Чернобородая реальность в ростках зеленой, пожелтевшей от времени и засухи травы была уже практически уничтожена. Но уничтожена не без внешнего воздействия. Белый, как снег или как предгрозовое небо, затянутое облаками и тучами, цветок вырос на том месте, где раньше ступали почти мертвые, но еще верующие в свое существование люди с тонкими жилистыми руками.
Этот цветок был божеством. Не Богом, а именно божеством. Строго следуя его догматам, жили все, кто удостоился чести хоть раз увидеть его собственными глазами. Белый, как пальцы трехмесячного ребенка, он подчинял всех своей воле, склонял на свою сторону, заставлял быть с ним заодно. Может быть, потому, что он был таким белым, ему все так легко удавалось?
Не было никого, кто хотя бы раз усомнился в его божественном происхождении и в его правоте. Беспрекословность и смирение брали верх над всем и вся. Страх и подчинение вершили свои грязные дела. И никто, абсолютно никто не замечал, что стебель белого цветка был сгнившим и съеденным у основания тлей и низменными насекомыми. Все видели только крепкий белый венец и здоровый желтый пестик. Это было главным.
Почему я не вырву его с корнем из никчемной, изъеденной грехом земли? Какого еще веления или знака я жду? Неужто приказа божества? Но как можно верить богу, если даже самый белый и чистый цветок оказывается уничтоженным земляными насекомыми и червями? На что остается надеяться, что еще можно любить?
Чернокнижники свершили свой верховный обряд Великих предков. У них не осталось сил на дальнейшие деяния и на оставшуюся жизнь. С неба низверглась молния, и все, чем жили они до этого и чему были обязаны, было стерто с лица земли вместе с ними.
От могил и сгнивших деревянных крестов несло резким запахом разложения и смерти. Повсюду был слышен стрекот богомолов и темно-серых синиц, шелест примогильных берез и осин и треск рассохшегося дерева. То ли гробы от времени трещали, то ли кресты не могли уже стоять прямо и ровно, но вместе с остальными звуками шум был жутким и навевающим ужас.
Мне очень хотелось, чтобы мимо пробежал какой-нибудь заяц или хотя бы еж, но все было тихо и безжизненно, словно кто-то не хотел, чтобы нарушали тишину и покой умерших. На меня внезапно напала жуткая меланхолия и отрешенность, оставаться на этом проклятом кладбище не было больше сил, и я со своей обычной нерешительностью поднялась с двухсотлетней могилы и вышла из прокаженных ржавчиной ворот. Пыльная, кое-как заасфальтированная дорога была как всегда пустынна. Именно это мне в ней и нравилось больше всего. А еще она была бесконечно длинной и до странности узкой, так что никто, кроме людей и, наверняка, животных, ею не пользовался. Но всего лишь через пару километров она превращалась в обычную городскую дорогу, правда, с рытвинами и колосящимся степняком, но все же широкую и, к моему великому огорчению, многолюдную.
Мой грязно-серый двухэтажный дом ничем не выделялся из общего пейзажа. То же полуобвалившееся крыльцо, те же кое-как забетонированные ступеньки и покосившийся на левый бок подъезд, те же пыльные окна с черными решетками на первом этаже и грязная урна, отброшенная кем-то в сторону, все то же, что и везде. Я даже сейчас помню все до мельчайших деталей, будто стою и вижу этот дом перед собой: и облупившуюся штукатурку на стенах, и погнутые зеленые перила на лестницах и ошметки грязи, облетевшие с тяжелых мужских ботинок.
В квартире никого не было, что, несомненно, радовало. Скинув с себя запылившиеся за ночь вещи, я мешком повалилась на кровать, тут же предавшись своим мечтаниям.
Подо мной - тростниковая кровать, скрепленная у основания глиной. Темные деревянные стены с вырубленным огромным окном посередине. И жара. Жара жуткая, дурманящая, удушающая. И все гибнет под ее гнетом, ничто не в силах выдержать такого напряжения сил. Только я одна лежу и наслаждаюсь поистине животворящим теплом и жарким воздухом, струящимся по моему уставшему телу.
В дверь позвонили. Пронзительный птичий треск заставил меня вздрогнуть и отказаться от своих мыслей. Моя мать, в свое время признанная ударница, пришла с рынка и облегченно поставила полупустое ведро с яблоками на пол. Сегодня для нее удачный день.
Я подошла к магнитофону и на полную громкость включила какую-то модную в то время музыку, не помню сейчас точно, какую, помню только, что она мне не особенно нравилась, даже, скорее, раздражала. Я включила ее просто так, а если быть совсем точно, то назло. Но кому, не знаю. Точно не себе и не матери. Больше некому.
