СИНОПСИС
Всесильный вождь Советского государства, что если он взял и не умер? Вернее, что если он взял и умер, а потом воскрес? Нет, вот так: что, если вождь умер, а кто-то его воскресил? Скажете, авантюра? Скажете, враки? Не спешите. В наше время для воскрешения не понадобится ни Дух святой, ни волшебство, - всего лишь ДНК, малюсенькая молекула, капля крови, в которой заключена вселенная, вселенная одного-единственного человека. И вот он, мир тирана во всем его разнообразии. Думаете, небылица?
Два представителя нечистой силы на спор возвращают к жизни погибшего Владимира Щепкина. Спор по сути праздный: превратится ли в законченного подлеца бывший покойник, коли тому дать шанс, или нет?
"Бывший покойник" и бездельник Владимир Щепкин по воскрешению создает компанию "VOSSTANOVLENIE Ltd". В этом Щепкину помогает школьный друг Петя Рукавов, ныне чрезвычайно успешный бизнесмен из Франции Пьер Волан. Услуги компании включают максимально полное воссоздание усопшей личности: воспроизводится голос, печатаются фотографии, записываются видео-ролики, сочиняются письма и выдумываются личные вещи; нет лишь человека. Тем не менее, верить, что он жив, что прислал фотоснимок, что работает, что вот его семья, а вот телефонный звонок, безутешным родственникам хочется, они пренебрегают реальностью - устраивает ирреальность, - ведь факты говорят, что сын жив, что он женился, что вчера прислал веселую открытку...
На "VOSSTANOVLENIE Ltd" трудится небольшая армия наемных актеров, графологов, режиссеров и дизайнеров. Благодаря талантам партнеров, оказавшаяся монопольной, новейшая услуга стремительно обретает популярность. Вместе с тем, главного героя начинает подмучивать совесть. Он готов отредактировать сомнительный бизнес. Однако разгорается конфликт: к сворачиванию успешного бизнеса не готов партнер. В результате предательства Петра Рукавова, партнера и друга, Щепкин вынужден бежать.
Используя современные научные разработки и для достижения неблаговидных целей, Рукавов пытается воссоздать руководителя Советского государства - человека, умершего на правительственной даче в Кунцево в 1953 году. В результате предпринятых усилий, Щепкин расправляется с партнером, возвращает компанию и контроль над Проектом. Войдя во вкус, он избирается в губернаторы, наводит "порядок", убивает противников. Одним словом, "бывшему покойнику" удается-таки превратиться в законченного подлеца. С чем и убывает в мир иной.
Повествование ведется от лица паразита, обнаруженного в марте 1953 года на теле руководителя Советского государства и замороженного "до лучших времен". Кровь покойника, находящаяся в теле паукообразного, в последствии используется для восстановления ДНК вождя. В результате эксперимента появляется мальчик, вокруг которого, собственно, и разворачивается интрига. Насекомое верит, что это его сын, оно ищет ребенка и находит, но с проклятиями погибает от его рук. В свою очередь и Рукавов ищет мальчика, чтобы использовать в корыстных целях. Разыскивает мальчика и Щепкин. Некая тайная организация "неравнодушных граждан" спасает мальчика.
В книге не содержится ни политических параллелей, ни каких-либо экивоков в сторону высших должностных лиц современной России.
Читайте на здоровье.
- 1 -
- Я знала, вы придете... - Инга спрятала лицо в ладони. - Ждала со страхом...
Они пришли. Двое. Не мало ли для подобных визитов? Очкарик в плаще, сухой, какой-то заоблачно деликатный, второй - в старомодной шляпе, круглый и вроде сельского бухгалтера, постарше. Все-таки пришли. Не обещали и не искали. Знали куда идти. Неприметный дом за городом. Разве спрячешься?
Стыдно признаться, но она предательски загодя собрала вещи. Именно, предательски. Десятилетнее, по возрасту дочери и сына, ожидание, съедавшее Ингу, в последний год казалось невыносимым, и это ночное появление... быть может, почудилось - конечно, почудилось, какая же она дура, зрелая женщина с двумя детьми, а дура! - принесло облегчение. Нужно бы побежать, позвать на помощь. Но откликнется кто? Умирать требуется по-спортивному - не беспокоя соседей.
Тот, первый, тихий, словно туман, и в глаза не смотрит, сказал, чтоб поторопилась, а сам - разве эти люди, разве они такие? - взялся за поклажу сам. Распорядился, чтоб много не брала... А что брать? - у нее ничего нет, только вот эти. Да, вот эти притихшие - мальчик и девочка - огненный чубчик, на носу царапина, огненные косички до попы.
Инга заранее решила, что не уступит, останется при детях. Они не настаивали, только молча и угрюмо - работа не нравилась ли, подняли из теплой постели - старший вручил мальчику шляпу, подхватил девочку, повлек обоих со двора. Не закричала, не бросилась на обидчиков, но покорно шагнула следом. Думала, умрет - нет, не за секунду до, и не спустя мгновение, а в тот же миг, случись с детьми... слово это она выбросила, вычеркнула из обихода, - но ведь пока только увозят, только увозят, увозят лишь... Ничто без них не дорого, без огненного чубчика и огненных косичек, и царапины на носу, - куда цыплята, туда квочка...
Машину не глушили, вошли в дом, ничего не искали, не сказали куда и зачем. Теперь так - новое на дворе время - не оповещают. И ведь хлипкие, Бог ты мой. Бывают они, что по ночам уводят, такие? - разве что не в тапках домашних. Только разбери, что на уме, и под плащом что; приказ, вдруг: бросишься на того, с лысиной под шляпой, и - все, дети без матери. Не оставит она детей, не уступит...
- Ничего не забыли? - спросил заоблачный.
Третий раз спрашивает. Что тут забывать, все на виду.
Нет у нее никого - отец, какой он помощник, да и где тот отец - прятаться негде. И прятаться не умеет. Жаловаться. Много негибкого в ней, непрактичного. Ведь училась, подсматривала, запоминала как держаться, как отвечать... все без проку. Бестолковая. Манеры копировала, голос выправляла, чтоб громче, крикливей. Впустую. Точно - дурочка. Какой отец, такая дочь. Будто тысячу лет жить будут, все завтра, завтра. Ничему не научил, что в жизни нужно: злости не научил, хватке. Хозяйка никакая - аристократка в битой кофте. И холуи в масть - неужто за такой, никакой, другого слать? - чайников довольно. Ведь могла ударить, пнуть, в конце концов. Только знают за кем идут... кофта битая. Овцой молчаливой пойдет, до смерти напуганной, к камню окровавленному, опустит роженьки гнутые, нате, режьте, не боднет.
Заоблачный протиснулся к рулю, Инга рядом. Сзади посередине - круглый, дети под мышкой.
Она вдруг вспомнила, что оставила свет. И черт с ним! Или сходить? Пустят?
- Подождите, - схватилась за дверь, - свет...
- Сидите, - махнул заоблачный, - я погасил. - Полез за пазуху, будто в новогодний мешок, зашуршал. - Возьмите, забыли...
Черно-белый портрет отца, глянцевая бумага. Инга уставилась заоблачному в переносицу. Ишь, какой хороший, деликатный. Только знает она их манеру, один в мерзавца играет, другой - добряк. Но не проведешь, насквозь видит: в одни ворота бьют.
- Кто вы? - бросила хлестко, тугим одиночным выстрелом... Как в пустоту, будто нет никого. И испугалась, и отвела глаза.
Зашуршали шины; заоблачный вывел на дорогу, погнал к городу.
- Мама, куда мы едем? - дочь обняла Ингу за шею, прижалась щекой к шее.
И самой хотелось ответить. Но не сказали, не снизошли. Не мраку напускают - страху. Чтоб покорными были, тепленькими, овцами у камня. Двуногие и есть.
- В новый дом, дорогая, - Инга обернулась, поцеловала девочку.
- А наши книги будут там?
- Будут ...
Где-то далеко просипела электричка. Впереди показался сонный город - в центре, с улыбчивым неоновым солнцем по фасаду, торчала высокая башня. Вдоль периметра башни небо жалили упругие, самодовольные прожектора...
Двуногие и есть, - слезы устремились ко рту, к подбородку, за шиворот... Не желая раскрыться перед детьми, Инга отвернулась. Срочно, срочно... об отце, институте, о почте, о Щепкине, о доме, книгах, о спальне, о почте, опять об отце, снова о Щепкине, все по кругу, о книгах... отвлечься.
- Вот, вытритесь, - "бухгалтер" протянул платок с вышитым в уголочке тем самым разошедшимся в широчайшей улыбке, растиражированным и знакомым до слез детским солнышком высокой башни. - Прошу вас, успокойтесь, мы везем вас в безопасное место.
Если бы так, если бы так... О почте, об отце, о книгах, книги, Гумилев, об отце, книгах... "Вот и стал Таракан победителем, и лесов и полей повелителем..." О почте. Не верю! Безопасное место. Вытритесь. Не верю... "Покорилися звери усатому (чтоб ему провалиться, проклятому!)". Не верю. О доме, детях. "А он между ними похаживает, золоченое брюхо поглаживает: "Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю!" Бедные, бедные звери! Воют, рыдают, ревут!" О почте, отце, книгах, доме, детях... "В каждой берлоге и в каждой пещере злого обжору клянут. Да и какая же мать согласится отдать своего дорогого ребенка - медвежонка, волчонка, слоненка - чтобы ненасытное чучело бедную крошку замучило!" Отвлечься, отвлечься...
* * *
В обиде я на человека, за человека в обиде, человека с большой буквы. И с малой - тоже. Есть у него оружие - рот ("рэ, о, тэ" - то, что между подбородком и носом)... Рот, - вы правильно поняли. Рассказывает, что завтрак для него - чашечка кофе и сигарета... И ждет восхищения. Использовать рот для банальностей? Будто приноровить в убийство нож: глупо, неоригинально. Рта вовсе не раскрывай. А нож не вынимай! Только если уж вынул - нимфу выстругай из бревна, да чтоб потомки рыдали над совершенством.
Спасибо, братья, что внемлете. И вам спасибо. И вам. Нет, не кланяюсь я, склоняюсь. Пред вами склоняюсь. Я, равный пред равными, долгие годы шел сюда, не ведая, к кому иду. Вот он, здесь я, рядом! - мне есть что сказать. Слово это будет недолгим, а пребывание среди вас - вечным. Так слушайте меня, братья и сестры, и не говорите, что не слышали... Многие пути ведут сюда, только не все. Я слышал многие голоса, но не знал о чем речь. Видел многих, только не многие видели меня. Путь этот начался в пятьдесят втором, а закончился сегодня. То был завидный путь, а конец... Что ж, и у героя бывает подобный конец. И у антигероя - славный, отвечу, коли спросите - бывает славный. Сказал, но подумал, что и за эту вот славу и путь славный, ради которых человек - который с большой и маленькой буквы - пойдет на все, презираю и ненавижу его. И за этот поиск, любыми путями поиск, презираю и ненавижу его. И за эту большую букву, которою награждает себя, презираю и ненавижу. А можно иначе? Все в памяти моей, все свидетельства, и, раз уж берусь за этот рассказ, вот вам первое.
