Деревенская изба, заваленная только что убранным картофелем. Запотевшие маленькие оконца грустно глядят на осеннюю улицу. В избе пахнет нищетой. Кислый запах исходит и от колыбели, и от одежды, и от самих людей. Плачет ребенок... Никто уже не помнит, сколько времени кричит и плачет он обессиленно и сипло. Ребенок плачет и требует чего-то, но никто к нему не подходит, словно никого нет в доме или всем уже так приелся плач, что его и не замечают. Вот он умолк, видимо, устав от крика, и уснул, уткнувшись в теплое тряпье висящей зыбки. Но скоро снова просыпается, и плач его опять оглашает хату.
Этот крик выводит из себя женщину, которая стряпает у печи. Нервными руками она берет немного вареной картошки, кусочек теплой оладьи и запихивает в ротик ребенка. Ребенок отворачивается. Женщина хватается обеими руками за голову и начинает причитать.
Ее рыдания, как кнут, стегают мужчину, который молча и виновато копошится в темном углу, у картошки. Он хватает лопату и выбегает из избы.
Он бежит на песчаный пригорок за избой, где старая береза роняет свои листья, и начинает рыть яму. Роет усердно, будто хочет забыться. Несколько ворон, склонив головы набок, с любопытством глядят, что он делает.
Это уже немолодой крестьянин в старой, порванной свитке, в рваной, облезлой шапке и с такой же облезлой бородкой. Когда яма доходит ему до пояса, он устало втыкает лопату в землю, садится на край ямы и начинает скручивать цигарку Заклеивая смоченную слюной жесткую бумагу, которую он отодрал от стены в доме, вздыхает.
Ну и времечко... Никто не уверен в завтрашнем дне. Бот он роет яму, чтобы засыпать картошку на зиму, а будет ли есть ее? Ох-ох!.. Слава богу, собрал картошку, так прячь ее, словно краденое. Хоть бы все здоровы были, так нет же... Жена родила ребенка, заболела грудницей, не стало у нее молока. До войны, глядишь, 'нашли бы ребенку коровьего молока, сладкого чая. А теперь... Коровенку немцы увели. Сахару нет...
Крестьянин почесывается: как добыть хоть немного сахару и дать ребенку?
Его мысли перебивает жена. Зовет его. Он кладет цигарку за ухо и идет в хату.
Некоторое время хлопочет по дому, приносит воды из родника под горой, колет дрова, потом возвращается к яме и, не отдохнув еще от домашней работы, снова начинает копать. Роя землю, он слышит приглушенный детский плач, и его обуревают прежние мысли.
Сахар! Где взять немного сахару?
У него даже начинает сосать под ложечкой. Он вспоминает о самокрутке, торчащей за ухом, берет ее в рот и начинает высекать кресалом огонь. Искры летят из-под пальцев, но сухой трут долго не загорается. Наконец потянуло дымком, и тускло затеплился еле тлеющий огонек. Крестьянин с удовольствием затягивается...
Ого! Сахар... Черта с два, добудешь теперь сахар! бормочет он, будто в горячечном бреду. Сахару ни за какие деньги теперь не купишь... разве что поймать еврея... Говорят, за каждого немцы дают полпуда сахару. Так у них, у фашистов, даже где-то напечатано...
Не успев еще вдуматься в то, что пришло ему на ум, крестьянин в испуге хватается за лопату и начинает торопливо копать, словно желая этим заглушить непрошеные мысли. Но они одолевают его с новой силой.
Сахар,снова думает он.Сами бы, конечно, как-нибудь обошлись, но ребенок... По нескольку кусочков в день ему хватило бы надолго. Полпуда... Купить его не купишь. А добыть, пожалуй, не так уж трудно. если все так, как люди говорят. Вот выходят на заре из лесу попросить поесть еврей или еврейка. Зазвать бы их в избу вроде накормить... Лучше всего ту старушку, что едва держится на ногах... А тем временем послать кого-нибудь к немцам в гарнизон. И все...
Он работает машинально, голова как чужая, бог знает, что там творится.
Галдят вороны. Их карканье выводит его из себя. Он бросает в них комья земли. Вороны не спеша перебираются на забор, оттуда медленно перелетают на дерево ч снова за свое: Кар-кар... протяжно и зловеще.
Крестьянин выскакивает из ямы и гонится за ними. Возвратившись и берясь за лопату, он решает больше ни о чем не думать. Но помимо воли мысли снова увлекают его.
Может, думает он о старухе, и посылать в гарнизон никого не надо. Все равно погибнет в лесу... Какая разница, как ей умирать? Подкараулить ее, как выйдет из лесу, и лопатой по голове... Даже петух не закричит... А если кто и узнает, так кто же за нее заступится?
Он сам пугается, что эти навязчивые мысли могут иметь над ним такую власть. Он жил вместе с евреями, сколько раз они заезжали к нему, скольким евреям он помогал, чем мог, после того как пришли немцы и стали преследовать их. Одним давал картошки, другим кусок хлеба. А одного знакомого из ближнего местечка несколько недель прятал у себя в погребе, пока тот не ушел к партизанам.
Но вот опять эти вороны, черт бы их побрал! Они опять уселись над его головой и каркают, словно предвещают беду.
Вдали показывается старушка. Увидев ее, он теряется: судьба гонит ее прямо в руки смерти.
Старушка идет сгорбившись, опираясь на палку, с пустой торбочкой за плечами, быть может, чудом уцелевший осколок большой семьи, с детьми и внуками. Она плетется по озими. И, как ни стара она, как ни сломлена горем, видно, еще хочет жить, ежеминутно останавливается, оглядываясь, не подстерегает ли ее опасность.
Больше крестьянин не в силах выдержать. Вылезает из ямы и бросается бежать. Огибает двор со стороны поля и стремительно вбегает в хату.
Когда старуха, миновав сарай, бредет по знакомой дорожке мимо колодца во двор, вдруг распахивается дверь избы, откуда доносится плач младенца, и из хаты выбегает хозяин. Он подскакивает к старухе, выхватывает из-под полы кусок хлеба и зло тычет ей в лицо: