Надел пальто, поправил перед зеркалом воротник, привычно пригладил остатки волос, положил руку на блестящую ручку двери, замер на миг - нет, точно же выключил, открыл дверь. Оглянулся в коридор перед тем как переступить порог - в моем возрасте каждое "до свидания" может обернуться "прощай". Отпечатки прошедшей жизни как артефакты и доказательства - несколько фотографий в блеклых рамках на стенах - групповые фото молодых моих выпусков; порядком уже загрязненное улицей окно; пыль, чрезмерно бросающаяся в глаза. Не спеша, шаг за шагом, по лестнице с четвертого этажа, стараюсь не обращать внимание на ноющее колено. По пути, мимоходом, проглядываю все двери в подъезде, словно ящики в чьем-то гигантском шкафу. Интересно, какие в этом шкафу прячутся секреты? Сами двери-то я узнал лучше некуда, а людей за ними - не довелось. Раньше казалось - что, сейчас уже - нетактично, да и неуместно. В пору, когда немногие люди, знавшие меня лично, уходят с регулярностью столичного экспресса - я оставался в полном вакууме, отчаянно теряя саму надежду на общение. Провожая надежду, обычно приобретаешь отчаяние и безрассудство. Погруженный в мысли, я дошел до парка, суетливого, наполненного людьми, занятыми своими наполненными, концентрированными жизнями. Не вглядываясь в лица, окруженный лишь суетливым гулом, иду в самый дальний угол. Ступаю на дорожку, кажется, уже полностью размытую дождями и поросшую случайным сорняком, сильно контрастирующую с новыми асфальтированными у входа в парк - по случаю недавнего юбилея города облагороженными. Прохожу еще немного - за деревом совсем скрытая от вида старая, растрескавшаяся белой краской, оставшаяся вне реконструкции, лавка. Я называю ее Мыс Одиночества. Кажется, во всем мире только я знаю о ее существовании. Возможно, она тоже единственная, кто еще помнит о том, что существую я. Сажусь, морщась растираю продолжающие ныть колени. Некоторое время сижу молча, затем, достаю из кармана пальто письмо. Белый конверт, неподписанное, без адреса и получателя. Жест отчаяния или полнейшая глупость - мне уже все равно. Кладу рядом с собой. Поднимаю вновь и раскрываю. Достаю несколько листов бумаги - письмо никому; без вступления, приветствия и эвфемизмов. Какое-то время просто сижу, слушая как перекликаются птицы и как листья обсуждают между собой что-то важное: думаю что бы они мне сказали, умей бы они говорить. Опускаю глаза на лист бумаги в руке. Представлю себе, что я - кто-то другой, кто нашел письмо и читает его. Предположим, конечно, что это письмо вообще кто-то прочитает и, например, этот кто-то - я. Никаких если - да или нет. Без полутонов, без хождения вокруг - сразу карты на стол. Мне нечего терять, но хочется верить - пока еще есть что находить. Пробегаю глазами по написанным от руки, чуть неровным строкам:
"Снова и снова - я вижу тот же сон, он тревожит меня и будто хочет что-то мне сказать. В последние дни весны - вообще ничего больше не снится, или он или пустота. Он чувствуется очень простым и хочется описать его проще. Я маленький совсем еще, в детском саду. Ощущение будто еще почти грудничок по восприятию, но уже почему-то хожу, причем очень уверенно. Больше скажу - ношусь как угорелый. Гуляю по огромной детской площадке, и все такое большое! От песочницы до навеса не меньше полудня идти или неделю ползти, а вот бежать - всего ничего. Задираю голову - деревья вдоль забора уходят в небеса так, что кажется голова сейчас отвалится за спину и будет там болтаться пока не подклеят обратно. Замираю, но нет ведь, не отвалилась! Делаю какие-то важные и замечательные вещи - собираю камушки, похожие на прикосновение, только кажется, наоборот, будто они ко мне прикасаются. Нахожу павшие листики, точь в точь как моя ладошка. Вот ведь бывает! Все кажется интересным и все кажется досягаемым. Захотел пробежать от горки до качелей - можно! Захотел построить штуку такую из веток, где будут жить деловые муравьи - вперед! Нарисовать палочкой солнце на песке с кудрявыми лучами - конечно! Все возможно и все наполнено каким-то осмысленным, понимающим тебя сиянием. Посмотришь на дерево, так это не дерево никакое, а ДЕРЕВО. Нет даже не ДЕРЕВО, а Д-Е-Р-Е-В-О. И так со всем. Облака, очень важные, наполненные, надутые; пышные образами, медленно, что мед с ложки, меняющимися. На солнце смотреть не получается, но вопреки - хочется. Кажется, что на нем кто-то сидит и смотрит на меня, ну или скорее так же хочет смотреть, но тоже нельзя. Песчинки мелкие, созидательные, словно много кубиков рассыпали, только очень маленьких. Вокруг что-то происходит, вокруг именно меня, а вовсе не само по себе, как у других. Отвернусь - и оно уже не происходит. Зажмурю глаза - все еще нет. Открою и, раз - снова происходит. Случайно, краем глаза замечаю как кот, серый - на солнце так и светится весь; глаза - целые планеты, а лапы по земле мягко так - мур мур; идет к песочнице. Ступает - ни шагу не случайно, прямо и оглядываясь только на резкие движения - вроде того как я палку только что отбросил. Не поворачивая голову, чуть замер - прыг и уже на бортике, второй прыг - уже на песке. Мне плохо видно что дальше, я зачарованно подхожу ближе. Кот медленно идет по песку, тягуче, но как-то резко, будто песок какой-то горячий, постоянно перебирая лапы. Идет быстрее, но следов не оставляет, будто и нет его тут. Снова быстрее, еще быстрее, до тех пор, пока я не перестаю видеть кота, а вижу замкнутый серый круговой след в воздухе, бесцветная полоска, подпрыгивающая движением шагов. Круг сжимается, сначала кажется; но потом понятно, что наоборот - не кажется, а происходит на самом деле, потому что он уже с кулак мой совсем небольшой. Не останавливается, а стягивается дальше, и совсем уже не понятно, что это за кот такой волшебный, как из сказки про дуб какой-то. И это уже даже не круг, а шарик такой кружится в самом центре песочницы - хорошо видно как он остается на одном месте, но тут уже не кружится, а будто мигает только не в яркую сторону - наоборот, будто есть как обычно, а потом угасает. В общем затухает, но при этом продолжает так мерцать, теряя цвет и свет. И потом он такой сделался черный, как антрацит, и еле заметно подрагивает в несуществование, как картинка в телевизоре, когда его выключают. И тут по спирали, там где кот ходил, начинают шевелиться песчинки, катиться или тянуться или лететь - не разобрать. Они приближаются к шарику, замирают на миг и куда-то исчезают. Щурюсь что-то разглядеть и вижу, что они влетают в шарик, будто он их втягивает в себя. И сразу, очень резко становится совсем, абсолютно холодно. И я понимаю, что шарик - это смерть, как то, что с папой моим произошло недавно; только тогда я этого не понял, а только сейчас понял. Что он, шарик, был тут и притянул и проглотил кота, что он не просто забрал его и успокоился, а забирает все, чего кот этот дотрагивался - песок, наверное скоро и песочницу, а может и все на что кот смотрел, а там и все о чем он своим кошачьим умом думал. И этот шарик он злой и вредный, и сразу тучи на небе и деревья будто высыхают от его присутствия и земля бледнеет, пряча и цвет и сияние от него. А шарик, я понимаю, сейчас заберет все вокруг, ему даже не нужно двигаться, кататься и налеплять что-то, он просто есть на своем месте и он забирает ВСЕ. Мне страшно, так, как никогда не было. Противоестественно страшно, темно-страшно очень, как ночью, когда проснешься и видишь темноту, густо нависающую над твоим лицом. Мысли куда-то дрожа прячутся; надо оттолкнуть, выпихнуть страх. Я, не думая, хватаю шарик и хочу его бросить подальше - в небо за тучи или через всю Землю туда, на одинокий остров, где не живет никто. Я размахиваюсь и чувствую - шарик хитро начинает рвать и звонко-кусаче ломать какие-то ниточки между моими составными частями, при этом он холодно металлический, а не просто черный. Я - будто карточный замок, разваливающийся от ветра. А потом, я уже не замок; я отдельные карты, которые летят куда-то и зачем-то, но им не известно почему, а известно только ветру, что сдул. Мысли догоняют действия - он и меня может сожрать, но только не снаружи как мы едим еду, а изнутри, как простуда или кариес. Я просто держу его, и даже не чувствую, а понимаю - сейчас развалюсь на карты, как показалось, только по настоящему. Громко кричу, мне еще страшней; что есть силы бросаю его. Сглатываю. Раскрываю сжатые до боли глаза. Я, кажется, целый - не развалился. Шарика нет; и меня никто не разваливает на части, пожирая связи. И все вокруг, вроде тоже - как было. Слышу ветер, как перекликаются птицы и как листья обсуждают между собой что-то важное. Это кажется знакомым. Муравьи топают по земле; хотя вот это наверное не слышу, а только придумываю. Все хорошо, все как было; я - молодец, я - правильно сделал. Неужели показалось? Страх покидает тело, без причины у него нет почвы; нет и дрожи в руках, нет беспорядка в мыслях. Смотрю на песочницу - а на песке такая странная спираль нарисована, очень правильная и ровная, идеальная, но ничего нет больше, только песок. Кота тоже не видно, думаю, может я просто уснул на ходу или перегрелся как Валерий позавчера без кепки? Бестолково оглядываюсь по сторонам, будто ищу что-то, а сам не знаю что. Влево - заборные прутья, сквозь них трава, тени от деревьев. Вправо - да тоже самое, ну что там может быть. Глаза, пристально носящиеся туда сюда в голове, начинают расслабляться. Точно - ну показалось же, сейчас даже дышать перестану со скоростью как после бега. А вот и не показалось - вижу что-то на земле и даже щуриться не надо - понятно, что то самое. Он. Перехватывает дыхание, но, не думая, подбегаю к забору и просовываю голову, как могу, чтобы разглядеть получше. Нет, нет, ведь точно - он, лежит, черный, на траве, кажется что тоже смотрит на меня. Может и не смотрит - глаз-то нет - но знает что я тут; знает где я тут. Холодею быстрее, чем зимой без варежек - ничего ведь не прошло; ничего не закончилось. А он начинает катиться, сначала, кажется, прямо ко мне - но нет, это уже страх фантазирует. Наоборот, катится от забора вниз - там уклон небольшой, как с горки. Катится до дороги, с бордюра соскользнул - моргнул, не видно, а потом снова - вот же он, катится по дороге, вроде медленней, чем раньше, а может просто далеко. Ударился о противоположный бордюр и, не останавливаясь, закатывается на него, будто он не вверх от пола построен, а и есть пол. Катится дальше, по асфальту, по земле, по траве и снова по асфальту. Он далеко уже, но мне видно хорошо, лучше, чем хочется чтобы было видно. Внутри - все лед, но все-таки ощущаю какие холодные прутья забора на щеках. Я веду взгляд по всему пути, где только что он катился - снова никакого внешнего следа, но даже взглядом я вижу тоскливую, удручающую безжизненность. Прокатываясь, комок смерти собирал и забирал вокруг себя жизнь. Перевожу взгляд обратно на дом. Шарик утыкается в неподвижный безучастный дом и замирает. Мгновение или вечность - ничего не происходит, я даже успел два раза сглотнуть. Хотя нет, вот, кажется, окно на первом этаже становится совсем пустым; не черным, не темным - а за ним вообще ничего, ни капли, ни крошки, ни осколка, ни пылинки нет, все куда-то исчезло. И я как-то понимаю дальше, что этот маленький шарик поглощает все, что есть живого в доме без причины; слизывает, что было и что будет. Людей, которые там проводят день, растения, мирно спящих домашних животных, бактерии, насекомых, микроорганизмы, мысли и возможное будущее. Теряя жизнь, дом наливается пустотой, словно пузырь воздухом; растет, ширится, пухнет и трещит по швам. Тревога душит меня изнутри, я же совсем маленький, а через дорогу происходит что-то наоборот слишком большое. Громкий возможно хруст, а может скрежет, а то и вовсе вой - и пустой дом начинает тянуться ко мне. Нет, нет, нет. Надо срочно вырвать голову из прутьев; надо бежать, далеко, там где он меня не достанет, на другую сторону земли, на остров, где никто не живет - там и спрятаться. Словно спотыкнувшись или решив меня как муху тапкой прихлопнуть, дом валится и он такой большой, что я понимаю - накроет меня вместе с детским садом и всем районом, всей округой - никуда не убежать. Но я бегу, изо всех детских сил перебираю ногами по земле, а иногда и по воздуху; не хочу быть здесь, понимаю, что если дом меня дотронется - я даже не умру, я исчезну абсолютно - телесная оболочка, душа, мысли, перспектива, надежда - все сгинет в никуда, ни за что. Я бегу, несусь, сам не понимаю, что с каждым шагом я расту, становлюсь все больше и все старше. Бегу быстрее и стремительней, не разбирая окружения и всего происходящего. Я не слышу ничего и, откровенно говоря, ужасно, нестерпимо устал. Трудно дышать. Я уже такой большой, что это даже мне трудно представить; лет десять - не меньше. Я резко останавливаюсь и резко поворачиваюсь. Микроскопический, с три молекулы ростом - такой маленький, что я с трудом его различаю - черный коробочный домик падает рядом с моей ногой. Он полон детских страхов, паталогических и иррациональных, таких которые и не вспомнишь через год. И я совсем ведь уже не ребенок, а нечто большее, что же? И я не просто знакомый себе, а какой-то совсем другой. Я был маленьким мальчиком из плоти и крови, а теперь я состоял не из молекул или атомов или плазмы пополам с эритроцитами; а я - большая, вибрирующая смыслом, структура из мыслей. Мыслей моих собственных, мыслей обо мне других людей, мыслей хороших, мыслей глубоких, а еще обычных, плюс еще злых, а еще искренних и лживых, только это все было одинаково, как ни посмотри. Отличаются только малозначительные детали, такие как смысл, оттенок или тон. И я весь состоял из этих мыслей или вернее эти мысли и составляли "Я". Мысли, переплетенные с эмоциями, которые я уже испытывал, которые мне предстояло испытать, которые я вызывал у других, которые рождались и умирали во мне, которые кто-то мечтал когда-то испытать вместе со мной даже еще не зная меня. Я силился подавить темные, злые мысли и высветить добрые, но они все были равно важны в "Я", убери одну и вся хрупкая, дрожащая от своей сложности структура рухнет под своим весом от хаотично блуждающего, потерянного центра тяжести смысла. Важно было не то, сколько там хороших мыслей, а сколько темных - а важно все сразу, важно, что они вообще были. "Я" был такой, какой я был и это было абсолютно как-то правильно; инвариантно верно без условий. И эта переливающаяся мыслями махина вдруг поняла, что где-то рядом, под ней, в миру происходят разные вещи. Кто-то обижает кого-то, кто-то радует, кто-то открывает себя, кто-то бросается с головой в новое, кто-то тяготится старым, кто-то рвет оковы привычного. Кто-то живет, а кто-то только что умер, погиб или ушел. И в тот же миг где-то в мире кому-то очень, жизненно потребовались все эти мысли, что был "я". Устремляюсь что есть сил, это было очень важно - успеть. Важнее любой собственной мысли, важнее "я". Смысл всего существования собрался в одной точке. Необходимость быть там сейчас и сделать то, что должно. И вот - я там где я нужно. Я это понимаю, но не понимаю где я. Должен сделать что-то, пустить свои мысли, свое "я" в ход. Остро ощущаю этот момент осознанности, он ровный и выпуклый. Понимаю - что осознание уже в пути и сейчас долетит до меня. И, конечно, тотчас просыпаюсь".
Читая, часть меня погрузилась в тот же вопрос, осознанный во сне. Вопрос о предназначении, смысле существования в произвольной форме. Мне бы не помешало сейчас понять это для себя настоящего, сидящего на скамейке. Смеркалось, день пролетел быстрее обычного и не оставил о себе никакой памяти, прошел мимо стыдливо пряча лицо. Я вложил лист в конверт, конверт положил на лавку. Встал, поправил воротник - за день ветер поднялся, и пошел обратным путем домой. Некуда спешить, но и оставаться незачем.
2 - Скрежет души
Открываю глаза уже в новый день. Еще не поднял голову с подушки, а сразу гнетет странное, тревожное ощущение, будто произойдет скоро что-то удивительно неожиданное. Встречу забытого старого знакомого, выиграю в лотерею, попаду под солнечный дождь или что-то подобное, что невозможно предугадать. Хотя я обычно не играю в лотерею и, получается, выиграть в нее будет затруднительно - а все-таки может просто найду выигрышный билет? Сажусь на кровати, разглядываю чуть подрагивающие руки, на пальцах сама тревога. И не вспомню, когда в последний раз был у невролога.
Умываюсь, пока чищу зубы, вспоминаю свое письмо. Ведь написал и стало легче, а почему, не понятно - письмо-то по адресу никому в никуда. Но продолжает казаться, что это такое, что нужно было сделать рано или поздно. Помню, в молодости, мне не давала покоя простая до очевидности мысль, которую переживали многие - а что, если разные люди видят мир ну совсем по-разному? Что, если звучание, мелодия и полутона слов, которые мы произносим, несут разный смысл для разных людей, слышащих их? Что если цвета, формы, тактильные текстуры перепутаны в каждой уникальной существующей голове и перекрещены в общей системе осязания? Что если звуки, рождаемые инструментами взаимодействуют по-разному в головах разных слушателей и задача создания идеальной гармонии невыполнима в принципе? Практический вопрос - что, если мое письмо, аккуратно выведенное от руки - в глазах того, кто волею случая его увидит, приобретет совсем иной смысл от изначального?
Завтракать аппетита нет совершенно. Завариваю чай, кладу ложку сахара, и, для ускорения процесса, перемешиваю ложкой. Чай свежий и горячий, его приятно пить и дышать свежими фактурными парами; одна из сохранившихся бытовых радостей. Продолжаю утренний ритуал - достаю из шкафа уличную одежду; минута, другая и готов к выходу. Спускаюсь по лестнице пересчитывая ступени, чтобы отвлечь мысли. На улице продолжаю думать про мифические различия в восприятии. Показываешь кому-то на круг и говоришь вслух "квадрат", а он видит то, что ты называешь "ромб" и слышит совсем что-то третье. Но вслух не говорит - потому что в его понимании - все логично. И эстетичность комбинаций с другими фигурами совсем другая и красота мелодии не совсем как у меня. С каждой мыслью, это кажется мне все меньшей глупостью - люди спорят из-за различий внутреннего устройства, ну а что если они просто воспринимают все по-разному? Впрочем, я уже давно ни с кем не спорю, кроме самого себя.
Иду по парку. Внимательно смотрю под ноги, вдруг он, мой счастливый билет, лежит ждет, а я пройду мимо. Улыбаюсь собственной старческой глупости. Дорожки парка - только что не блестят, новые и радуют глаз. Сворачиваю на свою тропинку и подхожу к Мысу Одиночества. Останавливаюсь у дерева, прикладываю руку, кажется, что ее чуть заметно покалывает. Выглядываю из-за дерева на лавку и не сразу соображу, что я вижу. Кажется на лавке лежит другой, не мой конверт. Мысли опережают восприятие - да наверное просто утомил глаза отраженным солнцем. Закрываю их на несколько секунд и, не давая сердцу пробить грудную клетку, раскрываю вновь. Форма, фактура, сомнений нет - конверт другой, новый. Немеющими ногами, будто по колено в затвердевающем бетоне, подхожу и сажусь рядом с письмом. Сначала просто сижу рядом, раздумывая что делать. Вариантов меньше, чем хотелось бы и я выбираю самый очевидный - беру незапечатанный конверт и достаю сложенный лист жесткой, чуть шелестящей бумаги. Не веря своим глазам бегу от строчки к строчке. Почерк аккуратный, не то что мой. Жадно пожираю взглядом букву за буквой, стараясь не пропустить ни одной.
"Скажите, вы каждому незнакомцу первым делом рассказываете личностные сонные переживания? Буду честна - это импонирует. Отвечу тем же.