Вчера, когда заканчивал - не ведая того - свой бренный путь, в Мадриде арестована кровожадная злодейка и потрошительница, сестра... Производное от слова "потроха"? - спросите вы; да! - соглашусь я. Сестра милосердия, немилосердно косившая пациентов клиники ради того, чтобы почувствовать себя всемогущей... Нет, не так, ВСЕМОГУЩЕЙ - точнее. Жертвы остывали, в конвульсиях елозя пятками по мадридским простыням, а она... Сестра листала дневник. Они умирали, а сестра правила текст: по две страницы на штуку предсмертной агонии. Шестнадцать страниц - восемь человеческих жизней. Шестнадцать страниц подробного текста о смерти: об эмболии - о закупорке вен - об удушье; и по два смайлика :-) на абзац сбоку, не считая цветочков... Выслушайте меня, братья и сестры и судите строго. А человечество судить буду я. Но есть, есть отчего заплакать имеющему глаза, и есть от чего бежать, имеющему уши: в вену сестра вводила воздух, обычный городской воздух, что мы используем при жизни. Кубометра не хватит для жизни, а для смерти - достаточно тысячной доли. Тридцать два года, шестнадцать страниц, восемь трупов и одна незаметная жизнь...В обиде я на человека: телега сломается - будут дрова, бык сдохнет - будет мясо. Так и живет, в душе ковыряется. Все святыни - в пределах костюма...
Сначала увидел я взмах руки, потом испытал боль, затем облегчение. Словно мир бесконечной массой пал на меня, затоптался, отпустил. А я отпустил его. В последний миг я мог прокричать ему: "А завтра - ты", но лишь содрогнулся и с достоинством покинул его. Из мест невыносимо далеких несся я, мимо бесконечно знакомых. Мимо сада, где ушла чья-то юность. Мимо заснеженной столицы. Мимо лесного массива, где прячут концы. Мимо пашни, где кровоточила плоть. Мимо дома, где блуждают остервенелые души. Мимо речной волны - свидетеля поножовщины. Мимо фраз о поиске смысла. Мимо отрезка времени между "до" и "после". Мимо раскаленного асфальта, ненавидящего себя за мягкость. Мимо гранитной статуи метровой величины, прячущей ухмылку. Мимо сакрального и мирского, поменявшихся местами. Мимо и мимо... То завидный путь.
Не с гордыней пришел я к вам, братья и сестры, но с печальной вестью: жив человек. Я неотступно следовал за ним последние мои несколько дней. Он не знал обо мне, а я не досаждал ему, присутствовал незримо, будто тень, подобно вассалу, караулящему удобного случая вонзить в спину хозяина давно приготовленный нож.
* * *
Там, где солнечные зайчики заканчивают естественное существование, где начинаются тени и где они пребывают со дня строительства... не мира, но ординарного сарая, где обрываются ступеньки, и чувствуется влажная и волнующая прохлада - коли доведется заглянуть по сантехнической или иной хозяйственной необходимости, там, на одной из многочисленных полок, затянутых неправдоподобно красивой паутиной, сейчас трудно уже сказать на какой именно, в полдень, в конце мая, вдруг кто-то чихнул, послышалась возня, тонко щелкнуло, запахло искрой, упала с полки и разлетелась банка вишневого варенья: в пространстве между трехколесным велосипедом Володи Щепкина и не подлежащей восстановлению швейной машиной материализовались два... ну, какие это черти, так, чертики - два существа, размером с пуделя, два существа - будто кто-то пытался смастерить из козы человека, но передумал, остановился на полпути, две пары копытец - шерстяные ножки, два влажных поросячьих пятака, две оранжевые атласные жилетки, два телячьих хвоста, острой кисточкой "Нева" наизготовку, готовые проткнуть любой холст, и рожки... настолько неправдоподобно малые, что ими можно смело пренебречь. Того, что обнимал деревянную клетку с трепетной белкой - колесо останавливалось столь редко, а хозяин вынимал из кармана жилетки небольшой орешек столь нечасто, что небольшой горстки фундука, быть может, дюжины орешков, хватало на весьма продолжительное время - того, с белкой, без устали несущейся по математически бесконечной дорожке, звали Велиар, другого - Иблис, этот появился налегке, ни в карманах, ни в руках не держал ровным счетом ничего, от собрата ничем, опричь имени, не отличался, и нельзя было с уверенностью сказать, старше он или одного с тем возраста. Велиар отвернулся, не желая тревожить белку, прикрылся рукой, с удовольствием и громко чихнул. Белка замерла, прислушалась к сумраку, развернулась и понеслась в противоположную сторону - ту, откуда, как полагала, и прибежала. Место появления обоих нисколько не смутило: мало ли где придется оказаться хорошему че... - вот именно - блуждая среди людей. Сарай не хуже...
- Не хуже склепа, - заметил Велиар.
- Отнюдь, - согласился Иблис.
В самом деле, к недостаткам местопребывания можно было отнести единственно громоздкий и чрезвычайно пыльный прошлых времен скелет велосипеда, уткнувшийся в бок одному и неестественным образом покоящийся на другом; но если толкнуть велосипед вперед, сбросить эту и еще одну банку с вишневым вареньем, за ними сам велосипед, то получится даже просторно: звякнула возмущенная рама, скакнул под стеллаж ржавый обод, задребезжало, замерло в удивлении крыло, покатился напуганный собственным голосом оживший звонок.
- Велосипед больше не понадобится, - сказал Иблис.
- Кому не понадобится? - Велиар прыгнул с полки, отряхнулся, потянулся за белкой.
- Володе Щепкину, вот кому.
- А кто это?
- Никто, ноль без палочки.
- Не понадобится, ясно... - Велиар обнял белку. - Вырос?
- Вырос... - Иблис перевернулся на живот, нашарил твердое, спустился на пол. - И умер сегодня утром - выбежал за... не помню... за газетой? не важно... молния, короткая такая... Кто ж в грозу за газетами бегает?
- Ай-ай-ай, вот так, взял и умер, как герой верно? - Шагнув между корзинами с ветхим прошлым семьи Щепкиных, над стопками газет, Велиар направился к двери, остановился, приложился ухом. - Говорю, как герой?
Иблис нахмурил брови: бесполезный разговор о никчемном человеке.
- Все тебе о пустом. Повторяю, без палочки... От молнии, какое здесь геройство?
- Нехорошо это, нехорошо, не то, что ноль, я не в том смысле... - Велиар толкнул дверь. Вспорол пыльное пространство, ударил луч полуденного майского, свежего после грозы солнца. - В смысле, не успел проявить, себя продемонстрировать. Хороший, должно быть, парень, молодой... Молодой?
- Ну, молодой ... - Иблис остановился, - что пристал? Лучше... белку лучше выпусти.
- Вот видишь, молодой... Выходит, хороший. Ставлю крыжик.
Оба вышли во двор, окруженный бетонными пятиэтажками, на широкую, многолюдную улицу; никто не шарахнулся в сторону, не упал и не закричал: две невесомые тени скользнули к обочине, пересекли проезжую часть, растворились во влажной мгле душного дня.
- По-твоему... - Иблис широко и с удовольствием почесался, - по-твоему, коли старый - плохой?
- Разве нет? Скажешь тоже... Твои проделки! Не разрешил ведь состариться, мерзавцем стать не дал? Вечно спешишь...молния, гроза... газету приплел. Ведь не дал состариться, не дал?
- Состариться... Глупости, ты бы и сам не дал - из ничего даже говеный леденец не получится. Тебе только против шерсти. "Вариабельность, крыжик". Умный какой! Учить вздумал. Старшим под хвост не заглядывают! Белку выпусти!
- Старшим? - возмутился Велиар. Опустив клетку на мостовую, он откинул задвижку. Захотелось настоять на своем, из азарта настоять, из вящей прихоти потешиться над занудой, и чем больше разгорался Иблис, тем больше дров тянуло подбросить... - скончавшийся же Щепкин не волновал нисколько - игра то, лишь интрига и каприз воображения. - Беги, милая! - Велиар плеснул хвостом. Белка выбралась наружу, стремительно вскарабкалась на ближайший тополь. - Доволен?
* * *
Щепкин развернул газету. "В понедельник в Мадриде восторжествовала справедливость: наконец, к безбрежному удовольствию граждан, арестована 32-летняя медицинская сестра (ее имя не разглашается в интересах следствия), лишавшая жизни пациентов пригородной клиники испанской столицы. Садистка орудовала из одного лишь желания почувствовать себя всемогущей и дабы повысить самооценку. По данным следственного департамента, убийца ввела воздух в вену по крайней мере пяти мужчинам, двум женщинам и одному ребенку - все они являлись пациентами клиники в пригороде Мадрида, где "практиковала" задержанная. Экспертиза следственного департамента установила, что смерть пациентов наступила в результате закупорки сосудов легких, на фоне которой развивалось тяжелое нарушение дыхания..."
- Нужна идея, - пробормотал Щепкин, переворачивая страницу.
"В руки следователей передан дневник незамужней и бездетной женщины, ведущей замкнутый образ жизни. Она в подробностях описывала агонию и смерть обреченных пациентов. Сотрудники следственного департамента уверены, список убийств не ограничивается восемью пациентами, в убийстве которых под давлением неопровержимых улик призналась медицинская сестра. Служащие пригородной клиники сообщили следствию, что под различным предлогом задержанная просила родственников пациентов покинуть палату. Оставаясь наедине с больным, производила роковой укол. Введя в вену пациента воздух, убийца выбегала из палаты, призывая на помощь к умирающему больному. В настоящее время родители медицинской сестры требуют для дочери психиатрической экспертизы, утверждая, что та страдала депрессивным расстройством и в момент поступления на работу в медицинское учреждение проходила курс лечения у психиатра. Тем не менее, как заявило руководство клиники, в поведении садистки не было ничего экстраординарного. Вопреки содержащимся в дневнике записям, где женщина признается в чрезвычайной жалости к убитым пациентам, родители злодейки настаивают на мнении, что их дочь не собиралась никого убивать, но лишь желала добиться ухудшения состояния здоровья пациентов, дабы в следующую минуту самоотверженно их спасти. Дневник медицинской сестры-убийцы обнаружен в ее доме при обыске. Там же найдена обширная коллекция книг по эвтаназии (приближению смерти больного) некогда широко практикующейся в фашисткой Германии. При этом в столичной прокуратуре полагают, что на счету подследственной жизни еще нескольких пациентов..."
