Аннотация: коррекция трактата 18 века под современный язык
РАЗГОВОР ПЯТИ ПУТНИКОВ ОБ ИСТИННОМ СЧАСТИИ В ЖИЗНИ
(Разговор дружеский о душевном мире)
Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, мятутся, накопительствуют, а для чего, многие и сами не знают. Если рассудить, всем человеческим затеям, сколько их там тысяч разных не бывает, выйдет один конец - радость сердца. Не для неё ли выбираем мы по вкусу нашему друзей, дабы от сообщения своих им мыслей иметь удовольствие; достаем высокие чины, дабы мнение наше от почтения других восхищалось; изобретаем разные напитки, кушанья, закуски для услаждения вкуса; изыскиваем разные музыки, сочиняем тьму концертов, менуэтов, танцев и контратанцев для увеселения слуха; созидаем хорошие дома, насаждаем сады, делаем златотканые парчи, материи, вышиваем их разными шелками и приятными взору цветами и обвешиваемся ими, чтобы сделать приятное глазам и телу нежность доставить; составляем благовонные спирты, порошки, помады, духи и тешим обоняние. Словом, всеми способами, какие только вздумать можем, стараемся веселить дух наш. О, сколь великим весельем довольствуются знатные и достаток имеющие в свете персоны! В их-то домах радостью и удовольствием растворенный дух живет. О, сколь дорога ты, радость сердечная! За тебя цари, князья и богатые несчетные тысячи платят; а мы, беднячье, достатков не имущие, как бы от крупиц, со столов их падающих, питаемся. Рассуди ж теперь, каким триумфом объяты все славные европейские города?
Яков. Подлинно великим. Однако я слыхал, что нигде нет больше забав и веселостей, как в Париже да в Венеции.
Афанасий. Верно, там их много, а пока их ты нам из Венеции перевезешь, то помрем здесь от скуки.
Гρигоρий. Перестаньте врать, хорошие друзья, высокие чины, веселое место, различные игры и забавы и все ваши затеи не сильны обрадовать духа и тем потешить овладевшую вами скуку.
Яков. А что ж сильно?
Гρигоρий. Одно то, если узнать, в чем состоит истинное счастье, и приобрести его.
Афанасий. Правда, мы родились к истинному счастью и путешествуем к нему, а жизнь наша есть путь, как река, текущий.
Яков. Я давно уже ищу счастья, да нигде я сыскать его не могу.
Григорий. Ежели вы подлинно сыскать его хотите, то разрешите мне вопрос: что для человека лучше всего?
Яков. Бог знает, и зачем нас спрашиваешь о том, чего великие мудрецы усмотреть не могли и порознились в своих мнениях, как путники в дорогах. Ведь то, что лучше всего, то и выше всего, а что выше всего, то всему голова и конец. Это главнейшее добро названо у древних философов окончанием всех добр и верховнейшим добром; кто же тебе может разрешить, что такое есть край и пристанище всех наших желаний?
Григорий. Потише, государь мой! Вы очень завысокосились. Так я вас проще спрошу: чего вы себе в жизни больше всего желаете?
Яков. Ты будто муравейник палкою покопал - так вдруг таким вопросом взволновал наши желания.
Афанасий. Я бы желал быть человеком высокочиновным, дабы мои подчиненные были крепки, как россияне, а добродетельны, как древние римляне; когда б у меня дом был, как в Венеции, а сад, как во Флоренции; чтоб быть мне и разумным, и ученым, и благородным, богатым, как бык на шерсть.
Григорий. Что ты врешь?
Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Венера...
Яков. Взошла мне на память Венера, так называемая собачка.
Григорий. Извольте, государь мой, прибавить.
Яков. Хвостатым, как лев, головатым, как медведь, ухатым, как осел...
Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши Божии столь бестолковые желания. Ты с твоими затеями похож на то дерево, которое желает быть в одно время и дубом, и кленом, и липою, и березою, и смоквою, и маслиною, и явором, и фиником, и розою, и рутою... солнцем и луною... хвостом и головою... Младенец, на руках матери сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но премилосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и этим добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов несчастных детей день и ночь вопят, ничем не довольны: одно дадут в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть счастливыми.
Афанасий. Почему?
Григорий. Не можем сыскать счастия.
Яков. Почему?
Григорий. Затем, что не желаем и желать не можем.
Афанасий. Почему?
Григорий. Потому что не разумеем, в чем оно состоит. Голова делу то, чтоб узнать, откуда родится желание, от желания искание, потом получение; вот и благополучие, то есть получение, что для тебя благо. Теперь понимай, что значит премудрость.
Яков. Я часто слышу слово - премудрость.
Гρигоρий. Премудрости дело в том состоит, чтоб уразуметь, в чем состоит счастье - вот правое крыло, а добродетель трудится сыскать. По этой причине она у эллинов и римлян мужеством и крепостию зовется - вот и левое. Без этих крыльев никоим образом нельзя выбраться и взлететь к благополучию. Премудрость - как остродальнозрительный орлиный глаз, а добродетель - как мужественные руки с легкими оленьими ногами. Божественное супружество ярко изображено басенкою.
Яков. Ты из уст моих вырвал ее. Конечно, она о двух путниках - безногом и слепом
Григорий. Ты, конечно, в мысль мою попал.
Афанасий. Расскажи же пообстоятельнее.
Григорий. Путник, обходя разные земли и государства, лишился ног. Тут пришло ему на мысль возвратиться в дом к отцу своему, куда он, опираясь руками, с превеликим трудом продолжал обратный путь свой. Наконец, доползши до горы, с которой виден уже был ему и дом отца его, лишился совсем и рук. Отсель живое око его взирало с веселою жадностью через реки, леса, стремнины, через пирамидных гор верхушки на блистающий издали замок, который был домом отца его и всей миролюбивой семьи, конец и венец всех подорожных трудов. Но то беда, что наш Обсерватор ни рук, ни ног действительных не имеет, а только мучится, как евангельский богач, смотря на Лазаря.
Между тем, осмотрясь назад, увидел нечаянно чудное и бедственное зрелище: бредет слепец, прислушивается, ощупывает посохом то вправо, то влево, и будто пьян, и с дороги отклоняется, подходит ближе, вздыхает: "Исчезли в суете дни наши..." "Пути твои, Господи, укажи мне..." "Увы мне, как пришествие мое продолжится!.." И прочие таковы слова сам себе говорит, вздыхая, с частым преткновением и падением.
- Боюся, друг мой, чтоб не спугать тебя; кто ты такой? - спрашивал прозорливый.
- 34-й год путешествия моего, а ты мне на пути первый случился,- отвечал помраченный.- Странствование мое в разных краях света жестоко наказало меня. Необыкновенный жар солнечных лучей в Аравии лишил меня очей, и я слепой возвращаюсь к отцу моему.
-- А кто твой отец?
- Он живет в нагорном замке, называемом Миргород. Имя ему Ураний, а мое Практик.