Расскажу свой недавний сон, который будит душными ночами и выдавливается на теневой стороне век. Я еду по дороге. Впереди меня едет еще одна машина. И та машина, впереди, то ускоряется, то замедляется, а я как-то понимаю, что я очень хочу догнать ее. Будто там, в этой машине, кто-то от меня убегает и мне непременно надо остановить это бегство. Я хочу быть как можно ближе к той машине. Хочу быть ею. Ощущаю дорогу, будто скольжу по ней сама и как-то умом понимаю, что я ничто иное как душа той машины впереди. Только не человеческая душа, а другая, машинная, механическая душа. Как вот если душа человека "чувствует", то я, душа машины, скрежещу. Душа волнуется, а я - вибрирую. Душа радуется, я - резонирую. Душа тревожится, я - тарахчу. Душа тешится, а я - постукиваю. Ну и так далее и никаких ржавых оттенков. Моя цельно сваренная оболочка тряслась на ухабах, а я неспокойно прогибалась и деформировалась следом за ней. Отстала, оторвалась или как-то еще, но вот я отдельно от своей твердой оболочки и мне нужно попасть обратно, пока что-то не произошло. Я калькулирую, что я должна догнать ту машину, потому что без меня, своей души ей очень плохо, она ржавеет без моего резонанса, хоть сама и не понимает. Я тарахчу что не успею, но почему-то это очень важно и почти обязательно для ее существования и для абстрактного существования вообще. И без меня, своей души машина впереди ведет себя неуправляемо; не слушается резкого человека, который одновременно и боится и злится, но снаружи показывает только как люто злится, а в душе он ощущает, только как глубоко боится. И я внутренне сгораю от предчувствия чего-то стального и острого. И без меня машина пропускает сигнал светофора и водитель отвлекся на что-то. Потом посмотрел вперед и ногой резко ударил мое тело прямо в педаль. И оболочка нехотя вспоминает, что у нее есть тормозная система и на полном ходу беспомощно таранит выступившего на переход улыбающегося человека. В этот момент кажется в моей душе наступил разлом и статическая деформация. И мне ломко очень от этого и колко, а еще черно горько. Я замираю, потому что уже поздно, потому что я не успела, потому что - все. И я оторвалась, словно от оболочки и замерла, и смотрю на опускающееся тело. Если бы я была интегрирована - я бы погасила, забрала часть энергии удара; словно заземление передала бы, да хоть и в свое нутро собственное душевное забрала глупые разрывы материи, лом плоти. Я бы не дала случиться непоправимому. Я бы успокоила, пригладила сталь, восстановила бы крутящий момент, скомпенсировала бы занос, направила бы усилия в нужные приводы. Со мной было бы все цельно, может даже монолитно; со мной не было бы трещин и разломов. Я ощущала мгновенную боль; боль разрыва своих жестких кристаллических решеток. Мимоходом, я слышала боль человека внутри своего четырехколесного тела - его боль была другая, эгоистичная. Он не успевал подумать о разрушении другой жизни, а лишь жалел себя и пугливо думал о терминальных последствиях момента для своей скомканной судьбы. Я перемалывала разрушение своей строгой системности и целостной логичности; боясь, что они не успели сказать что-то важное. Равномерные мгновения тикали вперед и было уже почти не понятно - какая часть объекта передо мной была всю жизнь холодной, а какая - все существование - кровной. И боль моя, мой разлом, моя трещина - была такой сильной, что я даже перестала ее ощущать. И тотчас, словно бы прошла боль; в конце концов металлической душе чужда жалость к себе. Остро стало понятно, что только что разбилась цельная реальность, время и последовательность событий. Моя оболочка оторвалась от меня, я не успела; но я должна была существовать вопреки всему. Без разбора, я мчалась дальше, не меряя расстояния и пути. Дороги были моими попутчиками, а фонари показывали дорогу. Но я душа, а не машина и стесняющие направления вскоре стали не нужны. Я приняла, что двигаюсь не вперед, как двигалось бы мое тело, а назад. Я рвалась сквозь время, расстояние, саму границу формы и материи. С разгону я влетела в теплое, только родившееся тело малыша. Непонятно. Он не такой как надо; а я правильная, не в его масштабе. Он хаотичный и какой-то бестолково бессмысленный, а я строго упорядоченная. Я хотела научить его быть стальным, мотивированным на жесткость. Он рос и креп, мерил окружающих взглядом, проверяя их мнимую внутреннюю монолитность и мало кто выдерживал этот абсолютно холодный взгляд дарованный мной. Он искренне любил машины и механизмы и не внимал опасениям причинения вреда другим. Для него не существовало странных моральных терзаний - в его сознании я укрепляла намерения и объясняла средства. Ярко, но холодно блестела от его успехов и тонко вибрировала его подъему. Люди боялись его, но слушались, потому что с моей опорой он был непреклонен. Я фильтровала ему ряд вольностей, списывала на слабость исходного материала. Он рос и становился все сильнее духом по человеческим меркам. Он жаждал власти, потому что не знал, куда еще ему направлять импульсы моей холодной души. Он взлетел на вершину человеческой пирамиды, вальсируя по страхам и терзаниям других. Он презирал отдельные модели людей и железной рукой повелевал строить специальные машины, чтобы их убивать. Когда он вконец обезумел и на перепутье выбрал маршрут уничтожения и машин и людей без разбору, наш обоюдный резонанс моментально прервался и я покинула его. Я метнулась в идентичную фигуру противостоящей моему бывшему аватару. Я помогла ему выстроить целую страну машин и раздавить мою прежнюю оболочку с помощью других людей, боявшихся и не доверяющих друг другу лишь потому что жили по разную сторону водной преграды. И он не остановился - страна машин крепла и, как сталь, краснела от напряжения и боли. Будучи полиморфной, я плавилась от его правильной пропорции вкраплений гения и безумия. Зародив ему в голове холодные опасения колкого страха я подстегивала его и его последователей развивать машины дальше, делать их сильнее, быстрее, жестче и убийственней. Мы должны были вместе выносить и родить абсолютную машину. Скорость и предельное преодоление самих возможностей до яркого букета искр, пленила меня. Оболочки были слабее цельнометаллической души. Менялись индивидуальные слепки-люди, оставалась фигура у человеческой власти красной страны. Я давила сильнее на первобытные страхи быть размятым, сожженным, раскатанным, смятым, распотрошенным другим человеком на другой земле через океан и мои подопечные соревновались с иллюзорными соперниками в борьбе за первенство. Первенство в управлении страхом противника через невозможные, невероятно сложные, но почти совершенные машины. Машины сухопутные, аппараты глубинного погружения, устройства полета. Наконец, я дождалась. Эти теплые, хрупчайшие, с моей точки зрения, люди построили машину всех машин, систему панелей, болтов и электроники - мечту и цель моей механической сути. Приспособление для абсолютного душевного слияния человека и машины, вне пределов и покровов планеты - они построили космическую ракету. Мне было важно кто будет внутри этого совершенного металлического тела. Я выбирала подходящего человека - нужной твердости тела и крепости характера. Погрузившись в мое великолепное литое тело он и без моей помощи соблюдал траекторию, преобразовывал поступающие радиосигналы в управляющие движения - это было несложно. Он не знал, что летел к Абсолюту. Десять. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. И он сказал: "Поехали!". Тревожное ожидание и мы в абсолютном экстремуме, предельной точке траектории. Мгновение на пике и я растворена без остатка идеальным сознанием важности момента. Человек и машина, созданные друг для друга и я, объединившая и соединившая их. У всех материалов есть температуры смен состояния. Там на орбите я потеплела настолько, что перешла в состояние завершенности.
Следующий раунд - истории детства и дальше. Буду ждать. Ближайший ход - ваш."
Ошеломленный, я не верил в происходящую действительность. Каллиграфические буквы, словно змеи переплетались, шипели в моем сознании. Одновременно, это было то на что я надеялся, но и то что никак не могло произойти; факт не поддающийся здравому объяснению. Я глубоко вздохнул. Продолжение существования приобретало непонятный, нелогичный, но все-таки смысл.
3 - Страх двери
Мое детство, кажется, как фотографии на стене - за годы растеряло цвет, заплыло пылью и с минуты на минуту обрушится под собственным весом. Что было, а что нет; как увязать отдельные куски воспоминаний в цельную историю с началом и завершением? Несколько дней я просто ходил по квартире из угла в угол, постукивая карандашом по лбу, силясь увязать разрозненные образы и ситуации. Словно черепки разбитой вазы, причины и следствия должны быть расположены единственно правильным образом, иначе картина окажется бессмыслицей. Решил, что проще довериться себе - сесть и начать писать. Подсознание подскажет что важно, а сознание обернет в правильную последовательность. В реальности, ситуация, безусловно, странная. Старик написал письмо никому, на которое получил ответ, а также мнимый фантомный интерес к продолжению эпистолярной беседы. Но в глубине души мне казалось, что это все-таки имеет какой-то, пока непонятный, но смысл. Сажусь за стол. Ручка, зажатая меж пальцев, бросает таинственную тень на блеклый лист бумаги. Страха перед чистым листом я не испытывал, но сама мысль о страхах напомнили мне самое важное.
"Самое яркое воспоминание раннего детства - это гроб. Я подошел к окну, залез на табурет и увидел как какие-то затылки выносят из подъезда моего отца, лежащего в деревянной коробке, оббитой красной блестящей тканью. Один глаз почему-то был приоткрыт и казалось, что он просто подмигивает мне. Потом затылки довольно неловко засунули его, прямо в коробке, в автобус; запрыгнули в дверь и уехали. А мне на макушку упала слеза, я поднял глаза - сквозь меня немигающим фиксированным взглядом смотрела моя мама.
Я не помнил, какой она была до; после - она точно изменилась. Та слеза была первое и последнее проявление человеческих чувств, которые сменились фиксацией на вопросах смерти.
Раз в квартал мы измеряли динамику моего роста. Это была целая церемония которую я ждал, церемониальный обряд, в масштабе племени одной семьи. Сначала это для было похоже на серьезную игру в солдатики. Я доставал с полки книгу и с серьезным видом нес ее, прижав к животу двумя руками и чеканя шаг; мама приносила из спальни карандаш. Я становился к косяку двери, прижимался затылком и не дышал, как караульный, даже глазами старался не шевелить, но все равно - нет, нет, да подсмотрю наверх. Старался не испортить ничего, это казалось предельно важно. Мама брала книгу и сильно, ощутимо прижимала ее к моей голове. Сначала она просто кивала. Шло время, она начала что-то еле слышно говорить по завершению измерения. Я не обращал внимания, да и непонятно было. В самом процессе было столько неподвластного для детского ума, что я не выделял отдельные детали. Когда я готовился пойти в школу, мама завершила измерения фразой "Хорошо, уже немного осталось". Я улыбался - ведь конечно, немного - пара месяцев и в школу. Но в конце каждого измерения в течение всего первого класса она подводила черту с той же самой фразой. Спросил - мама, я же пошел уже в школу, что еще осталось "немного"? Она посмотрела на меня и я ощутил какой-то непривычный холодок, и, как я сейчас понимаю - точно как в своем сне. Не моргая и даже не шевеля зрачками она стала говорить, что отмеряет мою оставшуюся жизнь. Говорила - я буду расти и расти; вот это (показывала на оставшуюся непомеченной часть дверного проема) - сколько осталось жить. Никогда темнота еще не казалось мне такой густой и страшной, как в ночь после этого.
