Ведьмы
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Повесть о людях, которые могут несколько больше, чем другие. Таких называют по-разному - колдуны, волхвы, паранормы. Или - ведьмы.
|
Пролог
Пепел Сергей Дмитриевич, студент.
Человек странный и, во многом, жутковатый. Не то, чтобы он чем-то вызывал небрежение или испуг при первом взгляде, нет. Только длительное наблюдение за ним заставляло замечать странности и несуразицы, мельчайшие в отдельности и едва ли не пугающие, стоило их свести вместе. Молчаливый, в меру опрятный, но не вызывавший впечатление "ботаника". Лицо простое, прямоносое и тонкогубое, стрижка короткая.
Первой странностью в его облике был взгляд. Доподлинно было известно, что возраст его - двадцать четыре. Но взгляд, в те редкие моменты, когда он переводил его на собеседника, взгляд насмешливый, но злой, взгляд человека жестокого и, притом, равнодушного в своей жестокости, не мог принадлежать человеку столь молодому. Или мог, но что в таком случае должно было происходить в жизни Сергея с говорящей фамилией Пепел, что сделало его разум, его отношение к миру, его "зеркала души" именно такими?
Второй странностью было отношение к нему однокурсников, непроизвольно избегавших любого праздного контакта. Однокурсников, самый старший из которых был младше Сергея на четыре года. Пепла сторонились, сами толком не в состоянии объяснить даже самим себе причину такого отношения. Избегали, стараясь не признаваться, что делают это ненамеренно, не по велению рассудка, а под давлением непонятного разуму, животного, первобытного небрежения, сопряженного со страхом. Первобытного инстинкта, впитанного с молоком матерей еще в те времена, когда люди и не помышляли о роли царей природы.
Нечто подобное проглядывалось и в поведении преподавателей - людей, часто вдвое и даже втрое старших. Часто - умудренных годами или закаленных жизнью. Спрятавшихся в скорлупе презрения или ослепленных собственным невежеством. Никто из них, и снова же не в состоянии признать причину, не осмеливался обращаться к Пеплу иначе как Сергей Дмитриевич. Не шутил. Не сочился ядом над ошибками или незнанием. Предпочитал контакт с неприятным студентом только через зачеты и контрольные.
В свете этого ничего странного не было и в том, что никто никогда не видел, где проживает Сергей. Его адрес, конура, логово так и оставалось для всех только строчкой записи в журнале, смутным осознанием названия улицы и того, что: "А, да-да, знаю-знаю, это вроде бы где-то возле ЮЖД".
И еще одна странность. Странность настолько невероятная, неправдоподобная, непроверенная никем, что именно потому и была наиболее известна едва ли не каждому студенту и преподавателю. О ней ходили только слухи и пересуды. Рассказывали, что около года назад, то ли во время прохождения производственной практики, то ли во время летней сдачи "хвостов", то ли еще при каких обстоятельствах, но "есть свидетели" - Сергею станком оторвало два пальца правой руки. И все бы ничего - случай неприятный, но рядовой, вот только любой желающий без всяких усилий мог убедиться, что пальцы у Пепла что на правой, что на левой руках все на месте. Чушь и бессмыслица, а не странность, убедившись, говорил любой. Но вот в том-то и проблема, что свидетели действительно были.
Шойгу Анна Станиславовна - "Шойга". Марусенко Екатерина Игоревна - "Ворона". Дмитрова Елизавета Сергеевна - "Карусель". Оноприенко Вероника Кировна - преподаватель.
Трое студенток и преподаватель безопасности жизнедеятельности и охраны труда. Все четверо присутствовали во время этого, более чем странного, инцидента. И было это вовсе не на практике и не на заводе. Все четверо, они с разных ракурсов и мест наблюдали, как Пепла Сергея Дмитриевича сбил и переехал внедорожник "цвета темного, номеров я не разглядела, было темно".
Вероника Кировна кинулась помочь на тот момент еще не опознанному ею молодому человеку, вызвала скорую. Присутствовала при доставке в больницу. Студентки подошли чуть позже, вначале наблюдая издалека, больше из любопытства. Все четверо отлично видели средний и указательный пальцы, лежащие в круге фонарного света, дорожками раскатанной по асфальту крови указующие на места своей прежней дислокации.
Вероника Кировна была бледна, ее трясло, но она старалась бормотать что-то успокаивающее бесчувственному окровавленному телу на своих коленях, отирала его лицо, как будто это хоть чем-то помогало пострадавшему.
Ее не стало спустя два месяца. Тело нашли спустя три. Подробности не разглашались, но только оперуполномоченный Кириенко долго опрашивал преподавателей и студентов, не оставляя ни малейшего сомнения в том, что несчастным случаем ее смерть не являлась.
Шойга, Ворона, Карусель. Самая странная компания, объявившаяся в университете чуть больше года назад и мгновенно, по причинам совершенно непонятным, занявшая главенствующую роль не только среди сверстников, но и среди студентов постарше. Они, словно закрытый английский клуб, всегда получали все лучшее - оценки, парней, столики в ресторанах. Они много и с удовольствием общались с любым желающим, но никогда не сходились близко. С удовольствием ходили на чужие вечеринки, но никогда не приглашали на свои.
Они на кровь смотрели без страха, словно привыкли, словно не впервые видели окровавленные человеческие куклы, выброшенные страшным ударом на обочину. И глаза Вороны масляно блестели в желтом свете фонаря.
Кто все эти люди, стоило бы спросить? О чем эта история? Никто и ниочем. Все это - не более, чем очерк из жизни нескольких людей. Несколько кусков, связи между которыми почти нет. Все это могло бы произойти рядом с каждым, и каждый продолжал бы жить дальше, не понимая и не подозревая даже отчасти, рядом с кем он стоял. Фигурой чьего горячечного бреда вполне мог бы стать.
Ведьмы
Кусок истории первый. Рваный
- Ты, Лена, вот о чем еще подумай: в истории человечества никогда не было четкого определения не только того, что такое "грех". Даже "зло" никак толком не определили. Всегда что грехом, что злом называли то, что относительно себя считали неприемлемым. Тору ту же вспомни - "не убий" - с одной стороны. И "гоя убей" - с другой, - Анна восседала верхом на преподавательском столе и вещала узкому кружку благодарных слушателей. - Мораль, опять таки. Вот у вас как? Сам помирай, а друга выручай. Ребенка грудью закрой. А вот, кто мне, на милость, скажет, нахрена, простите мой французский, вам друг, если сама ты уже того, скопытилась? А ребенок нахрена? Что он без тебя сделает? Покушать себе добудет, дом отстроит, костер, в конце концов, обогреться, разжечь сможет? Нет. И что мы получаем? А получаем мы в итоге два трупа вместо одного и один из них - ты.
Одна из студенток - Елена Ларина - на ранее прозвучавший вопрос которой и отвечала Шойга, подняла руку. Жест этот несказанно рассмешил Лизу-Карусель. Да так, что пиво пошло носом и Вороне пришлось бить ту по спине. Ларина застеснялась, но руку не опустила. Шойга милостиво кивнула, наслаждаясь положением.
- Ребенка обходят и защитят другие - друзья, товарищи, родные, разве нет?
