Мне три года. А может быть три с половиной. Скорее всего, три с половиной, так как снег уже растаял, на деревьях набухли почки, и меня перед тем, как выпустить на улицу, одели в легкое пальтишко без ватной подкладки, а вместо шапки ушанки на моей голове шерстяной шлем с болтающимися шнурками. Так как родился я в октябре, то логично предположить, что с момента рождения прошло три с половиной года. Помню, что в этот день я впервые был отпущен без сопровождения. Спуск с четвертого этажа по коротким, но крутым лестничным пролетам казался длинным и опасным. Расстояния между прутьями перил были большими, а местами очень большими, так как прутья там отсутствовали. Иногда по ночам мне снилось, как я спускаюсь по лестнице с большим резиновым мячом. Мяч выскальзывает у меня из рук и падает в квадратный пролет. Я наклоняюсь вслед за ним и тоже падаю, провалившись через пролом в перилах.
Держась левой рукой за прутья, осторожно переступаю с одной щербатой ступеньки на другую. Непонятно почему эта лестница называлась "черным ходом", так как на каждом этаже два окна выходили во двор, а вот парадная лестница была почти совершенно темная, освещенная только тусклым стеклянным фонарем над мрачным пролетом, хотя и довольно красивая, с широкими ступенями и перилами с завитушками. Наконец, пройдя по сумрачному коридору первого этажа мимо подъема на парадную лестницу, я открываю дверь навстречу яркому солнышку, заливающему нашу сторону Перекупного переулка. Родители велели ждать их на улице. Возле самой двери расположились две девочки из квартиры на втором этаже, сестры Элла и Вера. Мое знакомство с ними было почти никаким, но их имена я знал. Элла была чуть постарше, а Вера чуть помладше меня. Они заботливо пеленали куклу в железной колясочке, которую время от времени нещадно трясли за облезлую рукоятку.
- Меня зовут Саша. Можно я с вами поиграю? - мой голос звучал дружелюбно-заискивающе.
- Сашка-какашка, поганая букашка. Вера! Мы не будем с ним играть.
Я достал из кармана заветный кусочек мягкого красного кирпича, присел на корточки и начал рисовать на асфальте домик, время от времени поглядывая на девочек. Дорисовывая трубу, краем глаза я вдруг увидел руку Эллы с небольшим булыжником, опускающуюся мне на голову. Взревев от резкой боли и обиды, я бросился к входной двери и стал стремительно взбираться на свой четвертый этаж. Навстречу уже летел мой старший брат Боря, а за ним мелькали лица мамы и папы. Боря на ходу обернулся к ним и сказал:
- Забирайте Сашку. Кто там на улице?
- Элла и Вера, - проревел я.
- Я разберусь.
Через несколько дней я так же неуверенно и впервые самостоятельно вышел во двор. Там было довольно много девочек и мальчиков моего возраста и немного старше. Медленно прошаркав из приземистых дверей черного входа, я остановился возле лестницы, спускавшейся в темный провал подвала, крепко прижимая к груди новенький резиновый мяч. Опыт первого знакомства с соседями не давал повода к спешке и дружелюбию. Верность такой тактике тут же получила свое подтверждение. Ко мне вразвалку подошел Алеша из шестнадцатой квартиры, что на третьем этаже. У него в руках был самодельный хлыст из плоской деревянной дощечки и привязанной к её концу толстой плетеной веревки. Он картинно им размахивал, поглядывая на меня из-под театрально нахмуренных бровей.
- Ну, что, евреёныш! Хочешь хлыстом по морде? Не хочешь? Признавайся!
Я недоуменно молчал, так как сей случай был для меня в новинку. Алеша размахивал хлыстом, постепенно приближаясь ко мне и повторяя, как заклинание, одну и ту же фразу. Оставаясь неподвижным, как камень, сквозь толпу постепенно окруживших меня ребятишек я заметил Борю с его двумя приятелями, приближавшимися с дальнего конца двора. Они внезапно выросли перед Алешкой, который поперхнулся на полуслове.
- Да, он еврей, и в чем его вина? Родился таким. А я татарин. А Костя цыган. А ты - маленькое дерьмо! - долговязый Равиль, Борин приятель из соседнего двора, скрестив руки в упор угрожающе сверху вниз смотрел на Алешку. Боря, слегка отодвинув Равиля, сгреб хлыстоправа за воротник и, оглядев всю детскую ораву, негромко произнес:
- Кто моего Сашку тронет - сдохнет! Ясно?
Он молча вырвал хлыст из дрожащих Алешкиных рук и вся троица исчезла в проеме черного хода. Алешка захныкал и, немного подождав, побрел за ними. Через пару минут из открытой двери послышался его голос, а потом и негромкий рев эхом скатывавшийся с третьего этажа. Ему саккомпанировал крик Лешкиной матери и стук двери.
Атмосфера внезапно потеплела, и вскоре я увлеченно бегал, играя во все мыслимые дворовые детские игры от пятнашек до пряток. Особенно добрые отношения у меня сложились с девочками из нашей коммуналки Танечкой и Полинкой. Васька, пятнадцатилетний Полинкин брат, играл за большим деревянным столом в карты со своими приятелями и издалека "пас" свою сестру. В дела мелюзги он не вмешивался, а моего десятилетнего брата, как это ни странно, заметно побаивался. У Бори на дальнем дворе нашего квартала одиннадцать дробь тринадцать были взрослые и весьма серьезные друзья. Он как-то взял меня с собой и, тихонечко сидя на скамейке, я наблюдал, как они сосредоточенно и неспешно бросали ножи в деревянную тоску, причем у каждого из них был собственный нож. К моему брату они относились с заметным уважением. Я это воспринимал как должное, так как даже папа и мама не повышали на него голос. Боря был круглым отличником и, хотя недавно бросил занятия музыкой, играл на фортепьяно и гитаре. Уроки делал быстро и сосредоточенно. Покончив с уроками, как правило, сразу исчезал, но если мама просила помочь или сходить в магазин, практически никогда не отказывался. Казалось, что он целеустремленно движется к чему-то вполне определенному. С Равилем и Костей они где-то тренировались. Где и каким спортом занимались - неизвестно, но все трое были жилистыми и мускулистыми.
Папа работал на секретном заводе, куда его распределили после техникума. Там он что-то паял, собирал и испытывал. С работы приходил довольно поздно и после ужина усаживался за наш квадратный обеденный стол, раскладывал инструменты, листы пластика, олово с припоем, паяльник и начинал колдовать. Я присаживался рядом и часами наблюдал, как на листочках пластика появляются маленькие детальки, проводочки, выключатели и регуляторы, как у настоящего радиоприемника. Иногда из этого и в самом деле получался приемник, иногда магнитофон, иногда какой-то непонятный мне прибор.
Мама работала в институте лаборантом химиком. Она любила повторять, что хотя её работа совершенно неинтересная, "зато нет контакта со всякой ядовитой гадостью". Вообще-то она закончила десятилетку при консерватории и прекрасно играла на рояле, но музыка осталась её хобби и нашей с Борей обязаловкой, от которой мой брат смог освободиться, а я постепенно привлекался и принуждался к регулярным занятиям. В три года я научился довольно лихо "бацать" на балалайке, чем поражал всех соседей по коммуналке. Мама иногда приглашала их на наши домашние концерты. Она аккомпанировала, а мы с Борей играли по написанным ею нотам. Правда, Боря эти мероприятия не любил, и вскоре солист остался в моем единственном числе. Кроме абсолютного музыкального слуха у меня обнаружился, как говорила моя мама, "голос особого уникального тембра". Я не очень понимал значение сего, но обращал внимание на странную реакцию слушателей моего пения. Они застывали как статуи. Иногда это казалось смешным, так как выражение лиц становилось задумчиво-глуповатым. С другой стороны мне это льстило, и на предложения мамы спеть для гостей я всегда соглашался. Боря, послушав как-то мое пение, коротко бросил: "Поёшь ты потрясно!"
