Аннотация: Рассказ дяди племяннику о жизни предков с середины 19 века по 1972 год.
Рассказ дяди племяннику о предках
Дядя - Лазарев Леонид Павлович (08.03.1911 - 24.01.1984), брат моей мамы, Лазаревой Ирины Павловны (27.03.1914 - 08.10.1995).
Племянник - Быков Валерий Гавриилович (15.06.1938 - 7.05.2020), сын Лазаревой Галины Павловны (03.01.1908 - 11.06.1975), сестры Леонида Павловича.
Родители дяди: отец - Лазарев Павел Акимович (1877 - 07.03.1942), мать - Рокова Екатерина Ивановна (11.01.1887 - 07.03.1924).
Вступление.
...Наша деревня Колодези, где я произрастал, находится среди лесов между Боровском и Малоярославцем в стороне от Вереи и совсем рядом с Алешковым.
...
Пахотной земли у нашей деревни было мало, да и родила она плохо, так что прокормиться на ней с семьёй было почти невозможно. Потому всё мужское население за исключением нескольких стариков постоянно отходничало. Бывало, только окончит мальчишка школу, 4 класса, так его сейчас же отец, или там дядя, старший брат, забирает с собой на заработки - в Боровск, Малоярославец, а больше всего в Москву ехали. Пройдёт 3-4 года, и, глядишь, из сопливого мальчонки вырос этакий здоровый парень, красавец всем на загляденье. Приедет в деревню на побывку, одетый в тройку, на жилетке цепочка поперёк живота, сапоги хромовые гармошкой, а на них калоши на красной подкладке солнцем сияют.
...
Курские предки.
По самому принятому именованию указанных предков не трудно догадаться о местности где они проживали.
Ну, а если надо точно знать, то адрес тогда был такой: Тимской уезд, Крестищенская волость, дер. Зайцево (примечание: может быть д. Зайцевка рядом с д. Марьинкой?).
Прадед и прабабка были крепостными у помещика Богданова. Прадед - сапожник, прабабка - чёрная кухарка, т. е. готовила не на господ, а на дворню. Прадеда звали Акимом, отчества не знаю, фамилия Синепупенко.
Прабабка величалась Домной Сергеевной, девичьей фамилии её не знаю.
Происхождения прадеда неизвестно мне. Если судить по фамилии, то можно предположить, что он из украинцев, и может быть, даже из запорожцев. Но это сугубо приблизительно, тем более, что твоя мать, моя сестра, уверяла, что фамилия прадеда оканчивалась не на КО, а на КОВ, т. е. произносилась как Синепупенков.
Если это так, то возможно другое предположение - прадед был из тех самых бородатых чумаков, что в Крiм на сiль iздылы, да кашу с салом кипятили.
После отмены крепостного права прадед и прабабка, тогда ещё не женатые, остались служить у помещика, как и жили раньше, но уже за плату, а именоваться стали дворовыми крестьянами и земли не имели. Почему они приняли такое решение, никто наверняка сказать не может.
Максим Горький, например, в одном из своих произведений утверждает, что категория дворовых крестьян представляет особую группу людей, которые привыкли быть холопами и добровольно остались холопами.
Горький, конечно, великий писатель, а у нас принято всё сказанное великими людьми считать абсолютной истиной. Однако, я нарушу данную традицию, позволю себе не согласиться с Горьким.
Во-первых, потому, что всякая исключительность какого-либо утверждения или вывода при рассмотрении сложных вопросов сама по себе абсурдна.
Во-вторых, потому Максим Горький не знал крестьянства. Сам он выходец из трущобной, как тогда говорили, голытьбы, по натуре склонённый к бродяжничеству.
Поэтому ему было, по-моему, трудно понять, особенно в то время, деревенского мужика со всеми многовековыми традициями в укладе его жизни и в его сознании. Говорю об этом не потому, что хочу как-то оправдать холопство племянникова прадеда. Такого намерения у меня нет, да и не к чему оно. Просто я хочу сказать, что могли быть и другие мотивы для перехода в дворовые крестьяне.
Попробуем подтвердить это на примере прадеда. К моменту отмены крепостного права ему было больше 30 лет, он был холост, с малолетства сапожник, не знавший обычного крестьянского труда. В отличие от тягловых крестьян, т. е. всех крепостных, за исключением обслуживающих бытовые нужды помещиков, прадед Аким не имел ни своей хаты, ни скотины, и как другие его собратия по роду занятия, всегда жил на подворье помещика.
Свободных государственных земель в той местности уже не было, и раскрепощаемые крестьяне получали небольшие клочки земли только из наделов помещиков, за выкуп.
Подведём итог: прадед не мальчик, прожил полжизни, когда уже трудно менять профессию. Крестьянского труда не знает, ничего из хозяйства не имеет - бобыль, денег для выкупа земли тоже нет, да и откуда у крепостного сапожника они могли быть.
Возникает вопрос: что делать? И он, вероятно, решил отказаться от земли и остался сапожником.
Стал, как и тысячи других бедолаг, дворовым безземельным крестьянином. Всё это опять предположение, но, по-моему, для основной массы дворовых более верное, чем утверждение Максима Горького.
Женился прадед лет через пятнадцать после отмены крепостного права. Точных данных не имею, но если принять во внимание, что мой отец, твой дед, старший в семье прадеда, родился в 1877 году, что тогда женских консультаций и всего прочего не было, а прочее считалось смертным грехом, то указанное время женитьбы прадеда надо считать соответствующим действительности.
В семье прадеда было трое детей: мой отец Павел Акимович, мой дядя Алексей Акимович и тётка Настасья Акимовна. Как протекало их детство, сказать не могу, никто об этом не рассказывал. Знаю только, что мой отец обучался грамоте две зимы по системе аз-буки-веди, а когда ему исполнилось четырнадцать лет, то его вместе с младшим братом-погодкой, моим дядей Алёшей, отвезли в Москву и отдали какому-то хозяину ресторана в учёбу на поваров.
Дочь прадеда, Настасья, моя тётка, когда пришло время вышла замуж за настоящего, не дворового, крестьянина, Якова Дробышева, у которого был свой земельный надел, хата и кое-какая животина.
С какого времени не скажу, но прадед с прабабкой жили вместе с дочерью Настасьей и зятем Яковым. У последних была дочь, звали Нюшкой.