Анна покровительственно улыбнулась, демонстрируя благожелательное превосходство, всем видом показывая, что именно этого вопроса она и ждала
- Защитят, а дальше? Это при условии, что они тоже, как дураки последние, не попередохли на защите твоих и своих детей. А как ты думаешь, вот когда у них выбор станет - твоего или своего кормить - они кого покормят, а? - Шойга выдержала паузу и в тот момент, когда еще кто-то из слушателей собирался возразить, подняла палец, - Именно. Они могут оказаться еще большими дураками, чем ты оказалась, и покормить обоих, пополам. Раз покормить, другой. А в итоге мы получаем картину вообще замечательную. Кранты тебе, кранты твоему ребенку и ребенку родных, да и сами они, раз уж такими идиотами оказались, скорее всего, подохнут с голоду, последнее от себя отрывая. Только помрут они все, кроме тебя, долгой, мучительной смертью.
За окном уже давно стемнело, жизнерадостные фонари подсвечивали дорогу нетрезвым студентам, чьи лекции прошли в ближайшем кафе. Здание университета уже почти пустовало - собравшаяся компания была одной из последних, чьи собрания с дозволения профкома проводились под эгидой "кружка по интересам". Студенты здесь пили и курили, ничего не опасаясь. Собрания Шойгу уже второй месяц проходили под негласным запретом на посещение их всеми, не приглашенными заранее. Последний ночной сторож, осмелившийся сделать девушкам замечание, получил жесткий выговор от начальства и с тех пор и вовсе на глаза старался не попадаться.
Теперь голос подал, на всякий случай тоже подняв руку, один из немногих присутствовавших в зале парней - Вадим Переходько.
- Аня, ты рассматриваешь критические случаи - голод, убийства, а в...
- А есть смысл рассматривать другие? - с издевательской улыбкой спросила Шойга и стало понятно, что и этого вопроса она ждала, готовила его всем своим монологом. - Тоесть, в случаях некритических часто возникает необходимость собой жертвовать? Или все еще интереснее - так, по жизни, мы и свое дите обходим и чужому монетку в метро вручим и бабульке мелочи на хлебушек, а чуть жопу припечет - в кусты? Ты уж, Вадик, определись - или чиним то, что добро или не чиним. Мне, кстати, всегда смешно было, что зло "чинят", а добро вообще-то "творят". Зло чинить не нужно - оно не ломалось. А вот с добром вашим не в порядке что-то. Перекошенное оно какое-то у вас.
Анна Шойгу говорить умела. И часто даже было не важно, что именно она произносит. Личная харизма, давление, умение сделать паузу в нужном месте или, напротив, едко ухмыльнуться, с легкостью разбивали все аргументы сверстников, еще не освоивших это тонкое искусство - издевательство с позиции силы. Так и сейчас, - Вадиму еще было что сказать, он еще мог многое опровергнуть и обосновать, но вот окружающие уже смотрели на него косо, виня в выводах, не им сделанных, порицая слова, не им сказанные, а только ему приписанные. И сам он уже сник, признав свою вину в том, чего сделать еще не успел.
Шойга улыбнулась победно и снисходительно, проявляя жалость, прощая непутевого оппонента, но только тем самым еще больше унизила его, закрепив свое превосходство. Продолжила:
- В этом, кстати, и вся мораль - того, что все зовут добром. Добро и зло возникают только с жиру. Когда люди перебирать могут: это - делать, этого - не делать. И когда нет нужды ничем жертвовать. Вот вы все тут монетки бомжам наверняка подавали, почему? Потому что добрые? А хрен вам, - Шойга подкрепила фразу жестом, - Хрен вам! Потому что вы - можете. Можете, понимаете? Потому что у вас есть эта монетка. И еще есть, и еще, и еще. А у него, у бомжа, нет. А если и есть, то уж наверняка меньше, чем у вас - потому и подаете, чтобы себя лучше почувствовать, вот, мол, какая я умница - нищим помогаю. Честь мне и хвала. Что ж вы, добрые такие, больше не дадите? Что ж его покушать в кафешку не сводите? А нет, больше - самим нужно, не дам. А в кафешку - так вообще страх - с ним же говорить придется, а он грязный, вонючий, что о вас люди подумают, раз вы с бомжами якшаетесь, а?
Кружок Шойгу функционировал уже около двух месяцев по два раза на неделе. Был и еще один, закрытый, вне университета, только для избранных - раз в четыре недели. Официально он проходил под названием "философского" и отчасти названию своему соответствовал. Только философия тут была одна - философия лекторш - Шойги, Вороны и Карусели. Философия доморощенных ницшеанцев, ломброзианцев и фрейдистов. Не имеющая никакого отношения к действительным учениям авторов, а базирующаяся только на намеренно исковеркано подаваемых постулатах, да вырванных из контекста цитатах. Любое отклонение в сторону тут забивалось на корню, высмеивалось и извращалось. Шойга, Ворона и Карусель упорно гнули свою линию, вели к чему-то, только им пока ведомому.
Теперь руку подняла Ольга Крутова и над ее жестом уже никто не смеялся, воспринимая как данность.
- Ну, допустим, с бомжами понятно. А, все же, если брать дружескую, бескорыстную помощь?..
И снова Шойга перебивает, не позволяя досказать, развить мысль.
- И опять таки, что значит "дружеская"? Что такое вообще дружба? Это взаимовыгодное сотрудничество двух или более людей. И длится оно ровно до тех пор, пока остается взаимовыгодным. И все эта твоя "дружеская бескорыстная помощь" - не более, чем взятка, инвестиция в намерении получения отдачи такой же "бескорыстной". Не лицемерие ли? Или вот у тебя с парнем "любовь-морковь", вся фигня. А дашь ты ему без подарков, цветов, походов в ресторан и всей той херни, что ты романтикой называешь? Хрен. А то, что "романтика", свечи все эти, шампанские - денег стоят, мы целомудренно молчим. А проституток ругаем. А в чем разница? В том, что они сразу дадут, а тебе еще перед оплатой жопой покрутить охота - дам - не дам? Бескорыстие, блин. Все твое бескорыстие это или подачка - отдаешь то, что не жалко, или взятка, взнос с расчетом на возврат. И любовь вся ваша - сфера услуг с неопределенными тарифами.
Шойга закурила, выговорившись, довольная собой, довольная эффектной импровизацией, умело подчеркнувшей финал встречи. Взгляд ее победоносно пробежался по рядам слушателей, скользнул, не задержавшись по сидевшему на задних рядах Сергею Пеплу. Скользнул, ошибочно приняв его за одного из привычной аудитории - папенькиных дочек, едва выскользнувших из-под родительского крыла да маменькиных мальчиков, едва открывших для себя мастурбацию как средство борьбы с прыщами. И потому несколько сбило ее настрой когда он, не подняв руки, спросил:
- Так что ж, по-твоему, тогда зло?
Шойга затянулась, давая себе секунды на эффектный ответ, на точку в дискуссии.
- Зла не существует. Его нет. Зло - это то, что мешает лично тебе жить.
Пепел не возразил и даже не ухмыльнулся в ответ, ничем не показав, что считает заявление Шойги неверным. Но точки не получилось.