Осенью я пошел в детский сад. Первый день прошел вполне благополучно и, так как всё и для всех было внове, то уровень агрессивности был практически нулевой. Забирать меня вечером пришел брат. От его суровых глаз на одевавшихся в вестибюле детишек шли такие волны, что за свое будущее я был спокоен.
Детский сад располагался в доме бывшего царского тайного советника. Окна второго этажа, где мы находились, были огромными, без переплета, с полукруглыми фрамугами. Большую часть этажа занимали зал с лепниной и мозаичным паркетом, обшитая дубом библиотека, переоборудованная под спальню, и несколько небольших комнат. В зале стоял черный рояль, мячи, столы с игрушками и клетка с морской свинкой. Широкая мраморная лестница вела на первый этаж и освещалась большим венецианским окном с цветными витражами. Под лестницей и в вестибюле мы переодевались. На моем персональном шкафчике красовался арбуз, а внутри висел мешочек с тапочками. Гулять мы ходили в Овсяниковский сад, для чего требовалось только перейти через Старорусскую улицу. Сад мне казался очень большим. Там зимой я ходил на лыжах, и папа катал меня по утрамбованным дорожкам, ухватив за связку из алюминиевых палок. На более серьезные прогулки он брал нас с Борей в Александро-Невскую Лавру. Пока мы с папой брели по краю огромного сада, скользя по глубоко протоптанной лыжне, Боря с приятелями скатывался с берега реки Монастырки, лихо разворачиваясь на припорошенном льду.
В детский сад я ходил как на работу, и хотя дома мне было уютней и спокойней, пребывание там воспринималось, как абсолютная необходимость. Иногда рутинная возня с незатейливыми игрушками, рисование огрызками карандашей и пение под расстроенный рояль сменялись настоящим праздником. Моя любимая воспитательница Елизавета Павловна приносила два, а то и три набора деревянных конструкторов, с которыми мне позволялось делать все, что угодно. Я сдвигал два стола и самозабвенно строил дома, станции метро, дороги с поездами и машинами. Мне не только никто не мешал, но, как правило, Антошка, довольно шелапутный сын Елизаветы Павловны, молча и сосредоточенно помогал. Вечером я взахлеб рассказывал о пережитых минутах счастья своему брату. Боря загадочно улыбнулся, а потом бросил не совсем понятную мне фразу: "Ради показухи перед комиссией они должны были тебе премию выписать". Я вспомнил, что в этот день мне пришлось и спеть. "Ну, это и ежу ясно! Могли хотя бы конфетами наградить, жмоты". Я не стал анализировать его реплики, так как был глубоко убежден в бескорыстной любви ко мне Елизаветы Павловны. Иногда мне даже казалось, что к своему собственному сыну Антошке, бывшему со мной в одной группе, она относится хуже. "Комиссии" случались не часто, поэтому подобные праздники яркими звездами украшали мою память. Там, в моей памяти, были и черные пятна. Одним из них были заветные слова "еврей" и "жид", олицетворявшие мой огромный недостаток, неисправимую ущербность по сравнению со всеми остальными детьми. Несмотря на многословные объяснения и уговоры моих родителей, я быстро усвоил, что мою принадлежность к этой группе ненавидимых и презираемых нужно по возможности тщательно скрывать. Вскоре к этому пятну прибавилось еще одно, вполне сравнимое с ним по размерам. Фруза Кузьминична, вторая воспитательница нашей группы, относившаяся ко мне почти так же нежно, как и Елизавета Павловна, заболела, и на её место поступила новая молодая воспитательница, Ирина Николаевна. В один из первых дней её работы, я оккупировал в туалете свой горшочек и, неспешно удовлетворяя свои нехитрые физиологические потребности, услышал через открытую в коридор дверь приглушенный разговор моих воспитательниц.
- Слушай Лиза, этот еврейчик Фруман - вылитая обезьяна!
- Ну, что ты Ира! Нельзя так о ребенке. Он незаурядный мальчик. Ты бы слышала, как он поет!
- Ага! Поющая обезьяна. Чудо природы.
Намыливая под краном руки, я впервые внимательно взглянул на свое отражение в зеркале. Внезапно на меня нахлынуло осознание обидной справедливости этих слов. Оттопыренные круглые уши, большие, выпуклые карие глаза со странным разрезом, неестественно густые полукруглые брови, широкий рот с пришлепнутыми губами, срезанный подбородок. Настоящая мартышка.
В этот вечер из детского сада меня забирала мама. Она как всегда куда-то торопилась, и я как всегда не был настроен делиться с ней своими переживаниями. Придя домой, неспеша разделся, поужинал и устроился с игрушками в дальней комнате. Взрослые занимались в большой проходной комнате каждый своим делом. Мама носилась на кухню, папа читал газету, а тетя Маня, мамина старшая сестра, вязала. Она жила в первой большой гостиной, и там же спал мой брат. Тётя Маня была намного старше мамы и даже старше папы. Она работала медсестрой при каком-то большом заводе. Детей у неё не было, а её муж давно погиб. Вернее его убили. Кто и когда мне не рассказывали. Нас с Борей она всегда лечила и следила за нашим "правильным образом жизни". У нее был резкий, хрипловатый голос, хотя в юности, по словам мамы, она прекрасно пела, и у меня была "манина генетика".
Я рассеянно перебирал игрушки. Верхний свет не горел, и в моем углу был неглубокий полумрак. Зеленый стеклянный абажур настольной лампы распылял приятный ровный свет. За письменным столом Боря что-то сосредоточенно писал, периодически заглядывая в книгу. Со стороны казалось, что он время от времени кому-то кивает. Внезапно он замер и резко обернулся ко мне.
- Что-то случилось?
Я молча взглянул на него. В горле стоял комок, и из моих глаз неожиданно покатились слезы.
Боря скатился со стула и присел возле меня на корточки.
- Рассказывай.
- Ирина Николаевна сказала, что я - поющая обезьяна.
Некоторое время мой брат сидел не шевелясь, как камень.
- Это ваша новая воспиталка? Сука! Тварь поганая. Ладно, не плачь. Все будет нормально, это я тебе говорю.
Он вернулся за стол, но через некоторое время отбросил авторучку.
- Вот падла! Воспитательница, блин! Садись за стол, порисуй, отвлекись, а я пойду, проветрюсь.
Он подхватил свою школьную папку из искусственной кожи, бросил туда какую-то книжку, одел ботинки и набросил куртку.
- Боря! Ты куда идешь? Уже темно. И учти, на улице холодно.
- Сначала в библиотеку, а потом зайду к Равилю. Не волнуйтесь, в девять буду дома.
Мама с тетей смотрели телевизор, а папа "читал" газету, время от времени поклевывая носом в легкой дреме. Я прикрыл дверь в большую комнату, подошел к окну, залез на стул и, прижавшись лбом к стеклу, попытался разглядеть тротуар у парадной двери. Наружное стекло было покрыто легким узором, и через него была видна лишь противоположная сторона улицы, на которую медленно опускались снежинки. Плакать уже не хотелось, но было очень грустно и одиноко.
Через несколько дней снова появилась Фруза Кузьминична. За день до её появления Антошка под большим секретом сказал мне, что Ирина Николаевна больше не придет, так как вечером по дороге домой она обо что-то споткнулась, упала, ударилась головой и сломала себе руку. То ли поскользнулась, то ли какие-то хулиганы бросились ей под ноги. Антошка, сославшись на свою маму, сказал, что Ирина Николаевна очень испугалась и подала заявление об уходе. Мол, хулиганы прокричали ей какие-то угрозы.
