Командир отряда колебался: принять в отряд этого парня или не принять. Оружия у него нет. А принять без оружия все равно что взять в семью чужого ребенка, когда у самого куча детей, а кормить их нечем. Надо быть слишком сердобольным для этого. К тому же парень уж очень не геройского вида.
Командир сказал ему это без обиняков:
Ну, сам посуди, какой из тебя партизан? В Красной Армии служил?
Нет, не служил.
Ну конечно. Сразу видать. Стрелять, верно, тоже не умеешь?
Переминаясь с ноги на ногу, юноша только тяжело вздохнул: что он мог ответить?
Вот и толкуй с ним, подумал он. Когда человек не хочет понять самой простой вещи: никто не принимает в партизаны без оружия... никто! Что же прикажешь делать? Опять скитаться по лесам и искать более отзывчивых партизан?Эх, чем так маяться, уж лучше прямо в могилу и конец!
На его счастье, при этом разговоре присутствовал командир одного из взводов молодой белорус Станкевич. Сама судьба привела его сюда в эту минуту. Он заступился за парня: пусть, мол, зачислят его к нему, Станкевичу, во взвод ему позарез нужен сапожник. И тут же, в присутствии командира, предупредил юношу, что принимает его для сапожных работ и только.
Командир отряда сам не мог объяснить, отчего он вдруг решил, что у Станкевича совсем другое на уме.
Ему стало неловко, что он так неприветливо обошелся с парнем, и согласился принять его в отряд.
Фидлер ликовал: наконец-то он добился своего! Но его мучил один вопрос, на который бы ему хотелось получить немедленный ответ.
Ну, а винтовку мне все же дадут? обратился он к Станкевичу.
Уж лучше бы ему молчать, чем задавать такие глупые вопросы! Говорили же ему ребята, что в отряде немало еще старых партизан, у которых до сих пор нет оружия. Да и вообще разве уместно ставить командиру какие-либо условия? Тем более сразу же после зачисления в отряд.
И сам Фидлер хорошо это понимал. Но столько мечтал он о партизанских подвигах, что просто не мог представить, как это он будет в отряде без оружия.
Нет, вы понимаете? Винтовка мне обязательно нужна. Я хочу участвовать в боевых операциях.
Станкевич, видимо, понял, что переживает юноша, и поспешил успокоить его:
Ладно: заслужишь будет и винтовка. Будь спокоен, я уж как-нибудь постараюсь... А ты гляди, чтобы у меня во взводе все были обуты.
Вэлвл Фидлер утвердительно кивнул. Он не сомневался, что обещанное будет исполнено.
Спустя несколько дней раздобыли и привезли в отряд кое-какой сапожный инструмент. И хотя Фидлер еще не успел осмотреться, освоиться с новой для него жизнью в лесу, ему так хотелось поскорее начать работу, что рано утром он, не дожидаясь пока солнце поднимется чуть выше и хоть сколько-нибудь обогреет землю, расположился с инструментом у костра под деревом и принялся за починку партизанских сапог.
И лишь только под широкой, ветвистой, вечнозеленой елью раздался стук сапожного молотка, из низких шалашей стали выползать один за другим заспанные люди, позевывая от холода.
Володька, смотри, я совсем разутый.
Володька, браток, один только рубчик... Поверь, в обиде не останешься.
Вэлвл улыбался с видом рачительного хозяина, необычайно довольного тем, что вновь открытое им дело сразу так хорошо пошло. Как его ни заваливали работой, он ни от чего не отказывался, точно у него было не две, а десяток рук.
Давай, давай! приговаривал он, иронически подшучивая над своими успехами. Полюбуйтесь, сколько заказчиков! Кладите, братцы! Все починю! Все будет в аккурате! Ей-богу, у нас в местечке Куренец ни один сапожник даже в дни покровской ярмарки не имел столько заказов... Знать, фирма моя знаменитая!
В нем все более и более крепла уверенность, что он и впрямь очень полезный и нужный в отряде человек, и это доставляло ему большое удовлетворение. С приветливой улыбкой, обнажавшей его желтоватые крепкие зубы, он подмигивал то одному, то другому из своих заказчиков.
Ты, часом, не земляк будешь? Не из Куренца?
Затем бойко стучал молотком, так громко, что стук эхом разносился по лесу.