- Боже мой, что ты мне говоришь? Я твой родной брат! - вскричал просвещенный,- я Обсерватор. Необыкновенная радость всегда печатлеется слезами. После, изобильного слез излияния слепец с орошенными очами говорил брату своему следующее:
- Сладчайший брат! По слуху слыхал я о тебе, а теперь сердечное око мое видит тебя. Умилосердись, окончи мои бедствия, будь мне наставником. Скажу правду, что меня труд веселит, но всеминутное претыкание всю мою крепость уничтожает.
- Жаль мне,- говорил светлоокий,- что не могу тебе служить, любезная душа моя. Я путник, обошедший уже одними ногами моими весь круг земли, они меня носили везде успешно, но каменистые в пути встречавшиеся горы лишили меня оных, и я, опираясь руками моими, продолжал путь мой, а здесь потерял и руки. Более уже ни, ходить, ни ползать по земле не могу. Многие желали меня использовать, но, неспособен ползать, не был им полезен...
- За сим дело не стало,- сказал слепой,- ты мне бремя легкое и любезное: возьму тебя, сокровище мое, на себя. Чистое око твое будь вечным тела моего обладателем и всех моих членов головою. Прекрати мучительство началородной тьмы, бесчеловечно меня гонящей по пустым посторонностям пути; я твой конь: сядь на рамена мои и управляй мною, дражайший господин и брат!
- Сяду, брат мой, с охотою, дабы доказать нам истину написанного слова Божия у приточника: "Брат от брата помогаемый есть, как град тверд и высок, укрепляется же, как основанное царство". Теперь взгляните на дивное дело Божие: из двух человек составлен один, одно путничье лицо сделано из двоих сродностей без всякого смешения, но и без разделения взаимно служащих. Идет небывалый путник главнейшим путем, ни вправо, ни влево не уклоняясь, исправно переходит реки, леса, рвы и стремнины, проходит неровные горы, с веселием поднимается на высоту мирного города, обливает его светлый и благовонный воздух, выходит безмятежная толпа миром и любовью дышащих жителей, плещущих руками, ожиґдая на крыльце, и приемлет в недра блаженного объятия сам ветхий днями Ураний.
Яков. Так что ж тебе сказать? Григорий. Объявите главное ваше желание. Яков. Наше желание верховное в том, чтоб быть счастливыми.
Григорий. Где ж ты видал зверя или птицу без таких мыслей? Ты скажи, где и в чем искомое тобою счастье? А без этого, родной, ты слепец: он ищет отцовского замка, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастья, но, не разумея, где оно, падает в несчастье... Премилосерднейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастью...
Афанасий. Постой! Это слово, кажется, пахнет ересью - всем без выбору!
Яков. Пожалуй, не мешай, господин православный суевер: все-на-все родилось на добрый конец. А добрый конец - разумей счастье. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать наша природа к счастью?
Афанасий. И твоя природа пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: Бог открыл, не языческая твоя природа.
Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя Бога природою, сделался язычником, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника.
Афанасий. Почему?
Яков. Потому, что такое имя Бога есть языческое название.
Афанасий. Пускай и так, но христиане уже сделали его своим.
Яков. Для чего ж ты боишься Бога назвать природою, если первые христиане усвоили себе языческое название Бога?
Афанасий. Много ты болтать научился.
Яков. Разве ты не слыхал никогда, что высочайшее существо свойственного себе имени не имеет?
Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какой-то Егова, разумеешь ли?
Яков. Не разумею.
Афанасий. Вот то-то оно, что не разумеешь.
Яков. Знаю только, что у Исаии во многих местах написано так: "Я есть, я есть, я есть сущий". Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских слово-толковников, а сам внемли, что то за такое, что означается тем именем сущий. Не велика нужда знать, откуда это слово родилось: хлеб - от хлеба или от хлопот, а в том только сила, чтоб узнать, что через то имя означается. В том-то жизнь состоит временная, если достать его.
Ермолай. Бог в помощь! Что у вас за спор? Я давно прислушиваюсь.
Афанасий. Здравствуй, друг!
Яков. Пожалуйста, будь судьею нашего спора.
Ερмолай. Готов. А в чем дело?
Яков. Идолопоклонством почитает, если Бога назвать природою.
Ермолай. В Библии Бог иметтуется: огнем, водою, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными именами. Почему ж Его не назвать природою? Что ж до моего мнения, нельзя сыскать важнее и приличнее Богу имени, как. Натура есть римское слово, по-нашему природа или естество. Этим словом означается все-на-все, что только родится во всей мира машине, и что находится нерожденное, как огонь, и все родящееся вообще называется мир. Для чего...
Афанасий. Постой, все вещественное родилось, и рождается и сам господин огонь.
Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай, все вещественное родилось, так точно. Для чего же всю тварь заключающим именем, то есть натурою, не назвать того, в котором весь мир с рождениями своими, как прекрасное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда же является? Сверх того, слово натура не только всякое рождаемое и преходящее существо значит, но и тайную экономию той присносущной силы, которая везде имеет свой центр или среднюю главнейшую точку, а околичности своей нигде, так, как шар, которым эта сила живописью изображается: кто как не Бог? Она называется натурою потому, что все наружу происходящее, или рождаемое от тайных неограниченных ее недр, как от всеобщей матери чрева, временное свое имеет начало. А поскольку эта мать, рождая, ни от кого не принимает, но сама собою рождает, называется и отцом, и началом, ни начала, ни конца не имущим, ни от места, ни от времени не зависящим. А изображают ее живописцы кольцом, перстнем или змием, в круг свитым, свой хвост своими же держащим зубами.
Этой повсеместной, всемогущей и премудрой силы действие называется тайным законом, правлением или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, то есть нельзя о ней спросить, когда она началась - она всегда была, или пока она будет - она всегда будет, или до какого места простирается - она всегда везде есть. "На что ты, - говорит Бог Моисею, - спрашиваешь об имени Моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть - вот Мое имя и естество". Имя в естестве, а оно в имени; одно другого не разнится; то ж одно и другое - оба вечны. Кто веры оком чрез мрак Меня видит, тот и имя Мое знает, а кто ищет знать о Моем имени, тот, конечно, не знает Меня и Мое имя - все то одно; имя Мое и Я -одно. Я тот, что есть. Я есмь Сущий. Если кто знает Бога, чем не есть, именует его сердце почитателя, все то действительно и доброе имя. Нет ничего, что один знает άρτος, а другой panus5, только бы в разуме не порознились. Моисей и Исайя именуют его Сущий. Им подражая, Павел говорил: "Вчера и днесь тот же вовеки, а богослов другое имя дает: Бог - любовь есть". Любовью называют то, что одинаково и несложное единство везде, всегда, во всем. Любовь и единство есть то же. Единство частей разнородное есть, поэтому разделиться ему есть дело ненужное, а погибнуть - совсем постороннее. Иеремия зовет мечом, а Павел словом именует живым, но оба то же разумеют. Этот меч всю тлень разит, и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия Его не мимо идут.
Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.
Ермолай. О чем разговор?
Яков. О том, в чем состоит счастье.
Григорий. Премилосерднейшая мать наша природа и отец всякой утехи всякому без выбору дыханию открыл путь к счастью.
Яков. Доволен ли ты этим мнением?
Афанасий. Теперь доволен.
Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и беремся как за твердое основание, что одним только хорошим прикрылось видом. Источником несчастья служит наше бессоветие; оно-то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но этого бы не было, если бы мы сами с собою посоветовались. Порассудим, друзья мои, и узнаем, к доброму делу приниматься никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша. Подумаем, таковая дума, как самая сладчайшая Богу молитва. Скажите мне, что для вас лучше всего? Если сыщете, тогда найдете и счастье точное; тогда до него и добраться можно.
Ермолай. Для меня кажется лучше все то, если быть во всем довольным.
Григорий. Скажи яснее!
Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть на свете.
Яков. Чего ты засмеялся?
Афанасий. От радости, что случился дурачеству моему товарищ. Он так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит; носатым, как крокодил; пригожею, как охотничья собака; аппетитным, как кабан, и прочее.
Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о Боге, а желаешь нелепого. Не погневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Представь себе бесчисленное число тех, которым никогда не видать изобилия: в образе больных и престарелых приведи на память всех нескладным телом рожденных. Неужель ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша природа затворила им двери к счастью, сделавшись для них мачехою? Ах, пожалуй, не стесняй премудрого промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только человеческого рода; она рачительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не может совершиться последнего червяка счастье, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот, зачем они ему? Птицы не знают корабельного строения - не надобно, а кому надобно - знает, лилия не знает косметики, она и без нее красива. Оставь же, друг мой, на родную мать нашу клеветническое прошение.
Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее челобитной.
Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.
Ермолай. Сохрани меня Бог, я на Бога не клевещу.
Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч людей, лишенных того, чего ты желаешь?
Ермолай. Без числа, так что же?
Григорий. Удивительный человек! Так Бог, по твоему определению, есть не милосердный?
Ермолай. Почему?
Григорий. Потому, что затворил им путь к тому, чего ты желаешь, как надежного твари счастья.
Ермолай. Так до чего ж мы теперь договорились?
Григорий. До того, что или ты с твоим желанием глуп, или Господь не милосердный.
Ермолай. Не дай Бог такого говорить.
Григорий. Почему знаешь, что получение твоего желания тебя осчастливит? Справься, сколько тысяч людей это погубило? До каких пороков не приводит здравие с изобилием? Целые республики через это пропали. Что же ты изобилия желаешь, как счастья? Счастье несчастливыми не делает. Не видишь ли и теперь, сколь многих изобилие, как наводнение всемирного потопа, пожерло, а души их чрезмерными затеями, как мельничные камни, сами себя снедая, без зерна крутятся? Божие милосердие, конечно бы, осыпало тебя изобилием, если б оно было тебе надобное; а теперь выброси из души это желание: оно смердит мирским квасом...
Григорий. Да еще квасом прескверным, мирским, исполненным червей неусыпаемых, день и ночь умерщвляющих душу, и, как Соломон сказывает: вода глубока и чиста - совет в сердце мужа, так и я говорю, что квас прескверный, мирской - желание в сердце твоем. "Дал ты веселие в сердце моем", - Давид поет. А я скажу: "Взял ты смятение в сердце твоем".
Ε ρ м о л а и. Почему желание светское?
Григорий. Потому что общее.
Ермолай. Для чего же оно общее?
Григорий. Потому, что просмерделось и везде оно есть. Где ты мне сыщешь душу, не напоенную квасом этим? Кто не желает честей, серебра, земель? Вот тебе источник ропота, жалоб, печалей, вражд, тяжеб, граблений, воровства, всех механизмов крючков и хитростей. Из такого родника родятся измены, бунты, похищения, падения государств и бездна всех несчастий. "Господи, - говорит Петр святой в "Деяниях", - пусть ничто скверное не войдет в уста мои". На нашем языке скверное, а на эллинском гласит χοινόν, то есть общее - все то одно: общее, мирское, скверное. Мирское мнение в сердце мужа не чистая вода, но болото - χοινόν, coenum - свиньям и бесам водворение. Кто им на сердце столь глубоко напечатлел кривой путь к счастью? Конечно, отец тьмы.
Эту тайную славу мрачного царства друг от друга приемля, заблуждают от славы света Божиего, ведущего в истинное счастье, водимые засеянным духом мирских похотей, не вникнув в недра сладчайшей истины. А сие их заблуждение, сказать Иеремииными словами, написано на ногте адамантовом, на самом роге алтарей их. Откуда проистекают все речи и дело, так что началородного рукописания ни стереть, ни вырезать, ни разодрать невозможно, если не постарается сам о себе вседушно человек с Богом, в Павле глаголющим: "Не наша брань..."
Препояши же, о человек, чресла твои истинные, вооружись против твоего злобного мнения. На что тебе засматриваться на манеры мирские? Ведь ты знаешь, что истина всегда в малолюдном числе просвещенных Божиих человеков царствовала и царствует, а мир принять не может. Собери перед собой всех живописцев и архитекґторов и узнаешь, что живописная истина не во многих местах обитает, а в самую большую их толпу водворилось невежество и неискусство.
Ермолай. Так сам ты скажи, в чем состоит истинное счастье?
Гρигоρий. Первее узнай, в чем оно не состоит, а перешарив пустые закоулки, скорее доберешься туда, где оно обитает.
Яков. А без свечи по темным углам - как ему искать?
Григорий. Вот тебе свеча: премилосерднейший отец наш всем открыл путь к счастью. Этим каменем испытывай золото и серебро, чистое ли?
Афанасий. А что ж, если кто испытывать не искусен?
Григорий. Вот так испытывай! Можно ли всем людям быть живописцами и архитекторами?
А фанасий. Никак нельзя, вздор нелепый.
Григорий. Так не тут же счастье. Видишь, что сюда не всякому путь открыт.
Афанасий. Как не может все тело быть оком, так этому не бывать никогда.
Григорий. Можно ли быть всем изобильными или чиновными, дюжими или пригожими, можно ли поместиться во Франции, можно ли в одном веке родиться? Нельзя никак! Видите, что природное счастье не в знатном чине, не в теле дарования, не в красной стране, не в славном веке, не в высоких науках, не в богатом изобилии.
Афанасий. Разве ж в знатном чине и в веселой стороне нельзя быть счастливым?
Григорий. Ты уже на другую сторону, как некий лях через кобылу, перескочил.
Афанасий. Как?
Григорий. Не мог сесть без подсаживания других, потом в двенадцатый раз, посилившись, перевалился на другой бок: "Ну вас к черту! Передали перцу",- сказал осердясь.
Афанасий. Да не о том спрашиваю я, о себе спрашиваю.
Григорий. Ты недавно называл счастьм высокий чин с изобилием, а теперь совсем отсюда выгоняешь его. Я не говорю, что счастливый человек не может отправґлять высокого звания, или жить в веселой стороне, или пользоваться изобилием, а только говорю, что не по чину, не по стороне, не по изобилию счастливым бывают. Если в прекрасном доме пир готовят, то причиною тому не углы красные; часто пироги живут и не в славных углах. Не красен дом углами, по пословице, красен пирогами. Можешь ли сказать, что все равнодушные жители и веселые во Франции?
Афанасий. Кто ж на этом подпишется?