Когда мы с Борей возвращались из детского сада, и я радостно сообщил ему о смене наших воспитательниц, он задумчиво кивнул и вполголоса кинул: "Нормально". Эта история еще долго крутилась в моей голове, каждый раз заканчиваясь грустными воспоминаниями о "поющей обезьяне".
Летом наш детский сад переехал в Комарово на дачу. Нас привезли на автобусах, а наши вещи на грузовике. Моя группа размещалась в большом доме с верандами, стоявшем на краю красивой поляны. Вокруг поляны качались, казавшиеся мне огромными, сосны и ели. Там же из земли торчали бетонные коробки дотов. Когда мы гуляли по лесу, то часто натыкались на большие, залитые водой воронки. В высокой траве я увлеченно ловил жуков, кузнечиков и гусениц. Нас научили различать съедобные и несъедобные грибы и ягоды. В начале лета все мы очень страдали от комаров. Но гораздо больше комаров я боялся ночных нянечек, которые могли в наказание поставить голышом в спальню девочек. И еще я очень боялся описаться. Когда это с кем-то случалось, то поднимался страшный крик, провинившегося наказывали, а его простыню демонстративно вывешивали на открытой веранде. В жаркие дни нас вели на центральную дачу и там, построив голышом в длинную очередь, поливали из огромной лейки. Вода пахла солеными огурцами, так как воду в лейку наливали из огромной бочки, в которой когда-то, видимо, солили или хранили огурцы. На центральной даче размещалась старшая группа, и жили воспитатели, повара и нянечки. Там же находилась деревянная баня, где нас мыли. Мыли тоже по очереди. В полумраке довольно большой комнаты, наполненной горячей, душной влагой, нас передавали от одной нянечки или воспитательницы другой, быстро намыливая, растирая мочалкой, скребя стриженые головы и обливая горячей водой. Потом нас выталкивали в прохладную комнату с длинными деревянными скамейками, на которых была разложена наша чистая одежда, на каждой её части были аккуратно вышиты наши фамилии. В редкие родительские дни ко мне приезжали папа с мамой и, как правило, привозили банку клубники с сахаром, яблоки и печенье. Родители приезжали не ко всем детям, и папа всегда кого-то угощал, беря вместе со мной на прогулку по лесу. Там он мастерил из орешника лук и стрелы, вырезал из случайно найденных дощечек или сосновой коры кораблики и деревянные мечи. Мама рассказывала о Боре. О том, как он проводит время в пионерском лагере. Я молча вздыхал, кивал, мысленно представляя, как мы все вместе купаемся в Финском заливе или бродим по лесу. Нас иногда водили на берег залива и разрешали плескаться на мелководье. Мы строили из песка замки, рыли колодцы и махали пролетавшим время от времени над водой самолетам. Потом от папы я узнал, что недалеко, в Горской, есть учебный аэродром. Возле нашей дачи проходила широкая лесная дорога, по которой каждый день ходил странный человек, громко разговаривавший сам с собой. Его все называли "контуженный". Как-то возле этой дороги, в корнях огромной сосны мы нашли большущий белый гриб. Его срезали и отнесли заведующей, Алле Петровне. В середине лета созревала черника. Нам раздавали газетные фунтики, и мы ползали по кустикам, набирая до верху эти кулечки, чтобы потом ссыпать черные шарики в большой эмалированный бидон, с которым ходила по лесу Елизавета Павловна. Вечером в большой застекленной столовой в конце ужина нам приносили пирог с черникой.
В конце осени мама решила серьезно взяться за мое музыкальное образование. Как-то вечером она отвела меня в большой, красивый, пятиэтажный дом. Мы поднялись в старинном лифте на третий этаж и позвонили в одинокий электрический звонок у массивной двери. Нам открыла большая, пожилая женщина с высокой, странной прической. Возле ушей у нее свисали вертикально красновато-рыжие завитушки, а на макушке волосы поднимались высоким, смешным бугорком. Рукава и подол её темного платья заканчивались воланами, и такие же кружевные воланы лежали на груди, спускаясь на выпиравший живот. Я чуть было не рассмеялся, но сдержался и, сжав губы, вежливо кивнул.
- А, это вы, милочка. Заходите. Так как зовут вашего вундеркинда?
- Саша, Амалия Валерьяновна.
- Александр. Ооочень приятно. А отчество?
- Можно и без отчества.
- Нет, отчего же.
- Абрамович.
- Ну-с, Александр Абрамович, проходите, располагайтесь, а вы, голубушка, подождите здесь. Я вам телевизор включу. Только звук сделаю потише.
Она включила телевизор какой-то незнакомой мне марки, уменьшила до предела звук и подтолкнула меня из гостиной, где мы стояли, в соседнюю очень просторную комнату. Пока Амалия, как я её мысленно называл, устанавливала у рояля покрытую красным бархатом табуретку, открывала клавиатуру и неспеша раскладывала пюпитр, я внимательно разглядывал комнату. В простенке между окнами в широкой деревянной раме висел портрет Сталина, о котором мне что-то рассказывал брат. В углу под небольшой темной картинкой, частично покрытой листами меди, на цепочках висела чашечка, в которой горел огонек. Там же стояла большая кадка с фикусом, а в углу напротив такая же кадка с лимоном. Я тоже как-то вырастил лимонное деревце из косточки, но оно быстро завяло. На полу между окнами и возле красивой кушетки стояли большие вазы с черноголовыми камышинками. По вазам ползли разноцветные драконы. На стенах висели картины и фотографии в аккуратных рамках.
- Тебе здесь нравится?
- Да, очень красиво.
- Ну, давай заниматься. Что ты мне споёшь?
- "Пусть бегут неуклюже". Хорошо?
- Ладно.
Амалия слегка поморщилась, но посидев неподвижно несколько секунд, заиграла вступление. Я запел, сосредоточенно глядя то на неё, то на портрет Сталина. После последнего аккорда Амалия сложила пухлые руки на коленях и некоторое время сидела неподвижно. Потом её губы зашевелились, она что-то прошептала и, кивнув головой, сказала: "Начинаем заниматься".
Под её диктовку я пел какие-то странные песенки про дядю Якова, который спал и не трезвонил, гаммы и мелодии без слов. Потом она научила меня длинной и грустной песне о партизанах. Когда урок закончился, и мы вышли в прихожую, которую я принял за гостиную, мама протянула Амалии конверт и поинтересовалась моими успехами. Амалия сухо ответила: "Очень способный мальчик".
На уроки пения я ходил каждую неделю. Дома под руководством мамы разучивал песенки, которые задавала мне Амалия. Сборники этих песен были и у нас, но мама считала, что только профессиональная певица может правильно поставить голос. Боря, слушая мое пение, как-то странно прищуривался и под разными предлогами отказывался водить меня на эти уроки. Он все чаще усаживался возле папы, помогая ему паять, собирать и настраивать. Однажды он попросил отца сделать ему кассетный магнитофон. Несколько вечеров они просидели за столом с паяльником, и в конце концов из небольшой плоской коробки раздалась музыка, а потом приятный женский голос начал что-то медленно и четко выговаривать на непонятном языке.
- Чем это ты собираешься заниматься? - спросила мама.
- Английским.
- Но ведь вы уже начали изучать английский. Разве уроков недостаточно? И зачем для этого нужен магнитофон?
- Наша училка знает английский, как я китайский. Учебник дурацкий. Я достал двухтомник Бонка с пленками.
- А где же ты взял деньги?
- Заработал.
- Как?
- Старикам помогал. В магазин сходить, посуду помыть, дома прибраться.
- Каким старикам?!
- Аветисянам. Из углового на Бакунина.
- Это у которых черная "Волга" в гараже стоит?
- Да, у них.
- Боря! Скажи мне правду! Откуда у тебя деньги?
