Эта история - одна из многих... Почему она мне запомнилась? Не знаю.
Почему я о ней вспомнила сегодня? Потому что именно сегодня мне довелось выслушать очередной "плач Ярославны", талантливо представленный мне соседкой по подъезду, бывшей одновременно матерью одного из детсадовских приятелей моего сына. Тема "плача" была не нова: "Что такое дети и как с ними бороться?"
Я старалась незаметно перевести разговор в более спокойное русло.
Мариша залила слезами всю мою кухню. И мне пришлось приложить немало усилий, чтобы этот околоприродный катаклизм так и ограничился шестью, заполненными ароматами свежезаваренного чая, квадратными метрами.
Мне не хотелось объявлять эвакуацию всех членов моей семьи в связи с всеквартирным потопом.
Домашние были спасены. Неудобства минимизированы. Соседка, успокоенная чаем и пирожными пти-шу, наконец, заулыбалась.
- Я просто не знаю, как с этим бороться? - всхлипнула напоследок она, облизывая испачканные заварным кремом пальцы, - как я его ни ругаю, он все равно дерзит учителям. Он спорит с ними. Что с ним делать?
- А ты уверена, что нужно что-то делать?
Откровенно говоря, эти несколько последних слов я произнесла уже далеко не в первый раз. И не во второй. И даже не в третий... Но прежде она меня просто не слышала. Она жаловалась на плохую память Ванечки, на его неусидчивость и шаловливость, которую она называла "пугающей склонностью к хулиганству". А я вспоминала большеглазого, темноволосого мальчугана, напичканного коктейлем Барто-Михалкова, и никак не могла понять, кто и как сумел убедить ее в том, что у Ванечки плохая память.
- Учителя говорят, он не в состоянии запомнить, как их зовут. Что уж говорить об учебе, - вздохнула она будто в ответ на мои мысли.
Ванечка считался когда-то другом моего сына и был его абсолютным антагонистом.
Ванечка был мелкокостным, вертлявым и смешливым. В моем мальчике с младенчества было что-то величественное и непреодолимое. Многие называли это упрямством. Я полагала это твердостью характера.
К примеру, мне ни разу не удалось наказать своего ребенка так, чтобы в конечном итоге я осталась уверена, что наказан был именно он.
Сборы в ясли, как в любой семье, проходили небезоблачно. Но зато удивительно предсказуемо.
Я пела песни и корчила веселые гримасы, которые должны были убедить полуторагодовалого Сережку в том, что для него наступают долгожданные минуты счастья. Сейчас он пойдет в детский сад, где рядом с ним будут любящие воспитатели и много-много прекрасных друзей. Песни его не убеждали, а сюсюканья он, как видно, не терпел. Потому что, с того момента, как мои "кто это тут такой сладкий просыпается?" достигали его слуха, он пыхтя, закусив губу, стремился доказать мне, что я ошибаюсь - он предпочел бы остаться дома.
Когда молчаливое несогласие не помогало, он принимался ворчать, хныкать и сучить ручками-ножками, не позволяя мне "прицелиться" и натянуть на него одежду.
Время уходило, я нервничала, кофе остывал.
Тогда я выхватывала его из кроватки и несла в "темный чулан"-туалет. Ставила на коврик и говорила чудовищно серьезным тоном:
- Пока не поймешь, что капризничать нельзя, будешь стоять тут.
Он стоял. Молча. Из закрытого, заточенного в искривленный параллелепипед, пространства не доносилось до нас, взрослых, ни одного звука.
Между тем было утро. Просыпались остальные члены семьи, которым надо было отправляться в школу, институт, на работу. Они мялись у дверей в туалет и умоляли меня сжалиться над ребенком.
К тому времени я начинала понимать, что опаздываю, и процесс воспитания покладистости придется перенести на другое время. Я открывала дверь и милостиво произносила:
- Все. Ты уже, наверное, все понял. Выходи.
Мой мальчик молча брался за ручку и закрывал дверь. Изнутри.
Выходил он непременно спустя какое-то время. Пять-десять минут его самозаточения приводили нас всех на грань бессильного, почти истерического, смеха.
Он выходил, когда терпение всех членов семьи было на исходе, когда у дверей живая очередь бессмысленно и неостановимо танцевала летку-еньку, когда чай в чашках покрывался тонкой ледяной корочкой, а часы начинали отстукивать обратный отсчет.
Выходил молча, позволял себя одеть и отправлялся в ясли.
Воспитатели утверждали, что он никогда не плачет.
Это не совсем правда.
Я знаю, что он умеет плакать. Но не тогда, когда на кону - его достоинство. Тут он неумолим. Ни одной слезинки мучителям.
Воспитатели, а позднее учителя, ему это прощали трудно.
Так вот, мальчики были разными...
Между тем, они любили одни и те же блюда, одинаково протестовали против насильственного высаживания на горшки и влюблялись в одних и тех же девочек.
