Как-то так получилось, что я никогда не задумывался над вопросом, существует ли пианино. Многие люди стихийно полагают, что не существует самого вопроса - их можно назвать стихийными пианистами. Оказалось, однако, что есть и такие, которые на этот вопрос отвечают: "Может быть".
Пустившись на поиски этого замечательного инструмента, я не преследовал никаких исследовательских целей. Просто взгрустнулось, захотелось сыграть "Лунную" и все такое. Иностранцы, работавшие в Нанкинском университете, на вопрос, где по их мнению здесь может находиться пианино, отвечали двояко. Одни говорили, что где-нибудь рядом, нужно только повнимательнее оглядеться по сторонам, а другие полагали, что такового в университете просто нет. Однако и те и другие были стихийными пианистами.
Расспросы ничего не дали, но я все еще хотел играть "Лунную", и поэтому решил вступить в контакт с местным населением. Для человека, не знающего языка, существует простой способ: кто-нибудь знающий пишет на клочке бумаги иероглифы "где находится пианино?", и затем я хожу с этим документом и вступаю в контакт с кем хочу. Именно в это время ко мне в гости пришел молодой студент, изучающий русский язык, которого без ограничения общности можно назвать именем Сяо. Я объяснил ему суть проблемы и попросил написать на бумаге ключевую фразу. Сяо задумался:
- Пиа... Пиани... Пианира... Пионера...
- Пианино, - сказал я, витиевато размахивая пальцами, - на нем играют.
- Да, я знаю... Но у нас может быть нет пиани... на.
- А может быть есть?
- Нет, может быть нет.
Я на некоторое время стал в тупик. Сяо снова задумался, а потом заговорил:
- Пиани... Может пионера? Пионер пишется так...
И он тут же набросал пару иероглифов. Против этого я ничего возразить не мог. Но я все еще хотел играть "Лунную", и поэтому опять взялся объяснять, что хочу от него всего лишь одну фразу.
- Да, - отвечал Сяо, - я понимаю. Но в университете пианино может быть нет. К счастью, в этот момент ко мне зашел китаевед Рамиз и сходу намалевал целую кучу иероглифов.
- Здесь написано: "Я хочу играть на пианино. Где можно найти пианино?". Желаю удачи, - сказал Рамиз, хитро улыбнулся и ушел.
Он был китаеведом и знал, чему улыбался. Но я-то не был китаеведом - я все еще хотел играть "Лунную", поэтому обрадовано схватил бумажку и отправился на поиски. А Сяо, кажется, обиделся - то, что произошло, в его глазах называется "потерять лицо". Теперь он, наверное, больше никогда ко мне не придет. Китайцы всячески избегают людей, которые видели их "без лица" - для них это еще более стыдно, чем для нас оказаться без одежды.
Я шел в совершенно конкретное место, которое мои друзья, стихийные пианисты, называли "Студенческий союз". Они уверяли, что если и там ничего не знают про пианино, то значит, и нигде не знают. Студенческий союз находился в небольшом двухэтажном домике при выходе из студгородка рядом с длинной-длинной черной доской, на которой мелом пишут объявления, и перед которой всегда толпится народ.
Двухэтажный домик, к несчастью, имел два входа. Потоптавшись с минуту в нерешительности, я двинулся к тому, который казался более пышным. Короткий коридор объединял шесть дверей, на каждой из которых висели таблички с большими красными иероглифами. Когда я убедился, что все двери заперты, в коридор вошел молодой человек в маоцзедуновке. Я дал ему имя Ляо, но он об этом никогда не узнает. Ляо говорил по-английски, и это была большая удача. Я объяснил ему свою проблему, и он задумался.
- Может быть где-то в другом месте и есть студенческий союз, - сказал Ляо, хорошо все обдумав, - но здесь находится другая организация, и пианино здесь нет.
Как бы в подтверждение своих слов, он постучал в одну из дверей, там что-то щелкнуло, выглянула девушка, и они обменялись несколькими фразами. Было ясно, что девушка тоже ничего не знает про пианино. Я спросил, может быть, студенческий союз скрывается внутри другого входа?
-Может быть, - ответил Ляо.
Через другой вход я попал в большую комнату, где было два стола, шкаф с книгами, большой красный вымпел с золотистыми иероглифами, телефон, но не было ни одного человека.
Через широкие ворота катил сплошной поток людей на велосипедах и без велосипедов. По обе стороны ворот стояли два важных вахтера - точная копия наших вахтеров студенческих общежитий. Все были заняты своими делами, и никто не интересовался, где находится пианино. Я долго беспомощно оглядывался по сторонам, пока не увидел знакомого американца по имени Ник. Ник ничего не знал ни про пианино, ни про студенческий союз, но он быстро разыскал в толпе какую-то знакомую ему китаяночку, которая уверенно привела меня к двери, где я разговаривал с Ляо.
- А может быть студенческий союз на втором этаже?
- Может быть, - ответила она.
В одной из комнат на втором этаже я обнаружил сразу четырех молодых людей, в том числе и Ляо. Все они были в маоцзедуновках. При моем появлении они сразу мне заулыбались. Нашелся еще один человек, который говорил по-английски - я дал ему имя Мяо. После того, как я в очередной раз изложил свою проблему, а Мяо пересказал ее по-китайски, все четверо задумались. Потом мне предложили сесть, а сами начали громкое эмоциональное обсуждение. Послушав из вежливости минут пять их дискуссию, я решился снова подать голос, и напрямик спросил Мяо, где находится студенческий союз?
-Здесь, - ответил Мяо. - Он у нас называется коммунистический союз молодежи.
Это был первый конкретный результат. Он, правда, не очень вязался с предыдущим поведением Ляо, но в общем-то ему и не противоречил. Ободренный успехом, я решил сразу же перейти к главному:
- В университете есть пианино?
- Может быть, - ответил Мяо.
Я больше не хотел играть "Лунную". Теперь я просто хотел добиться своей цели - найти пианино. Вспомнив про ключевую фразу на бумаге, я решился на новый эксперимент. Просьба, облеченная в письменную форму вызвала новую бурю дискуссии. В конце концов, они пришли к какому-то согласию, и Ляо мне сообщил, что я могу спокойно идти домой, и в ближайшие дни мне сообщат решение моей проблемы. Я, однако, заупрямился и решил продолжить расспросы:
- Пианино занято? На нем кто-то играет?
- Да, - ответил Ляо, - может быть.
И тут я наконец понял, как себя вести - это игра в "ситуацию". Нужно только задавать правильные вопросы, требующие ответов "да-нет", и я все узнаю. Может быть... Немного подумав, я задал новый вопрос:
- Трудность в том, что аудитория занята?
- Да, - сказал Мяо, - там проходит собрание.
- Там все время проходит собрание?
- Нет, - сказал Ляо.
- Значит, иногда она свободна, - не унимался я, - и иногда можно играть?
- Да, - сказал Мяо, - может быть.
- Может завтра утром можно будет поиграть?
- Может быть, - сказал Ляо.
- Но ведь пианино, наверное, закрыто на ключ?
- Да, - сказал Ляо.
- А ключ хранится здесь?
- Да, - сказал Мяо.
- А вы можете дать мне ключ?
- Нет, - сказал Ляо, - его взяли... другие люди.
- Они вернут его сегодня?
- Может быть, - сказал Мяо.
- Пианино стоит в зале для собраний?
- Да, - сказал Мяо.
- А где находится этот зал?
- В университете, - сухо сказал Ляо.
Это была небольшая ошибка с моей стороны - я нарушил правила игры. Впрочем, большего добиться все равно уже было невозможно.
- До свидания, - сказал я, - я приду к вам завтра утром.
Найти зал для собраний мне представлялось не очень большой проблемой. Я уверенно направился к главному учебному корпусу. Я перестал быть стихийным пианистом и хотел своими глазами удостовериться, что пианино действительно существует. Что те божественные звуки, которые хранит моя память, не были галлюцинацией. Осмотр главного корпуса, однако, ничего не дал. То, что его нет ни в здании библиотеки, ни на физфаке, я уже знал. Я стал беспорядочно бродить возле главного корпуса в надежде найти англоязычного китайца. Спустя минут пятнадцать безуспешных поисков я увидел изысканно по-европейски одетую пожилую китаянку.
- Ду ю спик инглиш? - спросил я дрожащим голосом.
- Же парль франсэ, - с достоинством ответила женщина и улыбнулась.
Я обрадованно объяснил, что я "компран" по-французски "ан пэ", но "не парль па". Она в ответ радостно заявила, что "андестенд" по-английски "э литтл", но "донт спик". Мы остались очень довольным друг другом, но ни про зал для собраний, ни тем более про пианино она ничего не знала.
Время шло, и я решил действовать энергичней. Увидев неподалеку стайку изящных студенток китаяночек, я решительно подошел и спросил:
- Парле ву франсэ?
- Что? - испуганно спросила одна на чистом русском языке.
Я не позволил себе остолбенеть и ответил как ни в чем ни бывало:
- Вы говорите по-русски? - Это очень приятно.
У китаяночек были не такие закаленные нервы, поэтому на несколько секунд они устроили гоголевскую немую сцену. Потом они начали синхронно хлопать глазами и жаться друг к дружке.
- Простите, - сказал я ласковым голосом, - вы случайно не знаете, где здесь зал для собраний?
- Где-то здесь рядом, - робко сказала та, что обронила "что". - И их глаза захлопали еще быстрее.
- Может быть вон там, - сказала другая, указывая на двухэтажный домик рядом с главным корпусом.
- Большое спасибо. Вы здесь русский язык изучаете? А я из Москвы, - улыбнулся я, - до свидания.
Их глаза перестали хлопать и начали увеличиваться. Чем это кончилось, я не знаю, потому что торопился довести начатое до конца. За массивными дверьми было что-то вроде фойе, где за составленными вместе несколькими столами четыре человека изготавливали не то стенды, не то транспаранты. Пожилой мужчина в синей маоцзедуновке тщательно лезвием вырезал из пенопласта иероглифы. Другой аккуратно-аккуратно вырисовывал кисточкой иероглифы на кумаче. Пожилая женщина что-то мазала клеем, а еще один стоял чуть в стороне и, скрестив руки на груди, задумчиво смотрел на то, что делали эти трое.