Распахнув форточку во все ее жалкие возможности, я чуть было не захлебнулась удушающим весенним ветром. В комнате сразу стало прохладнее и свежее. Музыка гремела медными тарелками и электрическими гитарами, ветер бешено рвал мои красные шторы на окнах, а я в нервном сумасшествии отплясывала доселе никому не ведомый танец. Отбрасывала ноги в стороны, закидывала голову назад, размахивала руками, как ветряная мельница. Музыка оборвалась, и я в бессилии рухнула на пол.
За пределами беспредельного пространства наверняка находится именно то, что миллионами лет ищет человечество и никак не может найти. Там свет и твердая земля, там вечный дождь и палящее солнце. Может, там счастье.
Я приподнялась и посмотрела на себя в зеркало. Красное потное лицо, мокрые темные волосы торчат из-под сбившегося на затылке зеленого платка и пылающие огнем оттопыренные уши - вот и весь мой портрет на данный момент.
На кухне зашебуршало пакетом (наверное, мать), но я не спешила вставать и мчаться туда, мне сейчас отчего-то стали противны все, абсолютно все, включая мое, лица, и я чувствовала, что если сейчас хоть кто-нибудь явится передо мной, то я запросто сотру его с земной поверхности.
У многих моих литературных кумиров в подобные минуты наступали минуты озарения, во время которых они понимали, для чего они рождены, что они должны сделать именно то, и никак иначе быть не может. Я попыталась приблизить подобную минуту и представить, что именно могло прийти в мою нездоровую молодую голову... Может, я должна убить свою мать?.. Ужаснувшись сама этой чудовищной мысли, я быстро отбросила ее в сторону, пытаясь сейчас же обо всем забыть.
В бушующей силе ветра было нечто приземленно-униженное, ничтожное и отвратительно мерзкое. Ветер дул запахами гари, подсолнечного масла и не постиранных вовремя носков. Ветер дул, словно нес людям счастье или благую весть, а он нес бытовые заряды в митингующее сознание еще не созревших душ. И каждый, еще только почуяв кончиками волос приближающееся движение ветра, становился радостным, ибо ветер - символ весны и свободы. Ах, как мы падки на символы!
Сняв с себя мокрый от пота платок и начесав волосы на затылке торчком, я вошла в кухню. Мать драила шкафы.
--
Привет, - тихо произнесла я.
--
Ты чего же не вышла? - обиженно спросила она.
--
Не слышала... - также тихо ответила я ей. - я пойду погуляю, - скорее как утверждение, нежели вопрос продолжила я.
--
Как к друзьям, так это ты все слышишь! - мать начала ворчать, а я быстро вышмыгнула с кухни и вышла на улицу.
Свободно вздохнув, я пошла к Розе, моей подруге. Роза, по нашим колхозным меркам, девушка уже немолодая, хотя в самом расцвете сил, девятнадцати лет и, можно сказать, на выдане. Но, зная Розу, я с уверенностью могу сказать, что в ближайшие пять лет хранительницей семейного очага она не станет.
Нет, конечно, пусть красавицей она и не была, но миловидной была уж точно. Невысокая, пышногрудая (как говорится, дама в теле), с копной коротких черных волос и славным носом, переломанным посередине еще в детстве, отчего она стала еще красивее.
Но просто характер у нее был слегка вероломный, а порою просто невыносимый. Но от этого в дружеском кругу ее любили еще сильнее.
У Розы дома никого не было. Одна как перст, родители на полевых работах. Она достала из холодильника печенье и усадила меня на полупровалившееся кресло.
--
Я тебе сейчас такое расскажу! - обычным образом начала она свой рассказ о событиях вчерашнего вечера, который я благополучно провела на кладбище.
--
А он потом смотрит на меня с таким воодушевлением, хоть стой хоть падай. И я все-таки поддалась его уговорам и простила его, - закончила Роза свой рассказ.
--
Зря ты так сделала, - неудачным комментарием я нарушила ее идиллическое настроение.
--
Тебе-то откуда знать, как зря, а как - нет, - от обиды Роза отобрала у меня печенье. И охота ей? - Аленка сказала, что я все правильно сделала, нельзя мужиков долго в напряжении держать.
--
Аленкино мнение - самое важное в твоей жизни? - мне уже надоел этот до боли знакомый и от этого жутко скучный разговор.
--
Нет, почему же, я и сама так думаю, - Роза вернула мне печенье и в задумчивости посмотрела в окно.
Думать не хотелось.
Поведайте мне историю создания этого мира. Его нравов, характеров, точек зрения и мировоззрений. Все это старо как мир. И меня это раздражает. Нельзя преподносить гнилье как свежеиспеченную котлету, да еще с гарниром.
