... Когда он свалился в окоп, в ушах у него звенело и ухало - звенело от близкого разрыва, а ухало - сердце: пробежать полторы версты до расположения полка, да под непрерывным минометным обстрелом - это вам не фунт изюму скушать; это даже ночью страшно. Именно потому страшно, что никак не угадать, кто и куда стреляет - и каждая шальная летающая свинцовая примочка может успокоить тебя навечно.
Ну так вот, когда Иван свалился в окоп, он ничего не видел вокруг себя, ничего не слышал - только бежал; и только-только начал приходить в себя, как вдруг в дальнем углу, возле входа в разбитый недавней бомбой блиндаж, кто-то шевельнулся.
Он шарахнулся, прижимаясь спиной к стенке, и потащил из-за голенища нож: винтовку в окопе разворачивать было несподручно, а нож - он всегда наверняка; за два года ни разу не подвёл; и мелькнуло - неужели не свой окоп? Да нет, быть не может. Вот тот блиндаж - это только вчера туда лег "чемодан", и похоронил под обломками всех, кто там был, и Иван сам вытаскивал из-под перемешанного с бревнами песка неживое тело друга и командира, лейтенанта Кольки Язова; а вот - его ячейка: даже ниша под гранаты была знакомая, выкопанная лично своими вот этими руками.
В следующий миг он расслабился и отпустил уцепленную было в сапоге рукоять трофейного десантного ножа: из угла спросили по-русски:
- Ну ты чё, дурной? Носишься, как оглашенный. Так и на пулю по темноте нарваться - как раз плюнуть; да ещё прибежать можно черт-те куда. Эт тебе повезло ещё, что тут наши - а кабы нет? То-то. Ты с какого взвода?
- С третьего, - не задумываясь, отвечал Иван; тоже мне, тайна! - а ты?
- Да я вообще не с твоей роты. Нас только что перебросили, подкрепление мы. Вторая рота, соседи, понял?
- Ага, - Иван всё силился в темноте разобрать черты лица своего неожиданного соседа, но видел только нахлобученную комом пилотку и блестящую пуговицу погона - тоже, фраер: перед кем форсить-то здесь? - а лица разобрать не мог никак; хотя голос вроде бы был знаком - но откуда, тоже понятно не было.
- Ты рубал сегодня уже?
- Неа. Не довелось.
- Ну вот, держи. Дружка мово убило вот только - а эт его пайку принесли. Ешь.
Иван взял хрусткий пакет с немецкими галетами; ломоть шпигу и плоскую коробочку шпротов и разложил их на вынутом из кармане когда-то белом, а теперь светло-сером куске полотна: походная скатерть, да.
- Слышь, сосед. А давай на пару навернем? У меня тут и трофейчик свой имеется - вашему угощению в пару, а? Чтоб ночевать не холодно? - Иван встряхнул густо булькнувшую флягу...
...Выдохнули.
- Тебя как звать-то?
- Ну Иван.
- А я Серега. Ты откуда сам-то будешь?
- Саратовский.
- Да иди ты?
- Точно.
- А я тоже. Ты там где жил? Не в центре?
- Да нет. У татарского поселка - где мост железнодорожный...На ту сторону плавали...
- И с Треугольниковскими небось дрались? По зиме-то?
- Было.
- Было! Как мы вас в тридцать шестом! Как детей!
- Че-го? Когда? Когда вы Толстого Петра привели? А наш Сидор?
- Ай-й, черт! Земляки же нашлись где, а, вот война свела...слушай, черт с ними и с маскировкой, давай под бруствером курнем потихонечку, а?
- Да три дня табаку нет, чего курнем-то, курильщик?
- У меня сигареты немецкие остались, с последнего пайка. Дерьмо, конечно, страшное - но на безрыбье...Давай "катюшу", земеля! Щас мы...
Но что должно было произойти "щас", так и осталось неизвестным. Серега поперхнулся. Иван выматерился и уронил зажигалку.
Огненная вспышка, вылетевшая из сплющенной винтовочной гильзы, была очень недолгой, но Иван успел разглядеть и комковатую, пирожком, немецкую с орлом пилотку на голове собеседника, и окантованный щит с Андреевским крестом и ненавистными буквами "РОА" на его рукаве.
Надо полагать, что Серега точно так же разглядел те подробности в Ивановом обмундировании, которых ранее ему видно не было.
С минуту они сидели на корточках один напротив другого ("друг напротив друга" уже сказать было нельзя) и ошарашено молчали.
Потом Сергей уронил тихо:
- А ведь говорят же врачи - вредная привычка это курение. И не врут же, сто чертей им в дышло.
- Мдээ, - Иван не находил слов. Рядом сидел враг, винтовки прислонены к брустверу, в сапоге нож - ударить и бежать отсюда: другого действия просто не может быть, мало того - бить насмерть, ведь если крикнет - это не смерть, плен, а что может быть хуже, чем попасть в плен к предателям Родины? Резать - и прочь: видимо, за те полтора часа, покуда он бегал туда-обратно с донесением, его роту выбили из окопов, а может она ушла сама...Неважно. А он, как пацан, влип так по-глупому...
- Иван.
- ...
- Да не молчи, скотина. Винтовку возьми свою, слышь? Да не дергайся, дурак! Бери винтовку и мотай отсюда на хрен. Вали, вали. Соседушка, едри твою в душу. На Треугольнике не навоевался, вояка? Даст бог, ещё...там встретимся...я т-те рожу-то раскрашу тогда...будь спокоен....
...Он говорил что-то ещё, говорил, говорил, а Иван уже шел под минометным обстрелом и не кланялся ни пулям, ни осколкам, как кланялся какой-то час назад - он просто не думал о них. А думал он о том, что где-то позади, в лично им, Иваном, отрытом окопе, сидит сейчас хороший парень и великолепный собутыльник Серега, бывший красноармеец и теперешний предатель; сидит - и думает о том, что никогда уже не сойтись им на льду невдалеке от нового железнодорожного моста...Никогда.
До конца войны оставалось долгих двести тридцать дней.