Шерстяные кальсоны.... Все мое детство -это шерстяные кальсоны. Когда я пытаюсь оценить чувство, владевшее мной в эти проклятые богом закрытые 60-е, мне вспоминается ничто иное как шерстяные кальсоны, которые связала и навязала мне моя мать. Я стыдился до смерти: я был единственным во всем классе, кто носил зимой шерстяные кальсоны; эту девчоночью принадлежность, и если бы хоть не сине-белые полосы! Какой стыд, какой позор - быть вынужденным снимать их в раздевалке перед уроком физкультуры! Даже сегодня, тридцать лет спустя, при одном воспоминании об этом у меня сводит живот. Закрывая глаза, я тотчас снова оказываюсь сидящим в шерстяных кальсонах в раздевалке рядом со спортзалом Т2. Потом я вдыхаю запах, которым поколения школьников пропитали дерево скамеек, слышу крики моих друзей, чувствую соленый вкус металлических крючков для одежды, которые иногда - только вот почему? - я тайком облизывал, я вижу других ребят, стоящих в шеренге передо мной. На них длинные панталоны, они ждут учителя и смотрят большими глазами в бесконечное будущее, которое им еще предстоит перейти вброд. "Я ношу шерстяные кальсоны, парни", - кричу я моим товарищам через тридцать лет, и это звучит немного как в канализационной шахте. "Я ношу шерстяные кальсоны и ужасно стыжусь этого, - а вы, парни? Как вам чувствовать себя семилетними в этом закрытом 1968?" Я призываю в свидетели моего старого друга Вольфганга: что для тебя детство в 60-е годы, дружище? Серебряный вставной зуб, я знаю. Верхний левый резец из искусственного серебра, вставленный после того как ты упал с лесов позади нашего жилого блока и потерял настоящий зуб. Знаешь, Вольфганг, я всегда завидовал тебе из-за твоего серебряного зуба. На твоем лице жизнь уже оставила свой след; серебряный зуб был хорошим началом для того, чтобы стать дальнобойщиком, или астронавтом, или еще кем-нибудь. И до чего же скучна была по сравнению с этим белизна моих собственных зубов, больших, торчащих, с широкими просветами. Ты, Вольфганг, был мужчиной среди маленьких мальчиков, но тебе он не нравился, твой серебряный зуб. Ты стеснялся. Все детство ты бегал, крепко прижимая верхнюю губу к зубам, и только совсем редко металл блестел в твоем рту, когда ты громко смеялся или переводил дух после ныряния. Сейчас ты можешь сказать мне: как ты чувствовал себя тогда, семилетний, тридцать лет назад?
Я зову в свидетели Фреди. Что для тебя детство в 60-е? Орда визжащих бегущих прочь девчонок, мы помним это. Девочки удирали от тебя наутек, Фреди, все без исключения, на протяжении всего детства и юности, день за днем, летом и зимой, год за годом. А что произошло? Ты влюбился в одну из трех или четырех богинь нашего класса. Само по себе это не было необычным; каждый из нас тихо молился своей богине, разумеется, под великим секретом,- ибо ничто в мире в эти богом проклятые 60-е не могло заставить семилетнего мальчика признаться в любви девочке, так глубока, чиста и прекрасна хотела быть эта любовь. Но ты был другим, Фреди: на перемене ты подошел к Зузи Фишер и поцеловал ее прямо в щеку. Ту самую Зузи, - хотя сегодня я могу сказать тебе об этом - в которую я тоже был влюблен.
Был жуткий скандал. Из-за твоего поступка и для выяснения невиновности Зузи состоялись: допрос всего класса, собрания учителей, родителей, обращение директора к ученикам. Все это было устроено в твою честь, ты помнишь, Фреди? Девять бесконечных школьных лет девочки с визгом шарахались от тебя; ты мог появляться, где хотел, в бассейне, в лесу, на игровой площадке, и всегда ты был для них чудовищем с одним-единственным намерением в голове. В шестнадцать ты покинул наш маленький город; сейчас ты живешь в Цюрихе, не так ли, Фреди? Можешь ли ты услышать меня там? Тогда ответь мне: каков вкус у твоего детства, когда ты вертишь его на языке?
