Каждый вечер она гуляла вдоль забора этого странного заведения.
Каждое утро, выходя на балкон своей маленькой квартирки, чтобы поздороваться с Солнцем, она видела двор и крышу этого странного заведения.
Привычки и традиции. Порой они врастают в нашу жизнь так крепко, что становятся неотъемлемой её частью, подчиняя определенному, скроенному и сшитому, созданному и вживленному индивидуально каждым из нас, порядку. Но порой бывает, что по каким-либо причинам всё вдруг меняется, рушится. И то, что, казалось бы, является фундаментом жизненного устоя, вдруг начинает вмиг рассыпаться, превращаясь в прах всей прошедшей жизни, медленно опускающийся хлопьями пепла столь старательно воздвигаемой иллюзорной картинки мира-бытия. Что бывает, если вдруг кто-то решит нарушить созданный им же самим самоустой? Ещё интереснее понять, что может сподвигнуть человека изменить своим привычкам, взращиваемым и холенным на протяжении многих-многих лет? Знали бы люди, какова расплата за подобные "вольности", вызывающие колебания уже устоявшегося, управляемого каким-то неизвестным механизмом инкубатора наших низменностей и пороков, заполненного порождениями наших слабостей, и собранного воедино с единственной целью манипулирования нашим групповым подсознанием. Что может случиться, если расплата настигнет не совсем обычного человека, а Ведьму?
Как обычно, не изменяя своим привычкам, она шла по старой асфальтированной дороге между такими же старыми домами. Этот асфальт, казалось, слился с забором и стал его продолжением, стелящемся под ноги всем, кто проходил мимо него. Он словно желал прильнуть к новому "хозяйскому сапогу" любого, кто окажется сильнее участи, предопределившей судьбу всех, оказавшихся задействованным в этом "немом кинофильме" из далёкого прошлого. Поставленный ещё в семидесятые годы прошлого столетия металлический забор, установленный на добротной кирпичной кладке, никогда не ремонтировался, потому что в те времена ещё умели строить и воздвигать "на века". Ведьма шла вдоль него и смотрела во двор, совершенно не умеющий прятаться за кованой решеткой, и, скорее напоминающий узника, коротающего свой век в качестве "бесплатного приложения" к столь странному заведению.
За сорок с лишним лет там ничего не изменилось. По обыкновенным человеческим меркам прошло почти полвека. Или в переводе на язык социологии - должно было смениться, как минимум, десять поколений и столько же инновационных периодов. Но законы человеческого социума здесь почему то не работали, и в противовес нововведениям, которые должны были прийти сюда, выступали неизменные традиции. Именно это так притягивало Ведьму к этому месту, где всё так же и там же стояли феерические детские карусели, открытые веранды, никогда толком и не выполняющие своего предназначения, но и не разрушающиеся от времени и непогоды. Казалось бы, цвета ярких красок должны были обязательно померкнуть, но кто-то неведомый, словно красил их с завидной периодичностью неизвестно зачем. Стены зданий, расположенных на территории этого двора, вообще никогда не нуждались в ремонте. Они будто остались в прошлом, замерли в том времени, когда их возвели, как негласное напоминание уходящему из реального мира поколению людей о том замечательном и смешном времени "построения коммунизма". Всё это странное сооружение напоминало "совдеповский" детский сад. Но.... Единственным отличием его от всех подобных была вечная тишина, которая пугала и отталкивала всех тех, кто случайно проходил мимо. И даже нелепые цветные фигурки сказочных героев, из всем известных добрых детских сказок, превращались в монстров, пожирающих реальность, находящуюся внутри, за этим вечным забором.
Тишина, засасывающая мысли любого, кто вдруг решил задуматься о неестественности происходящего там, ведьму совсем не пугала. Наоборот, эта субстанция даже отпрыгивала от неё, потому что боялась приблизиться, а не то что совершить своё мерзкое привычное действо. Ведьма хорошо помнила те времена, когда эти карусели двигались и скрипели в унисон детскому смеху и щебетанию. Когда толстые воспитательницы, скорее напоминающие работников торговли из-за пристрастия к воровству всего, что по плану полагалось детям, находящимся на государственном обеспечении, лениво покрикивали на разыгравшуюся детвору и заставляли их двигаться только строем, в колоннах по двое. Когда на деревьях ещё жили птицы, нарушающие по утрам тогда ещё самую обычную тишину внутри уютного зеленого двора с цветущими клумбами, предназначавшегося для детских прогулок и игр.
Она ещё до сих пор видела ауры малышей, искрившиеся ранее, а сейчас всё более затухающие и меркнущие во времени. Чувствовала эмоции пусть мимолетного, кратковременного, но счастья, если можно было так назвать минуты, проведенные вне стен детского дома для младенцев или, как говорилось в народе - "дома малютки".
Тишина и время будто съели всё живое, что находилось там много лет назад. Так показалось бы любому, кто всё-таки бросил взгляд на это странное заведение, но только не ей. Ведьма видела и чувствовала намного больше, что позволяло ей делать свои, только ей известные, выводы. Она много лет не принимала никаких решений, пока в этом жутком здании не поменяли окна. Старые деревянные рамы выбросили на свалку, и оказалось, что вместе с ними ушло тепло, уступив место современному пластику, пожалуй, единственному новшеству внутри этого скрытого от всего человечества мире.
***
Я появился в утробном мире моей любимой мамочки, как очень долгожданное дитя. Родители очень долго не могли иметь детей и в тот момент, когда отчаяние уже завладело ими полностью, мне разрешили прийти к ним. Выбрал я их уже очень давно и всё ждал-ждал, когда же всё это свершится?
Что я нёс своим родителям? Я нёс им освобождение от отчаяния и.... горе. Но я этого не хотел. Просто так было предрешено заранее. Они платили по счетам, за грехи своих предков, и в качестве окончательной расплаты должен был появиться я - "солнечный ребёнок".
Все девять месяцев до моего рождения мама и папа были очень счастливы. Мама пела мне песни, а папа читал стихи. Я пел вместе с мамой и наслаждался голосом папы. Не понимаю, что же такое могло произойти в глубоком прошлом, чтобы так жестоко наказывать моих родителей? Но так уж мне было суждено: забрать с собой все прегрешения их предков за многие поколения. И расплатились мои родители за всё это самой дорогой ценой, став несчастными и одинокими до конца своих дней.
Момент своего рождения я помню очень хорошо. Громкий крик моей любимой мамы, нестерпимая боль в разрывающихся лёгких и резкий свет ламп родильного зала. Я закричал: то ли от ужаса, то ли от осознания того, что всё хорошее уже закончилось, а плохому только суждено было начаться. Мама плакала от счастья, а все вокруг шептались и отворачивались от неё, видимо потому что по первому взгляду опытных врачей было видно, что я родился "особенным". Все внешние признаки указывали на то, что родился ребёнок - даун.
Мама меня так и не увидела. Когда её уговорили написать от меня отказ, ей видимо было очень плохо. Могу только догадываться, как папа забирал её, как они горевали вечерами. И как потом горе перерастало в злобу. Но я ничего этого уже не знал. Я стал отказником. И участью моей теперь было окно палаты роддома, из которой через несколько недель мне предстояло переехать в детскую больницу. А оттуда в детский дом.
Но жизнь коварная штука, а судьба - это написанный кем-то неадекватным сценарий и, когда, казалось бы, "хуже некуда", наступает "хуже есть куда". Это означало, что я сразу начал болеть. Повозившись со мной неделю, было принято решение перевезти меня экстренно в детскую инфекционную больницу, подселив "в нагрузку" к молодой мамочке, лежавшей в палате со своим малышом. Младенец постоянно плакал, потому что так он звал маму. И она часто брала его на руки, клала вместе с собой и кормила грудью. Я чувствовал запах материнского молока, слышал детское сопение и причмокивание, когда он сосал её такой вкусный сосок. Но для меня всё это было абсолютно недосягаемо.
У меня болело всё. И от этой боли мозг отказывался подчиняться рефлексам. Я не ел и даже не плакал. А зачем? Ведь я всегда знал, что никому не нужен. И никто ко мне не подойдёт.
Чужая женщина меняла мне иногда пеленки и подгузники, пыталась меня кормить и поить. Но всё было напрасно. Я угасал. Врачи и медсёстры периодически заходили к нам в палату, подходили к моей кроватке, трогали меня, заглядывали в рот, нос и прочие места, кололи пальцы, вены, брали какие-то анализы. И вот однажды я услышал, как врач говорил этой молодой мамочке, что завтра меня увезут в какой-то дом для больных младенцев, потому что у меня кроме синдрома Дауна выявили ещё и лейкоз. Женщина, которая была мне абсолютно чужой, заплакала, положила своего ребёнка в кроватку, подошла ко мне и низко наклонилась. Её горячие, солёные слёзы капали на моё лицо и стекали к губам. Я пил этот горький напиток, как живительную влагу, потому что в нём было растворено сострадание матери, которую я потерял, так и не узнав.
Больше никогда я не видел и не чувствовал человеческих слёз сострадания. Оно как бы ушло, оставшись за дверями больницы, откуда меня перевезли в этот страшный дом для больных малышей. Дом, где царила боль, и куда не могло пробиться ни одно настоящее человеческое чувство, потому что он был непроницаемым!
Я не плакал, но иногда, когда было невыносимо больно - кричал. Крик растворялся в атмосфере небытия и таял, не имея возможности быть услышанным. Да и кто мог его слышать? Если врачи отгородили своё сознание от нас, таких же, как и я обречённых детей, для которых это странное заведение стало последним пристанищем. Всё они просто ждали каждого из нас. И я тоже ждал.