Григорий. Но если б сторона существом или эссенциею счастья была, непременно нельзя бы не быть всем счастливым. Во всякой статье есть счастливый и несчастливый. Не привязал Бог счастья ни к временам Авраамовым, ни к предкам Соломоновым, ни к царствованию Давидову, ни к наукам, ни к статьям, ни к природным дарованиям, ни к изобилию: по этой причине не всем к нему путь открыл и праведен во всех делах своих.
Афанасий. Где ж счастья искать, если оно ни тут, ни там, нигде?
Григорий. Я еще младенцем выучил, выслушай басенку. Дед и баба сделали себе хату, да не прорубили ни одного окошка. Не весела хата. Что делать? По долгом размышлении определено в совете-сенате идти свет доставать. Взяли мех, раскрыли его в самый полдень перед солнцем, чтоб набрать, будто муки, и внести в хатку.
Сделав несколь раз, есть ли свет? Смотрят - ничего нет. Догадалась баба, что свет, как внно, из меха вытекает. Надобно поскорее бежать с мехом. Бегучи, на дверях оба сенаторы - один ногою, другой головою - зашиблись. Зашумел между ними спор. "Конечно, ты выжил из ума".- "А ты и родилась без него". Хотели поход восприять на чужие горы и земли за светом; помешал им странный монах. Оп имел от роду лет только 50, но в сообщении света великий был хитрец. "За вашу хлеб и соль не могу секрет утаить",- сказал монах. По его совету старик взял топор, начал прорубывать стену с таковыми словами: "Свет весельиий, свет жизненный, свет повсеместный, свет присносущный, свет нелицеприятный, посети, и просвети, и освети храмину мою". Вдруг отворилась стена, наполнил храмину сладкий свет, и от того времени даже до сего дня начали в той стране созидать светлые горницы.
Афанасий. Целый свет не видал столько бестолковых, сколько твой дед да баба.
Григорий. Он мой и твой вместе, и всех...
Афанасий. Пропадай он! Как ему имя?
Григорий. Иш.
Афанасий. Иш, к черту его.
Григорий. Ты его избегаешь, а он с тобою всегда.
Афанасий. Как со мною?
Григорий. Если не хочешь быть с ним, то будешь самим им.
Афанасий. Вот навязался со своим дедом.
Григорий. Что ж нужды в имени, если ты делом точный Иш.
Афанасий. Поди себе прочь с ним.
Ермолай. А бабу как зовут?
Григорий. Мут.
Яков. Мут от Иша не разлучится, эта опера сопряженная.
Григорий. Но не родные ли Иша все мы есть? Ищем счастья по сторонам, по векам, по статьям, а оное есть везде и всегда с нами, как рыба в воде, так мы в нем, а оно около нас ищет самих нас. Нет его нигде, затем что есть везде. Оно же преподобное солнечному сиянию: отвори только вход ему в душу твою. Оно всегда толкает в стену твою, ищет прохода и не сыскивает; а твое сердце темное и невеселое, тьма наверху бездны. Скажи, пожалуй, не вздор ли и не сумасбродство ли, что человек печется о драгоценнейшем венце? А на что? Будто в простой шапке нельзя наслаждаться тем счастливым и всемирным светом, к которому льется молитва: "Услышь, о Блаженный, имеющий вечное и всевидящее око!" Безумный муж со злою женою выходит вон из дому своего, ищет счастья вне себя, бродит по разным званиям, достает блистающее имя, обвешивается светлым платьем, притягивает разновидную сволочь золотой монеты и серебряной посуды, находит друзей и товарищей безумья, чтоб занести в душу луч блаженного светила и светлого блаженства... Есть ли свет? Смотрят - ничего нет... Взгляни теперь на волнующееся море, на многомятежную во всяком веке, стороне и статьи толпу людей, так называемую мир, или свет; чего он не делает? Воюет, тяжбы водит, коварничает, печется, затевает, строит, разоряет, кручинится, тенит. Не видится ль тебе, что Иш и Мут в хатку бегут? Есть ли свет? Смотрят - ничего нет.
Яков. Блаженный Иш и счастливая Мут; они в кончину дней своих домолилися, чтоб всевидящее, недремлющее, великое всего мира око, светило, храмину их просветило, а прочиим вечная мука, мятеж и шатанье.
Лонгин. Дай Бог радоваться!
Григорий. О, любезная душа! Какой дух научил тебя так приветствоваться? Благодарим тебя за поздравление.
Яков. Так приветствовались всегда древние христиане.
Ермолай. Не дивно. Такой приветственный образец свойственный Христу Господу. Он рожден Божиим миром. В мире принес нам, благовествуя, мир, всякий ум превосходящий. Снисходит к нам с миром. "Мир дому сему", мир вам, учит о мире: "Новую заповедь даю вам..." Отходя, мир же оставляет: "Мир мой даю вам, дерзайте! Не бойтеся! Радуйтесь!"
Афанасий. Знаешь ли, о чем между нами разговор?
Л о н г и н. Я все до точки слышал.
Афанасий. Он под тою яблонею сидел, конечно. Отгадал ли я?
Лонгин. Вы не могли видеть меня за ветвями.
Григорий. Скажи, любезный Лонгин, есть ли беднее тварь от того человека, который не дознался, что такое лучшее для него и желательнее всего?
Лонгин. Я и сам часто удивляюсь, что мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в Луне гор, рек и городов, нашли запредельных миров неисчетное множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, возвращаем и привлекаем стремления водные, что денно новые опыты и дикие изобретения.
Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем! Но то горе, что при всем том кажется, что чего-то великого не достает. Нет того, чего и сказать не умеем: одно только знаем, что недостает чего-то, а что оно такое, не понимаем. Похожи на бессловесного младенца: он только плачет, не в силах знать, ни сказать, в чем ему нужда, одну только досаду чувствует. Это явное души нашей неудовольствие не может ли нам дать догадаться, что все науки не могут мыслей наших насытить? Бездна душевная ими (видишь) наполняется. Пожрали мы бесчисленное множество обращающихся, как на английских колокольнях, часов с планетами, а планет с горами, морями и городами, да, однако ж, алчем; не умаляется, а рождается наша жажда.
Математика, медицина, физика, механика, музыка с своими буйными сестрами; чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палит сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой все туловище недействительно. И что несытее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, этими рабынями без своей начальницы вооруженное? Чего ж оно не дерзает предпринять?
Дух несытости гонит народ, способствует, стремится за склонностью, как корабль и коляска без управителя, без совета, и предвидения, и удовольствия. Взалкав, как пес, с ропотом вечно глотая прах и пепел гибнущий, лихвы отчужденные еще от лона, заблудившие от чрева, минув существенную истину над душевною бездною внутри нас гремящего: "Я есть, я есть сущий". А поскольку не справились, в чем для них самая нужнейшая надобность и что такое есть предел, черта и край все-на-всех желаний и намерений, дабы все свои дела приводить к главнейшему и надежнейшему пункту, затем пренебрегли и царицу всех служебных духов или наук от земли в землю возвращающихся, минуя милосердную дверь ее, открывающую исход и вводящую мысли наши от низменных подлостей тени к пресветлой и существенной истине не увядающего счастья.