Роза увлеченно жевала печенье, и щеки ее двигались в такт ее мыслям. А думала она, я больше чем уверена, о том, как быстро люди меняются, причем в худшую сторону, и какая она незыблемая, прямо как стена, в своих убеждениях и взглядах.
Мне стало противно. Я вернула ей пакет.
--
Сегодня придешь? - на дорогу спросила она меня.
Я молча кивнула головой и вышла на улицу. День был в самом разгаре. Ах, как хорошо, когда нет копоти, когда листья зеленые потому, что такие от природы, а не потому что их покрасил добрый садовник ко дню приезда губернатора. Как хорошо, что и земля под ногами у меня - земля, а не царапающий кожу щебень или серый в белую крапинку асфальт. Только вот мост у нас давно требует починки: проломанные перила, разворошенный гравий и сгнившие до дыр бревна. Река под ногами шумит, обдавая уставшие ноги холодными темно-желтыми волнами, но все равно же страшно.
Переливчатыми песнями с холмов неслись потоки радости. Схватив свою волю в кулак, никто, абсолютно никто не побоялся оставить незапертыми двери домов и каменных квартир, разорвать вдребезги зонты и, прихватив на руки годовалых младенцев в синих, зашитых снизу штанах, выбежать навстречу волнам песни. Улыбаясь друг другу и называя каждого по имени, дружески сжимать крепко-крепко закостеневшие руки и трепать по осунувшимся щекам. Никто не брезговал. Держитесь крепче - снесет!!!
У кладбищенских ворот я остановилась. День. Не люблю днем ходить по кладбищу. Днем там все спят, а я будто бы бужу их, принуждая обращать на меня внимание. Они заняты своим делом, без сомнения, более важным, чем общение со мной. Я развернулась и пошла обратно домой.
Мама спала в зале на диване. Диван у нас был хороший, лучше, чем у Розы. Не помню точно, но по-моему, ему не больше трех - четырех лет.
Она, наверное, устала.
В моей комнате кто-то закрыл форточку. Дышать было невыносимо, и, снова распахнув ее, я припала лицом к оконному проему.
Я как пень березовый
Посреди пути,
Указующий,
Куда нельзя идти.
Дешевка и жалка пародия на будущность и возможные приоритеты. Быть лучше и могущественнее и доказать это всем вокруг себя - это главное. Главное ли?
Поставить огромную жирную точку во всей этой истории мешает лишь одно обстоятельство - отсутствие места. Куда поставить? Подай соответствующий документ, так сказать, заявку, да жди уведомления. Пока шло мое бесконечное ожидание, день отработал свою норму и передал вахту вечерним сумеркам... Пора.
Роза была в новеньком белом платье в синий крупный горох, да к тому же была чем-то неимоверно довольна. Наверное, именно платьем. Белолицая Алена раздражительно, но пытаясь изобразить меланхоличность, пожевывала почти докуренный бычок. Ванька сидел, закинув ногу на ногу и придерживая за талию Маньку, котрая здесь же примостилась у него на коленях.
--
Привет, подружка, наконец то посетила! - воскликнула Роза, ехидно ухмыляясь.
--
Чем такие обремененные? - спросила я, обращаясь преимущественно к Аленке. Она молчала делая вид, что не слышит меня. Я на всякий случай пнула ее в бок. Будто очнувшись от глубоко сна, она дернулась и хриплым басом просипела: "А?"
Сумерки уже сгущались. Это значит, еще часика два посижу с ними - и в мир Покоя. Эх, будто это необходимость, а они воспринимают как должное, а я - как обязанность.
--
На, - Ванька протянул мне вспотевшую и недопитую бутылку пива. Пить. Пусть вкус отвратительный и вызывающий омерзение, но я одна из них.
--
Черт, подохнешь тут с вами! - наконец проснулась Аленка. Манька возмущенно причмокнула, взмахнула ресницами и хлопнула себя по острым коленкам.
--
А чего же вы тут сидите?
--
Ага, а куда идти? - Белолицая раздавила окурок носком проржавевших сапог.
--
Не знаю-ю, - ни к месту протянула Роза, расправляя оборки на сверкавшем в этих отвратительных сумерках белом платье.
Я встала, собираясь пусть не уйти, но, на худой конец, размяться. "Сиди!" - одернула меня Аленка, а потом тихо, сама с собой, захохотала.
Может, от пива, а может, и само собой настроение начало подниматься. Почесав взъерошенный затылок, я завела привычную в нашем кругу песенку. Первой подхватила Аленка. Роза, быстро просмеявшись, присоединилась. Ваня качал головой в такт, а Манька скептически причмокивала и непонимающе покачивала головой.