Прочитав мою ключевую фразу на бумажке, все четверо замахали руками и стали что-то объяснять. То, что они хотели сказать "никак нельзя" было совершенно ясно, однако меня уже было не остановить. Я сделал движение по направлению к двери в дальнем конце фойе, и все четверо еще сильней замахали руками. Я понял, что я на правильном пути. Еще несколько последних усилий - я вошел в заповедную дверь и в сопровождении размахивающей руками толпы оказался на сцене большого актового зала. В зале сидела небольшая группа людей и о чем-то мирно беседовала, за моей спиной слышался перепуганный галдеж, а я отчаянно вертел головой.
И тут я увидел Его. В дальнем углу сцены стояло закрытое синим чехлом пианино, плотно прислоненное лицом к стене. Одинокое, оно стояло, отвернувшись от всего мира. Но оно существовало!
Следующим утром я сидел в знакомой комнате студенческого союза и наблюдал взрывы дискуссии вокруг моей бумажки с ключевой фразой. На этот раз их было пятеро, пятого я назвал именем Тяо. Через некоторое время дискуссия вышла за пределы комнаты, потому что Тяо взялся кому-то звонить по телефону, и тот невидимый участник дискуссии так орал в трубку, что даже я его слышал. Потом все вдруг смолкли, и Мяо спросил, как часто я хочу играть. Я ответил, что не чаще, чем раз в день. И обсуждение разгорелось снова. Потом Ляо спросил, в какое время я хочу играть. Я ответил, что мне все равно. И дискуссия продолжилась. В конце концов Тяо положил трубку, и все удовлетворенно затихли. Мяо откуда-то вынул красивый официальный бланк с большими красными иероглифами и попросил меня написать на нем свое имя, фамилию и адрес. Когда это дело было сделано, Ляо сказал, что теперь я могу спокойно идти домой, и в ближайшие дни меня известят о решении моей проблемы. И тогда я решился. Я решил задать вопрос, которым здесь можно пользоваться лишь в самых крайних случаях:
- Почему?
Присутствующие на несколько секунд остолбенели, а потом зыбкая тишина взорвалась какофонией звуков - дискуссия продолжилась. Спорящие бросали на меня опасливые взгляды, а я глядел на них невинным взглядом ребенка. Тяо снова стал звонить по телефону. Мяо спросил, на каком я факультете, потом Ляо спросил, по сколько времени я хочу играть. Я ждал следующего вопроса, что именно я собираюсь играть, но его все-таки не последовало. Наконец Тяо положил трубку, и мне сообщили решение проблемы: я могу приходить играть ежедневно с 2.30 по 3.30. Я напомнил, что пианино закрыто на ключ. На это мне ответили, что когда я буду приходить, оно будет открыто. И я ушел...
Однако, видимо, мыслительный процесс, который я завел своей настойчивостью в китайской машине решений проблем, продолжался некоторое время уже и без моего участия, потому что примерно через полтора часа среди толпы студентов, двигавшейся по главной улице университета, меня совершенно непостижимым образом разыскал Мяо, вручил мне маленький ключ и исчез.
Когда в 2.30 я пришел играть, люди, которые делали стенды, встали мне навстречу и заулыбались. Пианино больше не было прислонено лицом к стене, а было отодвинуто ровно настолько, чтобы между ним и стеной можно было поместиться человеку. Инструмент был явно старше государства, в котором находился. Судя по количеству пыли и степени диссонанса звуков, с момента начала культурной революции никто из людей с ним не общался. Однако внутри оно было обильно пересыпано нафталином.
Звуки были какие-то не те. "Лунная" не игралась. Получалась какая-то совсем другая незнакомая музыка...
Настенные Зарисовки
1.
Это были не сны. Так - куски из коротких прожитых жизней. Смешиваясь, они выстраивались в аляповатую цветастую цепочку, и я разматывал и разматывал ее перед собой, пока многоголосый хор цикад баюкал ночь... Комната четыре на четыре, цементный пол, тазик с цветочками, термос, коричневый голый стол, кровать с марлевым балдахином от комаров, скрипучий шкаф, два стула, окно с массивной железной решеткой, лампы дневного света под высоким потолком - это мое жилище.
За дверью - длинный сумрачный коридор. В коридоре - большой титан с кипятком, туалет, душ. Все это - общежитие для иностранцев - четырехэтажная серая коробка, накрытая слегка изогнутой под пагоду черепичной крышей.
"Иностранное гетто" отгорожено от остальной территории университета глухой двухметровой стеной. Ворота, впрочем, всегда открыты, но у ворот имеется будка, в которой круглосуточно дежурят три-четыре вахтера. Кроме обитателей гетто и строго определенных "друзей" из числа китайских студентов в эти ворота никто никогда не входит - вдоль линии ворот проходит невидимая иностранному глазу белая черта. Советских обитателей гетто курирует студент по имени Сяо. Правда, не он один: каждый вечер около девяти часов комнаты советских граждан обходит молодой человек по имени Володя и ласково желает спокойной ночи. Все это так утомляет...
Между прочим, как-то так вышло, что и Сяо и Володя довольно быстро от меня отстали. Сяо стал меня бояться после истории с пианино - с тех пор он ни разу не переступил порог моей комнаты. А Володя стал меня опасаться, после того как я однажды, как бы, между прочим, сообщил ему, что через пару дней уезжаю путешествовать на Тибет. На несколько секунд Володя остолбенел, видимо, силясь понять, то ли меня нужно срочно эвакуировать в Москву, то ли наоборот, ему нужно стать передо мной по стойке смирно. Чтобы его немного успокоить, я добавил, что поеду не один, а с двумя симпатичными американками Сюзанной и Шарлоттой. После этого Володя совсем растерялся, глупо хихикнул, потом резко стал страшно серьезным, изобразил на своем лице что-то вроде "вас понял" и так и ушел.
Слабое место всех этих ГэБэшных контор состоит в том, что они там уверены, будто за любым поступком и действием кого бы то ни было, обязательно скрывается что-нибудь хитроумное. По большому счету это конечно правильно, но совсем не в том смысле, как они себе это понимают.
Первые дни сентября, осень... Температура 35 градусов и стопроцентная влажность. Днем и ночью, утром и вечером. Я лежу в своей комнате на кровати на мокрой простыне и обливаюсь потом. Днем и ночью... Днем, правда, я иногда пытаюсь бродить по улицам или заниматься теоретической физикой, но от этого потливость только увеличивается. Умеренно натопленная русская баня. Огромная баня - с магазинами, парками и памятниками древностей. И пива здесь - хоть залейся. У этой бани есть только один недостаток - из нее никуда нельзя выйти, даже на минутку. Это утомляет... Омерзительней ощущения бывают только, если тебя всего вымажут медом, а потом оденут в одежду.
Зато зимой здесь все по-другому. Зимой здесь около нуля - не холодно. Беда только в том, что эта температура держится не только на улице, но и в магазинах, и в университете, и в общежитии - везде. От этого тоже устаешь...
Нанкин пал жертвой китайского государственного закона, гласящего, что южнее реки Янцзы - тепло. А там где тепло, не разрешается ставить отопительные системы. Все разумно - зачем же попусту растранжиривать энергию? И вот в результате получается такая вот китайская диалектика: на северном берегу Янцзы, где холодно, в домах относительно тепло, а на южном берегу, где расположен Нанкин и где тепло, там в домах холодно.
Впрочем, закон законом, но местные жители все-таки греются своими силами. У всех дома стоят небольшие печки типа буржуек с жестяными трубами, выходящими в форточки. Те, кто победнее топят эти печки прессованной угольной пылью (она продается в магазинах), а те, кто побогаче, или кто вхож в "заднее крыльцо" - настоящим углем.
Как-то в январе я побывал в гостях у заслуженного профессора Нанкинского университета по имени Сюй Лин-Дао. Это очень уважаемый человек, и живет он не где-нибудь, а в настоящей двухкомнатной квартире с водопроводом. После всего, что я видел в Нанкине, я был искренне восхищен его жилищем. Впрочем, у нас бы это, наверное, назвали задрипанной хрущевкой, хотя, в отличие от настоящей хрущевки здесь были каменные полы, и одинарные стекла на окнах. Так вот, в самом центре гостиной комнаты, как гордость всей квартиры, у него красовалась блестящая новенькая буржуйка с изящной жестяной трубой, живописно протянутой через всю комнату к форточке. В этой комнате можно было находиться без пальто. Я сказал, что я впечатлен безмерно, и что я отказываюсь даже мечтать о подобном жилье.
За стеной "иностранного гетто" располагается обширный студенческий городок. Такие же серые массивные коробки под изогнутыми черепичными крышами, такие же коридоры и квадратные комнаты с цементными полами. Разница состоит только в том, что я в своей комнате живу один, а они в таких же комнатах - по восемь (девочки живут по десять - потому что они меньше).
В солнечную погоду коробки общежитий утрачивают свой серый цвет: изо всех окон вывешиваются флаги простыней, рубашек и штанов. С той же неизбежностью, как в дождливую погоду на улицах раскрываются зонтики, в солнечную погоду все устраивают постирушки.
Студенческий городок тоже обнесен глухой высокой стеной. За этой стеной начинается собственно город Нанкин, тоже, впрочем, весь перегороженный стенами...
2.
Нанкин - небольшой город. Здесь живут не больше трех миллионов человек, и пешком его можно пересечь за час. Как это принято в Китае везде, его жители образуют своеобразную сверхплотную укладку. Людей здесь может быть либо сразу очень много, либо вообще никого - мало их не бывает. Автобусы, поезда, магазины, кинотеатры - все забито битком. И не потому, что всего этого мало - просто народонаселение образует что-то вроде бесконечного резервуара, и если число автобусов, скажем, удвоить, все равно ничего не изменится.
Нанкин - древняя южная столица страны. Город окаймляют остатки колоссальной оборонительной стены высотой метров двадцать и шириной метров пятнадцать. Так же как и Великая Китайская Стена, это сооружение оказалось абсолютно бесполезным с военной точки зрения, и разрушали этот город не счесть сколько раз. Последний раз это сделали японцы, которые поставили здесь один из своих печальных рекордов - одним махом угробили около ста тысяч жителей. За южными воротами Нанкина на месте их захоронения теперь стоит памятник.
На северо-восток от Нанкина среди лесистых холмов, называемых "Золотыми Горами", находится древняя священная аллея каменных зверей, которую в бытность Нанкина столицей, должен был пройти пешком из конца в конец каждый вступавший в должность император. Звери стоят по обеим сторонам аллеи торжественными парами, и все мягко улыбаются.