Теперь подумайте, друзья мои, и скажите, в чем состоит самонужнейшая надобность? Что есть для вас лучше и саможелательнее всего? Что такое сделать вас может счастливыми? Рассуждайте заблаговременно, выйдите из числа беспутных путников, которые и сами не могут сказать, куда идут и зачем! Житие наше есть путь, а исход к счастью не коротенький...
Афанасий. Я давно бы сказал мое желание, да не приходит мне на ум то, что для меня лучшее в свете.
Лонгин. Ах человек! Постыдись такое говорить! Если краснеет запад солнечный, пророчествуем, что завтрашний день воссияет чистый, а если зарумянится восток,- стужа и непогода будет наступающему дню, все говорим - и бывает так. Скажи, пожалуйста, если бы житель из городов, населенных в Луне, к нам на шар земной пришел, не удивился бы нашей премудрости, видя, что небесные знаки столь искусно понимаем, и в то время вне себя стал бы наш лунатик, когда б узнал, что мы в экономии крошечного мира нашего, как в маленьких лондонских часах, слепые, несмелые и совершений трудных ничего не примечаем и не заботимся об удивительнейших всех систем системе нашего телишка. Скажи, пожалуйста, не заслужили бы мы у нашего гостя имени бестолкового математика, который твердо разумеет циркуль, окружением своим многие миллионы миль вмещающий, а в маленьком золотом кольце той же силы и вкуса чувствовать не может? Или безумного того книжника дал бы нам по самой справедливости титуляцию, кто слова и письмена в 15 аршин разуметь и читать может, а то же, альфа или омега на маленькой бумажке или на ногте написанное, совсем ему непонятно? Конечно, назвал бы нас тою ведьмою, которая знает, какое кушанье в чужих горшках кипит, а в своем доме и слепа, и нерадива, и голодна. И чуть ли не таковой мудрец, не из числа тех жен, своего дома не берегущих, которых великий Павел называет любознательными или волокитами? Я наук не хулю и самое последнее ремесло хвалю; одно то хулы достойно, что, на них надеясь, пренебрегаем верховнейшую науку, до которой всякому веку, стране и состоянию, полу и возрасту для того отворена дверь, что счастье всем без выбора есть нужное, чего, кроме нее, ни о какой науке сказать нельзя. И этим всевысочайший веками и системами вечно владеющий парламент довольно доказал, что он всегда праведен есть и правы суды его.
Яков. Конечно, не за то муж жену наказывает, что в гостях была и пиво пила, это дело доброе, но за то, что дома не ночевала.
Лонгин. Еще нам не было слышно имя сие (математика), а наши предки давно уже имели построенные храмы Христовой школы. В ней обучается весь род человеческий сродного себе счастья, и такая-то есть католическая, то есть всеродная, наука. Языческие кумирницы или капища суть те же храмы Христового учения и школы. В них и на них наиисано было премудрейшее и всеблаженнейшее слово сие: ρώί σεαυτόν, nosce te ipsum - "узнай себя". Без прекословия то же точно у нас самих, вот: "Внемли себе, внимай себе" (Моисей). "Царствие божие внутри вас есть" (Христос). "Вы есть храм бога живого" (Павел). "Себя знающие премудры" (Соломон). "Если не узнаешь самое тебя" (Соломон). "Закон твой посреди чрева моего" (Давид). "А не верующий уже осужден есть" (Христос).
Но языческие храмы за лицемерие неискусных пророков, то есть священников или учителей, совсем уже попорчены и сделалися мерзости запустением, в то время когда истина, будто живая источниковая вода, скотскими ногами затаскана и погребена. Это случилось и самим иудеям, у которых часто через долгое время была зарыта истина за оскудение Исааковых отроков, прочищающих Авраамовы источники, а на умножение самсонов и филистимов, забрасывающих землею воду, скачущую в живот вечный. И так эти фонтаны глубоко были погребены, что, как впдно из Библии, в силу великую могли найти в храме Божием закон Господен, то есть узнать себя и обрести силу царствия Божиего и правды его внутри себя. Да мы и сами теперь гораздо отстранились от древних христианских предков, перед которыми блаженными очами истина Господня от земли возведена и сила светлого воскресения, от гроба воздвигнутая, в полном своем сияла блистании. Но не очень искусно и у нас теперь обучают; причина та, что никто не хочет от дел житейских упраздниться и очистить сердце свое, чтоб мог вникнуть в недра сокровенной в святейшем библейном храме сладчайшей истины, для всенародного счастья самонужнейшей. Не слыша Давида: "Упразднитесь и разумейте...", не слушая Христа: "Ищите...", все науки, все промыслы и все нам милее, чем то, что единственное нас потерянных находит и нам же самих нас возвращает.
Вот что быть счастливым - узнать, найти самого себя. Лицемеры, говорится к нам, лицо небесное подлинно хорошо вы разбирать научились, а для чего не примечаете знаков, чтоб вам, как по следу, добраться до имеющей счастливить вас истины? Все вы имеете, кроме что вас самих найти не знаете, не умеете, и не хотите. И подлинно удивления достойно, что человек за 30 лет живет, а приметить не мог, что для него лучше всего и когда с ним наилучше делается. Видно, что он редко бывает дома и не заботится: "Ах Иерусалим! Если бы знал ты, кто в мире твоем, но ныне укрылся от очей твоих..."
Афанасий. Для меня, кажется, нет ничего лучшего, как получить мирное и спокойное сердце; в то время все приятно и сносно.
Яков. А я желал бы в душе моей иметь столь твердую крепость, дабы ничто ее поколебать и опрокинуть не могло.
Ермолай. А мне дай живую радость и радостную живность - такого сокровища ни за что не променяю.
Лонгин. Желания вас троих по существу своему есть одно. Может ли быть яблоня жива и весела, если корень нездоровый? А здоровый корень есть крепкая душа и мирное сердце. Здоровый корень рассыпает по всем ветвям влагу и оживляет их, а сердце мирное, жизненною влагою наполненное, печатает следы свои по наружностям: "Идет, как дерево, насаженное при исходищах вод".
Григорий. Не утерпел ты, чтоб не приложить библейского алмаза; на ж и это: "На воде спокойной воспитал меня".
Лонгин. Вот вам верхушка и цветок всего жития вашего, внутренний мир, сердечное веселие, душевная крепость. Сюда направляйте всех ваших дел течение.
Вот край, гавань и конец. Отрезай все, что-либо этой пристани противное. Всякое слово, всякое дело к этому концу да способствует. Этот край да будет всем мыслям и всем твоим желаниям. Сколь многие по телу здоровы, сыты, одеты и спокойны, но я не мир хвалю - мир мирской, он всем знатен и всех обманывает. Вот мир! - в упокоении мыслей, обрадовании сердца, оживотворении души. Вот мир! Вот счастья недро! Такой мир отворяет мыслям твоим храм покоя, одевает душу твою одеждою веселия, насыщает пшеничной мукой и утверждает сердце. "О мир! - вопиет Григорий Богослов,- ты Божий, а Бог твой".
Афанасий. О нем-то, думаю, говорит Павел: "Мир Божий да водворяется в сердцах ваших".
Лонгин. Да.