Всех их я видел только один раз, за исключением прабабки: её дважды. Первая встреча со всей этой семьёй состоялась, когда мы, т. е. мать, сестра Галина и я в 1914 году ездили к ним в Зайцево, а вторая встреча с бабкой Домной была, когда она приезжала к нам в 1914 году. Был я тогда очень мал, но кое-что в памяти завпечатлилось, а может ещё и дорисовалось воображением из рассказов других.
Помню, что деревня Зайцево, небольшая, стояла в степи, хаты мазанки под соломой, во всей деревне ни одного дерева, торчал только колодезный журавль. Невдалеке, за косогором, луг и маленькая речка, обросшая по берегам ивняком, на лугу много гусей. В омуте речки целыми днями ребятишки, среди которых и мы - Галина, я и Нюшка. В километре от деревни помещичья усадьба, к ней дорога в берёзовой аллее.
Кстати, чтобы не забыть, скажу: владельца усадьбы помещика Богданова в 1917 году мужики подковали и вместе с жеребцом, которого не сумели разделить, утопили в пруду. За что, не знаю, наверное, потому, что был хороший помещик.
Хата, в которой жили прадед с прабабкой, зятем и дочерью, стояла на краю деревни в сторону помещичьей усадьбы. В отличие от других, дом был деревянный, с сенями и двором, а в стороне небольшой амбар. Дом состоял из одной комнаты, вдоль её свободных стен - лавки, в красном углу - стол, около дверей - русская печка, в промежутках с ней к одной стене - полати, к другой - отгороженная занавеской кровать тёти Насти и дяди Якова.
Обитателей дома помню очень смутно. Лица прадеда не помню совсем, представлялся он мне небольшого роста, сухой по телосложению. Вечно сидел на низеньком стуле у окна, сапожничал. Зверски нюхал табак, за что прабабка Домна постоянно ругалась - ворчала. Умер он где-то в конце 20-х годов в возрасте 93 лет. Мой отец говорил, что к этому времени у него сохранились все до единого зуба, мелкие - белые.
Пробабка Домна - низкого роста, полная в меру, смуглое суровое лицо с нахмуренными бровями. Все её боялись, в том числе и мы. Мою мать, твою бабку Катю, она не любила и не скрывала этого. Считала, что белоручка учительница не пара её сыну, курскому мужику. Других причин не было. Умерла она раньше прадеда - 87 лет.
Дядя Яша Дробышев - среднего роста, коренастый, совершенно лысый. Тётка Настя - высокая, сухая с измождённым лицом. Нюшка - белобрысая девчонка. Больше о них сказать ничего не могу и судьбы их дальнейшей не знаю. Помнится, что ездили в какую-то деревню недалеко, где жили родные, но никто тогда там не запомнился. Позже, летом 1924 к нам в Колодези из этой родни приезжал молодой красивый черноволосый кудрявый парень Роман. Всем он нравился, но больше я его не видал и тоже, что было с ним дальше, не знаю.
Память сохранила также и некоторые другие картинки и эпизоды, связанные с пребывание на родине прадеда Акима. Помнится отчётливо, как дядя Яков посадил меня верхом на свою вороную лошадь и, ведя её в поводу, катал меня по двору. Не забыл, как мы с Галиной посадили двоюродную сестру Нюшку в пустую высокую кадушку, стоявшую у амбара, а сами убежали. Она плакала.
Но всё это не относится к генеалогии, и будет лучше, если мы вернёмся к на время забытым двум братьям, увезённым в Москву учиться на поварят. Как протекала их жизнь во время учёбы, знаю немного, из рассказов отца, твоего дяди Павла. По его словам, учёба продолжалась 5 лет, жили всё это время в чулане около кухни ресторана. Первые три года им доверяли только чистить картошку, щипать перепелов и куропаток и бегать за водкой поварам. В программу учёбы этих лет также входили бесчисленные подзатыльники, щипки, драньё ушей, что дозволялось всем, кто был старше. В последние два года они были уже допущены к самостоятельному приготовлению разных блюд, сначала салатов, а под конец уже и тортов, и мороженого.
После завершения так происходившего образования перед братьями встал чрезвычайно серьёзный и важный вопрос, над которым раньше задумываться причин не было. До сих пор они были только Пашкой и Алёшкой, и ничего более знать о них не требовалось. Но когда они, закончив учёбу, пошли наниматься на работу, понадобилось называть и фамилию, а она не совсем благозвучна. Короче говоря, хоть марка московский повар ценилась в те времена очень высоко, но фамилия Синепупенко отталкивала, особенно барынь, которые, к несчастью, по существовавшему тогда порядку заведовали кадрами. На работу братьев Синепупенко не брали. Пришлось заменить фамилии. Отец, Павел Акимович, стал называться Лазаревым, а его брат Алексей Акимович - Васильевым.
Своего дядю Алёшу я не видел и знаком с ним только по фотографиям, сохранившимся в альбоме твоей покойной матери. Знаю, что работал поваром в Петрограде, прожил немного, умер совсем молодым перед империалистической войной 1914 года. После него моему отцу осталось в наследство 3000 рублей денег, шикарная шуба на меху с бобровым воротником апаше и высокая круглая корзина с бесчисленным количеством крахмальных манишек и воротничков.
Отец, теперь Лазарев Павел Акимович, по чьей-то протекции устроился работать личным поваром к камергеру двора Его Величества, князю Кантакузину, проживавшему в своём имении под Калугой. Но на этом рассказ о моём отце, твоём дедушке, пока прерываю во избежание неизбежных в дальнейшем повторений и перейдём к калужским предкам. Перед этим скажу только, что вы уже, наверное, догадались, почему я в своё время решил эту ветвь предков именовать не по фамилии, а по географическому признаку. В деревне Зайцево фамилии Лазаревых не было, сколь не пытались бы вы её обнаружить. Впрочем, и деревни Зайцево не найдёшь, на её месте пролегают глубокие огромные траншеи КМАруда.
Калужские предки.