А потом она с каждой примеркой добавляла все новые детали. Она говорила, а когда ты прекратишь расти и счет пойдет на месяцы - каждый месяц - минус оставшийся миллиметр до верхней планки. А потом, она нашептывала, подводя черту под книгой, твоя мама умрет и некому будет за тебя молится - и счет пойдет на недели. Неделя пройдет с ней оставшаяся твоя жизнь станет короче на миллиметр. А потом, цедила слова, сжимая карандаш в руке и подписывая дату, у тебя появится первый седой волос - и счет пойдет на дни. А потом, безучастно улыбалась она, в мире не останется людей, которым есть дело до того, жив ты или мертв - и счет пойдет на часы - каждый час - минус оставшийся миллиметр до смерти. Затем, старательно выговаривала каждую букву она, убирая книгу обратно на полку - ты ляжешь в кровать в последний раз и счет пойдет на минуты - и каждая минута будет самим обратным отсчетом.
Тогда, школьник я смотрел на дверной проем и мне казалось, что смерть уже очень близко; стоит у этой самой двери и глядя с другой стороны косится на меня и посмеивается жутким. А еще ждет, терпеливо. Я ощущал ее присутствие в каждом моменте, каждой неловкой паузе, каждой минуте, когда мысли мои были свободны. Шли года, мама становилась все больше замкнутой и молчаливой - мы давно уже не измеряли мой рост. Каждый день проходя мимо той самой двери, я закрывал глаза рукой и старался не видеть ни кусочка, ну буквы выведенной аккуратным почерком. Я боялся как преступник наказания измерений роста, но виду не подавал. Я боялся смерти ровно до того дня как мама умерла - это случилось уже в моем выпускном классе. Я боялся смерть не как возможность, волю случая, не как опасность - но как неизбежность, которая кроме того, как паровоз - гудела издалека, громко напоминала мне о себе каждый раз, как я проходил в любую дверь. Внешне и не скажешь - общительный, для кого может даже обаятельный, жизнерадостный ребенок. А внутри, темный комок, считающий минуты. Но, все в жизни меняется, включая само ее состояние. После школы, я вернулся домой; было тихо, как обычно. Я зашел в спальню поздороваться с мамой и увидел ее сутулый силуэт, сидящий у окна. Я только открыл рот сказать обычное приветствие, как увидел в отражении в окне что-то странное. Мама улыбалась. Очень расслабленно и спокойно. Я не видел такой улыбки уже много лет, да и не был уверен, что видел когда-то в принципе. Так же, я не ощущал привычной отчужденности и безразличного холода в комнате. Я подошел и дотронулся рукой до щеки. Обжигающе холодная, как металл. Заглянул в лицо и увидел все ту же спокойную улыбку. В фильмах я видел, что принято в таких случаях закрывать глаза - я положил руку на ледяное лицо, задержал на миг и медленно опустил.
Мама обо всем позаботилась заранее. На скромные похороны договор был предоплачен заранее. Кроме того, мама успела договориться, кажется, с половиной людей на планете - со своей младшей сестрой об опекунстве, со старой институтской подругой в департаменте образования о протекции для меня при поступления в ключевые институты города, очень скромное завещание доставалось в равных долях всем членам семьи, во избежание каких-либо недоразумений или прений. Но это все было в будущем, а сейчас, я просто стоял в комнате и думал, что для моей мамы смерть была целью, а жизнь обычной дорогой к ней. Она улыбалась, потому что она была там где хотела. И, думаю, с тем, с кем хотела быть все эти годы. Миновав участи быть счастливой в течение последних лет, вся ее накопившаяся потребность в счастье вышла в этой одной улыбке. Тотчас все мои мысли о смерти показались мне невероятной, детской глупостью. Я прошел к той самой двери, которую всю сознательную жизнь проходил с закрытыми глазами - и не увидел ничего привлекающего внимание или внушающее страх. Я провел пальцем про карандашным отметинам - это лишь артефакты существования двух людей. Жажда полноценной жизни захлестнула меня в тот момент - я твердо решил поступать в педагогический институт. Я мог, хотел и должен быть делиться этой жаждой с новыми поколениями."
Удивительно, как многое мы упускаем сохраняя лишь поверхностные воспоминания, отвечающие лишь иногда на вопрос "что?", но совсем редко бережем смысловую нагрузку "почему?". Я и сам позабыл, что решил стать преподавателем, тогда же как преодолел свой страх смерти. Когда понял, что жизнь важна не только как дорога к цели, но и как время, которое ты проводишь в этой дороге. Мое сердце билось существенно сильнее обычного, тревожно взбудоражено для моего возраста. Беру заранее заготовленный конверт, вкладываю несколько листов, которые для меня самого столько объяснили - таким нужно, стоит - должно делиться. Наспех одеваюсь - почти бегу к Мысу Одиночества. Там привычно пусто, я какое-то время сижу стараясь выровнять дыхание. Мыслей в голове носится так много, что это превращается в бессмысленный и бессодержательный шум. Но не существует ничего бессмысленного или случайного, есть только вещи, связи и следствия слишком сложные для разумного восприятия. Я успокаиваюсь шумом листвы, оставляю письмо и иду домой.
4 - Книга Жизни
Следующие несколько дней я провел выравнивая сознание, причесывая и направляя потоки мыслей. Кто мой мифический собеседник, чего он пытается добиться, что хочет мне объяснить?
Я посещал Мыс Одиночества каждый день, каждый раз с надеждой заглядывая на лавку. Неведомый почтальон пока предпочитал обходить стороной этот пункт назначения. На лавке не было моего письма, но не было и ответа. Так продолжалось неделю, пока я, уже потерявший надежду и нашедший в этом некоторое успокоение, не увидел точно такой же, как в первый раз, конверт. Лист бумаги, тот же почерк - значит все-таки тогда не привиделось. Жадно вгрызаюсь глазами в первые строки и, кажется, не дышу, пока читаю до самого конца.
"Спасибо вам за откровения. События прошлого часто объясняют настоящее приоткрывая причины того, что мы считаем чистой случайностью. Ваше письмо очень сложное, тяжелое, но одновременно и вдохновляющее. Мое детство тоже было не из самых обыденных.
Мой отец, кажется был прислан с другого космического тела. Планеты Гуманизм, в созвездии Антропологического Абсолюта. С альфой цвета эмпатии и омегой диапазона ультрасамоотдачи. Злейший враг всех добровольных или вынужденных алекситимитов. Ну или как-то так я считала. Почему такие превосходные эпитеты? - пожалуйста, не спешите; всему свой черед.
Я росла в поистине удивительном детстве. Первое воспоминание о собственном дне рождения - в детском доме. Поясню - я в детском доме с родителями. Своими родителями. Исполняю роль в небольшом спектакле, то ли про добродушного кролика, который раздаёт всем яблоки, то ли его крольчонка. Лучший подарок, услышала я тогда - это когда ты сам даришь добро. И барабан? - помню недоуменное движение своих губ. Усатые губы в ответ гогочут - а может и барабан. Следующий Новый год и вот я уже в окружении очень старых и, кажется, очень нездоровых людей. Ты слушай - наставляют усатые губы - слушай внимательно, без фальши, слушай в полную силу. Удивительно, как детские воспоминания воспроизводят почему-то только губы из той поры. Самые разные, как из какого-то неведомого каталога губ - описанные уже: усатые, искренние и щекотные, папины. Тонкие, накрашенные неярким красным, всегда еле заметно нервно подрагивающие, мамины. Морщинистые, ссохшиеся, медленно приоткрывающиеся, чтобы бессильным шепотом рассказать мне ни капли не понятную историю любви студентки и молодого профессора - губы старика напротив. А еще, до кучи, безразличные до ненависти губы доктора, который улыбается и шутит, а потом - как больно уколет, досчитав не до трех как обещал, а только до двух с хвостиком. Детская память принимает на хранение только экспонаты в музей губ, отсеивая лица, головы и тела. Потом, мои самые любимые усатые губы оставляют меня и мамины губы на какое-то продолжительное время одних. Помню расширение лексикона через новые для себя слова, учащенно срывающиеся с маминых губ в новообретенных однообразных телефонных разговорах: "репортаж", "горячая точка", "командировка". На следующий год моя жизнь расширилась и заполнилась социальными радостями растерянной первоклассницы - но это только полдня, почти понарошку; потом - хвостиком домой за перманентно встревоженной мамой. Закрыли дверь в квартиру - и каждый в свой угол - она поскуливать в телефон, а я рисовать и вырезать комбинации. Квадратный репортаж наклоняет рогатую голову над КРАСНОЙ - полкарандаша извела старательно - горячей точкой, почему-то в пол-листа, а сверху пролетает синяя командировка и по не вполне понятным причинам, говорит разборчиво большими буквами "КАР", только "Р" в другую сторону.
Впрочем, вскоре, вялотекущий диафильм одинаковых слайдов дней нашей жизни нарушили усатые губы, которые вернулись. За время отсутствия непонятно как они успели отрастить вокруг себя кудрявые темные с проседью волосы, аляповатую бороду, улыбающиеся глаза и почему-то выцветшие брови.
В тот же вечер я слышу за полуприкрытой кухонной дверью все еще малопонятный в целом, но уже более доходчивый по отдельности, набор слов: смысл существования, книга, посвятить себя, глаза неофита как у нашей школьницы, ни о чем больше не думать, отдать себя. Я приоткрываю дверь попросить вроде как попить воды, а папа тут же усаживает меня на колени и усыпляет рассказом про какие-то китиринги и маш-палао, которым его гостеприимно угощали таинственные пуштуны, которые сразу и плохие и хорошие и мне не понять. А я просто рада и слушать и засыпать и потом тревожно-восторженно ощущать космическую невесомость, когда несут в кровать и мягкое одеяло, и усатые губы на щеке. Спокойной ночи. Сны радостные и очень светлые.
Назавтра, время поскакало быстрее, а жизнь стала понятнее. К последним школьным двум или трем классам я поняла всю историю, от пролога до текущей закладки.