Афанасий. Его-то благовествуют красивые ноги апостольские и чистые ноги.
Лонгин. Да.
Афанасий. Его-то, умирая, оставляет ученикам своим Христос?
Лонгин. Да.
Афанасий. А как его оставил им, так на земле совсем отделался?
Лонгин. Совсем.
Афанасий. Да можно ль всем достать его?
Лонгин. Можно всем.
Афанасий. Где ж его можно достать?
Лонгин. Везде.
Афанасий. Когда?
Лонгин. Всегда.
Афанасий. Для чего ж не все имеют?
Лонгин. Для того, что иметь не желают!
Афанасий. Если можно всем его достать, почему же Павел называет всякий ум или понятие превосходящим?
Лонгин. Потому что иикто не удостаивает принять его в рассуждение и подумать о нем. Без охоты все тяжелое, даже самое легкое. Если все сыновья отца оставили и, бросив дом, отдалися в математику, в навигацию, в физику, можно справедливо сказать, что таковым головам и в мысль не приходит хлебопашество. Однако земледелие вдесятеро лучше тех крутых наук, потому что для всех нужнее. Этот мир, будто неоцененное сокровище, в доме нашем внутри нас самих зарыто. Можно сказать, что это бродягам и бездомкам на ум не всходит, расточившим сердце свое по пустым посторонностям. Однако его далеко сыскать легче, нежели гоняться и собирать пустошь по околицам. Разве ты не слыхал, что сыновья века сего мудрее, нежели сыны ныне?
Афанасий. Так что ж?
Лонгин. Так то ж, что хотя они и дураки, да сыскивают свое.
Афанасий. Что ж далее?
Лонгин. То далее, что оно не трудно, когда добрые люди, хоть непроворны и ленивы, однако находят.
Афанасий. Для чего молодые люди не имеют мира, хотя они остры?
Лонгин. Для того, что не могут и подумать о нем, пока не обманутся.
Афанасий. Как?
Лонгин. Кого ж скорее можно отвести от дома, как молодых? Если целый город ложно закричит: "Вот неприятель, вот уже под городом!"- не бросится ли молодой детина в камыши, в луга, в пустыни? Видишь, в чем вся трудность? Ему не тяжело дома покоиться, да сводят с ума люди и загонят в беспокойство.
Афанасий. Как эти люди зовутся?
Лонгин. Мир, свет, манера. В то время послушает ли тот молокосос одного доброго человека?
Афанасий. Пускай целый день кричит, что ложь, - не поверит. А как этот добрый человек называется?
Лонгин. Тот, что не идет на совет нечестивых... Афанасий. Как ему имя?
Лонгин. Христос, Евангелие, Библия. Он один ходит без порока: не льстит языком своим ближним своим, а последователям и друзьям своим вот что дарует: "Мир мой оставляю вам..." "Мир мой даю вам..." "Не как мир дает..."
Яков. Не о сем ли мире Сирахов сын говорит сие: "Веселие сердца - жизнь человеку, и радование мужа - долгоденствие".
Лонгин. Все в Библии приятные имена, например: свет, радость, веселие, жизнь, воскресение, путь, обещание, рай, сладость и пр.- все те означают сей блаженный мир. Павел же его (слышь) чем именует: "И Бог мира будет с вами". И опять: "Христос, который есть мир ваш..."
Яков. Он его и Богом называет?
Лонгин. Конечно. Вот та прекрасная радуга, умиротворившая дни Ноевы.
Яков. Чудеса говоришь. Для чего ж этот чудесный мир называется Богом?
Лонгин. Для того, что он всему конец, сам бесконечный, а бесконечный конец, безначальное начало и Бог - все одно.
Яков. Для чего называется светом?
Лонгин. Для того, что ни в одном сердце не бывает, разве в просвещенном. Он всегда вместе с незаходимым светом, будто сияние его. А где в душе света нет, там радости жизни, веселия и утехи нет, но тьма, страх, мятеж, горесть, смерть, геенна.
Яков. И странное, и сладкое, и страшное говоришь.
Лонгин. Так скажи ты, что лучше? Я тебя послушаю.
Афанасий. Слушай, брат!
Л о н г и н. А что?
Афанасий. Поэтому Павловы слова - "сила Божия с нами" - этот мир означают?
Лонгин. Думаю.
Афанасий. Так видно, что ошибся Григорий: он пред этим сказал, что добродетель трудится сыскать счастье, назвал ее по-эллинскому и римскому крепостью и мужеством, но когда крепость означает мир, то она сама и счастье есть. На что ж ее искать и чего? Ведь крепость и сила - все одно?
Лонгин. Вот какое лукавство! Когда б ты был столь в сыскании мира хитёр, сколь проворный в посмеянии и в примечании чужих ошибок! Ты доказал, что сыновья века этого злого мудрее сынов Божиего света. Не знаешь ли ты, что и самый счастья истинного поиск есть шествие путем Божиим и путем мира, имеющим свои многие степени? И не начало ли истинного счастья, чтобы находиться на пути мирном? Не вдруг восходим на всеблаженнейший верх горы, именуемой Фазга, где великий Моисей умрет с надписью:"Не отемнели очи его, не истлели уста его". Незаходимый свет, темную бездну наших мыслей просвещающий, чтоб усмотреть нам, где высокий и твердый мир наш обитает, он же сам и побуждает сердце наше к восходу на гору мира. Для чего ж не зваться ему миром и мира крепостью, если он показывает, где мир, и побуждает к нему, находясь сам всему благу началом и источником? Кто не ищет мира, видно, что не понимает бесценной цены его, а усмотреть и горячо искать его оба они суть лучи блаженного правды солнца, как два крыла Святого Духа.
Григорий. Перестаньте, друзья мои, спорить: мы здесь собрались не для хвастливых любопрений, по ради единения желаний наших сердечных, дабы через сопряжение исправнее устремлялись, как благоуханный дым, к наставляющему на путь мира заблудших. Поощряет к сему всех нас сам Павел, вот: "Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, о всем благодарите". Велит всегда питать внутри мир и радость сердечную и будто в горящую лампаду елей подливать. И это значит - непрестанно молитесь, то есть желайте его вседушно, ищите - и обретете. Я знаю, что клеветник всегда беспокоит душу вашу, дабы вам роптать и ничем от Бога посылаемым не довольствоваться, но вы лукавого искусителя, то есть мучителя, отгоняйте, любя, ища и храня мир и радость. Это день жизни и здоровья душ ваших: дотоль вы и живы, поколь его храните в сердцах своих. О всем зрелым разумом рассуждайте, не слушая шепотника дьявола, и уразумеете, что вся экономия Божия во всей Вселенной исправна, добра и всем нам всеполезна есть. Его именем и властью все-на-все на небесах и на земле делается; говорите с разумом: "Да святится имя твое, да будет воля твоя..." И избавит вас от лукавого. А как только сделаетесь за все благодарны, то вдруг сбудутся на вас слова: "Веселье сердца - жизнь человеку".
Афанасий. Кажется, всегда был бы спокоен человек, если бы в свете все по его воле делалось.
Лонгин. Сохрани Бог!
Афанасий. Почему?