Девочки не противились ухаживаниям и не торопились выбирать. Я их понимаю.
Когда Мариша пришла ко мне и вся в слезах принялась жаловаться на подросшего Ванечку-школьника, мне и вспомнилась эта история.
Так случилось, что Сережа никогда не ходил в первый класс. Мои собственные воспоминания не позволили мне отдать малыша-шестилетку в школу. Это казалось мне уже запредельной жестокостью. "В конце концов, мы же не изверги, Петька..."
Я предпочла заниматься с ним дома.
А потому, спустя год, Сережка попал сразу во второй. К тому времени он умел писать, считать и делать выводы.
Как-то сразу ему довелось стать любимцем учителей. Учительницы русского языка и литературы - в особенности.
Думаю, это случилось в тот момент, когда она, тестируя его в кабинете психолога, попросила написать слово "машина". Он написал.
Она улыбнулась ласково и сказала:
- Ты неправильно написал, Сережа... Вот произнеси это слово еще раз... машыыыына. Какой звук слышится после буквы "ш"?
Сережа, глядя в угол, где валялась кверху колесами оранжево-зеленая машина-мусоровоз, процедил сквозь зубы:
- "Жи-ши" пишем через "и"...
В этот момент она необдуманно его полюбила.
Она непрестанно ставила его в пример, разрушая первые ростки зарождающейся между учениками симпатии.
Я было даже хотела попросить ее относиться к Сережке не так пристрастно, но не успела. Она и сама догадалась, что погорячилась.
Началось все неожиданно. Сережку, явившегося в школу после трех недель болезни, вызвали к доске. Спросили урок "на сегодня" - он ответил. Спросили стихотворение "на вчера" - опять ответил. Спросили на "позавчера" - этого он не учил.
- Почему?
- Болел.
Брови взлетели и замерли на какое-то время в этом неудобном положении.
- Что, думаешь, когда болеешь, уроки учить не надо?
- Надо. Но я не успел.
Брови поднялись еще выше.
- Чем же эдаким ты занимался, что не успел?
- Музыкой.
Брови съехались к переносице.
- Давай сюда дневник и передай маме, что я хочу ее видеть. Завтра же.
Когда я появилась на пороге кабинета, я поняла, что любовь несколько утратила свои позиции.
Я еще не знала - насколько.
- Я поставила Сергею двойку, - торжественно объявила мне Нина Ивановна, - он не выучил урок.
- Он выучил урок.
- Он не знал басню "Стрекоза и муравей". Когда ребенок болеет, он должен заниматься дома. Представьте себе только, мы прошли всего Крылова, а он все это пропустил.
- Просто чудовищное упущение, - я старалась быть корректной. - Но у него довольно долго держалась высокая температура...
- Вы только представьте себе... Он вырастет, его дочь попросит рассказать ей басню, а он не сможет...
- Смерти подобно...
- И потом... Вы только подумайте! Я спросила его, отчего он не выучил басню? А он ответил, что не успел, потому что занимался музыкой!!!
Тон, которым произносилась эта обличительная речь, навел меня на мысль, что под словом "музыка" Нина Ивановна, должно быть, имеет в виду что-то другое. Что это могло быть, мне было даже страшно себе представить. На всякий случай, я подтвердила:
- Но он правда занимался музыкой.
- Но он не должен об этом говорить! - воскликнула Нина Ивановна, пронзая меня возмущенным взглядом. - Вы только представьте себе... Он в классе не один... Кроме него у меня еще пятнадцать человек. И вы подумайте... Что я должна буду сказать тому же... гм...Пете, когда он скажет: "Нина Ивановна, я не выучил урок, потому что... гулял"? Должна ли я буду поставить ему двойку? А если да, то как я объясню ему, почему я не поставила "два" вашему Сергею?
Я попыталась встать на ее место.
Помялась, потопталась немного, устраиваясь.
Место показалось мне каким-то нарочито неудобным.
- Может быть, имело бы смысл ответить, что гулять и заниматься музыкой - немного разные вещи? - неуверенно произнесла я.
Отчего-то я была убеждена, что это объяснение ей не подойдет. Так и вышло.
- Он не должен говорить при детях, что он занимается... музыкой.
Тут мое намерение постоять на ее месте подольше претерпело довольно значительные изменения. Проще говоря, я спрыгнула с ее места в мгновение ока.
- Я постараюсь объяснить сыну, что правду говорить можно не всегда и не везде. Не переживайте, Нина Ивановна, - я улыбнулась, чтобы скрыть раздражение, - он вырастет и поймет, где, что и кому можно говорить...
В этот момент Нина Ивановна потеряла вероятного союзника.
В этот же самый момент любовь Нины Ивановны к Сережке махнула ладошкой и скрылась из вида.
Все знают, свято место пусто не бывает.
Природа не терпит пустоты.
Что там еще?
