|
|
||
В городском саду
ойла так звали его все в местечке Щедрине, настоящего имени его никто не знал. Это был придурковатый человек, у которого, как говорится, одной клепки не хватало.
Когда ему исполнилось двадцать лет, его женили, выбрав ему в жены хромую сироту, жившую подаяниями. У них даже родился ребенок. Но ни к жене, ни к ребенку он не питал никакой привязанности. Как и прежде, до женитьбы, он оставался бездомным. Всякий им распоряжался, всё пользовались его услугами. Кому дров наколет, кому воды принесет из реки, его за это напоят и накормят.
Но нашлось наконец и для Лойлы постоянное занятие: его назначили сторожем городского сада, открытого здесь не так давно на высоком берегу реки.
Трудно сказать, кому впервые пришла в голову такая мысль, но Лойла на этой работе оказался вполне на месте.
С палкой в руке он с рассвета до поздней ночи расхаживал по ровным, посыпанным песком дорожкам и зорко следил за тем, чтобы никто не ходил по газонам.
Бывало, кто-нибудь из исполкома вызовет сторожа к себе и скажет: Береги, Лойла, сад! Хорошенько береги! Гляди, чтобы ничего не рвали, не топтали, не ломали! А иной, похлопывая его по плечу, еще и похвалит: Молодец, Лойла!. И Лойла из кожи лез вон, чтобы все было в порядке, чтобы никто не смел прикоснуться к листку или травке.
Лойла был предан своему делу. Эта преданность перешла у него в своего рода манию.
Если, случалось, мальчишка надломит ветку или на бегу зацепит ногой свежепосаженный цветок, Лойла мучительно страдал, и волнению его не было предела. Лицо его покрывалось багровыми пятнами. Был ли рядом с ним человек, или не было, Лойла, словно обращаясь к кому-то, сердито ворчал и, заикаясь, мигая глазами, брызгая слюной, кричал:
Случалось, ветер выбросит из гнезда еще не оперившегося птенца, и он, трепыхая крылышками и широко раскрыв клювик, жалобно пищит, а мать, возбужденная, растерянная, порхает с ветки на ветку и тревожно чирикает. Лойла, взяв в руки беспомощного птенца, взберется с ним на дерево и положит обратно в гнездо. Затем, задрав голову кверху, с умилением глядит туда, откуда доносится спокойно-веселое щебетанье, глядит и блаженно улыбается... И снова есть ли рядом кто-нибудь или нет Лойла, захлебываясь от счастья, радостно подмигивает кому-то, указывая глазами на ветку, и с невыразимым наслаждением протяжно вздыхает.
Дети, знавшие его слабости, бывало, нарочно подымали тревогу, чтобы подразнить сторожа. Идет по аллее ватага девочек с аккуратно заплетенными косичками, в белых коротеньких носочках на загорелых ногах, и, завидев Лойлу, одна из них, с притворным испугом вскинув брови, кричит:
Эй, вы там, не ломайте ветки! Лойла с палкой в руке бросается туда, куда указывают девочки, и, запыхавшись, спрашивает всех встречных:
Где? Где?
У фонтана на зеленых скамьях сидят матери с младенцами на руках. Какой-то ребенок, выскользнув из рук матери, сполз на зеленую травку, и стал ковырять землю. Увидев запыхавшегося Лойлу, мать поспешно хватает ребенка на руки. Тот визжит, дрыгает ножками. А мать оправдывается:
Но Лойла неумолим.
Нельзя да и только! отвечает он, заикаясь. Меня не касается...
И мать берет на руки заливающегося слезами ребенка и уходит с ним подальше.
И так из года в год... Зимой Лойла перебивается кое-как: кому дров наколет, кому воды принесет...
Лойла, скоро парк откроют? спрашивают его.
Нет, холодно ещеотвечает он. Разве что сумасшедший пойдет в парк гулять в этакий мороз.
Но вот наступила весна: растаял снег, зазеленели деревья. В саду кипит работа, копают, сажают, пересаживают, и Лойла весь в хлопотах, бегает, суетится, снует из сада в горкомхоз, из горкомхоза в сад, будто он не сторож а подрядчик, ответственный за всю работу. Лойла расклеивает первые афиши об открытии сада, и от него пахнет ароматом раскрывшихся почек.