Григорий. А что ж, если твой разум и воля подобны стариковой кошке?
Афанасий. Что это значит?
Григорий. Старик запалил печь, упрямая кошечка не вылезает с печи. Старик вытащил ее и плетью выхлестал.
Афанасий. Я бы старался, чтоб моя воля была согласна с самыми искуснейшими головами в свете.
Григорий. А из которого - лондонского или парижского - выбрал бы ты тех людей парламента? Но знай, что хотя бы ты взял судьею самого того короля, который осуждал премудрейшую мать нашу природу за распоряжение небесных кругов, то Бог и время его мудрее. На что ж тебе лучшего судьи искать? Положись на него и сделай Его волю святую своею волею. Если ее принимаешь, то уже стала и твоя. Согласие воли есть единая душа и единое сердце; и что ж лучше, как дружба с Высочайшим? В то время все по твоей да еще премудрой воле будет делаться. И это есть быть во всем довольным. Этого желает и наш Ермолай, да не разумел, что значит быть во всем довольным. Видите, что Павлово слово - "о всем благодарите" - источником есть совершенного мира, и радости, и счастья. Что может потревожить мое сердце? Действительно, все делается по воле Божией, но и я с ней согласен, и она уже моя воля. Зачем же тревожиться? Если что невозможное, то, конечно, и неполезное: все одно. Чем что полезнее, тем доступнее. Друзья мои, вот премудрость: если исполняем, что говорим:"Да будет воля твоя..."
Ермолай. Вспомнились мне хорошие слова некоего мудреца: благодарение воссылаю блаженной природе за то, что она все нужное легко добыточным сделала, а чего достать трудно, то ненужным и мало полезным.
Григорий. Благодарение Отцу нашему небесному за то, что открыл очи наши. Теперь разумеем, в чем состоит наше истинное счастье. Оно живет во внутреннем мире сердца нашего, а мир в согласии с Богом. Чем кто согласнее - и блаженнее. Телесное здравие не иное что есть, как равновесие и согласие огня, воды, воздуха и земли, а усмирение бунтующих мыслей есть здравие души и жизнь вечная. Если кто согласия с Богом три золотника только имеет, тогда не больше в нем и мира, а когда кто 50 и 100, то столько же в сердце его и мира. Сколько уступила тень, столько наступил свет. Блаженны, которые день ото дня выше поднимаются на гору пресветлейшего Мира-города. Они пойдут от силы в силу, пока явится Бог богов в Сионе. Восход и исход Израиля не ногами, но мыслями совершается. Вот Давид:"Восхождение в сердце своем положи. Душа наша перейдет воду непостоянную". Вот и Исайя:"С веселием изойдите", то есть с радостью научитесь оставить ложные мнения, а перейти к таковым:"Помышлениям его в род и род". Вот она пасха или переход в Иерусалим, разумей: в город мира и в крепость его Сион. Соберитесь, друзья мои, взойдем на гору Господню, в дом Бога Иакового, да скажем там: "Сердце мое и плоть моя возрадовалися о Боге живом".
Яков. А, гора Божественная! Когда б мы знали, как на тебя восходить!
Лонгин. Слушай Исайю: "С веселием изойдите".
Афанасий. Но где мне взять веселия? И что есть оно?
Лонгин. "Страх Господен возвеселит сердце". Вот тебе вождь. Вот ангел великого совета. Разве ты не слыхал, что бог Моисею говорит?
Афанасий. А что?
Лонгин. "Пошлю страх, ведущий тебя... Се я пошлю ангела моего: внемли себе и послушай его, не удалится, ибо имя мое на нем есть".
Ермолай. Скажи, друг мой, яснее, как должно восходить?
Пять путников за предводительством своего ангела-хранителя пришли в царство мира и любви. Царь сей земли Мелхиседек никакого сродства не имеет с посторонними царями. Ничего там тленного нет, но все вечное и любезное, даже до последнего волоса, а законы совсем противны тиранским. Радуга, прекрасная сиянием, была пределом и границею благословенной страны, с надписью: "Мир первородный"; к этому миру касается все то, что свидетельствует в Св. писании о земле обетованной. А около него как было, так и казалось все тьмою. Как только пришельцы приступили к сияющей дуге, вышли к ним навстречу великим множеством бессмертные жители. Скинули с них все ветхое - как платья, так и тело, будто одежду, а одели в новое тело и одежды, вышитые золотыми словами: "Внемли себе крепче".
Вдруг согласная зашумела музыка. Один хор пел: "Отворите ворота вечные..." Поднялися ворота; повели гостей к тем обителям, о которых Давид: "Сколь возлюбленны селения твои..." Там особливым согласием пели хоры следующие. "Сколь красны дома твои, Иаков, и кущи твои, Израиль, которые водрузил Господь, а не человек". Сели странники у бессмертной трапезы; предложены ангельские хлебы, представлено вино новое, совершенный и единолетний ягненок, трехлетняя юница и коза и тот телец, которым Авраам потчевал всевожделенного своего троеличного гостя, голуби и горлицы, и манна - и все, касающееся обеда, о котором писано: "Блажен, кто съест обед..."
Однако во всех весельях гости были не веселы: тайная некая горесть сердца их угрызала. "Не бойтесь, любезные наши гости,- говорили блаженные граждане,- это случается всем, сюда вновь пришедшим. На них должно исполнить Божественное писание: "Шестижды от бесов избавит тебя, в седьмом же не коснется тебя зло". Потом отведены были к самому царю. "Я прежде прошения вашего знаю ваши жалобы,- сказал царь мира,- в моих пределах нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания. Вы сами горесть занесли сюда из посторонних, языческих, враждебных моей земле, земель".
Потом велел их ангелам своим отвести во врачебный дом. Тут они, через целые шесть дней принимая рвотное, в седьмой день совершенно успокоились от всех болезней своих, а вместо горести на одном сердце написано было: "Да будет воля твоя"; на другом: "Праведен ты, Господи, и правы суды твои"; на третьем: "Веровал Авраам Богу..."; на четвертом: "Благословлю Господа на всякое время..."; на пятом: "О всем благодарите..."
В то время вся Вселенная, с несказанным весельем и согласием плещущая руками, воскликнула Исаину песнь: "И будет Бог твой с тобою присно, и насытишься, как желает душа твоя, и кости твои утучнеют и будут, как сад напоенный и как источник, ему же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и разрастутся, и наследуют роды родов". Песнь все до единого жители столь сладко и громко запели, что и в нашем мире сердечное ухо мое слышит ее.
Афанасий. Знаю, куда говоришь. А какое рвотное лекарство принимали они?
Григорий. Спирт.
Афанасий. Как этот спирт зовется?
Григорий. Евхаристия.
Афанасий. Где же нам взять его?