Боря посмотрел на маму долгим, внимательным взглядом. В полной тишине он по слогам внятно и как-то очень серьезно произнес:
- Я их заработал абсолютно честным трудом. Точка. Когда есть нормальная голова и руки всегда можно заработать, а не воровать. Было бы желание. И не волнуйся за меня. Воровать я никогда не буду.
Я во все глаза смотрел на своего двенадцатилетнего брата. Папа молчал, нервно постукивая пальцами по накрытому клеенкой столу. У мамы вдруг задрожала нижняя губа, она закрыла лицо руками и быстро вышла во вторую комнату. Боря нахмурился, резко развернулся и пошел следом, плотно прикрыв за собой дверь. Из-за двери донеслись мамины рыдания и монотонный голос брата. В это время вернулась из магазина тетя Маня. Посмотрев на нас с папой и прислушавшись к голосам из родительской спальни, она спросила:
Через месяц Боре все же пришлось отвести меня к Амалии. У мамы в институте было собрание, и она должна была вернуться домой очень поздно. Мы вышагивали по утрамбованному грязноватому снегу, засунув руки в карманы.
- Борь! А ты взаправду моешь посуду Аветисянам?
- Ну, иногда мою. После того, как поем. В основном я работаю головой. Ты же знаешь, что я быстро считаю в уме. Вот и помогаю Араму Ивановичу делать расчеты.
- Какие расчеты?
- Бухгалтерские. Он работает главным бухгалтером.
Тут я вспомнил, что видел среди книг, которые читал мой брат, парочку со словами на обложке "Бухгалтерский учет". Я уже неплохо умел читать, особенно то, что было напечатано крупным шрифтом.
- Слушай, Саня. А тебе в самом деле нравятся уроки у этой Амалии?
- Да нет. Одно и то же. Последнее время стало совсем скучно.
Мы зашли в просторный вестибюль. Боря оглядел статуи, подпиравшие арку возле лифта, и усмехнулся:
- Симпатичные тетки! А домик-то барский.
Лифт не работал, и мы поднялись пешком. Амалия открыла дверь и попятилась в прихожую, уступая нам дорогу.
- С кем это ты сегодня пришел?
Не успел я открыть рот, как Боря, нелепо оттопырив левую руку, бросился к ней, протянув правую для рукопожатия.
- Здрасьте, Малия Валерьянна! Я Боря, Сашкин брат. Очень приятно познакомиться!
Амалия выпрямилась, сложив руки на пухлом животе и Борина ладонь, сложенная лодочкой, повисла в воздухе. Нисколько не смущаясь и так же нелепо растопырив руки, он быстро прошагал мимо неё в гостиную.
- Ты куда грязь понес! - прорычала Амалия.
- Да у меня ноги чистые. Я на лестнице обтряхнул. Вы не волнуйтесь. Санька сказал, что у вас очень красиво. Поглядеть охота. А это кто на патрете, ваш папа? Товарищ Сталин! Знаю, знаю! Он дядю Хаима убил. Мне тетя Маня рассказывала. А вы тоже стрелять умеете? Ой, а это я знаю кто! Иисус Христос. У наших соседей висит. Тоже евреем был, как мы с Сашкой. Тетя Маня называет его "мамзер-пандерик". А вы знаете, кто такой мамзер?
Боря тараторил, нелепо улыбаясь и смешно переваливаясь из стороны в сторону, как дурачок Пашка с нашего двора. Лицо моей учительницы пошло багровыми пятнами. Она вдруг тяжело задышала и закричала неожиданно пронзительным голосом:
- Ой! Все говорят, что я дебил. Ухожу, ухожу. Чтой-то вы так разнервничались.
Амалия подняла руку с явным намерением ударить, но встретившись с его взглядом, положила ладонь на воланы платья. Боря крепко взял меня за руку и развернул к выходу. В дверях он вдруг резко обернулся и, улыбаясь, сказал:
- Лифт у вас не работает. Вы по ступенькам-то ходите осторожно, неровен час упадете, шейку бедра сломаете, или убьетесь ненароком. Берегите себя Малия Лерьянна. Бывайте здоровы.
Та уже хотела захлопнуть дверь, но Борина нога несколько секунд еще придерживала это массивное произведение деревянного зодчества. Амалии было неудобно тянуть на себя ручку широко открытой двери, и её тело смешно колыхалось, пока вдруг не поплыло назад вместе с освобожденной дверью, после того, как Боря резко убрал из-под нее ногу. По всей лестнице прокатился металлический грохот. Мой брат приложил ухо к двери, из-за которой неслись непонятные мне слова, часть из которых я знал, как нехорошие. Во всяком случае, мама запрещала их говорить. Расплывшись в довольной улыбке Боря громко произнес:
- Простите Малия Лерьянна, если что не так. Я не хотел. Я больше не буду. Маме только не говорите. Она меня дурака побьет!
Он вдруг притворно заплакал, зажав мне рот, чтобы я не смеялся. За дверью опять раздались нехорошие слова. Взявшись за руки, мы быстро сбежали в вестибюль.
- Боря, а как же быть с пением? Мне очень нравится петь.
- Не волнуйся. Будет у тебя учительница пения, не чета этой колоде.
- А когда?
- Завтра.
- А я её знаю?
- Пока нет. Это жена Арама Ивановича.
- А как её зовут?
- Сато. Сато Левоновна.
- Какое странное имя.
- Она армянка. А мама у нее еврейка.
- А у нас в группе есть армянин Алик. Но он очень похож на еврея. А как их можно отличить?
- А никак. Вообще-то я считаю, что все люди одинаковы, но идиоты думают по-другому, а так как идиотов вокруг очень много, то с этим приходится считаться.
Я давно заметил, что слово идиот было у Бори любимым. Думаю, что он научился ему у тети Мани, которая иногда говорила "это не человек, а кусок идиота!"
Папа, вернувшись с работы, молча выслушал его объяснения и покачал головой:
- Ну и влетит тебе от мамы.
Он разогрел нам всем ужин и после еды уселся с Борей за нашим большим столом, разложив детали, детальки и инструменты. Тетя Маня воцарилась у телевизора, а я пошел в спальню и занялся своим любимым делом - перекладыванием игрушек и найденных на улице ценных вещей из своего деревянного ящика. Мама еще не вернулась, когда я пошел спать. Сквозь сон я слышал какие-то голоса из большой комнаты, но так и не проснулся.
Следующий день прошел, как обычно, а вечером Боря повел меня к Аветисянам. Перед выходом он придирчиво оглядел меня и неожиданно потребовал от мамы переодеть.
- Там живут приличные люди, а не бабаны типа Амалии.
Мама удивленно посмотрела на него, но, не сказав ни слова, вытащила из шкафа мой "выходной" костюмчик и недавно купленную белую рубашку. Брат опять оглядел меня и одобрительно кивнул:
- Теперь нормально. Ну, пошли.
Идти было недалеко. Поднявшись на лифте на четвертый этаж, мы позвонили в одинокий звонок возле массивной двери с глазком в медной оправе. Послышались глухие металлические звуки, и на пороге появилась очень красивая черноволосая девушка. От неожиданности я не сразу поздоровался и, не сводя с нее глаз, закивал головой. Она весело рассмеялась.
- Борька, это твой брат? Какой смешной!
Она протянула ладонь с длинными ровными пальцами и присела передо мной, улыбаясь яркими, пухлыми губами.
- Давай знакомиться! Меня зовут Лена.
- Саня.
- Ужасно приятно.
Она сняла с меня шапку, обняла за плечи и повела по коридору. Квартира мне показалась огромной. Справа и слева открывалась то кухня, то спальня, то кабинет с большим письменным столом. В самом конце коридора широкая застекленная дверь с полукруглой аркой вела в большую гостиную, где за белым роялем сидела женщина, очень похожая на Лену, только она была немного полнее и в ее черных вьющихся волосах сверкала большая седая прядь.
