Без знаний о своём роде и даже стремлении о нём что-то узнать, на меня вдруг свалились крепкие "корни", с которыми нужно было не просто познакомиться, а ещё суметь понять прожитые поступки каждого своего хоть и далёкого, но всё же предка.
Я, Николай Пчёлкин, не хотел или лучше сказать даже не предполагал такого поворота в своей судьбе, захватившее в одночасье не только меня самого, но и всё моё настоящее, будущее и прошлое целиком, тем самым, обрушив кучу непростых проблем. Желание вырваться от наседавшей информации и остаться наедине с самим собой, стало необходимо как глоток свежего воздуха. Мысли не выстраивались в ровную цепочку, они хаотично приходили, тут же теряясь, возникали вновь, проясняя моё предназначение, и, вдруг, обрушивая следующую идею, увлекали своим новым безрассудством в новое болото "зачем и почему", подкинутое довольно перегруженным воображением.
Идти без конца и без цели, а особенно в той ситуации, в которую я так неожиданно попал, было легко и радостно. Мне, где-то далеко-далеко, в самой, что ни на есть глубине души, хотелось, чтобы хоть кто-то остановил и спросил меня, а может, даже вывел опять к дому и назвал всё происшедшее просто сном. Словно в детстве я старался убежать и спрятаться от нависших неприятностей. Наконец, выбившись из сил не только от монотонности картины, но и от похода в неразрешимый тупик, я стал рассматривать то место, куда так упираясь в стремлении к одиночеству, дошёл. А оно было замечательно. Наверное, и впрямь ничего в этом мире не случается просто так. Хотя бы даже потому, что, остановившись в таком чудесном, сотворенной самой природой уголке, чувствовал себя частичкой этого большого мира. До умопомрачения хотелось думать, что это место создано не для кого-то, а именно для меня и моих неопределённостей.
На фоне полной серости засыпающего леса, прямо у моих ног, лежал зелёный ковёр из мелкорослой травки. Он простирался ровным кругом с редкими жухлыми проплешинами, тем самым, создавая замечательную, красочную картину нерукотворного творения самой природы, в окружении серости и полного забвения промозглой поздней осени. Лес, обступивший со всех сторон этот радостный глазу островок, сурово взирал на кричащую яркость, выкрашенную не для этого времени года, даже в каком-то укоризненном недоумении молчаливо осуждал, покачивая тонкими вершинами деревьев, будто пытаясь удивиться вызывающему поведению загадочной пестроты посреди серой торжественности в обезличивании всего живого.
Напрягая глаза, стараясь вглядеться в эту резкую контрастность игры красок, я понял, что стоял около неохваченного первой зимней порошей и заморозками болоте. Вся природа будто специально напоминала мне о недавно полученных знаниях, о непредсказуемости и индивидуальности каждого живого существа, о тех сюрпризах, которые мы порой не замечаем или не хотим видеть.
Стараясь обойти кругом такую, на мой взгляд, удивительную дисгармонию, я подошёл к старому, наполовину прогнившему широкому пню. Только тут на меня снизошло, что чего-то подобного мне и хотелось найти. С готовностью, опустившись на этот, как нельзя, кстати, пришедший на помощь импровизированный стул, я стал успокаиваться. Желание покопаться в себе и разобраться в происходящем со мною ухватило, словно клещами за слабое измученное сознание. Невыразимо сильно захотелось вновь попробовать свои силы, вновь убедиться пусть и в малых, но всё же выходящих за рамки обыденности возможностях.
Поудобнее устроившись на чёрном пне, я стал представлять это место много-много лет назад. Поначалу, у меня ничего не вышло, и это не только не огорчило, но даже привнесло какой-то неутомимый интерес к реализации своих пока спящих умений. Следующую попытку я предпринял лишь спустя несколько минут, успокоившись и полностью настроившись на собственные возможности.
Набежавшая неоткуда плотная пелена тумана на это живописное местечко, приняла образ многослойного и светящегося облака, с различными по цвету слоями. Дрожащее и огромное, оно старалось выползти на берег и подкатиться прямо к моим ногам. Не смотря на кажущуюся воздушность и легковесность, оно оказалось довольно тяжёлым и плотным, будто прорезиненная, поверхность этой пушистой движущейся массы не давала возможности просмотреть все её переливчатые слои. Внимательно следя за движениями такого странного уплотнения, мне представился образ молодого и крепкого парня прямо в центре этой субстанции. Я ухватился за увиденное и постарался, на сколько это было возможно, расширить изображение. Толкая слой за слоем, картина, словно непомерно огромный экран, разворачивалась, медленно представляя мне Сафрона в черном длиннополом одеянии монаха и всё то, что его окружало.
Молодой человек выступил так чётко, что я смог со всей силой зацепиться за его образ и неожиданно оказался прямо у него в голове. Мир его глазами предстал передо мной наполненный не только иными красками, но и абсолютно непохожими на мои ощущения восприятия окружающего мира чувствами. Это оказалось таким чудесным и увлекательным, что я стал, как мне показалось, замедлять дыхание в нахлынувшем страхе пропустить что-либо иное, которое было настолько естественно и одновременно занятно, что не хотелось пропустить ни единой мысли или слова этого человека.
--Пришёл? А я уж думал, что ты не решишься. - Раздался голос где-то у меня за спиной. И уже не я, а Сафрон повернул голову на внезапно прерванные мысли.
--Это ещё почему? Не уж-то я произвожу впечатление легкомысленного человека, который не держит своего обещания? Меня очень увлекла твоя пылкая речь, и только поэтому я здесь. К тому же во славу Господа трудиться - это большая честь для меня. - Резко развернувшись, мы оказались лицом к лицу с говорившим.
Я увидел трое странных молодых людей, стоявших чуть поодаль. Одеты они были хоть и в тёмные, но довольно-таки щеголеватые одежды. Из-за чёрных сюртуков, у них виднелись такие же чёрные шёлковые рубахи. Блестящие и явно очень мягкие сапоги, говорили о слишком хорошем достатке для простых паломников по святым местам. В одном из троих я сразу узнал Фёдора.
--Ты только не суди о нас с плеча. Дай время не столько нам, сколько прежде себе. Ежели ищешь понятия нашего дела, то придётся много и долго походить, прежде чем клеймо вешать.
--Не суди, да не судим будешь. - Ответил почти, что я сам.
--Сейчас нам в дорогу пора. Путь предстоит неблизкий. Останешься ли ты при деле, ответ дашь, когда с нами от начала до конца его бок о бок вынесешь.
--Так тому и быть. - Понурив голову, двинулся мой хозяин.
--Может к Маше зайдём, ведь не известно, когда ещё свидеться придётся?
--Нет, не хочу ей, да и себе душу рвать. Раз решили, так чего медлить-то? Отсюда и отправимся.
Я или он, а может, мы вместе бросили прощальный взгляд на голубое большое озеро, на краю которого едва виднелись маленькие, словно игрушечные домики. Решительно подобрав мешок, мы все вместе тронулись в путь. Осенний лес был покрыт пестрой листвой, шуршащий под ногами, и мысли этого человека зазвучали для меня словно голос за кадром в ограниченном пространстве.
"Вот, моя милая Марьюшка, ухожу, но не от тебя, а скорее от себя пытаюсь убежать. Наверно никогда не смогут осуществиться наши желания и мечты. Обеты, данные Богу - надо исполнять. А нам видимо все это испытанием свалилось и не выдержать такого вместе. Если только по одному... Когда молил Господа о трудностях, да проверках, разве мог представить себе такое? А теперь вот бегу, куда-нибудь подальше уйти стараюсь, и желаю больше всего перестать тревожить и мучить тебя. Ну, а ты - обязательно должна быть счастлива. Тетушка, может, и не стала бы так рьяно устраивать твою судьбу, но дядюшка все одно, тебя в обиду не даст. За хорошего человека пойдешь, нарожаешь кучу ребятни и зимними вечерами станешь за молитвой поминать горемыку-странника. Все в руках Всевышнего. А может, с Божьей помощью, когда потом и свидимся. Только вот уж не такими молодыми и пылкими. Но в одном уверен, что чувства к тебе суждено пронести сквозь всю свою жизнь. Затем и ухожу, чтоб больше твоих ран не бередить, да и себя не искушать."
Дикая, чужая душевная боль навалилась на меня с такой силой, что не знаю, как, но я едва сдержался, чтобы не застонать от неожиданной чужой тоски.
Красота обреченного осеннего леса уже не казалась пестрым торжеством и нарядным кокетством природы. Она предстала прекрасным прощальным взором уходящей любимой, перед непроглядной душевной тоской и съедающим морозным холодом обид на себя самого, да и от полного бессилия изменить что-либо. Ликование от своих проявившихся возможностей тоже бесследно улетучились.
--О чем задумался, Сафрон? Словно на казнь тебя ведем. Чего голову ниже плеч повесил? Еще не поздно, можешь вернуться. - Как-то наигранно, даже по залихватски произнес Федор.
--Да вот думаю, чего это твои братья всегда молчат? - Вопросом на вопрос ответил им Сафрон, стараясь не выдать своей слабости. Недоверие к этой странной троице теплилось, не переставая подстёгивать и держать его в постоянном напряжении.
--Ученики они, а значит, их дело мне помогать, да в разговорах наставника не мешаться. Вот как решишь, так и ты, в миру молчать обяжешься.
--И на сколько такой обет у них?
--У всякого по-своему. Перво-наперво год, а так, как учение даваться станет. Но ты-то я вижу, умом не обиженный, так что за тебя отдельный разговор пойдет.
--Да кто его разберет, какой умён, а какой претворятся умным? - Опять погружаясь в раздумья, ответил монах.