Взвод уходил на операции. Взвод возвращался с операций. Иной раз приносили на руках раненых, а случалось и убитых. Но, отдохнув два-три дня, партизаны снова уходили. А сапожник все сидел безотлучно в лагере: при свете дня чинил сапоги, а в темноте прислушивался к отдаленным звукам боя к уханью немецких минометов и ответной стрельбе партизанских винтовок. Казалось, Фидлер был совершенно доволен своей участью.
Мороз между тем усиливался, и ледок все больше затягивал лужи и речки; освещенный утренней зарей, он с треском крошился под ногами. Фидлер продолжал работать. Вот и выпал первый снег и причудливым белым нарядом одел ветви ели, под которой работал сапожник. Ребята достали ему безрукавку из овчины, чтобы не так холодно было работать на морозе. И, кивая на занесенный снегом лес, откуда слишком уж резко дул пронизывающий ветер, Фидлер, грея дыханием окоченевшие пальцы, частенько приговаривал:
М-да... Немножко того... Не благоустроена моя мастерская. Надо будет вставить двойные рамы.
Мало-помалу мастерская под елью стала для партизан излюбленным местом встреч, комнатой отдыха, своего рода клубом. Им полюбился молодой сапожник. И, зная, какие ужасы перенес Вэлвл в гетто, партизаны часто изумлялись его стойкости: в этом парне, как и в неутомимом стуке его молотка, таилось что-то детски-жизнерадостное, светлое. И все в один голос решили:
Молодец Володька! Не унывает! Парень что надо!
Спустя несколько недель после зачисления Фидлера в отряд в нем произошла резкая перемена. Не стало того задора, с каким он прежде работал в своей мастерской. Виноват во всем был пулемет. Как-то пулеметчик Костя Сумец разобрал свой пулемет и, разложив на плащ-палатке все части и винтики, начал чистить. Фидлер был весьма неравнодушен к оружию. Один вид разобранного пулемета привел его в возбуждение. Он опустился подле пулеметчика на корточки и стал внимательно наблюдать за ним. Долго смотрел он молча, но в конце концов не вытерпел, взял в руки какую-то деталь и спросил:
Это что? Как называется?
Костя добродушно глянул на сапожника, с которым все партизаны жили, можно сказать, душа в душу, и объяснил. Фидлер взял в руки несколько частей и, дрожащими пальцами прикладывая одну к другой, попытался собрать пулемет. Делал он это с рвением и так торопился, будто вся его дальнейшая судьба зависела от того, сумеет он собрать пулемет или нет. Но у него, к сожалению, ничего не получалось. Тогда за дело взялся Костя, и работа пошла как по маслу, Фидлера даже зависть взяла.
Показывая сапожнику, как собирать пулемет. Костя заметил:
Володька! А что, если и тебе пойти со мной в бой? Думаешь, стрелять не сумеешь?
Фидлеру почему-то не верилось, что Костя говорит всерьез. В самом деле, где уж ему, жалкому сапожнику, мечтать о пулемете, когда даже винтовки ему не дают. Парню показалось, что Костя просто подтрунивает над ним, считая его ни на что не способным человеком. А быть может, и того хуже: Костя, пожалуй, думает, что он, Вэлвл, нарочно устроился в лагере сапожником, чтоб увильнуть от опасности. Фидлер поднялся и, не проронив ни слова, ушел.
Товарищ Фидлера по шалашу, спавший с ним бок о бок и часто вместе с ним терпеливо переносивший стужу длинных осенних ночей, первым заметил, что с Фидлером что-то неладно.
Что с тобой, Вэлвл?
Ничего, Хаим, ничего особенного.
А все же?
Да что рассказывать...
Однажды ночью взвод вернулся с боевой операции. Несколько ребят с горящими головнями в руках подошли к шалашу, где спал Фидлер, и стащили с него полушубок.
Сапожник, вставай!
Фидлер в этот вечер лег поздно. Но ему не спалось. Неподалеку от лагеря происходила схватка с фашистами, и ветер доносил оттуда звуки ружейной стрельбы, то замирающие, то снова нарушающие безмолвие ночи. Лежа в темноте с открытыми глазами и жадно ловя слухом звуки боя, Фидлер живо представлял, как товарищи с ружьями наперевес бегут в атаку и с криком:
Ура! Вперед! бросаются на врага. Он ясно увидел каждого из них. Вот тяжело, как ломовая лошадь, бежит Хаим. А вот с ручным пулеметом в руках бросается в атаку долговязый Костя.