- Идея, нужна идея! - произнес Щепкин, отбрасывая газету, и в некоторой придавленной задумчивости добавил: - Кубометра не хватит для жизни, а для смерти достаточно тысячной доли. "Тридцать два года, шестнадцать страниц, восемь трупов и одна незаметная жизнь", - подумал он, затем поднялся, чтобы записать в блокнот: "1 куб м для ж мало, для с 0,001 куб м много. 32 г - 16 стр - 8 тр - 1 ж".
Щепкин запрокинул тонкую голову, прислонил затылок к пустой стене, закрыл глаза. Коли ежедневно в начале трапезы звенит колокольчик, через неделю рыбка приплывает по первой склянке, - так и с газетой: откроешь в одно солнечное утро, а в ней ни одного убийства - и день покажется прожитым зря. Хорошо, когда есть рефлексы: хорошо, когда не нужно идти на службу, и это стало привычкой, хорошо, когда тебя никто не ждет, и ты рад, что не обременяешь. Когда в газете нет некролога - плохо. Плохо, когда против шерсти, плохо, когда не удовлетворен рефлекс, плохо, когда ждешь, но не получаешь.
Щепкин оглядел жилище. Все, что оставила мать, он проел. Как моль. Остались стены - три пустых гвоздика, стул, раскладушка. Ах да, еще стол в кухне с пятнами клубники. Что нужно сравнительно молодому человеку, желающему со дня на день вступить в новую жизнь? Нужна идея! Идея, без которой свет меркнет, и все вокруг выглядит крупным, но с которой - наоборот - свет сияет, и все вокруг становится мелким и ничтожным. Нужна идея.
Щепкин иссушенной виноградной лозой лег на раскладушку, нашарил на полу газету и продолжил листать. Газеты не врут и не сгущают - на хорошее не хватает полос - это он понимал; страница 39 и далее - одно только хорошее, но в газете всего 38 страниц! Вот так. Щепкин вздохнул: мама внушала, хорошее - это хорошо, плохое - плохо. Но как не перепутать? В тридцать жизнь только начинается, и если не перепутать хорошее с плохим, очень можно даже... даже очень многое можно.
- Эх-х, - выдохнул Щепкин. - Кубометра не хватит для жизни, а для смерти - достаточно тысячной доли.
* * *
Будто не было утреннего неистового дождя: за пыльным стеклом валялся пыльный губернский город. Коробочки домов, похожие на спичечные, выложенные Вовкой-коллекционером на пыльную поверхность маминого стола, в беспорядке ползли к пыльному горизонту. Стыдясь лубочной неказистости, хронические лентяи, дома прятали глаза, втягивали голову в плечи, угрюмо молчали, пытаясь стать незаметными, сливались с темной землей, - боялись, что кто-то наверху, кто всему и любой совести укоризна, обратит на них свой, пусть справедливый, но все-таки испепеляющий взор. Дома наступали друг другу на пятки, суетливо толклись в коридоре между большой областной автомобильной трассой и рекой, чье название не сразу и вспомнишь, глупыми черепахами вползали друг на друга.
Щепкин ткнулся лбом в стекло, потянул носом и вздохнул. Где-то там, мятой коробкой "Спички новогодние", теснилась школа. Его школа. Средняя, как всё, что сто, двести и тысячу лет бесконечно долго ползло к горизонту, как то, что спустя и сто, и двести, и - черт возьми! - тысячу лет, бесконечно долго будет топтаться в коридоре, в этом тесном выходе к горизонту. И никогда, никогда ничто не изменится. Он представил, как на ладони поднимает картонку с пыльными серыми коробочками, как валятся с картонки ему под ноги люди, пирамидки башен, конусы крыш, поднимает над головой и швыряет оземь. И тогда взметается пыль, уносится ветром, - город очищается. Очищается. Он захотел что-то крикнуть всем этим людям, снующим по городу в поисках чистого горизонта, распахнул окно, выглянул наружу, но вдруг застеснялся, остановился и... не найдя слов, бесхитростно плюнул на тротуар. Никто не оглянулся, не вздрогнул и не скривил губы. "Совсем озверели", - заключил Щекин и вернулся на раскладушку.
Не спалось: с улицы несся шум грузовой машины, раздавались громкие нетрезвые голоса; "Так и есть, озверели!" - Щепкин повернулся на живот, спрятал голову под подушку; эх, была б его воля, он этот город... он его вот так - об асфальт и ногой, ногой!
Под подушкой заболела голова, захотелось двинуть затылком о стену, проучить её. Он встал, чтобы пройти на кухню. Единственным средством от боли в пустом доме служило полотенце, - Щепкин открыл кран, опустил под струю голову, затем намочил и приложил к макушке полотенце. Полегчало. И хорошо, и славно! Он захотел было вернуться на раскладушку, но почему-то вдруг прошел к окну, прильнул к стеклу, уставился на белый свет. И не зря: на улице у трамвайных путей, совсем близко - рукой подать, - однако не настолько, чтоб можно было разглядеть, ничком лежал человек. "В костюме? Мертвец. Точно, мертвец!" Щепкин оживился. Улица считалась рядовой, пресной, даром называлась "шоссе", ничего такого за долгие годы на ней не замечалось, потому в чрезвычайном любопытстве распахнул окно, вытянул шею и, дабы с максимальной возможностью приблизиться к происходящему, налег животом на подоконник. Человек, между тем, не шевелился. "Как интересно! - успел подумать Щепкин, - не зря день пройдет, явно не зря", как тут же осекся: покойник зашевелился. Нет, тьфу-тьфу-тьфу, показалось!
Неподалеку, простецки поплевывая, пара рабочих в оранжевых жилетах без энтузиазма заглядывала в неглубокую дорожную выбоину. Непечатно заключив, что повреждение пустяковое, и со смехом бросив, что пущай из конторы сами возятся, мастеровые закинули в грузовик инструмент, с сальностями смешливо погрузились в кабину, загоготали-загоготали, тронули восвояси. Отъехав на незначительное расстояние, машина остановилась, дала задний ход, подкатила к мертвому человеку. Один из рабочих вышел из кабины.
Щепкин весь обратился в слух.
- Командир! Белку не видел? - бросил рабочий. И уточнил: - домашняя, сбежала... - Человек не ответил. Рабочий пнул покойника. - Помочь? - Труп, естественно, безмолвствовал. - Мудак какой-то! - засмеялись рабочие.
Щепкин раскрыл рот.
Исторгнув на мостовую пивную банку, грузовик затрясся фурой, загудел, пустил неприличное мутное облако и пошкандыбал в город.
"Вот так-так!" - Щепкин почесал переставший ныть затылок. Он вдруг вздрогнул от настойчивого трамвайного звонка. Вагон замер в нескольких метрах у остановки - на путях лежал человек. Дважды просигналив, вожатая распахнула двери.
- Твою мать, разлегся! - бросила дама, выскакивая из кабины.
Из салона просыпались нетерпеливые пассажиры. Образовалось небольшое столпотворение, зашептало рядом с покойником, кто-то склонился над ним и объявил, что не дышит. Кто-то возразил, что пьян, и нужно перенести на лавку.
- Свят, свят! да это же Володька, - вдруг закричала старушка и указала в сторону окна, из которого торчала укутанная в полотенце макушка Щепкина. - Вон там он живет... жил. Мать потерял. А теперь сам... Свят, свят... Нужно прикрыть чем-нибудь, не хорошо это... У кого-нибудь с собой одеяло имеется?
- Откуда одеяло? На "Птичку" едем! - пожал плечами молодой человек, потрясая равнодушной к происходящему белкой, что-то грызущей в тесном пространстве клетки. - У него газета, может, ею накрыть?
Услышав всё это, Щепкин побагровел, максимально высунулся из окна и крикнул:
- Эй, там! Чего вы?!
Внимания, тем не менее, никто не обратил, а даже наоборот, присутствующие теснее обступили покойника. Щепкин почувствовал, что ещё секунда, и он вывалится из окна, что если сейчас же не внесёт ясность, то сойдет с ума. И даже буйно! Но вместо этого он внезапно щелкнул зубами и студнем стёк с подоконника; а молодой человек спросил:
- С какой стати он улыбается, приснилось что? Ха-ха!
Только этих слов и смеха Щепкин уже не слышал, он вытянулся вдоль плинтуса и в глубочайшей обиде закатил глаза.
- Иди, иди, остряк! - вякнула вожатая на молодого человека с белкой, - а ну расступись, чего встали? Сюда его... вот так... за ноги.
* * *
В тот день Щепкин вспомнил, что не брал газет и отругал себя за упущение. Вставать с раскладушки не хотелось и лишь пообещав себе до завтрашнего дня больше никуда не ходить, поднялся, чтобы спуститься к ящикам. На газеты он не тратился - пользовался бесплатно: просовывал два пальца в щель и выуживал. В тот день, наконец, ему была ниспослана идея. Щепкин сбросил тапки, скрипнул раскладушкой, разложил на груди ворованные экземпляры mass-media, углубился в чтение. Всякая газета имеет установленный объем, и всякая - пресловутую "тридцать восьмую страницу" (даже если это пятьдесят шестая) - водораздел, за которым ожидается праздничное, легкое и оптимистичное чтиво. Но всякая газета почему-то оканчивалась именно на водоразделе, и Щепкин привык читать только половину газеты - лишь то, что входило в номер - мрачное и пессимистичное...
Щепкин вдруг услышал голоса. Он привстал, чтобы удостовериться - показалось. Однако говорили, и говорили где-то под ним, будто не замечая и тем крайне смущая Щепкина.
- Опять ты с ней? - сказал кто-то тонким, регистром похожим одновременно и на детский и, вот тебе на, и на старушечий, голосом.
- Сама прибежала, - ответил второй, не более благозвучно. - Куда мне ее? Пропадет она в лесу.
- А уговор? Хочешь, чтобы передумал?
- Не нужно, не нужно, сейчас отпущу...
- Вот и отпускай.
- Сейчас.
- Ну же!
- Беги милая!
Щепкин с опаской потянулся лицом к полу. В эту секунду из-под раскладушки оранжевой стрелой метнулась к окну вусмерть перепуганная белка. Щепкин отпрянул и зажмурился. В темноте он отчетливо услышал бряцанье форточки, несколько звонких ударов, похожих на цокот и чью-то удаляющуюся перебранку. Посидев на раскладушке несколько минут с закрытыми глазами, удостоверившись, что и голоса и белка лишь померещились, Щепкин перевернулся на бок, почесал живот и вернулся к газете. Спустя четверть часа он все же заглянул под раскладушку - убедиться, что никого нет - и, в полной мере успокоившись, углубился в чтиво.