Шли долго и почти всё время молча. Погода тоже не располагала к походному разговору. Промзглой осенний дождь только усиливал настрой на погружение в самые потаённые уголки и без того мечущейся души. Мучительные мысли Сафрона не давали даже отвлечься на меняющийся лес и извилистую лесную тропинку, которая меж опавших листьев была почти не различима. Из-за настроя моего хозяина, я никак не мог отвлечься на вполне довольного, не смотря на погоду, ухмыляющегося Фёдора. Ночевали тоже, стараясь не заговаривать, и прерывали молчание только по необходимости. На фоне равнодушного молчания двоих учеников и тоскливого Сафрона - Федор выглядел радостным, полным энергии и сил. Он словно праздновал какую-то победу, только ему одному ведомую.
Через несколько дней такого несносного путешествия, я почти убедился в том, что эти люди были совершенно несовместимы в своих идеалах и представлениях, наконец, показалась маленькая захудалая деревушка. Она представляла островок среди леса, до которого никому не было никакого дела и ей так же было неважно, что происходило за пределами их ограниченного пространства. В этом поселении лесных людей насчитывались не более пятнадцати дворов и, ее покосившиеся избы, говорили о довольно долгом хозяйском недогляде. Даже близкий лес не спас от обветшания жилищ, что кричали о недостатке мужицких рук. Здесь явно не хватало хозяйского догляда. И ещё напасти, которые подкрались к селению слишком неожиданно, не дав времени на хотя бы малую подготовку, видимо довели людей до крайней черты, при которой уже не было важно выживание. Беда этой небольшой горстки людей буквально кричала своей безысходностью положения.
--Вот, поди ж ты, как домишки после нашего ухода одряхлели. - Удивился по-прежнему довольный Фёдор.
--Здесь явно что-то не так. - Заметил, осматриваясь по сторонам Сафрон.
--Да что ещё не так? Голод, да леность людская ещё и не до такого доводят.
--Не скажи, на всё своя причина есть. - Упорствовал бывший монах.
--Да какую такую причину ты углядеть здесь пытаешься? Что человек заслуживает, то всегда и получает. Каждому по делам его воздаётся. - Ни сколько не поменяв тон разговора, продолжал гнуть своё, такой чистенький и уж слишком лощёный, особенно на фоне разбитого хозяйства, Фёдор. При такой деревне ему было не место, слишком сытому и довольному, да ещё с радостным блеском в глазах. Он стоял средь косых лачуг и упавших изгородей, словно насмехаясь над самим нищенством и голодом жалкой деревеньки.
--Пошли по домам, расспросим, чего здесь стряслось, а уж потом и суждения строить станем. - Хмуро произнёс Сафрон, больше не желающий видеть пакостную улыбочку, выбранного им для странствий товарища.
Четверо молодых здоровых мужчин направились к самому крепкому дому из всего селения. По их мнению, если и была возможность остаться в живых, то лишь у этих наиболее зажиточных хозяев.
Внутреннее убранство дома сильно разочаровало, оно в какой-то степени заставило содрогнуться зашедших людей. Сжавшееся сердце Сафрона тут же отразилось на мне эмоциональной встряской. Любые сильные чувства человека, у которого я находился внутри, отражались на мне хоть и кратко действующей, но довольно мощной эмоциональной встряской. Его грусти и печали, словно через сито просеивались через меня, заставляя сопереживать помимо моей воли.
Давно неметёный земляной пол, грязные занавеси на окнах, покосившийся затёртый стол с огромным слоем пыли - создавали впечатление давно покинутого места. Куча тряпья на печи издавала неприятный запах отхожего места. Стоять среди подобного запустения становилось всё больше и больше нестерпимым. Мы с каким-то неприятным осадком стали поворачивать к выходу из помещения, которое уже язык не поворачивался назвать домом, как смердящая куча на печи зашевелилась и из-под неё показалась давно нечёсаная голова древней грязной старухи. Её подслеповатые глазки блуждали, ища видимо того, кто мог издавать вполне человеческие звуки. Сафрон, не давая опомниться своим товарищам, повернул обратно и прямо вплотную подошёл к печи.
--Здорова будь, бабушка! - Громко, как с глухой поздоровался он. На что последовал лишь хриплый вздох. Тогда деловито подошёл Фёдор и легонько оттолкнув Сафрона, приблизился почти впритык к болящей. Его действия несколько обескуражили молодого человека, особенно, когда такой доселе жизнерадостный щёголь, стал что-то нашёптывать бабке в самое ухо, совершенно не брезгуя таким её обескураживающим видом и запахом. Лицо весёлого до селе щёголя стало не то что серьёзным, оно стало угрожающе властным. Даже с небольшого расстояния расслышать его слова не удавалось: толи из-за шипящего проникновенного шёпота, толи он говорил на каком-то совершенно непонятном языке, но как ни странно старуха вполне понимала, чего от неё желают. Она, то закрывала глаза, то вновь их открывала, а то начинала морщиться как от сильной боли.
--Ты лежи, лежи голубушка. Устала от забот, да хлопот бесконечных, от болезней, да напастей разных. Ежели слышишь меня, то глаза приоткрой, взгляни на белый свет. Хочешь ли, милая, чтобы я тебя на ноженьки поставил? - Старуха, едва приоткрыв глаза, немного повела ими в сторону, давая тем самым понять, что не желает избавляться от своих напастей, из рук Фёдора. Её лохматая голова, было, совсем отвернулась к печи, оголяя безупречно на лысо вытертый затылок.
--Вот ведь глупая старуха?! - В сердцах крикнул Фёдор и отошёл, едва сдерживаясь, чтобы не продолжить ругань. - Видал таких? Ей ни здоровья, ни долгих лет не нужно.
Тогда снова подошёл к ней Сафрон, и слегка подул в лицо старушке. Морщины, словно волны по воде прошлись мелкой рябью, наполняя хоть и слабой, но жизнью, болезненное существо. Выцветшие глаза ожили, в них промелькнула искорка страха. На какое-то время старуха осознала действительность и ухватила молодого человека за руку. Она с такой силой прижала её к своей груди, пытаясь предупредить о чём-то, но всё же вялые губы смогли сложить только одну фразу похожую на: "Спаси детку". После чего отпала на своё тряпьё и тут же представилась. Бывший монах закрыл страдалице глаза и только после этого отошёл в сторону.
--Опоздали мы. - Только и смог он произнести на выдохе.
--Ну, чего теперь? Двинем дальше? Нам здесь без людей делать нечего. - Холодно отозвался Фёдор.
--Так ведь покойница же на наших руках приняла смерть? Почитать молитвы, да схоронить всё одно по-людски надобно. Мы же последний вздох от неё приняли, значит, обязаны и в последний путь проводить.
--Раз ты так считаешь, то и выполняй по своей совести - моя мне ничего по этому случаю не говорит. Если за каждым так смотреть, то никаких сил не хватит. Тем более, что деревенька эта на бывшем волховском капище нагромождена была. Может, и не православная она вовсе была. Мы лучше дальше по деревне двинемся, а ты давай, действуй, к вечеру тогда к тебе подойдём.
--Ты же к ней в притирку подошёл, а креста на шее и не разглядел. Не пойму я что-то целей твоих странствий... - Было вспылил Сафрон, но тут же, взяв себя в руки, стал готовить старушку к отпеванию.
Мне стало как-то не по себе от благочестивых намерений монаха. В моём понимании он, конечно, был прав, но готовить покойницу к могиле, мне почему-то не очень-то хотелось и самому. Приоткрыв, однако, завесу того, чем дышит и живёт этот красавец, хотелось посмотреть, что заинтересовало его в соседних домах. Для этого я постарался отделиться от Сафрона и, словно приросшая улитка, отклеивался от него довольно долго, стараясь при том не слушать его мыслей и не переносить на себя таких понятных и щемящих чувств.
Едва догнав свой следующий объект, я постарался также со всего размаха прикрепиться к Фёдору, как и к предыдущему, но леденящий душу холод поначалу откинул моё сознание далеко от щеголеватого странника. Упорства в своём любопытстве мне было не занимать, потому, как только вновь я оказался рядом, постарался вцепиться со всей силой, на которую только был способен. Загруженностью мыслей или тяготами совести, новый мой объект особенно не страдал. Он словно пустой холодный колодец - был тёмен и глух.
Весь мир в его понимании делился на две части. Первая, это та, где он мыслил себя господином, среди равных ему, и вторая, где существовал материал, для достижения его желаний. Себя он представлял на столько великим и могучим, что только ради собственного превосходства давал мелким и ничтожным людишкам второй шанс на выживание, тем самым, закабаляя их души в вечном служении себе любимому. Что и говорить, воля и впрямь у него была железная. Я даже поймал себя на мысли, что его учитель им должен был бы гордиться, но сила Власа ему ещё не давалась, тем, укоряя это "совершенное" существо в его неполных возможностях. Единственно, что постоянно вертелось в его довольно холодной голове, так это то, что он страстно желал заполучить силы древних родов, а для этого необходимо было их искать. Видимо по наследству ему такого не передалось и он со всем усердием, на какое только был способен, искал, не зная отдыха изо дня в день, из года в год.
Выйдя на улицу, трое крепких мужиков встали посередине.
--Чего вы-то остановились? Идите, ищите живых, не уж-то не чуете? - На этих словах из знакомой избы раздалась стройная красивая молитва, исполнявшаяся мощным мужским голосом. Реакция этой троицы на мелодичный напев сразу же стала понятной. Их, а вместе с ними и меня, стало в прямом смысле замораживать. Пустотелое и без того холодное существо стало изнутри покрываться инеем, отчего неожиданно кровавые слёзы хлынули потоками из глаз таких непрошибаемых мумий. Подобного зрелища я никогда ещё не видел в своей жизни. Фёдор, вытащил что-то типа нашей ваты и, прежде всего, заткнул уши себе, только потом помог справиться с непереносимым для них пением и остальным. Затем, они медленно постарались отойти на более приличное расстояние от ненавистной лачуги. Их исказившиеся лица стали обретать прежний вид и молниеносная мысль, пронёсшаяся в голове теперешнего моего хозяина, заставила содрогнуться от своей мерзости. - "Ничего, Сафронушка, скоро и ты кровавыми слёзками зарыдаешь".
Фёдор, хотел заполучить Сафрона, только для того, чтобы улучшить своё положение в какой-то непонятной для меня среде. Его силу он не чувствовал, он её почти видел, она ему не давала покоя с того самого момента, как он неожиданно для себя нашёл давно забытую дочь своего кумира. Она, давно забытая и похороненная в памяти своих соплеменников, оказалась жива и здорова, да ещё и принесла со своим таким неожиданным воскресением такой подарок - Сафрона. Не просто же так он выдернул его из монастыря, умаслив чистыми идеями о бескорыстном паломничестве не только к святым местам, но и возможности приходить на помощь всем встречаемым несчастным, да убогим. Завладеть подобным - это то, о чём и мечтать было бы очень смело в его теперешнем положении.
--Ну, что как гончие псы носом водите? Ищите, здесь ещё живые есть.
Двое, похожих, словно братья близнецы парней, двинулись на поиски, медленно расходясь в разные стороны, они тупо просматривали каждую полуразрушенную лачугу.
Кроме трёх довольно тощих баб, да двух ребятишек, никого больше найти не удалось, но и это порадовало хитреца несказанно. Ещё бы, оказаться посреди леса и беспрепятственно пудрить мозги этому "святоше", чего лучше можно было бы самому себе пожелать! Но почему-то радость немного дрогнула, слабой, почти незаметной дрожью по телу пробежал противный холодок. Он что-то вновь почувствовал.
--Не этого я ждал. - Раздосадовано произнёс Фёдор, оглядывая найденных людей. Со стороны могло даже показаться, что он растерялся и стал сильно переживать от увиденного в этой деревне, вроде обычного нормального человека. Даже я никак не мог сфокусироваться на истинном чувстве, охватившем моего хозяина. Никак не мог до конца понять, что на этот раз озадачило его. Подлинное намерение его коварства было спрятано так глубоко, что даже в какую-то минуту обескуражило и меня. Если он служитель зла, тогда почему расстроился вымиранию этой деревни? Если, нет, то чего же он ищет с таким холодным равнодушием? Что и для чего он делает? Всё более и более сострадательный Сафрон становился всё ближе и понятнее для меня. Его тепло приносило успокоение, и доступные переживания вселяли надежду.
Под самый вечер трое людей в чёрном направились к уже знакомой избушке. Войдя, они увидели довольно уставшего Сафрона, сидевшего на единственной лавке, опершись о простенок спиной. Его лицо излучало приятную, в какой-то степени, счастливую удовлетворённость, сделанного за этот нелёгкий день.
Прогуливаясь по деревне с ледяным Федором, я захотел снова вернуться к теплому и ясному для меня человеку. Только на этот раз, просто так отклеиться и переместиться на него не получилось. Эта поначалу несложная процедура заняла дольше времени и гораздо больше душевных сил. Меня словно посадили на ледяную глыбу. Отделиться разом и всему, было невыносимо нудным и довольно кропотливым занятием. Пока я возился со своими перемещениями, люди сели за стол и стали негромко переговариваться.
--Вся деревня, понимаешь, вся от голоду вымерла. Даже тех, что остались, просто невозможно спасти. - Рассказывал раздосадованный Федор.
--Не убивайся так. Чего тут поделаешь? - Отрешённо ковыряя пальцем в довольно-таки нечистом столе, грустно поддерживал разговор Сафрон.
--Надо хоть чем-то им помочь, чтоб оклемались. Они, словно живые мертвяки лежат. - Продолжал чернец, опустив голову и, стараясь не смотреть на Сафрона, говорил упавшим и трагичным голосом.
--Ладно, пошли, посмотрим. Может, я, чем и смогу помочь. - Нехотя стал собираться монах.
--Чем ты поможешь? У них ни скотины, ни муки - вообще ничего нет. - Продолжал умело играть Фёдор.
--Говорю же, посмотрим! - решительно сказал Сафрон, уже выходя из избы.
Они прошли краем дороги к единственному дому, куда собрали ещё живых людей. По лавкам лежали бабы, двоих немощных детей положили на печь, укрыв до лица теплыми одеялами.
--Печь растопите, воды наносите, да в погребушку слазьте. Все же осень на дворе, может, хоть чего-то отыскать сможете. - Распоряжался Сафрон, доставая из своего мешка узелки.
От решимости и уверенности человека, веяло не столько надеждой, сколько твердым знанием. Наскоро приготовленный отвар, бывший монах вливал в больных маленькими порциями. Не много погодя, он эту процедуру повторял все вновь и вновь. На утро следующего дня взгляды детей стали осмысленней. Они стали просить есть. Хуже обстояло дело со взрослыми. Непонятная болезнь и бессилие, вцепившись крепко-накрепко, и никак не желали отступать.
Двое молчаливых чернецов, облазив каждый дом, нашли лишь немного капусты, да связки по две грибов. Ни муки, ни даже высушенной корочки хлеба, нигде не было. Тогда Сафрон послал их обследовать огороды, с которых возможно еще не успели собрать урожай. Вот оттуда-то они вернулись с большим прибытком. Из плетеной кошелки высовывалась не только капуста и морковь, но и еще немного репы.
Все это богатство, отмыв, сразу же поставили запаривать в печь. На третий день следующего дня дети начали вставать, а довольно-таки молодые бабы, потихоньку приходить в себя. Еду им давали маленькими порциями. Голодная смерть уже не была главной угрозой несчастным, но тщательный уход за ними все ещё пока требовался. У каждого, из четверых странников, нашлась своя работа.
Сафрон - готовил еду и, практически не отходя от больных, старался помочь каждому. Двоим ученикам, досталась самая, что ни на есть работа на ноги: им пришлось ходить в лес за грибами, на реку за рыбой, даже расставляли силки, в которые нет-нет, да и попадала кое-какая живность. Федор, тоже не сидел на месте. Он по-хозяйски правил избу, чинил крышу. Все осознавали, что до первого снега им уже не выбраться из этой глухой деревни. Сафрон видел, что Федора что-то сильно беспокоило. В такие минуты он брал своих послушников и уходил неизвестно куда, пропадая иногда почти на сутки. Возвращались они всегда не с пустыми руками, но почему-то сильно озлобленными и в Фёдоре в эти минуты бушевала такая ненависть, которая порой из-под маски благодетеля криво высовываясь наружу, старалась хоть кого-то, но задеть за живое.
Любопытство, конечно, одолевало, но при этом, мне ну ни как не хотелось за ним наблюдать, влезая в леденящую черноту.
Все подопечные потихоньку набирались сил, пробовали даже помогать своим спасителям. Вот только одна самая младшая девочка старалась все время отлеживаться под одеялом, но только пока Федор был в доме. Зато стоило ему отлучиться, так она сразу же выныривала из-под одеяла и оживала, превращаясь в маленькую щебечущую птичку. Всё время занятый своими мыслями, Фёдор и не думал обращать своё драгоценное внимание на детей. Они не только не интересовали его, а даже в какой-то степени будили чувства брезгливости и глубокой неприязни. И вот однажды, случайно натолкнувшись на малышку, он буквально остолбенел. Его пронзительный взгляд буквально прошил ребёнка. После чего он, совершенно поменялся. Его повышенный интерес проявлялся только к ней одной и неприятным образом рождал подозрительность подобного отношения. Он старался заговорить с ней, выманивая ее с печи едой. Но девочка упорно пряталась, стараясь не показываться ему на глаза. Сафрона заинтересовало такое поведение малышки, ведь когда не было Федора, она везде ходила за ним "хвостиком" и, не унимаясь, уговаривала остаться жить в этой деревне или того лучше, взять её с собой. Стараясь не показывать виду, Сафрон таял от умиления от задорного щебетания малышки, потому немного удивившись, принял поведение своего товарища как за прозрение. Смахнув с себя недоверие и подозрительность, он полностью отдался хозяйским хлопотам, решив, что миловидное личико девочки не может оставить сторонним любого, кто находился с ней рядом.
Женщины, стараясь помочь своим спасителям, пытались взять хлопоты по приготовлению еды на себя. Горе о потерянной скотине, не давало покоя всем, оставшимся в живых от такого странного мора. Все понимали, что без мяса было не перезимовать. Ничего не оставалось делать, как раздобыть хотя бы что-то для бедных выживших. Сафрон всё больше и больше задумывался о том, чтобы отправиться в далёкий путь к своим состоятельным родственникам за спасительной живностью для несчастных, едва выкарабкавшихся бедолаг. Его замысел был очень прост - попросить у своей тётушки необходимые продукты, якобы для себя и переправить всё этим горемычным. Когда он уже решился, то, переговорив со своими спутниками, пообещал вернуться как можно скорее. Хищные огоньки в глазах Фёдора, озадачили молодого человека, но не остановили в благородных замыслах. Девочка, против свого обыкновения, слетела с печи и вцепилась своими худенькими ручонками за полы одежды и, буквально взмолилась такими огромными распахнутыми глазами к большому и сильному человеку, что объяснений почти не требовалось. Она хотела, чтобы Сафрон остался с ней, она не говорила почему, но именно его она не боялась и принимала как истинного своего спасителя. Этот взгляд сильно зацепил душу милосердного монаха, он даже подумал о том, чтобы взять её с собой, но, понимая всю нелепость этой мысли, погладил лишь ребёнка по голове и буквально вылетел из крестьянской избы с одной мыслью скорее вернуться. Сафрон торопился. Дикая ухмылка Фёдора не выходила из головы, навевая неприятные ощущения. Чем дальше он уходил от деревушки, тем темнее и беспокойнее становились предчувствия. Мне невольно передалось дикое ощущение тревоги, после чего оглушительный детский вопль буквально рассёк моё сознание острой, нестерпимой болью. Из-за своей неопытности, некоторое время я буквально собирал себя по частям. Как я думал, что помочь ни Сафрону, ни маленькой девочке не было в моей власти, но остаться в бездействии и лишь мысленно умолять провидение в благополучном исходе, я тоже не мог.