Это было очень странное место. И даже говорить, что оно было - неверно. Места этого не было нигде. На любой карте значились сотым дом, а сто вторым номерами - кладбище. Между ними - переулок, метров трех в ширину и все. На снимках камер и фотоаппаратов, по случайности направленных на этот дом оставались или смазанные пятна, или "НЛО" - темные следы от закрывшего объектив пальца. А спутники неизменно показывали плотную облачность даже тогда, когда с земли небо виделось прозрачно-ясным. Люди же просто скользили взглядом по дому, не замечая его. На вопрос, задай его кто-нибудь, любой прохожий без тени сомнения описал бы только переулочек, что проходил между домом и кладбищем. И весьма удивился бы, предложи ему соотнести количество сделанным им шагов с описанной им картиной. Так и ушел бы гипотетический вопрошаемый, в раздумьях, но без ответа.
Дом между сотым и сто вторым номерами по улице Пушкинской невозможно было найти случайно, о нем требовалось знать. Глаза не замечали его, проскальзывая, ноги несли в обход. А старый, довоенный, а может и вовсе - дореволюционный остов равнодушно, с оттенком затаенной злобы провожал случайного прохожего пустыми бельмами сгоревших оконных проемов. Никто, даже его частые посетительницы, не знал, как давно случился пожар, слизнувший перекрытия этажей, балки и заставивший провалиться крышу. Ступени его единственного подъезда никуда не вели, обрываясь на первом же пролете и лишь туманно намекая на то, что когда-то, давным-давно они соединялись со смутно видневшимся пролетом третьего. Относительно обжитым было только помещение подвала - некогда не то комнатушка дворника, не то бойлерная, а может и вовсе и то и другое одновременно. Две комнаты, одна из которой несла в себе следы жизни, другая же - смерти. Несколько матрацев на полу, столик, табуретки да еще какой-то хлам в первой - встречавшей гостя сразу, как только тот спускался вниз по ступеням. И давно издохший котел бойлера да чудовищные потеки застарелой крови по полу, стенам и даже потолку - во второй.
Спуск к комнатам закрывали здоровенные ржавые ворота, некогда снятые с или петель ограды какой-то государственной конторы. Они перекрывали не только проход вниз, но и крохотное подвальное окошко жилой комнаты.
Кирпичные ступени к воротам мертвого дома разрушились почти до основания. Двор, когда-то, возможно, и покрытый асфальтом, ныне окончательно зарос бурьяном и был забросан многочисленными бутылками портвейна, обертками чипсов и сигаретными пачками. Посетительницы дома не утруждали себя, неся мусор только до прохода, а потом вышвыривая его на двор. Целлофановые пакеты, едва волочащие свои склизкие тушки, да скрипящие качели были единственными обитателями двора, хотя бы иллюзорно разбавляющими его безжизненность.
На тихой улице перед домом уже проезжали первые утренние машины, еще тускло светили фонари, пахло намеком на жизнь и, только обернувшись, уходящий понимал всю иллюзорность привычного ему ранее мира.
Именно так запомнили свою встречу с Обугленным Домом уходившие, потому что путь к нему в первый раз не запоминался никем. Именно так происходило первое знакомство со злобным остовом неведомой тайны - вначале комната, крыльцо, двор и только потом - он сам, во всей отвратительной своей красе, разрухе, безнадежности.
"А теперь запомните, - говорила Ворона. - То, что я вам сейчас доверяю - тайна. От вас зависит, наша она или станет нашей общей. Вы никого не сможете привести сюда, пока не докажете, что достойны этого. Потому и рассказывать о ней для вас бесполезно - никто и никогда вам не поверит. Но если вы все же расскажете - путь сюда для вас будет закрыт навсегда"
Они, четверо, слушали. Верили и не верили. Сама ночь вокруг них, кладбище готовили рассудок к потрясению, а разум - к приятию тайны, которая сделает их избранными, уникальными, "не такими, как все". Вера, приятие пришло только сейчас, с выходом. С дорогой обратной.
Лена Ларина, Вадик Переходько, Оля Крутова и Жанна Коваль стояли на пороге еще не понятой ими тайны.
"Мы собираемся здесь раз в месяц, иногда чаще. В этой комнате. Здесь мы служим мессу. Здесь мы совершаем то, что слюнявые трусы называют грехом и злодеяниями. Называют потому, что боятся до дрожи в коленях оказаться в месте, подобном этому. Или, наоборот, мечтают".
Лицо Шойги, которому слабенький свет экрана мобильного телефона придавал нечто демоническое, оставалось почти неподвижным, когда она вещала, глядя строго перед собой. Сладковатый запах марихуаны расходился по комнате, дурманя, но не веселя, как это бывало обычно. Здесь, в этом месте марихуана не была наркотиком. Здесь она была средством, источником, пониманием, она поддерживала еще неокрепший рассудок на грани того, куда неторопливо, но настойчиво толкала студентов ведьма по имени Шойга.
"Мы - ведьмы. Мы можем много, очень много. Такого, что не в состоянии сделать обычный человек. - Карусель сидела на корточках на ножке табуретки. Сидела в позе, недоступной осмыслению мозгу, привычному понятию "равновесие". - Мы выбрали вас потому, что считаем, что вы можете присоединиться к нам. Можете научиться столькому же, сколько умеем мы. Может больше".
Этого всего было еще и достаточно и недостаточно для понимания и приятия - странная комната, ночь. Кладбище, портвейн и марихуана - они не давали веры в ненормальное. Эту веру давала поза Карусели. Окупала ее с лихвой. Дева, в сладком дыму травы сидящая на ножке перевернутой табуретки. Сидела непринужденно, грациозно, завораживающе. Одна эта ее поза уже сама по себе намекала, манила тем, что то, что принято называть сверхъестественным, существует.
"Нет сверхъестественного. Все в мире естественно потому, что оно или есть или его нет. Не бывает того, что есть, сверх того, что есть. Не бывает паранормального - этим словом трусливые ханжи называет то, что ненормально, словно слово что-то изменит, словно оно чем-то их оправдает. Есть только нормальное и ненормальное. И человек, не готовый принять ненормальное, стать частью его, такой человек никогда не научится творить недоступное большинству. Человеку, который не готов к тому, что все остальные считают злом, недоступно творить то, что все остальные считают чудом".
Они уже не совсем понимали кто именно - Ворона, Шойга или Карусель - говорил все это. Их лица, позы, голоса стали словно частью триединого существа, гласящего, вещающего о том, что оно, это существо, готово принять их в себя. Готово учить, готово направлять. Нет зла, есть только допустимое и недопустимое по сговору неких людей, которые уже давным-давно мертвы, а остальные только следуют их пути, слепо, не разбирая, не допуская того, что путь этот ложный, что тропа ведет в никуда.
"Мы дадим вам путь. Другой путь, и ведет он в бездну, - вещало существо, и тонкие струи дыма обнимали его, вплетаясь в его рыжую, темную, светлую шевелюру. - Мы можем указать вам на первые шаги, но только сами вы можете их совершать. Мы можем только вложить в ваши руки нож, но вам самим открывать в себе способность наносить удар. Вы справитесь, мы не могли ошибиться. Но не сегодня. Сегодня - день вашего причастия, ваше первое послушание, первая служба наступят позже. Потому что решение вы должны принять обдумано, прийти к нему через время размышлений".