На север от Нанкина протекает великая мутная река Янцзы, шириной с Днепр возле Киева. С землями на север от Янцзы Нанкин соединен могучим железобетонным мостом, которым китайцы очень гордятся, потому что это был первый крупный проект, который они закончили без помощи СССР. Сам Нанкин состоит из трех-четырех красивых центральных улиц, двух обширных зеленых парков и океана трущоб. Кроме того, в центре города стоит недавно построенный суперфешенебельный отель "Дзиньлинь" в 36 этажей, внутри которого температура и влажность не зависят от времени года, и где самый дешевый номер стоит 90 долларов в сутки. Рядовых китайцев пускают в отель только по выходным и только в виде экскурсионных групп с сопровождающими (длительность экскурсии 1 час).
Есть в Нанкине большой стадион. Как-то в октябре на этом стадионе была проведена публичная казнь с трансляцией по местному телевидению. Присужденных к высшей мере провезли на открытом грузовике через весь город по битком забитой людьми центральной улице, затем выстроили посреди футбольного поля и на глазах у переполненного стадиона расстреляли. Иностранцев от этого зрелища всячески оберегали. Во-первых, на время телевизионной трансляции в нашем общежитии было выключено электричество, во-вторых, на стадион иностранцев не пускали, и в-третьих, на все наши расспросы, китайцы отвечали только традиционное "может быть" и изредка "этого не может быть". На следующий день о казни вообще никто ничего не помнил. Лишь один раз я услышал более обширную версию этого события: да - провезли через весь город, да - выстроили на стадионе, но не расстреляли, а лишь зачитали приговор в назидание зрителям, а потом увезли и расстреляли совсем в другом месте. Похоже, это тот случай, когда можно сказать, что истины вообще не существует...
Тем, кто приедет в Нанкин знакомиться с великими реформами и выдающимися достижениями, я бы настоятельно рекомендовал ограничиться центральными. Иначе можно увидеть тот Нанкин, где собственно и живут все три миллиона его жителей.
Узенькая вонючая улочка, по обе стороны которой лепятся нестройные лачуги с дверьми прямо на улицу. Если дверь открыта, то можно видеть сумрачную внутренность однокомнатного сарая, три на пять, с земляным полом, в котором живут все три поколения - это одновременно и кухня без водопровода, и спальня, и сарай. Поэтому, если позволяет погода, то люди предпочитают жить на улице.
Мужчины сидят на низких табуретах, неторопливо беседуют, женщины чистят рыбу, переругиваются, стирают в тазиках, воду выливают прямо тут же под ноги... При моем появлении все вокруг оставляют свои занятия, бросают разговоры и начинают молча смотреть. Даже дети перестают возиться в пыли и замирают. Все провожают меня немигающими взглядами. И хочется скорее пройти вперед, но в том-то все и дело, что и дальше - такие же немигающие глаза, такие же сараи-лачуги, мусор, вонь, и глаза, глаза, глаза... И нет этому океану ни конца ни края. Специалисты могут приводить сколько угодно цифр и графиков о ходе реформ и преобразований - все они, наверное, правильные. Но я прожил в этом городе целую вечность, и я знаю, что за последние две тысячи лет жизнь здесь не особенно изменилась. Правда, на излете культурной революции жители тысячами умирали с голоду, а теперь - нет. Это, конечно, немало.
Любой иностранец - это событие. И не только потому, что у него по-другому устроена физиономия. Любой иностранец - это заведомо сказочно богатый человек, существо из какого-то фантастического мира, где все есть и всем все можно. Иностранец вызывает благоговейный страх, и одновременно, как это ни удивительно, - глубокое презрение - просто потому что он не китаец, не вполне человек, и нос у него значительно больше, чем у всех нормальных людей. Проявляется это удивительное чувство благоговейного презрения в том, как на вас смотрят: неотрывный немигающий взгляд, слегка приоткрытый рот и чуть скошенная голова. Десятки таких взглядов со всех сторон, преследуют пришельца всегда и везде И так день за днем, месяц за месяцем... Это так утомляет... Без ложной скромности могу сказать: я теперь знаю, что значит быть в шкуре Аллы Борисовны. Только за автографами не лезли - побаивались.
...Просторный парк Мокоуху. Это одно из редких мест города, где иногда можно разыскать уголки, в которых никого нет. Рекомендую. Древние беседки с загнутыми вверх крышами, плакучие ивы над озером, бамбуковая роща, на краю которой мирно разлеглись три веселых каменных медвежонка-панды. Посреди небольшого заросшего кувшинками пруда стоит белокаменная стройная женщина по имени Мокоу. Статуя Мокоу - это символ Нанкина. Эта женщина чем-то напоминает Венеру Милосскую, но только в одежде и, главное, с руками. Когда-то давно она была кем-то вроде гетеры при императорском дворе, участвовала в многочисленных интригах и, тем самым, стала очень знаменитой.
Следует иметь ввиду, что парк Мокоуху - очень культурное место, и оно явно рассчитано на присутствие иностранцев. Например, таблички "Не плюйте, пожалуйста!", которыми утыкан весь парк, исполнены на двух языках - китайском и английском. Тут следует пояснить, что в 1985 году в Китае, кроме кампании по борьбе с деторождением, в самом разгаре была другая общенациональная кампания - по борьбе с плевательством на улицах и других общественных местах. В связи с этим, подобными табличками (но только на одном языке) был утыкан весь город, а кроме того, по улицам ходили специальные инспекторы, которые внимательно наблюдали за прохожими и за каждый зафиксированный ими плевок брали штраф в размере 5 юаней.
А вот и люди, много людей... Жизнерадостная толпа с криками и визгом группами по десять-двадцать человек фотографируется на фоне двух каменных белых лебедей, замерших в танце любви. Двое - юноша и девушка - идут то в обнимку, то взявшись за руки, и целуются через каждые десять метров, и плевать им на все на свете. А там - две маленькие китаяночки в розовых платьицах присели рядышком на зеленую травку и молчат о чем-то, известном только им одним, изо всех сил стараясь не смотреть на бессовестную пару...
Жизнь продолжается, и даже здесь в тихом парке слышен ритм ее музыки. Даже здесь среди ив и бамбука из-за глухой стены, окружающей парк, явственно слышна густая мелодия велосипедной трели. Жизнь города - это улицы, а улицы - это сплошное месиво педалей, спиц и велосипедных звоночков. Их серебряная трель слышна везде. С нее начинается день, и затихает она только с заходом солнца, плавно переходя в вечернюю песню цикад. Эта серебряная музыка убаюкивает даже днем. И если оглянуться вокруг, то сразу увидишь, что на скамейках, или просто прямо на траве спят в свободных позах уставшие. Без этих спящих где попало на улицах и в парках, особенно после полудня, Китай - не Китай. Это такая же неотъемлемая часть жизни, как флаги простыней в солнечную погоду, как пагоды, как Великая Стена.
Есть у Нанкина нечто, присущее только ему - оно навсегда отпечатывается в памяти несмываемой ностальгической печатью. У этого города есть особый нанкинский запах. Происхождение его неизвестно. Летом он сильнее, зимой он слабее, но он присутствует всегда и везде, им пропитаны все дома и улицы. Я прожил в этом городе целую жизнь, и теперь, когда я опять, в который раз, вижу во сне Нанкин, меня прежде всего окатывает этим удивительным запахом, а уже потом я слышу густую велосипедную трель и назойливую вечернюю песню цикад за окном...
Хэн хао
"Хэн хао" по-китайски означает "очень хорошо";
"хао" значит "хорошо";
"бу хэн хао" - это "не очень хорошо";
"бу хао" означает "нехорошо";
"хэн бу хао" - "очень нехорошо".
В обычной жизни пользоваться можно только выражением "хэн хао", а все возможные нюансы от "очень хорошо" до "совсем нехорошо" достигаются различной силой улыбки. Если сказать просто "хао", то это в действительности будет означать "нехорошо", и сгладить такой эффект можно только очень сильно улыбаясь. "Бу хэн хао" можно употреблять, только если дело совсем дрянь. "Бу хао" лучше вообще не употреблять - так говорят вконец проворовавшемуся партийному функционеру перед тем как расстрелять. "Хэн бу хао" употреблять вообще нельзя - это все равно, что плюнуть в лицо. Такая вот лингвистика. Здесь нет ничего смешного - в действительности все это очень серьезно.
Нанкинский университет купил дорогостоящее криогенное оборудование для экспериментов со сверхтекучим гелием. Оборудование было куплено в Канаде, и для его отладки из Канады был выписан дорогостоящий специалист. Пока канадский эксперт добирался до Нанкина, местные умельцы смонтировали часть оборудования сами и потом, когда высокооплачиваемый гость наконец прибыл, его стали водить по лаборатории и с гордостью демонстрировать достигнутые успехи. Канадский эксперт был первый раз в Китае, и его никто не предупредил, что нужно говорить только "хэн хао". Он стал говорить то, что думал, наивно полагая, что именно для этого его сюда и выписали. Проходя по лаборатории, он сказал: "Та-а-ак..., это - хорошо..., здесь нужно будет кое-что переделать..., а это - никуда не годиться - здесь нужно все разобрать...". Уважаемый гость даже не понял, что он натворил. А произошло самое ужасное: сразу несколько очень уважаемых руководителей лаборатории публично потеряли лицо. Китаец иногда предпочитает смерть подобному позору. В результате все две недели, что высокооплачиваемый гость пребывал в Нанкинском университете, его местные коллеги прятались от него как от прокаженного, а в лабораторию его просто больше ни разу не пустили. Все эти две недели он угрюмо пил пиво в нашей университетской столовой, иногда подсаживался ко мне и требовал, чтобы я ему объяснил, как такое может быть: за его приезд заплачены огромные деньги, а он вынужден пить пиво вместо того чтобы делать свое дело. Он говорил, что его это угнетает. Я ему отвечал, что его нанкинским коллегам еще хуже: они лишились и денег, и специалиста, и, самое ужасное, - своего лица. А всего-то нужно было сказать "хэн хао"...
Однако, если осторожно, то таким лингвистическим оружием можно пользоваться с большой пользой. Вечером 31-го декабря ко мне в комнату пришел профессор Сюй и сообщил, потрясающую новость: завтра, 1-го января, в восемь часов утра ко мне сюда придет декан физического факультета профессор Гав поздравить с Новым годом. Личный приход и поздравления фигуры такого масштаба, по местным меркам было честью необыкновенной.