Начнём с другого прадеда Рокова Ивана Николаевича. Он коренной калужанин, из мещан, служил в каком-то губернском департаменте и имел какой-то небольшой чин, то ли регистратора, то ли асессора, во всяком случае не столоначальника. Обладал очень красивым чётким каллиграфическим почерком. Узнал я об этом из следующего случая. Однажды, где-то в 1920 или в 1921 году пошли мы с ним на базар покупать табак, он купил. Торговка завернула ему табак в какую-то исписанную бумагу. Пересыпая дома табак в банку, он обнаружил, что бумага из-под табака составляет часть документа, написанного им самим задолго до революции. Долго рассматривали листочек. Я, естественно, обратил внимание только на почерк, а о чём думал твой прадед, не знаю. На глазах у него появились слезы, он бережно сложил лист четвертушкой и положил под матрас своей койки. После часто вынимал оттуда эту свою реликвию, развёртывал и подолгу на неё задумчиво смотрел.
Ростом прадед Иван был высокий, худой, ходил прямо, не горбился. У него была большая благообразная седая борода, седые на голове волосы, небольшая лысина. Немногословный, но при этом очень ласковый. Бывало, посадит к себе на колени или рядом с собой и, молча, лёгким прикосновением руки гладит по голове. Не помню того случая, когда бы он сердился или вышел что ли из себя.
О его образе я, разумеется, рассказываю каким его знал, т. е. когда ему было уже 75-80 лет. В молодости, по преданиям, он был другим: весёлым, общительным, имел хороший голос - густой баритон, пел в соборе на клиросе. Частенько зашибал, и даже говорят, здорово. В подтверждение чего его вторая половина любила рассказывать, как однажды прадед Иван поехал с друзьями на охоту, и в пригороде в полуверсте от Калуги прямо с извозчичьей пролётки застрелили ходившего на лугу телёнка, приняв его спьяну за волка. Были большие неприятности.
...
Умер прадед в 1923 году от рака лёгких. Его жена, твоя прабабка Варвара Сергеевна, девичьей фамилии не знаю, тоже калужанка, дочь учительницы и сама учительница французского языка, а в более раннем поколении как-будто из духовных. В моей памяти она небольшого роста, не худая и не полная, любила поговорить этаким менторским поучительным тоном, причём со всеми без исключения. Такая особенность характера, вероятно, сложилась, с одной стороны, под влиянием профессии, а с другой - условий жизни. По лёгкости характера прадеда Ивана главным в их семье была она, на её плечах лежало буквально всё.
В те времена, когда мне приходилось с ней встречаться, любила очень пить чай, и обязательно только с конфетами. Самовар у неё днём не сходил со стола, а на ночь ставила себе на тумбочку небольшой заварной чайник. Ирина, твоя тётка, когда проходила раздел арифметики по исчислению времени, решила вычислить, сколько бабка Варвара выпивает за сутки чая. Получилось, что очень много, чуть не полведра. Вторым особенным её пристрастием были французские романы, читала их в оригинале. Не было случая, каким бы не был напряжённым у неё день, чтобы вечером перед сном не взяла французскую книгу.
Отношения её с прадедом Иваном, в тот момент, когда я мог их наблюдать, были таковы - размещались они в разных комнатах, не разговаривали между собой, можно было только слышать: "Иван Николаевич, самовар". Прадед молча отправлялся разводить самовар и также молча приносил и ставил его на стол, а после чая вместе со всеми, без единого слова уходил в свою комнату. Прабабка Варвара оставалась мыть посуду, а после снова одна пила чай и читала французский роман, пока не приходило время готовить обед.
К своим детям, сыновьям и дочерям, относилась строго, но ровно, все её беспрекословно слушались. Вместе с тем не могу не отметить того, что в характере прабабки Варвары содержалась довольно страшная ревнивость к людям, с которыми связаны были её дети. Она с первых дней не возлюбила моего отца, твоего деда Павла и плохо терпела его всю жизнь. Считала мою мать, твою бабку Катю, несчастной, потому что связала свою жизнь с курским мужиком. Не любила мужа дочери, жён старшего и младшего сына, а тещу младшего сына так просто видеть не могла. Не пользовались её особой благосклонностью и мы, её внуки, сердечность и ласковость с её стороны не встречали, хоть в общем-то относилась к нам терпимо. Умерла она перед войной в 1938 или в 1939 году в возрасте более 80 лет.
Отношения у прадеда Ивана с прабабкой Варварой были, по-видимому, не всегда такие, как я описал. У них было 4 сына и 3 дочери, всего 7 человек.
Расскажу о всех по порядку, но о матери, твоей бабке Кате, после всех.
Первого их сына Павла не видел, рано умер от чахотки.
Второй сын, Сергей, я его тоже не видел ни разу, по специальности фельдшер, был на войне 1914 года, а в революцию, чёрт её знает по какому случаю и поводу, эмигрировал за границу. Жил в Париже, был там оперным певцом. Говорят, пошёл в своего отца, имел хороший голос. Умер там же, в Париже, перед последней войной.
Третий сын, Николай, жив и сейчас ему около 90. Личность примечательная. Специальности по образованию не имел никакой, окончил только реальное училище, но мастер был на все руки и делец не плохой. Начал он свою карьеру простым служащим у какого-то лесопромышленника под Жиздрой Калужской области, но скоро стал его помощником, техническим руководителем всех разработок. На войне не был, после периода военного коммунизма превратился в нэпмана. С кем-то в компании прибрал в свои руки лесоразработки своего бывшего хозяина и жил на широкую ногу. В конце НЭПа, почуяв, очевидно,что оставаться дальше нэпманом опасно, переезжает в Москву, сразу ухитрился получить квартиру - полдачи в Лосинке и устроился работать инженером-конструктором в станкостроительный наркомат. После должностей менял много, но все были инженерные и обязательно прибыльные. Страсть к гешефту привела его однажды, уже в самом конце трудовой деятельности, в тюрьму, но и там устроился неплохо.
Из личных его качеств бросаются в глаза две черты.
С одной стороны прижимистость, он всегда старался грести всё к себе и, имея порой немалые достатки, не расщедривался на помощь матери и сёстрам, нуждавшимся тогда. Если же такая помощь и оказывалась, то это делала его жена, о чём он и не знал. Не писал никогда никому писем, это тоже была обязанность его жены.
С другой стороны, в его характере была какая-то бесшабашность и широта натуры. Он мог без раздумий бросить одно дело и взяться за другое, размотать немалые деньги, и потом никогда не горевал. Страшно любил играть в карты. Картёжник самый заядлый. Наиболее ярко характеризовала эту слабость его жена, будем называть её тётя Маруся. Рассказчица она была прекрасная, чему способствовало превосходное умение владеть приятным голосом и выразительная мимика.