Лицо существа о трех телах и лицах все больше плыло перед глазами, тонуло в томной неге опьянения марихуаны, алкоголя и вседозволенности. Они четверо все больше расплывались по полу, уже не в силах бороться с усталым наслаждением. Уже не в силах ужаснуться или удивиться развратной игре, что существо затеяло с самим собой, само у себя вызывая томные всхлипы и стоны, лаская себя в прекрасно-пугающих отсветах кошмара, что приоткрывало перед ними...
А утром они покинули Обугленный Дом с твердой уверенностью и наполненные решимости вернуться сюда через месяц, готовые принять все лики ненормального во имя самих себя и только.
- Сергей? Не занят? - Сергей обернулся на обращение и легчайшее прикосновение к локтю. Марусенко. Екатерина. Ворона. - Куришь?
Девушка жестом указала на двор университета. Пепел покачал головой:
- Не курю, но компанию составлю.
Была она сегодня как-то особенно хороша - недавно остриженные крашеные черным волосы в стилизованном беспорядке "мальчик-беспризорник", подведенные "под Египет" глаза, делано неопрятная одежда "гот". Было в ней что-то "свое в доску", словно не впервые она подошла к практически незнакомому парню, а вот уже много лет, как они знакомы и вот так вот выходят перекурить. Она курит, а он стоит рядом, просто развлекая ее ничего не значащей беседой.
Снаружи было солнечно, стоял легкий гомон многочисленных студентов. Ворона из сумочки вынула сигареты и зажигалку. Игриво-выжидательно покрутила в руках. Сергей помог прикурить, пальцы их на долю секунды словно бы случайно соприкоснулись.
- Меня Аня попросила с тобой поговорить, - Ворона затянулась горьким дымом. - Ты не пришел на последнюю встречу, она хотела узнать, почему.
Пепел пожал плечами:
- Агитируете примитивно. Вначале было интересно. На позапрошлой понял, что нового ничего не будет, надоело.
Ворона засмеялась, весело, словно и ничуть не обидевшись на его слова:
- Это да. Аня любит слушать себя, другим и слово вставить сложно. А как договорит, так уже и спорить бессмысленно. Ну, на прошлой встрече тебе, мне кажется, было бы интересно, мы выезжали.
Пепел пожал плечами. Ворона курила, весело блестя глазами.
- Но я, на самом деле, не за этим подошла. У меня все из головы тот случай не идет, когда тебя машина сбила. Трех месяцев же еще не прошло, а ты на ногах уже и все как не бывало. А у тебя, говорят, руки-ноги поломаны были, ребер несколько, пальцы, опять-таки.
- Загибают, - глаза Пепла нехорошо блеснули, но Ворона словно бы и не заметила.
- Загибают... Может и загибают, но пальцы-то я сама видела, там, на дороге. А сейчас у тебя все на месте, - Катерина хитро улыбнулась. - Прикурить же я тебя не просто так просила.
- Уж не думаешь ли ты, что я их заново отрастил? - Сергей попытался улыбнуться насмешливо, но получилось неважно. Ворона засмеялась. Было в ней, действительно что-то от вороны - перья волос, торчащие как попало, манера смотреть на собеседника с хитрецой, чуть склонив набок голову, смех - хрипловатый, низкий. Не неприятный, а напротив, едва ли не извиняющийся перед собеседником - не хочу, мол, тебя обидеть, просто смешно, улыбнись и ты со мной.
Покурили еще пару секунд. Катерина вдруг словно спохватилась:
- А знаешь, я ведь где-то так и думаю. У меня смотри что есть, - и она полезла в сумочку, покопалась там с мгновение и явила на свет целлофановый пакетик, в каких обычно продают украшения тем, кто не желает раскошеливаться на коробочку. Вот только красовалась внутри не брошь или браслет, а высохший человеческий палец. Серо-черный в ярком дневном свете, с уродливым синяком отслаивающегося ногтя. И была эта картина настолько неожиданна, чудовищна в руках смешливой прелестной девушки, что Пепел не сдержался - ударил Ворону по щеке, тут же отнимая пакетик и пряча его в кулаке.
Повисла более чем неловкая тишина. Катерина, выронившая от пощечины сигарету, затоптала ее носочком сапожка, достала новую, покрутила в пальцах, но на этот раз галантности не дождалась - прикурила сама. Отвела на мгновение свой веселый, ничуть от пощечины не изменившийся взгляд от буравящих ее злобно глаз Пепла. Сергей скашлянул внезапную хрипоту в горле, чуть сглаживая неловкость, произнес:
- Извини, - указал на наливающуюся румянцем щеку. - Не ожидал. Второй тоже у тебя?
Ворона кивнула на извинения, потом покачала головой.
- Не, второй у Ани. Я ж у нее и этот-то взяла, только чтобы начистоту с тобой поговорить. Нравишься ты мне, да и общего у нас много, - Катерина подмигнула, не переставая улыбаться. И опять же, ни грана издевки или яда не было в ее голосе - открыто-искреннем и дружеском. Словно и не было только что удара.
- Общего? Чего же, интересно?
- Сергей, ну только мне-то пыль в глаза пускать не нужно, я тебя прошу. Я же тоже кое-что вижу, кое-что умею. - И тут же мечтательно добавила. - Ты знаешь, сколько я всего могла бы сделать с этим пальцем? И не только в том смысле, о котором ты мог подумать.
Улыбкой девушка постаралась сгладить жестковатость слов. Сергей улыбнулся в ответ, принимая правила игры, но глаза его при этом оставались холодно-жестокими.
- Ведьма?
- Аха, - и хотя игривая улыбка никуда не делась с лица, взгляд ее тоже стал твердым и злым. - Хочешь, докажу?
Туча набежала на ясное небо. Многочисленные студенты подняли лица в праздном удивлении, куда, мол, солнце-то делось? Ворона и Пепел буравили друг друга взглядами, напряжение между ними нарастало.
Сгладила все на этот раз девушка, выбросив окурок под ноги и растерев по асфальту, проследив за бурым табачным следом. И взгляд ее, снова поднявшийся к злобному Сергея, был снова весел. Она сделала неопределенный жест в воздухе, ладонью коснулась предплечья парня.
- Да не важно это все. Приходи завтра к нам, а? Девчонки вот давно с тобой поговорить хотят, а все никак. Ты ведь такой весь... колючий, - и она как бы невзначай коснулась покрасневшего следа на своей щеке. - Давай, я за тобой после пар завтра зайду, посидим где-нибудь, а вечером - к нам, а? Серый, ну соглашайся, будет весело!
И она потеребила парня за локоть, как бы стараясь растормошить. Взгляд же Пепла неожиданно стал отрешенным, погрузился в какие-то свои воспоминания, но почти тут же он встрепенулся, произнес вначале задумчиво:
- Серый... да, так меня и зовут... - и уже возвращаясь к реальности - Хорошо. Завтра после пар.
- Ну, тогда пока?
- Пока.
Ворона насмешливо-кокетливо склонила голову на бок, когда Сергей уже намеревался отходить:
- Что, и не поцелуешь девушку на прощание?