Сейчас я попробую объяснить, почему я не столь уж сильно обрадовался такой чести. Начать с того, что в момент прихода профессора Сюя я обучал двух американских студенток, Андрею и Джули, жарить русские блины. Посреди комнаты стояла электрическая плитка, я переворачивал блины на сковородке, подбрасывая их в воздух, а сидевшие напротив Андрея и Джули восторженно охали и хлопали в ладоши. Мы готовились к праздничному Новогоднему ужину. Что касается самой Новогодней ночи, то она обещала быть долгой и бурной. Я видел, сколько бутылок далеко не минеральной воды заготовил мой канадский приятель Алан, и я доподлинно знал, сколько китайских фейерверков, ракет и фугасов у меня сложено под кроватью. И хотя мы с Аланом давно заметили, что чем больше пьешь, тем сильнее хочется что-нибудь взорвать, а чем быстрее взрываешь, тем сильнее потом хочется выпить, тем не менее, нынешних запасов "горючих материалов" явно хватало до самого утра. В этой ситуации приход в восемь утра даже самого Дэн Сяопина меня мог бы только огорчить.
Я прекрасно понимал, как долго согласовывалось и утрясалось сие посещение профессора Гава с райкомом, а может даже и горкомом партии, как все это сложно, и тем не менее... Профессору Сюю я сказал, что готов сойти с ума от счастья, что я не смогу спать всю ночь, ожидая этого события, но тем не менее, назначать визит уважаемого профессора Гава на восемь утра было бы "бу хэн хао". Я предложил назначить столь ответственный визит на два часа дня. Чтобы смягчить удар, я заулыбался до боли в ушах.
Потрясенный профессор Сюй ушел. Он вернулся через час с новым предложением - десять часов утра. К этому времени мы с Аланом уже начали предновогодние дегустации, а Андрея научилась переворачивать блин в воздухе, хотя пока он у нее падал мимо сковородки на пол. Теперь я немного смягчился и сказал, что десять утра - это уже "хао", но улыбаться не стал, и профессор Сюй ушел вести дальнейшие согласования.
И только, когда он пришел третий раз, мы достигли полного "хэн хао" - визит был назначен на двенадцать часов. Вести дальнейшие переговоры не было уже никакой возможности: наши с Аланом дегустации плавно перешли в непрерывный процесс употребления, отчаявшаяся Андрея стала подбрасывать блин вместе со сковородкой, а ракетная стрельба из моего окна вот-вот грозила выйти из-под контроля...
Утром чувство ответственности проснулось во мне только вместе со стуком в дверь ровно в двенадцать часов. Затем была лихорадочная суета, связанная с классическим непопаданием в нужную штанину, тщетные попытки разгладить помятую и слегка вспухшую физиономию, и бессмысленные потуги хоть как-то ретушировать следы ночного разгрома в моей комнате. Тем не менее, все прошло чинно и благопристойно. Профессор Гав пришел с целой делегацией из пяти человек. Как и положено по ритуалу, от двух моих предложений выпить чаю они отказались, и согласились только на третье. Как и положено по ритуалу, первые пять минут меня спрашивали, как мне нравится китайская пища и местная погода. Я отвечал "хэн хао" и улыбался так, что сводило челюсти. Потом профессор Гав сказал, что он поздравляет меня с Новым годом, и вся делегация чинно удалилась. Как и положено по ритуалу, к чаю никто из гостей почти не притронулся.
Должен признать, что столь изящно решать китайские проблемы мне удавалось не всегда. Однажды мне случайно удалось купить кассету с моим любимым "Паломничеством Чайльд Гарольда" Берлиоза. Однако, когда я поставил ее в кассетник, обнаружилось, что хотя это вне всякого сомнения был Берлиоз, звуки были явно не те. Не нужно было быть большим экспертом, чтобы понять: лента вставлена наоборот, и поэтому музыка проигрывается в обратном направлении. Поразительная вещь: оказывается, если прокручивать Берлиоза наоборот, он все равно остается узнаваем. Раздосадованный таким издевательством я пошел обратно в магазин.
Моего словарного запаса не хватало, чтобы объяснить в чем дело. Я просто вернул им кассету и зло сказал, что она "бу хао". Поскольку речь шла о возврате денег, то эти девочки за прилавком, хотя и побледнели от моего "бу хао", но не капитулировали и решили сопротивляться. Кассету вставили в магнитофон, и оттуда полилось это издевательство над Берлиозом. Девочки радостно залопотали, что все совершенно "хэн хао", и чего мне еще нужно. И тогда я сделал немыслимое. Я сказал: "Хэн бу хао!". В магазине воцарилась мертвая тишина. Девочки за прилавком замерли и стали бледными как полотно. Одна из них, не отрывая от меня взгляда, как кролик от удава, полезла в кассу и протянула мне деньги. И я ушел, оставив в магазине полное оцепенение.
Однажды я как-то зашел поужинать в небольшую харчевню на далекой окраине Нанкина. По-видимому, я был чуть ли не самым первым иностранцем, посетившим это заведение, и это само по себе требовало от меня крайней аккуратности. Однако, случилось так, что у меня тогда было паршивое настроение и к тому же я был очень голоден. Явно недостаточно радостно улыбаясь, я попросил цыпленка. Хозяин побледнел, и пробормотал, что у него нет цыплят. Тогда я совсем уж угрюмо попросил принести то, что у него есть. Я не произнес никакого "бу хэн хао" - я просто недостаточно радостно в встретил известие, что в этой харчевне в данный момент нет цыплят, и уже одно это привело к трагическим последствиям.
Хозяин попятился и исчез. Мне пришлось подождать довольно долго, а потом опять появился хозяин и торжественно поставил передо мной блюдо с дымящимся свежезажаренным цыпленком. Наспех ощипанный, он лежал, свесив набок голову, и его приоткрытый глаз смотрел на меня взглядом полным укора. Я понял, что произошло: спасая свою репутацию, спасая свое лицо, хозяин поймал на улице первого попавшегося цыпленка... Товарищ Сухов ничего не преувеличил: "Восток - дело очень тонкое..."
На долгих поездах
1.
Город Голмуд находится в ста километрах на север от Тибетских гор - это огромное по размеру и ничтожное по содержанию поселение, совершенно плоское, как заасфальтированное море. Вместо почвы здесь - желто-коричневая пыль, из-за которой местное население ходит в марлевых повязках, и ни одного дерева - только глухие стены, трубы, столбы и провода - до самого горизонта. И еще, то там то сям торчат стандартные коробки трехэтажек. В чисто азиатском стиле все постройки разнесены на фантастические расстояния - чтобы пересечь одну лишь привокзальную площадь мне потребовалось минут десять. До недавнего времени самым гнусным городом на свете я считал город Ногинск, но теперь у меня появились сомнения.
Три дня и две ночи я ехал в кабине грузовика через снежный шторм, накрывший Тибет. Все это время я почти не ел и почти не спал, всецело поглощенный спасением своих конечностей от обморожения. Все это время я жил только одним вопросом - сумеет мой водитель удержать грузовик на обледенелой дороге, или мы разделим судьбу многих тех, кто остался в глубоком снегу кювета. И вот теперь, совершенно одуревший, я стоял посреди Голмуда и пытался понять, куда бы мне деться. Впервые я остался один на один с огромной Народной республикой, и чтобы преодолеть остававшиеся пару тысяч километров до родного города Нанкина, мне предстояло с ней (республикой) несколько дней активно общаться.
Дебют получился вполне сносным: я сходу сумел купить билет до города Синина, а затем даже частично расшифровал большой ватманский лист с иероглифами на стене зала ожидания и выудил оттуда время отправления своего поезда. Пока я с огромным напряжением пялился на расписание поездов, вокруг меня, как обычно, собралась толпа и тоже стала пялиться, то на меня, то на ватманский лист, видимо ожидая от меня какого-то важного сообщения о расписании поездов.
Чтобы не нарушать нормальный ритм жизни голмудского вокзала, я вышел на привокзальную площадь. У подножья широкой лестницы, торжественно поднимавшейся с необъятной площади к зданию вокзала, с лотков торговали кипятком, булками и какими-то сладостями. Между лотками туда-сюда сновали люди, однако, в их беспорядочном движении была очевидная тенденция накапливаться вокруг меня. Я посмотрел на часы и увидел, что до поезда осталось пять часов. Все вокруг тоже посмотрели на мои часы, а потом уставились мне в рот, ожидая важного сообщения. Мне захотелось стать прозрачным, но я им этого не сказал. Вокруг был Голмуд, только Голмуд и ничего кроме Голмуда. А далеко-далеко на юге в солнечной дымке крутой ностальгической волной вставали горы Тибета. Где-то там осталась Лхаса, которую я люблю и которую больше никогда не увижу.
Я пошел куда-то вбок, и толпа вокруг меня растаяла. Между прочим, одно из эмпирических правил против создания вокруг себя толпы гласит, что нужно все время перемещаться. Однако, я был слишком измучен длинной дорогой из Лхасы, и, к тому же, при мне был тяжелый рюкзак. Поэтому, выйдя на пустое место, я по-китайски просто сел на землю. Ничего не оставалось, как сидеть и записывать свои ощущения. Я вынул путевой блокнот и записал свое главное ощущение, что я нахожусь в Голмуде. Когда я дописал фразу, что до поезда осталось четыре часа сорок пять минут, метрах в трех от меня уже стояли четыре человека и внимательно меня рассматривали. Когда я дописал свое ощущение, что на меня смотрит четыре пары глаз, передо мной уже было семь человек. Тогда я стал обдумывать фразу, которая бы обобщала ситуацию, и глубокомысленно сунул ручку себе в рот. На зрителей, которых было уже человек десять, это произвело некоторое впечатление, и они стали обмениваться мнениями. Фраза не давалась, но зрители терпеливо ждали. Так прошло минут пять, после чего я выдернул ручку изо рта и написал, что мне хотелось бы провалиться к чертовой матери. К этому времени пересчитать зрителей было уже трудно.
Трое стали осторожно подбираться ко мне сбоку и сзади. Они с интересом пощупали рюкзак, потом один из-за спины надолго уставился в мой блокнот, а двое стали перебирать вещи, лежавшие возле сумки. Зрители придвинулись ближе, и создалась атмосфера для непринужденной беседы. Тот, который уважительно вертел в руках мою записную книжку, спросил, откуда я. Я ответил, что я "тьен бу дон", т.е. не понимаю, хотя понимать тут, конечно, нечего - первый вопрос, который всегда и везде задают вам в этой стране, это "откуда?".