Вот её рассказ, относящийся к периоду НЭПа:
"Однажды зимой мой Николай собрался ехать в Москву, деньги у нас тогда водились, он работал, да и я в аптеке служила, а лекарств тогда не хватало и были они очень дороги. Ну, в общем, даю я ему некоторую сумму и говорю: "Купи мне в Москве каракулевую доху". Он деньги взял, и поехал. Проходит несколько дней и как-то утром совсем собралась идти на работу, гляжу, мой ненаглядный поднимается по лестнице без пальто, в каком-то потрёпанном пиджачке и в такой же замусоленной кепчонке. Я как глянула, так сразу всё поняла. Но себя сдержала и спросила: "Есть хочешь?", - подала ему, пьёт кофе, а я нервничаю, боюсь на работу опоздать. Ну, и спросила, сколько времени, а он ещё ниже голову опустил. Вот тут-то я и не выдержала, ведь, это значит, что не только деньги проиграл, но и золотые часы "Павел Буре", подарок моего отца к нашей свадьбе".
Что было дальше, тётка Маруся не распространялась, представляла дальнейшие события воображению слушателей.
У дяди Коли дело обстояло так.
В первый вечер, как только приехал в Москву и устроился в гостиницу, засел в компании играть в карты, играли трое суток не отходя от стола. Проиграл свои и женины деньги, что-то около трёх тысяч рублей, а потом пошло и пальто на кенгуровом меху и бобровая шапка, и тестевы золотые часы. Завершилось всё тем, что компаньоны купили ему в складчину билет на "Максима Горького", поезда тогда такие были, впихнули в вагон и отправили в Жиздру домой.
Второй его слабостью были женщины и обладал он таким особым к ним подходом, что промашки никогда не было.
Не могу не вспомнить в связи с этим рассказ тёти Маруси:
"Ну, ведь, кобель, редкостный кобель, редко кого пропустит. Бывало, когда дети ещё были малыми, нанимаю кухарку, беру самую что ни на есть страшную, форменного урода. Всё равно не спасает, глазом не успеешь моргнуть, он уже на неё забрался".
Преувеличения в этом не было. Помню, появился он в Смоленске, после того, как проворовался будучи прорабом в Подольске. Решил скрыться. Было ему тогда больше 60 лет. Устроился работать техноруком на торфопредприятие, и через неделю к нему приехала молодая, лет 25, смазливая бабёнка Тамара. Но счастье было недолгим, его разыскали, отвезли в Подольск, судили. Не лишне отметить, что передачи ему носили обе, и тётя Маруся, и Тамара.
Четвёртый сын, Константин, самый младший из братьев и предпоследний в семье. После окончания гимназии, через 2 или 3 года как началась война, его призвали в армию, был лётчиком, имел чин подпоручика. В 1916 году самолёт, на котором он летал, испортился, последовала вынужденная посадка где-то в районе Пинских болот на нейтральной полосе. Случай этот совпал с газовой атакой немцев, он подвергся сильному отравлению. Не знаю, как его спасли, однако, вытащили из ничейной зоны, но в госпитале ему отрезали начисто правое лёгкое. После госпиталя вернулся домой, поступил и окончил в Калуге учительский институт. В революцию вступил в партию, был продкомиссаром, но потом, в период первой чистки, его исключили из партии как бывшего офицера.
До 1928 года жил в Калуге и чем только не занимался. Заставляла к этому обстановка - безработица, а вначале 20-х годов ещё и голодовка. Семья же была большая. Сам, жена, тёща, сын, мать, сестра.
Одно время возглавлял какое-то общество по заготовке овощей в деревне и продаже их в специальном магазине населению города. Ездил по губернии, распространял мопровские марки, руководил в горсовете спортивной секцией и ещё бог знает кем не был. Во дворе их дома всегда было полно кур, индеек, кроликов, голубей, водил даже свиней и павлинов. В общем, делал всё возможное, чтобы кормить семью. Часто его коммерческие предприятия заканчивались из-за безалаберности характера неудачно, возникала опасность суда, что однажды заставило продать для покрытия недостачи тёщин рояль.
В 1928 году уехал в Моршанск, где, наконец, получил место учителя, но был там недолго. Через год перебрался в Москву, работал в наркомземе по птицеводству. Здесь пошла работать и его жена на птицефабрику. С тех пор они рода занятий не меняли и стали впоследствии крупными птицеводами, написали по этому вопросу несколько книг.
В 1944 году уехали из Москвы сначала в Крым, а потом в Баку. Причина переезда на этот раз была очень серьёзная. Осенью, в 1941 году, через неделю после призыва в армию был убит на фронте под Москвой их старший сын Иван. Потрясённая этим известием удавилась бабка Ивана, теща дяди Кости, а вслед за ней перенесла глубокое психическое потрясение и мать , жена дяди Кости - она совсем лишалась памяти, не рассудка, а памяти. После переезда из Москвы её состояние стало улучшаться, она скоро смогла приступить к работе и постепенно пришла в норму. Сейчас ей 75 лет, живёт в г. Баку вместе с семьёй дочери.
В 1936 году дядя Костя снова вступил в партию, несколько позже стала коммунистом и его жена. О характере, личных качествах дяди Кости можно говорить много, но всё равно всего не скажешь. Поэтому скажем коротко - он был очень хороший человек. Простой, открытый, общительный и до безрассудства добрый, отзывчивый. Под стать ему была и его жена Нина Антоновна. Все всегда у них находили приют и помощь. На своего старшего брата Николая Константин был совершенно не похож, не был ни пьяницей, ни картёжником, ни бабником. Некоторая общность у них была лишь в оптимистичности взглядов, вечной бодрости, неунываемости, только у Константина всё это проявлялось ярче. Умер он в 1968 году от рака лёгких.
Переходим к дочерям прадеда Ивана и прабабки Варвары - старшая из них твоя бабка, моя мать Екатерина, вторая Глафира и последняя Нина.
Начнём с Глафиры. Ростом высокая, стройная, белокурая в отца. У неё были редкостные волосы, таких я не видал больше ни у кого. Когда распускала косы и причёсывалась, волосы окутывали, буквально, её всю с головы до пят. Имела учительское образование, но никогда учительницей не работала, больше была бухгалтером. По характеру очень добрая, отзывчивая, и вместе с тем страшно вспыльчивая и взбалмошная до экзальтации.
В молодости примкнула к левым эсерам, в революции проявляла какую-то активность, потом постепенно от всего отошла, но её эсерство не было забыто. В 1937 её арестовали, сослали, и там она умерла.
Младшая дочь, последняя в семье, Нина Ивановна, после замужества Карельская. Ей сейчас около 80, живёт в семье дочери в Калуге, ещё совсем бодрая, бегает по магазинам и подсмеивается над моей сестрой Ириной, называя её старухой. Всю свою жизнь прожила в Калуге, проработав лет 55 машинисткой.
По характеру добрая, никогда не унывающая, но и не безрассудная. Перед самой войной осталась вдовой с 5-ю ребятишками на руках: трое своих и два хлопца сестры Глафиры. Старшему из них сыну Глебу было 15 лет, а дочь ещё не ходила. Однако не растерялась, пережила трудные военные и первые послевоенные годы, всех вырастила, поставила на ноги.
О третьей сестре, моей матери и твоей бабке, я могу рассказывать бесконечно, находя каждый раз всё новое и новое. Да это и понятно, она была нам матерью, мы с ней были с первого дня рождения и до последнего дня её жизни, мы её любили и продолжаем любить настоящей сыновьей любовью.
Какая она была внешне? Высокая, стройная, черноволосая, красивая, добрая, ровная, никогда не кричала, не ругалась, по характеру совсем не похожая на своих братьев и сестёр, хотя что-то на неё похожее было в каждом их них.
Но лучше, наверное, будет, если перейдём к тому, как соединились Лазаревская и Роковская фамилии, как пошла и жила новая их поросль. Рассказывая о твоём дедушке Павле, моём отце, мы остановились на том, что он приехал работать в Калугу личным поваром к князю. С точки зрения физического напряжения, не тяжёлая и оплачиваемая хорошо, но была сопряжена с немалой трудностью. У князя был такой порядок. Утром он вызывал к себе повара и составлял меню на весь следующий день и следующее утро. Но ведь он князь, да ещё камергер двора. Ему подавай разные разносолы и деликатесы, а у них у всех названия французские. Дед же твой не только французского, но и русского как следует не знал, по аз-буки-веди учился. С князем-то договорились, он сам стал писать названия блюд по-русски, а в поварской книжке-то названия французские. Ну, просто не работа, а мУка, хоть бросай.
Однако дед твой был хоть и малограмотный, но не глупый. Понял, что надо учиться, и учился целых десять лет, сдал экзамен экстерном за полную гимназию, 10 классов. С французским же самоучителем не расставался до старости. Частным учителем у него был некто Борис Семёнович Лагутин, хорошо знакомый с молодёжью семейства Роковых и даже считавшийся женихом моей матери, твоей бабки Кати. Вот он-то, Лагутин, и познакомил в какое-то время твоего деда с семейством Роковых, ввёл его в это семейство.
Время тогда был особенное, молодёжь бурлила, увлекалась всевозможными идеями, которые сыпались на их головы, как из рога изобилия. У Роковых же, благодаря такой заводиле, как моя тётка Глафира, постоянно было полно народу, всегда споры, шум, увлечения разными течениями и т. д. Вероятно, на твоего деда Павла обстановка подействовала, он увлёкся народничеством и даже ходил в красной рубашке, а у вас в альбоме есть фотография того времени, где он изображён в небрежно наброшенном гарибальдийском плаще.
Но идеи идеями, а жизнь жизнью и произошло так, что Лагутину дали отставку, и несмотря на то, что прабабка Варвара яростно противилась, стояла, можно сказать, на смерть, однако, молодые устояли и поженились.
Было это в 1907 году. Работал твой дед в это время у другого хозяина - предводителя дворянства и тоже камергера Булычова. Мне даже показали комнаты при дворце, где жили первое время мои родители. Теперь в этом дворце Дом пионеров.
После рождения твоей матери, примерно через год, бабка Катя решила работать, и была направлена учительницей в деревню Куфтино Медынского уезда, примерно в ста верстах от Калуги, дед же Павел продолжал служить у Булычова. В Куфтино прожили до начала 17 года, здесь родились я и твоя тётка Ирина, правда была ещё одна сестра передо мной, но она умерла.
У твоего деда Павла были две навязчивые идеи.
Во-первых, он в те времена, видимо, тяготился повара и, как думаю, потому в 1911-12 г. определился акцизным чиновником, ездил по по теперешним Износковскому, Полотняно-Заводскому и Дзержинскому районам и собирал акцизную плату с владельцев винных лавок, монополек, как их тогда называли.
Во-вторых, его крестьянская душа не могла быть спокойной, пока не было ни какой собственности.
В 1917 году, уже после февральской революции, он сложил свои накопления с наследством умершего брата Алексея и купил хутор в Колодезях за 6 тысяч рублей у судьи Василевского, вероятно, умного человека, понимавшего, что в революцию хутор у него всё равно отберут.
Хутор был небольшой: 6 десятин пашни, покос в оврагах и небольшой лесок. На хуторе было два дома. Старый, весь уже сгнивший с проваливавшимися балками, к нему примыкал двор, в стороне стоял погреб. Второй дом поновее, целиком из осины. Название хутор имел красивое: "Белые ключи". Ключи действительно были, с холодной, совершенно прозрачной водой. Протекали они по оврагу с одной стороны владения. Стоял хутор через овраг в метрах 300 от деревни на самом краю леса, принадлежащего лесопромышленнику Верину.
На другом конце деревни была школа, где работала мать. До 1923 года зимой мы жили в школе, на лето переезжали на хутор. С тех пор прошло много лет, из свидетелей отцовской затеи с хутором осталось уже мало живых. Но, вряд ли кто когда-либо из всех свидетелей смог бы сказать - на кой чёрт попу гармошка, на кой чёрт понадобился моему отцу и матери этот злосчастный хутор?
В самом деле, хотя твой дед был из крестьян, но из дворовых, безземельных, к тому же покинул деревню мальчишкой - и, таким образом, крестьянского труда и хозяйствования на земле не знал. О моей матери, твоей бабке, и говорить в этом отношении нечего. Кроме того, плодородие земель в тех местах и настоящим мужикам не давало возможности прокормиться, и они бежали в отход. Стало быть, чтобы жить нашей семье, отец и мать должны были продолжать работать по своим специальностям. Тогда возникает вопрос, кто же должен был работать на хуторе, вести хозяйство - на кого он надеялся?