Попробую пересказать снова - мой папа был журналистом. Как вечный студент - проецирующий полное довольство текущим жизненным и карьерным положением, не рвется ни в редакторы, ни в руководители, не стремится в свет софитов. Вдобавок, он работал на десятую долю ставки в двадцати газетах и журналах - там спортивный корреспондент, там обзорный гид по моде, там - обозреватель новостей района, там - сводчик политических новостей; всегда не под своим именем. Мы его почти не видели дома, но он как это можно подумать, делал вовсе не для денег - денег и их синонимов и последствий мы не видели почти никогда. Работа это можно сказать для отвода глаз, деятельность же была - несущая больший смысл.
Он постоянно налаживал новые контакты - искал новых друзей и людей свободных взглядов. Главным критерием интереса было хорошее знание местного (иноземного) языка и культуры. Дружил мой папа вовсе не из антропологических соображений, вернее даже не столько из них. Чуть узнав человека получше и не боясь эпатировать папа начинал с пристрастием допрашивать его о том как принято объяснять в этой стране смысл жизни и продолжения существования. Он не был философом. С какого-то момента, насмотревшись на смерть в большем объеме, чем допустимо - он видел смысл собственного существования в написании Книги Жизни. Занимаясь человеколюбивыми поступками всю сознательную жизнь, в тот момент он решил, что не стоит растрачивать усилия на единичные поступки, какие бы они не были правильными и нужными. То есть, он не перестал при возможности протягивать руку душевной или материальной помощи, каждому кто попросит, факт; но перестал сам искать нуждающихся, как запомнило мое детство. Он годами выстраивал, лепил, перекраивал свою Книгу Жизни. Это должна была быть неподвластная вопросам и времени, щепетильная, фундаментальная, абсолютная работа, прочитав которую любой человек тут же становился чище, ближе к миру и окружающим, не имеющим ни тени смерти на своем просветленном лице. Или как-то там это было задумано. Это не был религиозный труд, не было и последователей; папа каждую букву, каждый абзац выводил, переписывал, придумывал, узнавал - сам. Он - как одержимый капитан вел свое жизненное судно на таинственный, причудливый остров, на котором никто не живет, существовавший лишь в его воображении. Он верил, что как только он ступит на твердую землю этого острова - как тот сразу обернется реальностью для всех.
Как я писала - последние несколько лет школы я остро осознавала происходящее в семье. Днем на десятке своих подработок и укреплении интернациональных знакомств. Вечером или на телефоне или в кабинете. Кабинет довольно быстро заполнялся буквально от пола до потолка листами, бумажками, салфетками, всем, на чем можно было записать мысль или идею. Это была первая самая короткая фаза. Мама все эти годы не теряла надежду и чувства, но ощутимо засыхала без какого-либо ответного внимания.
С какого-то момента папа переключился на звуки. Уж не знаю, как он до этого додумался и, главное, как ему удалось уговорить своих иноземных друзей реализовать такую странную идею. С какого-то момента наша вечерняя квартира наполнилась записями диалогов на непонятных языках. Папа прослушивал записи разговоров со службами экстренной психологической помощи или просто с врачами психологами и психиатрами, а также одухотворенными людьми. Он слушал, сверял с подстрочником, любезно предоставленным автором записи, постоянно шевелил губами и казалось иногда пытался имитировать услышанное. Казалось его интересуют даже не столько отдельные слова, сколько интонации, мелодика и ритм уверенного голоса. Он разбирал записи по частям и собирал снова, комбинируя разные слова разных языков для получения какого-то понятия, еще не существовавшего в мире. По сути он коллекционировал для своей Книги Жизни записи ответов на простой вопрос "зачем человеку жить на Земле". Достаточно быстро мы научились распознавать сходные паттерны и отдельные части таких бесед - они все имели сходные структуры. Но большинство записей со специально обученным медицинским персоналом сменили представители религий мира. Он часто в ту пору повторял, что вначале было Слово, которое отразилось, преломилось, разбилось на бесчисленное множество других - письменных, устных, мысленных. Он считал, что собирает это Слово по его отдельных составным частям - и это и была его работа. Его Книга Жизни становилась поистине мультимедийной работой в то время, когда я лично вообще не представляла что это вообще такое. Как хладнокровный охотник он выискивал все новые и новые неожиданные ответы о смысле существования или по его собственным словам - тени этого Слова.
Удивительно, но нам со стареющей не по дням, а по часам без какого-либо человеческого внимания мамой ни разу не пришло в голову задаться вопросом "зачем". Мы сопереживали, хоть и особо помочь ничем не могли. А может мы просто боялись узнать, признать что-то про близкого важного человека, что окажется хуже любой иллюзии целенаправленной жизни. Мама преображалась в собственную тень, прозрачную как вековой гербарий, а я все больше времени проводила вне дома. Я боялась туда возвращаться. Несмотря на звучное название и гуманистическую идею Книга Жизни старательно прокладывала чартер в опасном направлении одержимости и отчаяния. Она самом отбрасывала темную тень на нашу семью.
Следующей фазой стали слепки отраженного света эмоций. Папа полностью переключился на поиск самых лучших, эмоциональных, насыщенных, психологических фотографий. Словно желая ответить на не прозвучавший вопрос инопланетной расы - что такое жизнь на земле в ста фотографиях - отец собирал, ранжировал, каталогизировал, подбирал по серии и оттенку чувства фотографии со всего мира. Почти как первобытный фотобанк, его кабинет начал заваливаться пленками, карточками и альбомами. Корзины для неудачных, не идеальных рисунков светом быстро наполнялись, заставляя нас чаще всяких приличий наполнять эмоциональными отбросами мусорные баки на улице. А самое удивительно, что Книга в какой-то цельной форме, похоже существовала только в голове моего странного папы. Конечно, были наброски, какие-то страницы текста, отобранные пленки - но это не несло какой-то общей стройной формы. Не было экспозиции, завязки, развития, кульминации, развязки. Прологом же этой Книги была сама наша семья. Предположу, что у него в голове результат его деятельности становился все краше и цельней, но в реальной жизни его кабинет все больше походил на свалку.
Однажды - я выпукло помню все оттенки того вечера - уже стемнело и в коридоре раздался привычный звук открывающейся двери. За звуком не последовало обычных производных - шума в гардеробе, звука пристраиваемой обуви. Я тогда сидела на кухне и заканчивала домашнюю работу по истории. Удивленная, я вышла посмотреть. В коридоре стоял отец, в пальто, обутый; прижимался спиной к двери. Он смотрел куда-то вперед себя - даже в полутьме я видела как странно, необычно блестят его глаза. Это был какой-то темный, матовый блеск - представьте себе полную противоположность восторга; энтузиазм со знаком минус, антрацит безразличия. С другой стороны коридора я увидела в проходе сгорбленный силуэт матери, худые ноги из халата, руки держащие себя за локти в постоянном движение на миллиметр меняя положение каждую секунду - она тихо спросила: "Все нормально?". "Да, да" - отстранённый голос вырвался из головы, которая повернулась сначала на маму, потом на меня, потом обратно на стенку перед собой. "Я понял, все понял" - медленно, как-то рассеянно говорил отец. "Недостающее звено, связывающий элемент. Секрет и смысл всего что было и уже есть. Корень Слова". Он перевел взгляд на меня и я невольно сделала шаг назад - нет, не показалось - сегодня вечером его глаза были наполнены каким-то особым темным смыслом. Словно две черные дыры, они поглощали, втягивали сам здравый смысл. Я не могла оставаться рядом с этим человеком; быстро оделась, сказала что-то про звонок подруги ранее и договоренность о встрече. Мама подняла на меня тревожные глаза, но ничего не сказала. Я вышла из дома и пошла куда ноги несут - в ближайший парк. С каждым шагом я ускорялась, быстрее, быстрее, пока не побежала. Подальше от этого дома, подальше от этого человека, утонувшего в собственной одержимости. Несколько часов я гуляла по парку рассеянно глядя перед собой, но не видя ничего. Все мои мысли занимало осознание странной иронии, бессмысленности, обреченности. Я села на какую-то лавку, покрашенную в яркий белый цвет и просидела еще кажется час или два. Была уже ночь, становилось холодно. Немного приведя мысли я порядок и успокоившись, я пошла домой.
В ту ночь я поняла, что истинная ценность человеческой жизни не меряется количеством страниц, написанным для общего блага. В ту ночь я поняла, к чему приводят компульсивные обсессии. В ту ночь я вернулась домой, чтобы узнать, что у меня в квартире случился пожар, который забрал жизни двух ее жильцов и семи человек в соседних квартирах. В ту ночь сгорело все мое существование."
5 - Полюбить ближнего своего
Я сидел на лавке, пытаясь прийти в себя и поймать выскользающее дыхание. Трагическая история единственного человека, в реальности которого я не сомневался. Письмо не содержало указаний на следующую тему, но отчего-то я сразу понял о чем буду писать. Словно инь и янь, две стороны медали, острие и эфес шпаги - наши письма переплетались и создавали две параллельные картины. Два сна, два детства, и, как я только вспомнил, две разные Книги Жизни. Вот что важно, вот что я должен рассказать. Быстрым шагом покидая Мыс Одиночества, в голове выкраивал и выстраивал свою историю, про свою книгу.
Не снимая пальто, дома сажусь за стол. Никогда еще не было так просто писать. Я не думаю зачем, не думаю что это все значит - я просто пишу свою часть истории, я знаю, что она окажется важной для кого-то.
"Ваша история про Книгу Жизни трагична, и, предполагаю, многое определила в вашей жизни. Как это не удивительно, но в моей жизни тоже была Книга Жизни, пусть немного другая и в совершенно другой тональности или, если хотите, другого цвета. Это было другое Слово.
Как и решил - я поступил в педагогический институт. Жизнь моя была не то чтобы прекрасна, но вполне достойна. Скромные потребности деленные на хорошую стипендию по семейным обстоятельствам равнялось всем покрытым базовым потребностям. Я был аккуратно одет, не голодал и мне хватало денег на книги. Мои коллеги по студенческой группе были в основной массе приятными людьми. У каждого была своя причина учиться на педагогическом - у кого-то бабушка была учителем, кто-то хотел помочь в образовании деревень, кто-то отсиживался от армии. Неважно какая причина - все были спокойные, общительные люди, не уклоняющиеся от знаний. Мне нравилось быть студентом.