Из записной книжки вывалилось мое китайское удостоверение личности, и из него зрителям был немедленно прочтен ответ: "сульен", т.е. советский. Слово вспорхнуло и полетело - сульен, сульен, сульен... Люди благоговейно и с некоторой опаской отодвинулись на исходную позицию в трех метрах от меня. Дальше запираться было бессмысленно. Я показал на юг и сказал: "Лхаса" - зрители уважительно закивали: "ляса, ляса, ляса...". Затем я показал на восток и сказал: "Нанджин Дасюэ", т.е. Нанкинский университет, - и тут же полетело эхо: "а-а-а, Нанджин Дасюэ...".
Дальше на основе этих трех битов информации - сульен, Лхаса и Нанджин Дасюэ - происходила какая-то коллективная беседа, но уже без моего участия. Какие-то люди уходили, унося эти три бита для своих семей, детей и внуков, приходили новые люди, кто-то показывал на меня пальцем, кто-то приводил своих детей и садил себе на плечи - чтобы ребенок мог лучше видеть, кто-то снова щупал мой рюкзак и листал мою карту Китая, кто-то глазел из-за спины в мой блокнот... Однако, ко мне больше не приставали. Я привык к своим ненавязчивым зрителям и перестал обращать на них внимание. Как медведь в зоопарке.
2.
Сидя на привокзальной площади Голмуда, я думал о том, что путешествовать по Китаю нужно на поездах. На вокзалах можно почувствовать, чем и как дышит государство, а в вагонах - чем и как дышат его обитатели. И не нужно ходить по улицам, заглядывать в витрины, изучать газеты и расспрашивать специалистов. Путешественники, - думал я, - идите на вокзал, садитесь в поезд и поезжайте. Проехав вдоль восточного побережья, вы почувствуете дыхание Китая сегодняшнего дня, а поехав вглубь страны на запад, вы узнаете, как он живет на самом деле. Только поезжайте сами. Если вас будут любезно возить, это превратится в клуб кинопутешественников - проще никуда не ехать, а просто включить телевизор.
Если вас будут любезно возить, то вы приедете на вокзал на японской "тойоте" с кондиционером и стереомузыкой. И вас подвезут прямо к отдельному проходу с табличкой "для VIP и иностранных гостей". Впрочем, если вы наблюдательный, то вы, может, издали и заметите давку на автобусной остановке перед вокзалом и может даже сокрушенно покачаете головой. Однако вас тут же пригласят внутрь, и вы окажитесь в небольшом, но просторном зале с мягкими креслами, пальмами в горшках и симпатичными любезными китаяночками за прилавками сувенирных киосков. И вам здесь будут очень рады, так же как и остальным шести-семи пассажирам, почитывающим в креслах красивые англоязычные проспекты. Потом вас проводят прямо в вагон, и вы окажитесь в уютном купе с очень любезными и симпатичными соседями - скорее всего тоже иностранцами. Если же вы очень дотошный путешественник, то прохаживаясь на остановках по платформе, вы, пожалуй, заметите беготню и давку у остальных вагонов поезда, отделенных от вашего вагоном-рестораном. Это вы про себя обязательно отметите. И потом, лежа на мягкой полке и подливая в стакан с жасминовым чаем кипяток из термоса под столиком, вы будете любоваться красивыми пейзажами за окном и размышлять о том, что в этой стране еще так много нерешенных проблем.
Если честно, то именно в такой обстановке мне и хотелось поразмышлять о китайских проблемах, когда я сидел на привокзальной площади Голмуда. Реальность, однако, была проста и сурова: в поезде "Голмуд-Синин" ни купейных, на даже плацкартных вагонов не было, и мне предстояло ехать 24 часа в вагоне типа нашей электрички.
До поезда оставалось еще некоторое время и я, греясь на солнышке и запасая на сутки вперед кислород в организме, продолжал размышлять. Да, о вокзалах. Голмудский вокзал был самый демократичный из всех, что я видел. Здесь не было особого прохода для иностранцев, и, соответственно, не было ни пальм в горшках, ни симпатичных китаяночек. И вообще, мне здесь никто не был рад, также, впрочем, как и всем остальным пассажирам. Голмуд открыли для иностранцев всего год назад, и здесь даже не успели для них устроить отдельной кассы, поэтому я совершенно честно толкался в очереди вместе с народом. Вообще, в определенном смысле, я себя чувствовал здесь в родной среде: все эти до боли знакомые деревянные скамейки в зале ожидания, грязь на каменном полу, вечно закрытый буфет, какие-то надписи на кумаче с восклицательными знаками...
Мои размышления прервало появление у здания вокзала юноши в пурпурной тоге. Я с радостью заулыбался этому молодому тибетскому ламе - отблеску моей любимой Лхасы. Он меня тоже сразу заметил, подошел и сел рядом. Мы обрадовались друг другу, как старые друзья, которые давным-давно не виделись. В действительности мы не виделись с ним никогда - а это очень долго. Мы сидели посреди голмудской привокзальной площади, окруженные толпой зевак, и неторопливо беседовали. Старым друзьям вовсе не обязательно говорить на одном языке и исповедовать одну религию, чтобы беседовать.
Юношу звали Чинехуаджан, и он был буддистом.
- Как ты жил все это время? - спросил я его.
Оказалось, что в нынешнем перерождении он прожил уже 23 года. На этот раз он решил существенно продвинуться к слиянию с Вечностью и поэтому стал монахом.
- Ну а ты как? - спросил он меня.
Я сказал, что исповедую боконизм и живу в этом мире первый, а главное последний раз, и поэтому другого шанса слиться с Вечностью у меня не будет.
- Чем занимаешься? - спросил я его.
Он сказал, что изучает историю, и по его глазам я понял, что он, как и мы, боконисты, считает, что Бог еще ни разу в жизни не написал хорошей пьесы. Теперь мой друг возвращался в свой монастырь "Taer Lamasery" после командировки в Лхасу. Потом, к заметному огорчению зрителей, которые как завороженные слушали все это время нашу беседу, мы перешли на ступеньки перед вокзалом и стали пить чай. Мы пили чай и молча смотрели на голубую прозрачную стену Тибета, который вставал сразу за коричневой пустыней Голмуда.
- Пока, старик, - сказал я Тибету, и мы с Чинехуаджаном пошли к вокзалу садиться в поезд. Я тогда еще не знал, что скоро научусь путешествовать во времени, и поэтому прощался с Тибетом навсегда.
3.
Посадка на китайские поезда диалектична. Она основана на противоречиях и происходит в развитии. Противоречие понятное: все хотят сразу внутрь, а всего на всех, как известно, не хватает. Развитие этого противоречия происходит следующим образом. Все пассажиры выстраиваются в длинную-длинную очередь, которая одним концом упирается в ворота типа проходной, через которую пропускают на перрон, а другим - уходит куда-то далеко за вокзал. После того, как объявлена посадка, проходная открывается, и очередь начинает двигаться вперед. Она, разумеется, движется несколько быстрее пропускной способности проходной, поэтому там возникает давка.
Но самое интересное начинается потом. Миновав проходную, пассажир начинает быстро-быстро бежать и, лишь набрав скорость, насколько это позволяют тюки и чемоданы, начинает искать правильное направление. Со стороны перрона проходная напоминает форсунку, из которой тугим веером разлетается поток людей. Затем, у дверей вагонов создаются плотные бурлящие скопления, и вот там-то и начинается собственно посадка. Создается впечатление, будто люди уверены, что их перестреляют, если в течение секунд они не окажутся в вагонах. Между тем, с криками и дракой они забиваются внутрь, те, у кого билеты с местами, в конце концов, садятся на свои места и замирают, остальные затихают стоя, а до отправления поезда остается еще минут двадцать.
Турбулентные потоки посадки разлучили меня с Чинехуаджаном. Мне ужасно не хотелось втискиваться в свой вагон, и поэтому я, к совершенному ужасу проводницы, стоял на платформе до последней минуты. Потом я протиснулся-таки к своему месту, чем вызвал страшное огорчение у человека, который на нем сидел и радостное возбуждение у всех окружающих - у них появился объект, на который можно смотреть до самого Синина.
Сразу же после отправления поезда появился сопровождающий поезд полицейский и совершил обычный ритуал проверки документов. Окружающие замерли. Полицейский развернул передо мной свой англо-китайский разговорник, и я увидел подчеркнутую ручкой фразу, которая приветствовала меня на борту этого поезда и утверждала, что все этому необыкновенно рады. Я знаками и мимикой дал понять, что чрезвычайно тронут и что я здесь и так все это почувствовал. Затем он показал мне другую фразу, изнемогавшую от извинительных и сослагательных наклонений и предлагавшую мне показать документы. Полицейский взял мое удостоверение личности и среди воцарившейся мертвой тишины вполголоса прочитал: "Сульен... Нанджин Дасюэ..." - и по вагону сразу же полетело длинное эхо: "сульен, сульен, сульен...". Затем полицейский сказал несколько веских фраз окружающим и ушел. Что он там сказал, я не знаю, но на лицах у пассажиров сразу же появилось чувство ответственности.
В общем, мой суточный переезд из Голмуда в Синин не был особенно захватывающим - обычная езда на обычном китайском поезде в окружении обычных людей. Больше всего это похоже на битком набитую субботнюю электричку "Москва-Петушки", где кроме людей еще полно мешков и сумок, где все пассажиры непрерывно курят какую-то дрянь, громко спорят и изредка дерутся, где все лузгают семечки и плюют на пол. Некоторая специфика состоит в том, что сортиром, находящимся в конце вагона, приходится пользоваться только если это действительно крайне необходимо - проход через вагон - это целая экспедиция, требующая огромных усилий. Кроме того, эта возможность есть только днем - ночью там, как правило, спят два-три человека - как-никак свободная площадь.
Как-то до обидного быстро я потерял нить реальности, все слилось в одну нудную необходимость существовать, причем обязательно сидя и почти неподвижно. Время, окружающий мир и я сам потеряли взаимосвязь, и лишь отдельные явления достигали моего сознания, не теряя очертаний реальности.
...Была щелка в окне, которую я все время нюхал. Она вносила какие-то удивительные запахи в окружавшую меня атмосферу.