Покуда ребята вернулись в лагерь, Фидлер, видимо, все же вздремнул и, когда вблизи раздался гул человеческих голосов, не сразу разобрал, что случилось и почему его будят.
Аксенов... даже пикнуть не успел, услышал он, очнувшись.
Затем раздался частый, дробный топот ног. Фидлер уловил, как несколько человек стараются снять с саней какой-то, видимо, очень тяжелый груз, заходя к саням то с одной, то с другой стороны. Когда же сапожника подняли с постели и пригласили выпить и закусить, он окончательно пришел в себя и понял, что это товарищи справляют поминки по Аксенову. Он, однако, отказался участвовать в выпивке. Ему был чужд этот обычай. Он не понимал, что за гулянка, когда только что погиб товарищ. Но его насильно потащили и втиснули в кружок партизан, тесно сгрудившихся вокруг ведра с подогретой пищей. Дрожа от холода, он тоже принялся за еду. Но пища не лезла в горло. Ему было невыносимо тяжело видеть кутежи собравшихся у костра людей.
Дул ветер. С обложенного тяжелыми тучами неба беспрестанно сыпало снег не снег, дождь не дождь.
Фидлер вытер свою ложку, засунул за голенище и, грустный, поплелся обратно к своему шалашу. Он лег, накрылся полушубком и нетерпеливо, с щемящей болью в сердце, стал дожидаться Хаима. Тот вскоре тоже лег. Фидлер прижался грудью к его жаркому плечу. Он хотел было задать товарищу вопрос, который все время не давал ему покоя: отчего он, Фидлер, не может глядеть прямо в глаза товарищам, возвращающимся из боя, точно он в чем-то виноват перед ними?
Но Хаим на этот раз выпил, вероятно, больше обычного: он даже не понимал, что ему говорят. Заплетающимся языком он просит Фидлера:
Вэлвл, спой-ка заупокойную по Аксенову. Славный был парень! Это он меня в отряд привел.
Но так как Вэлвл молчит, Хаим, будучи сам, как и Фидлер, из Западной Белоруссии и до сих пор еще помня некоторые еврейские молитвы, начинает напевать: Эл молэ рахмим молитву по покойному. Он не умеет петь, у него нет ни голоса, ни слуха, и все же он поет. Поет дребезжащим голосом, тихо и протяжно. И в его заунывном напеве слышатся слезы.
А лес шумит, и с тяжелых, холодных облаков все сыплет да сыплет... Дождь не дождь, снег не снег. Где-то вдали снова стреляют пулеметы.
С этого дня Фидлер окончательно потерял душевный покой. Тоска, гнетущая тоска томила его. Если раньше он весь был поглощен работой, жил и дышал ею, то теперь, наоборот, он стал питать к ней отвращение.
Как-то, собираясь на операцию, Станкевич построил свой взвод и стал объяснять партизанам, что им предстоит. Фидлер стоял неподалеку, прислонясь к дереву, грустный, задумчивый. Наконец он собрался с духом и подошел к Станкевичу:
Товарищ комвзвода! Возьмите и меня на операцию. Будьте уверены, после этого буду работать еще лучше.
Но получил отказ.
Взвод ушел. Помрачнев, Фидлер присел к костру, у которого возилась со стряпней немолодая женщина.
О чем закручинился? участливо спросила она. Не взяли? Эх, браток, и я раньше страсть как обижалась, когда меня оставляли в лагере! А теперь, вишь, привыкла.
Вот так сравнила!
Оно, конечно, обидно, согласилась партизанка. Ты молодой, тебе это и впрямь неподходящее дело отсиживаться в лагере.
Сапожник вскочил:
Все равно я с шилом и дратвой долго тут сидеть не буду! Ни за что!
Фидлеру казалось, что уж кто-кто, а Хаим должен был бы его понимать лучше, чем кто-либо другой из партизан. Он и сам был в гетто, сам изведал все ужасы, на которые фашисты обрекли миллионы людей... Но Хаим так редко бывал в лагере.
Раз как-то он сказал Хаиму:
Я тебе завидую. Ты идешь в бой вместе со всеми. Тебя никто попрекнуть не посмеет.
