Высылаем очередную порцию культурологических соображений из раздела "Пушкин".
Твой Ю.
ПУШКИН
Достоевский хотел создать нового Дон-Кихота, - но по вьюжным пространствам Заволжья уже промчался рыцарь Гринев и при нем Санчо Савельич, барин со слугой, для которого все дела барина - скачка на палочке - отцовско-материнское отношение, - но в критических ситуациях в нем поднимается тоже ребенок. Он заражается тем же гневом... А Цветаева напридумала столь же ребячества ("Вожатай").
Самое характерное для России - это то, что можно узнать из первой половины переписки Пушкина - у брата Левушки, у Саши Бестужева-Марлинского: он (Пушкин) вынужден вымаливать ответы на свои письма. Сто пятьдесят лет этого никто не осмыслил.
***
Культура в ее академической репрезентации - в нашем Отечестве прежде всего Обломовский диван. Ранее на нем полеживал Крылов, вычисляя траекторию, по которой полетит покосившаяся над ним картина. По его расчетам, вставать было опасно. А на время, когда барин выходил по нужде, на сей диван бросался с размаха, чтобы ноги кверху вскинуть - тот же Пушкин, который "А я повеса вечно праздный, Потомок негров безобразных..." etc. Читатель ты подумай! Впрочем, никакая сила не заставит человека думать, если он сам того не хочет.
Долго барин Иван Андреевич высиживал в тувалете, и Пушкин всегда успевал вскочить и убраться вовремя: его ожидало еще множество девичьих и брачных лож кругом маменька-Киприда , магниты попритягательней.
***
Пример восхищения Иваном Телушкиным решает центральную этнологическую проблему Пушкина: что вызывает резонанс в русской народной душе? в рассуждениях о театре, и в "Борисе Годунове", где народ безмолвствует - он первым и чуть ли не единственным у нас научно ставил вопрос этнологии - экспериментальной проверке гипотез, которые поэтому выбираются из соображений, далеких от наглядной убедительности наблюдений или апологетической соблазнительности обобщений.
***
Замечание Пушкина о том, что поэзия, прости Господи, должна быть глуповата, у нас исполнялось с удивительной циклопической прямолинейностью...
***
Во многом все же успех Пушкина был связан исключительностью той эпохи, для которой она оказалась, может быть, единственным совершенным и вечным завоеванием.
***
Наш предок именно по склонности к подражательству благоговел перед всякой поведенческой оппозицией - эксцентричностью, юродством - и попросту уродством. И Петр Первый этот интерес оценил и пытался национализировать, основывая Кунсткамеру. И мы сейчас видим, что не с богами и героями, а с надзирателями в Трубецком бастионе они находят максимум родства. И этой массы хватит тюремщиков на весь мир. В той же тюрьме ставили спектакли о героях этой "Бастилии" - но куда там актерам состязаться с этими муляжами, - вот и ответ на пушкинский вопрос о перспективных у нас мотивах драматургии, - а до 1812 года этот этнографический вопрос и не возник бы.
***
Для того, чтобы оценить благородное и трагически противоречивое начало русской культуры, надо оценить ее географическое положение на границах царства Смерти. Пушкин в своей "Энциклопедии русской жизни" не зря взял эпиграфом главы строки Петрарки о гиперборейцах: "Там на севере живет племя людей, Которым не страшно умирать".
***
Враждебность к Пушкину - попытка парицидного бунта - перенесение на него своего эдипова комплекса у тех, кто чувствует себя сыном русской литературы - не мужем музы, не любовником ее, а сыном, - и негодуют, как смел сей старикашка сесть ему в папаши... Пропахший. Некоторые хотят апеллировать к дедам... И даже к пра-прадедам.
***
Сальери дает макьявеллистское обоснование шигалевщине.
***
Главное, чему нас учили - не задаваться вопросами. Что значат слова Пушкина о том, что он не хотел бы иной истории, кроме истории своих предков? Неужто в их истории все так ему нравится? И никакого желания, чтобы она имела другие результаты? Или это смирение Татьяны (и других его двух героинь): "Но я другому отдана И буду век ему верна". Как это он говорил по поводу Магомета? Ревность араба в каждой строке. Заклясть свою жену на вечную верность - важнее всего?
***
Анекдоты, рассказанные Пушкиным о Петре (хотя бы в связи с семейными преданиями о Ганнибале), укрепляют меня в мысли, что это самый подлинный титан Ренессанса.
***
Пушкин не был особенно впечатлителен к жестокости. Это можно отнести на счет его дворянского воспитания, которое сентиментальным представлялось только аутсайдерам, в мещанской среде, может быть, вообще в глазах народа. Культивировало это воспитание стоицизм человека чести, полагалось быть готовым на смерть. И молодой Пушкин назвал Стеньку Разина самым поэтическим лицом нашей истории, - но в итоге таким самым поэтическим у Пушкина оказался Петр... и уж отнюдь не за жестокость, которая составляла первое качество Стеньки. "Избави Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный". В глазах Пушкина Петр - единственный герой, сумевший радикально обуздать это жуткое расстройство коллективной психики, - он у Пушкина судотворец-бунтоборец. Так пушкинский Петр Первый становится прообразом мандельштамовского героя, горящей головней пугающего волков и разгоняющего их с зимних революционных площадей.