Надежды он питал на нас, мальчишек. Говаривал так: ну, девки пусть учатся, а они пусть дома сидят. Но надежды эти имели мало шансов на успех, мы рвались в город на учёбу. В общем, не знаю, как другим, а мне и до сих пор не понятно, чем руководствовался отец, покупая хутор.
Однако, хутор не только купили, но начали строить, создавая хозяйство. Давалось это с большим трудом и скрипом. Денег не было, т. к. те, что раньше скопили, все потратили на покупку самого хутора. В хозяйстве была только корова. Кстати, доить её мать тогда не умела.
Сам отец, твой дед, находился на войне и вернулся с неё окончательно только в конце 1922 года, а до этого появлялся только урывками. В одну такую короткую побывку в начале 1918 года успел купить старого карего одра, рязанский плуг и деревянную борону. С помощью этих могучих средств производства распахали десятину облога (облог - запущенная, заросшая дерном пашня) и посеяли овёс, а в огороде картошку.
Начали с этого, а с окончательным возвращением отца с войны, дела развернулись более широко. Взамен карего одра был куплен молодой серый мерин, завели свинью, несколько штук овец и, само собой, кур с индейками. Распахали все 6 десятин и посеяли не только овёс, но и рожь, просо, лён и пшеницу, а в огороде коноплю. Смотреть со стороны на нашу работу, наверное, было тошно. До сих пор стоит в глазах картина, как мать училась косить. Коса у неё никак не хотела скользить по земле, всё время натыкалась концом в землю.
Не лучше было и с результатами труда. Просо не выросло - климат не тот, пшеница почему-то превратилась, в основном, в рожь, конопля сгнила уже после мочки. Родился только овёс, им и питались. До сих пор забыть не могу этот чудодейственный злак. Как вспомнится, так почему-то во рту появляется горечь, а в кишках как будто ости шевелятся.
После года такого "успешного" хозяйствования твой дед решил строить новую хату, старая уж совсем развалилась, а семья прибавилась, появились Антон и Вадим, стало нас 7 человек. Лес воровали в соседнем лесу бывших барышень Капыриных, дочерей бывшего купца и бывшего владельца свечного заводика.
Ох, и досталась уж эта стройка. Валили и возили лес мы с отцом. Спилим дерево, обрубим сучья, распилим на брёвна нужного размера - всё ничего, всё вроде проходило благополучно. Но вот подошло время грузить на роспуски (роспуски - длинная повозка без кузова для возки бревен, досок). На передок, он низкий, ещё втолкнём вагами, а как дело доходит до задка, то беда. Одно колесо надо снимать, через него бревно не перекинешь, тем боле, что брёвна ворованные, то они, ого-го какие! Колесо снимем, на наклонённую ось кое-как бревно вкатим, и пока я его вагой придерживаю, отец тоже вагой поднимает опущенный на землю конец оси вместе с бревном, а как поднимет, я должен мгновенно поставить на место снятое колесо. Мне 11 лет, колесо тяжёлое, а тут ещё мох, корни деревьев, у меня не получается. Отцу не удержать долго такую тяжесть, человек он горячий, ну, и что есть в руках - по мне. Отскочу, заплачу, и пока реву, он отдышится, и снова всё сначала. Однако, лесу всё-таки навозили, осенью наняли плотников, срубили сруб, а на следующее лето тоже нанятыми плотниками произвели полную перестройку. Было это в 1923 году.
Перестройка отняла не только много сил, но она съела и все крохи, которые ещё оставались. Была продана шикарная шуба, наследство дяди Алексея, пошли на базар свинья, тёлка и ещё кое-какие вещи. Мы, ребятишки, остались полуголые в полном смысле этого слова. Ввиду такого положения, отец, твой дед Павел, подался срочно на заработки в Калугу наступил НЭП, и стали открываться рестораны, и срочно понадобились повара.
Мать, твоя бабка, работала по-прежнему учительницей, ну, и на хозяйстве я, как никак, а 13-й год пошёл, уж большой стал. Твоя мать, моя сестра Галина, в это время училась в Малоярославце в педагогическом техникуме, и наезжала только в воскресенья.
В начале 1924 года, перед Масленой, меня снаряжают ехать на лошади в Калугу за хлебом и за солью. Дорога не близкая, 100 вёрст. Два дня ехал туда, там в Калуге пробыл дня 3, на 6-й день к вечеру добрался до Малоярославца и остался на ночлег на квартире, где жила Галина. Переночевали, утром Галина побежала в техникум на занятия, а я стал запрягать, собираясь ехать домой. Глядь, она бежит сама не своя, давай, говорит, скорей, тётка одна наша деревенская заехала и сказала, что с мамой плохо, в больницу отвезли. Сразу выехали, но ведь с возом не разгонишься, а до дома 18 вёрст. Приехали уже в обед, свой мерин измучен. Побежали, выпросили лошадь у соседки, и Галина поехала в больницу в Абрамовское, что в 6-ти вёрстах от Колодезей.
Вечером поздно вернулась и сказала, что маме плохо, а на утро снова поехала уже на своей лошади и к вечеру привезла умершую мать. Не буду говорить об охватившем тогда чувстве горя, всего этого словами не выразишь, скажу только, что второй удар перед бездной мне пришлось испытать, когда умер мой собственный сын Илья.
Но что же случилось, отчего вдруг, внезапно, умерла наша мать?
Произошло всё так: на другой день после моего отъезда в Калугу за хлебом, ей на следующий день надо было ехать в волость (с. Серединское, Боровского уезда) на совещание учителей. Поехала она туда на чужой плохонькой лошадёнке, стоял февраль со своими ветрами и метелями, тулупа не было (я его взял), простудилась, вспыхнуло крупозное воспаление лёгких, и она его не перенесла.
Было ей всего 37 лет.
Нашу мать уважали во всей округе, и похороны были многолюдные. Пришли почти все бабы и многие мужики из всех 4-х деревень, откуда ребятишки ходили в Колодезскую школу. По тогдашнему деревенскому обычаю нанесли много разных вещей, кто что мог на наше сиротство, и огромной толпой проводили мать на Отяковское кладбище.