Хаим ничего не ответил. Вэлвл приготовил постель из сухих еловых веток, чтобы товарищу было удобно спать. Он хотел было продолжить разговор, но услышал громкий храп. Горький осадок остался в душе Фидлера. Он пришел к выводу, что Хаим ничем не отличается от прочих партизан, с таким же презрением, как и все остальные, смотрит на нестроевых, остающихся в лагере.
А ведь сам не раз убеждал его, что не стоит прислушиваться к разным толкам и пересудам.
Посадили тебя чинить сапоги ну и чини, коль приказано. Мало ли кто что сболтнет. Командование лучше знает, кому что делать.
Уговоры товарища не успокаивали Фидлера. Он оставался при своем мнении:
Партизан без винтовки не партизан...
Между высоких, ветвистых, запорошенных снегом елок, озаренных светом яркого костра, лежат вповалку, тесно прижавшись друг к другу, партизаны. Среди них Фидлер, в полушубке, ушанке и сапогах. Он не спит. Чуть приподнявшись и подперев голову рукой, он задумчиво глядит в огонь.
Два дня тому назад отряд внезапно среди ночи был поднят по тревоге и быстрым маршем направился куда-то. И вот они идут, идут, а куда никто не знает. Следы заметаем, решил про себя Фидлер.
По пути он поделился этими мыслями с Хаимом.
А ты чего хотел? ответил товарищ. Пожили спокойно неделю-другую хватит! Нам, видишь ли, дали знать из верных источников, что немцы готовят облаву, и посоветовали убраться как можно скорее.
На привалах сапожнику не разрешили не только работать, но даже развязать свой мешок с материалом и инструментом, лежавший на одной из подвод. И он решил, что положение действительно весьма тревожное.
Сегодня на марше Фидлеру дали винтовку и вместе с отделением послали в разведку. Он шел в головном дозоре. Взбудораженный тем, что ему доверили важное задание, пристально всматривался он в снежную даль, чутко прислушивался ко всем шорохам, неожиданно возникавшим по обе стороны безмолвствующей дороги, где каждый куст, каждое дерево могло таить смертельную опасность. Он то и дело оглядывался назад, прислушиваясь к отдаленному, глухому топоту марширующего отряда, к скрипу телег, к мычанию привязанных к ним коров не идут ли они, разведчики, слишком медленно? Не нарушили ли требуемой дистанции между собой и отрядом? Остро воспринимая малейшие звуки, Вэлвл чем-то напоминал сейчас молодую гончую, впервые взятую на охоту.
Хотя у Фидлера вскоре отобрали винтовку, радостное возбуждение, которое он испытал, отправляясь в разведку, все еще не прошло. И теперь, лежа у огня, он переживал радость тех минут, когда впервые взял в руки винтовку. Этой радости у него никто не мог отнять. Она вошла в его разгоряченную, доныне еще не остывшую кровь, волновала, будоражила его.
Кто-то из ребят, лежавших у Ростра, вскинул голову:
Чего не спишь?
Не спится что-то...
Закурить есть?
На одну цигарку найдется.
Что ж, давай! Добудем табачку, коли выберемся живыми из этой переделки.
Партизан поднялся. Потягиваясь, подошел к костру и стал греть руки, затем повернулся к огню спиной. Позевывая, вгляделся в усеянное звездами небо. Кто-то из лежащих у костра, греясь, стучал сапогом о сапог.
Фидлер отсыпал из кармана щепотку табаку и подал товарищу:
Оставишь пятьдесят. *)
Вызвездило, видать, к морозу, сказал партизан, слюнявя жесткую бумагу и с трудом склеивая цигарку. Пора бы подумать о землянках.
Уже подумали, успокоил его, как обычно, хорошо осведомленный Фидлер. Его мастерская, возле которой любили собираться партизаны, всегда была полна самых свежих новостей. Завтра посылают роту в Малиновские леса строить зимний лагерь.
Тебе бы тоже, добавил партизан, раскуривая цигарку от уголька, вытащенного из огня, не мешало побеспокоиться, чтобы твоя мастерская была под крышей. Куда это годится работать на морозе?
Фидлер досадливо махнул рукой.
Чего машешь? удивился партизан. Не прав я, что ли? Что хочешь говори, а в землянке все же легче работать. Зима ведь... По крайней мере, в тепле будешь...