Одного сокурсника, привлекавшего внимание, звали Валерий. Именно так, никаких Валера, Валя или еще как. С первых минут знакомства, Валерий просил называть его именно так, с точностью до звука, и никак иначе - "Валерий", тщательно и без устали поправляя и мягко, но настойчиво и уверенно подавляя любые попытки вольностей применительно к своему имени. Услышав далекую от оптимума конструкцию вроде "Валера", "Валер" или невероятную попытку придать оригинальность тому, чему не требуется - "Валериус", он, с твердой улыбкой, мучительно опускал глаза, еле заметно вздыхал и достаточно тихо, но пронзительно и уверенно говорил "Меня зовут Ва-ле-рий". Старательно, не жалея усилий, выпукло очерчивая каждый слог. Валерий ни одного дурного слова не говорил про собеседника, но и без этого становилось щекотно стыдно за свою поспешную неловкость. Валерий хранил верность идентичности и оберегал покой и требуемую плотность букв своего имени как никто кого бы я знал. Вы могли повстречать за жизнь десятки, сотни, тысячи Валериев, но услышав раз каноническое представление - вы знали лишь одного "Ва-ле-рия".
Серьезность в жизни Валерия проявлялась не только в вопросах обороны имени от посягательств. Валера прилежно учился и, если можно так выразиться, прилежно жил. В потоке лекций мы не сразу обратили внимание, но он постоянно носил с собой объемный блокнот-ежедневник, в котором почти каждую минуту делал какие-то пометки. Это стало явно бросаться в глаза вне занятий. Где бы Валерий не был - в столовой, в спортзале, в метро или в библиотеке - он всегда имел на расстоянии вытянутой руки свой блокнот и очень часто делал в нем какие-то пометки. Валерий часто сидел рядом со мной, но держал блокнот так, что мне не было видно украдкой, а спросить напрямую я отчего-то стеснялся. Наступил новый семестр и однажды все как-то совпало так, что Валерий вышел на перерыв, а блокнот оставил рядом со мной. Я проводил его взглядом до двери и повернул голову в сторону записной книжки. Понимая, что делаю что-то не совсем правильно, возможно неэтичное - я не мог устоять перед соблазном и не удовлетворить свое любопытство. Посмотрел на блокнот сбоку, две трети страниц темнее остальных - исписанные. Открыл приблизительно на последней непустой - начал читать. Валерий документировал каждое мало-мальски значимое событие в своей жизни, что произошло, с кем, в нескольких словах мог дать свою оценку. На полях было множество знаков - в строке напротив каждого имени или фамилии была нарисована рожица. Рядом с рожицей мог быть еще какой-то дополнительный знак - несколько страниц, просмотренных мной содержали сердечки, бомбу, стрелу, знак вопроса и другие. Я понятия не имел, что они означают, кроме самых очевидных. Были и другие отдельные знаки - тарелка с поднимающимися тремя кудрями пара, штанга. Каждая страница - была частью проживаемой Валерием жизни. Я так увлекся просмотром, что не заметил хозяин заполненных страниц подошел и встал рядом. Без лишних слов, Валерий мягко, но в своей манере напористо и уверенно, не оставляя почвы для возражений, забрал блокнот из моих рук и закрыл.
Дни заполняли недели, недели подталкивали месяцы. Моя жизнь приобрела устойчивый ритм и практически не менялась день ото дня, поэтому мне со стороны очень заметны были любые изменения окружающих меня людей. Вот эта новая пара сначала начала сидеть за одной партой, потом постоянно разговаривать и смеяться на переменах, а потом все реже и реже посещать лекции - амур, все понятно. Кто-то стал заметно больше проводить времени в спортзале. У другой заболела бабушка и они все чаще приходила с красными опухшими глазами. Разные события все переживали по-разному - кого-то внешние силы меняли, кто-то менялся сам, а кто-то закручивал вокруг себя вихрь изменений, меняя других. Изменился и Валерий - каждодневные единичные перемены были не столь заметны, но что-то происходило точно. У него изменился характер - он стал больше огрызаться без повода и как следствие - больше замыкаться. Он неоднократно грубил даже лекторам и преподавателям. В его жестах появилась какая-то новая резкость и рассеяность. Валерий стал ощутимо хуже учиться - он не мог вспомнить самые, казалось бы, очевидные вещи, иногда ему было трудно просто сказать - все читалось на его лице - он напрягался, силился и очень сильно переживал. Я несколько раз пытался узнать, что происходит, но он всегда уклонялся от ответа. Он стал бледнеть и под глазами у него появились несвойственные ему темные круги. Постепенно он стал пропадать целыми днями; затем на несколько дней, пока однажды не исчез совсем на целый месяц. Я настойчиво ходил к декану нашего потока, но не получал ответа - декан признавалась, что в курсе событий в жизни Валерия, но тот просил не сообщать никаких личных контактов. Через несколько недель она сдалась и взяв с меня обещание хранить тайну рассказала, что у Валерия тяжелая неизлечимая генетическая болезнь, которая аномально быстро прогрессирует повреждая его мозг. Сейчас Валерий находится в больнице и скорее всего ее уже не покинет. Она написала мне адрес больницы и телефон заведующей отделением и попросила, раз уж я узнал, навестить Валерия.
Честно признаюсь, я боялся больниц, боялся запаха, атмосферы, боялся взглядов больных людей. Также я сразу вспоминал своих родителей, пускай это и не связано с больницами, но связано со смертью. Я не спал две ночи, не мог решить как мне поступить - просто сделать вид, что ничего не произошло, что я ничего не знаю и жить дальше или перебороть себя и навестить сокурсника. Решил навестить - подумал, что лучше один раз перемучаться, зато потом не буду переживать.
Купил зачем-то батон хлеба, кусок колбасы и поехал. Нашел отделение, спросил про Валерия; меня проводили до его палаты. Не знаю, что я ожидал увидеть, но оказался не готов к тому, что Валерий что было сил улыбался. Он несколько резко и странным движением, но помахал мне рукой. Привет, сказал, читатель чужих дневников, садись. Настрой Валерия явно не соответствовал его виду. Вероятно все вопросы читались у меня на лице, потому что, глядя на меня, Валерий только еще больше улыбнулся - я только тогда заметил, что часть мышц его лица неконтролируемо подрагивала - и сказал: "Плакать будем позже, мой новый дорогой друг!". Я просидел в палате Валерия до самого вечера пока меня не попросили уйти медсестры. Мы разговаривали обо всем - Валерий спокойно говорил о своей болезни и сам давал себе примерно еще месяц. Он описал мне свои симптомы и проявления, стараясь сгладить общую тональность беседы шутливыми комментариями. Ну и что, говорит, что я забыл как ее зовут когда она укол пришла делать - мне же не жениться на ней. С Валерием было легко и совсем не так тягостно как я ожидал. Он жевал мой батон закусывая колбасой и рассказывал мне про свою новую жизнь. Казалось, что болезнь сильно прошлась про телу Валерия, но лишь укрепила его блестящий дух.
Я стал навещать его каждый день после занятий. Мы разговаривали обо всем, Валерий постоянно шутил про себя и свою болезнь и тщательно выспрашивал про меня - многие вопросы по два или три раза. Многие изменения сознания Валерия были очень заметны - как я сказал, у него случались провалы в памяти, он также часто не мог понять связь между двумя, самыми очевидными вещами. Но он старался как мог. К концу первой недели я уходил с глубоким чувством радости, что я знаю такого прекрасного человека, но и с темной тоской и чувством несправедливости - как такой человек может уходить так рано. Не должен, а выходит вот как. Валерий очень старался не быть мне в тягость - он не просил меня приходить, я делал это потому что получал искреннее удовольствие от нашего общения.
Валерию становилось хуже - все больше времени он проводил в кровати не в силах встать. Несколько раз он замирал на какое-то время прежде чем узнать меня и сильно краснел, когда вспоминал. Он просил меня прочитать ему книгу - сказал что хочет рассказать в основным чертах родителям, когда встретит их на небесах. Мы рассказали друг другу про свое детство - Валерий рано стал сиротой. Мать умерла при родах, а отца сбила фура, когда тот пьяный шел ночью домой. Воспитывала Валерия бабушка, которая учила его быть достойным человеком несмотря ни на что. Она же просила Валерия документировать свою жизнь - сказала, что обязательно доживет прочитать как живут люди в современном мире. Валерий передал мне свой блокнот - Книга Жизни, улыбнулся он - и дал адрес назначения.
В результате общения с Валерием я стал замечать, что внутри меня растет какое-то новое, почти незнакомое мне чувство. Это не было чувство к Валерию - это была любовь к жизни. Валерий умирал, он зная это, но он не тратил ни мгновения вне свой жизни. Какая бы жизнь у него ни была - он жил каждую ее минуту. Он любил свою жизнь, искренне и не задавая лишних вопросов, не требуя изменений. Умирая - он передавал часть этой любви мне.
Я помню свой последний визит. Валерий не мог открыть глаза или сказать что-то - все его лицо словно скроенное из теста менялось, сдавливалось и расширялось. Я не знал что сказать и просто подошел и положил руку ему на плечо, он, казалось попытался повернуть голову в мою сторону, но в итоге поднял руку и спустя некоторое время сложил пальцы в кулак и поднял большой палец как мог. Все отлично, пытался сказать Валерий.
На следующее утро мне позвонили из больницы сказать, что Валерия больше нет. Мне стало трудно дышать, я в чем был выскочил на улицу, шел, бежал, стоял - уже и не скажу что делал. Я плохо видел все вокруг из-за своих слез, но в глубине меня лишь укреплялось новое чувство. Я все отчетливей понимал - что печаль и чувство утраты это не то, что хотел бы Валерий. Мое сердце билось все чаще и чаще и я понимал все отчетливей - как сильно я полюбил жизнь. Получается, что меня бросало от крайности мыслей о смерти каждую минуту ко всепоглощающей любви к жизни. Я был в каком-то парке - поднял глаза на проходящих мимо меня людей и был сражен красотой пульсирующих в них жизней. Они прекрасны! И вот такой, одетый во что попало, весь в слезах и раскрасневшийся - я начал прыгать от человека к человеку. Этого обнял, несмотря на шаг назад. Эту поцеловал что было сил, хоть и вскрикнула. Этому улыбнулся что было мочи. Этой показал два больших пальца - мол, все же отлично! Этого прижал к груди до хруста, другую потрепал по голове. Меня пьянили новые запахи жизни, наполняли окружение новыми смыслами и деталями. Я был счастлив прямо здесь и сейчас быть с этими незнакомыми людьми рядом - даже со свернувшими от меня, оттолкнувшими и с опаской смотрящими мне в след.