***
Как Петр, так и Пушкин выходят в национальные герои своей бесхитростной удачливостью. Их намерения сразу видны - во всей обусловленности их четких вкусов.
Пушкин помимо всяких расчетов неизменно обращает в свою пользу неблагоприятные обстоятельства. Он на плохом счету у правительства - и это дает ему ссылку, в которой он расширяет свой кругозор на необычайной свободе и при всеобщем сочувствии, - и все это избавляет его от зависимого существования в столице, где его мучило бы безденежье и положение легкомысленного юнца. Он несколько лет живет на положении почетного гостя на самых свежих окраинах страны. Несчастье его друзей сопровождается его возвращением в столицы, где он, потомок негров безобразных, женится на знаменитой красавице и печатает первый русский роман, читаемый особенно внимательно - ибо в стихах; и никто не может упрекнуть в том, что это роман с продолжением при том, что почти отсутствует в нем фабула. Когда положение его становится сомнительным, он гибнет необычайно.
***
Претензии славянофилов к Петру и Пушкину предельно пошлы: один будто бы обижал народ, отдаляя от его идеалов жизнь господ. Другой все писал о женских ножках и античных богинях. Более детских, или торопливых, обобщений никто после них придумать не сумел. О чем только не писал Пушкин, показавший силу нашего языка. Никому потом не удалось найти у нас ничего более достойного гордости. Если бы не сила эта, ничего бы не получилось из нашей последующей литературы. Один Гоголь кажется самостоятельным обладателем нашего языка, независимым от Пушкина. Но как приелась бы вся гоголевщина, если бы литература замкнулась в ней, как стилистике. Даже линия, ведущая от Лескова и сказовые куски Достоевского, восходит к Пушкину (с его сказками, например), а не прямо к фольклору, собранному Кириевскими и др..
***
Падение у нас дела охраны кладбищ и культуры захоронения - не только символ деградации в отношениях Отцов и Детей, но и глубокое дореволюционное упущение церкви. Ибо человек из народа никогда не был так близок церкви (религиозен), как по пути на кладбища и многие у нас должны были видеть в кладбище природный храм, да вот не видели.
Главное зло в том, что при падении культуры захоронений многие в народе у нас увидели во всей культуре род заупокойного культа. Как любят у нас мертвых в последнее время! Многим простили оскорбления, которым они подвергались последние четыре десятилетия (после смерти Сталина). Да и самая эта дешевая культура - культ заупокойный.
В частности литературные занятия большинства наших литераторов ССП превратились в сплошную обработку мертвечины, как в "Незабвенной" Ивлина Во. В мумификацию каждой своей дефекации. По-фаустовски почти эти фотографы без мефистофелей кричат на каждое мгновенье: "Замри! Ни с места! Прекрасно ты на мой красивый вкус!" (Кривулин: "Каким скажу небесным языком Об умирающей минуте") - и щелкают штативом и затвором фотографирующих чувства аппаратов, и проявляют тщательно и дальше Изготовляют твердые муляжи Мгновений пережитых - для кого же?
***
Главное в нашем народе - он материалист, эмпирик, уважает только лишь нужду-необходимость, как большую, так и малую. И хочет помочь каждому забыть последнюю нужду - умереть, как никто не может вспомнить первое понуждение - родиться. Это нудное мировоззрение нужды по Платонову.
***
Язык наш так прекрасен, что дается в руки в полной мере только отдельным счастливцам вроде Пушкина, который на каждом шагу демонстрировал свою интимность с языком - в том, что выпадала минутами удача, Крылову или Ершову - и с этой стороны Пушкину было вольно шарить, как попадью лакею как-то довелось у Пруткова. А после него этому языку случалось то ручку, то ножку безумцам целовать ("однажды попадье залез червяк за шею..." у К.Пруткова). Немногие могли сорвать с уст этой красотки мимолетный поцелуй. Хотя имели свои подходы такие искатели, как Толстой, Платонов. Не язык, а речь в детстве, знакомая только автору "Слова о полку Игореве". Насколько эта Речь больше всего нашего умственного окоема, свидетельствует история "Слова", совсем неоцененного предками до Х1Х. Понадобились петровские преобразования и еще екатерининская эпоха, чтобы мы научились мыслить себя не в плутнях и фразеологизмах, а в крупных композициях речи.
У поэтов, впрочем, романы с дочерьми в этом семействе - у Блока с анемичной мечтательницей, у Мандельштама с сумасбродкой.
***
Для зрения человеческого русские пространства - сплошные очарования (где только зелень леса нас не слишком подавляет и гнетет). Это ведь о чем сказано: "Осенняя пора! очей очарованье! Как... Люблю я позднее природы увяданье, В багрец и золото одетые леса",- без этой огородной пестроты, которую так любит у нас утрировать орнаментальная, ориентальная традиция псевдорусского прикладного искусства иранизированная традиция, влекущая даже в хождение за три моря, к Индии. Все эти закрученные и расцвеченные луковицы храмов, храмы, жутко напоминающие игрушки для драконов (или драконят?) от собора Василия Блаженного до палехских и т.п. пародий на иконопись. Ведь это демонстративное с вызовом, вырождение символизма в декоративизм, свойственный иранской миниатюре и арабской каллиграфии, перешедшей с пергаментов на камень.