Да, да, в землянке буду работать! с грустной иронией отозвался Фидлер. И буду счастлив, очень счастлив! Он внезапно сел, обнял колени. Знаешь, что я тебе скажу? Давай поменяемся счастьем хоть на месяц: я с твоей винтовкой пойду фашистов бить, а ты сапоги чини. Договорились?
Что ты! Что ты! возразил его собеседник. Об этом и речи не может быть. Я уже так привык к боевой жизни, что сидеть в лагере мне невмоготу. Да и страшнее в лагере... В бою в случае чего ты хоть с отрядом, а тут... кто у тебя тут есть, кроме нескольких калек?
То-то вот. Да тебя еще и попрекают... ах, да что говорить...
Поговори с командиром взвода, авось он тебе достанет оружие.
Нет, говорит, у него винтовок.
И верно, нету. Была бы, он бы тебе давно дал. Кому-кому, а уж тебе не отказал бы. Ты у него на хорошем счету. Поверь, как появится лишняя, он тебе первому даст.
А почему мне быть на плохом счету? Мало я стараюсь? В каком еще взводе, скажи, пожалуйста, люди так обуты, как в нашем?
Ну конечно! Это и комвзвода говорит. Намедни толковали об этом. Есть, говорит он, люди, которые только норовят, как бы шкуру свою спасти. На все готовы, только бы их не послали в бой...
Так и я, значит, такой?
Что ты! О тебе и речи нет. Ты, говорит Станкевич, наш брат, работяга... Думаешь, не видать?
Партизан передал Фидлеру окурок и снова примостился на земле, меж спящих, кольцом опоясавших ярко пылавший костер.
Знаешь, что я тебе скажу, тихо произнес партизан. Дело не только в винтовке. У нас порой бывает и так, что винтовка у тебя есть, а патронов ни одного. Так вот мой тебе совет: доставай пока патроны, а там и винтовка подвернется.
Да как их доставать-то? Ведь я же в бою не бываю.
У ребят проси. Иной, может, и откажет, а другой, чего доброго, целую обойму даст.
На первом же привале, когда партизанам разрешили расположиться на более длительный срок, Фидлер, не дожидаясь особого распоряжения, снял с саней мешок с материалом и инструментами и тут же, между оглоблями, открыл мастерскую. Достав сапожный нож, он начал стучать рукояткой по жестяной банке из-под гвоздей, выкрикивая, как на базаре:
Обувь починяем! Обувь починяем! Когда ему подали первую пару сапог, Фидлер неторопливо взял их в руки и стал вертеть, осматривая с таким видом, точно никогда еще работа не доставляла ему столько удовольствия, как теперь. Раз-другой взглянул на хозяина сапог было видно, что он хочет что-то сказать парню, но не решается. Тот сам смекнул, что сапожник чего-то ждет от него.
Сделай, Володька, попросил он, а я вот раздобуду чего-нибудь у фрицев и тебе принесу.
Вэлвл снова оглядел парня и, усердно суча на коленях дратву, горячо воскликнул:
Да брось ты! Разве я когда требовал чего-нибудь от товарищей? Я тебе и так все сделаю как надо. Но, видишь ли, у меня к тебе большая просьба. Мне даже совестно... Патронов у тебя много?
Маленько есть. А что?
Дай парочку. Партизан почесал затылок.
У тебя же нет винтовки, зачем тебе патроны?
Пригодятся, ответил Фидлер.
Как ни жаль было партизану патронов, но в глазах Фидлера была такая мольба, что невозможно было отказать ему.
Не успел он отойти, подошел другой партизан. Ему надо починить сапоги, но у него нет подметок.
Нет так нет, говорит ему Вэлвл. К сожалению, помочь тебе ничем не могу. Тот стал упрашивать.
Что поделать, ответил сапожник, безнадежно разводя руками, решительно ничего нет. На, сам погляди.
Потом, помедлив, спросил:
Как у тебя с патронами? Много их у тебя? Тот никак не мог взять в толк, что, собственно, общего между подметками и патронами, и глядел на сапожника с недоумением.
Знаешь что? Найду я для тебя пару подметок, как-нибудь найду... Но зато и ты уж постарайся для меня, подбрось маленько патрончиков, сколько не жалко. Дашь обойму и на том спасибо...
Уже третью неделю Фидлер копит патроны. Сшил для них полотняный мешочек и каждый вечер после трудового дня, оставшись один в землянке, любовно считает и пересчитывает свое богатство.