...Мои соседи настойчиво предлагали мне семечек. И я тоже лузгал, и тоже плевал на пол, и благодаря этому ощущал какое-то единение с окружающими.
...На остановке все покупали апельсины. И я купил. Только все при этом кричали и махали руками, а я купил безропотно.
...На какой-то остановке мои соседи купили через окно большую копченую рыбину и опять настойчиво предлагали присоединяться. Я попробовал - мне понравилось, и я себе тоже купил. И мы вместе ели эту желтую рыбу, отслаивая мясо жирными грязными руками.
...Была какая-то особенно яростная драка в другом конце вагона. Все вокруг побросали все свои дела и потянулись смотреть. Вообще, китайские бытовые драки меня всегда поражали своей крайней яростью. Каждый раз создается впечатление, что дерущиеся на несколько минут сходят с ума и готовы убить друг друга. Хотя, возможно, как раз из-за потери рассудка все ограничивается бестолковым кулачным боем без применения более действенных вспомогательных средств.
На этот раз к драке подоспел мой знакомый полицейский, который, с ходу решив, кто прав, а кто виноват, стал вершить свой суд. Не знаю, что уж он там орал, пока тащил через весь вагон провинившегося, но на его лице и в интонациях голоса было такое вдохновение, а в глазах - такой огонь, что именно такие моменты, несомненно, являют апофеоз всей его жизни.
...Утром после тяжелой ночи подрались мои соседи. Насколько я понял, кто-то кому-то наступил на ногу. Эти уж совсем бестолково перемалывали воздух кулаками, не сумев даже задеть друг друга. Правда, все это происходило прямо перед моей физиономией, и поэтому, учитывая значительный элемент импровизации в их действиях, я предпочел поглубже вжаться в угол и отгородить лицо поставленными крест-накрест руками. Потом они устали и перешли на ругань, которая затихала еще очень долго. А я опять уткнулся в окно. За окном было красиво.
...Была какая-то небольшая остановка недалеко от Синина. В раскрытое окно снаружи вцепились две руки, потом появилась взлохмаченная морда, потом в окно молча влезло все остальное, прошлось ногами по столику и оказалось в вагоне. В этом, пожалуй, не было бы ничего особенного, если бы этот юноша не пролез, расталкивая пассажиров, к противоположному окну и не вылез наружу. Это мелкое происшествие так и осталось в числе многих других нерешенных загадок, которые поставила передо мной эта удивительная страна...
4.
Железнодорожный вокзал в Синине - это одна из тех гигантских окаменелостей, которые оставила в разных местах планеты коммунистическая архитектура. До наших московских шпилевых дворцов ему, конечно, далеко, но как еще один носитель монументальности и величия коммунистических замыслов, он их вполне достоин. Здание - сама грандиозность. Тяжелые массивные стены уходят куда - то в недоступную высь, где над всем вокзальным миром нависает всеобъемлющий потолок. Бесстрастные лампы дневного света и многократно отражающееся эхо создают в вокзальном подпотолочье сумеречный фиолетовый интим.
А на вокзальной земле, между тем, идет обычная жизнь: длинные очереди в кассы, валяющиеся на деревянных скамейках и прямо на полу люди с бесстрастными фиолетовыми лицами, мешки, сумки, чемоданы... Во всем этом присутствует некая особая торжественность - торжественность единения земной жизни с высшей предначертанностью. И как символ такого единения, почти всю боковую стену зала ожидания занимает грандиозное художественное полотно, на котором на фоне яркого голубого неба изображена большая толпа энергичных улыбающихся людей - представителей всевозможных рас и народов, - которые уверенным шагом идут вперед, т.е. прямо сюда, в вокзал. А в центре впереди всех, заметно выделяясь, идет председатель Мао, и плащ его распахнут на ветру. Ну-ну, - мелькнула мысль, - они еще только идут, а я вот уже давным-давно здесь...
Синин - это крупный железнодорожный узел, и поэтому здесь на вокзале было множество касс, и у каждой кассы - длинная очередь. Здесь даже существовала касса для иностранцев, однако, в этот вечер она была наглухо закрыта - меня не ждали. Расспросы людей, как я и ожидал, ничего не прояснили - каждый раз я получал в ответ лишь длинный немигающий взгляд с полуоткрытым ртом. Каждая моя попытка узнать, в какой кассе продают билеты в направлении Шанхая, наталкивалась на встречный немой риторический вопрос: "Как, оно еще и говорящее?!" Поэтому, полагаясь просто на интуицию и жизненный опыт, я стал в ту кассу, где был самый длинный хвост. Спустя некоторое время я убедился, что на этот раз интуиция меня не подвела, потому что среди великого множества разнообразных иероглифов, нарисованных от руки над моей кассой, я углядел-таки те два, которые обозначают Шанхай.
Потом вокзальный мир пополнился еще двумя иностранцами. Это тоже были мои старые друзья, с которыми я тоже до этого момента еще никогда не встречался - радость встречи была столь велика, что мы даже обнялись. Таково уж свойство путешествий по Китаю - после длительного плавания по этому человеческому океану, все одинокие путники здесь - лучшие друзья.
Немец Берт и японец Инг тоже ехали из Лхасы. Однако, в отличие от меня, они были не столь удачливы, потому что через Тибет они поехали не в кабине грузовика, как я, а на рейсовом автобусе. Их опыт показал, что автобус значительно менее приспособлен для езды по горной дороге сквозь снежный шторм - я видел этого бедолагу лежащего вверх колесами в заснеженном кювете. Проезжая мимо, я ему, разумеется, посочувствовал, но мне тогда и в голову не могло придти, что там могут быть мои друзья. В конце концов, в Голмуд они добрались верхом на каком-то попутном грузовике, после целой ночи совершенно одуряющей езды на ледяном ветру.
Посовещавшись, мы решили не распылять силы, и брать эту кассу втроем методом флангового охвата. А именно, один человек продолжает стоять в очереди, а двое других внедряются в бурлящий клубок у окошечка и отгоняют тех, кто лез без очереди. Нас боялись - это единственная причина, по которой подобная тактика имела некоторый успех. Инг стал справа, как каменное изваяние, и его боялись особенно сильно. А здоровила Берт, ставший слева, наоборот, вел себя очень эмоционально и применял физическую силу. Однако когда наш треугольник стянулся к кассе, и приблизилось время ее закрытия, нас окончательно приняли за своих и пришлось здорово попотеть. Но билеты мы взяли. А кассы вскоре после этого закрылись, весь бурливший и метавшийся народ быстро затих, безропотно уселся и улегся тут же на пол в ожидании утра, и фиолетовые лица людей снова стали бесстрастными.
Вечер закончился роскошным ужином в маленькой харчевне рядом с гостиницей, где мы устроились на ночлег. Время было позднее, харчевня уже закрывалась, однако шумное появление трех иностранцев нарушило обычное расписание. Наш неуемный аппетит вызвал большой ажиотаж. Весь штат харчевни, застыв в глубине, смотрел на нас с благоговением. А мы, как и полагается старым друзьям, которые давно не виделись, сидели и обсуждали накопившиеся мировые проблемы, не переставая удивляться, откуда они вообще взялись, эти проблемы, если все мы, люди мира, - старые друзья и во всем между собой согласны. А на следующий день, сказав, друг дугу "пока", мы разъехались каждый своей дорогой. Теперь мы увидимся не скоро - мы не увидимся больше никогда, а это очень долго.
5.
Из Синина до Нанкина поезд идет 42 часа. В этом замечательном путешествии через всю страну участвуют пассажиры не только 15-ти обычных сидячих вагонов. В поезде "Синин-Шанхай" есть еще один вагон, укрытый от остальных вагоном-рестораном. В этом вагоне имеется шесть плацкартных секций и три купе. Пассажиры сидячих вагонов всю дорогу живут своей обыденной жизнью, особо удачливые хозяева плацкартных мест наслаждаются комфортом, а вот в купе, видимо, принято размышлять о проблемах китайской жизни - во всяком случае, там созданы для этого все условия.
Там, в купе, утопая в белизне и мягкости своей полки, вдыхая чистый кондиционный воздух, я задумчиво смотрел вдаль, и пейзажи за окном будили в моей душе мысли о величии первозданной красоты Природы и равенстве всех людей перед Творцом. Я подливал себе в чашку с жасминовым чаем кипяток из термоса под столиком, и душа моя наполнялась теплым состраданием к сотням остальных пассажиров других вагонов. Да, - думал я, - как много еще проблем в этой стране... - и снова задумчиво смотрел вдаль.
Со мной в купе ехал лишь один сосед. На нем была зеленая военная форма с яркими желтыми аппликациями на погонах и рукавах. Судя по количеству желтой краски и степени чувства ответственности на лице, он тянул на нашего полковника. Мне показалось, что за многие годы службы он уже давно передумал все свои мысли, и теперь отдыхал от этого занятия. Другие два купе были пусты - думаю потому, что такое путешествие в купе стоит примерно полторы месячные зарплаты среднего китайца. Так или иначе, но, по-видимому, я был единственным в этом поезде, кто был полон трудными раздумьями - это возлагало на меня большую ответственность, и я старался не приходить к неправильным выводам.
Мои размышления иногда прерывал сосед. Несмотря на языковый барьер и мои неоднократные заверения, что я "тьен бу дон", его страшно тянуло со мной общаться. Он естественно спрашивал, откуда я, заводил разговоры про чай и погоду, а потом долго и настойчиво уговаривал меня перебраться с верхней полки, куда я забрался, чтобы его не видеть, на нижнюю полку рядом с ним. В конце концов я не выдержал, и на его очередные домогательства, американец я или англичанин, объяснил ему, с кем он едет. Известие, что я русский, он выдержал со стойкостью настоящего солдата, однако оно вызвало в нем так много непростых и тревожных мыслей, что он ушел в себя до конца поездки.
Оставалась разрешить еще одну серьезную житейскую проблему, связанную с тем, что во всех китайских поездах встроены динамики, которые с раннего утра до позднего вечера безостановочно визжат. Эти динамики - сущее бедствие. В отличие от оруэловских телевизоров, у которых, как известно, не было выключателя, но был регулятор громкости, у этих динамиков выключатель, как правило, есть, но зато нет регулятора громкости. И орут они совершенно безобразно - просто на пределе болевых ощущений. А наличие выключателя обычно не спасает, так как в переполненном вагоне обязательно найдется какой-нибудь идиот, который будет его все время включать. В купейном вагоне несколько легче - там в каждом купе - свой динамик и свой выключатель. Но так уж получилось, что моим соседом оказался именно тот человек, который его все время включал.