На следующий день, я встал пораньше. Приготовил несколько листов бумаги, ручку и много бутербродов. В институт не пошел - я сел дописывать на своих листах Книгу Жизни Валерия. Я писал ее уже от себя - если он хотел, чтобы его бабушка узнала про современную жизнь - я должен был ему помочь. Я не заглядывал в блокнот Валерия - я понял, насколько это неуместно. Я лишь дописал то, что он возможно не упомянул. Я писал весь день, всю ночь и утро, почти не вставая - затем запаковал в бандероль и отправил по указанному Валерием адресу.
Это было самое ничтожное, что я мог сделать человеку, который подарил мне жизнь. Через неделю на мой адрес пришла телеграмма с тремя словами СПАСИБО ВАМ БОЛЬШОЕ."
6 - Перед лицом неизбежного
Ожидание ответа превратилось в муку. Я проводил целые дни на Мысе Одиночества, вставал раньше, ложился позже. Я слепо надеялся увидеть, поймать за руку моего незнакомого или все-таки незнакомую коллегу по переписке. Но это было тщетно - день за днем я не видел ни ответа, ни автора. Наступила осень, дни становились все холодней, ветер - колючей. Я сильно переживал, что сделал что-то совсем не так. Нам всем хочется верить, что когда мы уходим, то оставляем за собой управляемый след воспоминаний. А в реальности, это уравнение многих неизвестных и независимых величин, и след этот, так же зависит от субъективного восприятия, как от наших усилий. Я боялся, что собственным почерком испортил один из самых последних своих следов. С каждым днем надежда растворялась и возвращалась тоска. В один из своих переходов от Мыса Одиночества домой я случайно опустил руку в карман пальто. На какой-то миг мое сердце замерло - рука совсем нежданно ощутила прикосновение плотного квадрата бумаги. Вытаскиваю - письмо. Как попало и сколько пролежало, ума не приложу. Да и некогда думать, мысли носятся ураганом, пульс ставит рекорды. Открываю конверт - несколько листов, тот же почерк. Ныряю в текст без оглядки.
"Вы правы - мы никогда не знаем какое наследие оставляем. Кого-то спасаем, а кого-то убиваем. Иногда это в наших силах, иногда нет.
После того как сгорела вся моя жизнь - я поселилась у своей старшей кузины. Она как раз поступила в ВУЗ и снимала небольшую, но емкую функциональную квартиру. Первое время я вообще ничего не могла делать - только сидела и смотрела перед собой. А в глазах бегают огненные дьяволята и спрашивают - а если бы ты тогда осталась дома? А я не знаю, что было бы и плачу, потому что казалось, что все было бы нормально, и что я во всем виновата. Какое-то время жизнь обходила меня стороной, кузина с пониманием взяла на себя заботу обо мне, договорилась об экстерне в школе и сдала за меня экзамены. В школе всем по большому счету было все равно, но статистику перед районным управлением портить не хотелось. Потом я сделала свой первый уверенный шаг в новой жизни - вышла сама на улицу, прошла вокруг дома, посмотрела в светлые окна на чужую жизнь. Дальше - вновь начала разговаривать и как-то постепенно втягиваться в свою старую жизнь. Люди, что знали меня и мою историю - смотрели на меня с испугом и предпочитали при виде меня вспоминать об очень важных делах ровно в другую сторону от меня. Ну и ладно.
Как-то поступила в институт; выбирала про принципу конкурса поменьше и экзаменов попроще. Занятия отвлекали все больше и я начала достаточно всерьез относиться к обучению. Я конспектировала лекции, стараясь ловить каждое слово и использовать поменьше сокращений. Механические процессы обучения наполнили мое существование новым смыслом. Я была замкнутой тихоней-отличницей. Никого я особо не интересовала и как следствие - никто меня не трогал - ситуация, вне сомнений, устраивала всех участников процесса. На втором курсе у нас появился новый предмет, а вместе с ним - новый преподаватель. Он был молод, весьма хорош собой, но, сражало в нем больше всего какое-то запредельное жизнелюбие. Нетрудно догадаться, что в него влюбились все девушки нашего потока, кроме меня. Он быстро занял все темы обсуждений; число слухов, которые о нем ходили не поддавалось исчислению. Говорили, что он уже отслужил в армии и вернулся учить студентов, потому что сошел с ума, насмотревшись на смерть и убийства. Еще говорили, что у него три жены в разных городах страны и что каждая из них знает только об одной другой и поэтому терпит. Болтали, что он по ночам плавает в холодной реке и если встать на центральном мосту - в полночь можно увидеть его в действии и в движении. Я поражалась фантазии студентов, но ничему не верила. Каждый слух словно специально надувался до состояния полной глупости, чтобы ни в коем случае не возникло сомнений в его неверности. Подошли к сессии. Для меня это было как долгожданный, заслуженный отпуск - мне приятно было показать свою отменную подготовку и закономерно получить заслуженные высшие оценки. По большому счету это стало моим новым смыслом жизни - доказывать самой себе и окружающим, что вот она я - да, пахну золой и пеплом, так что не смыть всю жизнь; но учусь отлично, и вам нечего на это возразить. Впрочем, никто из моих однокурсников не знал по большому счету меня и тем более, не знал обстоятельств моей прежней жизни, да и знать не хотел.
На экзамен к новому преподавателю я пришла без тени сомнения. Вытащила билет, теорию даже тренировать не стоит, от зубов сама отскочит; решила практику и пошла сдавать. Он слушал меня очень внимательно, чуть прищурив глаза и глядя в сторону. Могло показаться, что он меня вовсе не слушает, но словно как контраргумент, он, еле заметно, постукивал указательным пальцем по столу аккуратно в ритм моей речи. Перешли к практической задаче - я подвинула листок с решением и стала ждать вопросов. Хм, услышала я, а вы-то ошиблись - указательный палец отвлекся от постукиваний и показывал на самое начало решения. Я похолодела. Он прав, глупая ошибка по невнимательности, а может чрезмерной самоуверенности. Комок в горле попытался меня удушить за поспешность. Кровь быстро покидала голову и я чувствовала, что теряю сознание. Нежданно - ощутила чье-то теплое прикосновение к руке и сквозь заполняющую меня темноту услышала очень теплый голос. Милая моя, что же вы так переживаете - это же всего лишь экзамен. Как нашатырь; кровь как будто и не уходила; темнота улетает и я вижу перед собой улыбку. Даже не так - Улыбку. УЛЫБКУ. Улыбку, излучающую неведомое мне жизнелюбие. Какая-то фундаментально правильная улыбка, абсолютная, искренняя и мысли надо было гнать такие - улыбка для меня. Сижу и как дура глаз не могу оторвать, только чувствую как рука теплая куда-то делась и слышу где-то там далеко голос - знаете что, вы ни одной лекции не пропустили, давайте я вам заслуженное отлично поставлю. Понимаю, что надо идти, а не могу - не могу оторвать взгляд от этой улыбки, боюсь моргать, дышать и хочу остановить свое сердце. Ноги куда-то уносят меня, сажают обратно за парту, руки собирают вещи, голова вертит себя по сторонам, силясь оторвать взгляд от черной дыры этой улыбки, пожирающей остатки моей воли и сопротивления. Выхожу из аудитории, касаюсь спиной стены, медленно съезжаю на пол. Трогаю лицо - руки ощущают скользкую влагу - плачу, даже сама этого не сознавая. Понимаю только, что я готова жизнь отдать за эту улыбку. Что с сегодняшнего дня моя жизнь уже не будет такой, как раньше. Я сидела на полу опершись о стену и ждала - по очереди выходили все мои сокурсники. Кто-то веселый, кто-то насупившийся. Меня никто не замечал, а может просто не обращали внимания. Мое сердце начинает биться чаще, потому что я ощущаю, что другое, очень важное для меня сердце приближается. Дверь открывается - из нее выходит моя улыбка. Обводит глазами собравшихся у дверей студентов. Всем спасибо за усилия - удачи в будущем году! Разворачивается и уходит, беззаботно покачивая портфелем. Я какое-то время сижу, а потом резко вскакиваю. Нет, эта история так не заканчивается.
Бегу по лестнице, сталкиваясь с кем-то, не разбирая пути. Люди удивляются, бросают на меня укоризненные взгляды, но продолжают идти как ни в чем не бывало. А меня уже ноги еле держат. Выбегаю на улицу - ловлю взглядом удаляющийся знакомый силуэт. Даже на расстоянии я поглощаю излучаемую этим человеком саму жизнь. Как растение, что тянется к солнцу из глубокой тени - я делаю все, что в моих силах. Ноги несут меня куда-то все быстрее - спина приближается. Останавливается на переходе. Я совсем близко, шагах в десяти. Останавливаюсь на миг подтянуть убегающее дыхание, сжать-разжать немеющий кулак. Делаю несколько шагов вперед, поднимаю руку, слышу свой ватный голос, несущий какую-то несуразицу: "...простите пожалуйста!". Силуэт начинает движение по переходу и одновременно оборачивается в мою сторону - я вижу сначала словно луч, пробивающийся интерес; реакцию - кто-то позвал. Я не в силах даже шевелить зрачками - я парализована. На мгновение наши взгляды пересекаются и в это мгновение я оказываюсь, наверное, в раю или перехожу в состоянии плазмы. А затем следует удар.
Я моргаю и в моих глазах меняется целый мир. Только что передо мной стояла моя жизнь, а теперь там какой-то грузовик. И рядом кто-то начинает гадко, визгливо орать. И зачем-то мои же руки опускаются мне на глаза. И я кричу сама, только рот не открываю. Кричу, пока не проваливаюсь в небытие.
Открываю глаза я в больнице. В ушах гудит, душа скрежещет. Я кричу изо всех сил. Прибегают какие-то люди и удерживая мне руки вкалывают в меня новое небытие.
Опять открываю глаза. Голова - как разбитая ваза, черепки которой собрали совсем не так как полагается, потерявшая причину и следствие. Кричать не хочется; хочется понять, вспомнить и осознать. Думать тяжело и очень больно почему-то. Удар. Человека не стало. Мне очень ломко от этого. Время поворачивается вспять и я вижу его взгляд за миг до трагедии. Вижу темные живые глаза - полные существования, полные любви к жизни. Закрываю глаза и задерживаю образ. Наращиваю на глаза оболочку - голову, уши, волосы, нос, лицо, скулы, подбородок, Улыбку. Запрещаю своему сознанию сдвигать время хоть на миг. Плечи, торс, руки, рубашка, пиджак. Пояс, ноги, брюки, туфли. Я задержала момент, стиснула волю и не позволила жизни улететь вместе с прошедшей мыслью. Грузовик уехал, а человек остался. Он улыбался. Улыбался мне.