В принципе, газеты повторяли друг друга, пережевывая одни и те же события. После третьей Щепкину сделалось скучно. Он вспомнил, что обещал себе со дня на день вступить в новую жизнь, и что для этого нужна была какая-нибудь идея. Он обещал это не первую неделю, а идея все не приходила. Не приходила и все тут. И не высасывалась из пальца. Всякий скажет, что без идеи не стоит ни во что соваться, - Щепкин решил поспать, в надежде, что идея придет, быть может, во сне. Он свернулся калачиком, поместил ладони под скулу, принялся считать, заснул; миновав стадии быстрого и медленного сна, отбросив, не дав развиться двум сновидениям, остановился на сложном и потаенном, а когда проснулся, идея была сформулирована. Щепкина озарило созданием компании, оказывающей услуги "восстановления". То есть это будет ООО "ВОССТАНОВЛЕНИЕ". Нет, изящней, вот так это будет: "ВОССТАНОВЛЕНИЕ Ltd". И Щепкина не смутило, что об этом перед сном он вычитал в одной из рубрик, не смутило, что была шутка, а у него - всерьез.
Облачившись в костюм, который за несколько месяцев вынужденной голодовки стал велик, со слезами выудив из ножки стола скромные сбережения матери, Щепкин пустился в дерзкое и полное неизвестности бизнес-плавание. Не зная как подступиться, ибо никогда не работал и при маме был в ажуре, Щепкин, тем не менее, проявив изворотливость и силу внезапно проснувшегося упрямства, зарегистрировал-таки небольшую компанию. Указав в документах, что намерен оказывать населению услуги по виртуальному воссозданию покойных родственников, выдержав несколько насмешливых взглядов молоденьких чиновниц и заплатив пошлину, Щепкин получил лицензию. И все же, и все же... За два месяца в арендованной на окраине города комнатушке не прозвучал ни один звонок, клиентов не было, и Щепкин понял, что прогорел.
Душным августовским вечером, в тридцатый день от начала месяца и на пятый день просроченного платежа за аренду, задолжав многочисленным мелким кредиторам, Щепкин покидал офис с мыслью, что пора уносить ноги. Денег едва хватало, чтоб отъехать на электричке в неизвестном, но безопасном направлении. Он покидал офис, а судьба уже стучалась в его ворота в лице Пети Рукавова - приятеля Щепкина по школе.
И все завертелось. Петя Рукавов - преуспевающий бизнесмен из Франции Пьер Волан, - имеющий за плечами то и это, в тот душный августовский вечер у кафельного выхода подхватил Щепкина за локоток и взял ООО "ВОССТАНОВЛЕНИЕ" на буксир. Получилось так, что от Щепкина - идея и учреждение, а от Волана - финансы и опыт. И уже через неделю ООО "ВОССТАНОВЛЕНИЕ", реорганизованное, как и задумывалось, в - нет, не в "ВОССТАНОВЛЕНИЕ Ltd", бери выше! - в "VOSSTANOVLENIE Ltd", с уставным капиталом в размере 1 франка и будущим оборотом в размере многих миллионов, уверенно шагнуло на российский рынок услуг.
Услуги, вот все-таки голова, включали максимально полное воссоздание усопшей личности: воспроизводился голос, печатались фотографии, записывались видео-ролики. Даже сочиняли письма и выдумывали личные вещи. Только... лишь не было самого человека; но верить, что он жив, что вот прислал фотоснимок, что работает в Африке, что вот его семья, а вот телефонный звонок - согласитесь, ведь из этого состоит человек? - безутешным родственникам хотелось. И они плевали на реальность - устраивала ирреальность; а факты говорили, что сын жив, что он женился, и что вчера прислал веселую открытку... Позже, на лекциях по маркетингу, Рукавов любил рассказывать, что кто-то из обеспеченных клиентов Компании заказал "восстановить" самого - в этом месте Рукавов переходил на шепот - самого Хрущева, и тот слал клиенту собственноручно написанные письма, сувениры слал, а также дважды в неделю звонил из Москвы по "вертушке"...
Через год на "VOSSTANOVLENIE Ltd" в поте лица трудилась небольшая армия наемных актеров, графологов и дизайнеров. В силу защиты авторских прав, а в данном случает речь шла о социальном изобретении, и благодаря талантам Пети Рукавова, оказавшаяся монопольной, новейшая услуга стремительно обрела популярность. Еще через год группа компаний "VOSSTANOVLENIE Ltd" гребла немыслимую прибыль, а Щепкин & Волан, утопая в роскоши, источали неземное обаяние. К тому времени они въехали в новый многоэтажный комплекс, разместили на фасаде логотип - улыбающееся солнышко - и готовились к выходу на непаханую, уже международную ниву.
- 2 -
Брат Михаил, в миру - Михаил Липка, говоря о родине, неизменно морщил лоб: в разговорах о родине в голову приходили образы хрустальных унитазов и стульчаков. Нет, родину Липка любил, он мог лечь на землю и прислониться к родине грудью, но колючая золотая проволока в хрустале унитаза, фарфоровая супница в форме... черт знает в какой форме... разве мог он смириться?
Отыграв первую партию и восстановив против себя братию, Липка подготовил почву для ухода. 7 апреля, в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, когда брат Михаил, соблюдая легенду, оставлял монастырь, настоятель игумен Александр Заславский, молившийся ночью не о братии, но об одном-единственном иноке, наконец, определил Липке тайное послушание.
- Все помнишь? - спросил старик.
- Все, владыко, - доложил Липка.
- Девушек отослал?
- Отослал.
- Братья роптали?
- Роптали.
Старик перекрестил инока.
- Ступай.
- Прощайте, владыко.
В утреннем сумраке Липка коснулся губами руки патриарха и, ступив за ворота, перестал принадлежать самому себе, братии и даже, кажется, Богу, - лишь цели, стоящей в конце долгой дороги, которую предстояло осилить, и о которой ничего не знал.
Липка спустился к шоссе, спрятал руки в карманы плаща и зашагал прочь.
Колючая проволока в хрустале унитаза, фарфоровая супница в непотребной форме, салатница в форме... также в некой интимной форме - Липка не помнил в какой - все это он видел в нескольких журналах, подготовленных предусмотрительным настоятелем. Хозяин супницы владел бюро, где разрабатывались необычные вещицы - "Ради забавы и чтоб нескучно жить. Rukavoff", - значилось в тексте. Но не Рукавов интересовал Липку.
Через час Липка взобрался в пригородный автобус, прислонился к окну, закрыл глаза. Сменив в полдень автобус на электричку, к вечеру он сошел на окраине пахнущего клубникой города, чтобы еще через час появиться на пороге безлюдного кафе. "Требуется разнорабочий", - как и ожидалось, прочел Липка рукописное приглашение и толкнулся в дверь.
Когда Липка вышел из кафе, уже стемнело. Подняв воротник, он миновал городскую площадь, нашел второй от дороги кирпичный дом и поднялся на нужный этаж.
- Вот ваша комната, - указала немолодая хозяйка. - Будете уезжать, не забудьте вернуть ключ. Телефон в коридоре.
- Спасибо, - поблагодарил Липка, закрывая дверь.
Не включая лампы, он распахнул тяжелую занавеску, прильнул к окну. Комната наполнилась светом прожекторов, караулом стерегущих комплекс почтенных зданий; неоновое солнце и буквы "VOSSTANOVLENIE Ltd" парили над самой высокой башней.
За спиной постучались, Липка, одним движением вернул занавеску в исходное положение, зажег лампу. Хозяйка позвала пить чай с клубничным вареньем.
- Иду, - отозвался Липка и, не раздеваясь, лег поверх кровати. - Иду, - повторил он, одним мгновением проваливаясь в сон, ибо устал и безмерно хотел покоя.
* * *
Не нарождавшееся молчаливое утро тяготило старика, и не ноша послушания, возложенная на смиренного Липку, - но сама долгая и путаная жизнь, о которой хотел бы не знать, удалить из памяти, и которая ежечасно, ежеминутно стучалась в дверь, давала о себе знать, навязчиво напоминала и капризно требовала жертв. Дабы отвлечься от нелегких мыслей, старик обошел владения, заглянул в кухню, где к празднику готовили дозволенную в пост рыбу, поднялся в опочивальню; оставив в дверях посох, он разделся и лег на кровать. Да уж, жизнь. "Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго".
Где-то за стенной обивкой пискнула и зашуршала пожилая мышь, старик колыхнул спиной - взвизгнула пружинами сетка: напугала и вразумила одну, оставила наедине с Всевышним - другого. Старик вздохнул, повернулся на бок. "Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго..."
Многое может вобрать в себя одна человеческая жизнь. Много праведного. И греховного много. Часто неразумен был молодой. И зрелый был неразумен. А сегодня? "И сегодня во многом, прости меня, Господи! - старик огладил бороду. - Вразуми меня, Господи, и наставь..." Когда-то шел против Бога, против корней шел и супротив праведного. Только ведь военную присягу принимал, людям желал служить. Заблуждался. А получилось - одному-единственному человеку. Сначала ему, потом - второму. Не счесть. Пригляделся, и вышло, что себе служит, мысли свои черные к жизни обращает. Не легко далось, с болью выкорчевывал, с потерями. Не шел лукавый из сердца, крепко сидел. И сейчас сидит? - старик привстал на локоть, оглянулся: не слышит ли кто сомнения богохульные, - нет, не сидит! И сомнений никаких нет - тверд он в вере своей и праведен. Только вот ведь как самоуверенно заявил, - святой и есть! Не хорошо это, не честно. "Прости, Господи, заблуждения наши, отпусти все вольные и невольные прегрешения..."
Старик попробовал закрыть глаза, - прошлое требовательно возникло из небытия: вот молодой лейтенант в белом халате, вот орденоносный полковник, окруженный учениками, вот стерильная лаборатория, похожая на отмытую до бела преисподнюю. Смеются ученики, и он смеется. Невесело смеются - с тайным надменным и недобрым смыслом - преисподняя обязывает. Вот стареющий вождь, кого готовят в боги; а вот его теперь уже дрожащая грудная клетка, чья желтизна пугает. Вот дочь, перед которой старик в большем долгу, нежели перед миром. Вот Липка, распахнуто взирающий на оседающий в пыль приговоренный дом. Вот внук и внучка, похожие друг на друга столь неправдоподобно, что не всякий ученый в это поверит. Прошлое требовательно возникало из небытия. Настоящее стояло у изголовья. Старик оглядел опочивальню; настоящее... здесь не молитва нужна - дезинфекция.
Да, дорогу он выбрал правильно. И людей своих ведет правильно. А если появятся страхи, так гнать их в шею, иначе - смерть. Если увидят, что усомнился - смерть. Если разуверятся - смерть. Не та смерть, что физическая, но иная, по счету большому.
Старик вытянул перед собой ладони, напряг пальцы. Вот они! - не так много, несколько человек, и первый из них - Липка. Коли ищешь человека к делу важному, не сильного бери и не умного, хорошего возьми, совестливого. И сам хотел быть таким, только упускал время, не в ту сторону шел, но на тончайшей последней грани спохватился, бросился догонять. И слава Богу. Ведь мечтал быть врачом. И был им. Но людей не лечил - все под полог глянуть хотел, с природой боролся. Мог кого-то спасти, но не спас, - теперь бежит-догоняет. Мог. А под пологом ничего не узрел - мраком лишь ожегся и страху тогда набрался. Но не остановился - с другого бока зашел - прочим вождям себя понес, чтоб поперек людей, поперек дочери, перед которой в долгу, поперек себя заблуждением, будто флагом, размахивать. Заблуждением, будто флагом, размахивать...