Григорий. Бедняк! Доселе не знаешь, что царский врачебный дом есть святейшая Библия. Там аптека, там больница горняя и ангелы, а внутри тебя сам главный врач. В эту-то больничную горницу иерихонского несчастливца привозит человеколюбивый самарянин. В этом одном доме можешь сыскать врачевство и для искоренения сердца твоего ядовитых и мучительных неприятелей, о которых написано: "Враги человеку домашние его". Враги твои суть собственные твои мнения, воцарившиеся в сердце твоем и всеминутно мучащие, шепотники, клеветники и противники Божие, хулящие непрестанно владычное в мире управление и древнейшие законы обновить покушающиеся, сами себя во тьме и согласников своих вечно мучащие, видя, что правление природы во всем не по бесноватым их желаниям, ни по омраченным понятиям, но по высочайшим Отца нашего советам вчера, и днесь, и вовеки свято продолжается. Они-то неразумеюще хулят распоряжение кругов небесных, охуждают качество земель, порочат изваяние премудрой Божией десницы в зверях, деревьях, горах, реках и травах: ничем не довольны; по их несчастному и смешному понятию, не надобно в мире ни ночи, ни зимы, ни старости, ни труда, ни голоду, ни жажды, ни болезней, а смерти тем более. К чему она? Ах, бедное наше знаньице и понятьице. Думаю, не хуже бы мы управляли машиною мирскою, как беззаконно воспитанный сын отческим домом. Откуда бесы вселились в сердца наши? Не легион ли их в нас? Но мы сами занесли эту началородную тьму с собою, родившись с нею.
Афанасий. Почему ты мнения называешь бесами?
Григорий. А как же их назовешь? Афанасий. Я не знаю.
Григорий. Так я знаю! Бес эллинским языком называется δαιμόνιον.
Афанасий. Так что ж?
Григорий. То, что δαιμόνιοι - значит знаньице или разуменьице, а δαίμων - знающий или разумеющий. Так прошу простить, что маленьким бескам отдал я фамилию великого беса.
Лонгин. Неграмотный Марко,- выслушайте басенку,- добрался до рая. Вышел Петр святой с ключами и, отворяя ему райские двери, спрашивает: "Учился ли ты священных языков?" "Никак",- отвечал простак. "Был ли в академиях?" - "Никогда, отче святой" - "Читал ли древних богословов книги?" - "Не читал: я аза в глаза не знаю" - "Кто ж тебя направил на путь мира?" - "Меня направили три регулки" - "Какие три регулки?" - "А вот они. 1-я сия: "Все то доброе, что определено святым людям", 2-я: "Все то невелико, что получают беззаконники", 3-я: "Чего себе не хочешь, другому не желай". 1-я и 2-я - домашние, и я сам их надумал, а 3-я есть апостольский закон, для всех языков данный. 1-я родила во мне терпение Иова и благодарность; 2-я дарила свободою всех мирских вожделений; 3-я примирила меня со внутренним моим Господином".
Апостол, взглянув на него просвященным, как солнце, лицом, сказал: "О благословенная и благодарная душа! Войди в обитель Отца твоего небесного и веселись вечно; мало ты кушал, а много сыт".
Яков. Не разум от книг, но книги от разума родились. Кто чистыми размышлениями в истине очистил свой разум, тот подобен рачительному хозяину, источник чистой воды живой в доме своем вырывшему, как написано: "Вода глубока - совет в сердце мужа. Сын, пей воды из твоих сосудов". В то время, немножко с книг откушав, может много пользоваться, как написано об осененном с небес Павле: "И приняв пищу, укрепился". Таков-то есть и сей Марко; он из числа посвящаемых Богу скотов, жвание отрыгающих. "Святи их во истине твоей..." Мало кушал, много жевал и из маленькой суммы или искры размножил пламень, Вселенную объемлющий. Не много ли мы его больше знаем? Сколько мы набросали в наш желудок священных слов? А какая польза? Только засорили. Ах, бедная ты жена кровоточивая со слабым желудком! Вот чего наделали вредные мокроты, змием апокалиптичным изблеванные, от которых Соломон сына своего отвлекает: "От чужих же источников да не пьешь".
Как же можно такому сердцу, исполненному горькими водами, вместить мир Божий - здравие, радость, жизнь душевную? Сыщем прежде внутри нас искру истины Божией, а она, осенив нашу тьму, пошлет нас к священным водам библейских Силоамов, до которых зовет пророк: "Умойтесь; отнимите лукавство от душ ваших". Вот тебе рвотное! Не житие ли наше есть брань? Но со змииными ли мнениями нам нужно бороться? Не есть ли та Павлова благороднейшая баталия, о которой: "Не наша брань к плоти и крови..." Мнение и совет есть семя и начало. Эта глава гнездится в сердце. Что ж, если такая глава змиина? Если такое семя и царство злое? Какого мира надеяться в сердце от тирана: он, человекоубийца, искони наблюдает, стережет, любит и владеет тьмою.
И если таковое горькое мнений море наполнило сердце и пожерла злая глубина душу, то какого там надеяться света, где горя тьма? Какого веселья и сладости, где нет света? Какого мира, где нет жизни и веселья? Какая жизнь и мир, если нет Бога? Что за Бог, если нет духа истины и духа владыки? Какой дух истины, если не мысґли невещественные и сердце чистое? Что за чистое, если не вечное, как написано: "Помышления его в род и род"? Как же вечное, если на вещество засмотрелось? Как же не засмотрелось, если почитает его? Как же не почитает, если надеется на него? Как же не надеется, если тужит о разрешении праха? Не это ли есть иметь такое сердце: "Увидел: как пепел, сердце их, и прельщаются, и ни один не сможет избавить душу свою"? Не это ли есть грехопадение и заблуждение от Бога в сторону праха идолочестия? Не это ли есть глава змиина, о которой писано: "Тот сотрет твою главу"? Слушай, Ермолай! Вот как должно восходить на гору мира: принимай рвотное, очищай сердце, выблюй застарелые мнения и не возвращайся на блевотину. Пей чистую воду, новых советов воду во все дни.
Это значит переходить от подлости на гору, от горести в сладость, от смерти в жизнь, от свиньих луж к горным источникам оленьим и сайгачным. Пей до тех пор, пока реки от чрева твоего потекут воды живой, утоляющей несчастнейшую жажду, то есть несытость, неудовольствие - зависть, вожделение, скуку, ропот, тоску, страх, горесть, раскаяние и прочие бесовских голов жала, душу всю вместе умерщвляющие. Пей до тех пор, пока запоешь: "Душа наша, как птица, избавится... перейдет воду непостоянную"; "благословен Господь, который не дал нас в добычу зубам их"; пока утешишься с Аввакумом, воспев: "Вложил ты в головы беззаконных смерть, я же о Господе возрадуюсь, возвеселюсь о Боге, Спасе моем"; поя с Анною: "Утвердися, сердце мое, о Господе..."; поя с Давидом: "Отразился на нас свет лица твоего".
Пресильный и прехитрый неприятель - застарелое мнение. Трудно, по Евангелию, этого крепкого связать и расхитить сосуды его, когда раз он в сердце возродился. Но что слаще труда, возвращающего бесценный покой в сердце наше? Борись день от дня и выгоняй хотя по одному из нутра, поднимайся час от часу на гору храбро, величаясь с Давидом: "Не возвращусь, пока скончаются..." Се-то есть преславнейшая сечь содомо-гоморрская, от которой божественный победитель Авраам возвращается.
Григорий. Живые проживаем, друзья мои, жизнь нашу, да протекают безумные дни наши и минуты.