Пепел послушно прикоснулся губами к краснеющему на щеке Катерины пятну, задержавшись на душистой коже губами на долю мгновения дольше, чем того требовала простая, пусть и фамильярная, вежливость. И Ворона, словно ощутив, а, может, и просто воспользовавшись случаем, ответно чмокнула Сергея.
Они уже разошлись метров на пять, когда Ворона обернулась и окликнула парня:
- Да, я все хотела спросить. Почему тебе уже двадцать с гаком, а ты только на втором курсе?
Пепел остановился, губы его искривила ухмылка:
- Так получилось, Катя, так получилось, - и пошел к Вороне.
- Мама, я дома, - Жанна скинула туфли и привычно высморкалась в платок, который вообще редко выпускала из рук. - Ма, ты платки мои постирала?
- Ага, в спальне у кровати возьми, - Мать Жанны - Коваль, Мирошник в девичестве, Елизавета Андреевна, скрипнув креслом-каталкой выглянула из кухни, - как вчера погуляли?
- Ниче, нормально, - Жанна неопределенно махнула рукой и прошла в спальню. Платки были на месте и она тут же взяла верхний, с отвращением отбросив в угол комнаты уже порядком запользованый, насквозь пропитанный слизью.
Неправильный прокол гайморовых полостей, воспаление и, как следствие, - хронический гайморит, отягощенный осложнением. На деле это выглядело как едва ли не непрекращающаяся течь из носа, которая отрезала Жанне всякую надежду на личную жизнь. Кто захочет встречаться с человеком, который даже во время секса не выпускает из рук носовой платок? С виду красивая девушка, она давно забросила всякие заботы о своем внешнем виде - прически, наряды, украшения - зачем? К чему они ей?
Она, конечно, встречалась с парнем. Он был из эмо-тусовки, строен и беспол. Он отчаялся найти девушку, точно также, как она до него - парня. Все никак не мог понять, в чем же проблема, а проблема была в нем - он был жалок. И жалок не той жалостью сочувствия, когда хочется помочь или, на худой конец, - просто обнять и поплакать вместе. Он был жалок до отвращения, до брезгливости, до рвотных позывов. До того состояния, когда к нему уже было сложно обращаться "он", а возможно только "это". И Жанна его бросила. Бросила, утерлась и пошла жить дальше со своим не смертельным, но отвратительным недугом.
С год назад резала вены, аккуратненько так, чтобы спасли, предупредительно позвонив маминой подруге с просьбой зайти и оставив дверь ванной нараспашку. Она, конечно, все это сделала неосознанно, ведь покончить с собой она собиралась не в шутку, не из позерства. Но где-то в глубине души она отчаянно желала жить - до воя, до скрипа зубов хотела жить. Мать потом рыдала, спрашивала, каково бы было ей, инвалиду, одной, но Жанне было плевать. Она давно смирилась с увечьем матери, давно к нему привыкла. Оно стало для нее данностью. А вот собственное увечье корежило, бесило. Ведь она еще помнила времена, когда она была нормальной. Такой, как все.
- Ма, покушать что-то есть?
- Теть Наташа заходила, борщ приготовила, тут на плите. Ты разогреешь?
- Да, я сейчас, только переоденусь.
Жанна прошла к шкафу, с отвращением скользнув взглядом по своему отражению в зеркале - издевательски-красивому совершенно неуместной красотой.
И лечить это не лечится. Есть куча методик, препаратов для сдерживания выделений - полумеры, но даже это было им недоступно. Пенсия матери-инвалида позволяла регулярно запасаться только одним лекарством - платками. Благо, использовать их, в отличие от таблеток, можно было многократно.
Девушка прошла на кухню, заботливо придвинула мать ближе к столу, поставила разогревать кастрюлю:
- Тебе налить? - она прекрасно знала, что мать боится сама брать что-либо с плиты после того, как с месяц назад опрокинула себе на колени точно такую же кастрюлю.
- Да, пожалуйста, - мать благодарно скользнула ладонью по ноге дочери. - Как новые друзья, все хорошо?
- Все просто отлично, попили, пообщались, - Жанна пила. Пила много и мать прекрасно об этом знала. Хотя и порицала, но вяло, с пониманием причин, скорее по привычке. А Жанну внезапно прорвало - мать была и оставалась до этого ее единственной самой верной подругой - товаркой по несчастью. - В месте таком интересном были - дом старый, на Пушкина, но только его сразу и не найдешь. Вроде и стоит на улице, и не спрятан ничем, а не найдешь и все...
Елизавета Андреевна, не старая еще, в общем-то, женщина, при этих словах внезапно поникла и словно состарилась еще лет на тридцать - несчастная старушка в инвалидном кресле. Жанна встрепенулась:
- Ма, ты что?
- На Пушкина... Сгоревший, и гаражные ворота вместо дверей?
- Да, а что?
- Бабка твоя о нем часто с тетей Миррой - ты ее не помнишь, говорили. Я маленькая совсем была - семь или восемь лет, под дверями подслушивала. Мы тогда в коммуналке еще жили, так они меня в коридор играть отправляли, а чем там играть - у меня одна кукла только и была, и та от матери. Вот и подслушивала временами. Боялась твоя бабка этого дома, страх как боялась.
- Ма, расскажи, интересно же. С виду так развалина развалиной, странный, но ничего страшного, - кривя душой, постаралась приободрить мать Жанна. Елизавета Андреевна вздохнула:
- Да я и слышала немного. Тетя Мирра дом все больше нахваливала, словно он - дворец какой, а бабка вроде и все то же рассказывает, да только голос у нее дрожит. И по ночам, помнится, спала она неспокойно, то вскрикнет во сне, то спорить начнет, жалобно так, умоляя словно. Я с их слов ничего толком так и не поняла, кроме того, что место это немногие знают и что его и снести грозились, и сжечь, и гэбистов туда навести, да ничего не выходило. А теть Мирра, как говорили, ведьма была, - мать вздохнула. - Помирала она страшно. Мать рассказывала, гроза такая была - лет двадцать такой не видели. У дома - они в своем доме жили - крышу сорвало. Дня три помирала. Кричала страшно. Ей сын на дверь топор прибил - так обычно делают, чтобы дух ведьмин из комнаты не вырвался и домашним не навредил. Так, рассказывала, из четырех гвоздей три вырвало и четвертый тоже кое-как держался, тут крышу и снесло - только тогда померла...
Мать умолкла. Но Жанна не торопила, поняла, что не все досказано, только выключила газ под заурчавшей кастрюлей. Не ошиблась - мать продолжила:
- И я вот сейчас думаю, бабка-то твоя... тоже того... Тяжело помирала, долго. Не так, конечно, но врагу не пожелаешь. Ты маленькая была, так отец твой, тоже жив еще был, все порывался тебя из дома подальше вынести. А куда нести - дождь на улице, осень, холодно? Ну, слава богу, отошла день на третий.
Жанна привычно высморкалась, оживив мать, ушедшую в свои, тяжелые мысли.
- Это ты после этого упала?
Мать неуклюже отмахнулась.
- Ой, Жан, ты думаешь, я помню уже? Позже значительно, да.
- А бабушка когда умерла?
