал добычу, начал делать вокруг Викочки круги, постепенно сужая их стальным кольцом, из которого не вырывалась еще ни одна женщина. На берег они вышли вместе.
Жора Шахверди был в отличной форме, южные каникулы всегда шли ему на пользу. Если Викочка, втайне от самой себя, была покорена его античной фигурой, то услышав от него каскад остроумных шуток, которые сыпались подобно бенгальским огням, перестала себя обманывать и сдерживать. Она заразительно смеялась, нисколько не боясь его, пробовала петь и даже шутливо толкнула его в бок. А когда он позвал ее в машину, стоящую по ту сторону кустарника, она подумала, что иногда человеку хочется до одурения взобраться на свою Фудзияму и решительно пошла за ним. Он провез ее те небольшие двести метров, по которым она совсем недавно спускалась в одиночестве, извинился еще раз, поблагодарил за приятный вечер и непринужденно спросил, что она делает завтра.
Они поговорили еще немного о пустяках и расстались добрыми друзьями или может чуть - чуть влюбленными друг в друга.
Засыпая, Викочка сладко улыбалась в предвкушении предстоящей встречи. Впервые за долгое время, счастье своим неверным крылом едва коснулось ее, оставив тот неглубокий след, который приятно бередит душу человека до последних дней его жизни.
На другой день Викочка торопила тягучее санаторное время. Она галопом проскакала по процедурным кабинетам, излечивая неврастению, обещавшую только через два - три года объявиться первыми признаками, едва дождалась обеда, повалялась часок в постели и вышла со скучающим взглядом из торжественных дверей парадного подъезда.
Жора Шахверди подъехал на "Волге" с шиком, вызвав неприятное передергивание внутренностей отдыхающих граждан от резкого визга тормозов.
Викочка села в машину и небрежно откинулась на спинку. Она обдала презрительным взглядом рыжую мымру с четвертого этажа, на которую обрушил неистраченные страсти любвеобильный Лепешкин, и быстро освоившись, спросила:
- Куда ты думаешь меня везти, Жорик?
- Поедем в Центральный парк культуры и отдыха имени Максима Горького, - ответил он ей в тон, с глубоко скрытой иронией.
В городе они оставили на платной стоянке машину и начали медленно прогуливаться по парковой аллее. Жора знал много интересных историй и охотно поделился ими с Викочкой.
Над их головами раскинули платаны свои мощные ветви. Все скамейки были заняты отдыхающими, на аллеи так же было многолюдно. Навстречу им попалась яркая парочка, общим весом в двести килограмм, причем соотношение веса было странным и несуразным, примерно один к трем. Тщедушный интеллигентный мужчина и невообразимо толстая интеллигентная баба. Впереди нее важно шел бульдог, в его глазах сквозило наглое превосходство, широкая грудь была украшена золотыми медалями. Викочка никогда не видела во взгляде столько высокомерия, она показалась себе серой и неинтересной и даже на мгновенье поблекли краски самого Шахверди.
Викочка была здесь впервые и на окружающее смотрела с любопытством туриста. В центре парка построили фрагмент китайской стены, которую впоследствии приспособили под доску почета местных передовиков. Рядом стоял толстый мужчина и лениво жевал яблоко, сплевывая кожуру на асфальт. Невдалеке, сквозь зелень кустарника, виднелись подмостки летнего театра. В кассе шла бойкая распродажа билетов. Афиша извещала о том, что через двадцать минут начнется феерическое представление. Жора купил билеты, и они заняли места. Первое время Викочка скучающим взглядом смотрела на сцену, но потом вышел клоун и начал исполнять соло на трубе. Викочка подалась вперед. Мелодия рожденная невзрачным кривляющимся человечком была виртуозно до неповторимости, она пронизывала каждую клетку тела и уносилась немыслимой спиралью в беспредельное пространство, уже потемневшего открытого неба. У Вики где - то внутри зародился холодок и разбежавшись по спине ударил в кончики пальцев. На мгновение ей показалось, что она соприкоснулась с чем - то бессмертным и неземным. Она полу закрыла глаза и думала, что мелодия рожденная гением никогда не умрет, а будет блуждать в одиночестве среди звездных миров и некогда эхом опять отзовется на земле, но это уже для другой, быть может ее внучки из далекого будущего поколения. Жора тоже сидел не шелохнувшись и весь зал притаился в ожидании свершения чуда. Их фигуры казались гипсовыми изваяниями, будто великий волшебник увел все души сидящих людей, оставив тела, напряженные до предела.
Но потом он перестал играть и на сцену вышел еще один клоун в роли оптимиста. Они начали бить друг друга по голове, доставляя радость зрителям. Викочке тоже стало ужасно весело, слушая пустой звон их голов. Она подумала о том, что на каждую улыбку в мире есть своя слеза и что в природе все ужасно рационально. Только недавно она чуть не плакала, но теперь ей весело и она смеется. И хотя она не имела никакого представления о манихействе и самом Мани, но что - то близкое коснулось ее сердца. Быть может где то в подсознании, в самом дальнем уголке его, поселилась эта древняя романтическая философия дуализма и на какой то миг завладела ею. После представления Викочка медленно вернулась в реальный мир.