Меня выпустили на следующее утро с предписанием явиться для профилактического приема через два дня. Чего я делать решительно не планировала - мне было уже все равно, с собой я уносила в голове свою любовь. Мне кажется, больше не стоит ходить вокруг да около - вы же и так все поняли. Он это вы. Вы это он.
Вы-он начали обживаться у меня в голове. Я ужасно переживала и стеснялась скромности своей обстановки. Но вас это не смущало, с улыбкой, вы начали улучшать свое новое окружение. Вы сделали меня другим человеком. Вы научили не читать книгу, а вступать в жаркий диалог с автором; не слушать музыку, а трепетно заниматься любовью с мелодией; не немо взирать на картины, а поглощать, насыщать глаза цветом, формой, самой фактурой рисунка, проваливаться сквозь канву и жить графикой. Вы провели меня за руку по незнакомой мне стране поэзии, объяснили параллельную вселенную метафор и аллегорий. Вы всегда были рядом, на расстоянии мысли. Вы научили меня влюбляться в маленькие несовершенства, объяснить, что именно они делают нас и окружающие предметы уникальными; будь все одинаково совершенным - одновременно было бы безликим и однообразным. Мы писали друг другу письма, которые не нужно было отправлять, подписывать и ждать доставки. Я была счастлива с вами, как не была счастлива никогда в жизни. Вы утешали меня в каждой возникающей проблеме, находили повод поделиться улыбкой без повода и возможность откликаться на каждый мой вопрос вам, в любое время. Вы давали мне повод выходить в каждый новый день и проживать его.
Я стала все меньше спать - не хотела терять ни мгновения вместе с вами. Я боялась, что как только я закрою глаза и усну - что вы покинете меня, как покинули меня вне моего сознания. Я придумала объяснения вашей жизнеутверждающей улыбке, историю вашей жизни, вехи на пути, людей, которых вы встречали. Вы улыбались и принимали с благодарностью каждый ментальный подарок.
Время шло, день за днем я стала отмечать, что ваша улыбка становится все более остывающей и холодной. Словно я вам начинала надоедать или досаждать, но вы были слишком вежливы, чтобы сообщить это мне. Вы начали активно лишать меня сна, отвлекая новыми разговорами, мыслями и самим казалось существованием.
Однажды, я ехала в метро. Я сильно устала за день и явственно ощущала потребность отдыха. Голова гудела и вы при этом пытались что-то мне сообщить. У меня не было ни сил ни настроения общаться, но вы настаивали, сверкая словно молнией своей новой колкой металлической улыбкой. Я подняла глаза и увидела, что вы - вот он, сидите напротив меня и улыбаетесь, зло глядя прямо мне в глаза. Я не могла поверить в это - у человека напротив был ваш нос, ваши брови, ваши скулы, ваши щеки - все точно так как я запомнила. Самые мелкие детали, как отражался свет в ваших глазах - все было безупречно и болезненно. Улыбка была другой - новой, такой, какой я видела ее у вас в последнее время, но сомнений не возникало - это вы. Я закипала, артериальное давление раскатывало стенки сосудов. Я нерешительно повернула голову - справа от вас сидели тоже вы. И слева вы. Целый вагон был заполнен сидящими, стоящими, зло улыбающимися, глядящими прямо на меня вами. Все вы начали смеяться, сначала тихо, затем все громче и громче, заглушая шум вагона метро. Казалось - голова сейчас взорвется. Я не выдержала - подскочила к первому вам и со всей силы влепила пощечину - все вы начали смеяться только громче и нестерпимей. Я прыгала, скакала от вас к вам, била, щипала, колола локтем, наступала на ногу, что было сил царапала и кусала. Улыбка ртутью перетекла в насмешливую гримасу, вы все обступили меня, схватили за руки; я вырывалась, брыкалась, но вас было слишком много. Потом поезд остановился и в вагон вскочили новые вы в синих халатах и снова вкололи мне в руку небытие.
Я очнулась в полной тишине. Как снаружи, в палате, так и внутри - в голове. Я подняла руки к лицу - сломанные ногти с кровью под ними, перебинтованный палец, кажется сломала; ссадины на костяшках, плохо смытая грязь. Тело болело и ныло каждой мышцей. Но самое страшное было впереди - я искала вас у себя в голове и в ответ слышала лишь звонкую, хлесткую тишину. Вы исчезли. Пропали, испарились. Убежали, улетели. А может вас никогда и не было. Меня душила паника, я начала кричать, все мои мышцы кричали в ответ и казалось они сейчас порвутся. Новые люди, лиц не видно, видно что опять отправляют в небытие.
В сходном режиме проходит какое-то время. Меняется палата, иногда я понимаю, что не могу поднять руки - их что-то удерживает. Потом оковы исчезают и я даже тихо встаю, подхожу к окну разбиваю его головой, подхватываю осколки и начинаю что есть сил полосовать свои руки. Мне плохо, я вяло соображаю, но я понимаю, что не хочу жить без вас, не могу, боюсь. Я не знаю как я выгляжу и на миг, я останавливаю режущие движения и смотрю на осколок в руке. Сквозь кровь и свои пальцы я вижу осунувшееся, почти черное лицо с впалыми пустыми глазницами. Вместо глаз у меня два абсолютно черных шара, цвета антрацита, которые втягивают в себя все сущее. Я сама не замечаю как проваливаюсь в небытие.
А потом как-то я получаю письмо от вас. Вы целы, можно сказать живы - на периферии моего сознания. Вы постарели, поглупели и не помните ничего кроме ключевых моментов становления, которыми я вас сама и наградила. Я отвечала вам - пыталась подвести вас к воспоминанию самостоятельно, заставить вас уйти самому. Я не могу жить с вами в голове - я должна, обязана убить вас. Уничтожить то, что сама сотворила.
Я не могу не любить вас - вы самое прекрасное и неземное, что случалось со мной. У меня не получается и не ненавидеть вас - вы погубили все человеческое, что еще оставалось во мне после моей испепеляющей жизни. Но я должна стать к вам безразличной или перестать существовать вовсе.
Простите меня если можете"
Я дочитывал и вспомнил все. Наши чувства, что были как взлет ракеты в атмосферу Земли, мою горечь вызванную завистью к тому что она жива, а я узник. Собственное поглощение, впитывание, высасывание из нее жизненных сил - я и был тот темный шарик из своего сна. Я вспомнил свое раскаяние, отчаяние и бегство. Я вспомнил как я забыл все о ней.
По сути я просто мозговой вирус, паразитирующая бактерия сознания, склизкая личинка мыслей пожирающая жизнь бедного, тревожного юного создания. Но это лишь одна сторона правды.
Все, абсолютно все в мире сходится в нулевую сумму - любое добро создано не само по себе, а чтобы рассеять тень зла. Тень, которая, в общем-то до этого создается самим добром. Так же и темный негатив существует лишь для того, чтобы на его фоне можно было отличить, выделить значимые пятна света. В мире нет ничего случайного, есть лишь колоссально сложные причинно-следственные связи для человеческого понимания, а может наоборот, неуместно очевидные. Мы не знаем, не можем и не должны знать чем обернется любой наш шаг, вздох и взгляд. Каждая улыбка и каждое слово. Благими намерениями устелена дорога в Ад. Было бы счастье да несчастье помогло.
Сколько раз мы засыпали или просыпались или шагали с мыслью, что созданы для чего-то конкретного, осязаемого, важного, великого, выпуклого и запоминающегося? Сколько раз не решались действовать опасаясь мнимых последствий? Тогда как все наше существование и существо может быть обусловлено, подчинено одному действию, одному оттеняющему эффекту, доводящему сумму до нулевой. И с таким осознанием все ощущение сущности оборачивается одновременно микроскопичностью, атомарностью нашей конкретной роли и глобальности безразличия космоса.
Я образ, вселившийся в прекрасную голову беззащитного, уязвимого создания, уязвленного самой жизнью как никто. Но я больше этого - я выжидающий, спящий, дремлющий объект ждущий осознания своей роли. Полностью подчиненный и сориентированный на одну простую цель. Я айсберг, вставший на пути Титаника, чтобы защитить его от полного уничтожения от другой мифической катастрофы, уготованной ему древними Богами. Я трагедия, тревога, психоорганическая обсессия. Но моя нулевая сумма в том, что я создан для сохранения жизни, а не для ее разрушения.
Я знал, что мне оставались считанные мгновения. Мой мир был настроен уничтожить меня, а вместе со мной - и себя. Но, в отличие от иллюзии моего прежнего неосознанного, сохраненного существования - каждый такт, каждое движение невидимого замедляющегося маятника, отмеряющего оставшееся мне время - я все тверже знал и сознавал, что именно я должен сделать. С какой целью я был создан. Какой мой личный вклад во вселенскую абсолютно нулевую сумму.
Ни тени сомнения не оставалось, лишь новоявленный свет нового знания передо мной. Даже не нужно сознавать этого действия; вымышленные клетки моего иллюзорного тела, как муравьи, понимают и без моего участия координируют должное. От них требуется по большому счету лишь одно - не исчезнуть еще хотя бы несколько мгновений.
Я должен был собрать все свою накопленную абсолютную любовь для изгнания холодной, пружинной, металлической пустоты в выжженной пожарами душе. Допускаю, что я выдуман; не существую в чьем-то "реальном" мире - но я могу существенно помочь, изменить, выгнуть реальность, что меня окружает.
Плету из своей любви и из своей жизни комок. Вкладываю в него каждую свою мысль, каждое совершенное действие - и он становится все больше, вбирая меня без остатка. И в тот же миг реальность рушится и этот ком любви взрывается посреди выжженной пустыни. И та наполняется мельчайшими частицами неизвестных никому красок и оттенков, которые нельзя записать, сфотографировать или вклеить в книгу - их можно только ПОЧУВСТВОВАТЬ. Новые частицы, как обновленная змеиная кожа сглаживают и смывают черный гадкий налет болезненного безразличия.
Я рождаюсь из Пустоты, которая только что умерла во мне. Моя имя - Любовь. А еще мое имя - Жизнь.