Темно. Мое приевшееся одиночество неудержимо заставляет меня идти. Вот оно, уже близко. Уже слышно, как скрипят ворота, как перетрескиваются между собой кузнечики и богомолы, как посвистывает какая-то ночная птица. А я, как последний конченый человек бреду в обитель смерти, чтобы почувствовать себя среди равных. Среди таких же одиноких, брошеных и покинутых, среди уставших и потерявших надежду. Надежду на что? У них есть земля, есть память и несколько людей, которые несмотря ни на что помнят их и продолжают любить. У меня есть дом, заработавшаяся мать и пара глупых и самодовольных подруг.
А все-таки Маня симпатичная. И Ванька так считает. У них вроде как любовь. Да, она, пожалуй, красивее меня. У меня уши оттопыренные и нос в небо смотрит, а у нее нос прямой и уши красивые. И глаза большие и голубые. С ресницами хлопающими.
В органический пейзаж воскресного утра катастрофически не вписывался белобородый мальчик с длинными, тонкими желтыми зубами. Большой, в жировых складках живот под просвечивающей рубашкой. Молодые, розовые, но с венозными узлами руки. И печальный взгляд за толстыми стеклами круглых очков. Внешняя действительность или внутренний обман? Найдите клад под грудой ольховых опилок. Желтые и мокрые опилки. Посмотрим, кто станет ими быстрее...
Что получится, если смешать в равных пропорциях столовый сахар и пищевую соль? Солено-сладкая смесь, не более того.
Красивые люди не так уж и часто попадаются. Иметь бы власть. Согнать красивых людей (разумеется, одного типа внешности, к примеру, русоволосых, бледнокожих и голубоглазых) на один небольшой остров, чтобы они жили там и у них появлялись такие же красивые дети, воспитывать их в соответствии с нравственными принципами и высокими моральными канонами. Так появилась бы новая прекрасная нация. Дожила бы я хотя бы до второго поколения? Вряд ли... Да, я знаю, что это и как это называется. Но упрекнуть меня в нацизме нельзя, ведь это только мечты.
Тихо и спокойно. Я так люблю тишину, мою редкую гостью. Тишина - сопутчик одиночества, а одиночество - мой верный друг...
Я вернулась домой довольно-таки рано, около двенадцати, и сразу повалилась в холодную белую постель. Мать уже давно спала. Хорошо, что мы не встретились с ней.
Я не помню, что мне снилось ночью. Я очень редко запоминаю свои сны, чаще лишь их обрывки. Серо-голубые кадры из возможной, но для меня неосуществимой жизни. От этого не печально и не радостно, а вообще никак. Абсолютно. Разве так делают?
Солнце припекало мою взъерошенную макушку и заставляло краснеть мои уши. Ветра совсем не было, а поэтому пот градом струился по моим голым плечам и кое-как запахнутой груди. Мост под ногами тихо потрескивал и заставлял волноваться за свою никчемную жизнь, бревна ходили ходуном, и походка была неустойчивой и выходила какой-то нервной.
Аленка сидела дома вместе с Розой и Маней. У них вроде как девичник.
--
Не ожидали, - хором поприветствовали они меня.
--
А я вот явилась во всей красе перед вами и исчезать не собираюсь, - я попыталась пошутить. Вяло. Они засмеялись, а Роза тут же кинулась рассказывать мне о том, как Костя вчера подрался с Ваней из-за Мани. Маня нажимала кнопки телевизионного пульта и хлопала ресницами.
--
Ты где пропадаешь последнее время? - прервала Розу Аленка.
--
С вами сижу, вы что, не замечаете?
Алена кивнула в знак того, что понимает, но не принимает моего молчания и отказа говорить правду. Замолчали. Смотреть на них мне сегодня было неприятно. Может, в силу моего подавленного настроения, что скорее всего, а может потому, что они сегодня какие-то не такие. Видно, обижаются. Черт с ними...
Белесые полоски на стенах говорили о том, что солнце здесь - частый, пусть и нежеланный гость. Почему же тогда от луны не остается инея или черных разводов?
Теперь ветер бил мне в лицо. Догнать бы его да и порвать в клочья. Чтобы не надоедал. Зато не так жарко, и пот не развозит грязь по телу.
Матери опять не было дома. Наверняка, стоит с яблочной корзиной на рынке и зазывает авитаминизированных прохожих. Я бросилась в кровать не смотря на то, что был еще самый разгар дня и заснула крепким-крепким сном. В этот раз мне опять ничего не снилось. Наверное, сказываются ночные походы на кладбище. Надо завязывать...