- Ну, привет. Наконец-то я с тобой познакомлюсь. Можно я тебя поцелую?
Я растерянно кивнул. Женщина обняла меня, осторожно и ласково поцеловала в щеку. Боря с Леной, остановившись на пороге, засмеялись, помахали мне руками и прикрыли створки двери.
- Зови меня тетя Сато. Договорились? Начинаем заниматься?
Я опять молча кивнул.
Тот урок я не очень хорошо запомнил. Помню, что в конце Сато научила меня одной песне на итальянском языке, и к её большому удивлению я со второго раза пропел её без ошибок. Аккомпанируя, она не отрываясь смотрела на меня печальными черными глазами. Сначала мне было не по себе, но потом я привык. После урока мы пили на кухне чай с пирожными. Чай из большого самовара наливали в красивые чашечки.
Дома я взахлеб рассказывал родителям про свой урок, про Сато, про Лену и про квартиру. Все молча слушали мой рассказ, изредка поглядывая на брата, который почему-то насмешливо хмыкал.
В один из вечеров Боря зашел в спальню и протянул мне большой кожаный пенал, осторожно открыв который, я обнаружил калькулятор.
- Это мне отец сейчас подарил. Настоящий американский, инженерный. Его начальник привез из Штатов, но подключил не то питание и у него что-то сгорело. Отдал отцу, а он починил и отдал мне. Теперь я буду считать еще быстрее! В нем и функции есть. Вот смотри.
Брат что-то нажимал на клавиатуре, на экранчике мелькали красные цифры и какие-то значки, но я ничего не понимал.
- Подожди. Скоро мы с отцом начнем собирать настоящий компьютер. Он мне обещал.
Зима подходила к концу. Я научился петь сложные песни и даже арии. Почти все я пел по-итальянски. Это мне очень нравилось. Дома я все время напевал, и в конце концов тетя Маня попросила меня замолчать, так как у неё "итальянские слова торчат в голове, как занозы".
Однажды за ужином Боря объявил, что мне нужно подготовиться к концерту. То есть умыться и прилично одеться. Концерт должен был состояться в ближайшую субботу у Аветисянов. Он пообещал забрать меня пораньше из детсада и попросил маму заняться моей подготовкой. Мама послушно кивнула, а папа задумчиво улыбнулся.
В субботу вечером Боря отвел меня на Бакунина. В прихожей нас встретила Сато, внимательно оглядела и с довольным видом щелкнула пальцами. В гостиной было много гостей. Женщины в каких-то необыкновенных платьях с большими вырезами спереди и сзади, мужчины в черных и темно-серых костюмах. У некоторых на белых рубашках были смешные черные галстуки-бабочки. Нас с Борей усадили на маленький диванчик возле окна, и Лена принесла нам стаканы с виноградным соком и тарелочку с пирожными. Боря объяснил, что сейчас будет домашний концерт, и когда придет время, меня позовут. Сначала какие-то молодые и не очень молодые люди читали стихи, потом красивая светловолосая женщина играла на скрипке под аккомпанемент Сато, потом незнакомые мне мужчины и женщины по очереди пели арии и романсы. Я устал и захотел домой, но как раз в этот момент у рояля появилась Лена и объявила, что сейчас выступит "молодое дарование" и исполнит песню и арию по-итальянски. Боря подтолкнул меня, и я как-то неожиданно оказался возле рояля. Сначала от непривычного множества лиц мне стало не по себе, но с первыми аккордами волнение улеглось, и я уверенно и привычно запел. Закончив, и быстро поклонившись, уже через пару секунд сидел на диванчике, невозмутимо болтая ногами. В комнате стояла гробовая тишина. Все гости развернулись и как-то очень странно разглядывали меня. Вдруг кто-то из них начал хлопать в ладоши, а потом вся гостиная наполнилась ритмичными аплодисментами. Одна из тех женщин, что пела романсы, подошла и расцеловала меня. Я так растерялся, что чуть было не расплакался. Заметив это, Лена схватила меня за руку и увела в свою спальню. Даже сквозь прикрытую дверь до нас доносился громкий разговор и возгласы гостей.
Когда почти все разошлись, Сато пригласила нас за стол. В этот раз нас накормили настоящим обедом. Я видел, что Боре даже налили красное вино в небольшой бокал. Домой мы вернулись поздно. Солнце уже село и по краям тротуара в свете фонарей сверкали замерзшие лужицы.
Приближались майские праздники. Стало совсем тепло, и иногда я выходил гулять без пальто, в одном свитере. Однажды, вернувшись из детского сада, я увидел под роялем синий велосипед. Это был велосипед "Школьник" c тормозами и свободным ходом, толстыми надувными шинами, но на нем можно было здорово гонять и по ровному асфальту и по грунтовым дорожкам.
- Это кому?
- Это тебе. Честно заработал, - ответил папа. Они с Борей сидели за столом и улыбались, а мама стояла за моей спиной и тихо смеялась. У меня от восторга перехватило дыхание. Я вытащил велосипед на середину комнаты и стал рассматривать, время от времени покручивая педали. От него пахло резиной и машинным маслом.
- Но я ведь не умею кататься.
- Научишься.
- А когда пойдем учиться?
- Завтра воскресенье. Вот и пойдем.
Весь вечер я мечтал пораньше пойти спать, чтобы встать вместе со всеми и отправиться с папой на "уроки вождения", но от волнения долго не мог уснуть, и утром проснулся, когда все уже позавтракали. Папа достал из-под рояля велосипед, и мы спустились вниз. Мне было интересно и страшновато. Я держался за резиновые ручки и воображал, как сейчас помчусь по тротуару. От одной этой мысли по спине ползли мурашки. Мы дошли до Евгеньевской улицы, по которой по воскресеньям машины практически не ездили. Можно было кататься и по широкому тротуару вдоль забора больницы Свердлова и прямо по проезжей части. Папа достал из кармана плоский "семейный" ключ и опустил седло. Потом он помог мне залезть на велосипед, подождал, пока я нащупаю ногами педали, и повел вперед, придерживая руль и мою спину. Через некоторое время наши мучения увенчались успехом, и я научился держать равновесие, слегка поворачивая руль из стороны в сторону. Вскоре я уже смог проехать без поддержки вдоль всего тротуара, выехать на широкую мостовую и вернуться к папе для "мягкой посадки". А еще минут через двадцать я мог уверенно вскакивать в седло и так же лихо останавливаться и слезать. Вот только на поворотах голубая машина иногда падала вместе со своим хозяином, в результате чего домой я вернулся с ногами и локтями, покрытыми ссадинами и синяками. Моя велосипедная учебы продолжалась недели три. Больше всего от этого страдала мама, когда ей выпадала очередь меня выгуливать. Она молча наблюдала, как я раз за разом падаю на повороте, но героически молчала, вздыхая и отворачиваясь, словно не замечая моих новых синяков и царапин. В мае Боря тоже купил себе велосипед. Это был подержанный "Спорт" с ручными тормозами и десятью скоростями. Они с отцом разобрали его и почистили, потом собрали и отрегулировали.
Летом с велосипедом пришлось расстаться, так как я опять поехал с детским садом в Комарово, а Борю на июнь месяц забрали к себе на дачу Аветисяны. У них был большой дом под Зеленогорском, и несколько раз Боря с Леной приезжали ко мне. У Лены был красивый дамский велосипед с плетеными разноцветными щитками на задних колесах. Щитки были сделаны для того, чтобы платье не попадало в спицы заднего колеса, но Лена носила линялые джинсы с протертыми дырками на коленях, поэтому мне казалось, что щитки были лишними, хотя и очень красивыми. Иногда Боря катал меня на раме своего "Спорта", угощал клубникой в сахаре и разными вкусностями, приготовленными Сато. Воспитательницы не отпускали меня далеко от центральной дачи и мы располагались на небольшой полянке в перелеске.