- Двадцать второго сентября, - Елизавета Андреевна осеклась, но поняла, что проговорилась. Дату травмы матери дочь помнила хорошо, нахмурилась, считая. Женщина тяжело вздохнула и, чуть опередив дочь, произнесла. - На сорок дней я упала.
Сорок дней.
Согласно народным поверьям, преимущественно славянским, дух покойного находится в миру еще четыре десятка дней, прежде чем покинуть место своей смерти и отправится в мир иной или на вечное неприкаянное скитание. Спустя девять и сорок дней после смерти дух имеет наибольшее влияние на мир живых и потому, как следствие, представляет для живых наибольшую опасность. Потому в эти дни принято почитать его символическими подношениями, скорбеть его смерти так, как будто она произошла только что. Цель этих действий в веках - умилостивить дух, обмануть его, заставить думать, что родные и близкие каждый из дней вот также убиваются горем и оплакивают его. О том же и поговорка "о мертвых или хорошо, или никак". Она не о любви к безвременно почившим. Она о страхе, ведь злобный покойник может услышать и отомстить.
Такие, или подобные, мысли крутились в голове Пепла, стоящего у ворот кладбища. Именно тут они договорились встретиться с Вороной, отбывшей с час назад. По ее словам - "обрадовать девчонок".
Кладбище у всех вызывало разные мысли и настроения. У кого-то горе. У кого-то умиротворение. У Пепла оно ничего, кроме гадливости никогда не вызывало. Он отказывался понимать ритуалы поклонения перекрещенным палкам на пирных залах червей и личинок. Если вместо палок стояла плита или даже монумент - сути это не меняло. Он долго думал, пытаясь понять смысл таких поклонений для большинства людей и, в конце концов, пришел к выводу, что надгробья нужны людям не для того, чтобы почтить предка, вовсе нет. Он считал, что надгробья, как и огромное множество всего в этом мире, делаются из страха. Страха забыть скорбеть о почившем. Мысль эта неизменно вызывала улыбку, ведь если ты действительно любил человека, то ты не нуждаешься в напоминаниях о его смерти. Такие напоминания нужны, чтобы не забыть. Плакать, скорбеть, убиваться - все строго по графику, во время похода на кладбище.
Ворона подошла незаметно, чмокнула Серого в губы:
- Ну, вот и я, пойдем?
Дороги, как и никто из входивших впервые, Пепел не запомнил.
Внутри дома все было как-то обыденно, как обычно бывает в тайных логовах, что устраивают себе подростки. Ни следа не осталось от того налета мистики и ужасной тайны, что застали тут предыдущие его посетители. Может быть, дело было в том, что до заката оставалось еще несколько часов, может в обыденности и непринужденности поз встретивших их девушек - кто знает? А, может, и вовсе вся мистика была не более, чем следствием пьяно-наркотического угара, знать этого Пепел не мог - он тут был впервые.
Шойга, когда они вошли, валялась на матраце, курила. Поодаль от нее стройной батареей выстроились еще не початые бутылки нортвейна вперемешку с шампанским. Карусели не было. Ворона, войдя, тут же рухнула на табуретку, блаженно вытягивая ноги, завертела в пальцах сигарету. Пепел поднес зажигалку.
- Привет, - Шойга кивнула рыжей шевелюрой. - Ты извини, Карусель задерживается, но должна уже вот-вот быть. Ты садись, где удобно. Начать говорить мы и без нее можем.
Серый присел на одну из пустующих табуреток, взглядом оббежал помещение, на секунду задержавшись на терном проеме в бойлерной, чему-то улыбнулся. Шойга продолжила.
- Ты, наверное, где твой палец, спросить хочешь? Держи, - она достала из кармана и бросила ему маленький шелковый мешочек, - Пусть это будет как знак дружбы. Ты же знаешь, что мы много чего могли с ним сделать, ведь знаешь? Лучше, конечно, все это делается с сердцем реципиента, но - ты понимаешь...
Пепел улыбнулся, больше демонстрируя, что шутку понял. В мешочек заглянул и после спрятал в карман.
- Мы к тебе давно уже приглядываемся. Ты намного умнее наших обычных слушателей, они - дети и дети, а у тебя уже сформировался взгляд на мир, позиция. И она не так уж и сильно отличается от нашей. Вот мы и решили предложить тебе присоединится к нам, двигаться дальше вместе.
- Исключительно в целях повышения образованности - на правах кого? - Пепел улыбнулся, зло блестя глазами.
- Не равного, нет, это, я думаю, ты и так понимаешь. Умеешь ты много меньше нас, как я понимаю. Назовем это - на правах старшего подмастерья - мы будем тебя учить, но не так, как собираемся учить остальных.
- И вас, ведьм, не смущает мой пол?
Шойга рассмеялась:
- Ты, может, знаешь, что в европейской средневековой традиции все термины, определяющие ведьму, шли без половых различий. Принятые там- стрикс, малефисия, ламия равно применялись как к мужчинам, так и женщинам, женщин просто было больше. Так что, если следовать европейской традиции, то ты тоже станешь ведьмой.
Пепел снова демонстративно улыбнулся, оценивая шутку.
- А термин "ведьмак" вас, значит, смущает?
- Ведьмак - это уже традиция славянская. И означает слово не мужчину-ведьму, а колдуна, стоящего во главе всех ведьм региона. А это, как ты понимаешь, не совсем подходит по смыслу.
- И вам именно так принципиально, как называть себя и как - меня? - Пепел не переставал улыбаться и только тут до Шойги, привыкшей к общению со вчерашними подростками, дошло, что над ней просто издеваются. Ей не верят. Лицо ее исказила гримаса гнева. Она даже села на матраце, голос утратил расслабленность и непринужденность.
- Да ты, собака, глумишься надо мной, что ли?
Пепел взгляда не отвел, ухмыляясь, пожал плечами. Шойга вскочила, но Ворона остановила ее, поймала за руку:
- Ань, постой. Он прав. Мы ему тут только пыль в глаза пока и пускали. Ну, нашли пальцы, ну, сохранили, и что с того? Давай Карусель дождемся, - повернулась к Серому. - Дождись Карусели, а? Тогда все и покажем, тогда уже предметно и говорить будем.
Шойга стояла, гневно сверля Пепла взглядом. Тот тоже подобрался: ведьмы не ведьмы, но когда на тебя налетает разгневанная баба - радости мало.
- Ладно, - Шойга присела, оправила рыжую шевелюру. - Будь по-твоему. Придет Карусель - посмотрим. Ты тогда сам скажи, чего приперся, если не веришь. Шуточки шутить?
Пепел пожал плечами, но улыбаться, беся ведьму, перестал.
- А чем не развлечение? Собираются три девки, играют в мистику, порталы, небось, какие-нибудь по городу закрываете, нет? Нет? Ну, хоть в чем-то везет. Пальцы чьи-то по улицам собирают. Отчего бы и не посмотреть, не пошутить, как ты говоришь, шуточки, - Ворона зло сверкнула глазами на обобщение, но Серый не заметил, продолжал. - Строите из себя много, а смыслу - нуль. Привыкайте. Остальные тоже, как чуть подразберутся, с вас глумиться начнут.