Уже третью неделю отряд в Малиновских лесах, где сосредоточены основные силы бригады. Разбив зимний лагерь, обзавелся мастерской и пекарней. В одной из землянок, с маленьким оконцем в потолке и таким же в стене, помещается мастерская. Вначале Фидлер работал без помощников, но вскоре ему прислали еще двух сапожников: один был пожилой уже человек, глухонемой, тоже еврей, другой высокий худощавый белорус с большими глазами, по имени Василь.
То, что Фидлеру создали более или менее сносные условия для работы, пришлось ему совсем не по душе. Особенно неприятно было, что к нему прислали этих двух подпевал, как он их называл, и велели взять под свое начало, руководить их работой.
Раз как-то в мастерскую зашел сам комбриг высокий пожилой человек в длинной шинели, бывший майор Красной Армии. Все трое встали.
Кто тут у вас главный мастер?
Я, товарищ комбриг! ответил Фидлер. Подобрав полы шинели, комбриг сел на низенькие нары у верстака.
Хорошо работаешь?
Это как сказать, робко произнес Фидлер. Сказать, что лучше всех, не могу: лучшему предела нет. Шестой год этим ремеслом занимаюсь.
Садись, садись! Вэлвл сел.
Курево есть у вас?
Есть маленько, спасибо. Ребята поддерживают понемногу.
На вот табачку.
И майор положил на верстак пачку махорки. Глухонемой, подручный Фидлера, взял пачку и стал читать, что на ней написано.
Умеешь читать? спросил комбриг. Глухонемой издал губами такой звук, точно пьет воду, и улыбнулся, стал искать по карманам карандаш. Но майор перевел взгляд, осмотрел землянку, втянул носом воздух.
Тяжелый дух тут у вас, сыростью пахнет. Снова оглядев землянку, майор посмотрел на окошко в потолке и прибавил:
Передай вашему старшине комбриг велел построить новую землянку для мастерской.
Есть, товарищ майор!
Так ему и скажи: новую землянку, с большим окном, дверь тоже остеклить. Через неделю приду, проверю...
Он скинул сапог.
Сними мерку на пару сапог, материал тебе принесут. Говорят, глухонемой мастер своего дела.
Я сам сошью, товарищ майор.
Комбриг вытянул ногу и посмотрел на глухонемого. Тот все еще стоял с карандашом в руке, желая показать майору, что он умеет писать. Майор указал пальцем сначала на свою грудь, потом на босую ногу, что должно было означать: Для меня сапоги, затем погрозил ему пальцем и рассмеялся, обнажив крупные прокуренные зубы.
Глухонемой наморщил лоб и с напряжением искоса посмотрел на майора, пытаясь сообразить, почему, собственно, тот ему грозит. Поняв наконец, в чем дело, он поднес к губам сложенные в щепотку пальцы и поцеловал их. Это означало: Сапоги смастерим первый сорт. Не сапоги будут, а игрушка! И сам тоже веселоухмыльнулся. Фидлер присел перед комбригом на корточки и стал снимать мерку.
Товарищ майор... начал он неуверенно.
Ну, смелей! подбодрил его майор. Говори! Я же вижу, ты хочешь о чем-то просить.
Мне ничего не надо. У меня все есть. Одно бы мне только хотелось знать...
Что же именно?
Я хочу, товарищ майор, чтобы вы мне ответили на один вопрос, и Фидлер застыл на минуту с бумажкой для мерки в руке, кто имеет право приковать меня к верстаку и запретить вместе со всеми идти в бой?
Гм... недовольно промычал майор с видом человека, очутившегося в неловком положении. Всем хочется в бой, а обслуживать наших людей кто будет?' Думаешь, обувать партизан менее важно, чем идти в бой?
Оно конечно, товарищ майор, согласился Вэлвл. Но пусть уж кто-нибудь другой немного поработает с шилом и дратвой, а мне разрешите ходить на боевые операции.
Ладно, ладно, подумаю. Но обещать не обещаю. Ваш командир и так уж на меня волком глядит. Такая же история была с сапожником Левиным: по моему приказу его перевели в боевую роту, и теперь у вас не хватает сапожников. И он мне этого не забыл...
Фидлер окончательно пал духом: раз уж сам комбриг не может помочь, на кого же надеяться? Решительно не на кого...