Мелькавшие перед моими глазами голые ветви и такое громкое прерывистое дыхание человека, внутри которого я застрял, придавало уверенности, в том, что он сможет если не предотвратить, то хотя бы помочь, защитить бедного ребёнка.
Через некоторое время показались покосившиеся, обветшалые домики несчастного селения, спрятавшегося где-то в лесу от остального мира. Лёгкий сизый дым поднимался именно от маленького домика, который так поспешно покинули мы с Сафроном ещё совсем недавно. Стараясь бежать изо всех сил, одновременно путаясь в ещё монашеской одежде, Сафрон пытался что-то выкрикнуть, но уставшие лёгкие выдавливали лишь гортанные хрипы. Маленький дворик, единственно обжитого места показался окутанным чёрными клубами разгорающегося огромного пожара. Языки пламени, хищно вылезая наружу из окон, старались слизнуть всё, до чего только могли дотянуться. Жалобным треском отзывалось строение, будто пытаясь укорить в таком поспешном уходе единственного защитника. Оно подгибалось, утопая в огромной пасти разрастающегося прямо на глазах огненного чудовища.
--Люди-и-и... -- Хрипло позвал Сафрон, не зная куда, бежать дальше. Схватив голову обеими руками, он медленно побрёл вдоль улицы, надеясь на чудесное спасение хотя бы девчушки, с огромными молящими глазами, с таким трудом выжившей наперекор всем свалившимся невзгодам. Именно она должна была уцелеть, и монах яростно за это молился, стараясь предугадать, куда бы она могла спрятаться.
Едва уловимое движение около дома, где ещё недавно он отчитывал умершую старушку, придало сил, и Сафрон снова побежал. Приближаясь всё ближе и ближе, он вдруг вспомнил слова умирающей старухи, которые она произнесла перед самой смертью и только ему одному предназначавшиеся. Они будто взорвались у него в голове беспросветной безнадёгой: "Спаси детку". Не долго думая, в два огромных прыжка он оказался у знакомой лачуги, ещё мгновение и увиденное повергло нас обоих в шок.
Три, недавно выхоженные бабы сидели, словно замороженные куклы на широкой лавке возле окна. Мальчишка, уткнувшийся в одну из женщин, так же не подавал признаков жизни. Перед ними, похожая на маленького стойкого солдатика, стояла хрупкая девочка с неистово пылающими зелёным светом глазами. Окутанная голубой дымкой тумана, она пыталась не защититься от чёрного чудовища, а как равная сразиться с силой, которая по мощи превышала её такие ничтожные способности. Счастливый и высокомерный Фёдор, вздымался над малышкой, уже не выхоленным красавцем, а довольно уродливым вытянутым чудовищем. Оно тянуло свои страшные лапы к чистому и ясному свечению, пытаясь не только сорвать единственную защиту, но при этом, как можно больше напугать девочку.
--Не тронь её, паскуда! - Вылетевшее из груди монаха зеленоватое пламя вместе со словами в сторону злобного щёголя, не причинило ему серьёзного урона. Зато двое молчаливых провожатых с красными глазами выросли туповатой, но довольно крепкой стеной. Они, мастерски отражали атаки Сафрона, обеспечивая при этом, неограниченную свободу действий своему кровожадному хозяину. С полным удовольствием безнаказанности своего положения, чудовище продолжило испытывать ослабленного ребёнка, забавляясь с ней в твёрдой уверенности своей безграничной власти. Красные, выхолащивающие лучи ударили по телу моего хозяина так, что он невольно дернулся, предоставив противникам зацепить не только его, но и меня. Захваченный странным боем, я попытался помочь Сафрону, чем только мог. Попытки строить защиту, которой столько времени уделял Трофим, хоть и запоздалые, но приносили свои плоды. Молодой монах и сам оказался не слишком простой добычей для истуканов Фёдора. Одного мощного удара зленного луча, в сопровождении громкого пения "Отче наш", оказалось достаточно, чтобы они рассыпались гнилостной трухой. Неистовая вера, жившая внутри человека, не только придавала сил, она вела бой вместе с нами, укрепляя всё больше и больше наши, слившиеся силы. Только именно этого времени, потраченного на молчаливых стражей колдуна, и не хватило для спасения храброго ребёнка. Видя, что насладиться лёгкой поживой не удастся, хищный монстр послал тонкий едва уловимый луч, прямо ей в сердце, при этом, подобрав своё тело, словно спустившееся платье, он прыгнул прямо на замешкавшегося Сафрона. Сбивая с ног и при этом, буквально выскакивая на пустынную улицу, затянутую едким дымом, колдун растворялся, безнаказанно хрипя что-то, похожее на угрозы. Быстро оправившийся монах, на лету подхватил тело ребёнка, сразу стал осматривать, пытаясь хоть чем-то ей помочь.
--Что ты, милая, -- причитывал он, не веря в безысходность положения. Прерывистое дыхание и быстро тускнеющий взгляд не дали даже самой легковесной надежды на её спасение. Так она и умерла прямо на руках у своего незадачливого спасителя, оставляя его с вечно незаживающей раной на сердце.
До какой степени человек может сам себя покарать? Ни одно в мире наказание не сравниться с тем, которое раздосадованный, потерянный человек может назначить сам себе.
Сгорбленный Сафрон с выбеленными висками, даже отдалённо не был похож на прежнего тоскующего влюблённого, который старался совершать только праведные дела, и жившего в эфемерном мире чистых трудностей, в едва преодолимых, далёких от грубого мира испытаниях. По горящей деревне уже шёл человек познавший настоящее горе неудовлетворенности собой и разочарование в собственных силах до такой степени, что казался себе тем самым монстром, который, словно нарочно предоставил невинного ребёнка на поживу кровожадному колдуну. В его голове, пронзительно прося о помощи, стоял образ маленькой девочки с огромными зелёными глазами. Она просила его защиты и, погибая, с укором смотрела на него, цепляясь худенькими ручками за полы его одежды. Куда бы он ни кинул свой уставший взор, он видел лишь её умоляющие огромные зелёные глаза. Пожираемая огнём деревня останется в памяти этого человека тем больным воспоминанием, которое он не позволит никому вытаскивать наружу и ворошить, как вздумается. Эта боль невольно стала и моей болью, будто сливаясь в единое целое с Сафроном, мне уже не хотелось куда-либо возвращаться. Сизый дым, преследующий нас, окутывал с ног до головы, оставив запах боли и безнадёги. В таком тумане и затерялось моё мутное и истерзанное сознание.
Яркий свет пришёл ко мне с острой болью. Очнулся я оттого, что Агаша вместе с Маринкой брызгали мне на лицо какой-то сильно пахнущей жидкостью. Приоткрыв глаза, мне ещё вдобавок ко всему пришлось получить несколько звонких пощёчин. От нового удара по истерзанному лицу, Агаша остановила свою усердную ученицу только тогда, когда я стал учащённо моргать, а до этого Маринка, не соображая, усердно оказывала мне первую помощь, выколачивая из меня последние мозги.
--Спасибо. - Прошептал я, ослабевшим голосом. Тело стало давать о себе знать сильнейшей усталостью и ломотой в костях.
--Вот и хорошо. - Улыбнувшись своей однозубо-завораживающей улыбкой, произнесла старушка.
--Ты совсем что ли сбрендил? - Тут же не упустив возможности, отозвалась боевая девчонка. Её звонкий голос эхом пронёсся по пустынному засыпающему лесу. Вдруг всё отпустило меня и стало так хорошо оттого, что именно она стояла рядом и с таким воодушевлением старается подобрать ко мне самые на её взгляд меткие ругательства. Колючий подросток моего времени, именно это, мне как нельзя, кстати, подходило в данный момент.
ОБИТЕЛЬ ДЛЯ СВОБОДНОГО МОНАХА.
Отошёл я от своих испытаний довольно быстро, благодаря умениям и терпению Агаши. Возвращение в лесной домик ставшим до какой-то степени родным, да ещё под таким привередливым конвоем, меня полностью устраивало. На пороге стояла большеглазая Анюта, зябко потиравшая себе руки. Трифон, завидя меня с "эскортом", отошёл от окна. Было и без слов понятно, что меня ждали, искали, волновались. Так же понятным было и то, что сейчас придётся получать за свои самовольные эксперименты. Войдя в дом, я увидел Трофима, чинно пьющего чай и, делающего отстранённый вид, будто специально не замечая моего "героического" возвращения. Агаша, опираясь на свою замечательную палку, уселась рядом, молчаливо поддерживая своего древнего спутника. Даже Маринка, которой всегда всё нипочём, тоже молчаливо присела на край табурета. Анюта нервно то выставляла чайные чашки, то опять убирала, попеременно считая, собравшихся за столом. Трифон, смотревший в окно, не выдержал напряжённого молчания первым.
--Находился, милок?
--Угу. - Сказал я, и невозможность перебороть свои эмоции просто пробилась во мне потоком оправданий. - Я, что, в тюрьме? А вы моими тюремщиками тут поставлены? Тогда бы сразу так и сказали. А то всё про свободу выбора талдычите, а сами за каждым моим шагом наблюдаете. Только за порог вышел, так сразу в обиды кидаетесь.
Роль нашкодившего подростка, которая почему-то сама собой образовалась в этой ситуации, была, конечно, мне не по возрасту, но она хоть немного разрядила молчаливую обстановку. Звенящая тишина уходила и теплота, уже сложившихся отношений, брала верх над укоризненным молчанием. Каждый, пытаясь внести в это свою лепту, стал усердствовать по-своему.
--Мы так за тебя переживали... -- Начала Анюта.
--Да ты и сам должён понимать... В таких случаях незнамо, что подумать можно... - Продолжал Трифон.
--Ты, милок, пойми, что мы могли и не поспеть. - Добавила тихо Агаша.
--Да, ладно, вам. Не уж-то так всё плохо? И мы, вроде успели... - Вступила на мою защиту Маринка. - А ты особенно-то с совестью не парься. Отойдёт всё. - Утешала меня девочка.
--Хватит сотрясать воздух понапрасну. Знать время пришло. - Отрезал Трофим. - Расскажи ему Агашенька, чего далее с Сафроном приключилось. Вишь, как засвербело, аж хотейка вперёд мозгов полетела.
--А вам невмоготу, если человеку приспичит остаться наедине со своими мыслями. - Огрызнулся я, уже нестерпимо желая только продолжения увиденного.
--Почему это невмоготу? Ты только предупреди и валяй, делай, чего душа требует. Да чего там, разве можно этакому убогому на мозги хоть что-нибудь объяснить. - В сердцах крикнул полупрозрачный Трифон, раздосадовано махнув на меня рукой.
Агаша, опираясь на свою неизменную клюку, пересела ко мне поближе и, немного пошамкав почти беззубым ртом, постаралась разрядить создавшуюся ситуацию.
--Когда я тебе о своём учителе рассказывала, то не стала открывать его "болячку". При жизни он никого до себя не допускал. Только спустя много лет, мы поняли, что глодало его изнутри. А ты сразу, никого не предупредив, полез к такому мастеру в голову. Теперича об этом нечего, конечно и говорить, но надо, чтобы ты уяснил: в чужие переживания без подготовки, да ещё без товарищей нельзя влезать и доглядывать за теми, кто на много сильней тебя. Намотай на ус и не хмурься. В следующий раз обмолвись, откудова тебя вытаскивать придётся. Испугались мы того, что ты с ним срастись мог. Как тогда две сросшиеся души делить? То-то...
Я сидел, болтая ложечкой в бокале, не зная, что можно ответить на монотонные вычитывания старушки. На помощь пришла Маринка. Она поставила на стол старую керосиновую лампу и положила коробок со спичками. Вечер и его густые, почти зимние сумерки, надвигались очень быстро и потому, чтобы больше не отвлекаться, она сразу приготовила всё необходимое. Усевшись напротив бабы Агаши и, оперевшись на стол локтями, девочка положила своё конопатое личико на растопыренные пальчики. Похожая на котёнка, у которого только что уши не ходили ходуном, откликаясь на все побочные шорохи, она старалась даже не моргать, с тем, чтобы не пропустить ни одного слова.
--Давай, бабуль, чего дальше-то было?
Хмыкнув, старушка покосилась на Трофима, но, не дождавшись никаких противоречий, стала продолжать.
--Это когда мы тебя, значитца, из Сафронушки выдернули, то он совсем потерянный остался. Не видя ничего, он в своём горе до исступления блуждал по лесу. А когда силы его покидали, то падал там, где стоял. Ох, и туго ему пришлось...
Когда он оставил меня после себя хранителем, я очень испугалась, так боялась, что не справлюсь, ровно дитя без мамки оставили. Вот тогда и не хуже тебя, полезла по задворкам его памяти. Уж очень хотелось разобраться: чего стоит бояться, к кому обратиться, когда совсем невмоготу станет. Тогда и наткнулась на его горе, да что там, сама-то едва-едва смогла выбраться из убитой горем души. Сколь он по лесу блуждал, да под кустами в беспамятстве валялся, не скажу, но видно сжалился над ним Господь - вывел на заветное место. На мою теперешнюю избушку. В то время хранитель у отца Иоанна выспрашивал позволения на покой, а смены не было. А тут на тебе, приходит и видит здоровенного мужика лежащего прямо у него в доме. Не только само место, но и Гашка его приняли за своего, голову на грудь положила, старалась помочь. Подошёл и ужаснулся - душа уходила без болезни и без ран. Могучий человек не желал жить сам. Лишь только с отцом Иоанном и смогли выходить. Видно на роду ему было положено хранителем стать, этим и вносить по каплям свою жизнь в общий поток благостных перемен. Посох хранителя почитай что сам в руки к нему подался, а Сафрон знай своё: умолял чтобы о его прошлой жизни никому не говорили, да его истинный возраст в тайне держали. Перенесённое горе его сильно состарило, на вид никто не смог даже подумать, что перед ним довольно молодой человек. На том и уговорились. В посёлок свободный монах (его так стали звать) редко приходил, разве что забрать следующего ученика, да сразу за работу. На зовы лучше него никто не откликался, да и учеников он умел обучить так, что все их дары за самый крайний срок в полной мере разворачивались сильно и ярко. А на мне спотыкнулся, потому вся учёба шиворот-навыворот и пошла, но может так и надо было. Спустя много лет я поняла, почему избушка так сразу прикипела к моему сердцу. Она, словно вода, впитала за малый срок службы его доброту и веру, даже свет охоронный на неё лился не только зелёный, а ещё и голубой.
Всё в руках Господа, но не забывай, и от человека тоже многое зависит. "Что он говорит, что в отцы мне годится, коли, даже на дедушку похож?" - думала я. Потом, когда узнала, что несколькими годками и различались, поняла, душа переболела, потому весь свет другим казаться стал, от этого он и состарил себя, не желая больше молодости, да радостей, которые только этому возрасту и свойственны. Война с разной нечистью его захватила. Он чутьём, да даром своим так овладел, что его завсегда насмешливые голубые глаза, аж сереть начинали, когда под любой личиной вражину распечатывал. А тренировался до последнего дня. А когда увидел, как я с Власом расправилась, так и решил на меня наследство оставить.
Сафрон любил людей, охранял их, но дружбы старался ни с кем не затевать. В поселении его сильно уважали и называли свободным монахом ещё потому, что величать по имени считали недостойным его дел.
Баба Маня и дед Анисим - единственные отголоски его прежней жизни, помогали после и мне, справится с его уходом. При первой встрече я ещё не понимала, почему они меня наследницей называли, а потом... -- Старушка замолчала, но, пристально поглядев мне в глаза, продолжила свой рассказ.
--Весь мир на любви держится. Она всем белым светом управляет. В тот день, когда на земле не станет ни одного горячо любящего сердца, вот тогда и придёт конец самой жизни.
Не смог Фёдор сдержаться, чтоб не обратить девчушку, да словно куклу моргучую Сафрону подарить. Напакостил, да рассвирепел от своей же нетерпимости, потому и решил на Машеньке отыграться. Кем-кем, а девушкой он решил добить Сафрона и тем самым отомстить за свою неудачу.
Ежели ты думаешь, что сплетни на ровном месте родиться могут, то сильно ошибаться горазд. Кому-то было очень надо испортить жизнь Марии, потому маленький оговор и принял такой размах. Да к тому же и муженёк попался сильно мнительный... Судьба! Её ни на какой кобыле не объедешь.
Тяжело под таким гнётом и Сафрону жилось, но перед уходом в другой мир сошлись пути его с Марией. Эта встреча радости не принесла, но спасла Трифона. Ну, то есть дала шанс на спасение.
Агаша, положив свою сухую и шершавую руку на мою голову, дала возможность увидеть давно пережитое, смягчив своим присутствием яркие впечатления от волнений, которыми я ещё недавно был просто переполнен.
Огромное количество свечей мягко освещали лики строгого Спасителя, который, заглядывая в саму душу, старался не столько напугать, сколько спросить о содеянном. Распластанный на полу Сафрон, молился до исступления. Его огромные глаза в тёмных провалах глазниц и беззвучно шевелящиеся губы вымаливали прощения, но не для себя. Его неистовая, горячая молитва за единственную в своей жизни любовь, за грешную, запутавшуюся душу, не могла оставить равнодушным никого. Люди, видевшие такое отчаянное усердие, не сговариваясь, помолились о странном, отчаянно молящемся монахе, который, не смотря по сторонам, вдруг, резко поднялся и вышел из храма.
Широкая городская улица, вымощенная булыжником, странно одетые и чопорно двигающиеся прохожие сторонились, пропуская ничего не видящего человека. Высокий, едва сгорбленный монах, измученно шёл по улице, погружённый в себя. Словно рыцарское забрало, его отрешённость не пропускала ничего и никого в метущуюся душу убелённого сединами старика.
Лёгкие коляски, перевозившие горожан от места к месту, большие и витиеватые вывески магазинов, небрежные взгляды и тяжёлое свинцовое небо, будто специально сговорились расплющить и без того горем растерзанного человека. Осень, вступившая в свои права, старалась раздуть последнее летнее тепло, выхолостить слабые грешные тела, плохо прикрытые ещё не совсем плотными одеждами. Чем дальше Сафрон удалялся от храма, тем настойчивей его сознание пыталось вернуться в окружающий мир. Невольно, он старался разглядеть кокетливых барышень в ярких накидках, напыщенных молодых людей, с красными носами от промозглого ветра и тем более походивших на гордых индюков.
Суета городской улицы немного увлекла своей говорливостью, а тем самым отодвинула безысходность навалившейся собственной боли. Постаревший и осунувшийся Сафрон стал всё больше и больше заглядываться на прохожих, которые, как и он сам в последнее время, были озабочены только своими непритязательными проблемами. Затягиваясь чужими мыслями и надеждами, неожиданно, прежде всего для себя самого, он неудачно споткнулся прямо у порога шляпочного салона. Механическая поддержка в эту минуту пришлась как нельзя кстати.
--Спасибо, -- буркнул монах, поднимая пронзительно синие глаза на свою спасительницу и тут же обмер. Его отрешённая синь утонула в непроглядных омутах чёрной грусти.
--Ты? - После короткой паузы послышался не то вздох, не то выдох молодой красавицы, не отпускающей руку старика.
--Я. -Хрипло произнёс Сафрон, ещё до конца не веря в подобную случайность. Живой и тёплый интерес грустных глаз стал подёргиваться ледяным безразличием и холодной надменностью. И без того бледное лицо, стало похоже на ледяное изваяние. Место растерянности заняло быстрота и решимость.
--Не смотри ты на меня так. Мне многое тебе нужно сказать, но не здесь. Сделай хотя бы вид, что тебе плохо. Хромай, наконец, только не стой на месте. Ты где остановился? - Быстро зашептала такая родная и незнакомая Машенька.
--Не уж-то ты? - Всё не веря в подобную удачу, хлопал глазами обескураженный Сафрон.
--Сафронушка, миленький, мы начинаем привлекать к себе внимание. Соображай быстрее. - Уже толкая под локоть, отводя в сторону от прохожих, сделала отстранённое лицо та, за которую он так отчаянно молился ещё несколько минут назад.
--Да-да. В гостинице, через дорогу, в арку. Там довольно милая и недорогая гостиница. Ты понимаешь, в этот раз словно сердце подсказало, не хотел при храме остаться, будто что-то тянуло именно при городе угол снять.
--При храме? - Кривое подобие улыбки перекосило удивительно очерченный ротик, ломая не только любопытство, но и гримасу простодушия. Это длилось не менее секунды, но не осталось незамеченным. Подтолкнув старого знакомого, женщина не только сделала участливое лицо, но постаралась выглядеть со стороны добросердечной христианкой, которая не смогла пройти мимо покалеченного монаха.
Не слишком дорогая, а потому и не слишком чистая комната на первом, полуподвальном этаже не удивила изысканную гостью. Не церемонясь, она прошла в глубь комнаты и присела на единственный стул возле окна. Удивление, радость, досада и боль - смешались в одно чувство, которое прокричало об опасности. Дикий холод пронзительно рвал душу, крича об осторожности и безошибочном определении того, кто был перед ним.
--Никогда бы не смог себе представить, что ты можешь оказаться моим врагом. - Наконец выдавил из себя Сафрон.
--Так получилось.. - Растерялась Маша. Она впервые пожалела о своём решении прекратить мучения и пойти дорогой родителей.
--Знай, это я помог убить твоего отца.
--Не только ты, ещё моя родная тётушка. Как видишь, я много что знаю.
--Агаша твоя тетка? А я не понимал, почему у меня к ней такое родное чувство.
--Она и мою мать тоже...
--Зачем ты с ними?
--Так вышло. Муж выгнал, люди оболгали, а Фёдор обогрел, правда, соврал поначалу, сказал, что ты умер после какого-то пожара...
--Но как всегда обманул.
--Что же теперь делать? - Поднимая глаза наполненные слезами, буквально взмолилась женщина. - Ты всегда был мне дорог, и только ты один. Лишь за тобой, не задумываясь, я смогла бы пойти куда угодно. А теперь? Что делать теперь?
--Не знаю. Вернее сказать тогда не знал, а сейчас это уже не имеет значения. Я так боялся спугнуть твоё счастье, что старался не мешать и не заглядывать к тебе. Даже мысли о тебе гнал прочь, чтобы ненароком не навредить. Всей своей грешной душой я молил о твоём тихом семейном счастье. Для этого даже храм здесь выбрал и два раза в год приезжал, чтобы помолиться о тебе.
--Теперь понятно, почему два раза в год я не могла встать с постели, мучаясь дикими приступами ломоты и кровоточащими ранами. Фёдор в такие дни просто выходил из себя от своего бессилия, что-либо изменить, но как я теперь понимаю, знал причину странного недуга, от которого у него не было лекарства.
--Откажись от них. Покайся и отрекись. Хочешь, я помогу тебе?
--Нет. Если можешь, то убей меня. Я не стану сопротивляться. Уничтожь как отца моего, но только ты один. Другим - не дамся.
--Я не смогу причинить тебе вред - это выше моих сил.
--Но ты же всегда боролся с нежитью. Смотри, я перед тобой, покорно стою и молю тебя о том, чему ты посвятил свою жизнь.
--Машенька, я помогу тебе и пойду за тобой куда угодно, но не смогу сам лишить тебя того, чего ты уже лишена.
--Тогда я смогу обратить тебя в то, что сейчас сама представляю. Согласись, и мы будем вместе.
--Не могу и это. Не стану я людей жизни лишать только ради мерзкого прокорма.
--А я стала. - Раздосадованная женщина поднялась со стула и широкими шагами быстро подошла к сгорбленному и седому старику. Медленно сняв с головы элегантную шляпку и отбросив её на кровать, она перешла на ядовитый шёпот, цепко ухватив руки Сафрона своими маленькими ледяными пальчиками. - Мерзкий пьяный муж, под науськиванием деревенских баб, сильно избив, выгнал меня из дома. Под проливным дождём и холодным, пронизывающим до костей ветре, без тёплой одежды, я словно собака выла на пороге своего дома. Мои мольбы не тронули его жестокого сердца. Исцарапав в кровь свои пальцы и, совершенно охрипнув от рыданий, я направилась, куда глаза глядят, но только перешла за калитку, как сердобольные соседушки палками погнали меня прочь из деревни. А ты в это время боялся подумать обо мне? Куда по твоему мне надо было идти? Кто пришёл в то время на помощь бедной и верующей женщине?
--Фёдор, конечно.
--Да, и только он один обогрел и помог мне.
--А если все твои беды и были подстроены им одним? Ты об этом никогда не думала? - Стараясь как можно мягче возразить, старик погладил любимую по волосам.
--Думала, но его расчёт оказался на редкость верным. В любом случае я попадала к нему. Знаешь, что такое обречённость?
--Знаю! Как никто знаю, и теперь она смотрит на меня твоими глазами, всё сильнее сдавливая свои холодные пальцы на моём горле. Я знаю и то, как сердце рвётся наружу, бешено пробивая грудь, и, откатываясь в бессилии, продолжает обречённо биться, спасая никчёмную жизнь. Ты права, люди жестоки и несправедливы, но я всегда старался именно им помочь, а не таким как ты теперь. Прости, но в этом был всегда смысл моей жизни. Но где сейчас твоя дочь? Не уж-то и она в сетях у Фёдора?
--Нет. - Она тихо отвернулась и медленно прошла к окну. - Я постараюсь вернуть её себе, защитить от этих злых и ещё более ненасытных, чем такие как я, простых, рядом живущих людей.
--Не тронь её, Машенька.
--Почему?
--Ты - нежить. Моя милая и любимая Марьюшка, пойми это. Сильные чувства при жизни дали тебе возможность иногда чувствовать себя человеком, но ты уже не человек.
--Да, я нежить и не просто упырь, но ещё и сильная ведьма, отдавшая все чувства за власть. Только одно не даёт мне покоя: почему тогда я до сих пор ощущаю такую дикую и пронзительную боль? Нет, не голод, а именно внутреннюю, травящую меня боль. Почему мне так хорошо и обречённо горько видеть тебя? Почему я до сих пор люблю тебя и ощущаю это, а не просто знаю или помню?
--Не могу тебе ответить на это. Но смогла бы ты сейчас со мной разговаривать, если была бы голодна?
Маша, его бледная и несчастная дворовая работница, которая была краше и величественнее любой светской дамы, та скромная и застенчивая, которая пугалась неосторожного смелого взгляда в свою сторону, именно она сейчас отразилась в холодной и бледной ведьме. Одно прекрасное мгновение, которое, растаяв, оставило знакомую пустоту прежнего пережитого влюблённого волнения, заменив его на лёдяное разочарование.
Серые стены маленькой комнаты стали исчезать, дрожа в лёгкой дымке меняющегося изображения. Разом исчезнувшее одно видение перелилось в другое. Тёплая рука Агаши всё так же лежала на моей голове, перенося мои видения уже в лесную непроходимую чащу. Уставший, сгорбленный Сафрон направлялся в полной решимости к сторожке хранителя. Его твёрдая мозолистая рука опиралась на вековой посох, помогая сгорбленному старцу пересечь границу путаного человеческого мира.
Голубой искрящийся купол принял своего хозяина в тёплые и ласковые объятия, не задавая лишних вопросов. Только здесь он почувствовал себя дома, и наконец расслабившись, смог принять решение, которое всю дорогу вертелось в его голове. Гашка, почуяв настроение Сафрона, встала на задние лапы и подобострастно облизала ему лицо. Ещё молодая рыжеволосая Агаша, не докучая вопросами, постаралась стать незаметной. Она настороженно присела на край лавки и выжидательно во все глаза наблюдала за своим учителем.
--Ухожу я. - Грустно выдавил Сафрон. - На вас всё оставляю. Ты уже многое знаешь, да и всего просто невозможно обсказать. Тебя теперича сама жизнь учить будет. Бояться не будешь, справишься. Да и Гашка завсегда при тебе будет. Пришло моё время. Встань напротив меня - заветы тебе оставлю. - Решительно без всяких предисловий заговорил Сафрон. Агаша, растерянная выполнила как велел ей учитель.
--Это не просто палка или опора стариковская, это намоленная не одним поколением вещь. Когда тебе совсем невтерпеж станет, она тебя многому научит. Не расставайся с ней - это одно из защит твоих. А теперича попроси её тебе помогать.
--Прямо к палке, что ли, обращаться?
--К ней.
--Древняя и могучая, признаешь ли меня помощницей, станешь ли мне пути-дороги указывать, будешь ли защитницей? Коли по праву я тебя достойна, то пади ко мне в руки, коли нет, то пади от меня. - Старенькая истёртая клюка выпала из рук Сафрона ровно в подставленные руки Агаши.
--Приняла и она тебя. Знать всё у тебя сладится. Теперь пойдём, покажу, как хранители уходят, и где через семь каждых лет совета искать станешь, если на это нужда особая выйдет.
Агаша, послушно выполняя все требования, едва удерживала слёзы. Собака следовала за ними, будто понимая происходящее. Около небольшого родничка, перед группой кряжистых дубов Сафрон остановился. Не оглядываясь, он поклонился могучему и раскидистому дереву, который в ответ зашелестел раскидистыми ветвями.
--Пусти меня, ибо ты во мне, а я уже давно в тебе, срок на семь годков, а один годок Божьей милостью, без тебя смогу волей-вольною поделяться разумением в наущение, в наставление тем, кому за мной идти. Да не минется до скончания, как угодно Высшей милости.
На этих словах Сафрон повернулся к Агаше и поцеловал её, погладил верную Гашку и уже лёгким призраком шагнул в дерево. А уже через три месяца и три дня на нём показалась диковинная птица, которая в течение многих лет не отлетает от дуба ни на минуту. Кружась и крича, словно плача, она не отлетала от него, будто стражник, охраняя покой исполина.
Рука Агаши опустилась. Маринка при свете керосиновой лампы сидела со слезами на глазах.
--Это правда, я сама видела, птица до сих пор сидит на дереве.
--Ну и пусть себе сидит. Ты-то чего так расчувствовалась? - Постарался я сделать хоть и не совсем органичное, но всё же заключение.
--Волю ей вымолить нужно. - Тихо произнёс Трифон.
--Кому? - Недоумевая, спросила Анюта.
--Марьюшке. Ей горемычной. - Уже твёрже и громче повторил он.
--Это как? - Не понял я.
--Помочь ей простить саму себя нужно. Сами подумайте, если она под защитой хранителя, да на таком месте не сгорела, то знать Господь простил. - Завершила вывод Агаша.
--Так и поступим, а теперь может, почаёвничаем?! - Предложил Трофим.
Я, наскоро попив чай с пирогами, ушёл отдыхать, а вся компания ещё долго сидела в полном составе, думая о том, что теперь со мной будет, потому как спасать выходило мне уже не одного, а двоих.
Тёплый сон принял меня в свои объятия после лесной прогулки быстро, уютно предоставив наслаждаться картинами из той диковинной жизни, в которой я невольно сейчас пребывал.
ИГНАТОВА АТАКА.
Сон в явь в эту пору жизни уже не был диковиной, но всё одно, это каждый раз не могло спокойно уложиться в моей голове. Оказавшись на маленьком ветхом мосточке, через который соединялись два совершенно разные поселения, я невольно стал оглядываться, ожидая невероятных событий. Светлое, большое село с высокими свежесрубленными домами, окружавшими аккуратную церквушку, застенчиво возвышавшуюся над всеми строениями, пусть и во сне, но было приятно рассматривать. Ожидание новых, почти невероятные событий, возникало и роднилось с другим тоскливым чувством невозможности, быть действительным участником происходившего когда-то давным-давно. Очень хотелось проверить на этом времени свои довольно непритязательные возможности и от этого захватывало дух.
Другое, покосившееся и давно покинутое селение, находящееся через мост от первого, словно в противовес ему, стояло в тайном ожидании чей-то оплошности, подкарауливая удобный случай для проявления своего истинного предназначения, внушая при этом только угрюмые и тревожные мысли. Оно, с небольшими старыми и покосившимися домишками, было, словно в тёмной дымке. Маленькие оконца напоминали злые глазки уродцев, жадно наблюдавших за светлым и добрым из-за покосившихся, где-то совсем осыпавшихся изгородей. Оно было сравнимо с тёмной наплывающей тенью, которая не хотела отпустить и постоянно всплывала из глубины сознания, давая понять о том, что не всё прекрасно и радужно бывает и во сне, не говоря о жизни. Даже в любой сказке присутствует то, противоположное, которое необходимо победить для традиционного розового окончания любой истории.
При подобных раздумьях, я пропустил момент возникновения необычного старика на довольно широкой пыльной дороге посреди угрюмого селения. Небольшого роста седовласый старик в черной сатиновой рубахе с красными вставками по рукавам, стал цепко ощупывать меня своими маленькими острыми глазками. Его знакомое морщинистое лицо, словно изъеденное оспами, отталкивало и от этого становилось еще более неприятным на фоне мертвого селения. Растрепанные длинные седые волосы, словно нечесаная грива, клоками вздымалась и была как-то не естественна в отношении к тощей козлиной бородке.
--Чего? Не нравлюсь? - Проскрипел он простуженным старческим фальцетом.
--Ты себя в зеркале видел? - Вопросом на вопрос ответил я, стараясь подавить брезгливое отношение к этому человеку.
--Да ты не смущайся. Сам знаю, что не ангел. Просто, когда все внутри страдает, то и снаружи отражается.
--Это чем же ты так мучаешься?
--А ты будто не догадываешься?
--Что-то часто мне за последнее время мастера загадки загадывать встречаются. Только у меня вот голова не резиновая. Всего не отгадаю.
--Оно и верно, чего мучаться? Пойдем, что-то покажу. - На этих словах он вытянул по направлению ко мне свою костлявую руку с нестриженными ногтями-лопатами, которые то ли в силу возраста, то ли от плохой циркуляции кровотока, выглядели темно-синими. Мои чувства разом отразились на лице, на что старик не преминул ответить хитренькой улыбочкой. Верно, он чего-то в этом роде и ожидал от меня.
--Лучше и спокойнее тебе меня, конечно, красавцем писанным видеть, да чудесам благообразным удивляться. - Старик явно намекал, как я понял, на Трофима с Агашей. - Но смирись с тем, что в жизни не так уж всё красиво и чистенько бывает. Чаще вот так, как ты сейчас меня видишь. Так что не бойся. Ты же все-таки спишь! Тебя в любой момент и разбудить могут, да и время тоже не на меня работает. Чего все одних слушать-то? Я, может быть, тебе хоть немного своей правды показать хочу. Авось она тебе больше по сердцу придётся?
Сон это или не сон, но человек всегда человеком остается. Любопытство победило, и быстренько дав уговорить себя, что бояться и впрямь нечего, я ринулся за неприятным старикашкой.
Он вел меня в один из старых и ветхих домов, около которого вроде даже тени гуще и темнее казались, образовывая тем самым тягучий полумрак, несмотря на ясный солнечный день. Дверь во вросшую избушку была наглухо запечатана снаружи. Стон, который раздавался из-за нее, был глухим и уставшим.
--Да я и не знаю, как такое открывается. Хотя бы инструменты, какие были, а то так не под силу.
--Эх, молодняк зеленый, ты ж во сне. Сильно пожелай, она и откроется.
Желать, чтобы открылась эта дверь, я почему-то вовсе не хотел. Поэтому дверь в результате вовсе не открылась. Старик, не добро фыркнув в мою сторону, становился мрачнее и мрачнее. Из-под густых нависших бровей стали проглядываться темно-бордовые, будто изуродованные странной болезнью, глаза.
--Чего ж спужался-то? -- Спросил он строго. -- Аль силушки в тебе и впрямь нет, а они горемыки подслеповатые с тобой попусту носятся?
--Нет во мне ничего. - Обиделся я.
--Раз нет, так гляди во все глаза, может статься от меня чего черпанешь! -- Сказал он, зло ухмыляясь, при этом крепко схватив меня за руку, и провел сквозь тут же образовавшуюся дыру в стене ветхого домика. -- Старайся только глядеть, да не высовываться. А то это может очень не понравиться хозяевам, да и твоим учителям, тоже не ко двору придется.
Сделав уверенный шаг за противным старикашкой, мы оказались внутри. После этого, словно вросшие в стену, стали наблюдать за довольно колготной жизнью в небольшом и, почему-то приятном крестьянском доме. Старенький небольшого росточка дедок, да крепкие на вид, мужчина и женщина с целой оравой детишек, кружились день-деньской в обычных хлопотах. У каждого имелась своя работа. Управлял всей суматохой и следил за суетой домочадцев между утренними, дневными и вечерними дремами благовидного вида старичок. Доживал он свой век спокойно и чинно, сидя на довольно широком сундуке, окруженный шумной толпой своих продолжений. Его жизнь представляла собой однообразное спокойствие на фоне окружающей суеты, и внушало заслуженное почтение. Мне стало скучно, я несколько пожалел о том, что послушал старика и пошел с ним. Видимо, ответив на мои мысли, старик убыстрил картину обыденной жизни, и передо мной предстало следующее зрелище. Ночью, когда все благочестивое семейство улеглось отдыхать, прямо из двери, в которую мы не смогли войти с Игнатом (а это был именно он), появилась старая уродливая бабка. Шатаясь, она шла прямо к лежанке с детьми. В руках у нее была палка очень похожая на Агашину, которую эта страшная старуха почему-то не использовала как опору. Дед, словно забыв о свой старости и немощи, в мгновение ока соскочил со своего сундука, и уже через несколько секунд преградил ей путь.
--Зачем пришла ведьма старая? - Грозно рыкнул на нее хозяин.
--На внучков, хоть одним глазком поглядеть захотелось. - Тоненько заблеяла старуха.
-- Тебя уж почитай, сколь лет, как схоронили, а ты сюда теперича шастать удумала? Уходи, а то всех перебужу.
--Не перебудишь. Нет у тебя власти, от сна наветного разбудить. Так что пока свово не получу, не уйду отсюда.
На таких словах, старик распрямился и, стал вроде даже выше ростом, подставил свою грудь вроде для удара. Он, не отводя глаз от грязной старухи, пошёл прямо на неё. Из его груди полил ярко-синий свет на съёжившуюся непрошеную гостью. Такая защита ей явно была неприятна, но в то же самое время, она не причиняла ей никакого вреда.
--Отдай мне Власьюшку. Он один меня достойный. У него судьба особая, пойми ты это. Вот только отдашь, так боле никогда ноги моей в этом доме не будет. Прошу тебя, как человека, отдай дитятко. Ведь всё одно возьму, а ты только время оттягиваешь.
Старик, немного подумав, не смог решиться отдать последнего, самого маленького своего внука в руки нежити. В эту ночь он, не смотря ни на что, всё же выстоял. Хотя, сомнения, которые просто сочились из этого человека, говорили о том, что на долго этой стойкости не хватит. Жизнь с этой женщиной за много лет запугала его и научила тому, что лучше не вставать на пути у этой упрямой бабы. Она всегда добивалась своего и, зачастую не очень благовидными способами. О любви в семейной жизни этих двух людей не могло быть и речи. Все годы он и делал, что боялся за себя, за сына, а теперь и за своих внуков.
По молодости, будучи непробудным глупцом, он угодил в сети этой колдуньи под влиянием её чар. Опоила она его красным вином на лесных ягодах, да мёдом от одного улья приправленным. Только когда домой пришёл и похвалился своему отцу, как его девка привечала, как радуги в глазах около её лица плыли, узнал, что испокон веков так молодцев на женитьбу опаивали. Решил отбрыкаться, но куда там, его словно рыбу на крючок поймали. Отвертеться от свадьбы уже не было никакой возможности: она не выходила у молодого человека из головы, словно наглухо вбитый гвоздь, её образ так и представал перед ним даже против желания. В какую бы сторону он не смотрел, видел лишь её одну.
--Эх, Дунька, Дунька. - Прошамкал старик, согнувшись и немного отступив, но пока не сдавая своих позиций. Воспоминания давно минувших дней нахлынули горьким упрёком за не так прожитое время.
Мне стало так ярко видно юркого, молодого, весёлого паренька, который, несмотря на небольшой свой рост, был довольно хорош собой. Я увидел, как он усердно работал над этим домом, чтобы привести сюда молодую жену. Суетливо обустраивал хозяйство, дабы его избранница могла по достоинству оценить все прилагаемые им усилия. Зачастую молодые путают истинную любовь с опоенной страстью, как и в этом случае. Только после свадьбы он смог увидеть истинное лицо своей любимой.
Почти сразу же сильный недуг овладел им и стал высасывать все силы. Тут и увидел молодой мужик истинное лицо своей жены. Кроме попрёков и постоянного недовольства он не дождался от неё ни ласкового слова, ни чуткого взгляда, ни капли сострадания. Не говоря уж о любви, на которую так наивно надеялся. По мере того, как странная болезнь иссушала и съедала его, жена расцветала и преображалась на глазах.
Прокручивая время то, убыстряя то, приостанавливая, Игнат хотел показать мне чужую судьбу за короткий сон, в который он так легко смог вломиться. Но вот только зачем, это для меня было пока закрыто.
Родив единственного сына, молодая мамаша забывала порой и покормить своего странно занедужевшего мужа. Да и что говорить, вообще не известно, каким образом он смог протянуть столько времени без заботы и надлежащего ухода. Вставать с печи он перестал даже по нужде, да что там вставать, для него и еда уже была не по силам. Лёжа на печи и тупо смотря в потолок, нет-нет, да и наворачивалась одинокая горючая слеза, которая не в силах перевалить глубин провалившихся глаз, невольно закатывалась обратно. Такое недавнее счастье переросло сначала в горе, а потом и в глубокое безразличие ко всему. Он ждал только одного, когда же, наконец, он сможет закрыть свои помутневшие глаза и больше не открывать их совсем. Это уже не было отчаяньем или разочарованием, нет, это было спокойным и смирившимся равнодушием к жизни. Всё бы на этом и закончилось, если бы не пришёл к ним в дом молодой черноволосый парень в такой же чёрной одежде. Хозяйка, хлопочущая по делам, видно не видела вошедшего гостя, потому и не оказала гостю никакого внимания.
--Здрав будь, Михей! - Произнёс незнакомец, да без должного дозволения, не перекрестившись на передний угол, прошёл дальше в избу, прямо к печи, на которой мужик безропотно дожидался смерти. Подойдя совсем близко к лежаку, гость снова повторил приветствие.
--Кто ты? - Лишь одними губами прошелестел хворобый. Устав от минутного напряжения, он вновь закрыл глаза.
--Ты только выслушай, да не противься мне. Коли речь моя тебе интересна станет, так ты глаза и откроешь, а коли, нет, тогда и сладу у нас с тобой не получится. Я могу тебе помочь побороть хвори, но только за твоё согласие и мне кое в чём помощь оказать. Так что ежели жить желаешь, тебе один путь, мне в благодарность после исцеления тоже на малёхонькие уступки пойтить.
--Кто ж жить-то не хочет? - Опять прошелестел мужик, приоткрыв свои подёрнутые мутью глаза.
--Тогда слушай. Не добром тебя горемычного оженили, вляпался ты паря не в своё. Вот только одна беда - деваться тебе теперича некуда. Ну и это еще не такое важное, а самое страшное то, что живёшь ты под одной крышей со злыдней страшенной. Помочь тебе я смогу, но до тех пор скажи, что когда придёт время и я у тебя на пороге с мольбой о помощи окажусь, не поскупишься, ответишь добром на мою заботу о немощах твоих.
--За что такая ко мне милость? - Едва-едва произнёс уставший хозяин.
--Ну, если хочешь, то, пожалуйста, у меня секретов нет. В твоём семействе ребёнок народится. Вот он-то мне и нужен. Твой внук будет необыкновенным человеком и потому, за оказанную услугу, ты отдашь его мне в ученики, а до того, станешь беречь свой род, а в особенности внуков. Жена твоя ведьма, каких мало, но я научу тебя не бояться её чар. Помогу ладить со всеми её злодеяниями. Только скажи, согласен ли на такие условия.
"Вот так предложение!?" -- Подивился мужик. Его сыну по ту пору пятый годок шёл, а этот странный гость о внуке речи ведёт. А про жену он и сам так же сказал, если бы даже не по хлеще вышло. Много времени должно пройти, чтобы увидеть такое потомство, про которое говорит этот "спаситель", а болен он именно сейчас. Немощь, до такой степени изъела его слабое тело, что надежда на выживание уже давно не посещала угасающий разум, а тут, словно по волшебству - здоровье, силы, даже долгая жизнь гарантируется. Надежда так реально замаячила перед глазами умирающего, что, не долго думая, он, цепляясь за последнюю соломинку, дал своё согласие на довольно-таки странное предложение.
--Жить уж больно охота. - Откинувшись на своё зловонное, свалявшееся за время немощи ложе, прошептал Михей.
--Раз так, то на, возьми травки, да смотри, старайся из её рук ничего не брать, кроме воды, да хлеба. Ласковой сделается, упрашивать начнёт, а ты знай своё - отнекивайся. Про сына своего не забывай, как и себе во всё травку эту сыпь, не жалей, когда начнёт заканчиваться, я снова приду. Ещё чуть не забыл - в баньку попросись, а только случай представится, так на угольки обязательно щепотку кинь. А ежели баба твоя станет злобой исходить, то ты её и в печь подкинь, прямо в огонь. Хоть и сильный от неё дух, но более тебе ничто не поможет. Сейчас спрячь, да не высовывайся, чтобы раньше времени твоя жена не смогла бы ничего заметить. Сил начнёшь набираться, так сразу-то тоже не хвались, скрывай, пока не окрепнешь. Будет с расспросами приставать - не говори, глаза круглые делай и молчи. Не переживай, теперь ты под моей защитой, скоро наведаюсь, тогда тебя дальше научу.
На этих словах гость повернулся и быстро удалился.
Смотря на увесистый мешочек со странно пахнущей перемолотой травой, мужик маялся мыслями о нежданно-негаданно пришедшей помощи. Осторожно потянув за перевязки, он не увидел ничего страшного. Взяв небольшую щепотку и растерев её в руках, знакомым оказался только запах полыни, остальная смесь из трав отдавала лишь запахом летнего сенокоса. Совесть, на такой странный договор никак не отзывалась, потому, успокоившись, он закопал мешок в складках свалявшейся постели и приготовился ждать удобного случая.
Молодая цветущая женщина вошла в небольшую избу, неся на руках мальчика-крепыша. Не долго думая, она сразу принялась зудеть немощному мужу, попрекая его в болезнях и никчёмности своего существования.
--У всех баб мужики, как мужики, а мне горемыке рохля досталась. Хоть бы сполз, да бока поразмял, нет, будет лежать, и ждать пока я ему сама не приготовлю. Хватит, не стану боле тебе готовить. Коли пузо подведёт, так сам слезешь, да и сготовишь. - Суетясь около печи, закинув на лежанку сына, продолжала бубнить хозяйка.
--Мам, дай пить. Пить сильно хотца. - Подал голос ребёнок.
Женщина машинально зачерпнула из кадки воды и подала ребёнку. Мальчик ухватился обеими руками за деревянный черпак, но удержать его в силу своего возраста ему было сложно, и потому на помощь пришёл отец. Взрослый мужчина трясущимися руками ухватился за ручку покрепче и помог сыну напиться, предварительно всыпав в воду мелко растёртую травку из заветного мешочка. Хозяйка, ничего не заметив, продолжила возню с вечерней стряпнёй. Как только она отошла, больной сам примкнул губами к влажной корчаге. Сухая трава застилала всю поверхность холодной прозрачной воды. На вкус она никак не повлияла, но если попробовать чуть-чуть разжевать её, то получался горьковато-кисловатый вкус. Отец с сыном молча переглянулись и допили всё до единой капли. Вот только к еде, как и обещала строптивая хозяйка, мужа не допустила. На этот раз она не подбросила на печь даже засохшей корочки хлеба. Больной лишь шумно вздохнув, отвернулся к стене.
Сон, который последнее время напоминал забытьё, пришёл неожиданно быстро и легко, потому утро, несмотря ни на что, принесло хорошее настроение и неожиданное прибавление сил. Не ожидая от себя такой прыти, больной присел на печи, подчиняясь лишь инстинктам, а не привычкам, выработанным за последнее время. Свесив ноги, душа зашлась от радости. Однако сползти и попробовать встать на них, он не решился. При появлении своей жены, больной, на сколько это было возможно, быстро принял за долгое время привычную позу на лежаке.