Шойга себя в руках держала с трудом. Лицо ее пошло красными пятнами, она уже снова начала вставать, но в этот момент донесся металлический скрип тяжелой гаражной двери, шаги и вскоре в дверном проеме показалась Карусель. В руке ее была тяжелая тряпичная сумка.
- О чем спорим, о чем ссоримся? Привет, Сергей.
Шойга вместо приветствия буркнула:
- Принесла?
- Принесла.
- Дорого? - этого вопроса Карусель явно не ждала, удивленно воззрилась на подругу, та закурила и махнула рукой. - Да все не слава богу. Будем ему вместо причастия фокусы показывать. Юморист он, понимаешь ли. Все покажи да докажи.
Лиза-Карусель с чуть большим интересом посмотрела на Пепла.
- Две с гаком, как нашла. Доставать тогда? - и, дождавшись утвердительного кивка, вынула из сумки запечатанную в целлофан то ли телячью, то ли свиную ногу, уложила на один из табуретов, присела.
Шойга неопределенно махнула на мясо, обращаясь к Серому, но не глядя на него:
- Вот твое причастие, сырым мясом, я надеюсь, не брезгуешь?
- Серый, скушай чуть, мы тебе на нем и докажем все, в чем сомневаешься, - попросила Ворона.
Пепел, скептически ухмыляясь, подошел к мясу. Развернул целлофан, оглядел, откуда бы поудачнее отщипнуть кусочек.
А кусочек смотрел на него.
Нет, у окорока не было глаз, он не мог смотреть.
Но были у него пустые глазницы, которые, не моргая - да и как пустые бельма могут моргать? - смотрели на него. Серый тряхнул головой, словно стараясь согнать наваждение, прикоснулся к окороку.
А окорок в ответ прикоснулся к нему. Робко, доверчиво крохотные подобия ручек неуклюже попытались поймать его палец. И был это вовсе не окорок, а чудовищное подобие маленького человечка, словно сплетенного из сырого мяса. Вырастающая прямо из тела опухоль бессмысленно глазела на него пустыми глазницами. Культи ручек и ножек вяло двигались, ловя его руки. Беззлобно, но и бессмысленно, как делают это младенцы.
Пепел больше по инерции, будто бы его мозг еще не до конца переварил уродливые метаморфозы, произошедшие с самым обычным окороком, взял гомункула на руки. И тот моргнул, пытаясь сфокусировать на нем оказавшиеся прозрачно-голубыми глаза, поймал, наконец, палец и затеребил его в крохотной ладошке. Задрыгал ногами и видно теперь уже было, что младенец - девочка, улыбающаяся счастливой беззубой улыбкой, пуская пузыри. Теплая, живая - ладони легко ощущали биение крохотного моторчика внутри детского тельца.
- Скушай чуть, - голос Шойги передразнил интонации Вороны. - Мы тебе на ней и докажем все, в чем сомневаешься.
Пепел уронил ребенка, тут же залившегося истошным воплем, сделал шаг назад, глядя на свои руки. Руки, ладони, были в крови. Он отступил еще на шаг.
Шойга, откинув голову назад, засмеялась неприятным, режущим ухо смехом.
- Ну как тебе "мистика"? Что ж ты умолк-то, шутник, не шутишь совсем?
Серый пятился назад к дверям, глаз его видно не было, он смотрел вниз, на крохотное тельце, захлебывающееся воплем, на струйки крови, толчками выбивающиеся из младенческого носика. Споткнулся о порог и словно проснулся - взбежал вверх, скрываясь из глаз. Грохнула железная дверь и тут же стало тихо. Какофония ведьминого хохота и детского вопля оборвалась, словно ее просто кто-то выключил.
Шойга смеялась, теперь просто смеялась и не было в ее смехе ничего сатанинского - самый обычный смех самой обычной девушки. На полу, измазав его сукровицей, валялась нога не то говяжья, не то свиная.
- Ты была права, Кать. Так значительно лучше, - отсмеявшись, сказала Шойга, обращаясь к Вороне. - Значительно, значительно лучше. Теперь только твоя задача его не выпустить, дотянуть и все будет в порядке.
- Ты глаз его, Аня, не видела, - Карусель.
- А что не так с глазами было?
- Не боялся он, злоба только. Верил, но не боялся.
- Ну, да и черт с ним, нам только на руку, раньше же и вернется. Что с остальными, Кать?
- Я возьму их на себя. Придут, как и положено, все.
- Ну и отлично. Лиз, портвейн передавай.
Вадик Переходько в своей жизни не знал отказа ни в чем. Родители его занимали далеко не последние должности в госаппарате и единственное свое дитя баловали, как могли. Вначале - дорогие игрушки, позже - сверхмощные компьютеры, сменяемые каждые полгода, телефоны, счет которым уже давно утерян, машина, вторая, собственная квартира...
Но, как ни странно, роскошь, достаток и вседоступность не развратили Вадима. С возрастом он оставался собранным, насколько это возможно для подростка трезвомыслящим. Деньги не сделали его заносчивым, он не кичился своим положением с равным удовольствием общался со всеми сверстниками-студентами.
Развратили деньги не его самого, а как раз его друзей-товарищей, привыкших не получать отказа в предложениях посетить дорогие рестораны или клубы, ожидающих дорогущих подарков и уже давно видящих в Вадиме не друга-собеседника, но спонсора.
Не один месяц потребовался парню на понимание этой простой и непреложной истины - еще ни один добрый поступок не оставался безнаказанным. Не сразу же он решился на кардинальный шаг. Настойчиво отказался от всякой помощи со стороны родителей, оставив себе только купленную ими квартиру, устроился сам в далеко не самый элитный ВУЗ города, подрабатывал. И с тоской наблюдал, как один за другим его прошлые "товарищи" переставали отвечать на звонки и приглашения, в очередной раз "забывали" вернуть по доброте душевной данные в долг деньги.
Жизнь Вадима изменилась кардинально, теперь он, решивший тяжелым трудом самостоятельно достигать своего места в обществе, чем вызвал немалую гордость отца, остался совсем один. Как можно меньше старался встречаться с родителями, чтобы видом своим, одеждой, обувью не вызывать у них навязчивые попытки принять участие в его жизни. Первое время, как человек, к труду непривычный, он и вовсе голодал по несколько дней.
Но и это испытание изменило его только к лучшему, не сломало. Не заставило, поджав хвост, искать помощи. Ладони обросли мозолями, а разум - идеями. Он учился на "отлично", трудился не покладая рук и, при этом при всем, еще и умудрялся выделять время на друзей. Новых, ценящих его уже не за деньги и влияние родителей, а за настойчивость, упорство и надежность. Жизнь налаживалась.
Но, все одно, чего-то все время не доставало. Чего-то эфемерного. Он очень много умел делать сам. Сам привык добиваться всего, чего желал и не хватало ему не материальных благ. Он жаждал УМЕТЬ больше. С тоской читал, понимая, что на все, что хотелось бы прочесть, просто не достанет времени. Оставлял работу, сожалея, что нуждается во сне перед завтрашним днем. Извинялся перед друзьями, которым не мог уделить времени больше, чем хотелось бы.
Сам мир ограничивал его длиной суток. Природа - нуждой во сне и пище. Он жаждал большего, прекрасно осознавая абсурдность своих желаний.