Между тем, за окном беззвучно набирало силу раннее апрельское утро, со двора уже отчетливо неслись голоса. Кажется, кто-то говорил о Липке. Кажется, с возмущением. Старик переломился, поднялся с кровати - скрипнули, отозвались половицы - зашлепал в ванную комнату и на полпути внезапно окунулся в без предупреждения набежавшую теплую долгожданную волну оптимизма, оптимизма в страстной неутоленной жажде которого боялся признаться даже оставаясь наедине с собой; одновременно с этим за стеной громко пробили часы, - и он троекратно перекрестился в ознаменование того, что все будет хорошо, что Липка справится.
Умывшись, прошел к зеркалу расчесать бороду. Вот какой теперь. Патриарх. Белая рубаха до полу, темный литого серебра крест на груди тяжелый. И в душе - тяжелый. Закончив туалет, облачившись в рясу и туго перепоясавшись, опустился в угол под лампаду на колени, зашептал знакомые слова. Вновь пискнула мышь, - только теперь не мешала, - старик, не замечая ничего, оживленно беседовал с Создателем. Спустя полчаса в дверь постучали. Он впустил к приборке послушника, подхватил посох и вышел из опочивальни. Во дворе два молодых лоботряса обсуждали поведение Липки.
- Чего замерли, истуканы?! - прикрикнул на молодежь игумен, - или сами без греха, бездельники? Битый час треп ваш под окнами слышу. Апостолы выискались. А ну марш к празднику!
Послушники опустили глаза долу, подскочили к настоятелю, заизвинялись, заизвинялись, облобызали руку и стрелой бросились навстречу дню.
* * *
В те безмятежные для меня дни пятьдесят второго и части пятьдесят третьего года я не знал о Проекте ровным счетом ничего. Однако когда о чем-либо догадался, братья и сестры, не в силах изменить судьбу, принял участь с хладнокровным смирением.
Вот что скажу вам, братья и сестры: страхи правят человеком, а первейший из страхов - страх смерти... Они обращались к нему "товарищ Первый", и он служил им аллегорией того, что и было именно тем, первым страхом. Всякий из них полагал, что Первый бессмертен, а потому - страх смерти ему неведом. Они ошибались: Первый был смертен. Настолько смертен, что в недрах специальных служб геронтологи в высоких офицерских рангах денно и нощно корпели над секретом продления его жизни.
Названия Проекта я не знал. Однако позже слышал, что западный антипроект назывался "SI-CA-v.3". Не знаю, что скрывалось за аббревиатурой, но если предположить, что "Si" - это кремний, а "Ca" - кальций, то кое о чем можно было догадаться. Позже я сообразил, что "Si" - это первые буквы имени, где "S" - псевдоним, а "i" - имя. Но то были лишь предположения, аналогичные тому, что "v.3" - будто бы порядковый номер Проекта, "version three".
Страх Запада перед угрозой продления жизни первого лица противника казался понятен - талант и воля Первого пугали Запад перспективой господства. Тем не менее, погребя под собой нескольких искушенных разведчиков, безуспешно пытавшихся выведать "Тайну номер один", антипроект провалился. Что касается отечественных авторов, то начавшийся как небывалый прорыв в науке, Проект после смерти Первого основательно сдулся, не принеся ожидаемых результатов, к концу пятидесятых совсем зачах, но, в соответствие с законами симметрии унеся с собой жизни нескольких академиков, нежданно возродился через несколько десятилетий.
Что было со мной все эти годы - не помню. Лишь одна долгая, ледяная темнота. Анабиоз. И не было снов. Лишь при пробуждении, я услышал где-то позади меня как будто голос. Голос Первого. Он что-то рассказывал, и ржавые усы его, должно быть, шевелились вслед за необычными гласными. Я оглянулся, но за темнотой никого не увидел. Голос продолжал литься, будто из ниоткуда, обращаясь в пустоту, утекая в никуда. То звучала легенда, которой прежде я не слышал. Я прислушался:
"...Она была выполнена из черного мрамора, настолько черного, что сама ночь могла позавидовать ей. Статуе предстояло увидеть Фараона. Собственно, Фараону она и предназначалась. Безупречные формы, безукоризненный мрамор. Фараон мог быть доволен. Статуя оглядела себя. Существовало когда-либо большее совершенство? Нет. Разве не поникнет головой человек в ее присутствии? Должно быть, поникнет. Она повернулась к зеркалу. Если это и человеческие пропорции, то, несомненно, идеальные. Пусть придут издалека, пусть зарыдают люди. "Богиня!" - крикнет кто-то из толпы, и кто-то подхватит. И упадут люди на землю, боясь приблизиться к ее стопам.
Статуя склонилась к зеркалу. Что это?! - под левой грудью пристроилось неприметное членистоногое. "Ты кто?" - возмутилась Статуя. "Клещ". Ответ показался настолько очевидным, что Статуя не сразу нашлась что ответить. Но не для обычного смертного предназначалась она, и уж точно - не для паразита!
"Уходи!" - приказала она. Клещ поднял голову, и попытался возразить, но Статуя не снизошла, чтобы услышать смиренные слова. "Проваливай!" - закричала она и щелчком смахнула его на пол.
"Хорошо, я уйду. Впрочем, не слишком ли ты спешишь, прогоняя меня?" "Умолкни!" - торопливо потребовала Статуя, опуская на членистоногое тяжелую ступню. Раздался легкий треск, Статуя пренебрежительно встряхнула ногой и вернулась к зеркалу, дабы в последний раз оглядеть себя перед появлением владыки. Она всмотрелась в отражение и... о, боги! - там, где под грудью прежде находился Клещ, вдруг открылось безобразное светлое пятно, пятно, которое минуту назад присутствие Клеща делало абсолютно незаметным! В это мгновение она услышала шаги Фараона.
"Здравствуй!" - приветствовал Фараон. "Здравствуй", - Статуя покорно опустила голову. Фараон приблизил лицо. "Что это?" - спросил он, указывая пальцем в злополучное пятно. "Это? - переспросила Статуя, и ее вдруг разобрала дьявольская дрожь. - Это..." Фараон презрительно скривил губы, и свита повторила этот жест. "Разрушить!" - разочаровано махнул Фараон и за его спиной эхом побежал неумолимый шепот: "Разрушить... разрушить..." В тот же вечер Статуя была разбита".
В тот вечер Статуя была разбита... Быть может, голос с необычными гласными, заворожил меня, быть может, ледяная темнота успокоила - я вновь забылся коротким, тревожным сном, ловя ускользающим сознанием связь между утрачиваемой реальностью и странной легендой.
* * *
Основательно разбогатев и прибавив в весе, Щепкин приказал себе быть вегетарианцем. Исхудалое тело к концу второго года устойчивого роста предприятия превращалось в пудинг. Щепкин решил, что в этом направлении пора предпринимать определенные шаги: не жалуя лыжи, пришлось встать на лыжи, пришлось бегать и вести журнал учета калорий. Сложно это - быть человеком состоятельным, но отказывать себе в соответствующих атрибутах буржуазности. Два месяца непринужденного бега в сквере у "VOSSTANOVLENIE Ltd" дали результат: Щепкин сбросил четыре килограмма. Всего четыре. В соответствие с журналом учета калорий и рекомендациями диетологов, оставалось еще двадцать четыре. То есть получалось (4 кг : 2 мес = 2 кг в мес; 24 кг : 2 кг в мес = 12 мес), что бегать Щепкину предстояло еще двенадцать месяцев, и этот расчет озадачивал неприятно.
Решения Щепкин принимал под воздействием чувств, но полагал, однако, что работает интеллект; он верил, пик возможностей впереди, себя он еще покажет, продолжит генерировать новые и новые идеи... но ничего не происходило, и, как апофеоз, Щепкина принялась посещать нехорошая мысль: "VOSSTANOVLENIE Ltd" - это то единственное, на что он сможет подвигнуться за всю - в самом деле, прескверная мысль - за всю-всю жизнь. Что ж, рассудил он, и этого не мало. Не насилуя разум, он решил убегать от избыточного веса как бы с чистой головой - совсем не думая в момент забега, то есть абсолютно. Что тут же принесло плоды: суточная норма сбрасываемого увеличилась. Значит, из всего можно извлечь пользу, решил Щепкин; более того, можно не думать и в любое другое время. Тем не менее, не думать было сложно, думать Щепкин привык, однако ценные идеи так и не приходили.
С науками складывалось не менее туго: при матери Щепкин образования не получил, встав на ноги, поступил на экономический, где понял, что ошибся; не сложилось и с юридическим, а также социологическим. Поискав звезду в нескольких университетах, Щепкин забросил образование. Вопреки неудачам с образованием, в наличии талантов Щепкин не сомневался. Осязать таланты было сложно, однако Щепкин твердо верил - таланты есть. Есть они и точка! Таланты проявляются в манере говорить, в умении непринужденно завести и поддержать беседу, в позе, когда он сидит или оборачивается к собеседнику. Это подтверждали и сотрудники Компании, однако не то, чтобы из желания польстить шефу, зная, что тому будет приятно услышать о его необычайной манере вести разговор, разумеется нет, - дело в том, что Щепкин и сам замечал за собой некие высокие свойства. И свойства эти, он знал наверняка, произрастали из тех ценных зерен, кои при рождении даруются человеку свыше. Чувствуя себя носителем некой почетной миссии, Щепкин незначительное время тому пообещал прекратить тратиться, взять, наконец, себя в руки и сделать нечто такое... о чем заговорят. Многие об этом заговорят. И, быть может, он навсегда останется в истории. Да-да, в истории! Ведь разве не для высоких устремлений рожден человек? И разве не уготована человеку заоблачная участь? Только не многие разрешают себе в это верить. Тем лучше для Щепкина, в смысле - не хотелось бы делить участь на две и более персон. И вышло: увлечением последних месяцев для Щепкина стало размышление о смысле существования.
Что касается личной жизни вообще, и ее плотской составляющее в частности, то Щепкину она не поддавались напрочь. Не единожды пытаясь завести отношения, он вновь и вновь пробовал ухаживать, но всякий раз, мысленно возвращаясь к той, далекой, давал постыдный обратный ход, разочаровывался сам и разочаровывал дам, - впрочем, не разбивая сердца. "Далекая" порхала где-то высоко и, собственно, никогда к Щепкину ничего кроме презрения не испытывая, давно позабыла о его существовании. Все же не тот был человек Щепкин, чтобы вот так взять и сдаться. Полагая, что нелюбовь вещь преходящая, а чувства штука вечная, Щепкин предчувствовал иную, обновленную встречу - такую, как это бывает с личностями сверхъестественными, необыкновенными, при которой у одного спадает пелена с глаз, а другой предстает, наконец, в истинном, данном свыше контексте. Она разглядит, думая о "далекой", убеждал себя Щепкин, разглядит и полю... Быть может, полюбуется им. Но время шло, "далекая" мелькала на страницах местных журналов, сопровождала отца в дальних и ближних поездках, занималась собой, а пелена все никак не спадала. "Ничего, подожду", - решил Щепкин и продолжил борьбу с калориями, размышляя об участи и смысле сущего.
