- Да кому это всё сейчас интересно! Да ну вот так. Кому? Ну воевали, да. Ну горели. Времени-то сколько уже прошло? Кому и было интересно, забыли все уже.
Тебе-то вот, скажи мне, какой с этого прок сейчас? Когда мы с тобой с нашего примуса выскакивали, а ты ремнём за крюк взделся - ты что, думал о том, что с нами сегодня будет? Ну, вот я и говорю, что нет. Да я знаю, что ты знаешь. Чего там. Не ради славы, да? А ради жизни на земле, как в песне. Почему, спрашиваешь, жизни вот той, о которой пелось, толком и не складывается? Да откуда мне-то знать, ты тоже, я тебе что - премьер? И даже не президент, ха.
Да ну конечно, помню. Валёк тогда как раз где-то американской тушёнкой разжился - ну та, из пайков которая, хорошая была, зараза! - говорит, помню, мол, у духанщика в кишлаке ещё пару ящиков выцепить можно... Ну, да, ну да, как раз через минут так семь после того нашу пехоту и причесали пулеметом, как на трассу Баграмскую выворачивать, там. Просят - поддержите бронёй! Это мы с тобой знаем, что у наших плавучих банок брони с гулькин хобот, а махре-то пехотной не объяснишь: танки же! Ещё, чего доброго, скажут, мол, боимся. Было б чего бояться, больше одного раза не сгоришь, так ведь? Ну, вот и я что говорю.
А, ну да, а потом Валька-то мы из танка вынули - тебя не было уже, вы в преследование ушли, я помню точно - а у него в боеукладке банки консервные установлены, снаряды, видно, вовремя не пополнил, а банки по три в стопочку как раз на место снаряда встали отлично. Когда пробило броню, как раз через банки прошло - были б снаряды, все б втроём сгорели они в той коробочке, весь экипаж бы; а так только сам Валёк, а остальных оглушило просто.
Хорошо, не буду. Да мне, что ли, приятно вспоминать - а куда денешься, если само оно вспоминается, зараза. Не буду, всё.
А, ребята? Да нормально всё у них, как и раньше, что с ними сделается-то. Я, правда, в этот приезд сразу к тебе, к ним не заходил даже ещё, ну, а то в тот раз у них засиделся, и с тобой на бегу повидались - ты хоть не обиделся? Да знаю, просто так спросил. Чего уж тебе-то и на меня-то обижаться... А, а Маринку помнишь? Тоже, я слышал, недавно к вам переехала, вот, к ней ещё заскочить хочу сейчас, минут на десять хоть, парой слов перекинуться. Погоди, ты не знал, что ли? Да она с год уже, как здесь, немного погодя после прошлого моего приезда и переехала, да.
Что, правда не знал? Вы же вроде, ну, тогда ещё, вроде как вместе... да помню я, что не сложилось тогда со свадьбой, но потом-то? Да ну? И кто? Да брось, быть не может, чтобы она тебя на кого променяла, даже и на целого полковника; да хоть и разведка, что с того. Ты ж танкист, это ж не хухры-мухры... Слушай, странные дела.
К вам как её занесло? Да ты сам спросишь, как случилось, тебе-то, наверное, проще будет выведать подробности; расскажет сама. А то я ж только от других что слышал, а слухи пересказывать - распоследнее же дело. Сам знаешь.
Ну что, брат. Пора мне. Ещё к ребятам заскочить, да к Маринке, опять же, никак нельзя не заглянуть: ты ж знаешь, не простит, обидчивая же. Давай, не скучай. Я в другой раз, как приеду, сперва по ним пройдусь по всем, а потом к тебе: мало поговорили, да ж ведь? Жаль, нельзя вас собрать всех... Ну, давай, на посошок и пойду пока.
***
Невысокий, но коренастый мужчина в черном пальто и низко надвинутой по случаю октябрьского ветродуя шляпе неторопливо поднялся со скамейки и захромал прочь по аллейке.
На гранитной плите с инициалами и датами , возле портрета лейтенанта в танковом шлеме, остался стоять стакан водки, накрытый кривовато отрезанным ломтем черного посоленного хлеба.