Юрий Динабург. Разговоры. 27. Наверное, пришло время.
Наверное, пришло время "Разговоры о Пушкине" привести к резюме на тему, кто он был, и как ему это удалось. Может быть, так я добьюсь от тебя более активного участия в этих Разговорах, потому что часто мне трудно разбираться только самому во всем, что я наговорил.
Мне кажется очевидным, что ближайшим оппонентом Пушкина был покойник Руссо, но их полемика проходит все время в мягкой форме, мол, "поборник вольностей и прав в сем случае совсем не прав". А самый наглядный случай - в Андре Шенье, его судьбе. Разумеется, культ воображаемого сверхчеловека уже высмеян был у Сервантеса в Дон Кихоте, герое мученике, да отчасти, пожалуй, в эпосе о Камелоте в "Ланцелоте" и в "Путешествиях Пантагрюэля", да и в Фальстафе и в Симплициссимусе. Все это предшественники героев де Сада и Ницше и даже Маркса.
После опустошения литературной жизни Европы Революцией и Бонапартом, когда даже Байрону оставалось только предаваться воспоминаниям (вспомни его Чайльд-Гарольда и Дон Жуана) и псевдогреческим сказкам-поэмкам,- Пушкин провоцирует русский ренессанс, или лучше сказать сублимацию классицизма с фигурами его романов, как с облачным пейзажем в небесах, напоминающими первые классические романсы
"Уж вечер... облаков померкнули края,
Последний луч зари на башнях умирает;
Последняя в реке блестящая струя
С потухшим небом угасает..." ("Вечер" Жуковского)
Редеет облаков летучая гряда.
Звезда печальная, вечерняя звезда!
Твой луч осеребрил увядшие долины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины..."
"Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан..."
От Пушкина идет до Чехова высокий сублимат искусства, как лунная дорожка бывает на воде, идет (или бежит?). Пушкин каждую минуту сам еще не знает, что напишет, а то бы давно уже написал, так он повязан на Шекспира или Ариоста, или даже на Расина. Его архив полон набросков вещей, когда-то начертанных вместо него только что упомянутыми авторами.
Когда обновится население нашей страны (не за счет притока соотечественников, а за счет самоликвидации старожилов), пушкинские начала у нас обновятся тоже и расцветут, а до тех пор придется искать точку опоры, о которой говорит Ленин в фильме А.Сокурова "Телец". Приехал к Ильичу Сталин, а тот возьми да и спроси: "Кто говаривал: дайте мне точку опоры, и я опрокину мир - Маркс или Энгельс?". А И.В. отвечает: "По-моему, Архимед". А Ленин: "А это кто такой? Грек или русский?". А Сталин: "Нет, скорее, грузин". Ну, и т.д..
Спасибо большое за рецензию о М.Канторе. Лена сразу вызвала его на дисплей, и призрак наговорил довольно много банальных вещей на тему: мир в основном таков, каким мы его себе рисуем. Отсюда и название романа "Учебник рисования".
Когда-то я в Потьме ходил под конвоем Президентом Челябинской Республики, мол, я хотел в Челябу перенесть столицу. А конвоиры спрашивали: где это? И мой бригадир отвечал: где-то за Уралом. А конвоиры говорили: да далеко, там вся Сибирь...
Вспомнив об этом, я сказал Сокурову, что точкой опоры для Архимеда выглядело все Средиземное море, и такое преизобилие точек опор на волнах океана грозило распадом всему миру без всякого его сохранения в целостности. Вот почему не преуспели ни Архимед, ни Сталин - слишком много у них опор. Скорее мир перевернется, чем кресло под российским бюрократом. Российский ученый прежде всего все тот же бюрократ: сидеть ему не пересидеть, сочиняя законы истории и природы. На это намекает, кажется, сам Радзиховский, мой любимый советник.
Впрочем, что бы тебе подкинуть что-нибудь позанятнее, например, из перебранки моей с музыкантами. Лена бранит меня за мой непрофессионализм в музыке, но я вижу зло именно в профессионализме и высказываюсь лишь о моих случайных музыкальных переживаниях, ибо профессиональный музыкант загроможден грохотом звуков, собранных вчуже, а я собираю лишь случайно, то есть работаю творчески, что и называется творчеством. Проиллюстрировать прошу Лену, поместив отрывок этого добра.
Твой Ю.
Милая Ирина Николаевна!
Я не меньше года уже все хочу написать вам хотя бы, чтобы отблагодарить за ваши намерения нас ободрить. В этой жизни такое уже многого стоит! Но Лена меня остерегает как от музыки, которую я иногда включаю по ночам из-за боли, которая в результате ассоциируется у меня тоже с музыкой, боль требует к себе внимания и больше ничего - и это вы знаете тоже лучше всякого. Боль требует внимания и больше ничего не просит и не говорит. А у меня с детства прямо противоположная установка: по какому праву ей чего-то от меня нужно, этой боли, тем более, что после полуночи, когда на моей станции прекращается болтовня и начинается чисто абстрактная бессмыслица, хотя бы просто танцевальная или массово-брутальная, металлическая. И думать можно только о том, что смешательство и помешательство таких звуковых стихий прежде всего подловато. Но я никому не хочу делать обидно, может быть, для особо изощренного слуха профессионалов вся эта продукция звуковая прежде всего красива, а для моего слуха это прежде всего шум - белый шум, черный шум, пестрый и т.д.