У Пушкина дано самое четкое определение эстетического чувства как критерия русскости: противопоставление русского понятия красоты в противопоставлении его всему слишком яркому, вульгарному, брутальному, что через поколение утвердится у нас в якобы русской цыганщине: "Да, признаюсь, мне нравится она, Как вам порой чахоточная дева" и т.п.
Другие развития этой темы: "Не очень дорожу Я буйным наслажденьем" (которое вызывало же в молодости интерес - но это было любопытство): "Твоих признаний, жалоб нежных" и т.п. И в "Онегине" в ней не было ничего такого "Что в модном лондонском кругу Зовется vulgare. Она казалась верный слепок Du comme il faut".
Л.Н.Толстой по этому поводу затевает с Пушкиным полувековую полемику - от воспоминаний Николеньки Иртеньева о том, как он хотел быть du comme il faut до атак на Шекспира.
Блока буквально раздирает между этими двумя идеалами в женских образах - пушкинской прекрасной дамы и более модной в его время цыганствующей истеричкой Настасьей Филипповной - Фаиной, Кармен.
***
Во многоязычной семье работа освоения речевых форм у ребенка интенсифицируется: мы практически в такой семье начинаем формировать самосознание в наглядных представлениях концепции языковой относительности, по Сэпиру-Уорфу, как сказали бы в середине века. Вот и объяснение необычайной талантливости нашего дворянства, нарождавшегося до середины Х1Х века: в нем детей с самого раннего детства параллельно обучали говорить, а не только читать на нескольких языках. Аналогичная ситуация была и в моей семье еще более естественным образом.
***
Тема демонического предмета, одушевленного чужой волей (точнее, легкомысленной ее игрой) становится сквозной в поэзии Пушкина. Уверовать в святость Руси означало сотворить кумира из ее народа, транзитивно характеризовать каждого грешного ее жителя тайной святостью: наделить каждое ритуальное действие силой индульгенции.
***
"Энциклопедией русской жизни" "Онегин" получил право быть только благодаря одному катрену экспозиции: "Он в том покое поселился, Где деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился, Смотрел в окно да мух давил", а все ж той жизнью дорожил, чем нас бы даже удивил... Выразив так свое презрение к риторическому использованию рифм, замечу, что под обаяние такого обломовского идеала не раз потом подпадет Онегин, завещая вкус к нему через поколения Л. Н.Толстому: то и дело на него нападает созерцательность полуоцепененья, лирический кинематограф русских окон: "Был вечер. Небо меркло. Воды струились тихо... Жук жужжал" и т.д. Вон бегает дворовый мальчик В салазку Жучку усадив... Пора, пора! Рога трубят - и барыня в окошко глядя занялась какой-то дракой козла с дворовою собакой.
Такой рай, влекущий к себе воспоминания Левина, этого адамового мира по представлениям Толстого-Нехлюдова-Неклюдова. Если бы нашему человеку было предложено придумать в абстрактных терминах то, что в Библии поименовано раем, он не представил бы себе и островов посреди виноцветного моря. Никаких садов с лукавыми змеями или птицами на островах калипсо или цирцей. Просто понятливую избушку на курьих ножках, слегка наклоненную к гелиотропизму. А при этой избушке еще и баньку и подпол в качестве чистилища и ада-грешилища и страшилища, - нужно же иногда и так девок и баб доводить до кондиции (до эротического подъема) - страхом, который не есть пошлое беспокойство, немецкое Furcht, но тот мистический Angst, который так ценит Хайдеггер, n"est-ce pas? Справьтесь у Свидригайлова, наш русский инферн не похож на спиральный лабиринт итальянца Данте: среди лесов сосновых каким лабиринтом еще нас пугать? Никаких пещер да циклопов. Просто баня, и в ней человек, который сродни последнему персонажу из "Епифанских шлюзов" А.Платонова. Или паук по мысли Свидригайлова. Или абсолютная пустота, как домыслят в ХХ веке.
Кто берется судить обо всем, умея не больше любой кошки? Баба. Две самые заметные женщины России прокомментировали своей судьбой дополнительность - суплементарность женского вкуса - мужскому: Наталья Пушкина и Екатерина 1.
Антитеза культуры и природы не имеет четкого смысла за пределами этой антитезы мужского и женского вкуса. Когда мужчина выбирает красивую женщину, это не природный инстинкт в нем говорит, иначе он выбрал бы другую, полезную либо удобную, что и наблюдается сплошь.
Женщина же выбирает именно удобного: с Пушкиным рослой Наталье было везде неудобно: и в свете и в постели; ему тоже, но это не меняло его отношения к ней.
Антитезой естественного и культурного мыслят только бабы (у нас обоего пола).