Так со временем Лойла, несмотря на свою придурковатость, стал как бы неотъемлемой частью городского сада с его густо разросшимися темно-зелеными липовыми аллеями, с его тихими тенистыми уголками, благоухающими пряным ароматом рано распустившегося тополя, с жизнерадостными песнями на реке, у сада. Казалось, без Лойлы и сад не сад.
***
Был яркий солнечный воскресный день. С раннего утра в сад стали собираться юноши, девушки, детвора. С речки доносились пение и веселый смех. Неожиданно раздались глухие громовые раскаты. На одной из цветущих липовых аллей горячий вихрь взметнул землю и закружил в воздухе опавший липовый цвет. Стало темно, как во время солнечного затмения. Вмиг сад опустел. Отчего бы это? Дождя испугались? Взглянул Лойла на небо ни тучки, ни облачка, солнце ярко светит... Взглянул на реку пустая лодка плывет по воде, и быстрое течение уносит ее вдаль. Можно бы подумать, что люди, только что плававшие в лодке и оглашавшие воздух песнями и веселым смехом, утонули... Но тогда на реке слышны были бы крики: Спасайте! и кто-нибудь поспешил бы на помощь...Недоумение охватило Лойлу. Непонятно, просто непостижимо, что здесь происходит. Несколько минут тому назад здесь кишмя кишело людьми, сад был полон движения, шума, смеха, а теперь он, Лойла стоит один-одинешенек среди этой гнетущей пустоты. Он не помнит случая, чтобы летом сад хоть на минуту оставался безлюдным. И сторож впал в уныние. Он беспокойно сновал взад и вперед по аллеям, отшвыривая палкой в сторону валявшиеся на дороге бумажки... Потом, усталый и обессиленный, сел на скамью и посмотрел вдоль аллеи. Ему вдруг стало жутко. Где-то за рекой опять раздались громовые раскаты. От щемящей боли в груди, от незнания, что творится, от все нарастающей в душе безысходной тоски, от грозного предчувствия чего-то недоброго Лойла совершенно растерялся. Зевота овладела им, его клонило ко сну. Растянувшись на скамье и надвинув на глаза старый красноармейский шлем, он задремал.
Было тихо, безветренно, ни один листочек не шелохнулся над его головой. Вдруг издалека, с холмистой улицы, упирающейся одним концом в сад, до слуха Лойлы донесся громовой, все нарастающий гул. Казалось, поблизости грохочет тяжелый товарный состав. Но ведь он хорошо знает, что железная дорога проходит совсем не здесь, а на противоположном конце города. Что ж это может быть? Мозг отказывался проникнуть в причину этого внезапного грохота. Лойла и раньше не умел ничего додумывать до конца, а теперь тревожная, напряженная, но совершенно беспомощная мысль, едва зацепив мозг, довела его до последней степени усталости, до изнеможения. Повернувшись на бок и простонав, он снова заснул.
Спит, просыпается, снова засыпает. В те минуты, когда он бодрствует, неведомая тоска сосет сердце. И он как будто старается забыться сном, переждать то неведомое, что в этот чудесный летний день обезлюдило сад и реку...
Лойла не помнил, сколько времени он так пролежал. Он потерял чувство времени. Он ждал только часа, когда все снова примет прежний вид, когда сад опять наполнится шумной, веселой толпой и он с палкой в руке будет расхаживать по аллеям, следя за порядком...
Ему хотелось бы знать, что творится теперь в городке. Но там гробовая тишина. Не иначе, как все вымерли... Он испугался: кто же будет ему выплачивать жалованье? Где он будет обедать? Ему представилось, входит он в исполком, открывает одну дверь, другую ни души. Выходит на улицу пустые, безлюдные дома...
Лойла сел на скамью, почесал грудь... Но вот он поднял голову, прислушался, и внезапная радость охватила
его: он услышал человеческие голоса. Значит, возвращаются назад. Какое счастье!