После похорон с нами на хуторе остался дядя Костя, остальные - отец, бабка Варвара, тётя Нина - уехали. Поехала продолжать учёбу и Галина.
Дядя Костя прожил с нами недолго, около месяца, и тоже уехал, и мы: Ирина, Антон, Вадим и я - остались одни на хуторе, в лесу. Вначале все четверо ревели целыми днями на разные голоса, потом стали украдкой друг от друга в разных углах хныкать, но ведь мы были живы, должны были жить, на наших руках осталось хозяйство - мерин, корова, свинья, куры.
Я и сейчас не могу сказать, что тогда нами двигало: то ли благодаря установившегося при матери порядка, то ли, то, что все мы с малых лет были приучены к труду и уже интуитивно чувствовали потребность в нём. Не знаю, затрудняюсь определить.
Но мы делали всё, что был нужно.
В определённое время давали скотине корм и поили её, готовили себе то же, что и при матери: щи и картошку.
Я, как старший брат, ездил с бочками на ключи за водой, колол и носил дрова, мои помощники топили печку-буржуйку, раза два в месяц стирали своё немудрящее бельишко, и я тоже ходил на речку полоскать и выстукивать вальком выстиранное бельё.
По воскресеньям, как и прежде, прибегала Галина и помогала нам.
Не посчитайте за похвальбу и за преувеличение, но всё, что мы делали, получалась вроде бы неплохо, как надо.
Вот только, когда понадобилось испечь хлеб, то первый раз вышло не совсем хорошо. Насеял муки, заквасил в дежке опару, утром замесил тесто и дал ему подойти, в общем, всё так, как полагается, но с печкой вышла неувязка: не рассчитал и натопил очень жарко. Хлебы испеклись, но на ковригах образовалась корка в вершок толщиной и твёрдая как камень. Пришлось на этот раз хлеб не ножом резать, а распиливать ножовкой. Но урок не пропал даром, потом всё наладилось, пёк и ситники, и даже как-то летом белые пироги и пышки испёк.
Тяжело было доить корову, уж очень тугосисяя была.
Весной с помощью одной тётки посеяли всё как и раньше, а когда пришло время, накосили сено и убрали посеянное. Правда, на уборочных работах мы были не одни, всё лето с нами жила Галина, приезжал на сенокос Роман из Курска.
Благополучно разрешилась и самая страшная для меня проблема.
Как уже говорилось, у нас был серый мерин, и эта окаянная скотина до того меня не любила, что сказать невозможно. Первое столкновение с ним произошло почти сразу, как его купили. Было это весной, уже пахать и сеять время пришло, а отец только после тифа поднялся и работать не мог. Стало быть, ехать в поле надо было мне, больше некому. Запряг я этого серого изверга в плуг и отправился. Отец тоже со мной поковылял. Начал я пахать, проложил, так сказать, первую в своей жизни борозду, а отец прилёг в полушубке на солнышке, лежит, греется. Полоса длинная и к одному концу западает в такую ложбину, откуда отец не виден. Так этот серый чёрт, которому пахота пришлась не по нутру, разглядел, оценил обстановку и после 3-го или 4-го круга, как только заехали в ложбину, останавливается, поворачивается ко мне мордой, прищурился, уши прижал, зубы оскалил - и на меня. Я испугался, заорал, отец услышал, приподнялся, свистнул, и чтобы думали, этот Змей Горыныч как будто ничего и не было, встал на место и пошёл ровнёхонько бороздой. Так и пришлось отцу все дни на поле лежать, пока я пахал и сеял.
В том же примерно духе вёл мерин себя всегда, когда мы с ним один на один оставались. Не раз бывало и так - погонишь его в ночное, а он по пути нарочно, словно назло мне, зайдёт в чужую полосу и давай жрать, что там посеяно. Поводьев не слушается, хоть и взнуздан, а сделаешь попытку слезть с него, так сейчас же морду свою поднимет, уши прижмёт и зубы скалит. Ну, и сидишь у него на спине как чучело, ждёшь пока кто не выручит. Особенно злобно проявлял свой характер в весенне-летнее время, зимой ещё ничего, терпеть можно было.
Но, вот однажды, всё изменилось. Случилось это весной 1924 года в последнее воскресенье Пасхи. К тому времени уже везде стаял снег, просохло, на бугорках зазеленела травка, и приехавший к нам на Пасху отец стал выпускать мерина пастись, а вечером сам проводил его во двор. Подошёл последний день Пасхи, отцу надо возвращаться на работу в Калугу, и он после завтрака пошёл пешком на станцию в Малоярославец. А мерин выпущен, пасётся. Подходит вечер, надо идти за серым, а я боюсь. Но бойся, не бойся, на улице на ночь не оставишь, волки задерут. Делать нечего, пошёл. Подхожу к нему, ноги дрожат, душа, конечно, в пятках, а он смотрит так спокойно, морду поднял... и не щурится. Я быстро уздечку набросил, путы с передних ног снял и птицей взлетел на спину, верхом уселся и поехал к дому. С этого дня мерин шёлковым стал, хоть целуйся с ним. Скотина, а видать, понял, что мы сиротами остались, и я его старшим хозяином стал.
Словом, хоть плохо, но год прожили, вторую зиму перезимовали. Временами кто-нибудь из родственников к нам приезжал. Больше всего мы радовались приезду дяди Кости и его жены Нины Антоновны, запросто держали себя с нами. По дому всё сделают, в поле вместе с нами работают, да и весело было с ними.
Приезд бабки Варвары и тётки Глафиры нас так не радовал. Первая и тут на хуторе всё время чай пила, да менторским тоном рассказывала, какие мы плохие дети, с грязными ногами спать ложились. Вторая, чуть что, кричит, ругается. Ругаться, конечно, было за что, мы были далеко не ангелы, но всё равно не любили, когда нас ругали. Помощи же от них по хозяйству никакой, только что обед приготовят.