Лена от шумов просыпается и начинает меня теперь уже бранить, а я за этим шумом вспоминаю жестяные мастерские, в которые меня направили в первом моем лагере в 46-ом году. Я думал, что я уже очень скоро сойду с ума от этого боя деревянными молотками по жести, это была не та еще стукалка, которой нас учили в школе вроде боя палочками на тему: Старый барабанщик, старый барабанщик долго-долго спал! Он проснулся, перевернулся, всех буржуев разогнал.
В школе тогда после каждого урока в коридорах начиналась драка, кругом шла война. Но был у меня тогда друг Коля Знамцов, который в любой драке вокруг меня расчищал пространство. Наверно, потому, что было что-то во мне оригинальное, отличное от всего, что уже надоело. И на одном уроке он меня спросил: "А кем ты собираешься стать?" Я повел глазами вокруг, увидел портрет Пушкина (это я все не выдумываю) и кивнул: "Кем-нибудь вроде него". Я знал его тогда еще слабо, а образцы себе выбирал смело: раньше я хотел быть кем-нибудь вроде капитана Кука или Амундсена, чтобы побить каких-нибудь гавайцев, во всяком случае, не дать побить себя; а гавайцы пусть себе гаваются, не пользуясь вообще никаким моим вниманием.
Так что ночные боли моих последних 15 лет я воспринимаю просто как гавайцев, особенно с тех пор, как у нас стали строить совмещенно ванны и туалеты и называть это гаванами, то есть после победы кубинской революции. Но революции сполна я полюбил только позднее, когда начитался о Французской революции и Бонапарте, а до тех пор музыка для меня была в основном музыкальным сопровождением всякого кино, например, кинофильма "Путешествие в Арзерум", тоже по Пушкину. Да еще всякие саунд треки особенно слащавого содержания. Снисходительность ко всякой слащавости из меня выбили в тех школьных драках, так что дальше фортепианную музыку я ценил редко. По фильмам, в которых она использовалась сюжетно как концерты фортепиано с оркестром по Чайковскому и Рахманинову. Был фильм, по-моему под названием "Свет и тень", именно такой по-настоящему впечатливший меня именно музыкой, а не злодействами, которые там раскрывались.
А еще я чувствовал себя субъектом музыки по Байрону и Лермонтову, который перевел знаменитую строфу: Я вижу гладиатора лежащим, "Бушует буйный Рим. Торжественно гремит рукоплесканьями широкая арена."
Но это уже у меня ассоциируется не с Римом, а с ХХ веком и его музыкой. "И море жалости его потухший взор. Надменный временщик и друг его сенатор Венчает похвалой победою позор. Что власти и толпе сраженный гладиатор..."
Шекспир, помнится, еще был в состоянии говорить о музыке гораздо мягче - в сонетах, например, в переводах Маршака как-то так: "Ты, музыка, но звукам музыкальным я вторю с непонятною тоской, Зачем ты любишь все, что так печально..."
И в кино в дальнейшем я радовался только музыке Шнитке. А наша добрая приятельница даже всплеснула руками: "Да как, вы не знаете Шнитке?!" - но ей легко было знать, она музыкальный редактор у нас на телевидении, и это было лет 30 тому назад. Лет 20 тому мы с ней вышли с лестницы во двор и она достала платочек и стала обтирать автомашину, на которую кто-то плюнул. И я долго не мог понять, что это она обзавелась машиной и новой психологией.
Большая часть техники, в частности, звукозаписывающей, я мысленно тоже оплевываю, хотя, впрочем, очень долго моим любимым композитором был Мусоргский (даже не Чайковский), но это относится к моему российскому воспитанию.
А западным моим развитием я обязан вам через "Страсти по Матфею" Баха. Вы как-то подтолкнули меня. Параллельно меня всегда интриговал еще раньше Вагнер, хотя в "Полете Валькирий" было уже, конечно, нечто зловещее, что я возненавижу не у Вагнера, а в новейшей музыке ХХ века. Но что приличествует Вагнеру, то не пристало нашим боянистам, и Боян бо вещий отчетливо уже звучал сперва у Глинки в "Руслане": топ-топ-топ, лихая пляска!
Так что в музыке надо все хорошо различать, иначе превращаешься в профессионального маньяка, так мне кажется. Меня Сережа Панфилов уговаривал поехать к вам. Я говорил: "Не могу пока понять, как хорошие люди могут заниматься всем, что делают в Дубне, по дошедшим до меня слухам". А он: "А вот увидишь". "А вот и выйдет из меня разведчик",- шутил я в ответ.