* * *
Как часто бывает наивен и инфантилен человек, как часто! Калории, участь и смысл существования... Как часто!
Она просила называть ее "цветком граната", он звал ее Белкой. "Далекой" нравилось. Вот ведь как: красиво; и вот: "бэлла" - европейский этимон "прекрасная", "чудесная". Много лет назад так и казалось. Белка. "Бэлла фигура". "Чудесная личность". А так: "тело дамы с прекрасными пропорциями и замечательной кожей"? Более прочего "далекая" предпочитала "Роза" Роза пахнет, роза благоухает, роза источает аромат. В самом деле, "далекая" - дама более чем современная, бреет подмышки. Бреет икры. Прекрасная! Чудесная! Щепкину не нравилось, но он уступал. Тем не менее, небритости дам - часто мужская слабость.
Ей нравились имена с согласной "щ". И неспроста: людям по сердцу имена с согласными, встречающимися и в их именах.
У "далекой" крупная родинка на щеке. Пятнадцать лет назад Щепкин говорил, что "мушка". "Шпанская", добавлял десять лет назад. Сейчас говорит, "бородавка".
"Как ты думаешь, жены первых лиц государств наставляют супругам рога?" - смеялась. "А сколько жен у первых лиц?" "Ты сколько бы имел?" - лукаво косилась. "Не знаю... Не хотел бы страдать, оставляя богатство - друзей, любимых, предметы. Нужно обогащаться, увеличивая единственно то, что возьмешь с собой. Оставлять обидно..." - невпопад витийствовал он. "Ну и дурак!" И вправду дурак.
За высоким разрезом таила ножки. Похоже, у нее был хороший нюх на приключения, однако говорила, что отдаст "самое дорогое" только супругу. Завидовал ли Щепкин будущему супругу? Кто знает.
Кроме вздохов ничего не было. Приходила слушать музыку. Он ждал, что дева размякнет. Дева не мякла. Но как хотелось, как хотелось, мама родная! Звал: "Приходи только слушать!" "Ты без женитьбы хочешь!" - и уверяла, что отец привил ей ряд строгих-престрогих правил.
Те давнишние отношения нельзя было назвать ни героическими, ни рыцарскими, ни жертвенными. Однако - близкими к таким. Он в это верил. И многим когда-то жертвовал.
- У нас ведь как? - хоть дама и идет на два шага позади, отношение к ней почетное. Нашему рыцарю сразиться с дамой - потерять лицо. Аксиома. Дама жертвует первым местом. И знает второе. На праздники мужчины готовят пельмени, по будням - дамы. Я не знаю, как там у других, где гостю и жену предложат, только мы жен в другой гостиной не посадим - мальчики налево, девочки направо. - И добавлял: - Если жена ликом хороша, как не показать в людях?
- Ты заметил, часто бывают кривенькие ножки при хорошеньких носиках и наоборот?
- Да, заметил, когда ты указала.
- Редка подлинная красота, - вздыхала, ожидая хвалу.
- Мне почему-то не нравится Лео Дикаприо.
- Разве?
- Да-да. Мой идеал: голубоглазый блондин с ростом сто восемьдесят шесть.
- В черном ботинке?
- Разве в одном?
- Я в шутку спросил.
- Лео не блондин.
- Не бодай меня этим Лео.
И так далее, и тому подобное.
"Далекая" среднего роста. А блондин - дипломат. Он ведет её под руку в большой яркий зал. Какая приличная дама не мечтает о дипломате, бросающем к ее ногам белый свет? "Далекой" по сердцу обретать титул. Лишь титулованных впускают в большой яркий зал. Это так понятно: мечом кавалеры стяжают титул, дамы стяжают кавалеров. Шашка проходит в дамки, все видят: вон она, высится над клетчатым полем. Мест - шестьдесят четыре, а она - одна-единственная. Но даме не свойственно долго оставаться в шашках, шашка, не прошедшая в дамки, имеет жалкий вид. Это не "далекая" выдумала, но прочая леди. Так удобно.
"А бывает, что одно искусство эксплуатирует другое или даже несколько!" Щепкин соглашается. "Например, искусство балета помещается на искусстве быть худым". Щепкин кивает. "Там это необходимо. И вообще сейчас многие увлечены похуданием. Теперь дамы и джентльмены желают быть элегантными. Я вчера подругу встретила, она говорит - ха! привет. Я смотрю - кто такая? - не узнаю. Потом вгляделась: ба, да это ты, Люба?! Привет! И дальше иду. Так сильно похудела, аж жуть. Тонкая и красивая, лет 10 сбросила, даже, кажется, прыщи, как в детстве, по роже пошли. Могла бы сделать комплимент, ведь она полненькая была, какая, все-таки, молодец!" "Чего молодец? Сейчас сделаешь ей комплимент, а она вдруг от болезни похудела, может, у нее печень или язва?" "Какой пессимизм, сразу печень или язва, понятно, что на раздельное села". "Откуда ты знаешь?" "Это все знают! - немедленный эффект". "Но ей-то зачем? - она уборщица в банке, глаза голубые и достаточно". "Неправильно, все должны быть худыми и красивыми, кухарки и уборщицы - в том числе. Кр-рас-сота-а!" Десять лет назад "Далекая" уверовала, что красота спасет мир. Соглашалась с классиками.
- О да! - Щепкин соглашался с "далекой", - это половозрелое мнение. Облака, как к любимой, прижались к земле! - подобными метафорами поэты выражают отношение к красоте. Ведь не возьмешь и не скажешь: "низкая облачность", несимпатично. Нужно, чтоб красиво. - Только мне представляется, что бывает такая красота, что лучше не надо.
- Как это?
- Ну, допустим, красота остро отточенной гильотины: красное дерево, инкрустация, позолота, полировка, готическая вязь цитат из Робеспьера, Маркса и Бакунина, секретный рецепт стали, шелковая веревка в кулак толщиной, сплетенная слепыми девушками из Брабанта, запах розового масла вокруг лобного места. Поглядеть на красоту сбегаются толпы. Это словно музей, некогда бывший дворцом, а теперь за деньги показывающий битое молью имперское нутро. Пошли, посмотрим, как цари жили, let's go!
- Дурак!
И точно дурак. Но это десять лет назад.
* * *
Одежда не делает монаха, - справедливо полагал Михаил Липка, соскребая с тарелок остатки пищи, вот именно, не делает, кипит твое молоко. А воля делает. Это когда велишь себе, приказываешь. И дух - делает. Это когда имеешь силы следовать воле. Монах не тот, кто в келье, монах тот, кто отсекает себя. Отрезает и под ноги бросает. И Липка бросил. А гордыню усмирил и в прошлой жизни оставил. Окаменел. Только не то окаменение, где окаменелая земля, окаменелое племя, другое. Может, Липка и камень, но не кирпич. И не кафель. Гранит замшелый, ветрами многими объятый и дождями умытый. А что тарелками бренчит, так это для дела нужно, для легенды. За тарелками мысли нужные приходят, ситуация обмозговывается. Или просто, без цели какой, думается. Вот, например, планета наша, образцовый геоид, почти шар, - если посмотреть на него издалека, то половина окажется черная. Это мухами засиженное пространство. Тень такая. Сама тень растет из мух и составляет с ними одно целое. Тень - триумф мухи. Тень - зенит славы мухи. Тень - апофеоз, высшая степень проявления мухи. И сам Липка - с тенью. Но это другая тень, естественная. А тень мухи, конечно, метафора. Так за тарелками думается.
Липка знал инока, кто хотел, чтобы человечество вовсе перестало существовать, но не со зла хотел, а из справедливости. Тот инок понимал, почему люди так страстно желают иметь крылья, - для людей крылья, говорил инок, аллегория святости. Липка с ним соглашался, во второй части соглашался и в первой, и добавлял, что для тех, кто имеет крылья, впрочем, в крыльях нет ничего особенного. У Липки крыльев не было. Не было их и у братии, и вообще у всех, кого он встречал. Липка знал, что крылья существуют - верил - но не встречал. А изображают крылья, говорил тот инок, не для того, чтобы обозначить анатомические свойства субъекта, а в качестве фигуры живописной речи. Липка и в этом соглашался с братом, ибо художнику, Липка был убежден, свойственно изъясняться преувеличенно, и часто - без знания изображаемого.
Кроме тарелок, обязанности Липки включали уборку обеденного зала и прилегающего к кафе тротуара - поздней весной, летом и в первую половину осени сюда выносились столы, увеличивая полезную площадь. По вечерам перед глазами плыли блюда. Липка возвращался домой, ложился на кровать и в сумраке разглядывал пятна, оставляемые на сетчатке расплывавшимися от зноя столами и стульями. Просыпаясь, в темноте спускался на улицу, прислонившийся к кирпичной стене подолгу всматривался в парящие над башней неоновые солнце и буквы.
Липка искал человека. Все, что он знал, могло уместиться на небольшом клочке бумаги. Липка разглядывал лица прохожих: ты? или ты? Но лица, храня отпечаток безразличия, усталости и обременительных эмоций, сказать о человеке что-либо существенное не могли. Лица до известной степени были одинаковые, и Липка понимал, что лишь наивный исследователь мог воспользоваться подобным методом. Человек не находился. Возвращаться в монастырь, не оправдав надеж патриарха, не имело смысла, а время убегало стремительно и безвозвратно. Липка блуждал по улицам в поиске отправной точки, но и точка не появлялась, потому он изготовился вот-вот сделать худший для себя вывод: определив послушание, старик ошибся.
О разыскиваемом человеке могли знать лишь наиболее влиятельные в "VOSSTANOVLENIE Ltd" лица. Из числа сотрудников Компании, с кем Липке удалось познакомиться, только один имел доступ к такому влиятельному лицу - господину Щепкину, фигуре зависимой и изрядно противоречивой. Щепкин же, в свою очередь, мог иметь информацию о разыскиваемом человеке, и Липка попросил знакомого свести его с Щепкиным, однако знакомого внезапно уволили, и Липка понял, что выбора не осталось. Вечером седьмого июня он подбежал к выезжающей из ворот машине, чтобы бросить записку. Бумажка влетела в окно, автомобиль, набрав скорость, скрылся в пыльном лабиринте города, а Липка вернулся к себе, чтобы, пребывая в полном неведении, дождаться следующего дня. На следующий день ничего не произошло. И на следующий. Через три дня Липка закончил уборку помещения, облачился в плащ и покинул кафе. Придя домой, он заперся в комнате, сел к столу и написал письмо, в котором подробно изложил ситуацию; закончив двумя фразами покаяния, сообщив, что переходит ко второму варианту и попрощавшись с игуменом, Липка передал конверт хозяйке с просьбой отправить по известному адресу, погасил за собой свет и вышел из дома.