Летом 1925 года коммуна наша стала распадаться. Как-то ближе к осени появился дядя Костя и, как всегда, когда у него деньги были, с шиком прикатил на извозчике в пролётке с кожаным верхом, привёз мешок баранок и кучу арбузов. В тот же день уехал и забрал с собой насовсем Ирину, учиться ей по настоящему время подошло. Позднее, осенью этого же года уехал на учёбу и я. Помогла тётка Глафира, моя крёстная. На хуторе остались только Антон и Вадим с нанятой мною бобылкой - хохлушкой Ульяной, а когда она года через три ушла, с ними стала жить глухая бабка из нашей деревни. Находились ребята на хуторе до конца 1930 года, затем их отдали в колонию Шацкого под Обнинском, после в Калужский детдом, некоторое время жили с отцом (в Калуге, на ул. Московской). Летом 1934 года Антон приехал ко мне в Воронеж, где я учился в институте. В Воронеже он закончил электротехническое ФЗО и в 1935 году уехал на самостоятельную работу.
Хуторское поместье опустело и разваливалось. Дом, что сами строили, и корову отец продал, мерина украли. Второй дом был брошен, и в нём сначала жила глухая старуха, что надзирала за Вадимом и Антоном, а после, как померла, поселилась её беспутная сноха Феколка, прожившая там до смерти в 1968 году.
Никто из нас на хуторе после 1930 года не был. Только один раз в 1964 году съездили туда на один день с мы с Галиной и Ириной. С нами был и твой отец (муж Галины) Гавриил Михайлович. Примерно в эти же годы наведывался на хутор и Антон со своим потомством.
На этом, по-видимому, следует и закончить, так как в дальнейшем жизнь разобщила нас, каждый пошёл своей дорогой, встречались редко, и я не смогу сколько нибудь точно рассказать о дальнейших событиях в жизни каждого.
...
Остаётся Вадим, но и о нём мои знания сугубо схематичны. На его долю выпала самая тяжёлая судьба. Он был младшим в семье, в год смерти матери ему исполнилось всего 5 лет. И если нам троим, Галине, Ирине и мне, помогли вначале выбраться на дорогу родственники матери, Антону в какой-то мере помог я, то Вадим остался по существу беспризорным, хоть и жил у отца.
Натерпелся он много.
Немало получал подзатыльников от нас, старших. Однажды чуть не до смерти закатал его бык. Едва не отдал богу душу, когда глухая старуха по ошибке вместо крахмала приложила на его обваренную руку мышьяк. Голодал, побирался вместе с Антоном, был пастухом деревенского стада, терпел дикие издевательства мачехи, бродяжничал по Калуге и, общаясь с разной шпаной, рано начал курить и выпивать. Накануне дня, когда надо было уходить в армию по призыву, после прощальной гулянки с друзьями, ударил милиционера и угодил вместо армии в Воркутинские лагеря, а оттуда... на войну. Жив остался, но был покалечен и нравственно и физически, страдал запоем и умер в 1972 году от рака. Большая вина за его такую жизнь лежит кроме отца, на мне, Галине и Ирине, но это вопрос особый.
В заключение немного об отце, твоём деде. После смерти нашей матери работал и жил почти всё время в Калуге. Купил там в 1928 году дом (на улице Ломоносова), сошёлся с некой Варварой Матвеевной, ставшей мачехой моих младших братьев. До 1940 года работал поваром, потом перешёл на пенсию и одновременно устроился сторожем. Осенью 1941 года, когда война походила уже близко к Калуге, он возвратившись однажды ночью с дежурства, стал искать чего поесть и зажигал спички. Окна были не зашторены и ночевавшие в саду соседи (тогда многие в домах на ночь не оставались) боясь бомбардировок, заметили в доме отца мигающий свет, приняли за сигнализацию, сразу сообщили куда следует, и твоему деду пришлось закончить свою жизнь в Барнаульской тюрьме. Узнали мы обо всём этом уже после войны.
Послесловие.
Нет, не тюрьме закончил мой дед свою жизнь, а погиб в бою в 1942 году.
Уже после смерти детей Павла Акимовича мне, его внуку, Дмитриеву Льву Алексеевичу, в 2011 году (мне тогда бвло 74 года) удалось выяснить в интернете, что после суда Лазарев Павел Акимович содержался на станции Казарма (одна из четырёх станций под Барнаулом: 242 км, 250 км, 252 км, 260 км):
Отсюда он был призван в армию (в возрасте 65 лет!) и в начале марта 1942 года был убит в бою за деревню Торопки под Ржевом.
И только в 1993 году был реабилитирован - дело было прекращено за ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ:
http://lists.memo.ru/d19/f368.htm
Лазарев Павел Акимович
Родился в 1877 г., Курская губ.; русский; Повар военного лазарета. Проживал: г. Калуга.
арестован (этапирован в г. Барнаул). 13 июля 1941 г.
Приговорен: Алтайский Крайсуд 26 января 1942 г., обв.: по ст. 58-10 ч.2, ст. 59-6.
Приговор: 10 лет с последующим поражением в правах на 5 лет. Реабилитирован 3 августа 1993 г. Алтайским крайсудом дело прекращено за отсутствием состава преступления
Источник: Книга памяти Алтайского края
Обобщенный компьютерный банк данных, содержащий информацию о защитниках Отечества, погибших и пропавших без вести в годы Великой Отечественной войны (ОБД Мемориал):
http://obd-memorial.ru/html/default.htm
http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=550934415
Информация из донесения о безвозвратных потерях
Фамилия Лазарев
Имя Павел
Отчество Акимович
Место рождения Алтайский край, Барнаульский р-н
Дата и место призыва Барнаульский РВК, Алтайский край, Барнаульский р-н
Последнее место службы 380 сд
Воинское звание красноармеец
Причина выбытия убит
Дата выбытия 11.03.1942
Первичное место захоронения Калининская обл., Нелидовский р-н, д. Никитино
Название источника информации ЦАМО
Номер фонда источника информации 58
Номер описи источника информации 818883
Номер дела источника информации 1265
http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=50935520
193. Лазарев Павел Акимович
Красноармеец, стрелок
Барнаульский РВК
Убит в бою за деревню Торопки Нелидовского района Калининской области
Похоронен: д. Торопки
Алтайский край, Барнаульский район, с. Казармы, Лазарева
http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=261484041
Информация из списков захоронения
Фамилия Лазарев
Имя Павел
Отчество Акимович
Воинское звание рядовой
Дата смерти 07.03.1942
Страна захоронения Россия
Регион захоронения Тверская обл.
Место захоронения Нелидовский р-н, д. Кутьево, воинское кладбище