Сквозь заснеженные ветви берез пробивается яркое солнце, заливая своими лучами мастерскую, инструмент, сапожников. Солнце то скроется на миг, то снова заглянет в землянку. Погруженный в работу, сидит Фидлер на нарах, которые ночью служат постелью, постукивает молотком и напевает:
Ой, в Сибирь на каторгу пошлют, В кандалы закуют...
Поет он заунывно, с надрывом, часто вздыхая и прибавляя от себя привычное еврейское ой.
На Фидлера, как говорится, стих нашел. Он почувствовал радость труда и забыл все свои горести и печали, забыл обо всем на свете.
Входит Василь. И как только он открывает дверь, доносится близкий стрекот пулемета.
Иди, старшина зовет.
Глухонемой сразу приметил смятение в больших глазах Василя, бросил взгляд на Фидлера, потом опять на Василя, и в его взоре застыло беспокойство.
Что бы это значило? подумал он. Тревога, что ли?
Вернулся Фидлер внешне почти спокойный, но с темными пятнами на исхудалых щеках. Он взял порожний мешок и велел глухонемому поскорей собирать инструменты и материал. Но глухонемой не послушался и выбежал из мастерской. Молча наблюдал он за тем, как из землянок с оружием в руках выбегают партизаны, торопливо несутся со всех сторон но протоптанным в снегу черным тропинкам к месту, где расположен штаб отряда, строятся... Он возвратился в мастерскую, где все уже было уложено, быстро накинул полушубок и, взяв вещевой мешок свое единственное достояние, жестикулируя, передал новость: Стреляют... пуф-пуф... - все уходят, уходят...
Вскоре глухонемой опять выскочил из землянки и застыл, провожая партизан вопрошающим взглядом и точно стараясь расслышать в шуме леса приближающийся треск ружейной стрельбы. Вернулся он в землянку с новостью. Вскидывая локти и издавая звук, похожий на тпру, он объяснил: В штаб прискакал кто-то верхом, с винтовкой за плечами. И его взгляд стал еще тревожнее.
Не вертись тут, слышишь! сердито прикрикнул на него Фидлер. Садись и сиди спокойно. В случае чего скажут нам, что делать. Одних нас тут не оставят.
Но глухонемой не послушался и снова вышел из землянки. Фидлер последовал за ним.
Смотри же, погрозил он пальцем, ждать не будем. Останешься один, пропадешь в лесу...
Ладно, ладно, отмахнулся глухонемой.
Но Фидлеру и самому не сиделось на месте. Стреляли со стороны деревни Остров, откуда до лагеря каких-нибудь три-четыре километра. Меж землянок выстраивается последний взвод, его взвод. Он знает: его взвод сегодня несет караульную службу. Стало быть, снимают и караулы. Коли так, то дела невеселые, совсем невеселые.
С костров снимают ведра с недоваренной пищей, а огонь тщательно гасят. Шипят облитые водой головни. Дым окутывает деревья. Спешно запрягают лошадей и грузят на сани имущество и снаряжение отряда...
В опустевшем лагере возле груженых подвод собралось человек десять с котомками за плечами, готовых в любую минуту, если потребуется, двинуться в путь вместе с обозом: это либо больные, либо партизаны хозяйственного взвода. Все встревожены.
Из деревни доносятся частая ружейная дробь, таканье пулеметов. Кто стреляет свои или враг? Кто побеждает и кто терпит поражение, трудно разобраться, сидя в лесу. Вот перестрелка усиливается, в ход пускают пулеметы, а через минуту все стихает. Внезапно раздается одиночный выстрел, звук его сливается с ревом коров, которых крестьяне согнали в лес, вслед за этим снова начинают стрекотать пулеметы и раздается ружейная стрельба.
Оставшиеся в лагере ожили, когда с поля боя прискакал в штаб верховой. Соскочив с саней, на которых все от нечего делать уселись, кинулись к вестовому.
Ну как?
Да ничего особенного, ответил разгоряченный быстрой ездой партизан. Деремся. Мы их окружили в селе.
А кто так яростно стреляет?
Конечно, они. Наши дрожат за каждый патрон. А фрицы как начнут крыть, как начнут...
Ну, ясное дело, перебил его Фидлер, будь у нас столько патронов...
Не успел вестовой отъехать, как прискакал другой партизан:
Немцы стараются вырваться из деревни. Наши пошли в атаку. Во взводе Станкевича есть раненые.