* * *
Быть может, тот голос с необычными гласными овладел мною, быть может, ледяная темнота успокоила, не знаю, только вновь я уснул, провалился в короткий сон человека. Я понял это не по скудной сентиментальности, но по тому, чем он отличался от прежних моих снов. Это был не совсем мой сон, и вовсе не я. Подросток лет семи сидел на каменном полу и ладонью сметал в небольшие кучи вчерашний мусор. Я ощутил холод камня, ущербность поверхности, всякую невидимую трещинку, и на одно кратчайшее мгновение, мгновение, кратное времени падения далекой звезды, я почувствовал себя одним целым и с этим камнем, и с подростком, который не ведает, зачем он здесь, и с моим странным сном, почувствовал, что для того, кто над нами, нет этой несоразмерной пропасти, что для него наши величины равны, и когда почувствовал, крикнул ему о творимой им несправедливости... но изо рта внезапно исторгся лишь смех, детский смех, на который в подворотню заглянул случайный прохожий.
Увидев меня, прохожий остановился и, подхватив полы плаща, опустился рядом. Он спросил мое имя и протянул большую белую руку, пахнущую стопкой чистой посуды. Я открыл рот, чтобы ответить, но почему-то вновь засмеялся и спрятал ладони за спину. "Липка, - сказал он и повторил: - а как тебя?" Я не знал моего имени и это загородное слово "липка" мне ни о чем не говорило. Вместо того чтобы встать и уйти, как этому учат детей сегодняшние правила пусть не хорошего тона, но безопасности, я взялся за вчерашний мусор. Прохожий какое-то время молча смотрел перед собой, о чем-то мучительно размышляя, затем поднялся и, на секунду опустив мне на голову руку, подхватив плащ, пошел прочь. Тут я помимо моей воли вдруг крикнул ему, что знаю, кого ищет прохожий, что мог быть полезен, что предлагаю отправиться туда вместе... "Звонко смеешься!" - не оборачиваясь, весело бросил прохожий, и я понял, что не сказал ни слова. Я захотел признаться прохожему, что и сам ищу нужного ему человека, только лишь опустил глаза, и в ту же секунду раздались его удаляющиеся шаги.
Пусть это был сон человека, пусть я был ребенком, но краем возвращающегося сознания, восстанавливающегося после долгих лет небытия, я неожиданно ощутил связь между тем, что происходило со мной в те далекие дни и тем, что смутно угадывалось в ближайшем моем будущем, в будущем, которое я не ждал, которое не планировал, как это свойственно субъектам прагматичным и целеустремленным, в будущем, которое, однако, настораживало. Оглядев себя, я понял, что окончательно пробудился. Я поднялся с каменного пола и направился в ту сторону, где минуту назад растворилась спина моего знакомца. Выбравшись на свет, я обнаружил, что прохожий исчез. "Не приснился ли он?" - подумал я, но тут же отогнал эту мысль, ясно различив в сложнейшем эфире улицы ускользающий запах мытой посуды. Вот он! - я устремился вперед.
Не думаю, что в облике человека, более того - в сути его и физических возможностях, содержится некое изначальное превосходство, тем не менее, я переживал определенное удобство быть человеком. Правда, сразу отругал себя за слабость, ибо находился на мостовой - то есть в его владениях, а что может быть более удобным для человека в мире, созданном самим человеком, как не его тело? Я двигался по тротуару и чувствовал легкость. Однако меня никто не замечал, и мне это нравилось. Несколько раз я намерено бросался встречным под ноги, но это не имело ровным счетом никаких последствий - мир оставался ко мне равнодушным. Увлекшись игрой, я неожиданно обнаружил, что потерял из виду того, за кем двигался - ни знакомого запаха, ни его подрагивающей спины. "Эй!" - крикнул я что есть силы, но никто не шатнулся от меня, будто меня не существовало, никто не обернулся ко мне и никто не спросил, в чем дело. "Эй!" - возопил я с удвоенной силой, и в это время сзади кто-то крепко схватил меня в безжалостные объятья. Светло-серое небо за спиной потемнело настолько, что показалось, будто разом спустились сумерки. "Какой опухший!" - произнес чей-то голос, а второй добавил: - "Давай сюда..." Меня втолкнули в удушающую темноту и последнее, что я увидел перед новым заточением, были две пары худых детских рук. "Все еще тот сон!" - сообразил я, безуспешно пытаясь улыбнуться и теряя едва проклюнувшуюся связь между тем, что происходило в прошлом и тем, что едва-едва стало призрачно угадываться в моем ближайшем будущем. Меня сильно тряхнуло, гулко прокатился какой-то деревянный скрежет, и я провалился в наступившую тишину.
* * *
В тот вечер Щепкин почувствовал себя чрезвычайно разбитым. "Погода меняется", - сообразил он и решил не засиживаться. В момент выезда из Компании, кто-то из прохожих метнул в салон автомобиля клочок бумаги. Собственно, с него все и началось, точнее - понеслось в другую сторону. Может быть, масса сомнений, к этому времени произросших в душе, достигла такой критической массы, что незамысловатый текст записки раскупорил Щепкина и вырвал их наружу, вроде той силы, что выталкивает из бутылки джинна, может быть, в текст записки Липка вложил все свое христианское отчаянье, сказать сложно, но в тот вечер Щепкин вдруг решил отредактировать бизнес.
Последняя треть текста озадачила Щепкина, в ней шла речь о неком Проекте, который своей составляющей напомнил ему собственное детище, и неназванном человеке, о чьем существовании Щепкин не догадывался. В конце записки неизвестный просил Щепкина об аудиенции, однако где и с кем нужно было встретиться, текст не уточнял. "Вероятно, сам объявится", - заключил Щепкин и спустя минуту - несмотря на то, что внятно слышал глас, регистром похожий одновременно на детский и на старушечий, глас, настойчиво рекомендующий не делать этого - позвонил Рукавову. Тот выслушал партнера и положил трубку.
Щепкин и Рукавов дружили со школы. Оба не были лишены способностей, являлись членами "Клуба юных любителей природы", организованном при "Дворце творчества", совместно патронировали небольшой школьный пруд и мечтали, как водится в подобном возрасте, о далеких и полных риска приключениях. Возмужав, Щепкин и Рукавов поняли, что опасности не их удел, и отправились на поиски иного, безопасного существования. Щепкин остался в городе помогать матери в экспериментальных трудах, а Рукавов, открыв в себе коммерсанта, убыл снабженцем на далекую железнодорожную стройку. Несколько огранив прорезавшийся дар и подкопив первичного опыта, Рукавов, спустя несколько лет, перебрался в Москву, с тем, чтобы еще через несколько всплыть в качестве французского бизнесмена Волана, поставляющего за Урал по шуточным ценам продукцию собственных, как позже он не раз говорил, старейших в Эльзасе, виноградников. Разобрав тонкости лицензирования и реально владея лишь тремя типографскими станками, для географической объективности все же расположенных в Эльзасе, Рукавов принялся изобильно печатать этикетки известных французских марок, клеить их в подмосковном городе Долгопрудном на российские бутылки и от греха подальше вывозить в Красноярскую область. Красители разнообразных пищевых марок, спирт и прочие немногочисленные ингредиенты, ей-ей, делали производство настолько рентабельным, что спустя еще два года основательный Рукавов вернулся в родной город с намерением вступить на новый для себя бизнес-уровень - заняться политикой. Тут ему в очередной раз улыбнулась удача. То был старинный приятель Рукавова - Володя Щепкин. Имея глаз, наметанный на всякое потенциально успешное предприятие, Рукавов понял, что новый бизнес-уровень сам идет в руки. Винодел возликовал и закатал рукава, а политические горизонты понеслись на него с неизбежностью товарного вагона, готового вот-вот снести железнодорожную стрелку. Два года потребовалось "VOSSTANOVLENIE Ltd", чтобы набрать мощь и вырасти в то, о чем можно было судить по комплексу многоэтажных зданий, роскоши и улыбающемуся с фасада неоновому солнцу.
Рукавов уже готовился к вспашке новой, международной нивы, как тут же все и полетело к черту, все грозило быть разрушенным бестолковым, даже более - сумасбродным, выпадом Щепкина. А ведь по носу маячила большая политика!
- Сволочь, - скривился Рукавов, опуская трубку. - Раздавлю, слизняк! - Он секунду выждал и вновь взялся за телефон, дабы к утру нового дня проблема во многом была решена.
Когда Щепкин подъехал к воротам Компании, у него зачем-то потребовали документы. Немало удивляясь, Щепкин, тем не менее, протянул их в открытое окно. Протомившись какое-то время у стен Компании, не получив разрешения въехать на территорию и не дождавшись возвращения документов, Щепкин потребовал связать его с господином Воланом, что незамедлительно было исполнено. Спросив, в чем дело, Щепкин к огромному своему возмущению услышал, что он - то есть Щепкин - умер сегодня ночью от внезапно случившегося инфаркта, что для Компании это очень и очень горькая утрата, и что он - то есть тот, с кем сейчас беседует господин Волан - самозванец и хулиган, а потому немедленно будет задержан службой охраны. Щепкин почувствовал, как огромный комок невыразимой обиды выплыл из недр желудка и подкатил к горлу, почва заскользила под ногами, и одновременно с этим Щепкин услышал барабанную дробь ног, несущихся по внутреннему двору комплекса сотрудников охраны. Остатками самообладания Щепкин бросил грузное тело по направлению к машине, плюхнулся на водительское место, и когда первый из бегущих готов был ухватиться за ручку двери, рванул прочь.
Кто сейчас скажет, была ли то ошибка Рукавова, когда наспех сколоченная операция по нейтрализации Щепкина не увенчалась успехом, повлияла ли на проработку деталей захвата нехватка времени, охранники ли были бестолковыми, а может, Рукавов выстраивал весьма далеко идущие планы, только Щепкин, в самом деле, ушел, пропал, как растворился в воздухе... Но не перестал существовать, а лишь забился в неприметную щель, где вдруг обнаружил, что боится.