Решение созрело. Ввиду неурегулированности отношений двух великих народов оно было несколько рискованным, однако, всякий, послушавший те звуки, согласился бы, что риск был оправдан. Когда мой сосед куда-то на минуту вышел, я решительным движением вынул из ножен приготовленный заранее тибетский кинжал, быстро отвернул два шурупа, вынул динамик, перерезал тянувшийся за ним провод, поставил динамик на место и завернул шурупы обратно. Вся операция заняла не больше минуты. Зато потом наступила такая лепота...
Я больше не хотел думать о китайских проблемах. Убаюкивающе стучали колеса. Хотелось назад - туда, где нет стен, и живут люди, постигшие сущность бытия, или еще не успевшие его забыть... Это были не сны. Так - куски из прожитых коротких жизней. Смешиваясь, они выстраивались в аляповатую цветастую цепочку, и я разматывал и разматывал ее перед собой, пока вагон увозил меня все дальше на восток. Что же было последним в этой цепочке? Ах да, юноша в пурпурной тоге...
Форсунка голмудского вокзала разбросала нас в разные стороны, но судьба устроила так, что мы встретились еще один раз. Видимо, ей это зачем-то было очень нужно. Может быть, чтобы поставить последнюю точку. Я столкнулся с Чинехуаджаном прямо посреди Синина на людной улице. Я возвращался в свою гостиницу после паломничества в тибетский монастырский городок Taer Lamasery, и мне было грустно. А он направлялся обратно в Taer Lamasery чтобы продолжить свой путь к слиянию с Вечностью, и ему тоже было грустно.
Наша наивная попытка остановиться и снова побеседовать с помощью моего разговорника тут же спровоцировала образование огромной толпы, которая запрудила весь тротуар, вылезла на проезжую часть и начала мешать уличному движению. Сцена была совершенно безобразная. В отличие от Нанкина и даже Голмуда, где толпа держится на расстоянии, здесь люди стояли вплотную, трогали нас руками, лезли взять посмотреть вещи (так что иногда просто приходилось давать по рукам), в упор рассматривали лица. Останавливаться было нельзя, и мы приловчились беседовать на ходу, двигаясь вместе с потоком людей. На прощание я сказал Чинехуаджану довольно сложную фразу. Я ткнул себя в грудь, сказал "Москэ" (Москва), показал на свои глаза, потом на альбом Taer Lamasery, потом на свой лоб и потом на него. И он меня понял.
Чинехуаджан долго-долго листал разговорник, и, наконец, насобирав слова с разных страниц, сказал: "Сегодня я теряю своего друга"...
Паломничество в Лхасу
Берегом озера Цинхай
Пройдет много лет, но даже находясь в разных пространствах и временах, эти трое путешественников снова и снова будут вспоминать, как однажды в октябре поезд медленно шел берегом озера Цинхай.
Опять и опять они будут видеть желтый степной берег, спокойных барашков, поедающих пучки сухой осенней травы, домики пастухов, синюю-синюю рябь до самого горизонта и над всем этим - прозрачные голубые очертания гор невидимого противоположного берега.
Они снова будут ехать по широкому ущелью вдоль торопливой речки сквозь невысокие мягкие горы, рифленые бесчисленными крестьянскими террасами и поэтому похожие на рукотворные пирамиды, сквозь искристый фейерверк горной золотой осени и провожать взглядами яркие цветастые березы, тополя и акации. И опять, в который раз, они будут прощаться с осенними горами, и выезжать на ровное плоскогорье, покрытое сухой травой вперемешку с песками до самого горизонта, провожать в прошлое небольшие озера, заброшенные стоянки пастухов и низкие облака.
А потом постепенно уйдет в прошлое желтая степь, покрытая пятнистым узором теней от белых комочков облаков, и, неумолимо сливаясь с горизонтом, растает узкая синяя полоска озера. И степь станет отступать, унося с собой юрты пастухов, остатки древних полуразрушенных стен и редкие кирпичные домики с ровными черепичными крышами. Под натиском наступающих скалистых снежных гор все это, окрашенное желтым цветом разлуки, будет уходить в прошлое и в будущие сны.
И будет клониться к закату осеннее солнце, удлиняя резкие тени. А поезд, стремительно набирая высоту, станет лавировать по ущелью, направляясь прямо к верховьям виднеющегося впереди хребта. Стремительно закладывая виражи, стараясь не упустить ниточку путеводной речки, он будет подбираться вплотную к скальной стене хребта, чтобы там, на самом верху, исчезнуть в черной дыре тоннеля. А потом, вынырнув на другой стороне, он станет круто терять высоту и, натужно гудя тормозами, уверенно пойдет на посадку в далекую еще не видимую долину...
Где-то там далеко впереди начинается Тибет и длинная-длинная дорога в Лхасу - место паломничества и встреч людей мира. Все они, кто был в Лхасе, становятся старыми друзьями и потом будут часто встречаться. Пройдет много лет, но даже находясь в разных пространствах и временах, все они, также как и эти трое, снова и снова будут встречать друг друга в узких улочках Лхасы и на долгой дороге паломничества. И опять, в который раз, поезд будет медленно идти низким желтым берегом озера Цинхай... Здесь ничего никому не нужно было объяснять - все и так прекрасно знали, чего мы хотим. Стоило сойти с поезда в Голмуде, как к нам тут же подбежал какой-то человек, залопотал: "Ляса, Ляса, Ляса...", затолкал нас в небольшой фургон, снял по одному юаню и отвез на стоянку грузовиков. Там на стоянке, на запертой двери конторки мы увидели написанное по-английски объявление: "С сегодняшнего дня стоимость проезда до Лхасы 58 юаней". Люди, бродившие по стоянке, не проявляли к нам никакого интереса, неподалеку вразвалочку прошел человек в фуфайке, небрежно держа автомат Калашникова... Это были уже совсем другие люди - не китайцы. Мы были в другой стране. Потом из ворот один за другим выехали пять загруженных машин ISUZU. К нам подошел один из водителей и сообщил, что в их колонне имеется 2 + 1 место, что такса 45 юаней (это, видимо, потому, что двери конторки закрыты), что если это нас устраивает, то мы можем ехать немедленно, а если нет, то они уезжают. Нужно прожить в Нанкине хотя бы месяц, чтобы оценить подобный лаконизм общения - с этого момента я бесповоротно влюбился в тибетцев.
Три дня дороги по горному Тибету, средняя высота - 3700 метров, самая высокая точка пути - перевал Танг-Ла, 4200м. Без единого дерева, покрытые желтеющей травой, необъятные ровные плато, далекие цепи снежных гор и близкое-близкое глубокое синее небо. Редкие убогие селения, стада яков и спокойные, гордые, но удивительно приветливые и улыбчивые люди. И здесь же - Китайская оккупационная армия - бесконечные военные колонны, военные базы, военная техника, оружие наизготовку и страх в колючих глазах...
Первый тибетский закат был как торжественное приветствие. На западе через два широких разрыва в облаках струился густой оранжевый свет. Машина тряслась посреди необъятного плато, похожего на Первоблюдце Земли. Небо вместе с облаками сразу за цепью окаймляющих гор упиралось в Праокеан, и невидимое за облаками солнце собиралось нырнуть туда же. Однако, где-то сразу за горами, между облаками и Праокеаном, по-видимому, образовался небольшой зазор, и оттуда в Божий мир вдруг хлынул фантастический цветовой концерт. Над горами как пожар вспыхнуло ярко-красное пятно. За несколько секунд пожар разросся и охватил полмира, окрасив в темно-красные тона небосвод и вырисовав неровный внутренний облачный рельеф. Потом медленно-медленно пожар стал затихать, облака снова потемнели, красный огонь над горами стал гаснуть, тускнеть... Но вдруг произошла неожиданная быстрая смена красок - наверное, Солнце в этот момент нырнуло в Праокеан - и через разрыв в облаках брызнул ярко-зеленый свет. Это мистическое действо побуждало пасть ниц. Наверное Праокеан очень глубокий, потому что зеленый свет угасал долго-долго...
А потом была ночь. Сюзанна, Шарлотта и я сидели в закопченной харчевне и ждали, какое решение примут водители. Тибетцы сидели за круглым столом и совещались по важному вопросу: заночевать в этом поселке, или ехать дальше. Они неторопливо отхлебывали чай и молчали. Изредка кто-нибудь бросал короткую фразу, и снова наступала тишина. Они думали. А в соседней, еще более закопченной комнате готовилось мясо. Оно жарилось на огромной черной сковороде с помощью приспособления напоминавшего газовый сварочный аппарат. Этот прибор, которым, как я потом убедился, пользуются на Тибете везде, изрыгает тугую струю синеватого пламени длиной метра полтора и рев, достойный небольшого реактивного двигателя. Он сбоку вставляется в печку, и потом на этом адском пламени готовится все что угодно.
Для нас троих принесли большое блюдо, точнее небольшой тазик, полный ломтиков мяса, оказавшегося практически сырым. Положение усугублялось еще и тем, что этот тазик предназначался, в действительности, только нам с Шарлотта - Сюзанна отравилась еще днем на каком-то промежуточном перекусе и теперь хотела только чаю без сахара. Конечно, со здравой точки зрения это мясо есть было нельзя, особенно если взглянуть на жирные узоры отпечатков многочисленных пальцев на посуде этой харчевни. Однако тут началась тонкая игра правил вежливости на проявленное гостеприимство, которая разыгрывалась на фоне безудержного чувства голода, и так уж в конце концов вышло, что это мясо мы с Шарлоттой съели.
Водители тоже хорошо поужинали, и после этого вопрос, ехать или спать, решился сам собой. Нас отвели куда-то в черноту ночи в какой-то темный барак, где среди разнообразного пыльного хлама, было полно пахучих матрасов, и в углу о чем-то своем мирно шуршали крысы. Все это убаюкивало, и я быстро уснул.
Кстати сказать, тибетцы спят потрясающе здоровым сном. Дежурного этой ночлежки мы с нашим водителем трясли минут пятнадцать, кричали ему в ухо, а он смотрел на нас широко раскрытыми глазами и продолжал спать. И только увидев перед носом 7 юаней, он на несколько секунд резко проснулся, вынул из-за пазухи ключи, сунул туда деньги и свалился как убитый. Там могут спать только люди с чистой совестью.