За оградой сада, во дворе, там, где высится зеленое здание почтамта и где над окном с фарфоровыми чашками беспрестанно гудят провода, он увидел много незнакомых вооруженных людей в серо-зеленой форме. Какая-то железная печь на колесах... Возле нее рыжий человек в белом колпаке, с засученными по локоть рукавами что-то крошит на доске. Лойла почуял запах вареной пищи и зеленого лука. Случалось не раз, что приезжавшие за почтой красноармейцы садились закусывать у машин против ворот сада и угощали также и его. Но это не красноармейцы. И все же он был бы не прочь, чтобы эти неведомые люди попотчевали его обедом. Лойла начал даже облизываться. Еще минута, и он подошел бы к забору... Но что-то удерживает его все у них как-то не по-нашему: и одежда не та, и повадки другие, и говорят они на непонятном языке. Вот вышел на крыльцо какой-то плюгавенький человечек в высокой фуражке и начищенных до блеска сапогах и стал разносить какого-то солдата. Лойла чуть не расхохотался, до того смешным показался ему солдат, на которого так нападали. Широкоплечий, здоровенный, он стоял перед этим плюгавеньким человечком в высокой фуражке, не шевелясь и не моргнув даже глазом, как собачонка перед хозяином... Но Лойла боится даже смеяться, слишком уж необычно для него то, что он видит... Среди красноармейцев он ничего подобного никогда не наблюдал... И ему пришла в голову мысль, что из-за них-то, из-за этих чужих людей, все отсюда разбежались, из-за них и весь городок опустел. На память пришел пережитый в детстве ужас, когда на местечко напала банда и вырезала сотни семейств... Он ходил тогда из дома в дом глядеть на убитых. И Лойлу охватил страх. Он потихоньку начал отступать от забора.
Спрятавшись за дерево, он пристально наблюдал за неведомыми, непонятными ему пришельцами. Взор его блуждал, переходя от людей к дымившейся кухне, щекотавшей нос запахом варева, от кухни снова к людям. Его лицо с небольшой всклокоченной бородкой приняло такое выражение, какое бывает у беспризорной голодной собаки, почуявшей запах съестного: хочется покорно повилять хвостом, но боязно, как бы вместо обглоданной кости не швырнули в нее камнем
Лойяа не заметил даже, как с забора было сорвано несколько досок. Через образовавшееся отверстие в сад с топором в руке вошел тот самый рыжий, которого он видел возле кухни.
Рыжий повар собрался рубить дерево, но Лойла остановил его. Рыжий смерил его с ног до головы взглядом своих серых телячьих глаз, глядевших из-под белесых бровей, и, не удостоив его даже словом, локтями оттолкнул в сторону. Но Лойла заслонил дерево своим телом, не давая его рубить... Рыжий с изумлением взглянул на него и что-то сердито проворчал.
Но сторож твердо стоял на своем. Заикаясь, он стал убеждать его:
Нельзя!.. Мне дела нет... Не пущу!
Повар замахнулся на него топором.
Лойла, не сходя с места, замигал глазами. Он хотел сказать, что нехорошо замахиваться топором, но, весь побагровев, он вместо слов пробормотал что-то невнятное.
Повару понравилась эта игра. Он расхохотался и громко кликнул товарищей. Когда они пришли, он с хохотом указал им на сторожа. Лойлу окружили, начали его дразнить. Кто-то взял у повара топор и подбежал к другому дереву. В тот же миг очутился у дерева Лойла и заслонил его своим телом.
Лойла вспомнил: раз какой-то пьяный человек хотел нарвать сирени в саду, но он не пустил. Чуть не завязалась драка. Собралась толпа, и все были на его стороне, оправдывали его действия, хлопали его по плечу:
Молодец, Лойла!
Куда же девались те люди, которые могли бы теперь прийти на помощь? Лойла понять не может, что это за люди, которые поступают так дурно. Опустошать сад!.. Какая пакость!..
Но вот один стукнул все-таки топором по дереву. Лойла подбежал и схватил его за руку.
Раздался выстрел. Лойла пошатнулся и упал. Он не почувствовал боли. Он лишь не мог понять, почему в него стреляют. За что? Он ведь делает лишь то, за что его всегда хвалили и одобрительно хлопали по плечу: Молодец, Лойла! Молодец!
Он не мог постигнуть, что это за люди такие, которые решились вырубить сад. Откуда они тут взялись, эти странные люди?
Только этот вопрос и мучил его...
1945. Г. Добин
перевод Я. Слоним
|