Осенью я опять пошел в детский сад, несмотря на возникавшие время от времени разговоры о том, что "он рослый и прекрасно умеет читать и считать". Было решено, что "нужно продлить ребенку детство". Мама хотела отдать меня в музыкальную школу при Консерватории, но там ей предложили записаться в Капеллу, с чем она была почему-то категорически не согласна. В конце концов я продолжал заниматься с ней игрой на рояле и два раза в месяц петь у Сато. Уроки пения стали все реже, а вот в концертах я стал участвовать все чаще. Несколько раз я выступал в каких-то клубах, где было довольно много народу, и каждый раз после концерта Боря покупал мне какой-нибудь дорогой подарок. Однажды он сказал, что как только я подрасту, он купит мне новый подростковый велосипед с немецкой втулкой. В детском саду мне было скучновато. Единственным развлечением было чтение вслух для всей группы. Время от времени меня усаживали в центр круга, давали в руки книжку и я читал братьев Гримм, Андерсена, китайские и индийские сказки. Когда книжки заканчивались, а воспитательницы не возвращались в зал, занимаясь где-то своими делами, я рассказывал свои собственные сказки, которые выдумывал на ходу, размахивая руками, рыча и строя страшные рожицы.
Под Новый Год папа принес домой большую картонную коробку. Боря заглянул в неё и закричал:
- Ура! Ты достал монитор! Наконец-то у нас появится компьютер!
Опять по вечерам обеденный стол был завален деталями и инструментами. В дыму паяльника появлялись различные "приставки, модемы и стабилизаторы напряжения". Незаметно я тоже втянулся в эту увлекательную работу, поначалу подавая детали, а позднее принимая участие в пайке и монтаже. В мае мы уже работали как слаженная бригада, хотя я и оставался в подмастерьях.
Через пару месяцев наша жизнь круто изменилась. Теперь по вечерам папа с Борей сидели плечом к плечу возле зеленоватого экрана и с энтузиазмом стучали по клавишам, время от времени пускаясь в шумные споры и заглядывая в многочисленные книжки, разбросанные на письменном столе. Вскоре уже и я понимал приблизительное значение слов материнская плата, оперативная память и тому подобное. Мне объяснили, что главное это научиться программировать, и тогда "сам черт тебе не брат". Втроем сидеть у компьютера было неудобно, но когда одно из двух мест было вакантным, его немедленно занимал я, так что через пару месяцев мог вполне уверенно напечатать три десятка слов по-английски, вызвать нужную мне игру и отформатировать дискету. Последнюю операцию мне ни за что не хотели объяснять, но очень скоро я сам научился пользоваться нужными комбинациями слов и значков. Как-то незаметно до меня дошла логика программирования, и уже весной я лихо составлял картинки и простенькие игры. Когда Боря начал писать программу для бухгалтерских расчетов, он поручил мне заполнять некоторые таблицы. Разбираясь в программе, я внес несколько усовершенствований, чем вызвал неописуемый восторг всего семейства.
Летом я не поехал с детским садом, поскольку мы сняли дачу. Для переезда пришлось нанять грузовик для перевозки холодильника. Заодно упаковали все необходимое, и в начале июня все наше семейство перебралось в Александровскую, на Восьмую Линию. Родители сняли на первом этаже большого деревянного дома две комнаты с верандой. В одной спали они и я, в соседней Боря и Маня, а на веранде была кухня и столовая. Так как родители работали, то готовила в основном Маня, а мы с Борей приносили или привозили продукты, а также отвечали за воду, которую Боря таскал из колодца, стоявшего в центре нашего двора. Вода в нем была чистая и замечательно вкусная. Из этого колодца набирали воду и некоторые наши соседи с Восьмой Линии. Продуктовый магазин был совсем недалеко, на улице Командиров. Обычно я сначала приезжал на велосипеде и занимал очередь, а потом подкатывал Боря и по списку покупал все, что заказывала ему Маня, если конечно эти продукты были на полках. Иногда мой брат с утра уезжал в город и возвращался вечером с рюкзаком за плечами, полным разнообразными продуктами, которые я никогда не видел в александровском магазине. Как правило это случалось в конце недели, так как на выходные нужно было кормить всю нашу семью. На втором этаже нашего дома в небольшой комнате жила молодая пара с дочкой Леной, моей ровесницей. Лена была со мной одного роста, доброй, веселой белобрысой девочкой. У нее были чуть раскосые голубые глаза и мелкие бледные веснушки вокруг курносого носика. Мы с ней быстро подружились, а кроме того в нашу компанию включились Мила и Миша, внуки наших хозяев. Мила была чуть постарше нас, а Мишка чуть помладше. Наши хозяева жили в небольшой, одноэтажной бревенчатой избушке. Зимой они жили в большом доме, а летом, когда его занимали дачники, переезжали в избушку. У Мишки был такой же велосипед, как и у меня, а у Милы был "Орленок". Я научился катать Лену на раме, и мы разъезжали по Александровской веселой компанией. Правда, на Разлив нас сопровождал Боря со своими приятелями, а в Тарховский парк нам разрешали ездить только со взрослыми. У Бори сразу же появилась компания дачников и местных очень приятных, интеллигентных ребят. Во всяком случае, так говорила Маня. С взрослыми можно было переезжать Приморское шоссе и выбираться на широкий песчаный пляж Финского залива. Но там было очень мелко и, чтобы искупаться, нужно было довольно далеко идти по каменистому дну среди валунов и оставшихся после войны бетонных надолбов. На озере пляж был не такой большой, да и песка было мало, но зато почти сразу у берега дно уходило вниз, и можно было поплавать. Плавать я научился случайно прошлым летом, в один из родительских дней. Папа взял меня на залив, и мы зашли по пояс в воду. Сначала он меня придерживал, а я загребал руками и колотил ногами, потом как-то незаметно, он опустил руки, и я поплыл, сам того не осознавая. Повторив этот фокус несколько раз, я уже мог проплыть самостоятельно метров десять, так что на Разливе чувствовал себя опытным пловцом, хотя и побаивался забираться на глубину. В это лето я научился играть в шахматы. Борин приятель Валера иногда устраивал целые турниры. Он усаживал нас во дворе на длинной врытой в землю скамейке, на стульях перед каждым раскладывал шахматную доску и давал сеанс одновременной игры, отпуская шутки, кривляясь и показывая смешные фокусы с картами, камешками и шахматными фигурками. Нам это ужасно нравилось, и постепенно такие шахматные вечера стали привычными, а мы, "юные шахматные дарования", как дразнил нас Валера, незаметно втянулись в игру и начали показывать неплохие результаты. Во всяком случае, скоро мы могли вполне достойно играть с взрослыми обитателями дачи. С Валерой они обычно не играли, так как он просто громил их, что портило проигравшим настроение. Папа договорился с директором интерната, и мне разрешили играть на пианино в классе пения. В благодарность он отремонтировал им радиоузел. Школа интернат находилась недалеко от нашей дачи, и мы часто играли в настольный теннис и волейбол на его территории. Летом в интернате почти не оставалось детей, а с теми, что жили там летом, мы быстро подружились.
