Юрий Динабург. Разговоры. 33. Ты спрашивал : жив ли я..
Чего сейчас стоят наши контакты? Ты запрашивал: жив ли я - и получил ответ. Тебе больше нечего сказать? И как нам быть с продолжением моей эссеистики? Ведь от того, что меня лечат, я не перестаю продолжать что-то обдумывать. Мы очень разные люди.
Вокруг столько интересного, что слово Бог не становится для меня простой комбинацией букв, хотя я не определяю себя каким-нибудь церковным контекстом, а только контекстами пользуюсь. Я для себя недавно совершенно по-новому осмыслил первичные христианские тексты: в полной свободе от двух основных церковных традиций (православия и католицизма). И к твоим давним запросам о падших должен привести Нагорную проповедь, она-то и была направлена к падшим, нищим духом и плачущим и т.д. - им-то и предлагалось восстать. И будущее время употреблялось как тема возможностей, также как в Кане Галилейской тема претворения воды в вино ярко характеризовала личность мальчика Иисуса, мне чрезвычайно симпатичного. А сцена с Магдалиной, натирающей ему ноги своими волосами - это шедевр мировой литературы, наверно, самый древний литературы о любви и самый древний полнокровный образ любящей женщины, не просто влюбленной из Песни Песней. Все позднейшее в эротике вторично в Европе (может быть, что-то есть еще в Индии). Вот о чем бы я мог поговорить сегодня подробнее.
Хочу продолжить к материалам о Пушкине. Белинский с апломбом накатал чепуху о Пушкине, что он будто бы был продолжателем поэзии целой плеяды из Державина, Батюшкова, Жуковского и чуть ли не Баратынского, что он на них опирался. Опирался разве что как нормаль к поверхностям, ну, тот самый вектор-перпендикуляр, а не как продолжатель и подражатель. Подражал он разве что один год Оссиану (или стилизовал его). "Руслан" для специалистов выглядел, действительно, чуть ли не пародией на баллады Жуковского, но Пушкин вряд ли так думал: он просто игнорировал Жуковского откровенно. Притом он не считал себя изобретателем, даже придумав онегинскую строфу; он жил с чувством, что он объект благодати незнамо откуда и инструмент абсолютной импровизации, которую он идеализировал в повести "Египетские ночи". Идеалом импровизаций был для него его оппонент Мицкевич, сочинявший на глазах у большой публики экспромты. Батюшкову он многим обязан, но только берет его как сырой материал и сминает его между пальцев, поскольку Батюшков сошел с ума чуть ли не у него на глазах и извиняться было ни к чему. Тогда он был очень молод и весел и о долголетии не думал, а перед концом писал туповатой жене: "На свете счастья нет, а есть покой и воля...". На счастье, впрочем, он не надеялся, а когда везенье кончилось, он пустился на самоубийственную провокацию. Все плохое о нем собрали те же пушкиноведы, как было в случае с Петром Великим, - петроведы-историки, которому тоже изменяла жена.
Невезение, или неудачество, проходит сквозь всю историю литературы нашей. Толстой просиял Четвертым томом "Войны и мира" - изображением скандального похода всех дураков московских окрестностей (от Пьера до пьяного мужика) в Москву по случаю занятия ее французами. Шли поглазеть, что случилось, да пограбить особняки и храмы, потом сообразили, что надо замести следы своих дел и подожгли, что сумели. Французам не осталось горючего материала, чтобы перезимовать и глазеть было не на что больше, когда погасло, и они ушли, потому что снабжаться было нечем, а русской армии могло еще прибывать и прибывать для осады. В результате все наши патриоты почувствовали себя великими стратегами, превзошедшими Ганнибала в его битве при Каннах и создавшими культ народа-чудотворца, совершившего чудо патриотизма в поджигательстве. Этим вдохновлялись претенденты на основание российской философии (в частности, графа Уварова), а с другой стороны народники, звавшие Русь к топору и черному переделу.
Следующий роман "Анна Каренина" сошел на сатиру о верхах общества и никак не парировал, скажем, "Мадам Бовари". Ярок был в то время только Достоевский, отразивший умственную катастрофу эпохи в интервалы между своими эпилептическими припадками, он ярко высветил психозы людей, получивших малость свободы от вечного страха или чувства какого-то долга и призвания. От страха освобождался крепостной, а дворянин - от идеи чувства долга или призвания. Он был как бы призван теперь только выяснить: тварь ли я дрожащая или на все право имею? Чехов пытался парировать яркость этой картины (чтобы лучше были видны детали), Чехов не видел целого и любил детали, потому что сильно надеялся.
В следующий раз мне хочется поговорить о Пастернаке. Пока жду твоих откликов.