Своими последними письмами занимательность наших занятий откровенно возрастает благодаря твоей переводческой работе, но об этом - после предисловия о самом главном:
- Ну как? - спросонья сказала она в наше первое утро.
- Век спать не буду больше,- похвастался я.
- Да ну?
- Все в жизни метафорично как в поэзии.
- Нет, ты скажи мне - как?
- Как - это тоже перифраза английского o'кэй. Разные бывают как и "о'кэй".
- О чем еще она говорит, эта поэзия?
- О смерти храбрых россиян "на лоне мстительных" блондинок.
- А куда ты смотришь?
- Туда, где ты спрятала свою блондинистость.
- А еще что?
- А еще из протестантского гимна:
"Ужель на ложе из цветов
Я буду почивать,
Когда любимой предстоит
Терзаться и страдать..."
- Это о нашем будущем?
- Ну да!
"Пусть поверх текучих вод
Лебедь белая плывет..."
А тебе надо сильно загореть на этом солнце, вот как оно светит в это окно! Уходя на работу я запру тебя здесь, жену надо как можно больше держать голой, хотя по улицам ходит столько мужиков.
Когда я случайно коснулся следа ноги в подъеме, я увидел, в чем наша сенсибельность - она в балетной одаренности, как я догадывался. Я работал вблизи дома знаменитой балерины Кшесинской и знал, в чем была слава России, она была в ее балете. Я дал тебе здесь в перифразах множество ясных метафор на тему, что у балерин секс именно в пятках, и они бегают в основном на пуантах, сберегая себя. В остальной поэзии, особенно иноязычной, что, где и как определяется тесным контактом, не говоря о моде.
Герменевтика интересна, конечно, не у Гадамера, которого, сколько помню, плохо очень перевели, она важна не как пропедевтика истории культуры, раскрывающая какой культура должна быть понимаема завтра, герменевтика - это диагностика радостей, которые доставляет нам культура. Мы с овладением языком и зрением овладеваем всевозможными навыками радоваться, что хотелось, видимо, сказать Канту в его Третьей Критике. Герменевтика учит радоваться не столько самому предмету искусства, скульптуре или стихам, сколько радоваться самим способностям, которые в нас уже развились в искусстве выбирать наилучшее - не в спорте, а в творчестве, в изощрении языка, например. Просто навыки в поисках: как бы это лучше сказать? Интуитивны оценки, а не в самолюбовании и хвастовстве. Окончив "Бориса", Пушкин хлопал себя со смехом: "Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!" Как примут "Бориса", его не очень заботило. Он часто делал заметки как бы в недоумении над собой и в укор себе, например, в самонаблюдении за тем, как он воспринимает дурные новости. Дурновато. Так после известий о смерти близких женщин, коря себя за забывчивость даже по пустякам:
"Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты
Позабуду, вероятно,
Ваши милые черты..." и т.д.
В этом он чего-то недоработал и недоиспытал, чтобы сравняться с Эдгаром По, который на смерть реальной жены написал свои лучшие совершенно разные поэмы, лишенные, конечно, всякого реализма, но с тем и особенно любимые. Тут возникает цепочка ассоциаций текстологических о переводе, то есть о самом изысканном литературном занятии, которое гораздо логичнее, интеллектуальнее всякого шахматного спорта.
Полвека спустя после По одесский гимназист перевел "Ворона" так, что ему позавидовали все русские поэты. Но успешно завидовал (творчески) только Мандельштам, он перегнал Эдгара По самым бесшабашным обыгрыванием мальчишества, свежайшей наивностью, которой часто не хватало даже Пушкину, и больше не было ни у кого.
В таверне воровская шайка
Всю ночь играла в домино.
Пришла с яичницей хозяйка,
Монахи выпили вино.
На башне спорили химеры:
Которая из них урод?
А утром проповедник серый
В палатки призывал народ.
На рынке возятся собаки,
Менялы щелкает замок.
У вечности ворует всякий,
А вечность -- как морской песок:
Он осыпается с телеги --
Не хватит на мешки рогож,--
И, недовольный, о ночлеге
Монах рассказывает ложь!
***
Мы напряженного молчанья не выносим --
Несовершенство душ обидно, наконец!
И в замешательстве уж объявился чтец,
И радостно его приветствовали: просим!
Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо:
Кошмарный человек читает "Улялюм".
Значенье -- суета, и слово только шум,
Когда фонетика -- служанка серафима.
О доме Эшеров Эдгара пела арфа.
Безумный воду пил, очнулся и умолк.
Я был на улице. Свистел осенний шелк...
И горло греет шелк щекочущего шарфа...
***
Кстати, о радости в культуре. Если в ребенке уже развивается самосознание, он погружается в радость во всех случаях, когда замечает, как усваивает хорошую дикцию и правильное интонирование речи. Разумеется, для этого с ним приходится возиться взрослым его окружающим. По мнению Пастернака:
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, -- а слова
Являются о третьем годе.
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать -- не мать
Что ты -- не ты, что дом -- чужбина.
Сам Пастернак, видимо, вовремя не получил сполна и интонировал свои стихи часто слишком причудливо и дурновато. Лучше было с Чуковским и его другом Жаботинским, о котором я уже говорил по поводу "Ворона". Странная эта вещь, вероятно, в семьях одесских тогда очень заботились о чистом обрусении своих детей, чтоб в их речи не было следов семейного идиша.
В России еще полезно было с детства много путешествовать. Но сейчас это уже не важно. Студенчество разучается даже по фене ботать и все заменяют междометием "круто" - какие уж тут нюансы.
P.S.:
Я спохватился, что использовал необычную отсылку к Критике Канта. Поясняю: доказав принципиальную ограниченность человека в познании мира (Первая Критика - Чистого Разума) и в перспективах Практического Разума Кант захотел утешить по старости своей Европу тем, что все-таки можно жить даже нравственно, жить даже так как бы ни в чем себе не отказывая, даже в Восточной Пруссии и даже после Революции во Франции. Так намечалась эстетика Канта, якобы живи и жить давай другим, как бы не были мы бездарны и как бы ни в чем себе не отказывали. В результате попыток русских великанов понять Канта оказалось, что герои того времени - это Печорин как надкавказский Щекотилло и Чичиков как мастер ритуальных услуг, вызывающих новые жизни русских зомби. Кстати, кто видел русского мужика обиженным после Радищева, однажды написавшего, что "раб в законе мертв". Чичиков не допускал никакой несправедливости, он все животворил в стране как царь и Бог. О будущем же тогда писал все тот же Пушкин: "Чем прирастет Россия?": "Три девицы под окном Пряли пряжу вечерком..." и "завидуют оне государевой жене". Те: ткачиха с поварихой, сватья баба-бабариха - все они тоже могут управлять государством.
До скоро свидания, Лев, припомни героя Печорина и его кавказских пленниц, которых он пленял одним своим появлением, первой в Тамани уже сразу пришлось из дома бежать.
P.SSS.:
Надеюсь, Лев, никаких фантазий ты здесь не увидишь. Диалог начала письма иллюстрирует максимум императив моей поэтики. Даже проза может быть лаконичной, как вопросы и ответы. Поэзия - это прежде всего компрессия прозы, можешь проверить на "Онегине". Я везде диктую конспект, а не документ-протокол.