Четверть часа спустя приплелся с ранеными Хаим, тоже раненый, с рукой на перевязи. Увидев Фидлера, он, морщась от боли, слабым, сипловатым голосом попросил пить.
Вэлвл, побледнев при виде Хаима, дал ему напиться, помог взобраться на сани и присел возле. Заметив рядом с товарищем его винтовку, Фидлер не мог оторвать от нее глаз. Там, в деревне, идет бой, а тут без дела лежит винтовка.
Послушай, Хаим, обратился он к другу, дай мне свою винтовку. Я побегу в наш взвод.
Хаим поморщился: не так просто досталась ему винтовка, чтобы с легким сердцем отдать ее хотя бы на время.
Послушай, Хаим, патронов твоих мне не надо, не отставал Фидлер, у меня свои есть. Дай только винтовку. Ты же понимаешь... Рядом немцы, а я... Столько горя они нам причинили...
Хаим колебался. Но вот он увидел, как другой раненый протянул свою винтовку Василю. Тут уж и Хаиму ничего другого не оставалось.
Только смотри, береги ее! предупредил он.
Оба сапожника, Василь и Фидлер, бегом помчались к деревне.
На дороге увидели лошадь. Видимо, ее оставил здесь перед боем кто-то из партизан. Василь с Фидлером вскочили на нее и поскакали лесом к деревне Остров, куда, как в мышеловку, был загнан враг.
Василь то и дело подхлестывал клячу хворостиной. Позади, держась одной рукой за его плечо, а другой за винтовку, сидел Фидлер с патронами в полотняном мешочке на боку.
Погоняй скорее, Василь! Но-но!
И он ударил лошадь ногами в брюхо.
Лошадь пробежала еще немного, меся копытами талый снег, и остановилась. Тогда парни соскочили наземь и двинулись пешком через заснеженное болото шагали по глубокому липкому снегу. Фидлер скоро выбился из сил, а Василь как ни в чем не бывало шел все время спокойной, неторопливой походкой, шагал широко и уверенно.
Хитрый, подумал Фидлер, не горячился, вот и силы сберег.
Фидлер начал отставать.
Да ты рот закрой, посоветовал Василь, и дыши носом, сразу полегче станет. Фидлер вздохнул:
Так засиделся в лагере, что ноги как деревянные стали.
Приблизившись к месту боя, сапожники побежали с ружьями наперевес.
Не успели они добраться до своего взвода, как за деревней послышалась сильная стрельба, и дорога между нею и кустами вмиг заполнилась черными фигурами. Взвод, скрывавшийся в реденькой березовой роще, снова вступил в бой.
Вперед, товарищи! Ура!
Станкевич бежал впереди взвода, высоко над головой подняв, словно знамя, свой автомат. Заметив подле себя Фидлера, он улыбнулся ему. Вэлвл, распаленный боем, громче всех кричал: Ура!, и его широко раскрытые глаза сверкали.
Черные фигуры точно ветром сдуло. Они бросились наутек...
Потные, усталые, но веселые, упоенные радостью победы, возвращались партизаны в лагерь. Шли строем, повзводно, кто с трофейной винтовкой за плечом, кто в зеленой немецкой шинели, с немецким кинжалом за поясом. Громко пели, словно возвращались с пирушки:
Несколько партизан взвода начали мало-помалу отставать. В их числе Вэлвл Фидлер. Нельзя сказать, чтобы парень так уж устал от боя, что ему было невмочь нагнать колонну и шагать вместе со всеми. Наоборот, судя по его лицу, он никогда не был еще так бодр, так полон жизненных сил, как теперь. Он шел с видом торжествующего победителя. Полушубок нараспашку, ушанка залихватски сдвинута назад. Глядя на него, можно было подумать, что он, Вэлвл Фидлер, сапожник из Куренца, главный герой и вдохновитель одержанной победы. В последние минуты боя он под дождем пуль подполз к одному из убитых врагов, забрал у него ружье и пару гранат и вернулся к своим.
И вот теперь шагает он по дороге в лагерь с двумя винтовками за плечом и с гранатами за поясом. Идет с высоко поднятой головой, и ему кажется: нет человека счастливее его.
Теперь, думается ему, никто не сумеет его убедить, что он обязан сидеть за верстаком и чинить обувь. Никто, решительно никто не вправе требовать от него такой жертвы, никто в мире!