Аннотация: Рассказ для конкурса Рваная грелка на тему "А вы уверены, что это добро?"
- Вы уверены, что это Добро? - этот вопрос он задает мне уже не в первый раз, и его терпение кажется мне хорошим знаком.
- Детектор показал девяносто четыре процента. - Но мне так и не удаётся скрыть колотун в голосе, и я сбиваюсь на хрип.
- Девяносто четыре - не совсем сто, не так ли?
- Но шесть процентов...
- ...Ни о чём не говорят. - Я работаю всего неделю и никак не могу привыкнуть к его тусклым интонациям. Поэтому в его реплике я не слышу вопроса. - Разве не вы указали в резюме склонность к перфекционизму. - Он по-прежнему говорит монотонно и мне не по себе от такого диссонанса. - Я ценю ваше стремление проявить инициативу в период испытательного срока. Но вы должны понимать, - он наконец отрывается от планшета, чтобы посмотреть в мои глаза, - что даже в стопроцентном благодеянии, я подчёркиваю - стопроцентном, найдётся достаточно лазеек, червоточин, лёгкого противоречия, чтобы оно могло само себя вывернуть наизнанку. - Его интонирование противоестественно, он только говорит "подчёркиваю", на деле же он, напротив, неуклонно катится в речевую яму. - Так зачем тратить драгоценные усилия наших патрульных впустую?
- Но как узнать, - я невольно копирую затухающую кардиограмму его речи.
- Откалибруйте детектор с обратной погрешностью. И тогда его сто процентов будут значить сто десять, сто пятнадцать - вот и принимайтесь за дело. А девяносточетырёхпроцентное добро - пусть побеждает. Даже девяностодевятипроцентное с девяносто девятью сотыми. Внутри него сидит одна сотая процента зла, и - поверьте мне - сидит не просто так. Не вините себя в поражении. Вы виноваты лишь в том, что потратили на это время. Всё. Выметайтесь.
Это внезапное "выметайтесь" взрывается ошмётками пыли с его стола и выталкивает меня за дверь.
***
Кашкай ждёт меня снаружи на ступеньках. Мы сегодня в ночную, и ему не терпится. Он опрятен и душист, и бережно укрывает свой детектор от ливня под зонтом. Дождь - не самая экстремальная ситуация для проявлений человеческой сущности, но это лучше, чем бестолковые походы по благотворительным фондам, где детектор ведёт себя, как дохлая черепаха. Зато сейчас - я уже слышу, как он нежно потрескивает, значит, где-то рядом нас ждёт приключение.
У нас нет плана. Мы ограничены только территорией обхода. Но ночью работать куда интереснее, чем днём. Ночью люди добрее. Это нам ещё в институте говорили, хотя мне тогда казалось это чушью.
Кашкай похож на гончую. Иногда я думаю, что его нюх точнее, чем любой детектор. Он чует добро там, где его в принципе не должно быть. Кашкай - ас, и я ему искренне завидую. Он здесь давно, но каждое патрулирование для него, как первое свидание. Он даже отказался от повышения на кабинетную должность, и я его понимаю. Тот, с кем я разговаривал полчаса назад, не выглядит довольным.
Наша территория - это квадрат площадью один километр. На первый взгляд маловато, но даже новичок, как я, спустя неделю понимает, что этот километровый квадрат - страшнее, чем лес, кишащий гриммовой нечистью. Иногда и ходить далеко не приходится, детектор разрывается почище счётчика Гейгера в главном реакторе ЛАЭС. Вот уж куда нам никогда не придётся выезжать...
Глядя на Кашкая, я задумываюсь всё чаще о своём будущем. Я ведь не хотел быть Патрульным. Строго говоря, никто ведь не хочет быть Патрульным. Бороться с Добром - ну да, но ведь не на улицах же, как-то это... фи. Вот, к примеру, девчонок у нас на факультете вообще не было. Говорят, они больше на другую сторону переходят. Да и женатых в Патруль не берут...
Не, о девчонках думать сейчас не стоит.
Я вижу, что Кашкай что-то унюхал, да и детектор настойчиво трещит и вибрирует в моём кармане. Надеюсь, никто не приютил бездомного кота. Я боюсь признаться в этом даже Кашкаю, но котиков мне порой бывает жалко. Иногда я даже покупаю им по пакетику мясных кусочков. Детектор на это вообще не реагирует. Показывает процента три. А три процента не фиксируется в отчёте.
Кашкай мало говорит. Он и вправду, как собака, раздувает ноздри, глядя на дисплей детектора и порыкивает ему в тон. Мы заходим в парадную. Детектор неожиданно смолкает - что-то мощное заглушает сигнал, который почудился Кашкаю. На лестнице темно, и слышится какая-то возня. Причём возня не только слышится, она ещё и воняет. Вот что мне мешает в моей работе - грязь. Одно дело - бороться с Добром, в этом есть своя красота, эстетика, целомудренная страсть. Добро красиво. После поединка остаётся терпкое послевкусие. Но мимо чего приходится проходить? Грязь, омерзение, тлетворный дух и безвкусица нейтральной полосы.
Мы поднимаемся наверх, мимо дверей с шеренгой кнопок и кривыми карандашными надписями. На одном из этажей детектор вскрикивает на секунду, красный столбик взбрыкивает почти до предела, мы замираем и прислушиваемся. Не знаю, что мы ожидаем услышать - добро не только прекрасно, но и безмолвно. Но столбик вновь падает до середины, и мы разочарованно ухмыльнувшись, взбираемся дальше.
На последнем этаже перед лохматой дермантиновой дверью детектор зашкаливает. В глазах Кашкая я вижу одновременно мандариновый рассвет, карстовую пропасть и новогоднюю премию. Он наугад нажимает одну из засаленных кнопок. Звонок уныло пробирается по длинному захламлённому коридорному лабиринту.
Дверь открывает подросток в противогазе и в пижаме. Наши детекторы бьются в истерике. Кашкай прикручивает регулятор громкости. Я отключаю звук совсем.
- Ну, здорово, хлопчик.
***
Кашкай знает свое дело. И я не удивляюсь тому, что пацан в противогазе среди ночи впускает в квартиру двух незнакомых мужиков, ведёт на кухню и рассказывает им про бабу Клаву и её сына Антона. Под противогазом открывается смятый рыжий чуб, веснушки и брешь в зубах. Пацан не хвалится, иначе прибор бы не шкалил. Пацан просто показывает письмо из города Айхштатта, официальный бланк извещения о смерти от передозировки, с заверенным переводом на русский. И ещё - немецкие почтовые марки, которые он клеит на конверты, подписывая их немецкими буквами выдуманного адреса. Дело выглядит простым, а решение безобидным. Мы идём в комнату бабы Клавы. Щель под дверью светится густо жёлтым и пахнет лежалыми тряпками. Пацан стучится, словно шепчет, и в открытом проёме появляется перетянутая шалью старушка во фланелевом халате.
- Мотенька, ты чего не спишь так поздно? Ну-ка, давай, милок, зайди, от Антошки вон опять письмецо пришло, почитай-ка мне, вроде в какую-то ординатуру его взяли. - Её светло-голубой взгляд из-под усталых набрякших век режет мне глаза больше, чем стоваттная лампочка под дырявым желтым абажуром с золотистыми кистями. Тут она замечает нас, и глаза меняют цвет на скучно-серый.
- Давай, хлопчик, на боковую, - Кашкай подталкивает пацана в тёмную пасть коридора и протягивает старушке конверт.
Баба Клава долго возится с очками, с конвертом, бумагами и наконец озадаченно глядит на нас. Кашкай заботливо указывает на дату извещения - прошлогодний июль.
***
Скорая оставляет после себя едкий запах. Санитары выносят носилки, Кашкай поддерживает капельницу. Я остаюсь в комнате один. За стеной слева я слышу пьяный мат. За стеной справа - равномерные удары и вторящие им всхлипы. Я включаю детектор. Треск вспарывает затхлую тишину и не утихает. Столбик держится на ста процентах. На детекторе, откалиброванном с обратной погрешностью. Я отвожу руку с прибором от себя - треск ослабевает, приближаю - усиливается. Это завораживает.