Камыши слегка шевелились под утренним ветерком - и всё время казалось, что из них кто-то лезет боком, с заломленными к затылку ушами, с усами, выставленными вперёд, с длинными чёрными полосами по всему длинному же и жёлтому телу - и когти, спрятанные до поры, уже готовы сцапать смятую ударом двухсот килограммов мышц жертву. Мурашки по телу, в общем, от этого камышового шевеления.
Хотя, конечно, не только от страха холодок-то: в этих местах и летом-то не смертельно жарко, а уж теперь, почти зимой, прямо-таки холодрыга сплошная; особенно, если пролежал с самой полуночи на хлипком плетёном мате - а позже нельзя, зверь - таёжный хозяин, враз зачует, если кто прошёл меньше шести часов назад; и ладно тогда, если просто не придет - так ведь, хитрая животина, может и обойти под ветром, чтобы не донесло до охотника звериного запаха; бесшумно, невероятно бесшумно для такого огромного тела, прокрасться по бурелому и лежалым сучьям, по мху - и снести одним ударом незадачливую голову глупого, торопливого человечишки. Коты - серьёзные звери, уж это точно.
Ну и вот, когда провалялся на тростнике с ночи, к рассвету пальцы порядочно остывают, как ты не прячь их в рукава - а и не очень-то попрячешь: затвор взведён, и ты должен ощущать спуск так, словно он - часть тебя: нажать не раньше, не позже, а ровно тогда, когда нужно - ведь зверь-то второго шанса может и не дать... Хозяин тайги, что вы хотели.
Цейсовская оптика приблизила заросли до вытянутой руки. Предрассветный ветерок всё так же пошевеливал серые стебли, вызывая рябь в глазах; но в одном месте движение чуть нарушалось: и словно бы угадывались сквозь пелену обводы большого и могучего тела.
Охотник, замотанный в маскировочные лохмотья до самых глаз (только уши наружу: слух нужен!), чуть сдвинул кисть, шевельнул пальцами, регулируя увеличение. Всё верно. Он пришёл.
Где-то в подреберье вспыхнула радостная дрожь: всякий раз так, и сердце бухает в камышовый мат паровым молотом; и даже в самые кончики пальцев отдаёт... стоп, а вот это уже не дело: дрогнет рука, чего доброго, и всё насмарку - снова выслеживать, снова устраивать засаду - а во второй раз зверь на этот водопой уже может и не прийти никогда; опасно, слишком уж хорошо тигр узнал нрав человека за последние полста лет.
В очерченном оптикой периметре медленно и плавно сквозь камыш возникла широченная морда: прищуренные глаза, низкий скошенный лоб, плоский нос подрагивает, подёргивается, принюхиваясь; усы шевелятся нервно, задевая за мелкие веточки. Лапа широченная, след ладонью взрослого мужика поперёк не перекрывается; идёт вперёд очень плавно, погружается в камышовый лом у самого края берега совершенно бесшумно - и вот уже следующая, и - вот он.
Весь.
Стоит у воды, оранжевый даже в неверном рассветном освещении; чёрные полосы кажутся разломами, трещинами, пустыми местами; словно бы кто-то мазнул по воздуху рыжим и белым, да так и оставил - а в середину влепил рядом два жёлтых самоцвета с вертикальными линиями зрачков.
Тигр выдохнул, облачко пара закружилось надо лбом; слегка качнул головой, склоняясь к воде.
Охотник, не дыша, повёл указательным пальцем, выбирая ход; палец его замер на мгновение на полпути, чувствуя упругость упора; оптика очертила горделивый силуэт на фоне зарослей - и палец провалился дальше.
Зверь вскинул морду, глядя через протоку прямо на засидку: казалось, ещё чуть-чуть - и он либо атакует, либо исчезнет в камыше - но нет; выдать охотника не могло ничего - даже пар от дыхания тонул в толстом вязаном шарфе, заботливо укрывающем всю нижнюю половину лица.
Кот бросил ещё несколько взглядов - по протоке, вперёд-назад, снова выдохнул с шумом, и опять принялся пить.
***
Охотник взошёл на заимку; обтоптал грязь перед сенями, карабин приткнул у двери. Проводник вопросительно вскинул бровь.
- Сделал, - коротко сказал охотник, выкладывая футляр с фотоаппаратом прямо на стол. - Их всего осталось штук двадцать, зверюг этих; а фото я на почётном месте повешу - ты что! Жемчужина коллекции.