* * *
Как водится, у Первого имелся человек, выполняющий роль расторопного вассала. Вассала звали "товарищ Второй", но во многом он был самым настоящим первым. Второй почти не отличался от патрона, за исключением того, что был лыс и носил пенсне. Оба они гарцевали на необычно растянутых гласных и владели непререкаемым авторитетом. Именно Второму было поручено курировать Проект. Понимая, что от реализации работ зависит и его, пусть не физическое, но политическое долголетие, Второй вороном кружил над согбенными геронтологами, время от времени по одному, а то и дюжиной, вырывая из научных лабораторий и бросая на расправу специалистам иного порядка. Пятясь, он выскальзывал из кабинета Первого, спускался к подъезду, где ждал трофейный Хорх, и отправлялся на дачу, в тиши подмосковного лета предаваться выдержанному грузинскому вину и размышлениям о том, что было и что будет. Да, продление жизни сюзерена обещало Второму политическое долголетие, но пугало отсутствием в обозримой перспективе вероятности самому занять вожделенное место. От безрадостных мыслей он морщился, пригубливал вино большим глотком и бросал ноги на стол, заваленный останками воскресного завтрака. Вокруг плескалось солнце: оно пробивалось сквозь высокие, помнящие прежних хозяев, деревья, дробилось о листву, выплескивалось на Второго и, игриво скатываясь с лица, делало однооким его зловещее пенсне. Второй приказывал подавать самовар и закрывал глаза. Нехорошо, нехорошо чувствовал он себя, представляя хозяина победителем времени. Нехорошо...
Закончив чаепитие, Второй тяжело встал из-за стола, прошел за кусты смородины к высокому кирпичному забору и расстегнул ширинку. Неожиданно он почувствовал несильный укол в области затылка и, рефлекторно втягивая голову в плечи, бросился назад, тряся головой и отмахиваясь от впившегося паразита.
- Твою мать! - крикнул он неизвестному паукообразному и тогда только застегнул брюки. - Майор, ко мне! - призвал он помощника, содрогаясь в брезгливости. - Бегом!!!
Из мансарды, стремительно скатываясь, почти падая по отвесной лестнице, выскочил молодой человек в костюме и, некоторым образом с оным дисгармонирующей, соломенной шляпе. Майор пересек лужайку, за долю секунды дважды споткнулся о шланг, подобием листа Мебиуса опутавший кусты роз, уронил папиросу и, хватаясь одной рукой за шляпу, а другой - за угадываемую под пиджаком кобуру, шестом вытянулся перед самоваром.
- Здесь посмотри! - приказал Второй, снимая пенсне и подставляя помощнику затылок.
- Ничего нет, - растеряно сказал молодой человек, но на всякий случай что есть силы дунул шефу на голову, смахивая несуществующую соринку.
- Ладно, свободен, - отпустил помощника Второй и вернулся к кустам, чтобы закончить намерение.
Немного успокоившись, он уселся к самовару и только тут увидел возмутителя спокойствия. Сытый клещ, лениво перебирая конечностями, медленно тащил округлое тело в тени безмятежно остывающего самовара. Превозмогая парализующий ужас, Второй истошно позвал на помощь.
- Вот! - указал он помощнику.
- Кто? - не понял помощник, однако от черта подальше расстегнул пиджак и потянулся к оружию.
- Клоп! - шепнул Второй, кивая в тень самовара.
- Клоп? - облегчено выдохнул помощник, приближаясь к паразиту. - Не-е, клещ это, товарищ Второй. Ишь какой большой, насосался...
- Убей! - велел Второй, делая шаг назад.
- Так вы его спичкой! - улыбнулся помощник. - Мы их на даче товарища Первого спичками палим. Много их там. - Молодой человек нырнул в карман, выудил фанерный коробок и протянул Второму. - Попробуйте.
Неверной рукой Второй принял коробок, зажег спичку и поднес к обреченному членистоногому. Раздался легкий треск, клещ энергично зашевелился, тут же съежился и покорно затих. Второй громко расхохотался и располагающе хлопнул помощника по плечу.
- Вино будешь? - предложил он, возвращая спички, - налей себе. И мне налей.
Помощник смахнул паразита со скатерти, сел напротив и наполнил бокалы. Выпили.
- А ты смелый, - после некоторой паузы заключил Второй, - ма-ла-дэц, Сергей, полковником будешь. Ну иди, иди. И арбуз возьми, с ребятами п-акушай.
* * *
Для меня наступило время удушающего, томительного ожидания. Узкое и глухое пространство окружило меня, грозило раздавить уставшее, распухшее тело. Глаза не адаптировались к темноте, и я принялся ощупывать поверхность темницы в поисках отдушины; отдушины не было, и ничто не говорило о том, где нахожусь, кто мои похитители и как долго пробуду здесь беспомощным и перепуганным узником. Утомленный чередой последних событий, я опустился на шершавую, беспрестанно ускользающую поверхность, и попытался осмыслить ситуацию. Вопреки ожиданию, ничего не получилось, и я, чтобы скоротать время и покачиваясь в такт моей движущейся темницы, принялся думать об отвлеченных предметах.
Сейчас я не могу сказать, что нашел бы во мне искушенный психоаналитик, доверь я ему глубины моей мечущейся души. Пусть и прожил я - нет, не "прожил", но "просуществовал" - во много раз дольше, нежели предначертано свыше, пусть я умудрен и вместе с тем опустошен, пусть я стар и немощен, но разве не молод я внутри себя, будто... будто розовый младенец? Я сказал "младенец"? Эх, оговорки, оговорки. Все это, братья и сестры, похоже на тщательно скрываемую любовь: на ненависть одного, распространяемую на другого, когда ненависть эта служит любви весьма неуклюжей ширмой. Так сказал бы аналитик, доверься я моей мечущейся душой. И тем не менее, братья и сестры, и тем не менее... Случись со мной перевоплощение, я не поспешил бы ликовать, обнаружив себя двуногим, не поспешил бы... лето... бабочки, пчелы, стрекозы... я ненавижу двуногих, в каком-то смысле - они наши оппоненты, но перспектива ожить стрекозой не пугает меня настолько, насколько пугает перспектива быть человеком, и не омерзительна так, как омерзительно видеть себя человеком. Спроси, впрочем, любого покойника из нас, что бы он предпочел, и услышишь ответ: "вернуться собой". И я хочу быть собой! - тем летним вечером появившимся на свет ничтожным комком. Не зная ни отца, ни матери, я сполна ощутил ненависть окружающего мира, я окунулся в омут безотрадных событий, не раз находился на волосок от гибели, претерпел многие страдания, но к концу жизни был вознагражден: мой сын разрушит этот мир. Он пришел к людям не по моей воле, но он - кровь моя - вышел из меня и отомстит за меня.
"Сын", это слово я произношу с определенным сомнением, ибо не узнал, был он в действительности моим... опять я хочу произнести это слово. Но что сомнения по отношению к мысли: он будет жить! Я вижу ребенка выросшим, окрепшим, вижу сильнее меня. Пусть он заблуждается, полагая себя человеком, это не смущает меня! Пусть я никогда не видел его, но ведь он есть! Пусть он никогда обо мне не узнает, но ведь я был! И не моя смерть разделила нас, а люди, отнявшие его у меня... да сгинут они под тяжестью пустого самомнения.
Так думал я, покачиваясь в моей темнице, когда услышал над собой, но вне моего узилища, детские голоса. Мне показалось, я узнал их - это были мальчик и девочка, должно быть, те самые брат и сестра. Говорили они деловито, но вполголоса, будто боялись кого-то спугнуть. Движение мое внезапно закончилось, и в темноту донесся едва различимый запах водоема: я сообразил - рядом находится река. Меня бросят в воду? Я приготовился распрощаться с жизнью, устремив последние мысли к сыну... Но тут, в невнятной и почти неслышной ленте разговора, я уловил обнадежившее меня слово: девочка сказала, что устала. Может быть, не сегодня? - зашевелилась надежда. В этот момент, видимо, произошло что-то непредвиденное, так как я ощутил чудовищный толчок, и сознание на какое-то время покинуло меня. Я пришел в себя от знакомых голосов: дети что-то искали, и голоса их удалялись. "Вот здесь я уронила ее", - заглушаемый шорохом прибрежных кустов всхлипывал голос, наводящий ужас... Кажется, они упустили меня, - мелькнула мысль, я затаил дыхание, боясь пошевелиться и выдать себя в моей могильной темноте. Дети несколько раз возвращались к месту, вышагивая у меня за спиной, вполголоса переругивались, потом отступали. И я уже готов был поверить в окончательное спасение, но тут громкий возглас похоронил надежды. "Вот она!" - раздалось над головой, и вновь меня подхватила невидимая сила, понесла в прежнюю адову неизвестность. "Вот она", - повторил мальчик, и я понял, что обнаружен.
* * *
От ажурного, битого ржавчиной железнодорожного моста к реке спускалась едва значимая тропинка, - скорее пряталась, нежели спускалась. Скромный ветер шорохом касался прибрежных кустов, кубарем катился с откоса, вздрагивал у поверхности воды. Сюда, где искренне можно было ожидать внезапного появления лешего и даже водяного, где среди камышей могли водиться - так утверждали! только никто не видел - ахового размера крокодилы, - без свойственного ребенку отчаянного страха, ежедневно и в неослабном подростковом ритуале, приходили, впрочем, твердо не зная почему, но со смехом полагая, что "за золотой рыбкой", удить карася мальчик и девочка.
Карась не удился. Отсидев на берегу разрешенный матерью час, дети сворачивали невеликий свой скарб и возвращались домой: мальчик вышагивал налегке, девочка семенила за братом, нагруженная удочками и холщовой сумкой. Со стороны шоссе, бегущего вдоль реки и пересекаемого мостом, многочисленными рекламными щитами, давно наводнившими окрестности, за детьми следило недремлющее губернаторское око. Будто что-то выискивая, надоеда скупым хозяйским взором оглядывал город, забредал в скверы, совал нос в подворотни. От этого приоткрытого ока, под взглядом строгим и давящим становилось прохладно. А надоеда, тем временем, разъезжал в нескольких машинах - ревизовал улицы, тщательно и скрупулезно подсчитывая экземпляры растиражированного себялюбия. Не город интересовал его, не проекты, и уж тем более не мнение горожан, - только маленькие их мертвые души. Потому что, если у тебя в руках маленькие мертвые души, то будут и город, и проекты, и - только на кой оно? - мнение горожан. Так мама сказала.
Девочка остановилась. Бросив удочки и себя в траву, она раскрыла сумку. Так и есть! - пакет от бутербродов на месте - раз; жестянка от монпансье для хранения червяков тоже - два; термос Рублева тут - три; а коробки нет. Она встряхнула содержимое в наивном ожидании материализовать недостающее. Ведь то главная ценность! Прибьет брат. В коробке, в разных ее отсеках, копошились и дремали "питомцы". Бабочка, кузнечик, два таракана из Азии, богомол и еще что-то ползущее, по мелочи, кожистое, на которое без омерзения и смотреть невозможно. Точно прибьет. Она выпростала сумку и захлопала прозрачными ресницами. Только не впадать в робость, только не впадать. Брат дернул за косу. Она, не раздумывая и авансом, демонстрируя, что не собирается уступать, двинула локтем в колено.
- Чего дерешься?
- А ты чего?
Брат присел рядом, навис над сумкой. Заветной коробки, принадлежащей будущему естествоиспытателю и зоологу, не было. Он оглянулся - коробки не видно.
|