В июле и августе мы иногда выбирались в лес, тянувшийся за широким полем вдоль улицы Коробицыных. Так как нам не разрешали заходить далеко, то много грибов и ягод мы не собирали, но взрослые иногда приносили корзинки полные белых и бидончики малины. В одном из таких походов я упал, споткнувшись о корни большой сосны, и вскоре обнаружил, вернее почувствовал, что в под ногтем большого пальца сидит заноза. Дома я её аккуратно вытащил, но через пару дней палец распух и так болел, что пришлось пожаловаться маме. Та зашла к нашей хозяйке, работавшей в Тарховском санатории. Хозяйка туда позвонила и договорилась, что после обеда меня приведут в медкабинет. В санаторий меня провожал Боря. Пожилая медсестра проткнула нарыв, выпустила гной, смазала чем-то и перевязала мой сдувшийся палец. Мне стало нехорошо, и она поднесла к моему носу ватку с нашатырем. От резкого запаха в ушах зазвенело, и голова перестала кружиться. Посидев немного на скамейке возле медкабинета, мы отправились домой. Из-за низких туч на улице было сумрачно. Выйдя из ворот санатория и сделав несколько шагов по улице, мы наткнулись на трех подростков, ростом с моего брата, загородивших нам дорогу.
- О! Еврейчики! Деньги есть? С каждого по полтиннику.
- Е-еесть...Сейчас достану...
Боря мгновенно преобразился в уже знакомого мне дворового дурачка и, нагнувшись, полез в карман брюк, одновременно оттолкнув меня назад так, что я чуть не упал. Внезапно он резко развернулся, и в воздухе вместе с его кулаком что-то сверкнуло. Крайний справа вскрикнул и согнулся пополам, держась за бок и медленно оседая на асфальт. Тут же Борина левая нога, описав полукруг, хлестко ударила по лицу стоявшего посередине просителя полтинников. Тот почти плашмя рухнул на дорогу. К счастью он не сильно ударился головой, хотя сразу подняться не смог. Третий от страха и неожиданности замер.
- Отдохнете, ребятки и можете канать домой. И чтобы я вас в Александровской больше не видел. Советую пару деньков отлежаться, пока ребра срастутся, и голова пройдет.
Боря взял меня за руку и повел в сторону поселка.
- А чем это ты его ударил?
Он вынул руку из кармана и показал стальное кольцо подшипника, полукругом охватившее пальцы.
- Просто и очень практично. Саня, ты тихонько иди домой сам, а я прослежу за этими придурками. Ладно? Скажи маме, что я приятелей встретил и скоро вернусь.
- Хорошо, не волнуйся, я дойду.
- Я только гляну, где они живут, и сразу домой. Окей?
- Окей.
Я свернул на шоссе, ведущее к шалашу Ленина, потом повернул на Санаторную улицу. Было грустно и одиноко. Палец почти не болел, но зато болела голова, и было страшновато за Борю. Мама немного пошумела по поводу его отсутствия, но он скоро появился, и после рассказа о моей хирургической операции всё потихоньку успокоилось.
Через несколько дней, когда поздним вечером мы с братом сидели верхом на лавке и играли в шахматы, к нам подсел Гошка Орленко из соседнего двора. Он был местным. Они тоже сдавали комнаты дачникам. Его мама Зина работала на железной дороге кассиром, а однорукий отчим Петя где-то что-то сторожил. Гошка был довольно здоровым, вполне добродушным парнем. Он даже сравнительно неплохо учился и на каникулах подрабатывал в совхозе, не забывая при этом помогать матери поливать и полоть грядки в больших теплицах, громоздившихся у них во дворе. Мама регулярно покупала у тети Зины свежие овощи и приправы. Гошка дружил с компанией из двух-трех спокойных, работящих парней, с которыми у Бори были приятельские отношения, хотя основное время он проводил со своими друзьями.
- Полуянов с Третьей Тарховской и его сосед Гаврюшкин? Так ты передай им, что зла на них не держу, а искать им меня не стоит. Простудятся, заболеют, родственников заразят. Сгореть могут от высокой температуры. У меня, конечно, есть друзья, что могут подлечить. Укол в задницу сделать и прочее, но ведь могут и лекарства перепутать.
Боря внимательно посмотрел на Гошку так, что тот отвел глаза.
- Ты чего, на понт берешь?
- Какие уж тут понты, Гоша. Я просто не люблю, когда у еврейчиков деньги трясут. Я становлюсь злым евреем. И пугливым. А когда пугаюсь, то становлюсь очень опасным. И среди моих друзей достаточно таких пуганых евреев, армян, грузин и прочих чурок. Так что, будь добр, объясни своим приятелям, что они нарвались и им еще очень повезло. В следующий раз может не повезти.
- Ну, ладно, ладно, уговорил. Передам. Не заводись. Ты хоть и еврей, но я тебя уважаю.
- Спасибо, Гоша. Я тронут. Спасибо.
Гошка подозрительно посмотрел на Борю, но тот почти добродушно улыбался и с каменным лицом небрежно пожал протянутую руку.
- Борь, а это называется карате там, у санатория? Ты меня научишь приемам?
- Научу. Только сначала ты должен начать делать зарядку и немножко бегать или играть в футбол. Ты слишком много сидишь. Завтра можно начать. Я дам тебе листочки с рисунками, и будешь разучивать движения. Потом отрабатывать. Идет?
- Идет!
За неделю до начала учебного года мы вернулись в город. Меня начали готовить к школе. Мама купила школьную форму, подкоротила брюки, что-то ушила в курточке, все тщательно отпарила и несколько раз на мне примерила. Форма сидела хорошо, но в зеркало я как обычно старался не смотреть. Боря не стал покупать новую форму, только "отпустил" брюки, сказав, что обновит гардероб в будущем году, когда пойдет в девятый класс. Вместо этого он где-то достал черные китайские кроссовки. В сухую погоду их можно не переодевать, а меня мама заставила завести сменные тапочки, которые я первое время носил с собой в специально сшитом мешочке. Это было неудобно, но Боря тихонько мне пообещал тоже купить кроссовки или спортивные тапочки. Одна пара у меня была для физкультуры, но в них почему-то не разрешалось ходить по школе. Папа подарил мне ранец, пенал и набор авторучек с карандашами. Первого сентября мама, я и Боря отправились в школу, для чего просто перешли Херсонскую улицу. Во дворе собралась огромная толпа детей, родителей и учителей. Боря быстренько помог нам найти по спискам "первый В" и исчез, а меня пристроили во второй ряд стоявшей с краю шеренги мальчиков в белых рубашках и девочек в белых передниках с цветами, портфелями и ранцами. Было очень шумно, гремела музыка, кто-то считал до пяти в микрофон, из групп старшеклассников доносился громкий смех. Потом к микрофону подошла полная высокая женщина и объявила, что сейчас будет выступать директор школы Юлиана Петровна. Я почти ничего не видел, лишь краем глаза заметил, что директриса была маленькой худощавой и очень приятной женщиной. У нее были добрые глаза и спокойный голос. Потом выступили еще три человека, но я их не слушал, а разглядывал своих соседей, стараясь предугадать ход грядущих событий. С краю шеренги "первого В" стояла наша классная руководительница, но мне была видна только её спина, да и то только выше пояса. Наконец вдоль выстроившихся школьников высокий парень пронес на своем плече белокурую девочку с большим бантом на голове, судорожно встряхивавшую медный колокол, и нас повели по классам. Мы поднялись на второй этаж и прошли в конец коридора с зелеными стенами. В просторном классе были большие окна и маленькие парты. На стенах висели какие-то портреты в тонких рамках и плакаты. В углу стоял шкафчик со стеклянными дверцами, а на стене перед партами висела большая коричневая доска. Дети начали складывать цветы на учительский стол, и я последовал их примеру. Мы проходили в класс, а воспитательница указывала, куда садиться. Я оказался на предпоследней парте с высокой рыженькой девочкой. Мы не успели познакомиться, так как Мария Михайловна, наша классная, начала рассказывать о школе, о тех предметах, которые мы будем изучать, а я потихоньку погрузился в свои мысли, одновременно внимательно разглядывая своих одноклассников.
- Поднимите руку, кто из вас умеет считать?
Я почувствовал толчок в руку. Моя соседка прошипела:
- Ты что, не умеешь считать?