Шойге он не верил. Вернее, верил, сразу после того, как покинул жутковатый дом, но ночь прошла и день минул и трезвый рассудок взял верх над темными мистификациями. Логичные построения ведьмы при свете трудового дня стали выглядеть не более, чем словесными спекуляциями. Но отказываться он намерен не был. Шанс, предлагаемый ему, при всей своей бессмысленности, оставался шансом. Суметь больше. Расширить спектр своих способностей, уметь, мочь больше.
Или даже желать. Это был страшный секрет Вадика - он ничего не хотел. Он находил цель и шагал к ней. Достигал, искал следующую, но не потому, что действительно хотел ее. Только из соображений необходимости, может быть целесообразности. Все-таки, да, деньги развратили его, пожрали его душу. Они просто лишили его желаний.
Просто...
Это было жутко - просыпаться и ничего не хотеть. Делать что-то, испытывая лишь удовлетворение от хорошо проделанной работы, но не получая радости от достижения желаемого. И помнить, помнить при этом о том, что когда-то было иначе. Помнить простое детское счастье на Новый Год, которого ждал много месяцев подряд. Помнить тепло поцелуя первой, детсадовской любви на твоей щеке...
Сегодня был редкий день, который Вадим выделял себе на отдых. Вернее выделял он его, начиная с шести вечера. Сидел в университетской кафешке, пил пиво, дожидаясь друзей. И немало удивился, когда за столик к нему подсел не кто-то из них, а Пепел.
Поздоровались. Пепел начал сразу, как говорится, с места в карьер:
- Что думаешь о девушках. Говорят, ты ходил на, - Серый криво ухмыльнулся, подчеркивая иронию, - закрытое собрание?
- Ходил. - Вадик совершенно не был уверен в том, стоит ли посвящать Пепла во все детали мероприятия и тоном дал это понять. Пепел пожал плечами, глядя куда-то в сторону и словно не заметив непрозрачного намека.
- Рассказывали, скорее всего, про добро и зло. Всячески вели к тому, что зла нет, но при этом упорно намекая на то, что зло и есть они. Они и есть "зло", - Серый хмыкнул. - Не ново.
Вадим внутренне удивился, насколько, в общем-то, точно его собеседник озвучил мысли его собственные, но виду не подал.
- А у тебя, хочешь сказать, другой взгляд на вещи?
- Другой. Они на следующий закрытый сбор и меня пригласили, так что решил подойти и сообщить, раз уж мы там единственные представители мужского полу.
- Звучит так, как будто предупреждаешь, - Вадик улыбнулся, но улыбка вышла не очень убедительной.
- Не "как будто", Вадим. Именно предупреждаю. Ты, скорее всего, даже отдаленно не представляешь, как далеко заходят заигравшиеся в колдовство девочки...
- А ты, значит, представляешь?.. - Вадика начинал раздражать этот разговор, доверитльно-нравоучительный тон собеседника, да и друзья что-то опаздывали, что бывало нечасто.
- Не представляю, - легко согласился Пепел. - Догадываюсь. А вот что будет там с тобой - знаю точно.
- И что же?
- И ты мне поверишь?
- Я тебя выслушаю, - Вадик допил свой бокал и водрузил локти на стол, всем видом демонстрируя внимание. Пепел перевел, наконец, на него взор злых глаз.
- Тебя, друг мой, будут мучить. Насиловать или, может быть, имитировать поедание. И ты, друг мой, а вот за это я ручаюсь, будешь ничуть не против в тот момент и, можно даже сказать, за. Ты сейчас мне еще что-нибудь саркастичное ляпнешь, я понимаю, вот только мне радости немного тебя тут забавлять, так что... - Пепел начал вставать, но Вадим примирительно поднял руки. Человек он был неконфликтный и ссорится по такой мелочи у него желания не было.
- Ну, хорошо. А почему тогда именно меня. А не, к примеру, тебя? Ну, или если причина есть, то зачем, допустим это правда, ты мне это рассказываешь?
Пепел присел, неотрывно глядя на собеседника.
- Тут ответить не так просто, как хотелось бы. Сильно зависит от того, на чем они строят свою позицию. Не меня - потому, что им от меня кое-что нужно, я им интересен, надо мною нужно получить власть. А с тобой проще. Ты не нужен. Ты просто не лишен. И власть над тобой у них уже в кармане.
- Даааааа? - не сдержался Вадик от шутливого изумления.
- Да. То, что ты туда пойдешь снова - лучшее тому доказательство.
- Ты тоже пойдешь. Сергей, ты меня извини, но ты сейчас говоришь даже хуже, чем Шойга. Неубедительно. Не хочу с тобой ссориться. Давай, просто - ты говоришь, к чему вообще затеял этот разговор, и тогда уже я пытаюсь тебе помочь.
Серый смотрел зло, но была в его взгляде еще и искорка смеха, издевка, понимание чего-то такого, чего не понимал Вадим.
- Хорошо. Просто. Я тебе все это говорю, чтобы ты все это услышал. Просто. Больше мне от тебя ничего не нужно. Я хочу, когда все, что я тебе рассказал, начнет происходить, видеть страх в твоих глазах, видеть, как недоверие сменяется пониманием, видеть, как приходит осознание ошибки. Просто.
Пепел встал, оставив онемевшего от такой прямоты Вадима сидеть. Кивнул.
- До встречи.
Ворона ожидала его поодаль, под деревьями аллейки, Серый быстро нашел взглядом огонек сигареты. Подошел, поцеловались.
- Куда пойдем сегодня? Может к тебе, я же еще не видела, где ты живешь?
- Рано, - Пепел улыбнулся, покачав головой. Подал девушке руку и они неторопливо пошли. Просто вперед, гуляя без особой цели.
- Интересный ты человек, Серый. Вот вроде и кажется, что раскусила тебя полностью, а ты снова чего-нибудь эдакого выкинешь. Вот Вадика ты зачем запугивал?
- У тебя хороший слух, - это было еще очень мягко сказано, Ворона стояла слишком далеко от столика, за которым сидели ребята, чтобы хоть что-то расслышать. - Ты же мне тоже не все рассказываешь.
- Ну, ты и не спрашиваешь, - Ворона легонько боднула парня в плечо, не выпуская его рук. - Ты спроси, может я бы и ответила.
Серый только пожал плечами.
- Зачем? Все, что мне так или иначе интересно, ты или не расскажешь, или я и так верно предполагаю.
- И узнать наверняка не хочешь? Догадок достаточно?
- Не хочу. Не откажусь, но желания такого нет. Ну вот, например, где и у кого ты научилась тому, что умеешь, или считаешь, что умеешь, мне не интересно. Догадки о том, что толчок дал кто-то из родственников, а до остального дошла сама, мне достаточно. Как сошлась с Каруселью и Шойгой - не интересно вовсе, ситуация, скорее всего, была до смешного бытовая. А вот на вопрос кто вам указал дом ты прямо все одно не ответишь, так?
Ворона с хитрецой в глазах пожала плечами, как бы намекая "а ты спроси". Пепел спрашивать не стал.
- Ну, а другие вещи, которые ты считаешь интересными для меня, таковыми совсем не являются.
- Например? - Ворона словно предлагала игру.