Теперь Гейнц. Сквозь канализационную шахту последних тридцати лет я зову Гейнца Штюдели. Каким это было для тебя, Гейнц? Как чувствуешь себя, когда ты рыжеволос, невысок и полноват? Ничего веселого в этом не было, я знаю. В 60-е годы в наших школах еще не учились турки, югославы, и совсем не было негров, которых мы могли бы презирать. Поэтому мы выбрали рыжего, и им был ты. Никто не хотел сидеть с тобой за одной партой, ты помнишь? Ты все время сидел один за последней партой слева, и после школы, когда другие мальчики еще играли в футбол на площадке, ты быстро шел домой. Хотя, в общем-то, ты нам нравился; в 1970 я даже подарил тебе свой старый транзистор, потому что к Рождеству получил новый. Собственно говоря, ты всем нам нравился - только мы никогда не сознались бы в этом.
Прости меня, Гейнц, но справедливости ради я должен продолжить: ты ужасно вонял. Твоя белая, чувствительная к солнцу кожа источала запах прогорклого масла - сладко-кислый запах, который меня в равной степени и привлекал, и отталкивал. Все рыжие пахнут прогорклым маслом или это только твоя особенность? Я не знаю этого до сих пор. Снова и снова я прохожу мимо тебя, совсем близко, когда мы переодеваемся в раздевалке. Я насколько возможно приближаю свой нос к твоей коже - ты не должен был этого заметить. Заметил? Я втягиваю в себя запах, который исходит от твоей кожи, заставляет приятно содрогнуться и плывет к моим шерстяным кальсонам в другой угол раздевалки. Между тем Вольфганг трогает языком свой серебряный зуб, а Фреди разбитым сердцем думает о Зузи.
И сейчас, когда я вижу всех четверых в начале канализационной шахты длиною в тридцать лет, четверых маленьких мальчиков, совершенно напрасно отравлявших себе детство стыдом: что бы я сделал, если бы мог перебраться по грязной реке жизни обратно к той раздевалке тридцатилетней давности! Я бы взял каждого из нас за костлявые плечи, я бы тряс каждого по очереди, себя и вас, Вольфганг, Фреди и Гейнц, и кричал бы нам: "Не стыдитесь! Ну не стыдитесь вы так!"
Но поток в канализационной шахте слишком силен. Мы сидим на нашем плоту, и вода несет нас все дальше, прочь от раздевалки, в которой четверым маленьким мальчикам было так стыдно. И в то время как раздевалка медленно растворяется в полутьме прошлого, я рассматриваю четверых мужчин на плоту. - Что же я слышу? Кто-то говорит, что я преувеличиваю? Вся детская чушь давным-давно забыта, травой поросла?
Тогда еще раз сначала. Я вызываю Гейнца! Скажи нам, Гейнц: как ты чувствуешь себя, подкрашивая черным отрастающие рыжие волосы? О чем ты думаешь, укрепляя свои мышцы в фитнесс -центре? А ты, Вольфганг? Почему, улыбаясь, ты до сих пор не показываешь верхние зубы, хотя тот, серебряный, ты поменял на белый с первой же ученической зарплаты? А ты, Фреди, разреши спросить: как ты объясняешь себе толстую золотую цепь на волосатой груди и Ролекс на запястье?
Скажите себе, парни: все это давно забытая детская чушь? Я действительно должен признаваться вам в том, что вот уже более двадцати лет ношу шелковые кальсоны, а от любых шерстяных изделий у меня начинается сыпь?
Нет, друзья: ничего не изменилось в долгой поездке через канализационную шахту. И, если бы жизнь не разлучила нас, и я был бы вместе с вами, а не с этой идиотской пишущей машинкой, тогда я потряс бы всех нас за располневшие плечи и крикнул бы: "Не стыдитесь! Ну не стыдитесь же так!"
1 Алекс Капус родился в 1961г. во Франции, изучал историю и философию в Базеле. Сейчас живет в Ольтене и Пьемонте как свободный писатель.
"Алекс Капус находит тот тон уверенной меткой и легкой иронии, который в немецкоязычной литературе так редок. Здесь можно с уверенностью говорить об открытии". (Франкфуртер Альгемайне Цайтунг)