Мясо проявило себя спустя пару часов. Шарлотте стало плохо, причем плохо до такой степени, что в другой обстановке я бы не постеснялся разбудить соседей с телефоном, чтобы вызвать скорую. Сюзанна лежала в тяжелом забытьи. Где находятся тибетцы, было совершенно неизвестно, и объяснить я бы им все равно ничего не смог, а главное, здесь не было воды. На Тибете воду берут из рек, но перед употреблением, даже тибетцы, ее обязательно кипятят - несмотря на высокогорность, в этой воде, говорят, полно всякой микроскопической живности. Тем временем, у Шарлотты началось что-то вроде судорог. Я заставил ее выпить пол-литровую флягу холодной воды - весь имевшийся у нас запас - и вывел на улицу.
На безлунном тибетском небе был грандиозный звездный фейерверк. Все, что хоть немного могло светиться, здесь присутствовало. Млечная дорога действительно была млечной, все созвездия высыпали из своих глубин самую мелкую пыль, все это мерцало, переливалось и будило мысли о Вечности.
Шарлотта, держась за живот, мученически запрокинула вверх голову. На мгновение изумленно застыв, она успела воскликнуть: "О, как это прекрасно!", и ее тут же скрутила жестокая рвота... Дальше оставалось уповать лишь на Божью милость, и она в ту ночь действительно явилась, потому что к утру Шарлотте стало лучше. Я все ждал, когда же это мясо проявится во мне, но ничего, кроме обильных калорий из него не поступало.
Меня скрутило на следующую ночь, когда мы пересекали самый высокий участок маршрута - перевал Танг-Ла, но это была обычная горняшка. Не помню уж, почему мне показалось так удобнее, но я опустился низко-низко в сидение, упер ноги в лобовое стекло, а руками придерживал голову, чтобы она не треснула. Через лобовое стекло было видно лишь звездное небо и прямо впереди - созвездие Орион. Поэтому казалось, что я лечу в звездолете, но страшно раздражало, что его так трясет в то время, когда мне так тошно и раскалывается голова...
В Лхасу мы влетели на сумасшедшей скорости поздно вечером в темноте. Завершающий участок был настоящей горной дорогой, которая, прижимаясь к крутым склонам узкого ущелья, с трудом поспевала за бурной речкой. Накануне водители задержались в небольшом селении на каком-то местном празднике и вышли оттуда изрядно "нагруженные". В результате нам было продемонстрировано искусство лихой езды по ночной горной дороге. Я, как и всякий русский, люблю быструю езду - мне понравилось. Особенно, когда мы, наконец, остановились на центральной улице Лхасы.
В вечернем воздухе пахло умиротворением. Вдоль сумеречной широкой улицы сплошной стеной стояли двух-трехэтажные дома с плоскими крышами. Каждый встречный здоровался с нами кивком головы и улыбкой. Мы шли и мечтали о горячем душе и белых простынях.
Гостиница "Банак Шол" оказалась не до конца заполненной иностранцами, и нас, даже не взглянув на документы, поселили в один номер. В комнате было десять кроватей и не было белых простыней. Простыней вообще не было - были матрасы и одеяла, которыми уже успели воспользоваться несколько поколений. Душа в гостинице тоже не оказалось. Там вообще не было водопровода, не было даже простого умывальника, а воду можно было получать лишь в виде кипятка из титана в коридоре. Однако когда мы в нашей комнате зажгли три свечи, наступил мир и покой...
Лхаса
Я впервые был в городе, где каждый житель был рад меня видеть. Каждый встречный меня приветствовал взмахом руки и улыбкой. Мне кажется, в Лхасе живут люди, еще не забывшие сущности бытия, и поэтому они с радостью делятся с пришельцами кусочками этой заветной тайны. С тех пор прошла уже целая вечность, но я по-прежнему бережно ношу в себе эти таинственные осколкии они греют меня до сих пор.
...Строгий-строгий старик, закутанный в похожую на лохмотья дубленку. Смуглое, почти пепельное сосредоточенное лицо, изрезанное глубокими морщинами. Он шел по улице и неторопливо помахивал своей "колотушкой" - индивидуальным молитвенным цилиндром. Это небольшая палка на конце которой посажен вращающийся медный цилиндр с написанной молитвой. К цилиндру приделана веревочка с грузиком. При помахивании цилиндр все время вертится. Все очень просто: один оборот - одна молитва. Вдруг старик остановил свой внимательный взгляд на мне. Несколько секунд мы с любопытством смотрели друг другу в глаза, а потом не выдержали и оба расхохотались как дети...
...Лоток завален десятками сувениров: кольца, кинжалы, конская сбруя, кошельки, бусы, серьги, медальоны, подсвечники, колокольчики, пиалы, чайники, буддийские статуэтки, значки Далай-ламы... Но кроме всего этого здесь стоял огромный горн с медным узорчатым покрытием. Он манил и притягивал. Шарлотта не удержалась, взяла горн, напряглась и стала в него дуть. Из этого, однако, ничего не получилось - воздух в горн не проходил и вместо этого выходил у нее из ушей. Тогда инструмент взял стоявший рядом молодой монах. Минуты две он сосредотачивался. Его лицо стало отрешенным как у Будды, а глаза стали смотреть куда-то сквозь этот мир в глубину столетий. И он заиграл. Это были неторопливые низкие и необыкновенно глубокие звуки, от которых люди вокруг оставляли все свои дела и тоже начинали смотреть в глубину столетий. В этих звуках была бесстрастная грусть, всепонимание, простор и свобода... Несколько минут монах возвращался обратно в этот мир. Потом он поставил инструмент, улыбнулся и ушел.
Перед входом в центральный храм Жокханг - молящиеся паломники. Воздев к небу сложенные ладошками руки, молящиеся быстро ложатся ниц, замирают, встают, снова поднимают руки к небу и так много-много раз. У некоторых на руках - специальные защитные кожаные подушечки, кое-кто совершает молитву на ковриках, но большинство - просто на отполированных многими поколениями камнях.
Храм. Легкий полумрак, позвякивание буддийского колокольчика, тепло и запах светильников, бесконечные тибетские росписи на стенах, десятки Будд в маленьких коморках вокруг центрального зала, огромные позолоченные многорукие статуи в центре - добрые, злые, смеющиеся, бесстрастные... Бормочущие скороговоркой плавную мелодию молитвы люди, непрерывным потоком идущие гуськом вдоль стен центрального зала, обходящие его по часовой стрелке. У монахов, одетых в темно-пурпурные тоги, строгие сосредоточенными лицами - они заняты серьезным делом, они на пути к Вечности.
После пяти часов вечера, торговля на узких улочках Лхасы сворачивается, жители выходят из своих домов и начинают упорядоченно двигаться вокруг храма Жокханг. Солнце касается кромки гор, Лхаса заполняется тенями, запахами буддийских кадилок, бормотанием молитв и сплошным потоком людей, идущих узкими улочками вокруг невидимого за домами Храма, обходя его по часовой стрелке. На земле, скрестив ноги, сидят пурпурные монахи, бормоча свою мелодию молитвы и покачиваясь в такт, а мимо идет и идет поток людей. Улицы заполняются легким запахом лампад. Темнеет. Завтра будет новый день...
Завтра будет новый день, и опять, в который раз, первые лучи солнца осветят парящий над Лхасой Дворец Потала. Его циклопические крепостные стены, продолжают профиль стометровой скалы, на которой он был построен 13 веков назад. Дворец Потала - это и религиозный, и политический символ всего Тибета. По традиции Дворец всегда служил резиденцией Далай-лам, пока последний из них не бежал в Индию после неудачного восстания Тибета в конце 50-х годов. Тогда после ожесточенных боев Китайская армия взяла Дворец Потала штурмом. Я ей этого никогда не прощу.
Вот уже больше сорока лет Тибет пытается выжить под китайской оккупацией, вот уже десять лет, как Тибет мучительно пытается восстанавливаться после катастрофы культурной революции, когда в Тибет, как саранча, налетели бесчисленные бригады китайских "энтузиастов" по борьбе с религиозными предрассудками. В финале этой великой драмы по всему Тибету неповрежденными остались лишь семь храмов (из примерно десяти тысяч). Конечно, не все храмы были разрушены - часть лишь разграблена и изгажена - на все просто не хватило сил и времени. Но работа была проведена большая...
Голубая гора
Гора была похожа на правильную пирамиду и казалось, что ее снежный вершинный конус все время мягко улыбается. В восьмом часу утра, когда солнце еще не показалось из-за гор, а лишь осветило легким багрянцем окаймляющие вершины, Лхаса пустынна - тибетцы в это время еще спят сном младенцев. Речка Лхаса, которая в ста километрах ниже по течению впадает в священную реку Брахмапутру, здесь в долине широкая и спокойная. Утром она укутывает всю котловину вместе с городом легким туманом, прячет в него свои берега и становится похожей на огромное озеро.
На другой берег ведет могучий железобетонный мост, ставший поперек реки с явным намерением продержаться здесь века. Мост круглосуточно патрулируют китайские солдаты с нашими "калашниковыми" на груди. Столь раннее появление трех человек на мосту вызвало у них некоторое напряжение, но на тибетских партизан мы явно не тянули, и нас задерживать не стали. За мостом дорога долго идет вдоль каких-то китайских владений, спрятанных за двухметровой глухой стеной. Что находится за стеной неизвестно, но зато хорошо видно, что находится на стене - там из застывшего цементного покрытия веселым ершиком, поблескивая на солнце острыми ребрами, торчат осколки битого стекла. Это азиатский вариант нашей "колючки". Дальше дорога проходит через три небольших деревушки, превращается в пастушью тропу и приводит под склоны Горы.
Подъем занял около шести часов, и все это время Гора нам мягко улыбалась сверху. Чтобы не превращать сказочность этого выхода в горы в изнурительное восхождение, Шарлота и Сюзанна остались под вершинным взлетом, а я в одиночку поднялся на вершину. Конечно же, я там не был первым - на макушке Горы уже торчала длинная палка с маленьким синим тибетским флагом. Тем не менее, я все равно решил дать Горе имя. Для меня она отныне называется "Голубая Гора". Потом я выполнил просьбу новозеландских "зеленых" из Нанкинского университета, которые снабдили меня рюкзаком для этой экспедиции, и приклеил на большой плоский камень значок их отделения "Гринпис". А затем на открытке с видом Пушкинской площади Москвы я оставил автограф нашей экспедиции: