В одной книге я прочел: Бог сотворил имена существительные. Эта грамматика имен с первого атома гелия взорвавшейся вселенной оказалась отлична от грамматики глаголов. Тогда, породив обе грамматики, вселенная взорвалась очень давно.
Мысль об именах донеслась до меня многими тысячелетиями позже - в сентябре, в старом, наполненном мышами доме. Так прошлое - уносящийся в несуществующие места гелий и частицы света - все становится и становится настоящим. В каждом из нас прошлое отказывается стать ничто.
Так Бог с той первой буквы книги Брейшит, вспыхнувшей первым гелием, - то есть оттуда, когда почти ничего не было, кроме, разумеется, заполняющего все Бога, - так Бог пять миллиардов лет назад говорит мне и создает сидящих в норах под моим домом мышей. Так не существует ничто и существуют имена.
* * *
Первая земля была сотворена из воды. И как в первых именах сказано:
"А Дух Всесильного парил над водою..." И: "Да будет пространство посреди воды и отделяет оно воду от воды".
Все было так, как из воды - перепела, семена гороха, яйца в гнездах и крапины на них, семена людей и сами люди. Все живое, а иного еще не было, текло и переливалось как вода. Все было водою и из воды, но иначе, чем даже та вода, которая все еще продолжает сочиться из земли и из каждого из нас. Все было из воды, поскольку вода должна была понять и принять привходящее в нее и выходящее из нее. И все было иначе, чем она - иначе ничего, кроме нее, бы и не было!
Сейчас, пять миллиардов лет тому назад, сидя за сентябрьским столом, состоящим из букв Каббалы и едкого, словно привнесенные позже мысли, покрывающего его темного лака, сейчас мне кажется - это была живая вода. Да ведь иного и не было!
Все было текущим, живым, брачующимся и прозрачным - так, что во всем вы видели заполняющего это все Бога. Первый мир воды был миром чистых производящих имен, это была грамматика, ось которой затем сместилась.
Второй мир, который уже длился, длился короткое время и состоял из стекла. На короткое время, перед тем как измениться, мир остановился, и вода, будучи еще прозрачной, обратилась в стекло.
Прошлое отказывается стать ничто. Кто-то из нас - любой, с кем случается - повторяя в себе Адама, попадает в стеклянный мир. Так было с человеком, историю которого мне удалось записать, и все бывшее в ней - вполне правдиво.
В одном селении жил некий человек, и звали его Илия. Когда мальчик вырос, то попал в город. Спустя несколько лет, когда несколько раз менялись деньги и завершалось советское время, взрослый Илья, похожий на немца Гессе, издавал журнал ценных бумаг и юридических документов - для богатых людей, которые этот журнал покупают. Новые буквы, которые пишет человек, покрывая бумагу, пахнут пряно - как только что изданная книга. В моей руке был мел, когда я стоял у доски и чувствовал тот же запах. Вы знаете - это женский запах. Так же пряно и насыщенно пахнет женщина, как и журнал или книга, вот-вот готовая к прочтению. С той разницей, что журнал сотворен человеком, а женщина иначе, с этой разницей буквы человека пахнут однажды и затухают.
В селении, в котором жил мальчик, у него была бабка. До десяти лет Илия больше никого не знал - родители появляются у мальчика позже. Деревня - таково было это селение - на сорок и более верст окружалась комяцким лесом, населенным бурундуками, камнями и нечистью, неразличимо переходящим в парму Перми. С востока, с северных лесов и предгорий, верхом на оленях приходили закрытые в мех люди, проходящие стороной к безглазым деревянным фигурам на каменных останцах.
Его бабка, Александра, приучила его к чтению книг - с той разницей, что буквы в тех книгах были иными, чем те, которыми он пользовался позже. Он не помнит, чтобы эти буквы когда-либо пахли - извитые, красные и черные, они были изготовлены слишком давно - лет за сто-сто пятьдесят до его рождения. Такова была его первая грамматика.
В черную тайгу ходила Александра, на ледяные зимние озера, куда опускали больных детей, если боялись, что умрут без крещения. Те, что оправлялись, крещеными валили лес, строили аэродромы и новые больницы. В те времена в тайге были небольшие авиа-полосы, связанные - черточками на карте - легкими самолетиками, и так люди попадали из одной деревни в другую, например за хлебом. Сейчас всего этого не существует.
Он разбирал только эти, староверские божественные, буквы, остальному его научили в школе и объяснили: всего, что вокруг - не существует. Вокруг существовало другое, между ними лежал стеклянный мир.
Ночью бабка спала на печи, Илюша - внизу, на кровати. Так он и проснулся той ночью на кровати и увидел, что бабка не спит.
Контекст всякой жизни имеет свои символы, которые обращаются человеку с чем-то важным. Сам человек может не понимать своей жизни - потому они и появляются. Какой-то простой предмет вдруг наливается кровью, как буквы Писания, ожидая Красную Свитку. В пальцах бабки ходило веретено.
Большинство нас пользуется готовыми нитками, там же где их готовят, пользуются не веретенами: как обычно, механические ниткоматы решили проблему прогресса, но каждый из нас помнит - как выглядит веретено. Когда-то, когда я был маленьким мальчиком, король одного королевства тоже запретил пользоваться веретенами. Так он хотел улучшить государство и спасти своих подданных, отменив давление прошлого. У него ничего не вышло: человек сам находит свое прошлое.
- Мама, я в пещере. В красной горной пещере, - вокруг меня белыми снегами лежит пододеяльник. Свет проникает сквозь красную немецкую перину, озаряя своды. Детство оказывается рядом с застывшим, остекленевшим по волшебству, миром, в котором запретили веретена.
- Этого не может быть! - в темноте скорчился мальчик под одеялом. В бревнах потрескивало. В темноте бабка сидела на скамье и пряла нить. Налево от скамьи, на печи, спала бабка Александра.
И, конечно, он ущипнул себя. "Тогда я расцарапал руку до крови, вырывал себе волосы - лишь бы только проснуться". Потому что такого не должно и не может быть. Не существует. И всякий раз, со страхом выглядывая из-под одеяла, Илюша видел свою бабушку: молчаливо прядущую на скамье и, тут же, - спящую на печке.
Когда живешь внутри, хотя бы и прекрасного, мира - не ощущаешь ничего странного. Удивительное, по слову мудреца, начинается с вопроса о мире. Или, если не сам, когда мир отменяют другие.
Громыхая среди полей ягеля в зеленой, без боковых стекол, автомашине, на короткое время из мира бегущих сосен мы оказались в пустом пространстве. На две стороны от дороги тянулась песчаная полоса - дюны.
- Что это, Алексей?
- Аэродром. Ну, был когда-то: в прошлом люди летали, как на автобусах, друг к другу в гости.
В августе две тысячи первого года, мимо бывшего аэродрома, в машине, в которой кроме стекол были испорчены тормоза, мы пробирались к Печоре. Через семьдесят пять часов девять минут я услышал рассказ про парку. Для этого мы забрались еще дальше - вверх по Печоре на вытянутой черной лодке - в деревню Пачгино. Опросная группа этнографической экспедиции, с диктофонами в руках. Баранья шкура распята под коньком дома, в дверях - дед с белой лопатой вместо бороды. В полумраке комнаты у стола - человек твердой, сухой фигуры. Поблескивают немецкие очки. Я вижу Илию.
Разговор: отца, Илии, автора с автором. Всякий написанный диалог нереален и, являясь мифологемой автора, возвращается, замыкаясь в нем.
- Почти всему я нашел какое-то научное объяснение, но осталось два-три случая в моей жизни, которые мне не удалось объяснить. Тогда, под одеялом, я так и просидел до утра - она так и не исчезла. Другой раз мы с отцом одни спали в доме.
- Он тогда был мальчонкой, - спит со мной рядом на кровати, жена - в больнице, в центр уехала. Я просыпаюсь, слышу - разгорается печь. Потом слышу: мать с сыном говорят что-то. Жена - в больнице, сын - рядом спит! Я испугался, не знаю, что делать, думаю - сплю. Давай сына толкать.
-Отец меня разбудил. Я: "что-что?", со сна не пойму ничего. Сперва ничего не услышал, а потом - видимо мне отцово состоянье передалось - слышу: на кухне в печи горшки двигают и говорят что-то. И печь - разгорается, так буквы наливаются кровяным жаром.
- Я после ружье схватил и - по четырем углам от плеча. Перепугались, вроде унялось.
"- Иначе говоря, больше нет "Мира", а есть лишь осколки разрушенной Вселенной, т.е. аморфная масса бесконечно большого числа "мест" более или менее нейтральных, где человек перемещается, движимый житейскими потребностями, обычными для существования..."
- Да, пожалуй, я так и напишу.
- Да, так и напишу.
- Что это?
- Аэродром.
Впервые эти слова были прочитаны по-немецки, в апреле 1956 румынским мифологом Элиаде. Веретена не имеют преимуществ перед самолетами, в некотором роде эти предметы равнозначны. Также не было никакого золотого века - века человекобогов, нечисти, темных лесов, утраченных традиций и тайного знания. Но всегда есть несколько миров: первый мир сотворен из воды, второй - из стекла, в третий мы попадаем чаще всего.
Когда я был маленьким мальчиком, в одном северном королевстве жили тролли, которым удалось на короткое время вынуть мир из человеческого глаза. Он имел вид огромного зеркала, которое было очень тяжело, ибо заключало в себе один миг всех предметов мира. В следующий миг тяжесть застывших имен не смогла удержаться в одном месте - стекло разлетелось на множество осколков. Так появились все существующие культуры.
Каждый из нас от рождения подчинен какой-то культуре, но каждый, с кем случается, может оказаться снова в стеклянном мире.
Идя через осенний лес, Илия увидел воду. Он шел с охоты, и желтая порванная бумага березовых листьев лежала на черной воде. До деревни было уже недалеко, но широкую - не перепрыгнешь! - канаву Илья не помнил. Надо было как-то оказаться на другом берегу, преодолеть возникший водяной черный проем. Мальчик остановился, задумавшись, ища глазами упавшее дерево. Дерева не было, мальчик в нерешительности тронулся к воде.
В следующее мгновение все приостановилось, деревья лишились шума, словно бы застыв, остекленели. Что со мной произошло - мне непонятно, также как и через какое время очнулся. Я лежал на земле на желтых листьях - на другом берегу канавы, через которую не переправлялся.