|
|
||
Я не хочу кричать
Промедление смерти удобно
Я не хочу кричать. А они не понимают этого. Они думают, что со мной что-то не в порядке, они разжимают мои беззубые челюсти, они вытаскивают слизь из моего рта, чтобы я мог дышать. Потом они дают меня в руки какой-то женщине, я знаю, что она - моя мать, но не могу понять связи между нами, как не мог понять ее, питаясь соками ее организма, слыша свое имя в ее разговорах, ощущая, как она поглаживает меня в животе. Сейчас она разглядывает мое красное мокрое тельце, смотрит в мое лицо. Красавчик мой, - она целует мои горячие уши, гладит мои темные волосы. Но я-то знаю, что некрасив. Сейчас некрасив. Наверное, я напоминаю дождевого червя. Видела бы она меня Там! Хотя вряд ли она сумела бы оценить ту звонкую бестелесность моего я, ту невесомую зрячесть, тот слух...
Эти люди забирают меня у нее. В их руках я чувствую себя гораздо спокойнее, просто потому что я им безразличен. Они измеряют мой рост, взвешивают, осматривают руки, ноги, поднимают мне веки, открывают рот. Они хотят знать, почему абсолютно здоровый младенец не кричит. Им не понять, что я просто не хочу. Я знаю все, что будет со мной здесь. И не хочу этого. Я не хочу в течение шестидесяти трех лет объяснять всем, кто я такой. Они и подобные им считают, что благодаря этому я и сам узнаю все о себе. Но проблема в том, что я и так знаю. Просто - знаю. Они будут сравнивать меня с собой и с другими, они станут показывать мне меня самого в кривых зеркалах веры и творчества, но я буду видеть в них кого угодно, кроме себя. Одни из них будут твердить мне, что жизнь - это путь к смерти, на котором каждый собирает свой собственный погребальный венок, и что от качества и количества цветов в нем будет зависеть мое пребывание Там. Другие расскажут о том, что смерть заставляет понять, как прекрасна жизнь. Но я знаю: все они ни черта не понимают. Они хотят попробовать то и другое на вкус, как лед и кипяток. Но ведь и лед, и кипяток - это всего лишь два состояния одного и того же вещества. Так и здесь. Правда, я не знаю, как на их языке можно назвать то, о чем я говорю. Я точно знаю одно: тридцать пять недель, два дня и десять часов тому назад меня заставили совершить большую глупость. Я сопротивлялся, честное слово, я боролся, но меня насильно втянули в этот бесконечно малый отрезок пространства и времени, как труба пылесоса втягивает вовнутрь золотистые пылинки. И теперь, вместо того чтобы искриться в лучах света, я обрел чуждую мне форму и лежу среди таких же угасших пылинок в темноте пылесосного нутра. Через какое-то время я забуду о том, кто я, и стану постигать жизнь...
Ну вот, эти люди в который раз пытаются заставить меня закричать, или заплакать, или замычать, издать хоть какой-нибудь звук. Да что вы ко мне привязались! Кажется, они собираются нести меня к матери на кормление. Как только ко мне на язык попадет первая капля ее молока, я сдамся. Это закон, и я знаю, что сдамся. Меня уже берут на руки, их кожа пахнет спиртом. Успеть вернуться. Я должен успеть вернуться. Для этого нужно только мысленно пройти весь путь от конца, от этого ярко освещенного коридора, до того по-настоящему светлого места и освободиться от оболочки. Какой длинный туннель, как горячо, тесно, влажно, я уже почти успел забыть его. Вот он, вот он я! Уже не он, но еще не совсем я...так, ее лицо приближается, быстрее, быстрее, вон он, далекий свет, я уже вижу свет, и он золотой, она протягивает руки, успеть, успеть, а-а-а-а-а-а-а! Вот теперь я кричу во всю глотку, но они меня уже не слышат, счастливо оставаться-я-а-а-а-а-а-а-!
|