Одним словом, Сереже пришлось адаптироваться к новым условиям.
Пятерки сменились "еле-еле четверками", улыбки - насупленными бровями, поглаживание по голове - подзатыльниками и сдержанными тычками.
Он в отместку научился смотреть на взрослых критически.
- Как дела в школе?
- Нормально. Нина Ивановна, правда, стала какая-то... недобрая. У нее, наверное, дома что-то случилось. Или со здоровьем...
- Что ты так долго возишься с уроками?
- Нина Ивановна задала 12 упражнений...
- Всем?
- Нет, только мне.
- Плюнь - не пиши.
- Я должен. Она уверена, что я не смогу.
- Все равно плюнь.
- Мама, как ты не понимаешь? - синие глаза смотрят на меня с укоризной. - У нас с ней морской бой.
Почему он называл это "морским боем" - не знаю.
Я не вмешивалась.
Не то, чтобы мне нечего было ей сказать, но я не была уверена, что мое вмешательство поможет делу. А еще мне казалось, Сережа справляется со всем сам.
Однажды я поняла, что не ошибалась.
Был вечер. Вечер, когда вымыта посуда, выучены уроки и досмотрены до конца "Спокойной ночи, малыши"
Сережка собирал учебники.
Мы пялились в телевизор. Смотреть было, как всегда, нечего.
Вдруг из соседней комнаты послышались неуверенные шаги.
Смущенный вид Сережки был весьма красноречив. Выглядывающая из-за спины тетрадка настроила нас на серьезный лад. Ненадолго.
- Что там у тебя?
Протянул молча.
- Что это?
- Нина Ивановна задала мне придумать предложения с этими словами. Сказала - предложения должны быть разно... разнообразными.
Читаем: "ромашка, роза, пион, астра, подснежник"
Ниже предложения, оцифрованные и выстроенные рядком.
Отчего я видела ухмыляющуюся физиономию своего мальчика, когда читала написанное чересчур аккуратным "крупнокалиберным" почерком?
Предложения кружились в вихре осознанной Сережкой свободы.
1. Белые ромашки шаловливо бегали по полянке.
2. Подснежники - цветы глупые, но смелые, потому что вылезают первыми.
3. Люблю пионы и астры. Особенно красные.
4. Розы колючие, а потому бегучие.
А поверх всего этого красная волна возмущения. Поначалу легкого, переросшего на полях в ехидную улыбочку. "Ромашки бегали? На чем? На ножках?"
Далее опять волна, выдавливающая, раздирающая белый лист на множество кривых полосок, потом снова поток возмущения:
"Юмор глупый и абсолютно неуместный!!!"
И жирная-прежирная, как гусь, откормленный на фуа-гра, двойка.
И Сережка, не решаюшийся изобразить сожаление.
Наш хохот заглушил причесанные и приглаженные "Новости".
- И что? - Мариша, вновь обретшая к этому моменту чувство юмора и аппетит, заблестела глазами.
- А ничего, - я пожала плечами, снимая с плиты надрывающийся пароходным гудком чайник. - На следующий день я поняла, что победа осталась за Сережей, но с любовью к нему покончено навсегда.
В классной раздевалке толпились дети. Стояли у окна, сидели на банкетках, толкались и дергали друг друга за вихры и косички.
Сережа пытался справиться с мокрым, никак не желающим развязываться, шнурком.
Я разговаривала с "подружкиной мамой".
Внезапно наступившая, почти вакуумная, тишина предполагала скорый грозовой разряд. Он не замедлил.
Нина Ивановна серо-синей скалой нависла над склонившимся к ботинку Сережкой.
- Здравствуй, Сергей, - отчетливо произнесла она, краем глаза отмечая нашу с "подружкиной мамой" дислокацию.
- Здравствуйте, - тихо ответил Сережка.
От неожиданности вздрогнув, он окончательно затянул узел на шнурке.
Встал. Мне показалось - чтобы стать хоть немного соразмернее "скале"..
- Ну, что? Видели родители тетрадку?
- Видели, - так же тихо.
- И что они?
Мне показалось, он всхлипнул.
Чертенок блеснул в нашу сторону глазенками - ни за что. Снова поднял их на мучительницу.
Глаза разбрызгивали синеву и благочестие. Еще тише, почти трагически.
- Плакали.
Где-то вдали громыхнул взрыв. Серо-синее судно покачнулось и накренилось на правый бок. Потом, выправившись, прошло мимо нас, неумолимо разрезая собой пространство.
Не замедлило ход, не остановилось.
Развернулось медленно к столу, застучало по столешнице карандашом.
- Звонок не для вас?
Следом за голосом-сиреной раздался звонок.
Сережка, впрыгнув в "сменку", поволок за собой рюкзак знаний.
- До вечера, ма. У нас сегодня бои местного значения.
Глаза заискрились смехом.
А я поняла - мы плохо знаем своих детей!