- Умею.
- Тогда подними руку.
Я поднял руку и огляделся. Почти над всеми головами торчали ладошки.
- А кто из вас умеет читать?
Количество ладошек явно уменьшилось.
- А кто из вас умеет быстро читать? Не по слогам?
Я поднял руку и увидел, что остался в весьма малочисленной компании. Соседка смотрела на меня, поджав губы, скорчив презрительную гримасу. Мария Михайловна вытянула в мою сторону руку и улыбнулась.
- Встань мальчик. Как тебя зовут?
- Саша.
- А фамилия?
- Фруман.
По классу прошелестел шепоток.
- Ну, давай попробуем почитать вот эту книжку.
Мария Михайловна протянула мне тоненькую, раскрытую посередине книжку. Шрифт на открытой странице был крупный, и я вслух быстро все прочитал. Это была какая-то незнакомая сказка про хитрого зайца. Сказка мне не понравилась, так как показалась слишком глупой. В классе воцарилась гробовая тишина.
- Молодец Сашенька. А кто еще может так читать?
Две девочки неуверенно подняли руки. По просьбе классной они по очереди, немного запинаясь, прочитали по нескольку строк из той же книжки. Я запомнил, что одну из них звали Катя, а вторую Даша. Потом нас проверили по имени и фамилии и начали рассаживать. Я оказался на третьей парте центральной колонки рядом с Дашей. Даша была очень красивой девочкой с темно-русыми волосами, заплетенными в косички с большими розоватыми бантами. Она аккуратно разложила перед собой карандаши, ручку, букварь и тетрадку, ни разу не взглянув на меня. Тут как раз прозвенел звонок, но Мария Михайловна не выпустила нас из класса. Она что-то писала в большой книге, а мы тихонько переговаривались. Я узнал несколько ребят из моего детского сада, и мы рассказывали друг другу о своих летних приключениях, правда я больше молчал и слушал. Внезапно дверь класса открылась, и в ней показался мой брат.
- Здрасьте, Мария Михайловна! А где мой братец?
- Здравствуй Боренька. Саша перед тобой.
- Я на минутку.
Он протянул мне бумажный пакетик из-под сахарного песка.
- Проголодаешься - перекусишь. Только потом обязательно запей водой. В коридоре есть краники. Мы там возимся, и я боюсь, что бутерброды помнутся. Положи их лучше себе в ранец. Ну, как тебе здесь?
Боря выпрямился и внимательно оглядел моих одноклассников.
- Публика вполне приличная. Желаю всем успехов!
Он поклонился Марии Михайловне и, еще раз оглянувшись на класс, стремительно удалился.
Я быстро привык к новой жизни. Вообще-то на уроках мне было нечего делать. В дневнике были одни пятерки, домашнее задание я выполнял за считанные минуты, а в остальное время играл на компьютере, читал, играл на рояле или гулял. У мамы на работе была прекрасная, по её словам, библиотека и она регулярно приносила нам с Борей книги. В параллельном классе учился сын Елизаветы Павловны, Антошка, и с ним мы бегали иногда на переменках, а в классе у меня не было настоящих друзей. Так несколько приятелей. Соседка Даша тоже училась на одни пятерки, но со мной почти не разговаривала, а однажды её мама пожаловалась моей на то, что я на уроке толкаю Дашу и мешаю учиться. Я очень удивился, но пообещал, что вообще буду держаться от нее подальше. Как-то после уроков мы возвращались домой. Многие из нашего класса, в том числе и Даша, жили в соседних домах Перекупного переулка. Мы шли гурьбой. Было солнечно и весело. Я время от времени выскакивал вперед и прыгал на одной ноге. Вдруг Даша сощурилась и, презрительно оттопырив губу, громко и зло сказала: "У, поганый еврей!" От неожиданности я никак не отреагировал, а вечером рассказал об этом брату. Тот упершись руками в колени долго молчал, а потом тихо произнес:
- Плюнь и разотри. Самое лучшее - не обращать на эту сучку внимание. Пусть она для тебя исчезнет.
Надо признаться, что эта история меня не очень глубоко задела, так как я не испытывал к своей соседке никаких нежных чувств, хотя понимал, что она очень красивая девочка. Засыпая, я думал о Людочке Донецкой из детского сада. Людочка была меня на год младше. У неё была нежная смуглая кожа, черные вьющиеся волосы и печальные темно-карие глаза. Один раз мы с ней даже поцеловались, когда прощались, уезжая с дачи в Комарово. Одно воспоминание о ее пухлых, красиво очерченных губах, затмевало кукольную красоту Даши, поэтому для меня не составляло труда последовать Бориному совету.
Большую часть времени мы проводили в классе, только на физкультуру и пение нас выводили парами после звонка. Это делали видимо для того, чтобы в коридоре нас не сшибли старшеклассники, носившиеся на переменках по всей школе. В большой комнате, где проходили уроки пения, у стены в углу стояло черное пианино, а нас рассаживали на скамейки напротив. Учительница пения Клавдия Викторовна была высокой, худощавой и очень строгой. Песни, которые мы пели на первых уроках, я хорошо знал и тихонько подпевал, стараясь не выделяться из общего нестройного хора. На вопрос, кто из нас занимается музыкой, промолчал, отвернувшись к большому квадратному окну. Оказалось, что человек пять учились играть на фортепьяно, а маленький рыжий мальчик занимался в районном клубе на домбре. Через примерно два месяца на одном из уроков пения Клавдия Викторовна строго спросила меня, почему я так тихо пою. Вдруг мой приятель по детскому саду Вовка Цыганов громко заявил:
- Да это Сашка Фруман! Он и на пианино играет и поет как Робертино Лоретти! Лучше всех!
Тонкие брови учительницы поднялись вверх, и она велела мне выйти из-за рядов скамеек.
- Ты можешь играть и петь?
- Лучше только петь.
- Хорошо. Что ты нам споешь "как Робертино"?
- Можно Санту Лючию.
- Наверное, по-итальянски?
Я молча кивнул и натолкнулся на какой-то странный взгляд бабы Клавы, как я её мысленно называл. Она ничего не сказала, села за пианино и сыграла вступление. Какое-то неприятное волнение помешало мне вовремя вступить.
- Ну, Шаляпин, будем петь или как?
- Можно еще раз?
- Еще раз можно.
Я посмотрел в окно, быстро успокоился и на этот раз вступил вовремя. Аккомпанемент бабы Клавы по сравнению с Сато был никудышным, но это мне не мешало. Воцарившаяся в классе гробовая тишина только придавала силы. Когда я закончил и взглянул на нашу учительницу, то чуть не испугался, такое у нее было выражение лица. Через несколько секунд все ребята захлопали. Только моя соседка по парте сидела красная, вцепившись руками в скамейку. Мне даже стало смешно.
- Ну, а русские народные песни ты знаешь?
- Знаю.
- Например.
- "Русское поле".
Клава как-то странно рассмеялась.
- Если это русская народная песня, то Ян Френкель вологодский гусляр. Хочешь сам аккомпанировать?
Я молча кивнул. Она уступила мне место, и я взгромоздился на стул. Едва доставая до педалей, взял насколько аккордов и грустно вздохнул.
- Вживаешься в образ?
- Ага.
Слегка ехидный тон училки меня не смутил. Как всегда выручило окно с белесым осенним небом. Песня мне очень нравилась, и нужно было сосредоточиться. Когда я замолчал и взглянул на притихший класс, то заметил, что две девочки вытирали слезы, и даже некоторые мальчишки неестественно тяжело дышали, уставившись в пол. Никто не хлопал. Клава взяла классный журнал и что-то в нем записала.
- Дай дневник, Фруман.
Вернувшись на место и открыв его, я увидел в клеточке напротив "пение" жирную пятерку с плюсом.